Народу опять было — не продохнуть.

Я встал за низеньким, лысеющим мужчиной в дубленке и девушкой в "Хелли Хансен" с тощим, висящим на плече рюкзачком. С боков меня тут же стиснули, сзади, напирая, ударили под коленку, в поясницу стукнули пакетом. Жизнь прекрасна…

На вход работала всего одна дверь.

Изуверство. Толпа перед ней сбивалась в плотный, казалось, состоящий из спин, плечей и затылков организм. Организм бродил, дышал и натужно сцеживал себя по капле внутрь станции. Жуткий вечный час пик.

Меня распластало на чужой, тут же напрягшейся спине, потом под давлением повело в сторону, клином вбило между пискнувшими подружками-школьницами и прижало к стене. Поневоле пришлось выставить ладонь, а затем и вторую руку призвать на помощь. Суки, сволочи, люди. Что ж вы делаете-то, а?

Толпа-организм, протискиваясь, охаживала меня локтями.

Впереди кричали: "Здесь ребенок! Здесь ребенок! Дайте пройти!". Кто-то коротко, в одно слово, выругался. Тараном била в стену придерживаемая, на пружине, створка.

Я попробовал повернуться. Ну-ка… Аххх… Нет, невозможно. Я обмяк. Меня тут же вжало еще сильнее. Вдруг представилось: я так и стою здесь — спустя десять минут, спустя полчаса, спустя час. Захотелось взвыть от бессилия.

Неужели никто…

— Ну, давай… Иди давай… — произнес кто-то сзади.

Вокруг меня неожиданно образовалась пустота. Нет, неправильно. Не пустота — разреженность. Толпа выгнулась, освобождая мне узкий коридор.

Я оглянулся.

Чуть ли не по-летнему одетый парень — светлые брюки, рубашка с коротким рукавом — качнул мне лысой головой.

— Иди.

За ним теснились, сдерживаясь, смутно белели лицами. Рты как у марафонцев — раскрыты.

Покачиваясь на своих неловких ногах, я поспешил пройти в холл. Сзади хлопнула, отрезая звуки, пружина. Шаг, другой — в тишине, в пустоте, мимо окошек касс, я заковылял не к турникетам, а от них, к узкой скамье в облицованном мрамором простенке. Сел.

Снова хлопок.

Зашаркали, полезли, опережая друг друга, спотыкаясь и сталкиваясь. Потекли. Человеки.

А мне уже хорошо. Злые слезы сохнут. Глядишь, скоро высохнут совсем. Не держу зла на вас. Нет, не держу.

Икры были твердые, как булыжники.

Я нагнулся и стал мягко массировать их через брючную ткань. Привычная боль разгорелась под пальцами.

У меня — спастическая диплегия. Мышцы ног постоянно напряжены. Дородовая еще травма. ДЦП. Детский церебральный паралич. Ни ходить, ни стоять я долго не могу.

— Ну, как ты?

Лысый парень возник передо мной, не спросясь, сел рядом.

— На-а… н-нэ… нормально, — я выпрямился и мотнул головой.

Заикание — это тоже ДЦП.

— Ну и хорошо, — парень хлопнул меня по спине.

Получилось панибратски. Нет, я не против. Только зачем?

— У меня дэ-э… д-ди… диплегия… — сказал я ему. — Со мной н-ни… н-не…

Меня заклинило.

Другой бы плюнул, но парень терпеливо дождался, пока я вытолкну на волю непослушное слово.

— …п-просто общаться.

— Это понятно, — кивнул он. — А диплегия это что?

— Н-ноги, — сказал я. — П-пэ… па-аралич…

Неожиданно пискнул телефон. Три коротких, три длинных…

Парень выковырял мобильник из кармана рубашки, бросил взгляд на высветившийся номер.

— Алло.

Встав, он отошел к серой тумбе платежного автомата. Чуть не спрятался за нее весь. Выглянул, прижимая телефон к груди:

— Ты только не уходи никуда, — попросил меня. — Хорошо? — И уже в трубку: — Да, Кира…

Хлопала дверь. Пищали турникеты. Люди шли, пропадали за углом. Там был спуск в Тартар. Эскалаторы.

Я совсем не собирался подслушивать, просто разговаривающие по телефону часто не подозревают, насколько громко они говорят.

Мама тоже — как сцепится языками с тетей Верой…

— Это нечестно, Кира, — парню, наверное, казалось, что он шепчет. — Ты обещала…

Лысая макушка торчала над тумбой поплавком. Нырнула. Вынырнула.

— А если бы я также? Сказал бы тогда, что не хочу…

Я отвернулся. Попробовал считать отдельно мужчин и женщин. Четыре-три. Пять-восемь. Девять-десять. Женщины побеждали.

— Я прошу тебя о помощи!

Я сбился. Пятнадцать-двадцать?

Поневоле мысли мои перекинулись на телефонную Киру. Имя было твердое, как орех. Скрипучее. Кир-р-ра. Я подумал, что девушка с таким именем — не подарок. Я подумал, что у девушки с таким именем есть желания и что эти желания для нее — много больше, чем желания других. А еще я подумал, что у нее должна быть строгая короткая стрижка, потому что в душе она чувствует себя по-мужски сильной и подсознательно…

Хотя я могу и ошибаться. Мне двадцать девять, у меня диплегия и у меня до сих пор нет девушки.

И не было. Это грустно.

Я снова размял икры. Минут пять еще — и можно идти. До поезда меня вполне хватит.

— Как знаешь…

Звякнул, отключаясь, телефон.

Парень вышел из-за тумбы, постоял, обернув пустое лицо к турникетам, потом, передернув плечами, сел.

— Вот так, — сказал мне, — так и бывает…

— К-кэ… Кира? — бестактно спросил я. — Д-дэ… девушка т-твоя?

Он не ответил. Хмыкнул, подал руку.

— Сергей.

— Н-нэ… Ник. Н-николай…

Пальцы кольнуло током.

— Э! — я затряс рукой. Перед глазами запрыгал фиолетовый призрак пыхнувшей над ладонью искры.

— Ну ты даешь! — хохотнул Сергей.

— Я?!

— А кто ж еще? — он потянул меня со скамьи. — Ну что, пошли? Покажу тебе кое-что.

— К-куда? — осторожно спросил я.

"Главное — это осторожность", — вбивали в меня с детства. В основном, правда, потому, что я часто падал. Один раз даже сломал руку.

— Вниз, — сказал Сергей и махнул перед моим носом прямоугольником проездной карточки. — Тебе же тоже куда-то надо?

Блин! Ой, блин!

Я вскочил. То есть, попытался.

Я часто забываю о своих уродливых ногах с вывороченными внутрь коленями. Забываю и все.

Словно кто-то внутри меня упрямо считает, что я вполне могу передвигаться как все нормальные люди — быстро, без боли, в любой момент.

Но я не могу.

Увидев, что я заваливаюсь, Сергей успел схватить меня за ремень сумки.

— С-спа…

— Да ладно, — он подставил плечо.

Я выпрямился.

Мы влились в очередь к турникетам. Я — к одному, Сергей — к другому.

