Сагадеев еще напрягал горло, чтобы выдать вопль: «Ка-ак?!», Олеся еще поворачивала голову, а я уже набрасывал на нее жилки, скрученные в петли, вязал ноги, попутно отделяя от Шалбаевых. Образ записной дурочки мгновение еще держался перед нами, но затем исказился, скомкался, и полное девичье лицо сползло, будто смытое водой.

Епанча и мутон опали, и под ними обнаружилась худенькая черноволосая женщина в шерстяном костюме.

И вот здесь уже раздалось Сагадеевское:

— Ка-ак?!

Шлепнулся на зад Шалбаев, повалилась набок и зашлась в визге его жена, подались вперед жандармы, Штальброк страховал мои петли своей кровью, надув хищный «парус», а Диана Зоэль, улыбаясь, смотрела на меня, и глаза ее были холодны.

Лицо ее подергивалось, и я чувствовал, как она борется с моими жилками, что-то шепчет одними губами, мнет красное в ладони, но одолеть кровь не может.

Пехотинцы, высыпавшие на баллюстраду, нацелились в нее из ружей.

— Ладно, ладно, — сказала она, тряхнув головой. — Ваша взяла.

Лента выпала из ее ладони и еще в воздухе рассеялась пеплом.

— Не подходите пока! — крикнул Сагадеев дернувшимся жандармам.

Сам он остановился от шпионки в трех шагах, жестом раздраженно махнул Шалбаевым, и те отползли от кареты к кустам.

— Этих пока в комнату под замок, — сказал он.

Шалбаевых подхватили под руки.

— Господа, я совершенно не понимаю, — растеряно проговорил уводимый глава семьи. — Я, наверное, был околдован… В несознании…

Он выворачивал шею, пытаясь смотреть на Сагадеева.

— В несознании!

Обер-полицмейстер подождал, пока Шалбаевых не уведут.

— Должен признать, — он покачался на носках, разглядывая Диану, — что приемы Ордена существенно изменились.

— Мы развиваемся, — она бесстрашно посмотрела Сагадееву в глаза.

— Не стоит меня гипнотизировать.

— Вот еще! — фыркнула шпионка.

Держалась она отменно, но отчаяние прорывалось то нервно стиснутыми пальцами, то подрагивающей нижней губой.

Диана Зоэль никак не ожидала попасться.

— Сударыня, — произнес Сагадеев, — я буду вынужден вас обыскать.

— При всех?

— Увы.

— Что же так? — Женщина попробовала переступить с ноги на ногу, но натянутые мной жилки не дали ей сделать этого. Она скривилась. — Вы и так меня почти распяли. Не удивлюсь, если ваш молодой коллега при малейшем подозрении лишит меня жизни.

— Возможно.

Хмурое небо потемнело еще больше, готовясь разродиться дождем.

Рядом со мной возник Лопатин. Азиатское лицо его было по-восточному непроницаемым.

— Она? — кивнул он на Зоэль.

— Да, — сказал я.

Лопатин выругался, зашарил в нагрудном кармане мундира, достал кубик коричневого сахару, бросил в рот. Хрустел он сосредоточенно — только желваки ходили. Я подумал, что полковник, видимо, с Зоэль ранее пересекался. И, скорее всего, винил себя в том, что не разглядел в ней убийцу.

Сагадеев тем временем подступил к шпионке вплотную.

— Любите сладости? — спросил я Лопатина.

— Нет, — ответил он. — Рекомендовали от нервов.

Диана совершенно спряталась за широкой спиной обер-полицмейстера. С того места баллюстрады, где мы стояли, я видел только ее поднятые вверх кисти рук, обтянутые белыми перчатками.

— Что вы делаете?

Неизвестная мне дама в вечернем с утра платье, растолкав пехотинцев, застыла на ступеньках. За ней из парадных дверей выбежал усатый господин с моноклем, слабо-золотистой крови, обнял за голые плечи.

— Лилечка, не встревай! Это их дело.

— Как же, котик мой? — дама, вопрошая, протянула руку в направлении Сагадеева. — Я из окна вижу, как бедную женщину…

— Они при исполнении.

Мужчина сделал попытку завести женщину обратно в дом.

— Но это ужасно! — топнула каблучком та. — Ее выволокли из кареты, прилюдно, и сейчас этот мужлан… ощупывает…

Она вся передернулась. Бледное, не лишенное миловидности лицо ее приобрело брезгливое выражение.

