Солнце висело в небе будто прибитое.

У забора и — особенно — у решетчатых ворот, через которые выдавали мертвецов для захоронения, разрослись лопухи. Ни маленьких окошек морга, ни двери сквозь них видно не было.

Я приподнялся.

Пуля вжикнула по столбу, отправив в полет щепку над головой.

Стреляли, мерзавцы, метко.

— Ну куда вы суетесь? — Сагадеев прихватил меня за полу мундира.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — В меня сложно попасть низкокровнику.

— Все вы так говорите…

Упав на бедро, Сагадеев пальцем поманил к себе ближнего, затаившегося в лопухах городового.

Тот подполз. Лихорадочно блеснули глаза.

— Младший унтер-офицер Шахов.

Сагадеев оглядел его с некоторой досадой.

— Экий ты, братец…

Тонкошеему и лопоухому унтер-офицеру было от силы двадцать лет. Лицо под фуражкой и вовсе казалось девчоночьим, округлым, пухлогубым. В крови — синяя, Иващинская струйка. И не такая уж тонкая. Пожалуй, поколений десять назад приходился бы он убитому Федору прямым родственником.

— Ты вот что, Шахов… — поморщившись, негромко заговорил Сагадеев. — Слетай-ка к Добрацу, что-то он со стороны больницы долго…

Треск револьверных выстрелов заставил его прерваться.

— Ну куда вы лупите?! — вскинув голову, заорал он, едва стрельба утихла.

— Так мы это… — несмело возразил кто-то из-за низкого забора. — Видим — и того…

— Видят они, — вздохнул Сагадеев.

Я качнулся, выглядывая.

В дверях морга мелькнула рослая фигура. То ли в сорочке, то ли в простыне.

Полицейские тут же принялись палить снова.

Лопухи будто сами по себе фыркали огнем, пули били в кирпич и гранитолевую дверную обивку.

Я достал «Фатр-Рашди». Что ж, кто кого?

С моей позиции было четко видно застывшее в проеме плечо. Шагов двадцать-двадцать пять было до него.

Странно, что ж человек не двигается совсем?

Краем глаза я заметил, что двое полицейских подползли вплотную к углу морга. Из здания не стреляли, то ли перезаряжали оружие, то ли берегли патроны.

Солнце мягко грело спину.

— Что там, Бастель? — шевельнулся Сагадеев.

— Да непонятно.

Я прицелился.

— Ты понял? — спросил обер-полицмейстер городового. — К Добрацу и обратно. Пусть там поживее…

Он снова недоговорил — из морга грянул залп. Четыре, нет, пять стволов!

Около уха свистнуло. Дрогнула, принимая свинцовый подарок, заборная доска. Кто-то вскрикнул в лопухах.

Мне пришлось нырнуть в траву и перекатиться. Глинистая проплешина с тележной колеей мелькнула перед глазами.

— Господин! — тревожно замаячило, всплыв из листьев, усатое лицо Майтуса.

— Лежи! — шикнул я на него.

— Вы целы?

— Цел.

Приминая лопухи, я скользнул к нему, в канаву, идущую до конца забора.

Здесь обзор был много хуже, полукружья окон виделись под острым углом, а дверь пряталась за выступом. Зато открывался дальний, заглубленный кусок двора со стоящей там телегой.

Я прополз ближе к моргу.

— Господин!

Майтус попытался рвануть за мной, но я, чуть напрягшись, кровью усадил его обратно.

— Держи дверь на «мушке».

К лопухам прибавилась крапива.

После грохота выстрелов сделалось на удивление тихо. Вилась мошка. Где-то вдалеке слышался собачий лай.

Через метр я наткнулся на мертвеца. Полицейский лежал на боку, подтянув под себя ноги в стоптанных сапогах. Судя по знакам отличия — бывший армейский прапорщик. Пожилой. Рябоватый. Потускневшие глаза впитывали осенний небесный цвет.

Пришлось взять левее.

Значит, как минимум, пятеро, размышлял я, подбираясь к моргу. Пятеро. И еще со стороны Добраца сколько-то.

И ничего не боятся. Ни стрельбы. Ни жертв. Ни высокой крови.

Полицейские на углу помогли мне подняться. Все, мундир на выброс. До двери было метров девять по прямой, правда, через два окна в цоколе. Не проползти.

Штурмом брать?

Из-за забора Сагадеев уже делал мне знаки — возвращайся.

