Принц на белом коне снился Галке с неполных шести лет.

Началось все с книжки. Называлась она "Сказки", и на обложке у нее вверху были нарисованы яблоневые ветви с красными и желтыми яблоками, а внизу переплеталась трава и росли грибы; слева, кажется, были мухоморы, а справа — боровики.

Тот июль вообще намертво отпечатался в Галкиной памяти.

Он был солнечным и насквозь синим. Детали, удивительные для разума пятилетнего ребенка, всплывали в нем вдруг и вставали на предназначенные для них места. Галка помнила, как качалась во дворе на низких, скрипучих качелях. Дома расходились, солнце било в глаза. Качели шли вперед и вверх, и тонкие Галкины ножки в белых с голубой полоской носочках взлетали к слепяще-желтому небу. Словно птицы-чайки. Сандалики, соскочившие с ног в траву, будто усики вытягивали красные ремешки. Соседский мальчик, большеголовый, коротко стриженный, вроде бы из второго подъезда, закусив губу, наблюдал за Галкой из песочницы, щурился, ладонью в песке прорывал какие-то ходы. Наконец прокричал: "Девочка, ты, когда накачаешься, ты скажи!"…

Потом она разбила коленку, и кожа на ней еще долгое-долгое время была твердой, шершавой и чесалась. Ей даже сделали ужасно неудобную противочесательную повязку.

Потом была прихожая. В прихожей на крючках висел велосипед дяди Коли. Поблескивали спицы и цепь. Сам дядя Коля стучал на кухне кастрюлями и тарелками. Он был брат мамы и турист. Мама говорила, что он женился на своем велосипеде. И — заодно — на рюкзаке. А Галка стояла в углу, темном из-за распахнутой до упора двери в гостиную, сцарапывала с мелких обойных цветиков белесые лепестки и ревела в голос.

За что ее тогда наказали — выветрилось напрочь. Во всяком случае, за дело. Но это же было обиднее всего. И когда в замке весело заплясал ключ, она в десятый, наверное, раз, глотая слезы, тянула: "Уй-ду-ууу от ва-ас!". Возникший будто бы из ниоткуда папа Галку, конечно, спас, из темницы вызволил и, осушая мокрые щечки ладонью, поинтересовался, хочет ли она в отпуск. Галка, всхлипывая, утвердительно тряхнула косичками. "Тогда, — щекотно зашептал в ухо папа, — поедем в деревню. Я тут выгрыз у начальника две недели…".

Разумеется, маленькой радостной ракетой умчавшись в родительскую спальню, Галка под прерывистый стрекот швейной машинки сообщила маме свою версию. Версия получилась кровожадная и этим вошла в семейные анналы. Господи, не дай соврать, звучала она, кажется, так: "Папа загрыз начальника, мы срочно уезжаем к дедушке!".

Думайте что хотите. Папа-убийца, дочка-сообщница…

Мама даже не переспросила, она упала руками и головой на ушиваемое платье (темные, с рыжинкой волосы на бледно-голубом), и плечи у нее заходили, завздрагивали, легонько затряслись от беззвучного смеха.

Нет, не с книжки. С этого все и началось.

А затем продолжилось.

Как кусочки смальты формировали мозаику, так складывалось одно к другому: сборы. Галка в одних трусиках носилась с игрушечным набором посуды и пыталась куда-то его пристроить. Все остальное смутно, смазано, беготня и беззлобный голос дяди Коли: "Брысь, шмакодявка, из рюкзака!".

Автобус же назывался ПАЗ…

…Приехали…

Двор был незнакомый. То есть, даже не соседний. Бетонная площадка, бетонная же плита, положенная набок и изображающая стенку, громоздкий мусорный контейнер. Через дорожку кренилась детская горка. Жестяной язык ее краем вонзался в дерн. Чахлая трава вокруг была усыпана фантиками и окурками. Фальшивыми монетками блестели бутылочные пробки. Автомобильное стадо грудилось у молоденьких тополей.

Галка растерянно крутнулась на каблучках.

Десятиэтажка. Правое крыло. Левое крыло. Узкая, разделяющая щель арки.

Похоже, обратно выбираться как раз через нее. А время… Галка бросила взгляд на часы. Четыре сорок две. Что ж, с паспортным столом на сегодня все. Прощай, прощай, паспортный стол. Девушка, видишь ли, заблудилась. Вывернув шею, она еще раз, с прищуром, пристально оглядела двор. Нет, решительно непонятно. Никаких ассоциаций. С горки не каталась. Под тополями не сидела. В контейнере, если уж на то пошло, не рылась. Получается…

Обиженно квакнул клаксон.

Галка отступила, и четырехколесный монстр, угловатый, серебристо-черный, с рассекающей капот фиолетовой молнией, фыркнув, вывернул к арке. Галка пошла следом.

А получается какой-то топографический кретинизм.

Шла себе на Комсомольцев, а очнулась… Галка хихикнула. Интересно, а город-то вообще мой? Вдруг, Пицунда какая-нибудь… Хотя Пицунда это хорошо, море… Никогда не была в Пицунде.

У самой арки на колесе от "Камаза", приспособленном под клумбу, расслаблялась молодежь.

Стаканчики. Сигаретки. Сухарики. Полуторалитровая бутыль пива стояла в обрамлении рюкзаков и учебников. Уже ополовиненная.

— Не, бля, она точно дура, — услышала Галка, приближаясь, — или сука…

На первом были широкие серые брюки с нашлепанными по всей длине карманами и черная футболка, простроченная мелким английским текстом. "Why, even in that was heaven ordinant. I had my fathers…". Надо же, "Гамлет". Принц Датский. Как начнешь вспоминать принцев, так они просто косяками, косяками, один за другим…

Ого, у нас усики, прыщи и нам не больше четырнадцати.

Тогда нет, не Гамлет, в лучшем случае — Ромео. С челкой. А Джульетта, соответственно, дура.

Соскользнувшая с колеса нога в "вареной" джинсе — это был второй.

Целиком Галке его видно не было. Нога и все. Плюс словно сам по себе воспарял из-за спины носителя шекспировских строчек разворот глянцевого журнала. Разворот был замечательный. Две трети его занимало изображение голой бабищи в завитом парике. Мощный афедрон светил в мир. Свисали какие-то ленты. Лаково блестел столик. А оставшуюся треть чернили ненормально крупные буквы. "О любвеобильности Екатерины Второй еще при жизни складывали…"

Ну да, складывали. При жизни.

Третий, упираясь разношенными кроссовками в близкую стену, посылал в небо колечки сигаретного дыма. Острое лицо, сосульки волос.

— Извините, — сказала Галка.

В ответ сбили пепел, перелистнули страницу на ту, где афедрон царствовал уже в гордом одиночестве, и пробормотали вовсе к Галке не относящееся: "…или не знаю, бля, кто…".

Собственно, можно было поворачиваться и уходить.

Девушке дали понять, что общаться с ней не желают, и мягко указали на… скажем, на ту же арку и указали. Конечно, в каком-нибудь дамском романе голубых кровей героиня посчитала бы ниже собственного достоинства переспрашивать. Ах-ах, как можно! "Леди Элизабет уничтожающе посмотрела на молчащего графа и, вскинув голову, вышла вон. Голая спина ее выражала презрение. Служка-арапчонок, показав язык, выбежал следом. Граф скорчился и зарыдал".

Галка вздохнула. Нет, честное слово, злости не хватает. Сидят тут… "I`m dead, Horatio"… А она — не героиня. И бежать вокруг дома в поисках таблички с адресом сил никаких нет.

— Извините, улицу не подскажете…

На этот раз на нее все же взглянули. Наискосок и навылет. По маршруту: правое бедро — живот — левая грудь — окна второго этажа. К своему удивлению, Галка так и не уловила, кто. Слишком быстро взгляд отвели в сторону.

Что ж, понятно. Ваш выход мадам Сердюк! Ваш выход!

В облачную прореху словно одобрением этому решению прыгнуло солнце. Молодежь на свету зашевелилась. Сползлась, щурясь, в кружок. Переговариваясь басками: "А ты бы с Екатериной переспал?" — "С какой это?" — "С царицей" — "Да ну, нахрен!" — "А за деньги?" — "А мне похрен!" — "А я бы переспал!" — "Ну-ну, маньячино", разделила пиво по стаканчикам.

Захрустели на зубах сухарики. Заходили кадыки.

Галка заученным жестом воткнула руку в бок.

Ах, какая сейчас будет премьера! Только один раз и только у вашей клумбы!

Мадам Сердюк она играла в спектакле "Коммунальные страсти". Театр-студия "Пилигрим". Грузинский переулок, 22. Добро пожаловать каждые второй четверг и третью среду месяца. Роль была изумительно большая, многословная, "вкусная".

По сравнению с тем, что ей приходилось играть раньше, просто чудо, а не роль.

Смешно сказать, один раз она даже изображала труп. Или, скорее, две задранных на спинку дивана ноги. В глубине, на заднем плане.

Ай, да что вспоминать!

Галка свела носки туфель вместе и сгорбилась. В театре ей для правдоподобия подвязывали накладной поролоновый живот и цепляли безразмерный лифчик с двумя наполненными водой презервативами. Когда ее в первый раз так обрядили, режиссер, вихрастый молодой человек с косящим вовнутрь правым глазом и победительной фамилией Суворов, даже вскрикнул: "Вот! Вот! Теперь верю! Сердюк! Вылитая! — а потом, хватаясь за повязанный на шее шарф, попросил: — А теперь головку, Галочка, чуть вбок. Чуть вбок. Словно у тебя ее скрутило. Замечательно. И губки… губки вниз. Недовольно. Во-от"…

Сейчас, конечно, реквизит тоже пригодился бы, но, вообще-то, реквизит это внешнее, бесполезное без внутренней актерской работы. Надо почувствовать. Вжиться. Как, например, Гришка в "Эфиопе". Или Алла Львовна в "Гомериаде". Это же с ума надо сойти, чтобы так.

Что ж, сказала себе, собираясь, Галка, по пунктам. Я — Сердюк. Елена Павловна. Мне шестьдесят три. У меня артрит и колющие боли в левом плече. Я живу одна в комнатке в коммуналке. Соседи — сволочи. Из кастрюли как будто отпивают. Денег — кот наплакал. Плечо болит. Родственники ждут не дождутся смерти. Туалет все время занят. Так и расстреляла бы сортирных сидельцев всяких. Ну а молодежь на улицах… Вот она, молодежь. Никакого уважения.

— Что ж вы, стервецы, делаете! — даже голос приобрел какое-то противное, старческое, одышливое дребезжание. — Русским же языком спрашивают, что за дом… что за улица…

Видимо, Галка поймала какую-то верную струнку, потому что все трое словно по команде повернули к ней головы. И замерли. Остекленели. С затаенным торжеством она наблюдала, как у них округляются глаза и выпадают челюсти. Даже пиво потекло куда-то мимо.

На мгновение ей представилось, будто это — местный филиал музея мадам Тюссо, и возник он не сам по себе, а от ее метаморфозы в Сердюк. Именно от метаморфозы. Не от голоса. А что? Очень может быть. Может она тоже, как Алла Львовна…

Додумать Галка не успела.

Мгновение было коротко. Филиал на солнце, не выдержав, потек. Сначала неуверенно моргнул один, потом — другой, а третий, тот самый Ромео, слизнув прилипший к губе сухарик, выдавил:

— А мы это… не местные.

В последовавшей затем паузе уместилось многое. Уместились Галкина досада и легкий, едва заметный шажок в сторону арки. Уместились недоуменные взгляды, бросаемые парнями друг на друга — хоть подписывай под каждым: "А что это было-то?". Уместилась даже плеснувшая из какого-то высокого окна и тут же умолкшая музыка.

А потом злой, но с нотками облегчения гогот ударил Галке в лицо.

Она была к этому готова. Чего ж еще от дураков ждать-то? Повернулась и зашаркала, не выпрямляясь. Сердюк и Сердюк. Не Галка. Жуткие двадцать метров проплыли перед глазами трещинами в асфальте. И только в арке уже ее отпустило. Прислонившись к шершавой бетонной стене, она, дрожа, медленно разогнулась и прижала ладони к лицу. Подышала. Слезинки брызнули было из-под век, но Галка их поймала, растерла, смазала к вискам. Не слезы — смех один.

Нет, сказала себе, не могу я как Алла Львовна.

Левое плечо побаливало. Фантомная боль. Или наведенная. В общем, ненастоящая, от Сердюк. Галка покрутила рукой будто пропеллером.

А ведь смотрели, подумалось вдруг. Смотрели…

Арка вывела ее на кривую тесную улочку. Торчали опиленные чуть ли не до голого ствола липы. За липами желтел дом. Старинный. Позапрошлого, наверное, века. С эркерами, с крохотными балкончиками и фигурками купидонов поверху.

Галке пришлось задрать голову, чтобы их рассмотреть. Действительно, купидоны. Пузатенькие, кудрявые, оббитые кое-где. Дом любви, видимо. Мемориальную доску бы сюда. "Сей приют наслаждения в 1867 году почтил своим присутствием генерал-лейтенант от инфантерии такой-то". Почтил и, собственно, остался доволен. И в дальний путь благословил.

Указателя с адресом на фасаде ожидаемо не было. Ну, это понятно: улица — безымянная, дом — неизвестный, спросить не у кого. Стандартный набор. Топай, Галка, в никуда.

Справа — за забором с надписью "Строительный тре…" — брызгала сварочными огнями новостройка. Новостройка была из модных нынче уплотнительных. Щерясь арматурой, она бессовестно врастала в глухую торцевую стену соседнего здания. Затем улица, мрачнея, сворачивала. Скорее всего, там намечался тупик. Или же еще один неясно куда ведущий загиб. Густо-сиреневые тени выглядели пугающе. Во всяком случае, проверять, есть ли в той стороне выход хотя бы на проспект Победителей, не хотелось совершенно.

Поэтому Галка взяла влево.

Участок улицы здесь был прямой, с просветами и с перекрестком через два дома. Боль в плече прошла. Шагалось на удивление легко. В окнах первого этажа мелькали шторы и потолки разной степени белизны. Галка миновала магазинчик "Автозапчасти", за пыльными витринами которого уныло слонялась фигура одинокого покупателя. Пробежала по мосткам через какой-то ремонтный раскоп. Фыркнула на затейливую гирлянду над полуподвальным кафе — красиво, но кафешку вряд ли спасет.

У самого перекрестка завибрировал и запел "Фигаро" мобильник. Галка вытащила его на свет из узкого кармана плаща, чертыхаясь и борясь с разросшейся связкой ключей. Фигаро здесь, Фигаро там. И откуда же столько ключей-то?

— Да.

— Привет, Галинка, — задышала трубка.

— Ой, Гриш, привет!

— Я могу к тебе заехать. Через полчасика. Можно?

Ух, какой голосище вкрадчивый! Галка даже зажмурилась от бархатистых переливов.

Совсем сдурел Гришка. Опять охмурять собрался. Наверняка ведь думает, будто она сейчас от радости только что из штанов не выпрыгивает. А как же! Шарыгин снизошел. Лев. Звезда театра. Бессменный, лет десять уже, "эфиоп". Иные не только из штанов, из нижнего белья выпрыгивают… Она чуть не прыснула в микрофон, представив себе технологию прыжка: трусики в одну сторону, готовое тело — с глухим стуком — в другую.

Самомнение у него все же.

— Алло, живые есть? — деловито поинтересовалась трубка.

— Ой, извини, Гриш, — спохватилась Галка. — Есть живые, есть.

— Ну так как?

— А тебе зачем, Гриш?

— Ну-у…

В трубке, не найдясь, замолчали.

Несколько секунд Галкино ухо ловило непонятные звуки. Казалось, будто с той стороны причмокивает, посасывая бутылочку с молоком, младенец. Младенчик. Воображение тут же живописало Шарыгина, склоненного над свертком. Сверток перевязан голубой ленточкой и вяло шевелится. Гриша еще в гриме. Сеанс дневной детский, стало быть, Гриша — волк. Недобитый охотниками и оттого подобревший волк. С пастью из папье-маше и густыми художественными разводами над и под глазами. С хвостом, само собой. Поскольку детей Шарыгин при себе ни в каком виде терпеть не может (это всеобщий театральный секрет), то и бутылочка с молоком находит адресат скорее всего по случаю. По наитию она повернута нужным концом и на вытянутой руке приопущена внутрь свертка.

Нет, дурацкая какая-то картина. Неправдоподобная. Будет Гриша возиться, как же. Подбросит в соседнюю гримерку и думать забудет.

— Гриш, — озадаченно произнесла Галка, — а кто у тебя там чмокает?

— Шмокает? — удивился Гриша. — Никто не шмокает. Это я еденеш шошу. От горла.

— А-а…

— Не отключайся.

— Хорошо.

Ожидая, Галка прошла чуть вперед.

В трубке что-то шуршало, падало, слышались приглушенные шаги, затем прорезался мягкий скрип двери. "Казимирчик", — кажется, произнес Гриша. Галку передернуло. Казимирчик. Совершенно противный тип. Вроде бы и вид у Алексея Яновича был совсем не злодейский, и к Галке он относился с участием и без всяких амурных намеков, а вот что-то шептало внутри: "Будь начеку, Галка". Подмечалось: по коридору по стеночке ходит, жмется. Улыбка — жалкая какая-то, словно бы виноватая. Зато начнет говорить и все у него "прелестно", "восхитительно" и "ошеломительно". В том числе и Галкина игра в две ноги. Там главное-то было не шевелиться. Тяжело, конечно, но уж никак не "Фантастика!" вам и не "Фурор!".

А вообще Галке казалось, это у нее — генетическая непереносимость. Может быть, прапрадедушка Казимирчика поцапался когда-то с ее прапрабабушкой. И вот — отозвалось.

Голоса отдалились. Ничего разобрать было невозможно. Как лягушки на болоте поквакивали. Ква-ква, ква-ква. Один раз, правда, Гриша взорвался: "Тьфу на вас, Алексей Янович!". Видимо, Казимирчик и тут переборщил с эпитетами. "Превосходный вы волк, Григорий Валентинович! Мощнейший! Настоящему фору дадите, натурально!"

А я все жду, жду, подумала Галка.

Глаза как-то сами уцепились за висящую на углу крайнего дома табличку. Мелким шрифтом белыми буквами на синем фоне там было написано: "Ул. Ломаная". Вот, подумалось, хоть здесь ясность наконец какая-то. "Ул. Ломаная", а не пойми вам что. Теперь определиться бы с местонахождением этой Ломаной… Интересно, а в Пицунде есть Ломаная?

Впрочем, это я разбежалась, оборвала себя Галка. Если из метро да сразу в Пицунду, это же просто прорыв в физике пространства. Галина Ивановна — нобелевский лауреат. Звучит? Нобелевский лауреат Галина Ивановна, собравшись на вручение премии, пропала в пути…

Что-то смутно знакомое в перпендикуляре к Ломаной все же было. Вроде бы и проспект Победителей, а вроде бы и нет. И шпилек у здания на противоположной стороне примечательный. И зеленую предохранительную сетку Галка уже видела. И рекламный щит, предлагающий купить квартиру у залива по бешеной цене, давно уже намозолил глаза.

Но нет, не складывалось. Помнилось как-то по другому.

— Але! И я у ваших ног!

В трубке стукнуло, словно Гриша и впрямь брякнулся там, у себя, на колени. С него, впрочем, станется.

— Ну что вы, сэр! — решила подыграть Галка. — Падение — напрасно.

Она, скажем, какая-нибудь Дульсинея… Нет, лучше Констанция. Или Марта. В общем, дама сердца. А перед ней — Шарыгин. В железе. С плюмажом. Только что из крестового похода.

— Вы бросили меня. Одну! Без утешенья!

— Класс! — восхитился Гриша. — Дальше. Я, значит… — он кашлянул и продолжил изменившимся голосом: — Не вымолив прощенья, я не сдвинусь…

— Приду через неделю — посмотрю.

— Коварная!

— Итак, я жду ответа. Вы просите приюта или нет?

— Просю.

— Сю-сю. Причина?

— Пала лошадь.

— Гриш, ну какая лошадь?

— Каурой масти жеребец-трехлетка.

— Что ржал еще над вами?

— Все, доржался. Издох негодный. Был ему конец.

— А если серьезно, Гриш?

— Серьезно?

Шарыгин невесело хмыкнул. Затем стало тихо.

Галке вдруг подумалось, что такую тишину, наверное, космонавты слушают. Когда связь с Землей обрывается. Висит себе в невесомости, скажем, космонавт Мухина, а ЦУП молчит. То есть, даже вездесущего треска помех нет. Будто в отсек ваты натолкали. Или как там — в рубку… В трубку…

Бррр! Галка поежилась.

Что ж это у нее за фантазии-то такие?

— Гриш…

— Ох, Галюшка!

Тишина треснула. Надрыв больно резанул по сердцу.

Рыдал Гриша громко, глотая слова обиды, хлюпая носом и подвывая. Даже на вынужденной — для вдоха — паузе у него, как нарочно, получалось тянуть воздух с пронзительными, трагедийными вибрациями. Словно он был профессиональный плакальщик, всей душой отдающийся любимому делу. В последний путь, в последний путь!

Господи, подумала Галка, сорок два года человеку. Сорок два.

Прижимая мобильник к уху, какое-то время она только и могла беззвучно шептать: "Ну, пожалуйста… все будет хорошо… ну, пожалуйста…"

Увы, Шарыгин и Мироздание не уживались. Как-то так. При этом страдающей стороной (естественно) выступал Гриша, а Мироздание всячески его гнобило и, как ему и положено, действовало цинично и подло, через людей. О, пособников и наймитов было множество. Целый театр! Плюнуть некуда — одни пособники и наймиты. Казимирчик. Главреж. Кассир Нахруллин. Абаева. Жмуркова. Хабаров. Песков. О, Песков! Иуда! И примкнувший к нему светотехник Полуянов.

И ведь жалко же их, уродов! Понимали бы, в чем участвуют! В травле участвуют. Не зная, что они сами — явления того же порядка, что и падающий с крыши кирпич. Винтики. Вин-ти-ки! Только чтобы Шарыгин не горел. Не светил. И никого не радовал.

Стругацкие какие-то. "За миллиард лет до конца света". Гомеостазис.

Наверное, это смешно, грустно улыбнулась Галка, когда сквозь всхлипы донеслось на удивление четкое: "Уйду. Эстрада, я твой сын!". Затем Гриша завыл пуще прежнего.

Кажется, он все-таки перебирал. Может быть, неосознанно.

Галка, впрочем, отнесла это на счет своего обостренного восприятия. После того, как случились первые репетиции "Коммунальных страстей", она обнаружила вдруг, что часто смотрит на разворачивающиеся вокруг нее события как на грандиозную постановку. Город виделся сложной, многоуровневой декорацией. Солнце сияло юпитером. Люди в меру сил и таланта играли свои маленькие и не очень роли. В общем, спектакль "Жизнь", автор неизвестен.

Один раз в троллейбусе накатило так, что она чуть не сорвалась. Салон был набит битком. В бедро упиралась какая-то стальная трубка, обозначающая спинку сиденья. Чье-то плечо удобно разместилось между лопаток. По колену, в такт троллейбусным рывкам, колотил твердым пластиковым углом чей-то кейс. Слева цеплялся за поручень мятый синий пиджак. Справа тяжело дышала женщина в вязаной кофте, обмахивала красное, запаленное лицо панамкой. На локте у нее висела корзинка, накрытая газетой. Из-под газеты выглядывали веточки укропа.

Все было так, как и должно было быть. Куцая весенняя зелень мелькала в окне на фоне серых фасадов. И тут бездумно пялившийся в пыльное стекло мужчина вдруг встал со своего места и как-то аккуратно — "Садитесь, пожалуйста!" — усадил женщину в кофте вместо себя.

У него были редкие, растущие какими-то кустиками, жирные волосы. Повернутую к Галке щеку пятнали оспины. Небритость сползала по шее в грязный ворот рубашки. От него несло каким-то жутким одеколоном и — слабо, снизу, от брюк — мочой.

Он стоял, пьяно покачиваясь, стекляным взглядом упираясь в пустоту между плафонами, и недопитая бутылка пива в его руке покачивалась вместе с ним. Что-то побулькивало у него в горле.

Господи, господи, как же Галке хотелось, дернув его за засаленный рукав, сказать: "Так не бывает! Вы фальшивите! Зачем? Вы не должны были уступать! Ваша роль — другая!"

Вот такой ляпсус.

А в другой раз встретился какой-то необыкновенно серьезный, совершенно по-взрослому рассуждающий ребенок лет пяти. А в третий дошло до того, что под подозрение попала мама. Раньше, рассказывая о папе, она страшно нервничала. Закуривала, заламывала руки. Тискала в пальцах то салфетку какую-нибудь, то край скатерти, то сигаретную пачку. Голос у нее вибрировал, словно через голосовые связки пропускали электрический ток. Кожа на скулах натягивалась, и лицо приобретало хищное, исступленное выражение.

Тем более разительной была перемена в последний воскресный Галкин приезд на дачу.

История папиного предательства и обмана уложилась в нарезку овощей для салата. В три минуты. И никакого электричества. Никакого табака. Никаких поз. Только усталый взмах руки: "Дальше, дочка, ты и сама знаешь". Это настолько не вязалось с маминым характером, что пришлось в смятении убежать полоть крыжовник.