Краем глаза наблюдающий за этой сценкой Лопатин хмыкнул.

— Ну что вы все стоите! — возмутилась дама, обращаясь к жандармам и пехотинцам.

— Голубушка, — голос моей матушки, донесшийся от дверей, звучал обманчиво-мягко, — я думаю, вам стоит выпить чаю.

— Но…

— Немедленно! — рявкнула Анна-Матильда Кольваро, и дама скривила рот, а ее кавалер поспешно потянул женщину с крыльца.

И, кажется, не обошлось без помощи матушкиной крови.

— Бастель, — позвал меня Сагадеев.

Я сбежал вниз.

— Да, Николай Федорович.

— Будьте добры, из ворота… очень осторожно…

Сагадеев кивком головы показал на тонкую металлическую полоску, бегущую по шву воротника. Шерстяной короткий сюртучок Дианы Зоэль, похоже, был полон сюрпризов.

Только приблизившись, я заметил, что в кисть обер-полицмейстера с другой стороны ворота воткнулась игла.

— Осторожно, — повторил Сагадеев. — Постарайтесь не порезаться, вытягивая.

— Яд? — спросил я.

— Что-то вроде. Надеюсь, сударыня Зоэль нас потом просветит.

— Не надейтесь, — прошипела шпионка. — Всех бы вас…

— М-да, — сказал я и протянул руку за спину: — Дайте нож кто-нибудь.

Синемундирная тень, мелькнув, вложила мне в пальцы тяжелую рукоять кинжала. Не слишком удобное оружие.

— Господин Штальброк.

— Да, — подскочил поручик.

— Уберите вы «парус», — сказал я ему. — Вы всех, что ли, хотите им накрыть? Кроме того, как долго вы собираетесь его держать?

— Сколько смогу, — храбро ответил поручик.

Лоб его усеивали бисеринки пота.

— Вот что, Евгений Ольгердович, — произнес я, подцепляя кинжалом непослушную нить, — менее страшное что-нибудь можете?

Штальброк вспыхнул.

— Я все-таки…

— Я помню, курс Бекетова, простите. «Петлю Гаримова» сможете?

— Разумеется.

Я подцепил еще одну нитку.

— Мне нужно, чтобы наша прелестная и опасная гостья, случись что, тут же потеряла бы сознание. Это можете?

— Да, — кивнул Штальброк, заходя вбок.

— Тварь, — процедила Диана.

Сверху закрапало.

Из конюшен донеслось ржание. Над гостевым флигелем расчертили низкое небо ласточки. Пехотинцы по одному, по двое потянулись с баллюстрады под крышу.

— Бастель, — проворчал Сагадеев, — вы скоро?

— Сейчас.

Я взглянул кровью. Да, что-то странное было в игле. Жилки обер-полицмейстера сжимались и тускнели, словно теряли силу. От самой иглы веяло холодом. Нет, милая, открытой ладонью я тебя не коснусь.

— Позвольте, сударыня.

Я сдернул с пальцев Зоэль перчатку.

— Вы еще заплатите, по полному счету, — изогнула губы она. — Все заплатите. Все до одного.

— Помолчите.

Помогая кинжалом, я потянул полоску металла на себя. Острие вышло из кисти Сагадеева, оставив порез на коже, и нырнуло в ворот. Казалось, насосавшийся клоп ползет под тканью.

Я перехватил полоску удобнее.

Обер-полицмейстер вздохнул, качнулся, потряс раненой рукой.

— Будьте осторожны, Бастель. Эта штука действует на кровь. И очень хорошо обездвиживает.

— Я рассмотрел.

Вытянутая на свет сужающаяся пластинка оказалась снабжена миниатюрным механизмом, выщелкивающим иглу наружу. По всей длине полотна были набиты непонятные значки, у основания волнистые насечки, кажется, изображали языки пламени.

Совсем ново для меня.

— Дайте-ка, — Сагадеев поймал пластинку в люльку свернутого платка, споро связал концы и опустил в необъятный карман мундира. — Теперь отойдите. Или нет, снимите пока перстни, сережки, выньте заколки у нее из волос.

— Хорошо.

Я приступил к изъятию драгоценностей, а обер-полицмейстер, присев, без стеснения полез шпионке в сапоги. Мы, наверное, были похожи на обедневших «козырей», подстерегших в темноте богатую купчиху. По смешливому фырканью с баллюстрады не мне одному так подумалось.