Чернел верх кареты. Ее, пожалуй, следовало бы передвинуть к воротам, закрыв выезд.

Я еще раз прикинул: заросший двор с наезженными колеями, боковые стены — глухие, толстые, дверь баррикадируется — получается чуть ли не крепость с амбразурами. И хоть войсковую артиллерию зови.

— Бастель! — в нетерпении крикнул Сагадеев.

Из морга выстрелили на голос.

В ответ городовые открыли частый огонь из-за забора. Зазвенело оконное стекло. Лопнул осколками фонарь освещения.

— Господин Кольваро, нам-то что делать?

Оба полицейских, присевших у стены, один — в погонах фельдфебеля, другой — ефрейтора, смотрели на меня, ожидая приказа.

— Будьте наготове, — сказал я. — Сейчас решим.

Сиганув через забор, я по широкой дуге обежал простреливаемое пространство, один раз скатившись с дороги в кусты шиповника.

Гуафр!

— Бастель!

— Да!

Я упал рядом с Сагадеевым, рванул пуговицы мундира. Жарко.

— Куда вы поперлись под пули?

— Рекогносцировка, господин обер-полицмейстер.

— С голой задницей? — зашипел Сагадеев в усы. — Меня же государь-император собственноручно, если что!.. Если с вами!..

Он задохнулся, торопливо выковырял какую-то бумажку из кармана кителя, развернул ее в желобок, щелкнул снизу пальцем, взбивая щепоть бурого порошка.

— Виноват, — сказал я.

Сагадеев, запрокинув голову, дернул багровой щекой, высыпал порошок в рот и зажмурился.

Справа знакомо защелкало — кто-то досылал патроны в револьверный барабан.

Странно, подумал я, что те, в морге, не идут на прорыв.

Чего-то ждут? Пытаются уничтожить тело Лобацкого? А зачем? Я же все равно хоть с капли крови считаю «нить». И вывезти труп уже не получится.

Или у них есть запасной план?

— Вот что, — открыл глаза Сагадеев, — вы лучше со мной советуйтесь, когда, значит, решите в самоубийство… Я вас тогда сам пристрелю.

— Хорошо, — сказал я.

Сагадеев покивал.

Из-за угла показался младший унтер-офицер Шахов и, оскальзываясь на лопухах, заспешил к нам.

— Докладываю…

Он чуть, дурак, не вытянулся перед обер-полицмейстером в струнку.

Я успел повалить его одновременно с раздавшимся выстрелом, фуражку сбило с его головы и отнесло к карете.

— Дурак!

Опрокинутый юноша растеряно заморгал.

— Ну-ну, — Сагадеев, нависнув, легонько охлопал его по скулам. — Что ж вы подставляетесь, братец? Нельзя, нельзя. Как там Добрац?

— З-за… з-застрял… — Шахов приподнялся с земли, высматривая свою фуражку. Провел дрожащей ладонью по коротко стриженым волосам. — Эт-то что, по мне?

— Ну да. Преступники, знаете ли, имеют обыкновение стрелять.

— И метко, — добавил я.

Унтер-офицер сглотнул.

— Так что Добрац? — поторопил Сагадеев.

— Ждет ук-казаний… У него там открытый коридор, а эти скамеек и п-прозекторских столов навалили, не подобраться, двое раненых…

— М-да, — Сагадеев навинтил ус на палец.

Его взгляд ушел в обрез дороги, где выставленный из двух полицейских кордон заворачивал катафалк с приехавшими за мертвецом родственниками. За катафалком в пыли маячил конный, в серо-голубом жандарм. Что-то им было не разминуться.

— Ладно, — сказал Сагадеев, — сейчас два пехотных взвода подтянутся с Глуховских казарм… Может, как-то через крышу?

Мы синхронно повернули головы.

Двускатная крыша морга поблескивала на солнце недавно крытым железом.

Я пожал плечами.

— И что?

— Ну, там… Бастель! — Сагадеев поймал мое запястье. — Ты же можешь их кровью! Попробуй!

— А вы что же? Не последней фамилии…

Обер-полицмейстер смутился.

— Да я как-то больше глоткой беру. Отвык. Давно без практики… Я, поверишь, и крестьян-то… Нет, я могу, могу их в бараний рог…

Замолчав, он махнул рукой.

Я только вздохнул мысленно. Среди высоких семей нет-нет да и всплывали утопические идейки отказа от преимуществ крови. Быть как все. Мы — один народ. Нет никакой разницы в нас и низших. И прочие лозунги.