Галка и сама не понимала, откуда берется это дурацкое чувство неправильности. Видимо, с головой у нее было что-то не то. Перемыкало где-то. Весь мир, конечно, театр. Спасибо англицкому драматургу, открыл глаза. Но чтобы еще и людей повсюду делить на профессиональных актеров и на любителей… Это уже тю-тю… Галка вздохнула. Теперь вот и Гриша убивается совсем не так, как она себе напредставляла… Хотя уж он-то…

Рука затекла. Галка переложила телефон в другую руку.

Шарыгин выдыхался. Рыдания становились тише. Фырк-фырк. Сейчас и всплывет истинная причина. Какое там Мироздание! Все намного прозаичней. И прозрачней. Вот раз, два…

— Меня, знаешь, Светка выгнала… — выдавила трубка. И засопела.

Ну вот. Пожалуйста. Далее подразумевается ее реакция. Типа "Аххх!".

Собственно, на улицу Шарыгина изгоняли периодически. Сначала это была Юлечка, полная, волоокая особа с прелестными ямочками на щеках, с прической под Мирей Матье, с мягкими, пухлыми руками. Она выдержала едва полгода, к концу срока отлучая Гришу от себя чуть ли не через день. Разумеется, на этом ее проживание на Шарыгинской жилплощади и завершилось. Затем на горизонте взошла и со скандалом закатилась рыжеволосая Эмма. Или уж, скорее, выкатилась. Похоже, в том же направлении двигалась и Светлана.

Жалко. Галке Светлана нравилась.

В отличие от странноватой, медлительной Юлечки и порывистой истерички Эммы она была обычным, живым человеком. Да и с увлеченными выгрызанием ролей театральными у нее не было ничего общего.

На банкете по поводу открытия сезона Гриша представил их друг другу. Галка получила определение "светоча в царстве тьмы", Светлана оказалась "доброй самаритянкой". Они уселись рядышком и цапнули один и то же бутерброд с двумя кружками сырокопченой колбасы. Под смех бутерброд был разделен пополам, и Галка, вообще-то всегда трудно сходившаяся с людьми, через пять минут вдруг обнаружила, что пичкает соседку своими тайными детскими воспоминаниями (принцы, ах, принцы!), а через десять, что хихикает вместе с ней над заслуженным артистом Хабаровым, гоняющим вилкой по тарелке упрямую, никак не желающую накалываться маслину. Подвижное, многоопытное лицо актера выражало сначала меланхолию и тусклый интерес, но по мере того, как охота затягивалась, оно последовательно транслировало в окружающее пространство азарт, затем досаду, затем раздражение и, наконец, злость.

Куда там Джиму Кэрри! Здесь профессионально работали щеки, губы, нос, брови, глаза, лоб и даже мочки ушей. Русская драматическая школа, что вы хотите.

Маслина испытала все грани Хабаровского таланта, но тем не менее не сдалась. Тогда, отложив вилку, ее попросту схватили рукой. Вперили в нее близоруко прищуренный Хабаровский глаз и продекламировали из "Короля Лира":

— Восстал ты против нашего решенья, чего наш сан и нрав не допускают, — у власти я, по каре ты увидишь!

На "у власти я" и Галка, и Светлана синхронно повалились под стол. Галка, наверное, никогда так в жизни не смеялась. Оттого, что необходимо было соблюсти хоть какие-то приличия и не хохотать под столом в голос, приходилось зажимать рот ладонью. В результате звуки сквозь пальцы рвались не вполне человеческие, а в горле вулканически клокотало.

Светлана, бодая Галкино плечо, всхлипывала вторым номером, и вместе у них получалось что-то из аудиозаписей "Живой Природы". Экваториальные джунгли. Вопли макак-резус. Перекличка попугаев. Посвист сурков. Извержение Килиманджаро.

Нырнувшее к ним обмягшее, пьяное лицо Шарыгина — "Девочки, с вами все в порядке?" — вызвало только новый приступ.

Лицу было тут же, пантомимическим дуэтом, указано его место и оно, слегка обиженное, всплыло к застолью, а Галка вдруг подумала, что взаимное расположение у людей возникает порой из сущей ерунды, причудливого набора — общего бутерброда, маслины, актера Хабарова, стола. Все это, перемешиваясь, сплетается в невидимую симпатическую нить…

И вот — новое Шарыгинское изгнание. Ножницы для этой нити.

Галка, впрочем, никак не могла для себя понять, как это возможно: вместе с рукой и сердцем предлагать квартиру, чтобы затем, вкусив семейной жизни, не единожды удаляться из нее вон и в скором времени потребовать вон уже свою неудавшуюся половину — любовь вроде как прошла и апельсины окончательно завяли. Извращение какое-то.

И вообще, как это Мироздание в данном случае не сподвиглось еще и на женский заговор? Благодатная тема-то. Женщины против Шарыгина.

А еще Галка подумала, что ничего другого кроме "Аххх!" ей и не остается. Если уж мы (мы, Галина Ивановна Всея Руси), пусть и про себя, кого не попадя упрекаем в дурновкусии и плохой игре, то и сами выбиваться из театральной канвы просто-таки не имеем права. И не можем взять и брякнуть: "Выгнала — и слава Богу! Давно пора!". Не по чину нам.

Не-ет, мы свои закидоны знаем и чтим. Поэтому:

— А с чего вдруг выгнала-то?

Тоже "Аххх!" в какой-то мере.

— Позавчера, помнишь? — ответила, воодушевляясь, трубка. — Отмечали гонорар Кулебабы. Снялся в каком-то сериалишке.

— Не помню. То есть, Кулебабу-то помню…

— Погоди, а ты вообще позавчера-то была?

— Была. На дневной репетиции.

— Ну-у… А мы вечером собрались. После этой… дурной пьески… с чемоданом…

В спектакле "Адюльтер с незнакомцем" Шарыгин играл несчастного приезжего, который случайно ошибся адресом и попал в эпицентр семейного скандала. Герой его был персонаж комический. Дважды — в конце первого и второго актов — он пересекал сцену преувеличенно большими и вместе с тем крадущимися шагами, а все остальное время сидел в шкафу. В этом сидении, пусть и с уморительными монологами в дээспэшный задник, было все же что-то унизительное. Вроде Галкиного задирания мертвых ног. Тем более, на фоне искрометной, бенгальскими огнями брызжущей игры иуды Пескова в центральной роли мнительного супруга.

Кому, значит, чемодан, а кому — муж.

Понятно, что дурная пьеска. Даже так — "пиэска". Еще губу по-верблюжьи оттопырить…

— Ну, отбарабанили… — продолжал Гриша. — Аншлаг, успех… Игорь Борисович, кланяясь, ножкой шоркает… У кого-то из великих подсмотрел… Метит! Метит в Великие! А я голову поворачиваю — ба! Кулибаба! В окно у дальней расписной фанеры ряшку свою просунул… Вот, знаешь, Галюш, никогда не понимал, как с такой физиономией… впрочем… Просунул и просунул. И подмигивает. Натурально, как сказал бы Казимирчик, семафорит. Мол, проставляется. Ну, наши все быстренько-быстренько…

Слушая, как актерский состав во главе с, конечно же, никем иным, как страстным любителем халявы Песковым, приступом брал анонсированный Кулибабой буфет, Галка поймала себя на том, что может, оказывается, делать несколько посторонних вещей одновременно. Может разглядывать замысловатый узор тротуарной плитки — треугольники и круги с короткими волнистыми лучами. Может теребить в кармане ключи, наощупь определяя, какие свои, а какие соседские. Может мимоходом посетовать про себя, что чужой тонкий цилиндрический ключ с прицеившимся к нему мелкозубчатым карликом и выпирает неудобно, и тяжелит.

Между тем, в буфете уже были сдвинуты столы…

— Буквой "Пэ", — бубнил Гриша. — Про разносолы не скажу, но!.. Имелся оливье, имелась селедка. Имелось редкое в наших краях это… на палочках…

— Канапе, — подсказала Галка.

— Во-во. Сидим. Вкушаем. Дорогой наш Игорь Борисович чавкает так, что напрочь глушит Кулибабу. Я, конечно, утрирую, но если бы ты, Галюш, его видела… Хотя я против песковских манер в данном случае ничего не имею, потому как из двух зол Кулибаба — большее. Представляешь, каким соловьем пел! Его наконец-то заметили! Он снялся! Он создал образ отца мафии! Великий образ, который потом назовут классическим. Дон Корлеоне а-ля руссо! И все это мне буквально в ухо. То есть, в одно он, а в другое — Песков с его челюстями…

— Гриш, — решилась перебить Галка, — а ты улицу Ломаную знаешь?

— Такая в ушах какофо… — Шарыгин запнулся. — Погоди… А с чего вдруг — Ломаная? Бац! — и Ломаная? Ты на Ломаной? С кем ты там? — заволновался он.

О, Господи! Сразу — с кем.

Галку так и подмывало изобразить недалекого ума дамочку: "Ой, Гриш! Я тут познакомилась с Артурчиком. Он такой душка! Мы с его друзьями сейчас поедем к нему на дачу!"

Чувство неправильности, кстати, молчало на это в тряпочку. Так что можно было попугать, можно. Только вот стоило ли?

— Одна, Гриш, одна, — вздохнула Галка. — Стою тут как перст…

Солнце в очередной раз брызнуло, на мгновение окатило легким осенним теплом. И скрылось. Теперь уже насовсем. Стайку одиноких облаков нагнала серая, набирающая мрачную глубину пелена. Выросла, вспучилась над плоскими крышами. Тень от нее накрыла проспект словно ладонью. Как пришлепнула.

Всякое сходство с Победителями тут и вовсе пропало. Даже чужеродностью какой-то дохнуло. Шпилек поблек. Все как-то скособочилось, потерялось, оплыло. Вылезли странные, ощерившиеся кирпичом углы. Нервно затрепетали полоски объявлений на стенах. В зеве подземного перехода, секунду назад ртутно подсвеченном, образовалась густая непроглядная чернота, к уходящим в нее ступеням только надписи не хватало: "Орфеям за Эвридиками — сюда".

— И совершенно не знаю, где я, — призналась в телефон Галка.

— То есть? — удивился Шарыгин.

— Ну, шла я, шла…

— К кому? — мрачно спросил Шарыгин.

— Домой, Гриш, домой. Из метро вот вышла…

— Хорошо, хоть это ты помнишь, — проворчал Шарыгин. — Вышла и…

— И все, затмение.

— Затмение? Какое затмение? Солнечное? Лунное?

— Обычное. Как выключили. Очнулась — Ломаная. Улица Ломаная. Помнишь, как в "Бриллиантовой руке"? Очнулся — гипс. Закрытый перелом. А у меня — Ломаная…

Галка даже хихикнула по поводу забавной параллели: закрытый перелом и Ломаная. Есть что-то общее, не так ли? Как там, "Щьерт побьери!".

И тут Шарыгин взорвался.

— О, Мельпомена! Я, можно сказать, одной ногой уже у тебя! Я уже на выходе! Я уже собрался и стою с вещами! Галюш, я буквально в пути!

— А я на Ломаной…

— А ты на Ломаной! Это же ужасно!

Он все-таки переигрывал. Сидевший где-то внутри Галки критик отметил это безо всякого пиетета перед звездой театральной сцены. "Да вы, милостивый государь, горбатого лепите!" — именно такой фразой по его мнению было бы вполне уместно припечатать звезду.

Впрочем, Галка вовремя стиснула челюсти. А потом, переждав, распылив в себе непрошеного критика на атомы, отозвалась тихим эхом:

— Ужасно… я понимаю…

— О да! Я уже не знаю, что и думать! Ты мне друг или кто?

— Друг, Гриш.

— Слава Богу! — заявил Шарыгин и сбавил напор. — Ты извини, что я так, с апломбом… Мне ж действительно податься некуда… Не к Пескову же на поклон идти?

— Я постараюсь, Гриш, — сказала Галка.

— Я буду ждать тебя перед дверью. Под дверью. Кстати, — без обиняков сказал Шарыгин, — как у тебя насчет пожрать?

— Сардельки есть.

— О, пища богов! Ладно, жду, — сказал Шарыгин и отключился.

Галка задумчиво потискала кнопку отбоя.

Вот так. Значит, чистые простыни имеются, диван в большой комнате раскладывается, подушку лишнюю она найдет. Интересно, это надолго?

Фыркали, тарахтели, проезжая, автомобили. Через дом остановился, шевеля контактными усами, троллейбус, ссадил пассажиров, и они сразу расползлись кто куда. Номер у троллейбуса был незнакомый, а табличка с маршрутом отсутствовала. Ну как завезет на какую-нибудь Гипсовую или Очуханную. А через переход — там вон и ларьки, и людей побольше. И шпилек ближе.

Нет, все-таки чего она в эту арку рванула?

Галка наудачу обернулась и ахнула. У, барышня! Вот оно!

Улица Ломаная, широкая в устье, по мере удаления от перекрестка сужалась и подворачивала, так что приснопамятная десятиэтажка выпирала, мозоля глаза, как раз своей центральной, арочной частью. А над аркой по воле какого-то ушлого рекламщика реял и полоскал белый парус растяжки. "Вы отчаялись найти своего принца? — было написано на нем. — Он ждет вас на сайте Ищутебя. ру". И громадный, пятнадцатиметровый, наверное, золотистый принц щурился под буквами, а, может, подмигивал, а, может, действительно ждал, держа, как Кинг-Конг, на ладони ту самую, ищущую…

Ну вот, Галка, и принц. В камзоле, в рюшах, как любишь.

Свет в переходе лежал пятнами. Каблуки звонко отсчитывали невидимые плитки. В сумраке навстречу плыли фигуры. Ну и дурища же, выговаривала себе Галка, курица безголовая. Поплыла по волне памяти… Хорошо, недалеко. Не в Пицунду. Хорошо, до Ломаной.

А принц-то — ненастоящий!

На выходе из перехода уже покрапывало. Пелена загустела, опустилась ниже. Чувствовалось — разродится ливнем. А может быть и грозой.

Галка свернула за угол дома.

Ну, конечно! Вот она, знакомая остановка, мутнеет пластиком. А дальше темно-синие павильоны, как оцепление крохотной площади. А в стороне и выше по ступенькам — станция метрополитена: купол, стилизованная буковка "М", стеклянные двери.

Темнел асфальт. Раскрывались зонты. Поблескивали крыши проезжающих машин. Галка встала под козырек, жалея, что вчера оставила свой зонт в гримерке.

Подмигивающий принц был виден и отсюда.

Нет, понятно, вздохнула Галка, расвспоминалась — вот и повело. Как на автопилоте. А на той стороне она и не была никогда. Потому и Победителей не узнала. А на автобусе Ломаная сразу вбок уходит, вон тот серо-желтый домик ее прячет…

Грустно. Зато географический кретинизм с повестки снят.

Дождь припустил, застучал над головой. Поплыла, тушуясь, перспектива. Еще Гриша этот! Галка смотрела на мелкие, пузырящиеся лужицы и определялась с финансами. На правах хозяйки Шарыгина наверняка придется кормить, а это как минимум завтраки… И, не дай бог, ужины.

И занять не у кого.

Соседи по лестничной площадке, оставив ей ключи, уехали в отпуск. Жутко интересная, кстати, пара. Обоим по шестьдесят. Он — низенький, худой, словно засушенный, с острым комичным профилем, желтоватыми совиными глазами, какой-то весь неуверенный, поджавшийся и боязливый. И она — на голову его выше, крупная, грудастая, с большими руками, с красноватым, словно обветренным лицом, зычным голосом, энергичная, кипящая вся, бой-баба, баба-танк. И ведь живут душа в душу как-то, ни ссор, ни скандалов.

Принц-принцесса.

Галка была у них три или четыре раза. Все по каким-то праздничным событиям — тридцать два года свадьбе, три годика внуку…

Сын их подвизался управленцем в какой-то нефтегазовой структуре, родителей не забывал, Галку все время угощали какими-то разносолами, помнится, она пробовала даже трюфель, отварной, политый сметанным соусом ком, удивляясь про себя — гриб как гриб, ничего особенного.

— Худая ты, Галинка, как смерть просто, — говорила Тамара Леонидовна, и все подкладывала на ее тарелку — то картошки, то салатику, то мяска.

А Никита Петрович взмахивал на жену руками, пугаясь:

— Что ты, о смерти, что ты!

— Ну, Ни-ика… — тянула Тамара Леонидовна, и они смотрели друг на друга так, что Галка ощущала себя лишней. Любви в глазах было…

И вот — уехали.

Тамара Леонидовна, поймав вчера Галку в дверях, утянула ее к себе, усадила за стол и призналась:

— Галочка, мы едем в Германию. На три недели. Там у меня хорошая знакомая, грех не воспользоваться приглашением. И вообще — Ника всегда хотел заграницу.

Галка почувствовала ее смущение, но так и не смогла определить, из-за чего. Тонкая-тонкая струйка вины.

— Галочка, ты бы присмотрела за Никиными фиалками. Сам он стесняется попросить. Их полить — и все. Пальцем попробуешь, подсохла земля или нет — и чуть-чуть польешь… Денежку я тебе оставлю…

— Не надо! — отчаянно замотала головой Галка. Она почему-то панически боялась таких денег. Легких, пустячных, словно с неба падающих.

— Ну что вы! А еще может приехать мой племянник, двоюродный. Александр. Вы уж тогда, Галочка, ключики ему передайте.

И Тамара Леонидовна вложила Галке в ладонь комплект на колечке — тонкий цилиндрический ключ от нижнего замка, и простой, плоский — от верхнего…

Галка вздохнула. Может, зря от денег отказалась?

Подошедший автобус окатил водой поребрик, остановился; натужно зашипели двери. Семнадцатый. А нужен третий.

Люди торопливо забирались в салон. Капли барабанили по головам, плечам, спинам. Кто-то елозил джинсовым задом, проталкивая вперед застрявших.

— Еще чуть-чуть! Что вы там? Поплотней!

Галка поежилась, в скромной компании оставшихся наблюдая, как автобус тяжело отчаливает, как он, покачиваясь, светит мутным желтым светом из окон, как пропадает за завесой дождя, мигнув огоньками габаритов.

Что ж, ждем третьего.

В вышине посверкивало, погромыхивало. Подумать только, еще час назад и не мыслилось ни о какой грозе. Ах, какое было солнце! Манило! Сверкало! И ушло.

Все тлен и суета сует, так кажется?

Галка поплотней запахнулась в плащик. Пора уже теплей одеваться. Или не пора? Середина сентября все-таки. До зимы — ого-го еще сколько…

Допотопный "Икарус", фыркнув, затормозил чуть в стороне, зашипел створками. Ура, третий!

В тесной группке будущих пассажиров Галка юркнула внутрь. Шелест, скрип прорезиненной ткани, клацанье зонтов. Свободное место.

— Билетики! Покупаем билетики!

По стеклу бежали ручейки, город размывался, кривлялся, куда-то плыл. А ну как всю Комсомолку смоет? Выходишь из автобуса на своей — и никого.

— Билетики.

Женщина-кондуктор встала перед Галкой, протянула руку. На животе у нее висела сумка, из которой, словно змеиные языки, свешивались розовые билетные ленты.

Так, а где у нас мелочь?

Галка повернулась на сиденьи одним боком, затем другим. В узких карманах — телефон, ключи и носовой платок. Странно.

Видимо, что-то сделалось у нее с лицом, потому что кондуктор прищурилась, раздула ноздри и прошла дальше.

— Билетики, билетики! Очень хорошо. Очень.

Звенели монеты, шуршали купюры.

Ой-ей! Галка торопливо расстегнула плащик. Сосед, мальчишка лет десяти, закосил глазом в костюмный вырез. Ах, не до него!

В нагрудном кармашке нашелся проездной на метро. Ага, еще бумажка с телефоном. Непонятно чьим. Лихорадочный обыск по второму и третьему разу дал лишь пуговицу, нащупанную в подкладке. Приехали. То есть, в буквальном смысле.

Галка закусила губу.

А паспорт? Подождите, а паспорт? Она же в паспортный стол…

Кондуктор возвращалась. Поступь ее как поступь Каменного гостя отдавалась в Галке. Тум. Тум. Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан. Дай руку. Или плату за проезд…

— У вас? Очень хорошо. А у вас?

Оп! Палец вдруг зацепил прореху в плаще.

Ну вот же! И вовсе это не прореха, а внутренний карман. Только глубокий. Галка нырнула кистью. Ага! И ведь как устроились! Пригрелись, что даже и не чувствуется! С беззвучным ликованием она вытащила паспорт и тоненький кошелек. Ура! Едем!

— Ну, девушка, что у вас?

Родинка на щеке. Усталый взгляд.

— Один билет, — улыбаясь, Галка подала кондуктору две десятирублевые бумажки.

— Очень хорошо.

В ладонь легли пять рублей сдачи и розовый клочок змеиной ленты.

Звякнула сумка. Плотная фигура, чуть переваливаясь, удалилась в сторону кабины.

— Кто еще не оплатил? Оплачиваем.

Ошибка вышла, Донна Анна…

"Икарус" покачивался будто корабль. Нудил, шипел дождь. Ш-ш-ш… Под такое ведь и заснуть можно. Пропустишь остановку — и ага.

Галка мотнула головой, отгоняя дремоту.

— Какая там? — спросила она прилипшего к окну мальчишку.

— Кинотеатр "Ударник" проехали.

— Спасибо.

Значит, через две остановки выходить. Галка зевнула, прикрывая рот ладонью. Надо же, совсем темно. Еще и вымокну…

…ПАЗ расшифровывался как Павловский автозавод.

Галка сидела на переднем сиденьи, совсем рядом урчал мотор, впереди козликом скакала дорога — вверх и вниз. Мелькали столбы. Пахло разогретым металлом и яблоками. А в ногах стоял папин чемодан, который надо было придерживать, чтобы он не шлепнулся.

В автобусе ехали в основном старики и старухи (с покупками, из райцентра — по деревням), и Галка, как единственный ребенок в салоне, на все время до дедового Пригожья стала объектом их добродушного любопытства. В конце она, бойкая в общем-то на язычок, даже устала отвечать, что ее зовут Галя, что лет ей пять, а в августе будет шесть, и что едут они к дедушке в отпуск. Так и заснула с подаренной карамелькой во рту. А еще три конфеты стиснула в кулачке — не разожмешь.

Что был за вкус у карамели! Нигде такой больше не найти…

— Можно выйти?

— Что? — вскинулась Галка. — Я выхожу?

— Это я выхожу, — мальчишка-сосед продрался через ее колени.

— А это какая?

Галка пошарила глазами по окнам. В одном было темно. В другом — мокла афишка на дощатом

заборе. Плохие чернила потекли, превращая буквы в жуткие каракули. За лобовым стеклом глыбилось здание.

— Дом детского творчества.

Мальчишка подождал, пока, складываясь, открываясь, не стукнут створки, и выскочил наружу. В темноту, в дождь.

— Так я тоже выхожу! — крикнула Галка.

Ах, соня! Хватаясь за поручни, она рванула к выходу. Мигнули плафоны. Двери клацнули, норовя зажать пятку. Фигушки! Галка спрыгнула с подножки на асфальт. "Икарус" дрогнул, сотрясся и, недовольно гуднув, покатил прочь. Ну вот. Слава богу.

Вокруг пузырилось, капало, текло по канавкам.

По раскисшей тропке Галка пошла к выстроившимся за остановкой домам. Голова быстро вымокла. То и дело с какой-то снайперской точностью капли проникали за шиворот. Посверкивало.

Что ты хочешь, думала Галка, это осень. Смирись.

Дома приближались. Проход во внутренний двор, скупо подсвеченный одиноким фонарем, окаймляли автомобили.

Ох, сто метров до тепла!

Галка невольно ускорила шаг. Мерцали лампочки над подъездами. Кто-то бежал впереди, накрывшись курткой. Шумела в сточных колодцах вода.

Вот и кодовый замок. Один-три-семь.

Пальцы сложились сами. Замок пискнул. Галка ввалилась внутрь, тряхнула головой, разбрызгивая капли. Уф! Наверх вы, товарищи, все по местам!

Лифт шел долго, видимо, с самого верха, пощелкивал и скрипел на этажах. Старенький.

В полумраке площадки поблескивали замками почтовые ящики. На кожухе батареи лежали рекламные буклеты.

За горячую ванну — полцарства! За чай — ну, наверное, одну десятую.

М-м-м, как это должно быть хорошо! — мечтала Галка уже в медленно ползущем на пятый лифте. Добавить соли лавандовой, она оставалась еще, геля — исключительно для пены, и чтобы парок стоял. Или плыл? И опуститься — осторожно, обжигая кожу, приноравливаясь к температуре, обмякая, теряя всякую связь с реальностью. Где я? Меня нет, я в лавандовой дреме.

Лифт остановился. Галка вышла.

— Галочка!

Забытый Шарыгин бросился к ней, тряся львиной своей, пышной гривой. Все, подумала Галка, прощай, ванна.

— Вымокла вся? — Гриша приобнял ее, проявляя заботу. — А я в форточку тут у вас на площадке смотрю: ужас какой-то, льет и льет!

Галка отстранилась.