Я не в первый раз замечаю, что стоит мне попасть в какое-то подобие толпы, как мне начинает казаться, что я становлюсь ее ядром.

Вот и здесь: движение впереди вдруг застопорилось, противно, ввинчиваясь в уши, заверещал о непринятом жетоне зуммер, а сзади и с боков на меня тут же торопливо насели, заслонили, законопатили. Чуть ли не похоронили.

Я подумал, что так, наверное, чувствует себя президент при покушении — вокруг живым щитом телохранители, и тебя несет куда-то по их воле. Ну, как по воле волн.

Но ничего, вытерпел. Дождался. Приложил карточку, крутнул турникет и под зеленый разрешающий глазок автомата прошел.

Это я молодец.

Хвалите себя, хвалите, говорили нам в группе реабилитации, не бойтесь себя хвалить. Находите стимулы бороться со своим недугом. Фиксируйте каждый успех. Если у вас не будет стойкого внутреннего желания, никакие родители, никакие специалисты вам не помогут.

Я и пытаюсь.

Сергей выловил меня из потока, поставил на ступень рядом с собой, эскалатор, вздрогнув, понес нас вниз. Чередуясь, проплывали мимо лампы и рекламные щиты. Желтый свет, заключенный в гигантский плафон. Лечение от алкогольной зависимости. Снова желтый свет. Картриджи б/у. А за ними — перфоратор со скидкой.

— Тебе куда вообще?

Сергей смотрел на меня, чуть склонив голову. Словно изучал — пригожусь, не пригожусь.

Глаза у него были темные, узкие, татарские, нос — прямой, нижняя челюсть выпирала слегка вперед. И вроде бы открытое было и спокойное лицо, широкое, но чудилась мне какая-то скованность в нем, искусственность, словно выражение спокойствия было отработано до автоматизма, сложено из напряжения мимических мышц. А под ним бродило, бродило…

Даже не могу сказать что.

Я подумал, стоит ли ему, такому, раскрывать, на какой станции я выхожу, но потом решил, что ничего тайного и секретного в этом нет.

— Д-до "Зв-вениг-городской", — сказал я, — а п-пот-том до Фин-н-н…

— …ляндского? До вокзала? Окей, — Сергей, соображая, потер лысину. — Там же переход, на "Звенигородской", да?

— Д-да.

— Прекрасно, — он улыбнулся. — Переход — самое то.

Я пожал плечами. Знать бы, для чего это — самое то.

Эскалатор спрямил ступени. Мы вышли на платформу. Сергей помог моим неторопливым ногам разобраться с торопливой головой. Поддержал.

Люди толпились кучками. В тоннеле горел зеленый.

— Чуть дальше пройдем, где посвободней, — сказал Сергей.

Я не стал возражать. На возражение мне понадобилось бы много времени. Н-нет, д-давай зд-десь… А смысл?

Свистнул подходящий поезд. Вынесся, вытянул светло-синие вагоны. Затормозил.

Двери распахнулись, мы вошли. Я бы с удовольствием сел, но сиденья все оказались заняты. Пришлось повиснуть на поручне.

— Тяжело? — наклонился Сергей.

Видимо, заметил, как я гримасничаю, определяясь в промежуток между чужими коленями.

— Т-терпим-мо, — сказал я.

Я же не кисейная барышня — потерплю. А вес тела можно частично принять на руки.

Двери стукнули, смыкаясь. Под бубнеж из динамиков поезд, мягко разогнавшись, нырнул в темноту. Снаружи побежали, освещаемые вагонным светом, серые змеи кабелей.

— Смотри, — шепнул Сергей, чуть кивая на сидящих передо мной, — ни один ведь не встанет. А прекрасно видели, как ты ковылял.

— Л-люди, — сказал я, умудряясь пожать плечом.

— Зомби.

— Н-ну уж…

Серьезный тон Сергея меня смутил. Какие такие зомби?

Я как бы невзначай пробежал глазами по лицам. Нормальные лица. Мужчина напротив читал газету, раздраженно ее встряхивал, потому что она загибалась. Губы его шевелились, словно повторяя написанное. Левее сидела крупная полная женщина, она тискала в руке мобильный телефон и волновалась. Ей, видимо, должны были позвонить, но не звонили. Еще левее жался к боковому поручню мальчишка, выпячивал губы и кивал в такт звучащей в наушниках музыке. Даже до меня доносилось: дынц-дынц-ды-дын, у-а-а…

— Станция метро "Крестовский остров", — объявил мягкий, с придыханием, голос.

Поезд ревматически заскрипел, останавливаясь.

Вышли двое, зашло шестеро, семеро, восьмой втиснулся, отжимая створки и тесня соседей от дверей. В вагоне, и наполовину не напитанном пассажирами, мне вдруг сделалось тесно и душно. Чья-то твердая, как доска, спина уперлась в лопатки. Через руку перекинулся кожаный рукав, которому тоже нужно было держаться. А еще кто-то задышал, покашливая, в затылок.

Я опять центр притяжения, со смешком подумал я.

Раньше подобные мысли часто приходили мне в голову. Человек по природе своей эгоцентрик, весь мир вращается вокруг него.

Вокруг меня ширился тайный сговор. Мне с моими ногами, с заиканием, с чувством неполноценности, ненормальности, даже уродства в это было легко поверить. Люди, как я подозревал, специально все делают мне назло. Они стояли, когда я шел, они шли, когда я нуждался в отдыхе, они толпились, толкались, создавали очереди, едва мне необходимо было спешить. Их интересы почему-то всегда противоречили моим.

В какой-то момент, незаметно для себя, я начал выискивать зачинщиков этого фантасмагорического действа. Примечал лица, детали одежды, голоса — не видел ли их, не слышал ли десять минут назад? не эта ли джинсовая пара недавно крутилась около? Не преследуют ли меня?

Смешно.

Отрезвление наступило, когда на реабилитационном сеансе Лешка Сумароков, такой же самоходящий дэцэпэшник, как и я, под мерное, медиативное: "И массажируем!" физиотерапевта Карла Яновича, наклоняясь к икрам, прошептал: "Колька! У меня, наверное, паранойя…" И рассказал мне все то, что чувствовал и я сам. Только, разумеется, с собой в главной роли.

Я подумал — приехали, нас уже двое. Нет, я подумал, два психа — это уже много, и то ли с иной стороны посмотрел на ситуацию, то ли еще что…

Словом, я понял — нет никакого тайного сговора, люди есть, а сговора нет. И есть слабость — элементарная, человеческая — объяснять все свои несчастья чьей-то злой волей.

Теперь-то я уже научился не придавать этому значения. Ну, влезло восемь человек в мой вагон, игнорируя остальные. Бывает. Иррациональное у нас — в порядке вещей. Ну, набились они в мой конец — а куда им еще? Поближе к выходу все-таки.

И никакой конспирологии.

Только вот сесть бы, а то еле стою. Ногам тяжело, наливаются потихоньку свинцом, сдают.

Поезд медленно тащился от станции к станции. "Чкаловская". "Спортивная". Народу прибавлялось. Синяя с белыми вставками рубашка Сергея в обрамлении пиджаков и курток качалась через проход. Я перебрал руками, не давая поручню вывернуться из ладоней.