Даже общество было полутайное. «За единство» называлось. Какое-то время, кроме всех прочих, в нем по молодости состоял племянник самого государя-императора.

Но чтобы эти веяния коснулись главы полицейской управы? Воистину, куда катимся? Ночь Падения и гуафр!

— А кто-нибудь еще есть? — спросил я.

— Зачем вам? — Сагадеев, отдуваясь, расстегнул ворот кителя.

Солнце раскочегарилось не на шутку. Ни облачка. Пыль. Лесок через дорогу расчертили золотистые лучи. Катафалк, кажется, развернули. Жандарм, спешившись, вел лошадь в поводу.

Из морга не доносилось ни звука.

Я освободился от мундира, оставшись в сорочке.

— Мне еще «нить вести», Николай Федорович, — произнес я с укоризной.

— Ах, да.

Сагадеев обежал глазами подчиненных. На лице его отразилось сомнение.

— Подгайный!

— Я! — отозвался плотный, массивный, серьезного вида квартальный надзиратель. Револьвер в его руке казался детской фитюлькой.

— Сюда иди!

— Иду.

Пригибаясь, Подгайный погреб сквозь лопухи.

В крови его мешались несколько высоких фамилий. Штаннеры. Гусевы. Ольдванги. Он походил на медведя, флегматичного, неторопливого, уверенного в себе.

И сел передо мной так же — основательно и неспешно.

Одинокий выстрел нарушил тишину — то ли кто-то заметил что, то ли просто от волнения надавил на спусковую скобу.

— Меня знаешь? — спросил я надзирателя.

Подгайный заломил густую бровь, вспушил ладонью бакенбард.

Я почувствовал, как меня легонько прощупывают кровью. У Тимакова, надо признать, все же деликатнее выходило.

— Род… Кольваро, — через паузу, но уверенно произнес Подгайный.

— Хорошо, — кивнул я. — Кто учил?

— Господин полковник Штраб.

Такого я не знал. Вот если бы Маршанов. Или Бекетов. Или кто-нибудь из Императорского лицея. А Штраб?

Значит, уровень владения — невысокий. О-хо-хо.

Сагадеев, щурясь, из-под ладони смотрел на шагающего к нам жандарма.

— Что кровью умеете?

— Дознание правды. Усмирение. Удержание. То, что по службе требуется. Так-то мало, наверное.

Про боевые навыки я спрашивать даже не стал, и так ясно — слабые. Спросил другое:

— В тандеме когда-нибудь работали?

— Это как?

— Это я — ведущий, а вы — ведомый.

Я выдернул из мундира иглу, стянул перчатку.

Жандарм, оставив лошадь у кареты, нырнул к нам.

— Здравствуйте, господа хорошие!

Тимаков! Вот уж новость! Легок на помине.

Без усов и без бороды. Гладко выбритый. С волевой ямочкой на подбородке. Он оказался непривычно молодым. Я мнил его старше. А тут — погодок.

Не новая ли личина?

— Какими судьбами? — удивился я.

— Решил все-таки принять ваше предложение, Бастель, — серьезно сказал капитан.

Присев, он переложил шашку. Козырнул Сагадееву:

— Здравия желаю, господин обер-полицмейстер!

— Какое тут здравие… — Сагадеев кивнул на забор. — Кукуем вот…

— А кто там, известно?

— Судя по наглости, «козырные». Причем не всякая шушера. Ловленные. Сидевшие. Матерые. Видимо, большой куш обещан, иначе…

Я покосился на Подгайного. Обер-полицмейстер, уловив взгляд, умолк. Не стоило, понятно, распостранятся о наших неприятностях при случайных людях. Тимаков почесал нос.

— Ладно, что требуется от меня?

— Пока ничего, — сказал я.

— Ну, я тогда щелочку между досками найду, погляжу.

Тимаков крутнулся на пятках и в два мягких движения перетек к забору. Подгайный и тот вывернул шею.

— Итак…

Я уколол палец иглой, возвращая к себе внимание надзирателя.

Сагадеев отвернулся к лесу, обмахнул с сапога прилипший лист. Кровь у него, видимо, вызывала неприятие.

Тогда, конечно, ясно, с чего он не любит ею пользоваться.

Подгайный смотрел, как я приближаю палец к его лицу. Глаза у него съехались к переносице. Он чуть сжал губы и едва заметно дернулся, когда точка над его бровями украсилась моим смазанным отпечатком.