— Да, льет…

Только сейчас она заметила, что у соседской двери, прислонившись к стене, сидит на корточках молодой человек и смотрит на них в легкий прищур.

— Это что, с тобой? — тихо спросила Галка у изгнанника.

Шарыгин повернул голову.

— По-моему, это к соседям. — Он игриво подмигнул. — Чтобы я — и вдруг разбавил кем-то третьим наш вполне сложившийся дуэт?

— Вы — Галя? — Парень встал, шагнул навстречу.

Недавно замененная лампочка, прилепившаяся над электрощитками, мягко осветила его лицо. У него оказались очень теплые, добрые глаза. Ореховые. Какие-то женские, с длинными ресницами. А нос был на Галкин взгляд длинноват.

— Да.

— Вам что-то нужно, молодой человек? — влез Шарыгин.

— Я Александр, — сказал парень, протягивая руку.

Они пожали ее по очереди: сначала Гриша, потом Галка. В плаще звякнули ключи. Соседские, кстати, надо бы выло…

— Ой! Вы племянник! — обрадовалась, вспомнив, Галка.

Александр улыбнулся. Кивнул.

Нет, по фактуре он, конечно, Шарыгину проигрывал. Плечи поуже, ростом пониже. Ах нет, не принц. Но глаза…

И вообще, что это она всех по Шарыгину меряет? Можно подумать, эталон. А вот фиг. Обаятелен — да. Аристократичен — да. Но ведь других рядом и нету. Не случились как-то. То ли разбежались, то ли сама она все мимо да мимо и больше по нарисованным, по пятнадцатиметровым… А чувство неправильности? А Светлана в конце концов?

И вообще — Шарыгин, он того… Шарыгин — лев. Театральный.

— Вот, — Галка протянула ключи Александру. — Там два замка…

— Я знаю.

Ключи перешли из рук в руки.

— Извините, — запоздало спохватилась Галка, — а паспорт ваш посмотреть можно?

И тут же подумала: и чего я в этом паспорте смотреть буду? Но слова уже выскочили, назад в рот не затолкаешь.

Имя, например, можно сверить.

— Пожалуйста.

Бордовая книжица легла Галке в ладони.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Шарыгин, склоняясь.

"Александр Сергеевич" — прочитала Галка. И зажмурилась.

Почему-то показалось, что дальше там написано: "Пушкин". Привет "Каменному гостю". Большой привет. Дай руку, Галка.

— Что это за фамилие такое? — Гриша, кривляясь, заводил по бумаге пальцем. — Пры… Пры…

— Прынцик, — ответил парень.

Прынцик? Галка чуть не выронила документ под ноги. Это что же, материализация невысказанного желания? Снов в явь, что ли?

Она открыла глаза.

"Александр Сергеевич Прынцик". Восемьдесят четвертого года рождения. На три года ее, Галки, старше. И с буквой "ы" в середке.

— Спасибо.

— Да не за что, — парень убрал паспорт в недра серой "дутой" куртки. — Я могу уже?…

Он, улыбаясь, прозвенел ключами.

— Да, конечно, — смутилась Галка.

Идиотка, вынесла себе вердикт она, отпирая собственную дверь. Паспорт ей! Ну Прынцик и Прынцик. Мало ли в Бразилии…

Почему-то казалось, Александр смотрит ей в спину. Ключ елозил в замке, не желая проворачиваться. Между лопатками жгло.

— Галочка, дай я, — сунулся Шарыгин.

— Нет, — отрезала Галка.

Дурацкий замок!

Хлопнула соседская дверь. Мягко щелкнула "собачка". Все, Прынцик исчез? Галка повернула голову. На глаза попались коричневый чемодан, объемный пакет и Шарыгин, поднявший их на уровень груди — все свое ношу… А за ним было пусто.

Ну и хорошо.

Галка сосредоточилась на собственной проблеме: вынула ключ, стерла масляную дорожку, вставила снова. Так, а в какую сторону это я поворачивала? Надо же против часовой. По часовой — это для волнительных дурочек, чтобы стоять и дергаться.

Раз оборот, два, три.

Свет с площадки ворвался в темную прихожую.

— Ох, я уж и не надеялся! — возликовал Шарыгин.

Шлеп! — упал на обувную полку пакет. Бум! — хлопнулся на пол криво поставленный чемодан. Щелк! — Шарыгин щелкнул выключателем у туалета.

— Галочка, — рука его мелькнула, виновато прижата к сердцу, — честное слово, едва терплю!

Галка грустно кивнула.

— Ну и ты, — сказала себе, — заходи.

Сбросить туфли, повесить плащ, пройтись по большой комнате, прибирая с дивана юбку, колготки, лифчик, томик Бронте. Плед — обратно в маленькую. Фантики — в кулак.

— Ох, хорошо!

Шарыгин хлопнул туалетной дверью. Вдогон ему зашумела, заклокотала вода, потянулся слабый запах освежителя. Пока Галка, краснея, прибиралась (журналы, блюдце с яблочным огрызком, косметическое молочко во флаконе), он, повесив плащ и пройдя, вежливо гляделся в стеклянные дверцы серванта, привычно оценивая библиотеку.

— Чехов… Чехов — это хорошо… Володин. Вампилов… Вампилов — это замечательно. Играл, играл… Экзю… Такая вот экзюперя…

Галка порхала в стекле смутной тенью.

Чулки с балкона. Теплый свитер, вальяжно раскинувшийся на спинке кресла. Тапочки с дырками. Все — вон, в маленькую.

Разлеглись, расслабились! Не думали, не ждали гостей?

— Вот, это будет твоя.

Избавив комнату от личных вещей, неприличных, полуприличных, Галка замерла на фоне комода и обоев в мелкий светло-зеленый рубчик. Шарыгин повернулся, заломил бровь.

— Торшера вот этого не помню, — показал он пальцем на стоящий у окна светильник.

— Да был он, был, — рассмеялась Галка.

— Да? — удивился Гриша. — Ну, может быть…

Он прошелся гоголем, затем плюхнулся на диван и закинул ноги в синих носках на боковой валик. Повернул к Галке голову.

— Спасибо.

— Да ничего, — Галка пожала плечами.

— Я ненадолго, — сказал Шарыгин, — на три дня. Максимум — на неделю. Светка остынет…

Неделя…

Уже в своей комнатке, рассовывая собранную второпях одежду по отделениям старенького платяного шкафа, Галка почему-то никак не могла сообразить, много это или мало. Неделя… Семь дней… Сто шестьдесят восемь часов…

Шарыгин за прикрытой дверью щелкал пультом от маленького телевизора. Отрывки долетали до Галки, возникающие ниоткуда голоса терзались неясными страстями.

— Мануэла!

— Дон Карлос, это опять вы?

— Я пришел просить руки вашей дочери…

— Не дождетесь.

— …мый бо…

— Я беременна…

— От такого рода опухолей очень помогает…

— …предотвратили…

— Боже мой, — сказал Шарыгин, в последний раз щелкнув пультом, — как ты можешь смотреть эту гадость!

Было слышно, как он встал и заходил — упруго, раздраженно-наигранно.

— Таков мой долг. Таков мой долг. Назвать пред вами, девственные звезды, ее вину… — продекламировал он.

Галка фыркнула. Отелло! Молись скорее, я не помешаю…

Она закинула тапочки в угол к весам, огляделась, подмигнув ходикам в виде кота, зыркающего туда-сюда большущими глазами. Ну, вроде все.

Нет, голову еще высушить.

— Можно? — с полотенцем в руке Галка приоткрыла дверь.

— Пожалуйста, — Гриша широким жестом обвел комнату.

Дескать, ваше это все, никаких прав препятствовать не имею.

— Такой дождь… — извинительно сообщила Галка. — Вся вымокла. Засопливлю, закашляю, заболею…

— Могу согреть.

Шарыгин развел руки для объятий.

— Предпочитаю общество фена.

Галка отодвинула напружиненную руку плечом, протиснулась, хлопнула ладонью по выключателю. Гриша вспомнил Карлсона.

— Галочка, — повернулся он, оттопырив губу. — А как же я? Я же лучше собаки… тьфу! Лучше фена.

— Увы вам.

Она закрыла дверь за собой.

Шарыгин еще поскребся ("Я и калорифера лучше"), затем отстал. Несколько секунд Галка прислушивалась к звукам в коридоре, скуксилась, повернула кран.

Вода зашипела в раковине, плюясь на белые эмалевые стенки.

Галка подставила ладонь, отдернула, ай-яй-яй, подрегулировала температуру. Холодной, честно, за день достаточно.

У-у, дурында! — сказала она своему отражению.

Зеркальная Галка кусала губы. Капли на бровях, капля на носу. Волосы как уши у спаниэля. В глазах усталость и задумчивость.

Прынцесса!

Галка накрутила челку на палец. Эк тебя на принцев-то тянет! Уже даже на нарисованных. Может, это психическое отклонение какое-то? Принцефо… Нет-нет, принцефилия. Принцемания. Закладывается в детстве.

А время идет. И никого на горизонте, даже завалящего шевалье. То ли разбежались все, то ли прекратили рождаться.

Эх, сходить что ли снова на Ломаную?

Дикий смех заклокотал в горле. Ой, держите, держите! Да не меня, смех держите, смех!

Но хохот уже проскочил сквозь пальцы, брызнул, рассыпаясь, от зеркала, задробил. Громкий, зараза!

— И-го-го!

— Галочка, у тебя там все в порядке?

Шарыгин — тут как тут — подергал дверь. Как бы не сломал в благородном порыве.

Шпингалет, слава богу, крепкий попался. Не поддавайся же ты никому! От этой мысли она и вовсе всхрапнула будто лошадь.

Удивленный двойник в зеркале широко раскрыл глаза.

Неожиданно, да? И так, оказывается, можем. Какие все-таки ресурсы скрытые в организме бродят. Как лошади в тумане. Лошадка-а-а!

— Галочка, что ты там делаешь?

— Ржу!

Она включила фен.

Фен загудел. Раструб дохнул горячим. Мурашки вприпрыжку побежали со лба к затылку, подгоняемые воздушной струей. Правую половину, левую половину. Макушку. Хорошо. И в ухо. Ну-ка, шепни. У-у-у.

Галка прижмурилась от удовольствия.

И замерла. Погодите, неожиданно пришло ей в голову. Так вот отчего соседка Тамара Леонидовна смущалась! Так вот что за хитринки плавали в ее глазах!

Уж не хотелось ли ей как бы невзачай свести меня со своим родственником? Ха-ха, а я тут с Шарыгиным! Паспорт ваш…

Проявила бдительность.

Вот же, кстати, фамилия. Прынцик. Александр Сергеевич.

Галка растрепала волосы и и в последний раз прошлась по ним феном. Почти принц.

А вдруг — судьба?

Заныло под сердцем. Сладко и больно. Мягко потекло в низ живота.

Нос длинноват. Нос делает его лицо пустым, чуточку впалым, а подбородок — маленьким, не выраженным. Но глаза впечатление исправляют. Внимательные глаза, ореховые.

И так серьезно: "Прынцик".

Галка выдернула вилку из розетки. Басовитое гудение сменилось пронзительной тишиной. Расческа. Крем на тыльную сторону ладоней. Растереть. Крем на скулы. Мягко пальчиками. Во-от, уже более-менее.

Дурында, конечно, но подсушенная. Посвежевшая, оценила себя Галка. Впрочем, нет, не бывает дурынд второй свежести, это вздор, это нас кто-то обманул.

Она не удержалась и щелкнула отражение по носу. Отражение в ответ показало язык. Развеселилось, смотри-ка.

— Восстань, Афродита из пены морской! — неожиданно пропел из-под двери Гриша. — Голодный Григорий наполнен тоско-ой.

Слуха у Шарыгина не было.

Галка торопливо стянула юбку, блузку и запаковалась в домашний халат. Квадраты желтые, квадраты коричневые. Сплошной абстракционизм.

— Еще чуть-чуть!

Шея из ворота, из квадратов — белая.

— Ушиблен доско-ой… — продолжил рифмовать и подвывать Шарыгин.

— Чего?

— Раскинул мозго-ой…

Галка, фыркнув, схлестнула концы пояса. Мозгой, ага. Патронным звоном выстрелил шпингалет.

— Какой вы, господин Шарыгин, все-таки нервный.

Гордо задрав подбородок, она сразу направилась в кухню.

Электричество высветило восемь квадратов, на которых уместились стол, два стула, холодильник с одиноким магнитиком "Суздаль", газовая плита, мойка и буфет. Стены желтоватые, поверху — зеленый бордюр.

Шарыгин встал за спиной.

— Ах, Галочка, между прочим, актер, если он, конечно, хороший, небесталанный актер, не какой-нибудь Песков, и должен быть нервный. Он же чужие жизни проживает, не свою. Он перманентно в стрессовой ситуации находится. Выдай-ка нагора негодяя и проходимца, найди в нем человеческое, заставь зрителей корчиться от стыда узнавания…

— А женщины-артистки? — Галка достала из буфета кастрюлю. — Им ты отказываешь в нервическом праве?

Шарыгин посмотрел, как она наливает в кастрюлю воду.

— О, женщины — притворщицы по натуре. Где-то читал, что они — опять же перманентно — имеют шизофренический склад характера. То есть, как минимум двуличны. Поэтому перевоплощение изначально дается им легче и не требует больших психических затрат.

— А ты, оказывается, сексист!

Галка поставила кастрюлю на плиту, зажгла газ.

— Ну-у, нет, не сексист, — Григорий оседлал стул. — Я просто считаю, что мужчины нуждаются в понимании не меньше женщин. Вот ты сказала, что я нервный… — он, прервавшись, проследил, как булькают, опускаясь в воду, сардельки — одна, вторая, третья. — С некоторым небрежением сказала. Как будто это не достойно мужчины. А разве у меня не было причин?

Галка достала из холодильника сваренную вчера картошку.

— Гриш…

— Нет-нет, давай разберемся! — Шарыгин, дрогнув губой, сцепил пальцы на спинке стула. — Любите вы уходить от ответа.

— Гриш, это лучше со Светланой…

— Вот! — горько сказал Шарыгин. — Все вы так! А я ведь — чтобы это самое напряжение снять! Меня выслушай, и я успокоюсь. Но где там!

Он спрятал лицо, боднув лбом пальцы.

Галке почему-то представилось, что там, за спинкой, Шарыгин жутко гримасничает, разминая мышцы, растягивая губы, подпуская влаги в глаза. Пробует лицом то обиду, то укор, то оскорбленную невинность. Может быть даже не потому, что хочет произвести на нее впечатление, сколько потому что привык играть в себя и в жизни. И эмоции сразу, с нахлеста, кажутся ему неестесственными. Как же без репетиции? Вот так, с поезда? Увольте!

Господи, опомнилась Галка, чего это я?

— Гриш…

— Что? — буркнул, не поднимая головы, Шарыгин.

— Тебе сколько сарделек?

— Три.

И три сардельки, сколько их и было, уходят льву театра, звезде сцены Шарыгину Григорию Валентиновичу! — грянуло у Галки в голове голосом циркового шпрехшталмейстера.

Фанфары там, барабаны.

Ну и ладно, она и картошку поест.

— А картошку будешь?

Гриша поднял голову.

Как есть — слеза в углу глаза.

— Все вы гоните меня, — сказал он, кривя рот. — Всем вам что-то от меня да нужно. Нет, я не против, пользуйтесь, не убудет. — Голос его сорвался, сделался всхлипывающим. — Но когда я… по неразумию, по надежде прошу от вас того же… малой толики… участия! Хр-рым… Да, всего лишь участия… вы же мне и отказываете! О, как это обидно!

Шарыгин закрылся ладонями.

— Не могу! Не могу! — глухо забубнил он. — Люди, люди, что с вами стало? Где вы есть? Что вы сделали с собою?

Галка уже испытывала такое.

Когда понимаешь, что участвуешь в какой-то мистерии, в каком-то запрограммированном событии, но сопротивляться этому не можешь. Собственная воля сжалась в горошину, спряталась в солнечном сплетении, а, может, и под коленку, пищит, болезная, протестуя, а ты все равно идешь и делаешь то, что от тебя ждут.

Будто через турникет — участок с трамвайным движением, блестят на солнце рельсы, и Аннушка уже разлила масло.

И никуда, никуда!

Так было в школе, в самодеятельном театральном кружке, где ей досталась роль людоеда в "Коте в сапогах", и ей никак не хотелось превращаться в мышку, потому что глупо и обидно, и сейчас за кулисой тебя и "съедят". Так было на похоронах родственников — сиди, ешь, поминай, смотри на мертвеца, даже если в глаза его живым не видела…

Гриша тряс гривой, всхлипывал, и Галке, бросив готовку, пришлось встать с ним рядом и успокаивать, успокаивать, успокаивать, оглаживая крупные, подзаплывшие жирком плечи.

— Гриш, ну что ты, Гриш…

Шарыгин поймал ее ладонь.

— Понимаешь, — заговорил он, не оборачиваясь, словно не ей, а кухонному окну, в гипотетический зал, — никому ведь нет до меня, до моей души дела. Ведь как вышло, что Светка меня выгнала? Что я там выпил — мизер, грамм триста. Я не Песков, не Кулибаба, чтоб глушить… Меня вообще больше от нервного истощения шатало, чем от алкоголя. Да и алкоголь тот… сивуха…

Он вздохнул.

Я должна, сказала себе Галка. Я выслушаю. Дол-ж-ж-ж-на. Это ж-ж-ж неспроста. Господи, почему он не может помолчать?

Может, огреть сковородой?

Водопад из картофельных долек на фоне обоев должно быть очень красив.

— Да, — продолжил Шарыгин, не давая Галке освободить ладонь, — наверное, я позволил себе лишнего. Даже такого мягкого человека, как я…

Галка вдруг подумала, что все, все повторяется в ее жизни.

Сколько? — почти три года назад Гриша вот так же жаловался на судьбу, на мягкость, на невозможность выговориться, только вместо квартиры декорациями служила гримерка, и Галка состояла на службе менее месяца, шарахалась всех и вся, и Шарыгин был…

О, Шарыгин был небожитель!

Тогда ставили "В ожидании Годо" Беккета, и подстать абсурдистской пьесе лицо Шарыгина, играющего Эстрагона, было с помощью грима превращено в изломанную, свинцово-серую маску, казалось, постоянно кривящуюся, с заползающим на лоб черным левым глазом.

Посланная к нему, она влетела в гримерку с минеральной водой и оторопела.

Шарыгин печально посмотрел в зеркало, чему-то кивнул и сказал ей:

— Подойди.

— Я? — спросила Галка.

— Кто ж еще? — усмехнулся он. — Новенькая? Что-то ты часто мелькаешь в театре.

— Да, меня взял Федор Арсеньевич.

— А-а-а, по набору, значит, — многозначительно протянул Шарыгин. — Как я тебе?

— Очень-очень, — сказала Галка и, приблизившись, поставила воду на столик. — Ваша вода.

— Спасибо, — величественно кивнул Шарыгин.

Грива у него была убрана под парик, тоже свинцово-серый, в клочках пронзительно-желтых волос. В парике он казался постаревшим.

— Я пойду? — спросила Галка, краснея под немигающим, пусть и отраженным взглядом звезды.

— Погоди, — попросил Шарыгин и продекламировал: — "Мне помнятся карты Святой Земли. Цветные. Очень красивые. Мёртвое море было бледно-голубым. Лишь только взглянув на него, я чувствовал жажду". — И без паузы поинтересовался: — Массировать умеешь?

— Что? — заслушавшись, не сразу переключилась Галка.

— Массировать. Справа. У шеи, — скривился в зеркале Шарыгин.

— Сейчас.

Она подступила.

Шарыгин чуть приспустил с плеч кургузый пиджак.

— Вот-вот-вот, — быстро заговорил он, когда Галка принялась неумело нажимать на его кожу пальцами. — Правее еще.

А потом также, как сейчас, поймал ее ладонь.

— Ты никому не скажешь?

— Нет, — пискнула Галка, вся внутри похолодев.

В голове вспыхивали и гасли гнусные картинки: Шарыгин держит ее, Шарыгин рычит, Шарыгин пытается ее поцеловать, а она отбивается от рук, забирающихся под юбку. Ну а как еще? И зачем никому? — метались мысли.

Сказать, что закричу? Что никто не дает ему права…

— Ах, девочка! — произнес Шарыгин, заставив ее вздрогнуть. — В каком мерзком мире мы живем! Некому, некому раскрыть душу!

И разрыдался.

И раскрыл.

Замерев, ошеломленная Галка стояла и слушала, перемежаемую всхлипываниями, сморканиями и слезами речь. О, мир глухих! Мир казнокрадов и казначеев. Мир исчезающей любви. А что такое любовь как не понимание? А что такое понимание как не желание уделить человеку толику времени? Чтобы человек донес, поделился наболевшим, бедами своими…

Ладонь тискалась.

Галка думала: вот он какой. Бедный, несчастный Григорий Валентинович.

— …но не могу по другому, просто не могу! — неожиданно прорезался и перебил сам себя прошлого Гриша, пребывающий в настоящем. — Мне нужна разрядка, разгрузка… Я работаю на износ!

Где я? — будто очнувшись, спросила себя Галка. В пьесе, которая ходит кругами?

Может поэтому я и стала всюду видеть фальшь и неправильность? Не мудрено свихнуться от повторений. А если я больна?

— Сардельки!

Вопль Шарыгина напрочь снял оцепенение.

Галка взвизгнула и рванула к плите. Вода в кастрюле бурлила, сардельки болтались в ней, мелькая лохматыми разваренными боками.

Пар, мясной дух — все смешалось у Галкиного лица.

Она убавила огонь и, нацепив толстую рукавицу, уволокла кастрюлю как на запасной аэродром на пустующую конфорку.

— Одна сарделина чуть не выпрыгнула, — выдохнул Гриша.

— Да ну.

Галка принялась крошить картошку в сковороду.

— Я серьезно. Дай хоть лицо чем-нибудь обтереть. Весь в соплях, слюнях каких-то, — брезгливо скривился он.

— Сейчас.

Галка бросила ему полотенце.

— Что всухую-то, Галочка? — выразил неудовольствие Шарыгин. — Смочи хоть край.

И полотенце полетело обратно.

— А вот да, вот да, — сказал он сверкнувшей глазами Галке. — Я об этом и говорю. Мы же все люди, все требуем уважительного к себе отношения. И одно небрежное действие тут же приводит к другому, к ответному.

Зашипела вода.

Галка раздраженно сунула полотенце под струю, выкрутила в руках. Подала:

— Вот.

— Вот теперь спасибо, — сказал Шарыгин.

Он вытирался долго, основательно, лоб, щеки, шею, мокрым краем, сухим краем, мокрым, сухим. Потом запрокинул голову и приложил сложенное полотенце к глазам.

Галка успела и картошку докрошить, и масла на сковородку подлить, и сардельки на тарелку выловить. Она злилась даже не на Шарыгина, а на свое чувство, которое шептало: как он быстро успокоился, а? Ты посмотри, посмотри, дурында, на бедного, всеми унижаемого, удобно развалившегося на стуле Григория Валентиновича.

Это нормально? Это правильно? Он несчастен? Ха-ха! Он кайфует!

Галка, конечно, цыкнула на это чувство, но горечь сомнения осталась, застряла дурацкой першинкой в горле.

Кайфует?

— Знаешь, — сказал Шарыгин, не меняя расслабленной позы, — ты извини, что я вот так… Вывели меня из кондиции. Сейчас выговорился, и как-то легче, умиротворенней ощущаю себя…

А я? — хотела спросить Галка, но промолчала.

Разделывался с сардельками Шарыгин жадно, активно, быстро отделял, действуя вилкой, как ножом, что-то одобрительно урчал, разламывал хлеб, обмакивал в натекший жир, посыпал солью, накалывал бледные тельца картофельных долек, и все это исчезало во рту, перетиралось, перемалывалось зубами, глоталось, уплывало в путешествие по пищеводу.

Десять минут Шарыгина интересовала только его тарелка, и глаз он не поднимал.

Галка думала: вот он настоящий. Человек-желудок, человек-брюхо, вся жизнь которого состоит в усвоении еды. Или это тоже роль? Она следила за движением его пальцев и губ и не понимала, как в фильмах, в пьесах героиням в радость наблюдать за тем, как их герой с аппетитом наворачивает выставленные на стол завтраки, обеды и ужины.

Где тут радость?

А еще смотрят так, будто милый сейчас золотыми монетками, извините, какать будет. Чувство такое. Обожание. Любовь.

Эх, не отказалась бы.

Но это же к принцу применять надо, не к Шарыгину. С Шарыгиным вон, не работает.

Кусочек сливочного масла на Галкиной тарелке, растаяв, протек на дно. Последняя сарделька, теряя куски, самозабвенно отдавалась звезде театра.

— Ты, Галочка, отличная хозяйка.

Звезда добрала остатки остатков хлебной коркой, сунула ее в рот и, двигая залоснившимися щеками, наконец подняла глаза.

Во взгляде ее было окончательное примирение с действительностью и легкая осоловелость.

— Вроде на скорую руку, — Шарыгин сцепил пальцы на животе, — а хорошо. И в меру. Три сардельки — то, что надо. Мне вообще, Галочка, у тебя нравится. Маленькая, уютная квартирка. Недалеко от центра. Это наш театр… н-да… Ты уж прости меня, что позволяю себе нравоучения. С высоты пережитого, так сказать. Иногда непроизвольно, до дрожи, хочется всех учить, учить, учить. Как Ленину.