— Следующая станция "Садовая".

Умопомрачительно длинный перегон засигналил сполохами туннельных ламп.

Водоворот тел пришел в движение. Мужчина с газетой встал, заставляя меня вывернуться в сторону.

— Как кильки, — недовольно буркнул он.

Я упал на освободившееся сиденье. Господи, как хорошо!

Подумалось, жалко, что радостные события происходят так редко. Иначе в них тоже можно было бы усмотреть какую-нибудь закономерность.

Ноги подрагивали.

"Садовая" накатила выстроившимися по краю платформы людьми. Встала и женщина с телефоном. Сумочка ее ширкнула по моим волосам.

Хлопнули, открываясь, двери. Пассажиры плотной массой потекли наружу. В вагоне стало просторней.

— Ф-фу! — протиснулся ко мне Сергей. — Столпотворение.

Он сел рядом.

— С-след-дующая м-моя, — сказал я.

— Момент истины!

Все-таки странное у Сергея было лицо. Улыбка его совершенно преображала, делала лучистым каким-то что ли, и все, что казалось мне пугающим в нем, подспудным, пропадало, словно и не было.

— А ты-то с-сам к-куда? — спросил я.

— О, мне дальше, до "Ладожской".

— Н-на вок-кзал?

Сергей рассмеялся.

— Почему сразу на вокзал? На работу.

Мигнули плафоны. Поезд притормозил и снова набрал ход.

В стекло заднего вагона смотрела на меня унылая физиономия. Бледная, вытянутая, с выпуклыми рыбьими глазами. Соломенного цвета волосы были подстрижены "горшочком". Белесые брови складывались трагическим "домиком".

Вот где зомби, подумал я.

— В-выходим?

— Само собой, — Сергей помог мне подняться.

Я оглянулся.

Физиономия слегка округлилась, прижимаясь. Черными дырками глядели ноздри. Б-р-р…

На "Звенигородской" было многолюдно.

Выйдя из поезда, мы влились в спешащий к переходу поток. Спины, спины. Я чуть не споткнулся на первой ступеньке.

— И как ты вообще ходишь?

— Н-ногами.

— Это я вижу, — Сергей потащил меня влево, к стальному разделительному барьерчику, прихваченному цепочкой.

— И чт-то? — спросил я, когда мы остановились.

— Садись на него.

— Кэ… к-куда?

— На барьер, — Сергей хлопнул по металлу ладонью. — Так просто виднее будет.

— Я б-буду к-как д-дурак… — я неуверенно взялся за стойку.

— Ну, раз уж ввязался, — Сергей посмотрел на меня в упор, — то и отступать не стоит.

Он подсадил меня на барьер. Я вцепился руками в перекладину, проходящую подо мной. Как бы не сверзиться…

— Сидишь?

— К-как п-попка.

Люди шли мимо, изредка оборачиваясь, кто-то даже качал головой. Понятно, вряд ли они думали обо мне хорошо.

Я смотрел на виски, затылки и плечи. На волосы. На кожу. На воротники. На носы и губы.

Скоро от людей замельтешило в глазах. Они текли и текли снизу, густо, плотно, почти не оставляя промежутков. Шаркали, цокали, топали. Фыркали, кашляли, говорили по телефону. С портфелями, сумочками, тубусами, пакетами.

Мне было совсем неинтересно.

— Это в-все?

— Нет. Закрой глаза.

— З-за…

— Да. Просто закрой, — Сергей глянул на меня снизу вверх — ладонь на барьере, подбородок на костяшках пальцев. — И вспомни что-нибудь хорошее.

Глупо, подумал я. Что я вспомню?

В моей жизни не так много было хорошего. Поездка с родителями в Феодосию к двоюродной маминой сестре — вот и все.

Ее вспомнить?

…уютно, утробно-мягко покачивается вагон, гремят на стыках колеса, нахально лезет в окно солнце, в щель над макушкой поддувает легкий, душистый, южный сквознячок, и с верхней полки упоительно наблюдать, как мама с папой и сосед в фетровой шляпе играют в карты.

— Девяточка!

— Король!

— Стоп-стоп. Это есть. Этого сколько угодно. Ну-ка!

— Туз!

Минералка шипит в стакане. Разноцветные карты переворачиваются "рубашками". Папа на мгновение поднимает лицо, подмигивает.

— А куда едете? — спрашивает сосед.

— В Ф-феод-досию! — кричу сверху я.

В Феодосию.

У родственников свой сад. Абрикосы висят на ветках, срывай не хочу. Крепенькие, лимонно-желтые, неспелые. Мне нравится кислинка, которая еще не сменилась в них вязкой сладостью. Я ковыляю от дерева к дереву и наедаюсь абрикосами на всю жизнь.

Так мне кажется. Я думаю, вот этот — и все, или нет, еще этот, и этот, и те два.

Море шумит ниже по склону — фыр, ффыр. Нестрашный зверь. Небо прозрачно-голубое, такое, что хоть ложись на землю под абрикосами и смотри на него не отрываясь.

А оно будет смотреть на тебя.

Коляска забыта до конца августа. С мамой под руку я упрямо спускаюсь на пляж. Ноги устают, но это как-то и за усталость считать зазорно.

Волны накатывают зазывно — с нами, с нами, с нами, вглубь…

— Все, — сказал Сергей, — открывай.

Я открыл глаза.

Люди текли все также, мужчины и женщины, старые и молодые, в пальто, в куртках, плащах, блузах, свитерах, кофтах.

Я не сразу понял, что изменилось.

— Видишь? — спросил Сергей.

— Д-да, — прошептал я.

Сердце мое стукнуло в горле — баммм!

Людской поток загибался к барьеру, ко мне, как намагниченный. У противоположной стены наоборот образовались полтора метра пустоты.

И никто этого не замечал.

Люди шли, касаясь меня, задевая мои колени, теснились все ближе и ближе. Словно какая-то сила прижимала их ко мне.

Через два метра действие этой силы заканчивалось, и поток вновь рассеивался, занимая весь переход.

— Все, слезай, — Сергей подставил мне плечо для опоры.

— К-куда? — спросил я, хватаясь. — Н-на людей?

— Зачем же?

Сергей, шагнув вперед, освободил мне крохотный пятачок пространства.

Я спрыгнул. Ноги отозвались болезненным гулом.

— А д-дальше?

— Сейчас пойдем… Чуть рассосется…

И действительно — толпа потихоньку отступала от нас, разряжалась. Я подумал о кратковременном массовом помешательстве.

Или не верить глазам своим?

Скоро мы спустились к платформе.

— Ну, как? — спросил Сергей.

— Ч-чудно, — выдавил я.

— Это еще ч…

Сергей вдруг запнулся.

Рот его широко раскрылся, а глаза сделались злыми.

— Куда! — заорал он через мою голову. — Куда! Стой!

Мне стало страшно.

Я инстинктивно сжался, успев только искоса заметить стремительное движение за спиной. В следующий момент я уже летел в сторону. Кто-то ахнул. Хрустнуло в локте. От боли потемнело в глазах. На секунду, на две я просто выключился.