У ассамейских соседей — инданнов — такие отметины означают, что этот человек следует пути Бога-Солнца. Под страхом божественного гнева его нельзя трогать, ему нельзя мешать, а под ноги ему следует бросать лепестки роз.

Странная фантазия.

Когда-то — уж не тысячелетие ли назад? — великие фамилии воевали инданнов и, что немудрено, оставили след в их верованиях.

Но розы?

— Теперь… — я тронул Подгайного за плечо. — Как ваше имя?

— Симеон.

— Вот что, Симеон. Я сейчас сплету вашу кровь со своей, попытайтесь побороть внутреннее сопротивление. Мне не хочется тратить силы еще и на вас.

Надзиратель кивнул.

— И лучше закройте глаза, — сказал я. — Может мутить. Если вам будет казаться, что вы слабеете, потерпите. Я освобожу вас, когда увижу, что наступил момент. И еще, — я пересел к нему, локоть к локтю, — не старайтесь мне помогать, просто следуйте кровью. Ну, вдох…

Подгайный стесненно вдохнул. Я подстроился под его дыхание.

— Выдох…

Реальность расщепилась.

Блеклое небо, белесая пустота, здание морга, дорога и лопухи. Развернувшийся Сагадеев, полицейские, затаившиеся у забора, Тимаков и чуть осевший, напряженный здоровяк Подгайный — все, словно сквозь толщу речной воды, колеблются под невидимыми волнами.

А вторым слоем — жилки, жилки, жилки.

Серые, розово-золотистые, зеленоватые, синие, бледные и яркие, с переливами и без.

Сплетенные, распустившиеся диковинными деревьями, они обозначали людей.

Сжавшиеся, вялые ниточки — Сагадеев. Спокойные, широко объявшие воздух — Тимаков. Будто языки пламени — городовые.

Подгайный был похож на светло-зеленый округлый куст, с вкраплениями оранжевого и перламутрового.

Красно-белый я потянулся к нему, обвил, чувствуя легкое, но сдерживаемое сопротивление, мгновение — и мы вместе выстрелили в направлении морга.

Сквозь забор.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Подгайный держался, струил жилки, отдавая мне часть своей силы.

Там, в реальности, он сгорбился и выкатил вперед плечи.

Двадцать, двадцать пять шагов, плюс десять-пятнадцать внутри морга. Почти предельная моя дальность.

Мелькнули лопухи. Прорезались серые жилки замерших на углу полицейских. У фельдфебеля — со слабым бордо.

Бойницы окон.

— Господин обер-полицмейстер, — попросил я Сагадеева, — предложите им сдаться. Мне нужно, чтобы они отвлеклись.

— Это можно.

Сагадеев подобрался.

Его голос зазвенел, но я почти сразу перестал его слышать, отодвинул на периферию, фиксируя только отдельные слова. Мы… не гарантируем… лучше…

Дверь!

Мой план был прост. Подчинить своей крови всякого, кто встретится на пути. Если получится, вывести «козырных» из морга и уронить уродов в лопухи. В крайнем случае, обездвижить в помещении.

В совсем крайнем случае, если достать всех не получится, поймать хотя бы одного.

В моем распоряжении было минуты три-четыре, Подгайный больше не вытянет, не тренирован на тандем.

Я — кровью — замер у косяка. Где-то тут памятный, в простыне…

Он здесь и был. Задвинутый пулей, разорвавшей плечо, чуть глубже. Как и думалось, труп. То есть, изначально труп.

Его выставили нарочно.

Жилки остаточные, не жилки уже, а, скорее, паутина, серая, низшая кровь, дня два со смерти. Крупный, со вздувшимся животом мертвец.

Не поленились, дотащили вот, стреляйте, господа.

Вдох-выдох. Подгайный потемнел лицом. Предлагаю… без оружия…

А это уже Сагадеев.

Вниз. Над коротким каменным пролетом в три ступеньки.

Серая стена. Свет из окон. Опрокинутый стол. По полу рассыпаны бумаги какой-то учетной книги.

Первый из «козырных» (мимоходом я подивился прозорливости Сагадеева) сидит в простенке со вздернутым к плечу револьвером. Блондин с богемным, утонченным лицом. На щеке — крупный порез от стекла. Уже запекшийся.

Пиджак, синяя косоворотка, штаны, заправленные в короткие сапожки.