Он рассмеялся собственной шутке.

Галка в ответ двинула губами, но слабо, намеком, взяла Шарыгинскую тарелку, вывалила ошметки шкурок в мусорное ведро, опустила посуду в мойку.

Чувствовала спиной, как колет халат шалый мужской интерес.

— Галочка, а почему у тебя никого нет?

Дождалась.

Какой волнующий вопрос! Принципиальный, от слова "принц". Бессмысленный и беспощадный.

Галка повернулась так резко, что Шарыгин не успел порскнуть от халата глазами. И ладно бы смутился — ах, где уж львам смущаться! — нет, он медленно повел взгляд вверх — через живот, грудь, шею — к губам, к носу.

— Галка, ты же красивая.

Он обезоруживающе развел руками. Мол, как есть.

И как ему объяснить? Как объяснить, что ждет она неизвестно чего, когда наконец екнет, стукнет, шепнет сердце: "Это — твое"? Даже не принца ждет. Господи, как они достали эти принцы, мельтешащие перед глазами и копошащиеся в голове! Как достало это чертиком выскакивающее, идиотское сравнение — с рисунком в детской книжке, с наивной фантазией пятилетней девочки, с тем, первым в ее жизни, тревожно-сладким ощущением, что за ней прискачут и заберут. Скорее, конечно, прилетят и повяжут…

Что здесь поможет? Курсы психоаналитика? Гипноз? Лоботомия? Встреча с настоящим принцем? Ай эм третий принц Абу-Кебаб, за мной триста верблюдов и четыре нефтяные скважины, хочу тебя в гарем…

Смешно. Выбираю лоботомию.

Но Шарыгину-то это куда? Делиться с ним, с минуту назад взахлеб рыдающим и тискающим твою ладонь?

Фальшь. Фальшь. Плохая пьеса. Пиэска. И плакали они долго и счастливо. Главное — по очереди, не мешая друг другу.

— Отстань.

Галка отправила нетронутую свою порцию обратно на сковороду — масло покапало с тарелки золотистыми слезами. В мойку тебя, подружка.

— Галочка, если тебе надо, — протек сквозь шипение воды и жамканье тряпки вкрадчивый львиный голос, — если тебе просто нужен мужчина, то я, исключительно по дружбе, хотя годы мои не те, чтобы, знаешь, дарить бездну удовольствия…

— Гриша…

— Галчонок, — торопливо проговорил Шарыгин, заглянув в потемневшие глаза, — ты не подумай, я не в этом смысле! То есть, и в этом тоже. Среди друзей что, не бывает что ли? Физиология, желания тела давят на мозг. И это со всеми, со всеми! Не ханжи же мы! Но я в том смысле, что вот я, и ты теперь можешь рассказать мне все, Шарыгин могила, Шарыгин никому…

— А зачем? — спросила Галка.

— Как? — опешил Гриша. В его глазах плеснулась натуральная растерянность. Крошка упала с губы, и он ее автоматически подобрал.

Вот это было здорово сыграно!

Галка подумала, что для пущего эффекта крошку надо бы прилепить обратно.

— Галочка, это же терапия. Это по-настоящему освобождает, душа становится легкой, как воздушный шарик. Твои проблемы как бы становятся не совсем твоими. Через, грубо говоря, реципиента они отлетают в ноосферу, в разумную матрицу. Они как бы делятся на весь мир и тебе остается малая толика.

— А реципиенту?

— Ну-у… Знаешь, что? — оживился Гриша. — А давай-ка мы с тобой порепетируем! Это тоже своего рода терапия. Ходят слухи, что Неземович согласился поставить у нас "Бесприданницу". Знаешь Неземовича? Что ты! — он махнул на Галку рукой. — Талантлив, как бес! В Малом драматическом ставил "Вия". С успехом! Во мне, представляешь, не в Пескове, видит Паратова, которого еще усатый Никита… — он изобразил подвижными пальцами то ли пчелу, то ли бабочку. — Мохнатый шмель, на душистый хмель…

Пародировать у него получалось замечательно.

Может потому, что это было натуральное лицедейство, ничего своего?

— А Ларису Дмитриевну кто? — спросила Галка.

— Здесь вопрос. Но по некоторым данным, — Шарыгин почесал грудь, луково глянул искоса, — скажем так, по самым приблизительным, твоя мадам Сердюк из "Страстей" ему приглянулась. Как у тебя с текстом? Неземович любит, чтоб от зубов…

— Я все помню, — быстро произнесла Галка.

— Эх, светлая твоя голова! Будет небольшой просмотр… — Шарыгин поднялся. — Там и решат: ты, Конкина или Шумиловская.

Он тряхнул гривой и важно пронес себя в большую комнату.

— Галочка, — раздался его голос оттуда, — я уже вхожу в образ. Подтягивайся, Ларисочка, подтягивайся. Кхм, кхм… Нет, со мной, господа, так нельзя: я ужасно строг на этот счет… Для усиления "ужасно", да. Чтобы больше… Ме-му-ми… Ну, а теперь она выходит замуж, значит… э-э-э… да, старые счеты покончены.

Галка наскоро вымыла руки.

В голове закрутилось: мне так хочется бежать отсюда, в деревню… я не за себя боюсь, за вас… Бедная, глупая Лариска, подумалось ей. Чего хочет-то? Поматросили, бросили. Год прошел. Зола в сердце, а под золой — угольки, тлеют, тлеют, ждут.

Как пыхнут, как обжгут всех вокруг!

Галка подышала, настраиваясь, слыша, как меряет вальяжными шагами комнату Шарыгин-Паратов, как бубнит что-то под нос: "Я стыдлив… Нескромный вопрос не спрашивайте…"

Сковородка, стол чистый, брызги подтерты.

Щеки, казалось, пылают. Кто я? Что я? Без приданного. Ославленная. Сумасшедшая с сумасшедшей надеждой.

К чему здесь халат? Платье бы, юбку…

— Явление восьмое второго действия, — прогнусавил Шарыгин из комнаты, исполняя суфлера. — Входит Лариса. Лариса-а-а…

Иногда Галке казалось, что у нее чересчур живое воображение. Невозможно иначе объяснить, что на сцене, в роли той же мадам Сердюк она чувствовала не свой, чужой возраст, чужое, стесненное дыхание и, ощущала чужую, в большей мере уже прожитую жизнь, а актриска Галка с этой непонятной возрастной высоты виделась небесталанной пигалицей, но молодой, пугающе-молодой, и пальцы болели в суставах…

Вот и сейчас.

Ф-фух. Зажмуриться на мгновение. Войти.

Что сказать?

— Здравствуйте.

Сергей Сергеевич Паратов скривился.

— Не надо отсебятины. Не ожидали?

— Нет, теперь не ожидала. Я ждала вас долго, но уж давно перестала ждать.

Она смотрела на львиную гриву, на растянутые в улыбке губы, на глаза — ласковые и холодные, оказывается, и такое бывает, чтобы жар и холод одновременно.

Хоть бы намек!

— Отчего же перестали ждать?

Паратов склонился, спросил интимно на ушко. Его пальцы двинулись и остановились в сантиметрах от завитого локона — ах, как бы им хотелось намотать его!

Жарко в груди.

— Не надеялась дождаться. Вы скрылись так неожиданно…

Они гарцевали друг против друга, тесно, жадно, переступали, будто в испанском танце, Паратов щурился, смеялся глазами, поводил плечами — тесный сюртюк, она же жила его лицом, улавливала движение морщинок, хищный прогиб крыльев носа.

— Так вы не забыли меня, вы еще… меня любите? Ну, скажите!

Пауза. Длинная-длинная пауза.

— Конечно, да, нечего и спрашивать.

— Ох, сядемьте, — Шарыгин, неожиданно вспотевший, взмокший, опустился на диван. — Тяжело с тобой, Галочка, так соки и тянешь. Я вот, понимаешь, настоящим судовладельцем себя почувствовал. Сколько-то корабликов за мной? А уж каким мерзавцем!

Он рассмеялся. Обернулся.

— Ну, что же ты?

— Стою, — сказала Галка. — Вам только и нужно было: вы — человек гордый.

— Нет-нет, — мотнул гривой Шарыгин, — пас. Пас пока. Отдыхаем. Пятиминутка отдыха. Фу-фу-фу, — он подышал, обмахнулся рукой, как от жары на солнечном южном пляже. — Вот чего тебе не занимать, Галчонок, так это энергетики. Казалось бы, откуда в тебе? А вот.

Какое-то время Галка недоумевала, что за странный, полноватый мужчина сидит перед ней. Так и тянуло спросить: "А где Сергей Сергеевич?". Но затем что-то переключилось, щелкнуло за ушами, и плечи сами пошли вверх:

— Такая уж уродилась.

Телевизор, ковер, сервант. Я дома, дома. Я — Галка.

— Вот знаешь, — Григорий как-то странно, очень осторожно посмотрел на нее, — я все думаю, может, ты уникум какой?

— Какой? — замерла, уже двинувшись, Галка.

— Театральный. Гений сцены.

Он рассмеялся, словно сам испугался этих слов.

— Мне бы хотелось, — произнесла Галка. — Я много чего наизусть знаю. Только какой я гений? Я труп играю, с ногами.

— Э-э, я в бытность свою дуб играл, — заявил Шарыгин. — И на мне висела якорная цепь, прошу заметить, не золотая. Настоящая якорная. А сверху еще русалка… С этим, с хвостом… Кстати, за пятьдесят килограмм живого веса.

— Хвост?

— Русалка. Маленькая была такая женщина, то ли Маргарита Станиславовна, то ли Стася…

— Маргаритовна.

Шарыгин вяло отмахнулся.

— Ну тебя. Я же серьезно. В тебе что-то есть. Будет шанс с "Бесприданницей", предъяви это что-то Неземовичу. Он ухватится.

— Да нет, я понимаю, — кивнула Галка, тиская концы пояса. — Только, Гриш, это как прилив, как волна. Хлоп — и с головой. Я уже не я. Мадам Сердюк, труп, сейчас вот Лариса Дмитриевна. А когда нарочно…

Она развела руками.

— А сейчас — нарочно? — спросил Шарыгин.

— Сейчас как раз нет. Это же вникуда, это тихонько. Мне, может, кажется. Это все во мне…

— Ага, и мне кажется. Вдруг.

— Да?

Шарыгин посмотрел на Галку, запустил пятерню в волосы, расчесал темечко, затем решительно встал.

— Ну-ка, — он усадил девушку на свое место, — давай концовочку пробежим. Действие четвертое, явление седьмое. Берег реки, решетка, скамейка…

— Погоди, — Галка повернулась вполоборота. — Это когда они уже?

— Именно.

— Погоди, дай мне…

Галка почувствовала внезапную горечь. Какое-то глухое отчаяние, предощущение беды задергало изнутри.

Ахххх.

— Нет, нет, Сергей Сергеич, вы мне фраз не говорите! Вы мне скажите только: что я — жена ваша или нет?

— А, мы с этого места? — сказал Паратов-Шарыгин. — Извольте. Как там… Прежде всего, Лариса Дмитриевна, вам нужно домой. Мы завтра, завтра поговорим.

Глаза его сыто и сонно моргали.

Дальше она не слушала. Погибла, глухо отбило сердце. Погибла!

Она еще говорила что-то ("Нет-нет, не все равно. Вы меня увезли от жениха…"), увещевал и объяснялся в ответ Паратов ("Какая экзальтация! Вам можно жить и э-э… должно…"), и дальше, и опять, какие-то слова, какие-то тени, кто-то шагах в трех смотрит через плечо. Но зачем это? К чему? Ведь все кончено, кончено.

Непонимание копилось, набухало, как тучи грозовым дождем, наконец прорвалось:

— Подите от меня! Довольно!

Наотмашь.

Паратов открыл и закрыл рот. И все, нет его. Ушел в кофейную. Или остался? Чей это гривастый силуэт?

Нет, что-то со зрением.

Вот она, низкая решетка. А внизу Волга, темная, ночная, и далекие огоньки.

— А если упасть, — задумчиво произнесла она, — так говорят… верная смерть. Вот хорошо бы броситься! Или нет — стоять у решетки, смотреть вниз, закружится голова и упадешь… Да, это лучше… В беспамятстве…

Шарыгин ощутил, как мягко содрогнулась под домом земля, и не обнаружил вдруг стен вокруг, а увидел почему-то серое здание, площадку перед ним с двумя столами, чугунную оградку в глубине, скамейку перед ней, а дальше — широкую, посеребренную луной реку, текущую к горизонту, и темные пространства полей.

— Га…

Ему не хватило воздуха.

Он заскреб пятерней по горлу и неожиданно нащупал щетину на в общем-то гладком с утра подбородке. Странно. И усы.

В ноздри потекли медвяные, летние запахи.

И чужая досада обволокла его, досада человека вольного, к которому пристают и навязываются. Была, была страсть, воспоминания, женское тело, сгорающее от воображенной в прошлом любви, но он-то здесь, господи, каким боком?

Мимолетное помрачение, не более.

— Галочка!

Одновременно с воплем приключился новый толчок.

Шарыгин поймал косяк, протаявший сквозь пустоту июльской ночи, и вцепился в него, наблюдая, как возвращаются стены, как затуманивается кофейная и площадка со столами, как обретают вещественность комод и сервант с книгами, а между ними — светло-зеленый обойный рубчик.

Лариса Дмитриевна отвернулась от решетки, и та пропала, пропал вид на реку, тяжелое платье скукожилось в халатик с квадратами, высокая прическа сменилась подсушенными, едва расчесанными темно-льняными волосами.

Руки с побелевшими пальцами тискали поясок.

Поворот головы — и в глаза Григорию Шарыгину заглянула смертная тоска пополам с обидой, он почувствовал себя гнусно, словно был виноват, словно к этой тоске, исказившей красивое, тонкое лицо был причастен.

Но ведь нет, нет! Это — Паратов!

— Галочка!

Шарыгин сделал два шага и кулем упал на свободный край дивана. То ли пол сделался шаткий, то ли ноги размякли от слабости.

— Все, все, что-то дурно мне, — он сполз с валика ниже, на подушку сиденья, провернулся, задрал голову. — Полный атас.

Несуществующие усы кололи углы рта.

Галку от его телодвижений качнуло, она смотрела, сначала не понимая, затем взгляд ее посветлел.

— Се… Гриша, ты что?

— Ничего.

— Тебе плохо?

Шарыгин отвлекся от созерцания потолка, скосил глаз. Пожевал губами, но все-таки решился спросить:

— Ты видела?

— Что?

— Волгу, решетку, — он обрисовал рукой. — Как в пьесе. Вернее, как в жизни. Еще кофейня, натурально, деревянные досточки, резьба, наличники…

— Где, здесь?

— Странно, да?

— Может, это сардельки порченые?

Шарыгин захохотал.

— Ох, Галчонок, ну какие сардельки? — отсмеявшись, произнес он. Осторожно, словно боясь что-то там обнаружить, потрогал кожу под носом. — Тут другое. Тут действительно…

Он замолчал.

— Я же вроде все по тексту, — сказала Галка.

— Это-то да.

Тихий, задумчивый Шарыгин был странен. Сидел, гипнотизировал точку чуть левее настенных часов. Морщился от непослушных мыслей. Галке даже не по себе стало. Она тихонько вышла в кухню, подожгла конфорку, поставила чайник. Выглянула в окно.

Темно совсем.

Усталость от роли навалилась только сейчас. Руки, плечи, казалось, стиснула колкая шелуха второй кожи. Какая Волга? О чем он?

Пустота в груди.

Там, куда Карандышев еще выстрелит, не выстрелил, но обязательно выстрелит. Только такое ощущение, что пулю уже изъяли. Остался лишь раневой канал. Он и дергает.

Галка вздрогнула от немелодично звякнувшего в прихожей звонка.

Кто бы это? Ей вдруг представилось, что там, за дверью, мнется весь не в себе Мягков из "Жестокого романса", в очечках, с усиками, с рукой за отворотом сюртука. Она откроет и — пыф-ф! Выстрел. "Так не доставайся ж ты никому!"

Вроде и смешно, а все ж ознобно.

— Кто там? — спросил Шарыгин из комнаты.

— Не знаю.

В дверной "глазок" подошедшей Галке был виден лишь силуэт на фоне уходящего вверх лестничного пролета. Лампочка над электрощитками, похоже, опять перегорела. Или нарочно выкрутили?

Ах, Мягков, Мягков…

— Кто? — спросила Галка, прижимаясь лбом к мягкой дверной обивке.

— Сосед ваш, — ответили с площадки.

— И что?

Очень интересно, подумалось. Нахал?

— У меня сакраментальная просьба — не дадите соли?

— Вы серьезно?

Силуэт в "глазке" шевельнул плечами.

— Я здесь не одна, — зачем-то сказала Галка.

— А соль?

— Соль со мной. — Вот же дурацкий диалог, подумала Галка. — Вам вообще много надо?

— Хотя бы половину солонки.

Килограмм этак пять или шесть, больше ему не съесть. Он у нас еще маленький, этот Прынцик. Одарить что ли?

Галка включила свет и щелкнула замком.

— Солонка с собой?

Новоиспеченный сосед сначала вошел, улыбнувшись, потом кивнул. Он был в джинсах и футболке с разлетающимися нарисованными фруктами.

В ореховых глазах — искорки.

— Здравствуйте еще раз.

— Угу. Давайте, — протянула ладонь Галка.

— Вот. Извините… — Прынцик свернул стеклянной солонке дырчатую жестяную голову. — Вот теперь все.

— Ждите, — сказала Галка.

Соль у нее была крупная и мелкая, "экстра". Правда, мелкой сделалось жалко, ее оставалось совсем немного, тут самой бы жадине-говядине хватило. А крупную надо было поколоть ножом. В общем, не так все просто.

— А вы что-то готовите? — спросила Галка, выглядывая из кухни.

— Да нет, — снова улыбнулся Прынцик. — У меня с поезда остались помидоры, а без соли их как-то, знаете… Удовольствие не то.

— Я вам крупной насыплю, хорошо?

— Сыпьте.

Вежливый. Непритязательный. Мечта просто.

Кроша ножом сероватый слежавшийся ком, Галка подумала, что если бы не Шарыгин… Вот интересно, что, если бы не Шарыгин? Расхожий сюжет — соседка пришла за солью. А здесь сосед, что, собственно, ничего в сюжете не меняет. Эмансипация. Феминизация. Обмен архетипами поведения. Нонеча, значит, мужики бегают.

А давайте солить вместе!

Галка фыркнула, представив, как безумно блестя глазами, вбегает в прихожую с этим предложением. По пути распахивая халат.

Эх, Галина батьковна, что-то вы сегодня в ударе. Точно ни обо что не прикладывались? А то ведь приложились и забыли. А последствия вон, в голове так и скачут. Прынцик, кстати, того самого роста, о котором еще ослик Иа говорил: "Мой любимый размер". На полголовы выше — чтобы и в лицо можно было смотреть без насилия над шеей и на цыпочках до губ губами дотянуться. Наверное, сла-адкие…

Все, хватит циклиться.

Галка сердито ссыпала наколотое в пластиковую плошку, зачерпнула солонкой, набивая ее до верха.

— Вот, — она вручила солонку молодому человеку, ладони соприкоснулись — ни отклика, ни статического электричества. — Может еще что-нибудь?

Улыбка номер три.

— Если можно, хлеба.

А потом мяса, а потом переночевать. С другой стороны, кто ее за язык тянул?

— С отдачей, — наставила палец Галка.

Вот и думай: шутю или не шутю.

— Постараюсь.

— А-а, — выглянул, выступил из гостиной узящий глаза Шарыгин, — наш молодой друг из квартиры спра… сле… нет, справа. У вас там список длинный?

— Какой? — удивился Прынцик.

— Продуктовый.

— Н-нет.

— Это, знаете, хорошо, — покивал Шарыгин. — Объедать здесь Галочку могу только я. Только я.

Конечно же, это был Степлтон из "Собаки Баскервилей".

Его интонации, его мягкая улыбка. И вышло, несмотря на совершенное несходство Шарыгина с Янковским, очень похоже.

"Кофе в этом доме варю только я…"

Только в конце фразы Григорий совсем уж по-свински притянул Галку, вышедшую из кухни с четвертинкой ржаного, за пояс халата к себе. И руку под грудью собственнически пропустил. Тоже что ли из "Баскервилей"?

Да не было там такого!

— Возьмите.

Галка протянула хлеб, незаметно и больно пихнув Шарыгина локтем. Театральный лев, получив свое, хрюкнул.

— Спасибо, — произнес Прынцик. — Я обязательно, завтра вечером…

— Не торопитесь, — просипел, напутствуя его Шарыгин.

Щелкнул замок.

— Это вообще что? — повернулась Галка через мгновение.

— Как что? — Григорий отступил в комнату, успокаивающе выставив ладони. — Галчонок, это были благие намерения. Исключительно! Я же видел, на что он рассчитывает!

— На что?

— На все! — Шарыгин попытался объять руками квартиру. — На это все! На тебя! Глазами так… Ох, — он скривился, схватился за правый бок, — как ты мне меж ребер-то заехала! А я тебя, между прочим, считай, что спас.

— Да? Спокойной ночи!

Разозленно пфыкнув (ничего не загорелось? жалко! казалось, есть способности), Галка влетела в свою комнатку.

Шпингалет в паз. Свет — долой. Абрис ночного окна осторожно прикоснулся к глазам.

В сумраке забелела кровать. Шум дождя пробился, рассыпался успокаивающими шипящими. Ш-ш-ш… Чего ты? Чего ты злиш-ш-ш…

Ничего, сказала дождю Галка, размазывая слезы.

Обидно, когда кто-то решает за тебя. Шарыгину вообще стоит проломить голову.

Кровош-ш-шадная, прошипел дождь.

Галка поджала губы. Может быть. Только почему у меня такое чувство, будто он сейчас сломал мне жизнь? Словно что-то не произошло, не случилось, рассыпалось из-за его слов. Это было настолько рядом…

— Галочка? — произнес из-за двери Шарыгин. — Галочка, прости. Спокойной ночи.

Она не ответила.

Разделась. Легла. Обида комкала губы и щипала глаза. Ее почему-то было нельзя как халат, как блузку с юбкой сложить и повесить на спинку стула.

Ш-ш-ш, шептал дождь.

А если это мой Прынцик? — спросила его Галка.

Дождь смутился и не ответил.

…В раскрытое окно затекало лето, вяло передвигались по нагретому подоконнику мухи, покачивались ситцевые, в крупных подсолнухах занавески. Солнце пятнало комнату. От медвяных ароматов щипало в носу.

— Галинка, ну где ты? — Голос мамы был устал. — Книжку-то несешь?

— Несу! — сказала Галка, но не двинулась с места.

Дверь в дедову спальню была приоткрыта, и был виден край кровати, подушка и спящая дедова голова. Тяжелая рука наполовину голову прикрывала, и Галкино любопытство довольствовалось закрытым глазом, носом и смятой лежанием губой, через которую прорывались грозные раскатистые звуки: "Хр-р-р… Хр-р-р…"

Деда, наверное, где-то проглотил тигра.

Деда был большой, он мог даже не заметить. Но тигр не переварился, а затаился и ждал удобного момента, чтобы выбраться. Как Красная Шапочка.

Присев на корточки, затаилась и Галка.

Тигру, наверное, было очень страшно в чужой глотке, и он рыкнул особенно громко, подбадривая сам себя.

— Ш-ш-ш, — сказала ему Галка, прижимая пальчик к губам. — Пока нельзя.

Мутный с полуденного сна дедов глаз вдруг уставился на нее.

— Чего нельзя, внучка?

— Ты спи, деда, спи, — сказала деду Галка. — Я вовсе даже не тебе…

Принц приснился Галке в самом конце сна.

Он выступил из вязкой мглы, печально ведя белого, в серых яблоках, коня в поводу, почесался, посмотрел куда-то в сторону ветвистого дуба и туда же и пошел, словно его позвали.

"Куда ты?" — спросила его Галка.

"Репетиция у нас", — глухо ответил тот, скрываясь в клубах тумана, похожих на театральные декорации.

"Репетируете спасение принцессы?"

"Вот дура", — кажется, огорчился принц.

А конь его несколько раз стукнул копытом.

Тук-тук, тук-тук. Какой вежливый конь! Деликатный. Негромкий.

— Галочка.

Еще и разговаривает, и имя знает.

В со страшными, нечеловеческими усилиями приоткрытые глаза протиснулось утро, рассыпало по комнатке вещи, блямкнулось красной солнечной полосой в белую дверь и дерзко закачалось в узком пространстве, стиснутом светлыми обоями.

Тук-тук.

— Галочка, ты спишь?

А-а, сообразила Галка, так это не конь тук-тукает, это лев тук-тукает. Живу как в зоопарке. Львы, кони… принцы.

Она с трудом приподняла голову.

— Да. Нет. Уже не сплю.

Иногда, без всякой на то причины, Галка вставала легкая, будто перышко, бодрая, полная сил и бурлящей в теле энергии. Казалось, эх, раззудись плечо, размахнись рука, посторонитесь люди! Меня Бог подзавел.