— Вставай, вставай! — Сергей, оказавшись рядом, подхватил меня под мышки.

Я заскреб ногами.

— Ч-что?

— Тебя чуть не сбросили на рельсы.

— К-кто? — я кое-как оперся на правую.

— Зомби.

Загудел появившийся из тоннеля поезд. Крупицы летящей пыли укололи щеку.

— Гд-де? — я попытался обернуться.

— Потом, потом, хорошо? — Сергей потащил меня к распахнувшему двери вагону.

Вокруг нас толклись, двигались люди.

— Мне придется проехать с тобой одну-две станции, — Сергей слабо улыбнулся. — На всякий случай.

Мы втиснулись.

— Ужас! Просто ужас какой-то! — заговорила впереди меня старушка своей попутчице. — Бежал как бешеный, словно ему одному надо…

Голова ее тряслась на тоненькой шее.

— В лоб бы, думаю, таким… — она даже сделала движение сухим кулачком.

Подруга кивнула.

— Стрелять, Аня, стрелять. Совсем совесть потеряли.

Стукнули наконец двери. Запоздало забормотал диктор. Следующая — "Достоевская".

— Вот он, — притянул меня к стеклу Сергей.

— Зомби?

Человек-зомби неподвижно сидел на полу у колонны, широко раздвинув в стороны ноги. Ему было за сорок. Рослый. С брюшком. С гарнитурой в ухе. Дорогой темно-синий костюм-двойка, рубашка, галстук, остроносые туфли.

Я вздрогнул, когда человек вдруг повернул голову за газетой, которую ветер потащил по опустевшей платформе.

Оловянные глаза. Остановившиеся.

Поезд медленно тронулся. Платформа и человек на ней поплыли назад. Я встретился с ним взглядом. Ошеломление, страх исказили его лицо.

Он резво встал на колени и пополз за вагоном. Пополз, пополз, отмахивая левой рукой, а правую держа у сердца. Кажется, что-то говорил.

А дальше поезд набрал скорость, и человек-зомби исчез.

— Н-не п-понимаю, — прошептал я.

— Чего? — спросил Сергей.

— П-почему з-зомби?

— А что, не похож?

— Он пэ… п-полз и-и изв-винялся, мне к-кажется.

— Это у них бывает… Как локоть?

Я осторожно пошевелил рукой. Боль почти не чувствовалась. Скорое всего, просто ушиб.

— Н-ничего.

— Это хорошо, — Сергей вздернул к лицу запястье. Блеснул круглый циферблат часов. — Черт, опаздываю. — Он поморщился. — Не прочь встретиться вечером? Я все объясню… Постараюсь, по крайней мере.

— Г-где? — спросил я.

— А на "Звенигородской". Там же, у барьерчика. В семь.

Я кивнул.

"Достоевская" кинулась под поезд серым камнем, желтым светом.

— Пока, — сказал, выскакивая, Сергей.

— П-пока.

Спинами и плечами меня затерли вглубь вагона.

— Ну пройдите, пройдите еще! — напирала тетка в красном пальто. Нахрапистая. Пухлая. Яркая. С матерчатой сумкой и объемным пакетом из "Окея".

Глаза смотрели бесстыдно.

— Молодой человек!

— Чт-то?

Я не понимал, что ей от меня надо. Пространства, которое она и так занимала, хватило бы на трех таких как я.

— Подвиньтесь. Я вижу, вам есть куда, — тетка улыбнулась, показывая мне железные зубы. — А я сумочку поставлю…

Д-дура, подумал я. Но развернулся, встал боком.

— Вот спасибо, — сказала тетка.

Своя сумка ей была дороже чужого меня.

Я закрыл глаза. Так было легко представить, что ни тетки, ни вещей ее рядом нет. Растворилась. Рассыпалась. Улетела.

Как-то само собой стало думаться, что она тоже может быть зомби.

Хотя, на самом деле, мне все же было непонятно, какой смысл вкладывал в это слово Сергей. Тот, ползущий на коленях человек, мало походил на живого мертвеца.

Совсем не походил, если честно.

Значит, зомби — это, скорее, просто наиболее подходящее название. Но если так рассуждать, то все равно должны быть какие-то общие черты.

Я увлекся.

Когда мне было одиннадцать, от нас с мамой ушел отец. Это уже после Феодосии. Много после. На нервной почве у меня участились мышечные спазмы. Потом появились боли в левом голеностопе. Острые, внезапные. Казалось, будто кости прижигают изнутри.

Я тогда понял, что скоро перестану ходить.

Даже, помню, испытал мрачную радость: перестану ходить, а там и умру, всем легче будет. А отец — отец пожалеет тогда и вернется.

Мама часто ревела за стенкой, в большой комнате.

Реабилитационной группы в то время не было. А если и была, то лишь в проекте. К нам периодически заходила педиатр из районной поликлиники, немолодая усталая женщина, выписывала обезболивающее, витамины, какие-то лекарства.

Как-то, посмотрев на меня, лежащего бледным трупом на кровати, она отвела маму в прихожую и на клочке бумажки записала ей телефон. Только он на пенсии, предупредила она, одеваясь. Может и отказать.

Так в моей жизни появился Виктор Валерьевич Усомский.

Ему было семьдесят четыре. Он ходил с палочкой, мягко подшаркивая. Тонкие усики. Живые глаза. Твердый голос. И костюм. Всегда. Непременно.

Я его сначала невзлюбил.

С моими ногами он сразу стал обращаться бесцеремонно — мял, сгибал, выворачивал, колол. Я извивался и кричал от боли. Я бы, наверное, подрался с ним, если бы мама не придерживала меня по его просьбе. Все мои удары доставались ей.

"Не, это мы переборем, — уверенно говорил он, вдавливая пальцы мне в бедра. — Переборем, перенастроим. Летящей походки, конечно, не обещаю…"

"А з-зачем, з-зачем тогда? — плевался я. — Я же все р-равно б-буду урод!"

"А затем, — наклонялся он ко мне, — что ноги в человеке еще не все. Не главное. Главное здесь и здесь".

Ладонь его невесомо прикасалась к моим груди и голове.

"А х-ходить?"

"Важно, — говорил он, — чтобы ты хотел ходить. И мог. И ног своих не стеснялся. Каждый человек, Коля, живет двумя жизнями. Да-да. Есть жизнь тела. Пришел-ушел. Съел-выпил. Она, по сути своей, скучна и однообразна. Не без приятных моментов, но все-таки… А без внутренней жизни, жизни души и разума она еще и бессмысленна".

"И че… чт-то?" — вздыхал я.

"А то, что тебе необходимо растить в себе этот смысл. Учиться думать. Учиться жить для чего-то. Тогда все внешние неудобства будут преодолимы. Или же вовсе окажутся не существенны. Вот ты читать любишь?"

И Виктор Валерьевич опять мял мои ноги, а я кричал.

"Н-нет! Н-не знаю!"

"И зря, — он обтирал потный мой лоб вафельным полотенцем. — Очень зря. Книга — это мостик. Мечта. Мудрость. Логика. Она все дает. Детективы читал когда-нибудь?"