Я мягкими жилками нависаю над ним, где-то сзади и рядом тяжело клонится еще больше вперед Подгайный.

Вдох-выдох.

Вспыхивает стрельба. Блондин не глядя просовывает руку с револьвером, рука дергается дважды.

Сбоку от него, оседлав стул, спокойно смотрит во второе окно смуглый, цыганистого вида «козырь» в цветастой жилетке, в рубашке с выточкой по вороту. Блестит золотыми зубами, приоткрывая рот.

Жалко, кровью не расслышать, что он говорит.

Видимо, комментирует ситуацию. Или советует целиться лучше. И его совсем не волнует полицейская осада.

Из сапога у него торчит плетка, пальцы — в дешевых перстнях.

Больше в помещении никого нет. Широкие двери, ведущие в саму покойницкую и больничный коридор, приоткрыты. За ними — полоса темноты.

Но мне пока туда, в темноту, и не надо.

Я скручиваю жилки в петельки и крючки. Светло-зеленые. Красно-белые. Намечаю точки захвата: сердце-плечи-бедра.

Сейчас вы у меня, родные, один за одним, даже не соображая, что делаете, пойдете на голос Сагадеева.

«Спираль Эрома» почти упирается блондину в грудь.

Я раскручиваю ее-себя, сначала медленно, затем быстрее, едва касаясь, настраиваясь. Чтобы наверняка. Ну-ка!

Бом-м-м!

«Спираль» от удара о чужие жилки неожиданно сминается, будто бумага в кулаке, ее разрывает на лепестки, раскидывает, размалывает о стены и потолок.

Бом-м-м!

Где низ, где верх? Я тяжело помотал головой. Это что? Это как? Это с чего вдруг низший…

Коротко вздрогнул Подгайный.

Я ухватился за его предплечье. Сжал. И одновременно принялся вязать-сшивать жилки в морге по новой. Очень интересно. Очень. Сдохнуть можно…

Вдох-выдох.

Блондин, даже не почувствовав, что его только что атаковали, смеется чему-то, что с ленцой рассказывает цыган.

Вот он откидывает волосы со лба…

Я вижу красный след от пальца, такой же, каким я только что метил надзирателя. И все же другой — вокруг него наверчено старых слов крови, колючих, искристых, опасных.

Мне с такой защитой не справиться.

Было бы время, стер бы я эту гадость. Вскрыл бы по буковке, по грамму, по крупице. Даже фамилию владельца узнал бы.

Но времени нет.

В ухе у цыгана серьга, а под шапкой черных волос — та же отметина. Я обхожу его стороной, жилками устремляюсь в покойницкую.

Во внешнем пласте Сагадеев уже умолк. Куда-то пропал Тимаков. Пылит дорога. Солнце давит на макушку.

На миг я задумываюсь, какой же силе я противостою.

Безумным людям с «пустой» кровью. Уголовникам, уведенным под защиту и помеченным как вещи. Как яйцо. Как зеркало.

Кого ждать еще?

В покойницкой горит масляная лампа. Нагар тянется вверх по стене. В круге света — занавесь и край стола. Еще столы угадываются дальше.

Всего трупов шесть.

Я не чувствую ни холода, ни трупного запаха.

Рассеянная веером кровь ищет, находит каждого из шести. Лобацкого среди них ожидаемо нет. Скорее, подготовленный к выносу, он лежит где-то в коридоре. Зато у входа, до плечей накрытый покровом, обнаруживается свежий покойник.

Убитый «козырь».

Худощавый, скуластый, с косым разрезом глаз.

Все-таки одного из них подстрелили.

Жилки блеклые, сникшие, с краев уже начался распад, покров на животе намок. Кисть, выскользнувшая из-под покрова, испачкала пол красным.

Стоп.

На трупе нет защиты. Вместо пятна крови — на лбу черный кружок выгоревшей кожи.

Что ж, это разумно, чтобы со смертью твоего подручного не оставалось никаких следов. Я не я, и кровь не моя. Поди там что докажи.

Только вот предусмотрительность предусмотрительностью, а человечка-то, такого вот беззащитного, можно и поднять.

Пока не поздно еще.

Я легонько сплетаю жилки на мертвой кисти. Красно-белое — к серому. Ощущение, словно трогаю нечто скользкое, податливое. Гнилое.

Не люблю работать с мертвецами.

— Бастель, вы как?

Сагадеев приблизился, заглянул в лицо.