Впрочем, было и состояние номер два.

Тогда Галку можно было поднять с постели только пинками. Но лучше, конечно, сразу расстрелять и оставить в покое. Все равно никакого толку не будет.

В череде прочих промежуточных вариаций нынешнее пробуждение стремилось как раз к пинкам и расстрелу. В теле бродили сонные апатия и вялость, ломило шею, и никак не получалось сфокусировать зрение на висящих на стене мишках, год за годом обживавших сосновый, в темной рамке лес.

— Галочка, нам скоро на репетепи…

Шарыгин был в своем репертуаре.

Война, мор, глад, чугунная голова — а нам на репетепи… Сколько, интересно, времени? Есть ли оно, это время?

— Я в курсе, — сказала Галка, заворачивая край одеяла.

— Тогда я скоренько в душ, — из-за двери бархатно зашелестел Шарыгин, — а ты, будь душенька, приготовь чего-нибудь перекусить. Чайничек, бутербродики.

— М-м-м, — глубокомысленно выдавила Галка.

— Вот и ладно.

Ладно? Галка кое-как привела себя в горизонтальное положение. Раскомандовался. Ему за вчерашнее вообще…

Она подавила зевок и встала.

Из старенького зеркала, закрепленного на обороте дверцы купленного еще родителями платяного шкафа, на нее уставилось покачивающееся лохматое чучело в голубеньких трусиках, с царапинами на плече и с одним, оказывается, открытым глазом.

Гы, лихо одноглазое. А второй что?

Ага, второй тоже открылся, но подозрительно сузился. Да уж, бывало, встаешь и сама себе нравишься, свежая, румяная, никакой дополнительной красоты не надо. А тут?

Можно, кстати, Шарыгина испугать. Но ведь запрется тогда в душе, не выковыряешь.

Галка вздохнула, намотала прядь волос на палец. Нет, до носа не достает. И принц во сне дурой обозвал.

За окном топорщила листья умытая осень. По детской площадке бродили голуби. И ей что ли побродить? Гули-гули.

Галка слегка расчесала волосы, построила зеркалу рожицы и, накинув халат, вышла из комнатки в гостиную. Ком одеяла поверх смятой простыни. Пасть чемодана. Чужие вещи уютно расположились на диванной спинке и подвинутом к окну стуле. Рубашка, носки, пиджак на плечиках. Одеколон за стеклом серванта.

Да, подумалось, это основательно. Фиг теперь побродишь ню по квартире.

В ванной шумела вода, раздавался плеск мокрых ладоней и немузыкальный вой:

— Я… для тебя… ф-рыф… не богат, не знаменит и… ф-рыф… престижен…

В общем, Шарыгин пел.

Галка прошаркала в кухню, но и прикрытая дверь не спасла ее от Шарыгинского "Я то, что надо!".

Остатки сна сняло как рукой.

В хлебнице оставалась еще половина батона, в холодильнике имелись початый пакет молока, два яйца и сыр, и Галка решила сделать гренки.

От "Браво" Шарыгин перешел на репертуар "Кино", и под "Солнце мое, взгляни на меня" вымоченный в молоке с яйцом хлеб принялся шкворчать на сковородке, внося в пение упоительный диссонанс. Какие у меня тонкие стены, думала Галка, переворачивая и прижимая лопаткой злобно плюющиеся маслом ломти.

— А вот и я!

Театральный лев вступил в кухню, едва вскипел чайник, а гренки горячей горкой заполнили тарелку. Он был с голым животом, но в шортах-бермудах, пах Галкиным шампунем и отирал шею цветастым Галкиным полотенцем.

— Извини, что я так, по свойски…

— Ничего, — дернула плечом Галка.

— У меня просто ничего другого из одежды. Не в пиджаке же… — Шарыгин сел за стол, поводя носом. — Меня выгнали, так сказать, экспромтом. В вольной интерпретации, с дежурным вещевым набором. — Он вздохнул. — Ты знаешь, что гренки очень вредны для фигуры?

— Угу.

Галка вывернула рожок, погасив голубоватое пламя над конфоркой.

— Нет, я так сказал, без подтекста, — Григорий окунул взгляд в подставленную тарелку. — Это не повод… Я очень благодарен тебе.

Он взял гренок.

— У меня, кстати, нет утренней репетиции, — сказала Галка, повернувшись.

Шарыгин замер. Потом кивнул с гренком во рту. Голова его, облепленная мокрыми волосами, казалась необычно маленькой.

— А я знаю, знаю. Но я ж не просто так. Я тут вчера обдумал… — Он обратился взглядом вовнутрь, оценивая греночный вкус, пожевал. — Замечательно! Тебя обязательно надо показать…

— Кому?

— Да тому же Неземовичу! Или нашему молодому да раннему.

Шарыгин скосил один глаз, изображая режиссера Суворова.

— Зачем? — со вздохом спросила Галка.

Григорий налил воды, притопил чайный пакетик, позвякал ложечкой, размешивая гомеопатическую дозу сахара, отхлебнул, взялся за второй гренок и только тогда ответил:

— Тонкая материя, Галчонок, тонкая материя.

— Чего?

— Видел я Волгу, вот что. И кофейню видел. Марихуану не курил, краской не дышал, а как наяву. Собственными глазами.

Шарыгин затолкал в рот гренок и пожал плечами. Мол, хоть бейте, хоть за вихры таскайте, гражданка Стасова, а правда. И сказать больше нечего.

Галка не знала, то ли плакать, то ли смеяться. Не чувствовалось фальши. Не врал Григорий, не выдумывал, не старался прогнуться перед хозяйкой за вчерашнее, чтоб не выгнала. А с другой стороны — какая Волга? Город, пятый этаж.

И каким образом?

Водой не пахнет, рыбы не плавают, обои в углу, конечно, вспухли, но это ее сверху полгода назад затопили.

Она-то не видела ничего!

— Ты давай-давай, — глазами показал Шарыгин на дверной проем, — в душ, марафет… Гренки я, с твоего позволения…

Он махнул рукой, уже жуя.

— Фы-фу-фу фафе.

И что оставалось делать?

Интересно, подумала Галка, вставая под колкие водяные струйки, он совсем по-другому стал со мной разговаривать. Мягче, теплее. Извинительнее. Хотя, конечно, и наглости еще хватает… Ведь ни одной гренки не оставит.

Галка выдавила шампунь в ладонь.

А что было раньше? Если по-честному, раньше, даже когда он плакался и рыдал на ее плече, как-то, оттенком что ли, подразумевалось: ты цени, кто в тебя плачется и рыдает, цени и не забывай. Не каждому и не каждый раз. Шарыгин, о, Шарыгин плачется! Горько мне, горько!

Ей же отводилась роль громоотвода, верного оруженосца Санчо, подруги из старлеток, которой звезда высказала свое внезапное благоволение, и, разумется, это благоволение необходимо было поддерживать, откликаться на первый зов, располагать свободным временем, готовить чистую жилетку…

С ее стороны, впрочем, не было фальши. Она старалась, она жалела, она ценила даже такую несколько однобокую дружбу, только с течением времени все больше недоумевала, что же движет самим Шарыгиным.

И вот на нее посмотрели не с высот и не из эмпиреев. Как будто из ничего, из безделицы (что обидно, на самом деле) она вдруг превратилась в самоценную вещицу. Вроде протерли громоотвод тряпочкой, а там — ба! не две ноги поверх дивана. То ли Роден потерянный, то ли еще кто похожей ценности… Челлини. Да Винчи. Громоотвод Да Винчи.

И ведь странно, поняла Галка, Шарыгин так мягко, так равно не много с кем разговаривает. С Кулибабой. С Хабаровым. С Песковым. С Аллой Львовной.

Ладони как скользили по телу, так и замерли.

Так я что, тоже теперь в равных? Со вчерашней репетиции? Галка удивленно укусила ноготок. Это что ж я вчера такого выдала?

Она мысленно проговорила реплики. Не ожидала… С Паратовым после… С вами я могу быть везде… Безбожно, безбожно!

Может, я хорошо в роль вошла?

Но Волга тогда причем? Как он ее увидеть смог? Не куря. И сразу — Неземович, Суворов. А ведь мог бы и не говорить.

Галка выключила воду и, сдвинув занавеску, присела на край ванны.

Что-то я запуталась. Определенно, что-то вчера произошло. Топографический кретинизм произошел. Прынцик произошел. Репетиция произошла.

Может, одно на другое наложилось?

Я ж была мокрая курица, волосы наспех, сосиски-сардельки… Зачем же Неземович тогда? Галка посмотрелась в зеркало над раковиной и покрутила пальцем у виска. Ку-ку, барышня. Что-то вы во всем подоплеку… Все у вас врут, лицедействуют, принцы, вон, уже нос воротят от вашего театрального величества, а раньше и провожали, и цветочки перед пробуждением дарили…

Ведь если подумать: почему человеку снятся принцы?

Потому что у человека не все гладко в жизни. В жизни тех самых принцев нет. Любви нет. Вот подсознание и тужится. Другое дело, почему оно тужится постоянно? Уж сколько? Уж двадцать пять, почти двадцать шесть лет, пора бы… Хотя нет, с пятилетнего же возраста, не с рождения…

А может это такой уход от реальности?

Если раньше редкими эпизодами, а в последнее время все вокруг кажется напрочь фальшивым, то мир, где бродят принцы и их кони, ничем по правдивости не хуже.

Впрочем, там тоже бред, полянки и туман.

И все же, что это? Намек, послание? Какое-то письмо стучится мне в мозг, никак достучаться не может из-за того, что адресат тупой?

— Галочка! — взревел на кухне Шарыгин. — Время!

Черт! Действительно.

Галка натянула трусики, застегнула лифчик, кисточкой с тушью прошлась по ресницам, питательный крем круговыми движениями пальцев втерла в лоб, в щеки и в кожу под глазами. Сгодится. По сравнению с лихом одноглазым…

— Галка, блин!

— Уже.

Она выскочила из ванной, поддергивая джинсы.

— Молодец, — оценил ее внешний вид Шарыгин. — На, жуй давай. Времени нет.

Сунутый в рот гренок жиром обмазал губы.

— И фа я… — начала Галка.

— Фа я, фа я, — передразнил Шарыгин и потащил ее в коридор. — Некогда.

— Блин! — она встала упрямым осликом.

Э-э… ослицей. Или ишицей?

— Галочка, я все понимаю, — умоляюще сложил ладони Григорий. — О тебе же пекусь. Перехватим раннего Неземовича… — он сдернул с вешалки свой бежевый плащ. — О, если мы перехватим Неземовича! Ты наш репертуар как?

Галка медленно кивнула, дожевывая гренок.

— И прекрасно! — одевшись, заключил Шарыгин и торопливо развернул перед ней (джентльмен!) демисезонное пальто. — В темпе, Галочка!

Галка, подчиняясь, втиснула руки в рукава.

— А завтра, — спросила она, — завтра никак?

Шарыгин задергал "собачку" дверного замка.

— А завтра я, может быть, прогорю. Или подумаю, что мне все это привиделось. Или ты… Ну, в общем, всякое может случиться.

"Собачка" наконец поддалась под его пальцами.

И тут где-то в глубине квартиры чуть слышно зазвучала ария Фигаро. Галка бросилась в комнату за телефоном. Фигаро здесь! Одной ногой. Шарыгин, уже открывший дверь, воздел глаза к дверной перекладине. О, Мельпомена!

Мобильник нашелся в кресле под ворохом одежды. Самое интересное, Галка не помнила, как он туда попал.

На экранчике светилось: "Света".

Что-то в груди оборвалось. Так бывает, когда предчувствуешь плохое. Чужой мужчина у тебя в квартире, а его жена…

— Да? — сказала она в трубку.

Молчание было долгим.

— У тебя? — спросила наконец Света.

Голос у нее был скрипучий и холодный.

— Ты про Григория?

— Про него, про него. Потрахались уже?

— Что? — не поняла Галка.

Трубка издала горький смешок.

— А с чего бы он побежал к тебе? Он же к кому попало не бегает. Он породистый. Только с красивыми сучками.

Галка почувствовала, что краснеет.

— Знаешь…

— А я-то думала! — На том конце стеклянно звякнуло. — Не оправдывайся. Ни к чему. И давно вы так, подруга?

— Свет, выясни у него самого, хорошо?

Галка на деревянных ногах вышла в прихожую. Казалось, что-то сломалось в теле, разрегулировалось, закостенело. Она с трудом разлепила губы:

— Вас.

И вложила телефон в Шарыгинскую ладонь.

Дальше пришлось закутаться в пальто — сделалось зябко несмотря на комнатную температуру.

— Светик? — неуверенно произнес Шарыгин в трубку.

Галка не слышала, что говорила ему Светлана, но видела, как с лица театральной звезды пропадает извинительно-виноватое выражение, как оно багровеет и раздувается от негодования. Хватая ртом воздух, Шарыгин даже привстал на носки. Галка представила, как он, отделяясь от пола, взмывает к потолку.

Игра? Не игра? Фальшь? Правда?

— Ты все сказала?!

Галка вздрогнула от близкого крика.

— Слушай меня, курица, — Григорий в запале стукнул костяшками пальцев по косяку. — Ты сама выгнала меня. Ты! Две ночи в гримерке! Что ж ты не звонила, когда я спал там? Нет, ты объявляешься сейчас. Видимо, кто-то из нашей сволочной братии стуканул, да? А жить мне где? У Кулибабы — родственники, у Хабарова — жена…

Пальцы его нервно потарабанили по дереву.

— Больная жена, больная! — взорвался он на неслышную ответную реплику. — И мне просто некуда… А Галка вошла в мое положение, и ничего… Нет, и не было…

Он запыхтел, заскрипел зубами, словно мелко перемалывая чужие слова.

Какая экспрессия, отстраненно подумала Галка. Разве так любят? Так рвут все, что можно. Так ненавидят…

— Дура!

Шарыгин успел сообразить, что аппарат чужой, а так бы махнул об пол, и поминай, как звали. Мобильник подрагивал короткими гудками.

— На, — Григорий отдал Галке телефон. — Пошли уже.

Лестничную площадку пятнал свет из окон, находившихся выше на пролет. Под электрощитком белели окурки.

Галка зазвенела ключами.

— Грязно тут у вас, — заявил Шарыгин, поводя плечами. — Вообще грязный район. А связь ловит замечательно, — добавил он желчно.

Дурак ты, хотела сказать Галка, но промолчала.

Засов в паз, ключи — в карман. Можно идти. Но нужно ли?

Сосед, который Прынцик, показалось, появился беззвучно.

— Ой, извините.

Он застыл на коврике перед своей квартирой. В светлой куртке. С сумкой через плечо.

— Ты еще! — взвыл Шарыгин и, ругаясь, потопал вниз.

И Галка, и Прынцик какое-то время недоуменно смотрели, как он, тряся гривой, преодолевает лестничные пролеты, а рука его отмечается на перилах, как будто сжимает чье-то горло.

— Гриша! — крикнула Галка.

— Ну вас всех! — прилетело, кажется, уже со второго или даже с первого этажа.

Задребезжала пружина подъездной двери.

— Извините, пожалуйста, — сказала Галка Прынцику и заторопилась за Шарыгиным вслед, напрочь забыв о лифте.

— Я вам хлеб вечером…

— Хорошо.

Она нагнала Шарыгина на пути к остановке, обогнув здоровенную лужу, из которой торчали щеточки остриженной травы. Театральный лев сутулился, поддергивал ворот, и ему не хватало только раздраженно подрагивающего хвоста.

Шли молча.

Был бы у людей хвост, размышляла Галка, подстраивая свои шаги под Шарыгинские, по нему становилось бы ясно, кто в каком состоянии. Хвост бьет по бокам — человек зол. А если хвост задран — человек счастлив.

И обмануть нельзя.

В автобус тоже сели молча. Шарыгин посмотрел на часы, лицо его сложилось в гримасу.

— Знаешь что, — наклонился он к Галке, обхватившей поручень, — ты мне в следующий раз трубку не давай.

Галка засопела.

— Ладно, ладно, не дуйся, — Григорий дружески пожамкал ее шею. Вот как те перила. — Репетиция, а ты мне Светку…

— А она — мне, — выдавила Галка.

— Значит, планида твоя такая, — деланно вздохнул Шарыгин.

За окном мелькали дома.

Водитель бесшабашно нырнул под мигающий зеленый. Тротуар окатило брызгами. Впереди над расходящимися домами возник шпилек, яростно блестящий на осеннем солнце.

Проспект Победителей.

На следующей остановке они сошли, и двести метров до театра-студии Галка, поотстав, тащилась за Шарыгиным, не понимая, что и зачем делает. Ну, посмотрят ее, ну, покривят губы…

"Трахалась?" — звенело в голове.

Нет, ну смешно же! Если она и рассматривала Шарыгина с этой стороны, то давно. Хотя, надо признать, у них странные отношения. Дружеско-пользовательские. Наставнические. "Жилеточные". В ее части, наверное, даже в чем-то материнские. Как ни дико звучит.

Ну и что?

Люди вокруг создают столько запутанных связей, что ни один Холмс не распутает. И любят, и ненавидят, и жалеют, и насмехаются, и завидуют, и помогают одновременно. Ртутные движения души. Иногда сама не знаешь, с чего вдруг?

Сложные мы существа. Переплетаемся друг с другом ниточками интересов, симпатий-антипатий, слов и улыбок, а потом удивляемся: за одну дернули, десятая отозвалась.

"Трахалась?"

Глупость несусветная, а щеки горят, будто дед застукал на краже меда. Ух, как ее тогда отшлепали! Только это не в тему…

Интересно еще, что о них в театре думают.

И реакция Гриши интересна. Словно раскрыли тайный план. Или готовящийся адъюльтер. Нелепость предположения иногда бьет в точку. Негодовал-то он по-настоящему, только вот по какой причине? "Если тебе нужен просто мужчина…" — было же вчера?

Или я шизею сама по себе?

Мадам Сердюк, мадам Сердюк, что же вы со мной сделали?

Белые щиты с афишами проплыли мимо. "Коммунальные страсти" как раз. "Эфиоп". Анонс "Утиной охоты" и "Доброго человека". Бенефис Аллы Львовны — "Любовь картофельной королевы".

— Давай-давай, — обернулся Шарыгин и свернул в арку, в обход, к служебному входу.

Галка вздохнула.

— Ну же! — воззвал Шарыгин из арочной темноты.

— Я не уверена, Гриш…

— Блин!

Вынырнувший на свет Григорий действительно походил на льва, льва на охоте — цапнул бедную лань за локоть, потащил в логово.

— Это же шанс! Шанс! А ты: "Я не уверена", — зашипел он. — Две ноги над диваном нравятся? Роль актриски на побегушках? В тебе же такое…

Шарыгин сверкнул глазами и нажал на кнопку звонка.

Они оказывается уже были у служебных дверей, и рядом стояла урна, а в урне вял букет из гвоздик и мимозы.

— Проходьте, — открыла им Таисья Петровна, одна в двух лицах — гардеробщицы и уборщицы. В синем халате. С тапочками на ногах.

— Здравствуйте, — сказала Галка.

Но лев, буркнув, не дал ей остановиться. Сказано в логово, значит, в логово.

Кривой коридорчик сновал между бугристых, желтого цвета стен. Пыльные лампочки светили из-под потолка. В углах и нишах прятались двери с табличками "Реквизит", "Монтеры", "Подсобка", "Бухгалтерия".

Дальше коридорчик распух розовым участком с широким окном и ошкуренным подоконником — местом для курения, и, оканчиваясь туалетными комнатами, в исходе пересекся с собратом. Собрат был уже двухцветным, зеленым с белой полосой. В своем нутре он прятал несколько помещений без табличек, кабинет директора, семь штук похожих на пеналы гримерок (из них — четыре одиночных, именных) и доской с фотографиями напоминал, что он, собственно, и есть часть театра "Пиллигрим". Да, с двумя "л".

Шарыгин у гримерок даже не задержался, повлек Галку сразу через сцену в зал.

Небольшой зал был пуст, только в переднем ряду с краю скукожился в зрительском кресле человечек, вяло махнувший им рукой.

По закону Галкиной невезучести человечек оказался Казимирчиком. Носатый, кучерявый Алексей Янович тут же признался, что Галка прекрасна, что она — сама свежесть и молодость, и смотреть на нее — счастье для всякой живой души.

Все внутри у Галки заходило от отвращения.

Казалось бы, ничего плохого Казимирчик не сказал, но кисло сделалось до оскомины. Может, действительно, в далеком-далеком прошлом…

— А где все? — оборвал Казимирчика Шарыгин.

— Не знаю, — развел руками Алексей Янович и, склонив голову, принялся смотреть на Галку влажными глазами.

Шарыгин обрадованно присвистнул.

— Так мы первые!

— Не торопитесь, молодой человек, — донесся со сцены хрипловатый голос.

Клетчатый, сине-белый плед, укрывавший плетеное кресло, пополз вниз, и к неяркому свету юпитеров, включенных через два на третий, подалось помятое лицо с седыми висками. За лицом открылась худая шея, плечи, втиснутые в тесный кашемировый, горчичного цвета пиджак.

Хабаров.

— Великолепно! — негромко захлопал Казимирчик. — Это так искусно, так неожиданно! Я здесь пятнадцать минут, и ни сном, ни духом, уверяю вас. Сергей Сергеевич, вы, несомненно, мастер, каких мало.

Хабаров раздраженно поболтал кистью в воздухе.

— Алексей Янович, честное слово, иногда вы переходите в своем славословии некую черту, после которой вас хочется убить.

Он с кряхтением встал из кресла и распрямился. Отчетливо щелкнул то ли позвонок, то ли еще какой сустав.

— Слышали? — насторожился Хабаров. — Возраст.

Свернув плед и аккуратно накинув его на подлокотник, он оправил складки на брюках, медленно подошел к краю сцены и вдруг выдал оборот вокруг собственной оси на носках туфель. Вздулись полы пиджака, лопастями вентилятора мелькнули руки.

Дробно стукнули каблуки.

— Могу еще, — хмыкнул Хабаров и ссутулился обратно.

Задумчиво почесывая бровь, он спустился в зал, кивнул Галке, словно они сегодня уже виделись, и за рукав потянул в сторону Шарыгина.

— Мы сегодня что, собственно, репетируем?

— Или Брехта, или Островского.

— А с чем связано?

— С режиссером. Если появится Неземович, показываем "Бесприданницу". С Суворовым ставим "Доброго человека".

Хабаров ногтем поводил по переносице.

— А кого я в "Бесприданнице"?

— Робинзона, кажется.

— Хм… Когда-то давно, на заре своей карьеры, кажется, в Оренбурге… нет, в Ростове…

— Сергей Сергеевич, все это очень интересно…

— Да? — удивился Хабаров. — Гриша, я тонко чувствую вранье.

— Просто, Сергей Сергеевич, — приложил ладонь к груди Шарыгин, — эта ваша заря карьеры… Она как жупел уже, и если вы этого не замечаете…

— Замечаю, — кивнул Хабаров. — Знаете Шакальского? Того самого? На заре карьеры, когда я еще, грубо говоря, ходил под театральный стол…

— Господа! Вот и я!

Выкрик со сцены заставил Хабарова обернуться.

Блондин Песков глядел на собравшихся с нежной улыбкой, свысока и будто перед публикой раскинув руки.

— Ты как всегда не можешь без рисовки, — кисло заметил Шарыгин.

— Бесподобно! — восхитился Казимирчик.

— Сергей Сергеевич, Григорий Валентинович, — Песков поприветствовал коллег "офицерским" кивком. — Галина Ивановна! Вам — воздушный поцелуй!

Он поднес щепоть из пальцев к губам и раскрыл ее в направлении Галки.

— Черт! — сказал Хабаров. — Про что я?

— Про стол, Сергей Сергеевич, — напомнил Казимирчик.

Хабаров посмотрел на него совершенно пустыми глазами.

— Про стол? Ну, да, смотрю, стол…

Он задумчиво умолк.

Песков присел на край сцены, а затем молодцевато спрыгнул в зал. Он был поспортивней, пофактурней Шарыгина, в нем не было вальяжности, ленивой неги, но были напор, хищный оскал и мужественный подбородок.

Смотрелся он, конечно, выигрышней, и Шарыгин ему этого простить не мог.

— Ах, Игорек, Игорек, береги себя.

Песков опустился в кресло рядом с Галкой.

— Кровь играет рядом с красивыми девушками.

— Да? — присел, удивляясь, и Шарыгин. — Твой порыв слишком эгоистичен, чтобы красивые девушки обратили на тебя внимание.

— А мне кажется, что я нравлюсь.

— Понимаешь, вовлеченности не получается, — сокрушился Григорий. — Моноспектакль.

— Кстати, — очнулся Хабаров, — о моноспектаклях. На заре моей театральной юности…

Галка вдруг почувствовала себя лишней.

Говорят о своем, думают о своем. Почему ей казалось, что Шарыгин с ней стал общаться как с равной?

Инженю ты мое, инженю…

Хабаров даже не поздоровался. Песков и слова не сказал. Кто она? Кукла, ширма, пустое место? Неужели с ней нельзя даже о погоде?

Обидно.