Через несколько минут в моей ладони угнездились три кольца, два перстня, медный браслет с запястья, сережки с камешками, три серебряных заколки и булавка, которую я, нащупав, выдернул из воротника.

По лицу Зоэль ходили пятна, она смотрела на меня с такой ненавистью, что я поневоле перепроверил жилки. «Петлю Гаримова» Штальброк очень уверенно держал у сонной артерии. Моя вязь контролировала конечности и распадаться тоже не собиралась.

Нет, здесь без неожиданностей. Кровь у Зоэль была серая, с легкими, едва различимыми перламутровыми нотками. Ничего эта кровь не могла.

— Ну вот, — поднялся Сагадеев и показал мне короткие метательные стрелки и тряпочку с узелками, — не зря, значит, я в Астурии сидел. Жилками слабоват, да, а тут — низкое умение, фамильного обращения не требующее, травки, значки, руницы, этакое все неуловимое… Увлекся, а Юлий мне…

Обер-полицмейстер умолк, помрачнел.

Взгляд его уперся Зоэль в переносицу, и, пока я переправлял свою добычу ему в карман, он разглядывал женщину, двигая челюстью, словно пробуя ее на вкус.

— Н-да, — сказал он затем, — убийство члена высокой фамилии…

— И что? — усмехнулась Диана.

— В лучшем случае, каторга, сударыня. В Сибирский край, на выработки, к якутам. В худшем, вас попросту казнят.

— Думаете, я боюсь казни?

— Это ваше дело. Мне и далее раздевать вас здесь или вы сами освободитесь от лент и прочего?

— Сама. Все равно ж найдете.

— Не сомневайтесь.

— Тогда развяжите мне руки.

Сагадеев кивнул мне, и я ослабил натяжение жилок.

— Ничего, — сказала Диана, расстегивая сюртучок. — Я очень рада. Палач Полонии наконец получил заслуженную награду. За детей! За женщин! За стариков! За Остенвюльде! За юношей, погибших в Маттербурге!

Одна лента, другая, третья.

Диана зло выдергивала их из подкладки и рукавов и бросала на землю. Таял дымок, рассыпался пепел. Затем она, помедлив, с отвращением швырнула обер-полицмейстеру под ноги золотой медальон на цепочке.

— Все!

— Очень на это надеюсь. Бастель, — посмотрел на меня Сагадеев, — у вас в поместье есть подвал?

— Даже два, — сказал я. — Один винный, в правом крыле. Другой лабораторный — в левом. Лучше в левый. Про ключи надо, наверное, справиться у матушки. Или у Террийяра.

— Справьтесь, пожалуйста, — попросил Сагадеев и обернулся уже к Штальброку: — Господин поручик, доведем гостью до узилища?

Ответа поручика я уже не слышал.

Мимо Лопатина, мимо отпрянувшего господина в пальто, мими пехотинцев, жующих паек на ящиках, я взлетел по лестнице на второй этаж. Не смотря на скорбное событие, в залах было шумно. Кое-где даже весело. С утра пораньше бренчало фортепиано. Вокруг бренчанья толпились и звенели бокалами.

Цвет империи, с горечью подумалось мне. Радуга жилок.

В верхней столовой убирали со стола. Прислуга уносила подносы и чашки, сдвигались стулья, менялась скатерть.

Пойманная за руку служанка не видела ни матушку, ни распорядителя.

По окнам забарабанило. В комнатах пролегли тени. Сделалось зябко и стыло, как всегда в доме во время дождя. Фортепиано умолкло.

К подсвечникам, свечам побежали со «свенскими» спичками. Дом тут же оделся в трепещущий, путающий свет.

Анфиладой я прошел до второй лестницы, спустился в толпу гостей, которые были в дорожном, с саквояжами, ридикюлями, их слуги смотрели в окна и стояли у выходной двери, которую с карабином наперевес закрывал мальчишка-пехотинец.

— Господин Кольваро, почему нас не пускают? — опознав, спросили меня.

— Не знаю.

— Мы хотим уехать!

Испуганные, ожидающие лица.

По жилкам — не самые первые фамилии, светло-лимонные, розоватые, чуть посеребренные. Несколько неприятно было то, что среди них оказалась и близкая нам ветвь Янкелей. И эти уже бегут.