Я с трудом сфокусировал на нем зрение, всплывая от темных стен покойницкой к багровости обер-полицмейстерских щек.

— Попробую освободить вход… дам знак…

— Очень хорошо.

За спиной Сагадеева разбегается по лопухам новоприбывший пехотный взвод.

Пехота — это славно, думается мне. Лишние люди не помешают.

И снова — морг.

Захваченной кистью я пробую согнуть пальцы. Неуверенно, но ладонь раскосого мертвеца все же сжимается в кулак. Ага, сейчас локоть…

Жалко, при трупе нет револьвера. Не чувствую. Видимо, избавили дружки от оружия. А вот за голенищем есть нож.

Я торопливо забираю чужое тело под свой контроль. Узкие глаза взблескивают белками. Челюсть раскрывается и схлопывается. Подтягивается к животу нога.

И прорезается слух.

Мимо скрипят туфли — в полукафтане и шароварах, при сабле за поясом в комнатку к двум «козырям» прибавляется третий.

А я-труп всего один. Управлюсь ли?

Покров сползает. Теперь можно и по стеночке вверх…

Связь с Подгайным вдруг рвется.

Светло-зеленые нити лопаются с сухим треском, отстают, отлетают. Там, на солнце, потерявший сознание надзиратель мешком свалился в траву.

Как некстати!

Я остаюсь один и чуть не выпускаю мертвеца из управления. Коленом — в пол. Отклониться. Затылок прижать.

Вдох-выдох.

Ах, Симеон, Симеон!

Времени в запасе — секунд сорок, дольше мне труп не удержать.

Нож — в нетвердые пальцы. Спрятать за бедром. Левее — крадущиеся шаги. Громко я все-таки коленом-то…

— Кто здесь?

В покойницкую просовывается бородатая рожа. За рожей — рука с револьвером.

Свет от лампы не достает до того места, где прячусь я-труп. Но край измаранного покрова виден хорошо. На него бородатый и ловится.

Нагибается:

— Это чой-то?

Он даже успевает повернуть голову. Наверное, даже видит смазанное от близости движение моей руки.

Но тут нож раскраивает ему шею.

Кровь брызжет в стену и на меня. Револьвер меняет хозяина — из холодеющей руки в еще более холодную.

Перешагнув через хлюпающего горлом, мелко подрагивающего «козыря», я ковыляю к блондину и цыгану.

Секунды утекают. Держать мертвеца становится все труднее.

Я толкаю дверь, наваливаясь плечом, распахиваю как можно шире.

Вдох-выдох.

— Ну что, борода, как там, в мертве…

Увидев меня, блондин теряет дар речи. Потом шепчет:

— Цымба, ты?

В глазах его изумление мешается с ужасом. Две пули в грудь, в косоворотку, сбивают его на пол.

Цыган, на удивление живо среагировав, прячется за стол.

Я не даю ему выглянуть, вбивая свинец в столешницу. Потом курок щелкает впустую, раз, другой, третий, но это уже не важно.

Тик-так, тик-так.

Я-Цымба переваливаюсь через стол, прямо на пистолет цыгана, и, дергаясь под выстрелами, нахожу ножом его мягкий бок.

Вот так!

Цыган взревывает, опрокидывает меня навзничь, горячее револьверное дуло упирается мне в подбородок…

Бах!

Меня выбрасывает вон из тела и вон из морга. Кувыркается небо с лопухами. Жилки осыпаются дождем.

Сил у меня остается только чтоб пятерню перед собой выставить. Какие-то мгновения плывет, пытаясь вздыбиться, земля.

— Все, — выдохнул я, — можно.

И все-таки упал.

Надо мной взвился рев Сагадеева:

— Вперед! Вперед, ребята!

По сторонам затрещали выстрелы. Зашуршали лопухи. Мелькнул грязный сапог. Кто-то кричал, звенело стекло.

Мне представлялось, как полицейские и пехота берут здание в сужающееся кольцо, как Тимаков, подбежав ко входу, опрокидывает мертвеца с развороченным плечом внутрь…

Тягучая боль разливалась в голове.

Я с трудом сел, похлопал по ноге тяжело дышащего Подгайного и повернулся к моргу. Повернулся как раз в тот момент, чтобы увидеть, как по воздуху в зеленом полицейском мундире летит и падает за дорогу в кусты изломанная человеческая фигура.

А потом кто-то истошно завопил:

— Братцы, голем!