В руке его возникала и взмахивала серыми страницами книжка в мягкой обложке. "Убийство в Восточном экспрессе" — золотились буквы.

"С-сказки… П-про Урфина Д-джуса…"

"Ну, сказки тоже хорошо, — кивал Виктор Валерьевич, подставлял стул к изголовью, садился, располагая палочку между колен. — Давай вместе почитаем. И разберем. Просто неинтересно, когда бездумно. — Он подбирался и начинал: — "Ранним морозным утром, в пять часов по местному времени…" — И тут же отвлекался: — Итак, пять часов. Важно это? Не знаю. Но на всякий случай запомним. "Ранним морозным утром…"

С тех пор я люблю представлять события своей жизни как главы или главки какого-нибудь детективного романа.

Мне нравится разбирать их на составные части, на побудительные движения, на эмоциональные порывы, нравится видеть отдаленную взаимосвязь. Нравится смотреть на все, как на загадку, требующую участия.

В какой-то мере я этим живу.

Это ведь обо мне: "Народу опять было — не продохнуть. Я встал за низеньким, лысеющим мужчиной…"

Поезд постоянно подтормаживал. Тетка облизывала ярко-красные губы розовым языком.

Что я знаю о зомби? — думал я. О классических? Немного, собственно. Жрут людей. Разлагаются. Медлительны. Никакого сходства с попытавшимся сбить меня мужчиной.

Что еще? Немота. Кровожадность. Все не то.

Вот я стою, стал мысленно реконструировать я ситуацию. Сергей — от меня справа. Краем глаза уже видится наплывающее сзади синее пятно. Потом — толчок. Это Сергей сбивает меня с траектории зомбибега.

Если бы не он, смел бы меня бегун на рельсы. И сам бы, скорее всего, упал.

Дальше… Дальше я уже лежу, и бегун, видимо, тоже сидит-лежит, каким-то образом остановленный, оглушенный и пришибленный.

— Площадь Восстания.

Ч-черт! Чуть не ухватил!

Клацнули двери. Затолкались, застучали каблуками. Пахнуло одеколоном. Кто-то обмахнул мое лицо букетом цветов.

Итак, общее… Что же общее?

Зомби идет за живым. Так. Попадись на пути его преграда, он так и будет биться в нее, чувствуя впереди добычу.

А мужчина этот — он тоже бежал ко мне, сломя голову. Если предположить, что старушки в вагоне как раз о нем говорили, то он действительно мало кого замечал. Обезумел? Действовал инстинктивно? Как зомби? Ему надо было добраться до меня любой ценой?

А ведь горячо.

То есть, получается, некая зашоренность, безразличие ко всему, что отлично от цели, и роднит. Вполне логично тогда. Но возникает вопрос: почему он бежал ко мне? Что он хотел от меня?

Я чуть присел, расслабляя правую ногу.

Определенно была здесь взаимосвязь с сидением на барьере. Дурак буду, если нет.

Может ли все это быть розыгрыш?

Сильно сомневаюсь. Вообще — смысл неясен. Розыгрыш какой-то ни о чем получается. И по времени опять же… Никто что-то не подскакивает, не объявляет: "Улыбнитесь! Вас снимает скрытая камера!"

С потоком на переходе совсем тонко. Это надо было сотни две людей подговорить, да время рассчитать, да какую-то синхронность отрепетировать. А реши я не закрывать глаза? Или открой невовремя? Ой-нет, погодите-погодите, Николай, мы еще не совсем готовы?

В общем, бред.

Я придвинулся ближе к дверям. Нахальная тетка вышла на Восстания, сразу вроде и свободнее стало. Вспышками пронеслись лампы.

— Чернышевская.

Ну вот, следующая — моя.

Часами я не пользуюсь. От часов у меня тянет кисть. Через день хоть на стенку лезь. Хорошо, время можно просто посмотреть в мобильнике.

Итак, девять пятьдесят две.

Я повертел телефон и спрятал его во внутренний кармашек куртки. Застегнулся. Девять пятьдесят. С передышками в офис я доберусь к половине одиннадцатого. Это в лучшем случае. По нынешним ногам — к без двадцати, к без пятнадцати. Крику будет…

"Ты, Николай, безответственный, неисполнительный, попросту плохой человек. И ваши ноги вас не спасают. Не в ногах дело, ты понимаешь? В голове".

Я представил покрывающуюся пятнами Светлану Григорьевну и вздрогнул.

— Площадь Ленина. Финляндский вокзал.

Что ж, на выход.

В коленях похрустывало. Короткий зал станции тянулся и тянулся, отмечая мой ход порциями скользящих меж пилонами пассажиров. В резиновый поручень эскалатора я вцепился уже на последнем издыхании. Вверх!

Так, необходимо посидеть. Обязательно. Страшно подумать, что там с икрами. Небольшой массаж, отдых, попробовать хоть чуть-чуть расслабить…

Я заковылял в здание вокзала. Извините, Светлана Григорьевна, пять минут. Вон и скамейка у стены. Уф-ф!

Я закачался на сиденьи, оглаживая ноги — от коленей к ступням, от коленей… Милицейский наряд, косясь, прошел мимо. Черные куртки. Короткие автоматы.

— М-мы с-сидели на барьере, — шептал я икрам какую-то на ходу приходящую в голову лабуду, — м-мы забыли о к-карьере, словно где-то в к-кавалерии, м-мы седло п-по росту меряли.

Допустим, думал я, что и зомби, и пассажиры в переходе — вещи одного порядка. Реакция на меня. Розыгрыш отметем. Гипноз… Гипноз тоже. Тогда реакция пассажиров — правильная, а у зомби, получается, излишняя. Или же вовсе остаточная.

А вывод? Я фыркнул. Вывод: я притягиваю людей.

То есть, раньше не притягивал. Так явно, скажем, не притягивал. А теперь — пожалуйста. Правда, с чего бы так по-разному? Нет, может быть, может быть. Только все равно не верится. И разумное зерно в моем неверии есть: случай, в общем-то, единичный. Необходимо подтверждение. Лучше два-три. Вдруг я губу раскатываю, а люди, проходя, просто думали: рассмотрим-ка мы придурка, сидящего на барьере, поближе?

Хотя тоже, конечно, так себе теория.

Я зажмурился. Вспомнить что-нибудь хорошее… А что вспомнить? Кроме Феодосии в памяти как-то… Ну, вот елка новогодняя была…

— Молодой человек.

Меня легонько стукнули по плечу.

Я открыл глаза. Сдвинув кепи на затылок, передо мной стоял милиционер из только что прошедшего наряда. Веснушчатый, нос картофелиной. На ремешке на запястьи висела дубинка. Неужели я его притянул?

— Д-да?

Милиционер козырнул:

— Документы ваши, пожалуйста.

— С-сейчас.

Я похлопал себя по карманам. Телефон справа, портмоне… ага, портмоне слева. Интересно, подумал, может так быть, что на новогоднюю елку только представители власти реагируют, а на Феодосию — вообще все?