А еще обидней будет, если просмотр так и не состоится. То есть, у всех состоится, а у нее нет. В конце концов, кто она, так…

— Не расстраивайтесь, — дохнул в ухо противный Казимирчик, — это павлиньи игры. Самолюбование, соперничество. Они ни коим образом вас не умоляют.

Чтобы быть от Казимирчика подальше, Галка пошла по рядам вверх, ее даже не окликнули, и она спокойно дошагала до входных дверей, скрытых портьерной тканью, приоткрыла створку в пустой и темный холл.

На мгновение подумалось: почему бы нет?

Сбежать, на воздух, из плюшевой театральной духоты, никто не кинется, никто не заметит даже, Казимирчик, наверное, скажет только: "Восхитительно смылась! Я сам ни сном, ни духом…". А она дойдет до цветочного на Крещения, хоть у нее и свободный график работы в магазинчике, но появляться-то надо иногда, и тетя обрадуется.

Створку пошире.

Как назло, Фигаро объявился в самый неподходящий момент. В смысле, господин Россини со своей арией.

Та-да-да-дам! Pronto prontissimo…

Самое удивительное, что когда Галка обернулась, все смотрели-таки на нее, белели лицами. И Песков, и Хабаров, и Шарыгин. Вот уж вовремя!

Телефон к уху.

И смотрите, хоть обсмотритесь. Не до вас.

— Галка…

Второй акт трагедии?

— Я слушаю, — вздохнув, сказала Галка.

Сердце стиснуло. Ну что, что еще, подруга? Новые упреки? Новые обвинения?

— Прости, — помолчав, подышав, вдруг прошептала трубка Светланиным голосом. — Я… я дура просто. Я знаю, что ты не могла, но он мне всю кровь…

Слезы облегчения чуть не брызнули у Галки из глаз.

Камень с души, булыжник из-за пазухи, думайте, что хотите, мир стал светлей.

— Светочка, я все-все-все понимаю, — заговорила она взахлеб, прикрыв динамик ладонью. — Ему просто жить негде. А у меня две комнаты… Я в маленькой, он в большой.

— И долго… — Светлана сглотнула. — И долго он так собирается?

— Говорит, что неделю.

— Скажи ему, пусть возвращается. Пусть. Квартира-то его.

— Может, ты сама ему?…

Трубка горько фыркнула.

— Не могу. Слышать его не хочу. Пока.

Спустившись к сцене, Галка обнаружила, что народу прибавилось. Рядом с Казимирчиком сел Костоглотов с намотанным на ангинное горло шерстяным шарфом, на втором ряду с зеркальцем и помадой обосновалась Жмуркова, упершись коленями в сетчатых чулках в спинку впередистоящего кресла, помощник режиссера Абаева копалась в своем непременном портфеле серой, антилопьей, по слухам, кожи, шурша распечатками текстов и совершенно по-лошадиному фыркая. К компании Шарыгина, Пескова и Хабарова примкнули Заборский и Крюсс, образовав похохатывающий заговорщицкий кружок.

Сивашова, Веснина.

На сцене неподвижно, словно медитируя, стоял Суворов — глаза закрыты, ладони сложены у груди. Чалму бы ему!

Галка села через проход на краешек кресла.

Ей подумалось: вот мы и собрались, театральные вороны и одна белая ворона, то есть, я. Потому я и нахожусь, где нахожусь, в отдалении.

В добровольной ссылке.

— Итак, — открыл глаза Суворов, — я надеюсь, здесь все?

— Аллы Львовны пока нет, — подал реплику Казимирчик. — И Мукасевича.

— Н-да, без Аллы Львовны… — Суворов вдруг обнаружил Галку и прищурился. — А на вас, Галина Ивановна, кажется, никакой роли не распределялось.

— Я вам все позже объясню, Александр Михайлович, — привстал Шарыгин.

— Это обязательно. Впрочем… — режиссер-однофамилец победителя турок запустил пятерню в рыжеватые свои вихры. — Галина Ивановна, вы номинально хотя бы с Брехтом знакомы?

— С "Добрым человеком из Сычуани"? Да, — кивнула Галка, — да.

— Угм… Пока Аллы Львовны нет, вы бы ее реплики… Майя Жансоловна, — резко обернулся Суворов к Абаевой, — у вас там лишней распечатки не найдется?

— Сейчас поищу, — ответила помощник низким грудным голосом.

Портфель вздохнул антилопьими боками, и Майя Жансоловна, расставив крепкие ноги, запустила руку ему в пасть. Было в этом что-то от хирургической операции.

Удаление миндалин или кости, застрявшей в горле.

— Вот.

Растрепанные листы появились на свет.

— Хорошо, — сказал Суворов и принялся расхаживать по сцене так, что Галке, и всем остальным, конечно, был виден грязевой кант на его ботинках. — Итак, что у нас с Брехтом? Брехт до сих пор актуален. Да-да, и Петр Фоменко, и на Таганке его с успехом пользуют. И прочие, прочие тоже. Но мы решили придать ему чуть больше аутентичности, чуть больше современного нерва. То есть, "Добрый человек" у нас переместится в наши реалии. Концепцию я вчерне… Собственно, будет не табачная лавка, а ларек, но об этом далее. Там, в распечатках, пометки есть. И чем хорош Брехт в данном случае? Тем, что будет занята почти вся труппа.

— А если я в первых актах не участвую, — подняла руку Жмуркова, — мне что, все равно здесь сидеть?

— Обязательно! — Палец режиссера взлетел и как пикирующий бомбардировщик нацелился на Жмуркову. — Мы или коллектив, или нет. А концепция требует общего участия, потому что мне хотелось бы, чтобы каждый привнес в Брехта что-то свое, примечательное, прочувствованное, что-то от нынешнего времени. И был бы не против некой импровизации в рамках текста. Но это мы еще обсудим.

Суворов похлопал в ладоши.

— Так, давайте с первой же сцены, где боги и этот, бедный… — он пощелкал пальцами, вспоминая, — водонос, только у нас — курьер. Сивашова, Загорский, Крюсс — боги. Иностранцы, в нашем случае. Григорий Валентинович, вы у нас пока Ван, то есть, Иван. Декорации будут провинциального городка, я уже смотрел — замечательные. Такая, знаете, посконность, застывшее время, то, что нужно для нашей постановки.

Режиссер умолк, что-то соображая.

И опять Галке показалось: все это — театр в театре. Будто сдвинулась точка зрения, и уже не Галка, а кто-то за ней, не участвующий, отстраненно наблюдал за происходящим. Все играли предназначенные роли. Но вовсе не Брехта.

Абаева играла Абаеву, Казимирчик — Казимирчика, Шарыгин — Шарыгина, льва театрального. Получалось не бездарно, органично даже. Только почему-то чувствовался надлом, то ли из-за усталости, то ли из-за бессмысленности постановки.

Несчастные люди!

Стиснутые кукловодом по рукам и ногам, выпихнутые на сцену жизни в толпу таких же растерянных людей — играйте!

И щелканье хлыста.

— …вановна, — расслышала Галка, несомненно, обращенные к ней слова.

Наблюдатель смущенно спрятался за шторками век, как за занавесками в балконной ложе, и пришлось, краснея за него и за себя (ой, шизофрения!) вскакивать с кресла.

— Да, извините, я прослушала.

— Вот! Вот! — обратился Суворов к Шарыгину. — Вот она, ваша протеже!

Галка опустила глаза.

С высоты человеческого роста туфли казались маленькими, и ноги в джинсах вонзались в них глубоко внизу. Настоящие кэрроловские ощущения.

— Извините, — снова сказала Галка.

— Александр Михайлович! — загудел Шарыгин. — Что вы, ей-богу! Человек просто концентрируется. Настраивается. Сами ж знаете.

— Знаю, — сбавив тон, сказал Суворов. — Но с этим, в конце концов, можно и повременить. Сначала ставится задача, а потом сколько влезет… И вообще, Григорий Валентинович, попрошу на сцену, без вас, собственно, стоим.

— Я уже, — ответил Шарыгин и степенно поднялся к режиссеру. — Куда мне?…

— Сюда, — Суворов указал Григорию место перед столом. — Это улица, вы — курьер… Черт! — В его глазах блеснул огонь озарения. — Мысль пришла! Вы не курьер, нет, это еще все-таки не дно, какие-то перспективы. А нам нужно… Вы — "бутерброд"!

— Хот-дог! — подал реплику Песков.

— На заре моей молодости сие называли "сэндвичем", — произнес Хабаров. — Кажется, это показывали в "Международной панораме".

— Гос-по-да! — умоляюще вытянул руки Суворов. — О гастрономии потом. Григорий Валентинович, вы ходите по сцене и раздаете буклетики, рекламку всякую, вполголоса, стеснительно бормочете чушь. Стрижка недорого, суши, автошкола и тому подобное.

Шарыгин кивнул.

— Это я уяснил.

— Прекрасно. Потом ваш моноложик, а за моноложиком — Крюсс, Загорский, Сивашова, иностранные, так сказать, туристы. Капиталисты даже. В общем, элемент Европы в нашем сонном, темном царстве.

Суворов спрыгнул со сцены.

— Так, поехали. Григорий Валентинович…

Шарыгин сразу ссутулился, согнул колени и побрел слева направо. Пальцы его, зажатые щепотью, тыкались в пустоту.

— Возьмите буклетик… граждане, высокие скидки…

Суворов, отмахав семь рядов, уселся в восьмом, энергично показывая Шарыгину продолжать.

— Я — Иван. Я — бутерброд. Я ношу картонные плакаты — рекламирую заправку картриджей и салон автозапчастей за углом, — нелепо поклонившись, надорванным голосом объявил залу Шарыгин. — Если людей мало, приходится тащиться к рынку. Если много, я всем мешаю… А вот календарик, календарик возьмите… И вообще в нашей провинции хорошей работы не найти. Все говорят, Европа может нам помочь…

К Галке, шумно дыша, подошла Абаева.

— Галина Ивановна, вы уж помоложе меня, могли бы и сами за текстом-то, — недовольно произнесла она.

Пьеса шелестнула листками, интимно показывая подчеркивания красным карандашом, и шлепнулась Галке в ладони. Маленькие, подведенные тушью глаза Абаевой на мгновение задержались на Галкином лбу, который, видимо, без слов говорил о своей хозяйке, затем помощник режиссера укоризненно выдохнула (наберут молодых!) и, переваливаясь с ноги на ногу, вернулась обратно на свое место, к наброшенной на спинку шали и антилопьему портфелю.

Брехтовская Шен Де в пьесе была переправлена на Марию. Правда, профессию ей режиссерский гений оставил прежнюю.

Проститутка вписывалась и в новую концепцию.

К Шарыгину тем временем присоединилось трио туристов-капиталистов. Возникла проблема ночлега. Найди нам возможность переночевать, попросили они Ивана. Хотя бы в ближайшем доме. Начни с ближайшего!

Крюсс выпячивал живот, Загорский с интересом отщелкивал кадры на воображаемый фотоаппарат, Сивашова лениво обмахивалась косынкой.

Шарыгин метался по сцене, стучась в невидимые квартиры.

— Убедительней! — привстал с кресла Суворов. — Григорий Валентинович, не изображайте Квазимодо. Ходите, как… Боги, тьфу, Европа! Вы хорошо. Сытости побольше, неги. Беспокойство о ночлеге — легкое, его немного.

Галка пыталась одновременно слушать сцену и читать режиссерские правки.

Песков неслышно переговаривался с Хабаровым. Казимирчик воодушевленно внимал репетирующим. Жмуркова, убрав зеркальце с помадой, скучающе катала за щекой леденец и раскачивала коленями нижний ряд.

Монотонный скрип кресел наконец надоел Суворову, и он вскинул голову:

— Кто там качает? Прекратите немедленно!

— Сорри, — подняла руку Жмуркова. — Можно в туалет?

— В уборную, моя юная коллега, — повернулся к ней Хабаров. — В мои благословенные времена слово "туалет" касалось лишь платьев.

— Да вы зажились! — весело воскликнул Песков.

— Не вы подвесили сей волосок, — назидательно заметил Хабаров.

— Черт! — взорвался Суворов. — Что за галдеж! Вероника Андреевна, пожалуйста, туалет к вашим услугам. Остальные, хотя я всех вас уважаю как актеров, — заткнулись!

— И я? — спросил Шарыгин.

— Вы как раз продолжайте.

Жмуркова, покачивая бедрами, звонко отстучала каблучками свой выход. Несколько секунд после ее исчезновения за портьерой стояла тишина, затем Шарыгин спохватился:

— Кривые спекулянты кругом! Боги плюют на вас! Гореть вам в кипящей смоле! Никто не желает подселить туристов. — И устало добавил: — Теперь остается только проститутка Мария. Уж она не откажет.

Трио европейцев в сторонке любопытно крутило головами.

— Замечательно! — выкрикнул Суворов. — Теперь — Мария.

— Ой!

Галка вдруг сообразила, что слова Марии читает она, и рванула на сцену. Ступеньки будто смазали маслом (Аннушка пролила?), и она чуть не растянулась на них, больно ударила коленку и через силу прихромала к столу.

Эх, трамвая не хватило!

Как там? Раз, два… Меркурий во втором доме… Вам отрежут голову!

— Вы готовы?

Лицо режиссера пряталось в тени, но выражение по голосу имело донельзя кислое.

— Да, — сказала Галка.

— Забирайтесь на стол.

— Куда?

— Боже мой! Вы читали Брехта-то? Там Мария отвечает с верхнего этажа.

— Извините. Я уже.

Стол был крепкий — Галку выдержал, лишь ворчливо потрескивал под ее весом. Она осторожно расправила смятую скатерть.

— Начинайте, — потребовал Суворов.

— Мария, — Шарыгин, чтобы действительно создалась иллюзия разговора снизу вверх, встал на колени, — туристы здесь, а я не могу найти для них прибежища. Прими их на одну ночь.

— Б-боюсь, что нет, Иван, я жду клиента.

Галка шевельнулась, и стол взбрыкнул как живой. Шарыгин придержал его за край.

— Здесь никто не хочет принять их.

— Хорошо. Я могу спрятаться, и тогда клиент уйдет. Правда, дела мои плохи, и если… если к завтрашнему утру я не расплачусь…

— Галина Ивановна, ну что вы мямлите? — встал Суворов. — Вы уж не просто читайте. Вы актриса или кто? — И до обидного громко, через кресла, обратился к Казимирчику: — Алексей Янович, будьте добры, посмотрите, что там Алла Львовна, не пришла ли.

— Всенепременно! — подхватился Казимирчик.

Он легко взбежал по лесенке и пересек сцену, скрывшись за кулисами. Правда, еще успел, прижимая руки к левой стороне груди, лицом выразить Галке свое восхищение.

Ну не негодяй ли?

— Врежь ему, — шепнул Шарыгин.

— Кому?

— Сашке-Наполеону. Суворову нашему.

— Как врезать? — округлила глаза Галка.

— Как мне вчера на репетиции. Сыграй эту Марию, как можешь.

— Тут текст исправлен…

— И что? — Шарыгин посмотрел на нее. — Исправлен, исчеркан. Какая разница? У тебя вся труппа в зрителях. Кому, как не им?

— Я не знаю, как, — отчаянно прошептала Галка. — Я вообще не помню.

— Значит, это само проявится.

— Это же только на "Бесприданнице".

— А я не уверен, что только.

— О чем вы там шепчетесь? — спросил Суворов.

— Обсуждаем психологию героини, — ответил Шарыгин.

— Нечего там обсуждать. Ладно, все, — Суворов махнул рукой. — Боги со сцены — брысь. Григорий Валентинович, вы тоже. Будем считать, все здесь и так понятно. Европейцы расплатились за ночлег и, возможно, за утехи с героиней. Все-таки… Все-таки да, очень интересная трактовка… И героиня на полученные деньги открывает ларек. Галина Ивановна, давайте вот сцену за прилавком начальную, только-только купили… Да слезьте вы со стола!

Галка слезла.

— Ну и за стол, — показал Суворов. — Как за прилавок.

Галка встала, куда было сказано.

— Веснина — бывшая владелица, Хабаров — столяр, то есть, в нашем случае — ремонтник, Костоглотов и Жмуркова — разорившиеся магазинщики… Где Жмуркова? Сивашова — побудь за нее. Игорь Борисович — за многочисленных родственников. В темпе, в темпе!

Суворов снова захлопал в ладоши.

Мимо Галки, разводя руками, пробежал Казимирчик. Аллы Львовны не нашел, вернулся в зал.

Галка закрыла глаза.

Значит, врезать. А как врезать, если ничего не понятно? Кто я? Галка? Мария? Нет, я Шен Де, добрая девушка, которой представился случай открыть табачную лавку.

Проститутка, сохранившая душу.

В нищете, рядом со скотобойнями и цементным заводом. Смотришь на людей, смотришь, и видишь, как голод и бедность ожесточают их сердца, как превращают их в злобных двуногих существ, сходных с людьми только внешним видом. Внутри же… Что там внутри? Хитрость и лень, и желание зла.

Но как им не помогать?

Невозможно! Бедные люди, ежедневно заражающие собой детей. Гнусные, бессовестные, слепые к чужим бедам.

Но все же — жалко их! Безумно жалко!

Галкина рука сама по себе смахнула невидимые крошки со скатерти. Колючие табачные крошки. Лавка — табачная, и крошки — откуда им быть другими?

— Вот уже три дня, как ушли боги, — проговорила Галка, медленно поднимая в зал глаза. — Когда я посмотрела, что они мне дали, то увидела больше тысячи серебряных долларов.

Голос ее был тих и полон будущего счастья. Но затем в него вплелись нотки беспокойства и глубоко скрытой горечи.

— Я купила на эти деньги табачную лавку. Вчера я переехала сюда и надеюсь сделать много добра. Госпожа Шин, прежняя владелица лавки, уже приходила просить риса для своих детей. Странно, куда она дела деньги?

"Что за отсебятина?" — хотел возмутиться Суворов, но вдруг заметил плывущую в воздухе белую пыль. Пыль сносило от режиссера влево. Клубы ее, казалось бы, должны неспешно оседать в проходах, на спинках и сиденьях кресел, но вместо этого почему-то оседали на уставленную лачугами улочку, на плотную желтую землю, на побеги молодого бамбука. Или это вовсе был не бамбук?

Нехорошее, какое-то колючее, совсем не русское слово замерло у Суворова на языке, но не сорвалось, а, помедлив, сухим налетом опустилось в горло. Режиссер поморгал, вдохнул и уцепился за подлокотники. Впрочем, подлокотники тоже оказались фикцией, вместо них в одной руке у него появилась тяпка, а в другой — ком сорной зелени.

— Вот и сегодня, я вижу, она идет через площадь со своим горшком, — грустно произнесла Галка.

Но и в Галке Суворов усомнился.

Хлипкое строение, прочерченное солнечными лучами, как клинками, с тающим, неверным вторым этажом, распахнутое настежь в пыльное пространство, заполненное полками и мешками, центральной фигурой имело вовсе не Галку. Молодая китаянка глядела на Суворова. Узкие глаза. Печальная полу-улыбка. Линялое, светло-голубое ципао (ципао?).

Ветерок носил рисовую шелуху. Хлопали занавешивающие окна дырявые циновки.

Ниже, у края площади, Суворов заметил бездомных, сидящих на земле и тоже с благоговением взирающих на владелицу табачной лавки. У одного из бродяг были вымазанные глиной желтые волосы, а другой был лыс.

— Вот она идет, — повторила китаянка. — Добрый день, госпожа Шин.

И действительно к лавке несколько неуверенно подошла пожилая женщина с горшком, заученно улыбаясь, сунула голову внутрь:

— Добрый день, мадемуазель Шен Де. Как… как вам в новом доме?…

Шарыгин слушал разговор двух китаянок и плыл, плыл. Куда плыл — бог знает. Ему думалось: и Волга была. И Сычуань — вот.

Как по Волге плыл.

Он впитывал шелест кипарисов, дымы цементного завода, обсыпанные белым тени прохожих. Слушал кукареканье петухов, шаги и кашель. Дышал тем странным временем. Рядом в плохом халате сидел, открыв рот, Казимирчик. Китайское лицо его было одухотворенно-восторженным. Глаза блестели, словно у кокаинщика. Китаец Казимирчик был счастлив. Где-то внутри него гнездились, беспокойно вспархивая, слова "ошеломительно", "волшебно", "бесподобно", но он боялся вспугнуть ими происходящее, и поэтому держал себя за горло. Пропустив руку под грудью, нащупав сердце, застыла Абаева. Сердце прыгало под пальцами. Глаза искали знакомые ориентиры, но их не было — ни зала, ни сцены, ни прямоугольных плафонов, указывающих выход. Была улица, на заднем плане толпились хилые хижины, горячее солнце светило с неба. Летела пыль.

Шен Де в лавке принимала гостей.

Они были требовательны, наглы, завистливы и считали себя в своем праве. Ей хотелось помочь им, пустить жить, отдать все, что есть, но, видят боги, одновременно в голове ее зарождался другой голос, и этот голос, грубый, почти мужской, иногда едва не прорывался наружу, чтобы уличить, обвинить, потребовать.

Паразиты! Нахлебники!

— Милая Шен Де, мы подумали, нельзя ли у тебя провести хотя бы ночь?

— Пожалуйста, пожалуйста! Я охотно приму вас.

"Когда-то вы выгнали меня на улицу. — кричал голос внутри. — И что же? Убирайтесь прочь!". Но силы у него пока не было.

— Я слышал, вы завтра открываете лавку. Не найдется ли у вас лишней сигареты?

— Пожалуйста.

— Славная лавчонка!

— Это мой брат и невестка. Думаю, придется их оставить.

— А это племянник.

— Но как же?…

— Это не ваши полки. За них еще не рассчитались со мной. Я столяр. Я их делал. С вас сто серебряных долларов.

— Но у меня нет денег. Повремените, прошу вас.

— Ничего не знаю!

"А сострадание? — надрывался голос. — Есть ли оно у тебя?". Гости же множились, занимали лавку, обживались, галдели, затирая владелицу вглубь, к полкам, в темноту, пока она не растворилась в ней совсем, взмахнув напоследок рукавом ципао.

Тишина.

Оглушительная. Болезненная. Только что стоял гомон, шелестели листья, стучал деревянный каблук, ползал ребенок.

И внезапно — ш-ш-ш-ш…

То ли ветер, то ли дрожь земли — рассыпалась в труху лавка, облетело небо, в искусственный свет ужалось солнце, за бархат кулисы спрятались дома, и вся Сычуань провалилась разом. Цементная пыль растаяла будто снег. Бледными бабочками разлетелись ципао, и актеры, оставшиеся в одежде, в свитерах и брюках, юбках и блузках, рубашках и джинсах, все равно казались как голые.

Женщина за столом выдохнула и стала выше ростом, изменила разрез глаз, стиснула скатерть. Шен Де. Шен Де. Галка. Да, Галка. Кажется, она.

Я — Галка.

Ни звука. Ни слова. Ни шевеления.

Провал, подумала Галка и, одними губами прошептав: "Извините", выскочила в коридорчик к гримеркам. Тишина преследовала ее по пятам. Даже отсеченная дверью, замерла с той стороны.

Жуткий провал.

— На ши шенма? — произнес неожиданно Суворов.

И понял вдруг, что это не те слова, чужие. Странно.

— Что это было? — повторил он уже по-русски.

Но вопрос остался без ответа.

Затем кашлянул Хабаров, со всхлипом втянула воздух Абаева, и тишина треснула, порвалась, наполняясь скрипами кресел, шорохом одежд, шагами, взмахами рук, движением тел, возгласами и горловыми звуками.

— Ни хрена ж себе! — выдавил Песков, выпрямляясь, избавляясь от прищура и фантомной хромоты. — Черт!

В спину Игорю Борисовичу выстрелило, и Веснина, очнувшись, принялась массировать ему поясницу. Костоглотов осматривал сцену и кулисы, словно ожидая чего-то, стучал по столу. Сим-сим, откройся! Хабаров тер лицо. Сивашова хихикала, закрыв рот ладонями. Глаза ее были безумны. В зале выпал из кресла Казимирчик и так и застыл, неудобно подвернув ноги и глядя в пустоту. Абаева полезла в антилопий портфель за валокордином. Суворов поймал себя на том, что стоит, даже поднял руку, но зачем стоит и для чего поднял, ответить себе не смог.

Хлопки, раздавшиеся с верхнего ряда, заставили его вздрогнуть.

Он обернулся — у самых дверей, запахнутый в черное пальто, с затянувшимся на горле серебристым шарфом, из-под широкополой шляпы поблескивал очечками Неземович.

— Вы видели? — спросил Неземович, уколов собрата по режиссерскому ремеслу острым стеклянным взглядом.

Ладони в перчатках, будто по инерции, хлопнули в последний раз.

— Я? — уточнил Суворов. — Я — да. Но это… Это что-то…

— Это чудо, — заявил Неземович, спускаясь. — Чу-до. Чудеса. Которых в нашем мире уже… — Он вытянул шею. — Только я почему-то не вижу главной героини.

Сердце Суворова, трепыхнувшись, дало сбой.

— Она была. Она, правда, по старому, оригинальному еще тексту… — он покраснел, сообразив, что все его ремарки, вставки и подчеркивания, все его потуги осовременить Брехта — ничто по сравнению с Галкиной игрой. Ох, даже меньше, чем ничто.