Сначала искали защиты, а теперь? Впрочем, когда в доме одной из великих семей убивают главу другой…

— Сейчас разберемся, — я подступил к пехотинцу, серому, как мышь, и лицом, и кровью. — Чье распоряжение не выпускать?

Мальчишка, нос картошкой, короткий пушок под носом и усами не назовешь, облизнул губы, но карабин сжал так, что побелели костяшки пальцев.

— Полковника Лопатина. Он сказал, что выезды пока запрещены.

Я кивнул, украдкой подмигнув парню.

— Увы, — обернулся я к собравшимся, — Лопатин отвечает за охрану и потому…

— Но Ритольди…

Вякнувшего это тощего субъекта, седьмую воду на Штольцевском киселе, я заткнул жилками сразу. Такие возгласы часто суть последующей паники, это я еще до Ассамеи, в одном портовом городке успел прочувствовать на себе.

— Господа, — сказал я, — вполне возможно, что выезд с поместья какое-то время, надеюсь, не долгое, будет ограничен. Если хотите сидеть на чемоданах, пожалуйста, сидите, но в комнатах, хорошо?

— А не пересидим ли? — проворчал кто-то и, развернувшись, тяжело, сутулясь, затопал по лестнице наверх.

Мрачная, отложенная до поры решимость клубилась в его зеленоватой крови. За ним потянулись слуги, такие же упитанные, громоздкие, как хозяин, поволокли баулы и мешки, за слугами — две девицы, то ли дочки, то ли воспитанницы, а за ними уже гуськом двинулись все остальные.

Остался лишь схваченный за язык тощий субъект, пучащий глаза и теребящий горло.

— Кых-х… к-ха…

— Свободен, — показал я ему пальцем на лестницу, и субъект отмер и, пробормотав: «Простите великодушно, очень понял… все понял…», исчез.

Матушку я нашел в гербовой гостиной.

Тихо перемещалась прислуга, в чепчиках, фартуках, серых накрахмаленных платьях, расставляла приборы — здесь еще только собирались чаевничать.

Анна-Матильда Кольваро стояла у окна и морщилась на чересчур громкие шаги, на звон столового серебра, незаметно отдергивая от звуков голову с пышным начесом. По стенам, косо, сверху вниз, извиваясь, бежали ящерки, по тяжелой ткани под ее рукой — тоже.

— Бастель, — произнесла она, едва я появился, — подойди.

— Да, матушка.

Я встал чуть позади, за левым плечом, успев разглядеть легкую усмешку на ее губах.

Окно выходило на цветник, на розовые кусты, и было видно, как качаются под каплями бутоны и листья.

— Сентябрь, — негромко сказала матушка, — а кайсер, посмотри, никак не распустится.

— Это где?

— Вон там, — она несмело притянула меня к себе, показывая, — сорт поздний, прусский, белые лепестки, сейчас их, увы, не видно.

— Ничего, — сказал я. — Время еще есть.

Матушка кивнула.

— Знобит, — сказала она. — Обними меня.

Я, помедлив, обнял.

— Кровь, сыновья кровь, — вздохнула Анна-Матильда. Смутное отражение в окне горько улыбнулось. — Не верится… И Аски…

— Мне нужны ключи от лабораторного подвала, — сказал я.

Мое отражение не понравилось мне самому, бледное, отстраненное, холодное.

— Конечно, как всегда, дело прежде всего. Я никогда… — матушка с шумом втянула воздух. — Впрочем, поздно. Беги, беги, сын. Ключи у Террийяра.

— Прости, — сказал я все, что мог сказать.

— Террийяр сейчас у себя, — догнал меня голос Анны-Матильды.

За спиной послышались хлопки ее ладоней. Она просила служанок двигаться поживей: просыпаемся, вареные клуши, просыпаемся.

Распорядитель жил в угловой комнате, в дальнем конце правого крыла. Я подумал о том, что Сагадеев и Штальброк, наверное, уже вымокли до нитки (Зоэль не жалко), и шаг мой ускорился сам собой.

Галерея, череда комнат. Террийяра я застал запирающим двери кабинета.

— Здравствуйте, Бастель. Вы вовремя.

Высокий, худой, с навечно оттянутым уголком рта и насморочным голосом, он привычно прижимал к груди папку. Папка, наверное, была той же самой, что и пятнадцать лет назад, в момент первого его появления в нашем поместье.