— В-вот, — я подал паспорт.

— Вы нарочно заикаитесь? — спросил милиционер, щурясь.

— Н-нет. Д-дэцепэ.

— А-а…

Мой паспорт повертелся в чужих пальцах, распахнулся на разделе регистрации и был смущенно возвращен. Милиционер козырнул снова:

— Извините. Все в порядке.

— Н-ничего.

С икрами было глухо. Если только вечером отпарю…

Я встал. Триста метров по почти прямой, в сущности, ерунда. Во всяком случае, ноги пока управляемые.

Шаг. Еще шаг. Конечно, начинаю немного заваливаться. Зато кто-то сердобольный придерживает дверь на выходе.

— С-спасибо.

Город пах бензином и сдобой. Газетный киоск на углу тонул в махровом печатном многоцветьи. Глянец бил по глазам. Парочки прогуливались по площади.

Шаг, еще шаг.

Я работаю аудитором. Правда, невыездным. Фирма маленькая, но с репутацией и приличным портфелем клиентов. Здесь, на улице Комсомола, у нас крохотный офис в две комнатки на шесть человек.

Я люблю работать с цифрами. И мне кажется, я очень хорошо к этому приспособлен. Видимо, это своеобразная компенсация моим ногам. А еще мне нравится, когда из хитросплетения чисел возникает строгая, четкая картина. Доходы. Расходы. Прибыль. Иногда я и вовсе чувствую себя Эркюлем Пуаро. От бухгалтерии.

Звучит, как генерал от инфантерии, да?

Маршрутное такси, взвизгнув тормозами, остановилось передо мной, клацнула дверь, выдавились пассажиры. Тоже, наверное, можно подумать, что я их притянул…

Я заторопился. Первый дом. Второй. Черная дверь в торце третьего. Ф-фух!

— П-привет, Р-рита.

Я ввалился в прихожую. Опустился на низкий пуфик. Зеркальная створка гардероба отразила мое лицо — гримаса страдальца, бледный лоб.

— Здравствуйте, Николай Викторович.

Рита, как всегда, робела.

Она сидела за миниатюрной конторкой и мне с пуфика были видны лишь ее темные волосы, собранные на затылке в скромный хвостик.

Рита была и секретарем, и делопроизводителем, и даже просто фирменным подай-принеси.

Нашей начальнице, Светлане Григорьевне, она приходилась какой-то совсем уж дальней родственницей, в офис была взята по блату и душевной доброте (хотя я бы, наверное, удавился от такого счастья) и часто выступала у нас в роли безответной девочки-для-битья.

А мальчиком-для-битья был я.

Светлана Григорьевна — женщина полная, нерастраченных форм — характер имела взрывной, раздражительный и не любила, когда кто-нибудь ей перечил. Стоило произнести что-то не в тон или в момент ненастроения попасть ей на глаза — все, в твой адрес уже несутся громы и молнии, мат-перемат, бессмысленные обвинения в предательстве и вредительстве и пожелания сгореть, раствориться, расшибить башку, выпрыгнуть с десятого этажа или покончить с собой еще каким-нибудь экзотическим способом.

И боже вас упаси возражать.

Светлана Григорьевна вставала тогда в позу Хрущева на ассамблее ООН, лицо ее шло пятнами — кровь приливала к жирной шее и тряским щекам, носок левой ноги отбивал боевой ритм, глаза сверкали и ввинчивались, кулак возносился — и неважно кто там был рядом, клиенты, сотрудники, случайные люди — яд ее летел в несчастного и жалил, и жалил, голова-сердце, голова-сердце-печень, пока она не выдыхалась.

Я-то быстро просек, что при первых признаках священного начальственного безумия лучше всего уткнуться носом в пол и ждать окончания бури не прекословя.

Рита же почему-то все время пыталась оправдаться и в результате огребала по полной, и ревела потом, изводя бумажные салфетки упаковками.

Вообще, имя Рита мне казалось задорным и боевым. Было удивительно, что досталось оно девушке тихой, невзрачной и неуверенной. Ей бы больше подошло имя Женя, думал я, или Аня. Мягкие, округлые, спокойные имена.

Не могу сказать, что я к Рите что-то такое чувствую. Она младше меня на десять лет. И, честно говоря, кроме чувства жалости ничего во мне не вызывает. Я со своими ногами и заиканием тоже, думаю, гожусь лишь на "пожалеть". Хотя с женщинами ни в чем нельзя быть уверенными. У них жалость и любовь могут быть синонимичны. Но, слава богу, пока ничего такого с ее стороны я не замечаю.

Отношения у нас простые, дружеские, благодаря Светлане Григорьевне мы, конечно, несколько сблизились, только вот вечное ее "Николай Викторович" меня напрягает.

— Рита, н-ну к-какой я Н-николай В-викт-торович?

— Извините…

Звякнул телефон. Рита поспешила взять трубку.

— Да. Здравствуйте. Да, мы проводим аудиторские проверки.

Я снял куртку, повесил ее в гардероб и заковылял к своему столу.

Ни Тимура, ни Люды не было со вчера. Из обувной фабрики "Подолье" им, наверное, и завтра еще не выбраться. Зато Вероника Сергеевна была на месте и, сверяясь со своим блокнотиком, мучала клавиатуру. Тык. Тюк-тюк.

— Николай, вы не знаете, где здесь буква "з"?

— З-знаю.

Я склонился, нашел, тюкнул в букву — тюк.

— Спасибо, — Вероника Сергеевна посмотрела на меня поверх оправы. — Вы знаете, что опоздали?

— Н-ничего, — я сел за свой стол, — "Д-диомеда" я уже р-разгреб.

— Воля ваша, — Вероника Сергеевна тряхнула колечками завитых волос. — Но там, — она глазами указала на светлую дверь начальственного кабинета, — ваше отсутствие уже засекли.

Я вздохнул.

— С-семи с-смертям…

— Да-да. А одной не миновать…

Вероника Сергеевна была аудитором экстра-класса. Это в основном благодаря ей наша фирма ценилась достаточно высоко. Ну и связям Светланы Григорьевны, конечно.

Когда я два года назад пришел по объявлению наниматься, аттестовала меня именно Вероника Сергеевна. Погоняв меня по плану счетов, по учету "первички", по налогообложению, она сняла очки (еще большие, на пол-лица, а не узкие, как сейчас) и, близоруко щурясь, сказала: "Вы умненький мальчик, Николай. И очень цепкий. Я возьму вас своим помощником. Через полгода будете работать самостоятельно. Через год — квалифицируетесь на аудитора. Вы согласны, мой мальчик?"

У нее все были мальчиками и девочками. Наверное, когда тебе за шестьдесят, на многое смотришь по другому. В том числе на тех, кто моложе.

Мальчики и девочки. Детский сад. Игры в песочнице.

"А в-вас н-не с-сму-у…" — спросил я.

"Нисколько, — ответила она. — Меня не смущает ни ваша речь, ни ваша походка. Может быть, это даже плюс, мой мальчик".

И я согласился.

— Николай, мне бы табличку вставить.

— С-сейчас.