— Это, батенька, дар, — сказал Неземович. — А дару не прикажешь — работает, как умеет.

Мелькнуло серебро шарфа, и фигура в пальто, приветственно коснувшись полей шляпы двумя пальцами, проскользнула к сцене мимо Суворова. Он поспешил за ней, уминая пьесу во внутренний карман пиджака.

— Вы, извините, но мы уже репетируем, — торопливо заговорил он в спину Неземовичу. — Я Галину Ивановну вижу в главной роли…

— Разумеется, — не оборачиваясь, качнул шляпой Неземович.

— А вы можете взять Аллу Львовну.

Неземович резко развернулся.

— Вы умеете обращаться с чудом? — спросил он громко.

— Э-э… вы, собственно, о чем? — растерялся Суворов.

— Понятно. Так, — Неземович хлопнул перчатками, обращаясь к труппе, стеклышки очков весело сверкнули, — господа актеры, завтра вечером я начинаю ставить у вас "Бесприданницу". Обещаю вещь не на один сезон. Вчерне я уже знаю, кто кого будет играть. Кое-кого просмотрю дополнительно. Но изначально хотелось бы поговорить с внезапно исчезнувшей Галиной Ивановной, фамилии которой, к сожалению, не знаю. В гримерки не пойду, поэтому, кто-нибудь уж будьте добры…

…Мама пахла полевыми цветами и грибовницей.

Галка уютно устроилась у нее на коленях, а на собственных колешках держала книжку с самым-самым рисунком на развороте. Там, блистающий белым и золотым принц летел по воздуху на темном, как ночь коне, а под конем проплывали лес, река и избушки с огоньками окон. А еще маленькие фигурки людей размахивали руками. "А он куда спешит?" — спрашивала Галка, водя по принцу пальчиком. "Он спешит к своей любимой", — отвечала мама. "К кому? К Василисе?". "Да, к девушке, которую он любит больше всего на свете". "А ко мне тоже прилетит принц?" — Галка вывернула голову, чтобы видеть мамино лицо. Мама поцеловала ее в лоб. "Обязательно. Только принцы бывают разные. Они могут и не летать, а просто ходить с тобой по одной улице или в одну школу". "А как же я тогда узнаю своего принца?" — удивилась Галка. "Не знаю, — вздохнула мама. — Наверное, без него весь мир будет казаться тебе ненастоящим, серым, нереальным". "Сказочным?" — подсказала Галка. "Нет, — улыбнулась мама, — скорее, как кино или как сон. Ты будто живешь, но все никак не можешь проснуться".

Потом, когда папа уйдет, мама задымит как паровоз, проращивая морщинки у губ, и в глазах ее появятся странные жгучие искорки, жесткие, злые. Иногда Галка думала, будто это осколки разбитого Снежной Королевой зеркала…

Стук в дверь был легкий, донельзя вежливый.

Галка подняла голову. И чего людям надо? Молчат как рыбы, здесь молчат, на сцене молчат, будто немые, безъязыкие.

Впрочем, и так понятно.

Хотя, конечно, сначала казалось, что она очень даже хорошо играет. Представлялось: городишко, хилые домики, пыль летит с цементного завода. И люди через одного с белыми лицами, несмотря на то, что китайцы. Все-таки Сычуань, не Европа.

Стук повторился.

Ясно, решила Галка, просят освободить гримерку. Она оглянулась. Трехстворчатое зеркало отразило ее лицо, галерею тюбиков и баночек, боа из радужных перьев. Кушетка, передвижная вешалка, афиши на стене. С афиш строго смотрели многочисленные Аллы Львовны — в красной косынке, в парике, в профиль и анфас.

Вон куда тебя, девушка, занесло.

Ну, выгонят и выгонят, вздохнула Галка, отщелкивая поворотный замочек. Пойду к тете в цветочный. В конце концов, свет кли…

За дверью стоял Казимирчик.

Все бы ничего, Алексей Янович как черный вестник — о, это было ожидаемо. Галка так и предполала, что пошлют его.

Другое дело, что Казимирчик почему-то стоял на коленях.

Глаза у него были восторженно-влажные, длинный нос задран вверх, на Галку, а в руках он держал, кажется, гвоздику из урны.

— Дорогая Галочка, — залепетал он. — Я всегда вас любил! Вы восхитительная, нежная, чувственная. Вы — актриса с большой буквы. С самого начала, с самого вашего появления в нашем театре я знал, знал, что вы — такая. Выходите за меня замуж!

Гром среди ясного неба произвел бы на Галку меньший эффект.

Самое удивительное, фальши не было. То есть, если подумать, безумие редко выглядит фальшивым. Наоборот, оно вполне искренне.

Галка набрала воздуху в грудь.

Убедительней, будь убедительней. Что от этого зависит? Все от этого зависит, твое и его душевное здоровье.

— Алексей Янович…

— Не слушай его!

Шарыгин, этот театральный лев с развевающейся гривой, выбежав из глубины коридора, сбил Казимирчика как кеглю. Они покатились по полу, хватая друг друга за одежду. Звуки, издаваемые мужчинами, не имели ничего общего с человеческой речью. Шарыгин рычал, Казимирчик повизгивал, сквозь рыки и визги прорывались отдельные междометия и свирепое дыхание разгоряченных самцов.

Абырвалг натуральный.

Треснул рукав, взлетела нога в синем носке, глаз — грива — ухо, попробуй разбери, где чье. Мятая гвоздичка прибилась к плинтусу. Пальцы, слюни.

Галка стояла, как ушибленная.

Скоро массивный Шарыгин оказался на Казимирчике верхом и тем одержал победу. Алексей Янович был за шиворот затащен за угол, оттуда послышалось несколько мягких ударов в тело, и больше Галка Казимирчика не видела.

Шарыгин появился пошатывающийся и щупающий костяшки пальцев. Чего Галка совсем не ожидала, так того, что на колени бухнется и он.

Сумасшедший дом! Дом театра!

— Дорогая Галка! — выдохнул Григорий и, покопавшись, выудил из-за пазухи еле живую веточку мимозы. — Будь моей женой!

— Что? — У Галки от неожиданности свело ногу, и она ухватилась за косяк. — Вы все рехнулись что ли?

Шарыгин свободной рукой откинул волосы со лба, другой все еще презентуя мимозу.

— Я понимаю, что несколько тороплю события. Но, видишь ли, конкуренты… — он зыркнул в ответвление коридора, где невнятно возился побежденный Казимирчик. — А что до Светланы — так не расписанные мы. Вольные птицы. Сошлись-разошлись. А я, я всегда буду с тобой. Наставником, любящим супругом…

Стена и новоявленный жених поплыли у Галки перед глазами.

— Можно все это… позже?

— Что? — не понял Шарыгин.

— Нехорошо мне, — сказала Галка, перешагивая через порог и медленно, по стеночке уходя в коридорную даль, — пойду я.

— Погоди, — обиделся Шарыгин, — а я?

Галка махнула рукой.

— Завтра.

— А Неземович?

— И он.

— Но я вечером…

— Ага.

Шарыгин растаял, свет с тенью поиграли в кошки-мышки, раскрытая форточка курилки прицельно выстрелила струей свежего воздуха, послышалось почему-то, как Хабаров говорит: "Даже на заре моей юности… Да что там! Во всей моей жизни не было…", но голос его, бог весть как и из какой отдушины донесшийся, так же неожиданно умолк, в проеме подсобки мелькнул синий халат Таисьи Петровны, по очереди выступили ведро, огнетушитель, план эвакуации (а она уже, уже эвакуируется!), затем дверь распахнулась, и Галка выдавилась из недр "Пилигрима", как паста из тюбика.

Свобода.

Ноги шли, глаза смотрели. Голова была пустой, как космос. Куда я, чего я?

Несколько десятков метров Галка, ничего не соображая, отмахала вглубь квартала (а что? ноги идут, глаза смотрят, система автоматическая), затем развернулась и задробила каблучками обратно. Автобусная остановка все-таки была в той стороне.

Как села, как сошла — совершенно не сохранилось в памяти.

Хорошо, что сошла, где надо. Некоторые мысли проносились астероидами, некоторые — кометами, оставляя шлейф беспокойных ощущений.

Бух на колени! И второй…

Галка зашла в продуктовый магазинчик и побродила там, в узких проходах, между быстро-кашами и хлебобулочными изделиями.

Отражение в зеркальном простенке вылупило удивленные глаза, моргнуло, разродилось идиотской улыбкой. Я у мамы дурочка.

А розыгрыш все же жестокий.

Сначала один клянется в любви до гроба, затем — другой. Не ваше, мол, это, Галина Ивановна — всяких Шен Де изображать. Не бабское. То есть, Алле Львовне можно…

Или они меня так утешить хотели? — пришла неожиданная мысль.

Чтобы не расстраивалась. Это ж мужики. Пойми их, что они там себе накрутят. Взяла да сбежала со сцены. Может, решили, что меня после провала спасать надо. Что я там петельку готовлю и мыло ищу. В упадке чуйств.

Вот и придумали маневр. Одного с любовью мало, бухается другой, наверняка еще Хабаров с Песковым вторым эшелоном дежурили. Сергей Сергеич, пожалуй, забавно бы смотрелся в роли престарелого ловеласа.

Галка грустно улыбнулась. Отражение улыбнулось в ответ.

Я у мамы дурочка — два. Что ж я по магазину кругами-то? Наскар рейсинг какой-то…

Галка решительно схватила с полки бутылку био-йогурта и направилась к кассе. Выждала короткую очередь из хмурых мужчин (никто не хочет бухнуться на колени?), улыбнулась, расплатилась и с бутылкой как с "Оскаром" выскочила в двери. Домой, домой. Что делать? Только домой. Нет, не с "Оскаром", с "Никой", кажется, театральным "Нику" дают. Тьфу ты, "Ника" же кинематографическая. А театральная?

И здесь провал.

У самого дома ее вдруг шарахнуло так, что она остановилась под козырьком подъезда, каких-то сантиметров не дотянувшись пальцами до кодового замка.

Один-три…

Бумм! — Бог метнул невидимую молнию прямо Галке под череп. Как говорят в таких случаях: и все озарилось.

После того, как свет от молнии схлынул, и мир вернулся и проступил теми же красками, той же трубой, подпирающей козырек, и той же дверью, в голове занозой, остатком божьего попущения засела мысль: а если ты, Галка, дура? Ведь два раза в зеркало смотрелась, а не дошло. Ни Казимирчик, ни Шарыгин, пожалуй, не притворялись. Совсем.

То есть, воплне возможно…

— Извините.

Галку попытались легонько сместить в сторону, она вскинулась и встретилась глазами с соседом. В кулаке у Прынцыка были зажаты два кулечка с половинками черного.

У обоих вырвалось:

— Ой, простите.

И получилось это настолько синхронно, что Галка, захохотав, едва не таранила трубу. В какую-то даль несусветную провалились театр, Шен Де, колени, бедные гвоздики и мимозы, беспокойства, страхи и Шарыгин с Неземовичем.

— Здравствуйте, — сказал Прынцик.

— Вы же Саша, да? — разогнувшись, подала руку Галка. — А я Галка.

— Я знаю, — кивнул Прынцик, — я слышал.

Высок. Глаза — ореховые.

Почему-то ассоциацией всплыли строчки: "Лысый, ростом невелик…". Галка заржала в голос. Прынцик хлопал ресницами.

— Вы извините, Саша, — сказала Галка, когда все вокруг перестало оплывать и двоиться. — Это не на вас реакция.

— Я надеюсь, — серьезно сказал Саша.

Дверь, пискнув, сдалась под напором пальцев. Молодой человек пропустил девушку вперед. Да-а, подумалось Галке, за спиной меня оставлять нельзя. Это точно. Во-первых, по-джентльменски. А, во-вторых, черт-те могу выкинуть. Как выпрыгну, как выскочу…

Что печально.

Но улыбка расползалась по лицу. Ее, заразу, даже прикрыть было нечем.

— Вы на лифт? — спросил Саша.

— Ну, да.

Лифтовая кабинка у них тесная, и Прынцик будет стоять совсем рядом. Его можно будет вдыхать, касаться и есть глазами.

— Вы так странно улыбаетесь, — Саша нажал кнопку вызова. — У вас радость?

— А-а, — махнула рукой Галка, — из театра ушла.

— А чего радуетесь?

Галка пожала плечами.

— Свобода. Определенность. Можно заняться чем-то еще.

— Не получилось?

— Не-а.

Это "не-а" вышло настолько жалким, что у Галки задрожали губы. А затем она заревела, уткнувшись в Прынцикову грудь.

Вот уж это было неожиданно.

Лифт щелкнул челюстями, но остался голодным. Слезы лились, Саша обнимал ее, по спине скакали половинки ржаного хлеба, потому что деть их было решительно некуда, неудобная пуговица бодала щеку, но не это казалось важным. Странное делалось с Галкой. Ей было легко. Разжималось, распускалось что-то внутри. Словно капкан отщелкивался. "Добрый человек", гримасничающий Хабаров, Суворов, "забирайтесь на стол!". Господи, какая далекая ерунда! Ненастоящее, пустое ничто.

А ведь прошлым вечером Шарыгин мне предлагал поплакаться, вдруг подумалось Галке. И что же? Стою, плачу. Набросилась на человека.

— Извините, — вздрогнув, отстранилась она.

Прынцик не сразу разжал объятья.

— Легче?

Отвернувшись, Галка кивнула. Пальцы порхнули бабочками к потекшей туши. Снова распахнулся и осветился лифт.

— Транспорт прибыл, принцесса, — шутливо произнес Саша.

— А вы, значит, принц? — шмыгнула носом Галка.

— Прынцик. У меня и паспорт есть.

— Что ж, везите.

Они зашли в кабинку.

— Н-но! — сказал Саша и ткнул в клавишу этажа.

Лязгнуло. Дернуло. Потащило вверх.

— А в двенадцать часов он превратится в тыкву, — грустно сказала Галка.

— Кто?

— Лифт.

Прынцик промолчал. На его светлой куртке, над пуговицей, темнело пятно. Галкина метка.

— Вы простирните потом, — показала пальцем Галка.

— Зачем? Это ж почти как орден, — улыбнулся Саша. — А это ваш хлеб.

Створки разошлись.

— Спасибо, — Галка подхватила пакет, стиснула вместе с йогуртом.

— Кстати, — произнес Саша, шагнув к своей двери, — как ты насчет чая с мелиссой?

Переход на "ты" прозвучал так естественно, что Галку опять потянуло на слезы.

— А что с мелиссой? — проглотив ком, спросила она.

— Успокаивает, снимает стресс и, вообще, вкусная.

— Ты хочешь со мной познакомиться?

Дурацкая лампочка не горела, и поэтому лицо Прынцика было просто смутно белеющим овалом. Но улыбку она услышала.

— Если ты не против, — сказал Саша.

— Я — за.

Прынцик звякнул ключами. Повернулся снова.

— Но я не хочу вставать между тобой и твоим па… бойфрендом.

— Кем?

— Ну… я видел его вчера. Такой импозантный, вальяжный, как кот.

Галка фыркнула.

Шарыгин — кот? Вот новость! Ее опять разобрал смех. Как на качелях, честное слово. То смех, то грех. Что ж ее так кобасит-то?

— Он вовсе не мой бойфренд. И не кот. Он — лев. Театральный. Ему сейчас жить негде, — сказала она. — То есть… ну, там… не важно.

— Я как раз смотрю, что по возрасту, куда там дуэтом…

Прынцик смешался и, не попадая в скважину, ожесточенно застучал ключом по железу. Галка включила телефон и подсветила экранчиком.

— Спасибо.

Дверь распахнулась.

Саша шлепнул ладонью по выключателю, свет брызнул из-под потолка, дробясь в зеркале и многочисленных стеклянных бусинах занавески.

— Проходи. Я сейчас чай поставлю…

Прынцик сбросил ботинки. Светлая куртка, махнув рукавами, ловко определилась на крючок. Пальцы взлетели и взвихрили челку.

Фр-р-ш-ш-дон-дин — пропела занавеска, скрывая мужскую фигуру.

А я? — подумала Галка растерянно, и будто ответом на ее мысль фигура вернулась. Дон-дин-дон снова.

— Извини, — сказал Саша, — туплю.

Галка торопливо разобралась с пуговицами пальто, и Прынцик, подхватив его, повесил на крючок по соседству с курткой.

— Теперь проходи.

Улыбка мелькнула в зеркале. Подмигнул ореховый глаз. Фр-р-ш-ш-дон-дин.

Галка лениво освободилась от обуви. Как это, оказывается, приятно, когда о тебе заботятся. Хлеб купят, пальто снимут.

На руках до дивана донесут.

Чур-чур. Она сжалась выжидательно, наблюдая за качанием длинных занавесных нитей. А ну как Саша мысли читает…

На кухне зашипел электрический чайник. Звякнула ложечка, очевидно, отмеряя мелиссу. Это одному нерву, это второму. Все спокойно, никто никуда, хлопнула дверца холодильника, защелкал по доске нож.

Галка с облегчением отмерла.

И не надо нам угадальщиков. Страшно представить, когда никакой тайны, ничего укромного, ничего твоего, все общее. Не жизнь — пытка. Причем для двоих.

Господи, чего только в голове не крутится!

Она прошла в комнату. Фиалки Никиты Петровича рядком стояли на длинном подоконнике в пузатых глиняных горшочках. Горшочки были подписаны: Жанетта, Мария-Антуанетта, Крис.

Галка потрогала землю пальцем. Суховата.

Лейка стояла тут же, почти полная, и Жанетта и прочие, дождавшись, получили по причитающейся порции воды.

Тикали ходики.

К дивану, покрытому клетчатым покрывалом, был придвинут низенький столик на колесиках, на столике раскрывал пасть ноутбук, помигивал светодиодами и еле слышно пищал.

Какие у нас Прынцики продвинутые.

Заложив руки за спину, Галка кошкой походила вокруг компьютера. Кто он, интересно, этот Прынцик, не считая того, что Александр Сергеевич? Глазища теплые, а нос длинный. Еще плечистый такой. И челку перед зеркалом…

В джинсах задергался, заелозил телефон.

Шарыгин. Коленнопреклоненный ловелас. Избиватель Казимирчиков.

— Да?

— Ты на месте, ты дома? — обеспокоенно спросил Григорий.

— Да, все хорошо.

— Это замечательно. Я буду через два часа. Или через три. Забацаем праздничный ужин!

— Что?

— Здесь все потрясены. По-тря-се-ны! — повторил Шарыгин по слогам. — Неземович метал молнии, когда узнал, что тебя нет. Между прочим, рвался ехать к тебе. Я с трудом… Послушай, я все взял на себя, договорился, "Пилигрим" — это не конечная остановка…

Галка закрыла глаза и открыла снова.

Мир словно замылился, запотел, наполнился мелкой пылью. Погасла зелень фиалок, помутнел оконный свет, выцвела мебель.

Голос Шарыгина лился фальшивым ручейком:

— Я всегда верил в тебя, Галочка. И не напрасно. Не напрасно! Мы же с тобой весь мир поставим на уши, и по Парижу жахнем, и по Бродвею! Они все у нас вот! — Кажется, он там, на том конце связи, сжал кулак. — Я тебе обещаю. Ты только держись меня. Я ведь правду у гримерки сказал. Что мне Светлана! Что все вокруг! Чистое искусство, ты — как чудо…

— Хорошо, — выдавила Галка, чтобы хоть как-то прекратить это бурление и жужжание в трубке.

— Тогда жди, — обрадовался Шарыгин. — И это… Я тебя… люблю.

Запинка перед "люблю" вышла короткая, даже не запинка, а так, заусеница, но Галка чуть не выкрикнула: "Неправда!".

Короткие гудки зазвенели в ухе.

— Потрясены, — прошептала Галка.

Значит, что-то было. А-ля Сердюк вчера днем. А-ля Лариса Дмитриевна вчера вечером. И Волга. И Шен Де. Самое обидное, что у нее от репетиции в театре остался лишь крохотный отголосочек, моментальный снимок, рассыпающийся в памяти: циновка, мешки с табаком, ползающий по полу китайчонок.

А все "по-тря-се-ны".

Как-то не правильно, что главный исполнитель не может ни поддакнуть, ни похвалиться. Все неправильно. Так, наверное, муха рассуждает, влипшая в размотанную ленту-ловушку.

— Ну, что? — услышала Галка и обернулась. Прынцик, наклонившись, заглядывал в комнату. — Чай здесь или на кухне?

— На кухне.

— Тогда — пр-р-рошу!

Он выдал раскатистую эр и приправил ее жестом. То ли клоун, приглашающий в вертеп, то ли официант, зовущий на дегустацию.

Противно.

— Спасибо, — Галка вяло кивнула.

В душе было пусто. Вокруг было пусто. Пыльно. Серо. Муторно. И где-то над головой медленно сжималась тьма, объедая солнце.

— Что-то не так? — спросил Саша, пропустив ее вперед.

— А что-то так?

Нити занавески пропели свое дин-дон. Галка наощупь нашла стул и села. На белой с красным узором клеенчатой скатерти, подвинутая к краю, стояла пузатая фарфоровая чашка с отвратительными колокольчиками на стенках. Пальцы механически сомкнулись на тонкой дужке.

Пить или не пить? Вот в чем вопрос. Кто Моцарт, кто Сальери, донна Анна? Мавр сделал дело, можно уходить. На цыпочках, чтоб прах не потревожить Горацио, которого я знал. Да, славный Йорик, жуткая утрата, и не с кем стало вздрогнуть по душам, неведомое вновь стучится в двери, души, Отелло, странный сей порыв…

— Извини, — проклюнулось в ухо.

В правое или в левое? В каком ухе у меня жу…

Ах! Пощечина прилетела в щеку, и все сотряслось, сломалось, осыпалось, обрело цвета и замечательную резкость, наконец, плеснуло жаром в лицо.

Галка вскинулась. Не было даже слов, одно отупелое "Ы-ы-ы" дохло на языке. Что-то случилось? Ее ударили? Такое возможно?

Чашка взбрыкнула, брызнула чаем, по скатерти разлилось слабо-коричневое озерцо и закапало вниз, на пол. Кап-кап. Кап-кап. Темные пятнышки мимоходом прострочили от бедра к колену джинсовую ткань.

Ореховые глаза напротив моргнули и пропали, затем появились вновь, беспокойно и чуть смущенно вглядываясь.

— Ты как?

Галка качнулась, мотнула головой. Впрочем, неправильно. Не качнулась, это ее потрясли за плечи. А вот голова уже сама, сама, на безвольной шее. Тряпичная кукольная голова, надетая на пружинку.

Что со мной?

— Отпусти, — попросила Галка.

— Уже.

Пальцы на плечах разжались.

— Чай убежал, — сказала Галка.

— Это поправимо.

Чашка исчезла из ее руки, озерцо промокнула желтая салфетка, легко прошвырнувшись от края до края. Что-то холодное прижалось к щеке.

— Держи.

Галка послушно прижала пальцем льдисто-влажное нечто. Прынцик присел перед ней, виновато-серьезный, со спрятанной за спину рукой.

Той, что ударила.

— Извини еще раз.

— Как ты… Ты что, совсем? — тихо спросила Галка.

— Просто иногда вывести человека из стрессовой, закольцованной для него ситуации можно только насилием.

— А ты спец, да?

Прынцик улыбнулся.

— Нет, это всего лишь второй раз. А в первый я был вообще в качестве зрителя.

Он неуклюже двинул плечом.

Галка смотрела в его глаза, и они казались ей удивительно знакомыми. Серо-коричневые, с искорками. Где-то она встречала такие же. Но точно не у Шарыгина и прочих. И не у тех мальчишек на шине.

Шлепнулся на пол отлипший от щеки шматок мороженного мяса.

— Ну, что? — Саша деловито повернул ее голову в профиль. — Краснота почти сошла.

— Слушай, — сказала Галка, — хватит меня крутить тут!

— Вот это уже здоровые интонации! — обрадовался Прынцик, подбирая мясо. — А то мямлишь какую-то фигню.

— Какую фигню?

— Э-э… Мой славный Йорик, вздрогнем по душам…

Галка хлопнула ресницами.

— Мой славный? Так я вслух?

— Ну да, — подтвердил Саша. — Еще мавры какие-то.

Галка прыснула.

— Это Отелло.

— Не знаю, какой Отелло, но там и без него пурги хватало. В твоем подсознании какое-то столпотворение темных личностей.

— Чего-о?

Галка заржала в голос, потому что сердитая решительность, с которой выговаривал все это Прынцик, была уморительной.

Саша посмотрел на нее, поджав губы, отчего нос его сделался еще длиннее, но затем, поддаваясь ее смеху, захохотал сам.

Ох, Йорик, вздрогнем!

— Погоди… я уже не… могу…

Галка упала лбом на сгиб локтя и задышала в клеенку, усмиряя колотье в боку.

Черт, весело подумалось ей, так ведь недолго и влюби… Она испуганно замерла. Сегодня явно был день озарений, откровений, молний в голову и прочей экстрасенсорной ерунды. Показалось, остановилось время, окаменел Прынцик, завис, не падая, мясной шматок, оторвавшийся от Прынциковых пальцев. Одинокая капля, самоубийственно рванувшая было к полу, и та призадумалась, поблескивая в полосе отломившегося от лампочки света.