— Мне нужны ключи от подвала, — сказал я.

— Это конечно.

Террийяр захлопал себя по карманам сюртука, затем полез в карманы жилета, заглянул в папку, дернулся в уже запертые двери и нахмурился.

— Вы знаете… — Он задумчиво поскреб висок ногтем. — Кажется, я их уже отдал… У меня просили. Кто-то меня просил…

В груди моей екнуло.

— Кто?

— Кто? Это интересный вопрос, — Террийяр снова толкнулся в дверь, в упор не замечая обруч с ключами у себя на запястье. — Нет, не сюда. У меня записано…

Он запустил тонкие пальцы за пазуху.

Книжечка в черном переплете, появившаяся на свет, была пухлой от записей и закладок.

— Это было… Вот, — Террийяр пролистнул несколько страниц, поднося книжку близко к глазам, — неделю назад, обозначено: «К. М. — ключи л. крыло». То есть, Кристиан Мувен, то есть, ему отдано. Следовательно, они сейчас у вашего расточительного дяди. Кстати, Бастель, не вздумайте ссужать ему сколь-нибудь крупную сумму…

Я обозвал себя тупицей и кинулся обратно. Плохо, плохо соображаете, господин Кольваро! Конечно, если ключи от левого крыла были у дяди Мувена, то и подвальные ключи должны быть у него.

Гуафр, как длинен дом!

Кивай встречным, здоровайся, сокрушайся, помогай себе жилками, подвигая слуг. Мне повезло, что дядя Мувен еще был в своих комнатах. Я влетел без стука в темно-зеленую сумрачную прихожую, секунду потерял, ориентируясь на дверь в спальню.

— Бастель! — дядя Мувен сидел в халате за конторкой, и мое появление заставило его, запахнувшись, схватиться за сердце. — Ночь Падения, кто за вами гонится?

— Ключи! — выдохнул я. — Ключи в подвал.

— Собственно… — дядя просеменил ко мне, заглянул в глаза. — Вы вообще здоровы, Бастель?

— Там дождь.

— Дождь? — дядя Мувен оглянулся на окно. — Ну и? Я вот в дождь работаю, у меня замечательные планы под бам-бам-бам выстраиваются. А тут вы.

Ладонью я вытер испарину со лба.

— Мы поймали шпионку, хотим посадить ее в отцов подвал.

— Вот! — вздернул палец дядя. — Чувствуется служба! Коротко, в два предложения и всю суть. Мне бы так в кредитной комиссии.

Он отступил к конторке, порылся в писчей бумаге, звякнул чем-то там, открыл один ящичек, второй, чуть не по локоть засунул руку. От усердия круглые глаза дяди еще больше выкатились из орбит.

— Да что же? Ага! — вскрикнул он и потряс выловленной связкой.

Получив ключи, я пообещал дяде, что обязательно поговорю с ним о его предприятии, как только выдастся свободная минута.

Двери, поворот, бумс-бумс сапогами по плитам пола. Кто-то (молодец какой!) споро прижался к стене.

— Бастель!

У самого выхода меня схватили за рукав.

— Гуафр! — я чуть не «щелкнул» жилками наотмашь.

Но опомнился. Хотя, может, и стоило бы.

— Извини… те, — Тимаков отпустил мою руку.

Смотреть на него было страшно — бледный, всколоченный, в плохоньком гражданском, с синевой вокруг шеи он виновато кособочился передо мной, одно плечо выше другого. Еще какой-то дурацкий, сиротливый тючок путался у него в ногах.

— Что, Георгий?

— Господин Кольваро, я бы хотел просить отсылки в Леверн, — произнес он, подбирая тючок и прижимая его к груди. — А за убийство доктора… за убийство можете под суд. Апелляций подавать не буду. Хоть в солдаты…

— Ясно, — сказал я. — Пошли со мной.

— Куда?

— Да бросьте вы этот тючок, Георгий! — раздражился я. — Как погорелец, честное слово!

— Хорошо.

Тючок шлепнулся у двери, и мы выскочили под дождь.

На баллюстраду натекло, вода пузырилась, в небе погромыхивало, но больше пугало, гроза обходила поместье стороной, посверкивая над далекими холмами. Зато лило знатно, чуть ли не стеной.