Вероника Сергеевна с техникой сложнее калькулятора не дружила. Даже боялась. От впервые погнавшего бумагу принтера, помню, пила валерианку.

Чтобы не насиловать ноги, я подкатился к ней на стуле. В-ж-ж!

— В-вот зд-десь н-нужно…

Нет, проще, конечно, сделать самому. Я потеснил Веронику Сергеевну, прибирая клавиатуру к рукам.

— С-сколько с-столбцов?

— Шесть.

— С-сюда?

— Чуть ниже. И второй столбец больше остальных.

— Тэ… т-так? — я щелкнул вставкой.

— Николай!

Стул подо мной с силой крутнулся, словно обретя свою волю.

— Д-да? — сказал я.

Чужие серые глаза. Сверла зрачков.

— Прекрасно! Безногое чудовище выползло на свет! — Светлана Григорьевна отпустила подлокотник. — Медленно ползем, Николай. Медленно!

Вероника Сергеевна со вздохом уткнулась в монитор. Я, отталкиваясь ногой, вернулся за свой стол.

— Ты понимаешь, что ты предатель?

Лицо Светланы Григорьевны уже горело. Она принадлежала к тому типу людей, которые могли накручивать себя до исступления. Что-то вроде Гитлера. Или еще какого невротика.

Я как-то пытался разгадать причины такого ее поведения. Обиняками да осторожными расспросами, что при моем заикании, конечно… Впрочем, неважно.

У Светланы Григорьевны были муж и два взрослых уже ребенка — сын и дочь. Муж замом кого-то там работал в городской администрации. Сын пил, причем прилично. Его лечили, кодировали. Он впадал в буйство. Дочь жила отдельно и вроде не бедствовала. А удачно или неудачно вышла замуж, я не знал.

Сама Светлана Григорьевна до развала Союза была парторгом на каком-то областном предприятии. Неистовое желание клеймить и обличать, наверное, оттуда, с тех времен. А злость… Злость, наверное, с этих.

А еще мне думалось, это же не берется ниоткуда. Может в ней накапливается, накапливается, от семьи ли, от болезней, от телевизора, потом — бац! — разрядка.

В какие-то моменты мне даже было жалко ее. Вдруг это непреодолимо?

— Ты — скотина!

Пальцы, унизанные кольцами, вцепились в столешницу. Мне лучше смотреть на них. Толстые белые пальцы. Одно кольцо с изумрудом. Другое — с россыпью бриллиантов. Ногти розовые, но сейчас побелели.

— Ты — полоумный заикающийся идиот!

Вот зачем она так? Что за сигнальщик в голове Светланы Григорьевны отстукивает буквы и складывает их в жуткие слова? Почему это лезет из нее как квашня из кадки? Это подсознание? Страх смерти? Желчь?

— Стыдно, да? Где вас нарожали таких? Уроды кругом! Ни одного нормального не осталось! Куда ни ткни — урод!

Светлана Григорьевна нагнулась, чтобы выпалить это мне в лицо. Вместо пальцев пришлось смотреть на блузу и брошку в виде веточки.

— И ты не думай, что тебе это с рук сойдет! Бог, он видит! Да еще и моими молитвами! Найдется управа, найдется…

Она подтвердила слова звонким стуком костяшек.

— "…таким образом, в косвенные расходы…" — пробормотала Вероника Сергеевна, едва Светлана Григорьевна решила перевести дух. — Там же две "н", да, Николай?

— Д-да.

— Ты еще заплачешь, заплачешь… Приползешь ко мне! Лоб свой дурной расшибешь! И слава богу! Мне только в радость будет! Все пьют… Присосались, кровопийцы! Только и ждете смерти моей. Ждешь ведь? Ничего, я тебе еще припомню! Ничтожество!

Я подумал: а что, если и здесь, как в метро, вспомнить что-нибудь светлое? Вдруг это заставит Светлану Григорьевну замочать?

— Чтоб ты сдох! Чтоб тебе твои опоздания язвой вылезли! И похоронят тебя, и никто тебя больше не вспомнит! Ни одним добрым словом!

Я зажмурился.

Вспомнилась почему-то не Феодосия. Вспомнился санаторий, куда мама меня, тринадцатилетнего уже, с каким-то малопонятным осложнением, возила по рекомендации Усомского.

Было начало лета. Цвела сирень. Каждое утро перед процедурами меня вывозили на балкон, и сладковатый, удушливый запах от пенящихся внизу кустов, казалось, напрочь забивал носоглотку.

С балкона виделся небольшой садик. Красноватый песок дорожек вился мимо рябинок и облепих. Перед оградой росли ели. На клумбах были высажены цветы. Бархатцы и пионы. А за оградой вверх по склону убегал к небу лес, прозрачный, сосновый, манящий.

На соседний балкон также, как и меня, вывозили девочку.

У нее было бледное кукольное личико и черные волосы, торчащие двумя небольшими косичками над ушами. Наверное, по замыслу косички должны были придавать ей веселый и озорной вид, но на самом деле выглядели нелепо.

Она никогда не улыбалась и не говорила. Просто смотрела куда-то вдаль, на сосны, и глаза ее словно заволакивало туманом.

Я влюбился в нее без памяти.

Тринадцать лет, первая любовь. Тяжелый паровой молот в груди.

У медсестры я узнал, что ее зовут Катя и что здесь она проходит реабилитацию после аварии. "Постарайся ее не беспокоить, — попросила меня медсестра. — Ей и так трудно".

И я честно держался три дня.

Воздушные ванны редко когда длились больше получаса. В дождь нас и вовсе выкатывали на десять минут, не больше.

Не знаю, кому как, а мне нравилось, когда мир превращался в сплошной штрих, и не поймешь, где что, лишь угадываешь, лишь воображаешь, что угадываешь, потому что невольно думаешь, что за этой завесой уже ничего нет.

На четвертый день, в дождь, я набрался смелости и подъехал к отделяющим балконы железным прутьям.

"Привет", — сказал я.

Катя легко, едва заметно кивнула в ответ.

А может быть, мне это только показалось. Дождь шумел в кустах. Второй корпус проступал слева зыбким неверным контуром. Было прохладно. Ноги Кати укутывало серое одеяло.

Темная кофточка. Неизменные косички.

"Меня зовут К-колька, — я подвел свое кресло вплотную к прутьям. — А т-тебя?"

Катя повернула голову.

Я удивился, что под глазами у нее синеватые жилки. И губы чуть ли не синие. Я подумал, что в аварии, может быть, выжила она одна, и никого у нее больше нет. Мне стало жалко ее до слез.

Катя смотрела на меня долго. Потом, помедлив, протянула ко мне ладошку, всю исчерканную чернильной пастой.

"Катя" — прочитал я на ладошке.

"К-катя?"

Она улыбнулась одними глазами.

Я просунул левую руку сквозь прутья и пожал холодные пальчики. Ухал паровой молот. Было и больно, и сладко, и страшно одновременно.

"Все б-будет хорошо, Катя. В-вот увидишь", — сказал я.

А на "люблю" так и не осмелился.

— Как еще такие, как ты…

Светлана Григорьевна вдруг умолкла. И задышала, тяжело, будто спринтер после финиша. С горловым клекотом.