Из пустоты за спиной в пустоту впереди протянулся канат, поднырнул Галке под ноги, напружинился, одновременно с шелестом провалился под ним в тартарары пол, и оттуда потянулись отдающие фальшью горестные причитания. Голоса у причитающих были знакомые. Галка узнала Шарыгина и Пескова, наперебой сокрущающихся о покинутости и бесприютности, отдельным козлетоном блеял Казимирчик о восхитительном, беспримерном ужасе, скрипел о непонятливости Суворов, и кто-то еще бродил бесформенной тенью, потрясая исчерканными листами. "Билетики! Билетики не забываем!" — взмывал над ними пронзительный речитатив.

"Хочешь туда?" — спросили Галку.

"Не знаю," — сказала Галка.

"Честный ответ, — рассмеялся неизвестный голос. — Тогда не ври себе. Никогда не ври себе. Иди по канату и смотри не свались".

И Галка пошла.

Наверное, это было как с Ларисой Дмитриевной и Шен Де.

Фигуры бродили внизу. Что-то там двигалось, отсветы озаряли тьму. Приглядевшись, Галка обнаружила, что стена пропасти представляет из себя фоновый занавес из темной портьерной ткани. Иногда по занавесу пробегала дрожь и морщила складки, словно кто-то его поддергивал и поправлял. При более внимательном рассмотрении становилось видно, что откуда-то сверху вертикально тянутся тонкие тросики и на них раскачиваются у дна фанерные декорации, представляющие из себя улицы и дома, общественный транспорт, стены квартир, лестничные площадки, магазины и парки.

"Знаешь, что это за постановка?" — спросил голос.

"Нет".

Раскинув руки, Галка ловила зыбкое равновесие. Влево, вправо. Как тут еще вперед-то идти? Особенно, если задним умом (ха-ха!) понимаешь, что сидишь на стуле.

"Если ты упадешь, — прошептал голос, — ничего плохого не случится. Будешь также играть себя".

"Уйди, раздвоение!" — шикнула на него Галка.

Она переместила ногу на несколько сантиметров по канату, и тот тревожно загудел, завибрировал. Внизу забелели лица — Шарыгин и прочие заметили ее и теперь смотрели только вверх. "Галочка! Вы выглядите замечательно! Волшебно!" — пропел Алексей Янович. "Спускайся к нам, — поднял руки Григорий. — Мы поймаем!". "Постарайтесь упасть драматично, высокохудожественно, — посоветовал Суворов. — В конце концов, от этого зависит ваше дальнейшее участие в нашей скромной труппе".

"Видишь, это жизнь, — произнес голос. — Немного комичная, но жизнь". Галка фыркнула и сделала новый шажок.

"Это не жизнь, — сказала она. — Это глупое притворство. Нет. Это хуже притворства. Это — одиночество".

"Чего же ты хочешь?" — удивился голос.

"Любви, — сказала Галка. — Пусть даже все пропадет".

"Ой-ей-ей! — в голосе прорезались жесткие нотки. Так мама после развода отзывалась о папе — с горечью и изумлением, какая дура была. — Хочешь любви? Беги навстречу!"

Невидимая ладонь толкнула Галку в спину.

Свет брызнул в глаза. Она стояла, опасно накренясь вперед, ноги заплелись, правая рука резала воздух, будто крыло авиалайнера, а снизу, все еще сидя, задрав стриженную голову, недоверчиво смотрел на нее Прынцик — не мог поверить, что она сейчас…

— Блин, — успела сказать Галка.

И время тут же неумолимо раскрутилось в череду падений: капли, мяса и самой Галки, вынужденной подчиниться вектору схлестнувшихся ньютоновских сил.

Прынцик то ли вздохнул, то ли простонал, но подставил Галке себя, пытаясь неловко поймать руками.

Не поймал.

Галка рухнула на него, чувствуя, как входит в мягкое локоть и как лоб стучится в шею и челюсть. Как говорится, туше!

— Ты знаешь, что тебя нельзя оставлять без присмотра? — прохрипели ей в ухо. — Ты обязательно с собой что-нибудь сделаешь.

— Больно? — спросила Галка, отползая.

— Неожиданно. Наверное, это судьба.

— Ага. Девушка с сумасшедшинкой.

Прынцик улыбнулся.

— Теперь мне надо мелиссы.

Через полтора часа Галка вспомнила про Шарыгина и заторопилась к себе.

Саша придержал пальто, вручил хлеб, улыбаясь, поколупал нос. Так и хотелось взъерошить ему челку. Галка махнула рукой с порога своей квартиры.

Синхронно щелкнули замки.

Человеческая память — существо капризное, но вот же какой коленец! — полтора часа помнились поминутно. Забирайся с ногами и прокручивай. Плавься в сладких ощущениях, вызывай побег мурашек за ушами к затылку.

А потом вниз, вниз.

Ах, да, и хлеб положить на место.

Пол покачивался. Легко. Легко! Можно взлететь по неосторожности и боднуть потолок макушкой. И без всяких мазей, господин Азазелло.

Почему она раньше никогда не пила чай с мелиссой? Что за дикое упущение! Волшебный! Восхитительный чай!

Так, с хлебом надо все-таки расстаться.

Ах, хлебушек, ты же помнишь его? Его пальцы касались твоих боков, может быть, аккуратно мяли, его длинный нос…

Галка расхохоталась.

Вон! Вон! Не в раскрытое окно, вон из кухни!

Вкус чая до сих пор держался на языке, прохладный, с лимонной ноткой, обволакивающий. И овсяное печенье, не особо любимое, но с чаем… м-м-м!

Прынцик говорил тихо, раздумчиво, жесты у него выходили скупые, но ладные, так что Галка и сама не заметила, как втянулась в беседу.

Божественная пустая болтовня!

В ней есть нечто сектантское, она сближает, она дарит чувство легкости, беспечности бытия. Она привязывает людей друг к другу.

Накрепко!

Она только кажется несерьезной, но там, в паузах, в игре глаз, в растянутых гласных, в шелесте языка о зубы, в самих словах и сквозь них прорастают невидимые и прочные нити. Они убаюкивают любое восстание. Куда? Зачем? Слушай и говори. Говори и слушай. Не правда ли, погоды стоят сегодня скверные…

Прихлебывая, Саша сказал, что утром не было видно даже крытого рынка через дорогу. Серая муть есть, а рынка нет. Будто у Кинга в романе, Дерабонт еще экранизировал. Фрэнк который. Смотришь в муть и не знаешь, есть там что-то живое или нет. Или есть, но прячется.

Галка не поверила из духа противоречия.

А доказательства? Это что, фото? Ах, это фото! Это с лоджии? И это в сером — рынок? Не узнаю его в гриме. Вот у нас был туман…

И как-то само собой за туманом потянулись ежики (которые: "Лошадка-а-а!"), замечательный мультфильм, очень люблю, и я люблю. А у ежика кто был друг — медведь или лошадка? Стыдно не помнить, лошадка был артефакт. Ха-ха, артефактом была сова. Она так загадочно ухала. Возможно, это — аллегорически — был страх смерти. В детском мультике? А что? Страх смерти присутствует в человеке с рождения. Дети это принимают инстинктивно. А я не помню себя в детстве. Разве что несколько картинок. Эпизодами — где-то лет с пяти. У всех так. Информация затирается. А может до какого-то возраста мозг спит, как во сне. Мозг как артефакт? Скорее, сознание. Я бы с радостью поменяла нынешние воспоминания на детские. До сих пор до дрожи хочу вспомнить, как это — по мокрой траве босиком. За чем же дело стало? Это не то. Это как раз то! Хочешь вернуть ощущения, переломи себя. Как спичку? Фу ты, ну ты! Когда человек переступает через свой страх, он не ломается. А это страх? Конечно. Рафинировать детские ощущения — это страх, что у тебя не получится такого же в зрелом возрасте. Бе-бе-бе! Да, мы что-то углубились. А к чему снятся принцы?

Вспоминая, Галка почувствовала, как потеплели, а потом и запылали уши.

Вот так вот и выдала свой главный секрет. Двадцать пять лет, а ума… Выросла, а снятся. Впору, девушка, снять розовые очки. Все принцы в Монако и, кажется, в Дании. А еще в Швеции. О, и в Африке!

Ах, ну да, еще у кое-кого в голове.

Но Саша воспринял снящихся принцев серьезно, улыбнулся лишь краешками губ и спросил: "Часто снятся?". Галка, уже жалея, нашла силы кивнуть.

Знаешь, наверное, это скрытое сообщение от тебя к тебе же. Идентификация образа и действительности. Внутреннего и внешнего. Пока они не совпадают.

А когда совпадут?

Тогда все будет хорошо, сказал Саша. Я серьезно.

То есть, надо ждать принца?

Не знаю. Надо ждать времени, случая, иногда — идти вопреки. На самом деле, дело здесь вовсе не в принце, дело в поисках счастья. Любви. Попадаются такие люди, которые то ли от робости, то ли от неудачного опыта, как бы застывают в янтаре ожидаемых ощущений.

У-у-у! — сказала Галка. Да ты психолог. Практикующий?

А что? Дать телефончик? — весело отозвался Прынцик.

Состоялся торжественно-дурашливый обмен номерами телефонов. Чай кончился. Саша предложил употребить хорошо посоленный салат.

Посмеялись.

Галке было уютно и тепло, мир был цельным и сверкающим, даже неловкости и запинки не разрушали его, а близость электрически будоражила кожу. В конце концов, идите вы лесом, мои сомнения. И-ди-те.

Оказалось, что Саша работает в геологоразведке, составляет компьютерные карты залегания газоносных пластов, геофизические модели месторождений, месяцами пропадает в экспедициях, снимая показания с сейсмодатчиков и скважин. А в городе находится в командировке — с презентацией обработанного программой участка.

Информации в ноутбуке было на страшную сумму, под двести тысяч долларов. Плюс новая методика, плюс математическая модель.

Галку холодок пробрал от мысли, что она могла мимоходом ткнуть и напортить.

Иногда нас выбрасывают с вертолета на район, живописал Саша. Тундра, представляешь? И никого. И нас четверо.

Иногда шизеешь. Дальномеры, шурфы, пробы, сейсмоприемники, экспресс-анализ, я бьюсь с программой, которая вдруг брыкается, как мустанг необъезженный. Врет в показаниях и все тут! Гнус в рот лезет, мелкая такая мошка, а жалится по-крокодильи.

Голос Прынцика дурманил, и Галке скоро казалось, это вокруг нее — серо-сизые бугры мха, валуны вдоль ручьев, низенькие кривые деревья и кустики голубели…

Звонок в дверь заставил Галку подскочить на диване.

Взгляд на часы. Одиннадцать! Ничего себе! Навспоминалась. Задрыхла без зазрения совести, а Шарыгин…

Господи, это ж он!

Свет. Торможение пятками о коврик. Замок.

Электричество брызнуло на лестничную площадку и обдало пошатывающегося театрального льва. Шарыгин сморщился и отмахнулся от света, как от мухи.

— Галочка, а я все!

Он был жутко, ужасающе пьян.

Грива всколочена, лицо опухло, глаза, прикрытые веками, смотрят куда-то в себя. Пояс плаща волочился за ним грязным хвостом.

Галка посторонилась.

— Брагодарю! — дурашливо поклонился Шарыгин.

Он едва не упал, но вырулил в дверной проем, задевая косяки, протопал в комнату и, как был, в плаще, рухнул на диван.

С бокового валика зажелтели подошвы ботинок.

— Гриша!

— Все нормально, — Шарыгин, пыхтя, перевернулся на спину, взмахнул рукой. — Это был прощальный секс. Жест благородного м… и-э-э… мужчины. Теперь кончено.

— Что кончено?

Шарыгин подергал полу плаща, перекрутившегося жгутом на теле, но устал и так и не освободился. Повернулся, чтоб было полегче.

— Со Светланой кончено. Я весь твой. Весь, какой есть… Прошу любить и это… поспать.

Он закрыл глаза и через мгновение уже храпел, утопая жирным подбородком в вороте рубашки. Из брючного кармана скатилась монетка.

— Эй, — сказала Галка.

— Чудеса, — пробормотал Шарыгин и закрыл лицо рукой.

Храп усилился.

Галка постояла, не понимая, что делать, затем, подступив, сдернула с Шарыгина ботинки. Чтоб не напачкал. Но уж раздевать — благодарим покорно!

Закинув ботинки в прихожую, она везде повыключала свет.

Ноги понесли в кухню, из кухни — в коридор, из коридора — в гостиную, на горловые звуки и крепкий водочный запах.

Чего я мечусь? — остановившись, спросила Галка себя. Я же не соглашалась. Я ушла. Мало ли что он там навыдумывал. Женюсь, женюсь, и вы прекрасные подружки…

Светку жалко. Не, ну глупо же!

Галка нахмурилась и легко стукнула Шарыгина по пятке в полосатом носке.

Потом она долго лежала без сна. То подушка казалась неудобной, то невидимые крошки впивались в колени. Свет фар проезжающих машин пробегал по потолку. Кто-то ведь и не спит в такое время, думалось Галке. Торопится домой с поздней работы. А дома ждут люди, родные-родные, кто-то уже в постели, как я…

Одиночество внизу, одиночество, а я — на канате.

Но я же прыгнула, нет? Саша меня поймал. Наверное, это не просто так. Пусть не принц, пусть Прынцик. Зачем я живу уже двадцать пять лет? Зачем дышу, топчу асфальт, ем, реву, радуюсь? Может быть, как раз затем, чтобы рядом был человек…

Галка всхлипнула.

Просто был человек, которого можно подержать за руку.

Она стиснула пальцами правой левую. Сначала до неприятного ощущения, потом до боли, тонкой, острой, когда ногти зажали кожу. Слезы потекли, обжигая уголки глаз и туманя комнатные предметы. Плыву-у-у.

А если человека нет?

Никого нет вокруг… "Колибри", кажется, пели. Никого. Пустота. Вокруг люди, люди, люди, но они как статисты в постановке моей жизни, все мимо, обиняками, бегущие или стоящие фигуры, говорящие головы. Кто они мне? Никто. Никто из них не возьмет меня за руку. Я и не хочу, чтобы кто-нибудь из них…

Я не чувствую, что они настоящие.

Может быть, конечно, я неправильно чувствую. Я допускаю. Но, господи, как мне плохо, плохо мне, некому пожалеть, никого нет… вокруг…

Галка подтянула ноги к животу.

Кровать качнуло, матрас вдруг пророс травой, совсем рядом фыркнул конь. Нет, всхрапнул даже.

Галка обернулась.

Над знакомой полянкой летели листья — медного цвета лодочки с волнистыми краями. Бледное небо пенилось серыми облаками. Вдалеке посверкивала гроза.

Принца не было.

Хоть бы записку оставил, тоскливо подумалось Галке. Она обошла вокруг лысеющего дуба, нашла в траве старую подкову.

А кто храпел тогда? Или это гром?

От шагов, казалось, весь пейзаж потрескивает, подергивается, словно неважно прикрепленный задник, и того и гляди повалится, вздымая нарисованную пыль.

Ненастоящее.

Плюшевые холмики. Картонный пенек. На оборотной стороне устилающих землю листьев было написано: "Шен Де", "Лариса Дмитриевна", "мадам Сердюк".

От того, что и сюда прокрался обман, Галке сделалось так обидно, что она, запрокинув голову, зажмурилась и остановила сердце.

В темноте неподвижный комочек сердца, подождав, испуганно трепыхнулся, подавился секундами и вдруг застрочил, затарабанил, рассылая сигналы жизни — ды-ды-ды-ды.

Галка выдохнула.

Ну, хоть сердце не фальшивое. Стучит само по себе. Хоть командуй им, хоть не командуй — стучит. Значит, и она тоже — не фальшивая.

Но принц?

Утром Неземович прислал за ней автомобиль — блестящий, красный, только что из мойки "лэндровер" в "шашечках".

— Как это понимать?

В узкой гримерке раздраженному Шарыгину пришлось урезать жестикуляцию из опаски что-нибудь задеть. Поэтому движения его рук выходили короткие и незавершенные. Даже смешные. На старте объяснений он уже въехал локтем в зеркало. Хорошо, не разбил.

— Что случилось, Галочка? Что?

— Ничего, — сказала Галка.

Лицо Шарыгина выразило бурю эмоций.

Оно было разработанным, натренированным, и с легкостью показало Галке замешательство, обиду, обманутые ожидания и почти натуральное отчаяние.

Еще бы глаза тушью подвести.

— Ничего? — Голос Шарыгина поднялся на тон выше, рискуя дать петуха. — А там, на сцене — что было там?

Что было?

Галка могла бы ответить. Был прогон "Бесприданницы". Действие первое. Вожеватов, Кнуров, Гаврило. Лариса Дмитриевна в третьем и четвертом явлениях.

И она не выпадала, нет, она дышала ролью ("Я сейчас все за Волгу смотрела: как там хорошо, на той стороне!"), Карандышев-Песков ел ее глазами, с запинкой проговаривая собственные реплики, но чувствовалось, все ждут, с замиранием ждут какого-то события, и Неземович, застывший в кресле второго ряда черным гвоздем с серебристой насечкой, напряженно тянет к сцене ожидающее лицо, сатанински блестят очечки…

— Галка!

Шарыгин тряхнул ее, вцепившись в плечи крепкими пальцами. Он покраснел, что-то настоящее, не притворное проявилось в гримасе. Лоб под пыльной лампочкой светильника покрылся глазурью пота.

— Неужели ты ничего не понимаешь?!

— Я плохо играла? — спросила Галка.

— Хорошо! — наклонился Шарыгин. — Хорошо! Ты играла хорошо. Ты была органична. Но где? Черт возьми, где то, что было вчера?! Куда? Эта пыль… Китай…

Галка поморщилась — от губ летели капельки слюны.

— Тебе показалось.

— Мне? — Шарыгин, запрокинув голову, выдал "Ха-ха-ха!". — А остальным? Им тоже? — Он яростно посмотрел на Галку. — Им всем казалось одно и тоже. Сы-чу-ань! Вот что им казалось! Да так, что Костоглотов наш, Михаил Михайлович, до сих пор убежден в несуществующих декорациях. Визуализация, говорит, три-дэ. И ищет. Аппаратуру! А наш достославный режиссер периодически шпарит на мандаринском диалекте. Каково? Поэтому твоя игра…

— Алла Львовна мне хлопала, — твердо сказала Галка.

— Потому что она не видела репетиции накануне, — задышал совсем близко Шарыгин. От него все еще пахло вчарашней пьянкой. — Потому что дура. Потому что…

Он отступил, стесненно прошелся, хрустя ботинками по линолеуму, к дальней стенке, которую, впрочем, и дальней-то назвать было трудно — три шага, и вот она.

Щелкнул реквизит на вешалке.

— Ты пойми, — вновь наклонился Шарыгин к Галке, — все хотели совсем другого. От тебя! Ты видела Неземовича в конце?

— Видела.

В конце четвертого явления, где "Ай! Ай, держите меня!", Неземович опустил лицо на перчатки и больше на актеров не смотрел.

— Я здесь с тобой, — сказал Шарыгин, — потому что пообещал, что ты сейчас настроишься, сосредоточишься, отдохнешь и выдашь.

— Может, я потеряла это, Гриш.

— Не может! — закричал Шарыгин, вскинув кулаки к Галкиному лицу. — Так не бывает! Это или есть, или нет. Что, поработало два дня и заглохло? С чего вдруг?

Он замолчал.

Лицо его просияло внутренним злым светом.

— Это из-за соседа! — торжествующе проревел Шарыгин. — Это он, да? Хлебца попросил! Выкинь, выкинь его из головы, а я его лично скину с лестничной площадки, если он еще хоть раз заявится! В твоем состоянии любой отвлекающий фактор…

— По-моему, это моя жизнь, — сказала Галка.

Брюхо Шарыгина, обтянутое сиреневой рубашкой, колыхнулось и пошло складками.

— Что? — он присел перед Галкой. — Какая жизнь? Это же все фальшь, большой театр, миллионы актеров, и каждый несет себя в мир, надеясь не понятно на что и каждый раз играя в ящик. Ты веришь в эту жизнь? Знаешь, что я понял с возрастом? Я скажу тебе. Может ты не примешь мои слова сейчас, но потом, лет через двадцать, обязательно о них вспомнишь. Не имеет значения, кто ты и что ты. У тебя своя роль. Все мы фиглярствуем, притворяемся, изображаем из себя невесть что. Шарыгиных, Стасовых, Неземовичей. Все мы навыдумывали себе разных светлых понятий. Любовь, дружба, забота, сострадание, взаимовыручка. Это все фикция, увы, это все конечные величины, лживые насквозь, потому что условны. У любви есть оговорки, у сострадания есть предел, у дружбы всегда есть предмет, о который она споткнется. Антиподы — те хоть не рядятся в одежды из человеческой глупости, они откровенны, в них больше правды, они кровавы и темны, но по большому счету тоже фальшивы. Ненависть, зависть, страсть. А мир наш стоит на нужде. Да-да, — покивал Шарыгин, стиснув Галкины колени. — Ты нужна мне, я нужен тебе, Неземовичу нужно чудо, Казимирчику — мечты, Пескову — слава, Алле Львовне — благодарные слушатели. Человечество движется по нужде, ниточки зависимостей раскручивают земной шар. И это подло, я согласен. Это подло, если пребываешь в изначальном неведении, когда в тебе живут впитанные, вбитые максимы, что все люди братья, любовь вечна, стареньких нужно уважать, а детей — любить, поскольку они цветы и пахнут исключительно молоком. Я это давно понял. Всюду ложь, все лгут, все изворачиваются, кто из страха, кто по привычке, кто из высоких побуждений, прикрываются моралью, этикой, высоколобыми мудреными философиями, будто фиговыми листочками, а сами подчиняют собственным нуждам всех вокруг. Думаешь, я любил кого-нибудь? Нет, я играл в любовь. Периодически выступал на семейной сцене.

— Почему? — спросила Галка.

— Потому что ложь! Женщины — лживая порода. И я лгал им в унисон, отыгрывая собственную партию. Мне было смешно, глядя, как они кудахчут, как они захлебываются от радости, думая, что завладели мною. Что ранние, что Юлька, что Эмма, что вот Светлана. Каждая приспосабливала меня к своим нуждам, каждая. Ах, какие были замечательные пьесы! С клубничкой, с совместными прогулками и стоянием под луной. Но кончились, кончились! И тебе говорю: не верь ни в любовь, ни в прочее. Чаще всего это лишь физиологическая потребность, и все, все! Остальное — обман. Знаешь, в чем высший пилотаж? Лгать лживому миру в глаза. Я все время как будто на подмостках, я лгу на опережение, потому что только так возможно не сойти с ума. Так мы на с ним равных…

Галка слушала, и ей казалось, что слова вяжут, как липкая лента. По рукам, по ногам, внахлест, сковывают движения, путают мысли. Еще чуть-чуть и будет уже не вырваться.

Она ведь и сама думала похоже. Ей тоже виделись в окружающем цирк и буффонада, общая неправильность.

Но это было до…

Галка выставила ладони перед Шарыгиным.

— И только несколько вещей могут примирять с действительностью. Театр, в котором ложь накладывается на ложь и получается нечто отличное, и… — Шарыгин узрел жест и запнулся. — Что?

— Я все поняла, — сказала Галка.

— Серьезно? Ты попробуешь снова? Пойми, это единственное настоящее…

— Да, — солгала Галка.

— Тогда я… — Шарыгин взялся за дверную ручку. — Тогда я соберу всех, и ты вжаришь, да? Обязательно! Настраивайся. Я сейчас.

Он выбежал из гримерки.

Галка с трудом выдержала тридцать секунд.

Неплотно прикрытая дверь едва слышно скрипнула. Тускло светил плафон. Коленца коридора доносили искаженный Шарыгинский голос. А выставлена ли охрана? Вроде нет.

Галка мелкими шагами двинулась в сторону служебного выхода.

Никого. Господи, пусть так и будет, это повторный побег, но, клянусь, последний. Завязываю, ага. Поворот. Подоконник для курения, тоже пусто, пу…

Галка замерла.

В нише за курилкой, сложив руки на груди, стоял Казимирчик. Нескладный, носатый. На губах его играла слабая улыбка. На скуле красовался прямоугольник пластыря.

Одинокий оруженосец какой-то.

Галку он заметил, но не пошевелился, лишь слегка, ожидающе наклонил голову.

Захлопнуть рот. Унять тарахтящее сердце. Чего хочет? Стоит? Просто стоит? А будет ли держать? Или пропустит?

— Можно мне? — бледнея, шепнула Галка.

И Алексей Янович молча показал движением век: можно. А затем подмигнул. Это было настолько естественно, настолько к месту, что Галка, не удержавшись, на мгновение прижалась губами к худой Казимирчиковой щеке.

— Вы славный!

О, крылья!

Вперед, вперед! Вы есть у меня!

Пение дверной пружины. Сладкий воздух. Ветер. Тротуарная плитка. Бегом, бегом. И телефон, конечно же, телефон.

Длинный гудок, второй.

— Алло?

— Саша?

— Да.

— Саша, я тебя люблю, — сказала Галка.

Мир был чист и свеж. И лжи в нем не было. Только любовь.

© Copyright Кокоулин А. А. ([email protected])