Карету Шалбаевых у крыльца сменил дормез, тоже, видимо, отловленный погоней, фыркали, коротко ржали лошади, жандармы в накидках препирались с пассажирами, вздергивающими зонтики и придерживающими шляпы. Какое распоряжение дал на их счет Лопатин, я не знал, но, судя по всему, беглецов настойчиво приглашали в дом.

По кружной дорожке я устремился к прорехе в кустах, обозначающей спуск в подвал. Тимаков, не отставая, дышал рядом, дождь прилепил его волосы ко лбу и будто прозрачной глазурью окропил лицо.

— Георгий, — спросил я, сворачивая, — вы действительно так думаете: всех нас — на фонари?

— Думал, — мрачно сказал капитан. — Раньше думал. Думал, таил, планы строил.

— А сейчас?

— Откровенно? Уже нет. Поумнел. Был и на западе, и в Инданн как-то занесло. Сравнил. Но Иващиных с той деревни…

Тимаков мотнул головой.

— Ясно.

Сагадеев, Штальброк и еще два жандарма стояли под узким козырьком, который почти не спасал от бегуших вниз потоков воды. Зоэль за их мокнущими спинами совсем не было видно. Она там хоть в наручниках?

— Наконец-то! — Обер-полицмейстер выступил из-под козырька, получил струю за шиворот и заступил обратно. — Господин капитан, вы никак пришли в сознание?

— Пришел, — хмуро ответил Тимаков.

— И хорошо. Об остальном — после. Открывайте, Бастель.

Я спустился к двери в подвал и выбрал нужный ключ. Подумал: если отец держал в подвале виверну, нет ли там еще какой твари?

Замок щелкнул.

Дохнуло холодом, напитанный кровью, сам зажегся фонарь, стоило мне лишь коснуться его жилками.

Подвал был пуст и жил тенями, у одной стены стояло несколько ящиков со снятыми крышками, угол засыпала глиняная куча, к небольшой перегородке был притиснут стол, уставленный неказистыми глиняными человечками.

За перегородкой темнели сложенные из камня и прихваченные решеткой ниши, три — с одной стороны, две — с другой. Для зверинца, думается, не совсем подходяще, а вот для Дианы Зоэль — вполне.

— Спускайтесь, — выглянул из подвала я.

— За мной, — скомандовал жандармам Сагадеев.

Наручники на Диану все-таки надели. Она вошла внутрь с кривой улыбкой на лице, и не понятно было, то ли сама, то ли сосредоточенный Штальброк довел ее до стола. Один из жандармов подставил женщине кривой стул, но та осталась стоять.

— Что, мальчики, — хрипло произнесла она, — шестеро на одну?

— Не обольщайтесь, сударыня.

Сагадеев прошел к нишам, подергал прутья.

Я перехватил взгляд Тимакова, обращенный на шпионку — взгляд не предвещал ничего хорошего.

— Георгий…

Тимаков посмотрел на меня и занялся глиняными человечками.

— Так, вот сюда, — показал обер-полицмейстер на среднюю нишу. — Здесь, кажется, и топчан, и отхожее место.

— Сволочи!

Диана кинулась на одного из жандармов, но сопротивление ее было недолгим. В результате волосы растрепались, коротенький сюртучок потерял пуговицу, а щека расцвела красным от нечаянного удара жандармским плечом.

— Ритольди-то — ха-ха! — уже в Благодати вашей! — выкрикнула она.

— Еще слово, — подступил к ней я, — и я сделаю вас временно-немой.

— Капитан, эй, капитан, — обернулась Диана к Тимакову, — что ж ты не подстрелил-то красавчика? Тебе ж сказано было.

Грохнулся на пол и разлетелся на осколки один из глиняных человечков.

— Промахнулся, — бросил через плечо Тимаков и вышел из подвала вон.

Я запер шпионку в нише, Сагадеев оставил одного жандарма сторожем, а второго послал за одеялами и едой.

— Пусть приглядывают, — сказал он мне. — Мало ли.

— Не загипнотизирует?

— Без лент? Вряд ли, — Сагадеев пригладил мокрые усы. — Одно мне не дает покоя.

Мы вышли наружу.

— Господа, я в расположение, — сказал и откланялся чуткий к чужим разговорам Штальброк. — Служба.

— И что же? — спросил я Сагадеева, когда силуэт поручика, пригибаясь, растворился в пелене дождя.

Обер-полицмейстер подставил лицо каплям.

— Кажется мне, Бастель, что сдалась она нам нарочно.