Взгляды наши встретились.

Не знаю, что она прочитала в моих глазах, но в ее глазах я увидел болезненное изумление, словно ей открылось о себе что-то такое, что неприятно ее удивило.

Наверное, Светлана Григорьевна задумалась: "Почему я кричу?"

— Вот что…

Лицо ее остыло, приобрело мучнистый цвет.

Она неуверенно стукнула пальцами по столешнице и тут же отдернула их, словно обжегшись.

— Вот что, Николай, вы работайте, работайте… — выдавила она, развернулась рывком и бросилась в свой кабинет.

С минуту еще я пялился на хлопнувшую за ней дверь. Дела! Это что, это, получается, сработало? Или просто совпадение?

— Николай… — Вероника Сергеевна почему-то шептала. — Николай, вы видели то же, что и я?

Я кивнул.

— Это первый раз на моей памяти… — Вероника Сергеевна поднялась и опустилась. И снова поднялась. — Как думаете, мне стоит к ней пойти?

— З-зачем? — спросил я.

— Она никогда раньше… — она качнула головой. — Нет, вы правы, не стоит. Лучше — позже… Она придет в себя…

Я включил компьютер.

Странное чувство зрело во мне. Будто я сделал нечто постыдное. Это только на первый взгляд кажется, что всего лишь вспомнил девочку, которой не смог признаться. А дальше-то, дальше-то — пропасть.

Я видел, как у Светланы Григорьевны схлопнулся рот и она стала похожа на рыбину, вытащенную из воды. Наверное, что-то в ней умерло. Наверное, я в ней что-то убил.

И как с этим жить?

— Ст-транно, — произнес я вслух.

— И не говорите, — согласилась Вероника Сергеевна. — И все же надо сходить. Может быть, у нее сердце прихватило.

Она шагнула к двери в кабинет. Оглянулась.

— Николай?

— Д-да, — сказал я. — С-сходите.

— Хорошо, — Вероника Сергеевна становилась намного увереннее, когда ее кто-либо поддерживал. — Светлана Григорьевна?

Коротко постучав, она вошла, закрыв дверь за собой.

Из коридора, будто испуганная мышка, выглянула Рита.

— Что случилось?

— Ч-чудеса, — сказал я.

Рита на цыпочках подбежала к моему столу.

— На вас орала?

Я кивнул.

В Ритиных глазах плеснулось негодование.

— Вот гадина! — произнесла она с чувством. — И как такие живут еще? Ничего ей не делается…

— Отк-куда ты зн-наешь? — возразил я.

— Что?

— Что н-не делается?

— Будто не видно! Если бы…

Она, недоговорив, бросилась к запиликавшему телефону. Только рукой махнула напоследок.

Если бы… Я подтянул к себе клавиатуру. А что мы вообще знаем об окружающих нас людях? О тех, с кем живем? С кем растем? Кого любим или ненавидим?

Ничего.

Мы фиксируем только возрастные изменения. Физические, видимые глазу. Если бы Светлану Григорьевну перекособочило, то тогда Рита знала бы — ага, отливаются ее слезы.

А движения души?

Вот ведь глупый вопрос: есть ли у Светланы Григорьевны душа?

Монитор высветил заставку.

Я уставился в нее, в бегущие полоски загрузки системы. Можно ли предполагать душу у человека, который не думает о других? Который каждый раз заходится криком? Человек ли это? Не внешне, внутренне? Не зомби ли?

На монитор вывалились значки рабочего стола, но я не пошевелился.

Мысли мои скакали галопом. Я думал об отце, о матери. Я не знал их, я не знаю их сейчас. Кто они? Бросивший меня, исчезнувший из жизни отец. Мама, ради меня пожертвовашая всем, чем можно — годами, подругами, собственным счастьем.

Мне страшно разбираться в их желаниях. Я вырос. Я боюсь, что не пойму их, а хуже — обнаружу полное свое равнодушие к тому, что их волновало, волнует, составляет их будущее.

Я люблю маму, но ее опека…

Как мне это принять, если отторжение уже инстинктивно? И почему она не делает ни одного шага навстречу? Мне двадцать девять…

Все, все. Работать.

Я с силой потер ладонями лицо.

— Николай!

Хлопнула дверь.

Вероника Сергеевна, появившись, уставилась на меня, словно впервые увидела. Наверное, по ее мнению я должен был рассыпаться на атомы. На кремовой блузке у плеча темнело пятно.

— Николай, что вы с ней сделали?

— Н-ничего.

Противный холодок возник в солнечном сплетении. Действительно ведь ничего не сделал. Даже не желал, как Рита. Вернее, вспоминая, желал…

Тишины?

— Она там… — Вероника Сергеевна вздохнула. — В общем, она попросила вас уйти.

— Я уволен? — Голос мой предательски истончился.

Вероника Сергеевна прошла между столами и опустилась в свое кресло.

— Какие глупости! Вовсе вы не уволены, — она наклонилась ко мне, придержав за рукав. Зашептала: — Стыдно ей, Николай, перед вами, понимаете?

Серо-зеленые глаза на ухоженном лице, не мигая, выжидательно, смотрели на меня. Я поймал себя на том, что мну брюки на коленях. Ни дать ни взять провинившийся мальчишка.

Стыдно… Я-то понимаю.

— А з-завтра?

— А завтра приходите, мой мальчик, — обрадовалась моей понятливости Вероника Сергеевна. — Как ваши ноги?

— Н-ноги? — Я только сейчас вспомнил про свои окаменевшие икры. — Вроде н-ничего.

— Дойдете?

Я пожал плечами.

— П-попроб-б-б…

Меня опять заклинило. Второй раз за день. Бэ-бэ-бэ. Бу-бу-бу. Слово бултыхалось в горле дурным остатком…бую… Всего-то сказать. Но нет, нам бы помучаться. Вероника Сергеевна ждала с кривой неловкой улыбкой. Ей, наверное, думалось: о, господи!

— Изв-вините…

Смиряя горло, я занялся компьютером. Выключить? Выключить. Вот и поработали. Системный блок взвыл и заглох. Потемневний экран монитора отразил мою смутную тощую фигуру.

И куда теперь? Домой?

— Ну, что? — показалась Рита.

Точнее, показалась всего лишь половинка Риты — одна нога, одна рука, борт делового пиджачка, пол-лица. Все остальное опасливо спряталось за стеной.

— Риточка, девочка моя, — Вероника Сергеевна поманила девушку к себе, — подойди пожалуйста.

Половинка лица обиженно исказилась.

— Вероника Сергеевна, не было вам звонков.

— Ты просто подойди.

Я сунул ручку в короткую сумку. Спрятал туда же блокнот и плеер. Проверил, на месте ли телефон, документы. А то наша милиция к нам пристает. Что ж, можно и на выход.

— Вероника Сергеевна, — Рита оставила стену и застыла на пороге. Вся. — Мне к вам нельзя. Я за конторкой должна сидеть.

Она покосилась на дверь в кабинет.

Я подумал, может и для нее мне что-нибудь хорошее вспомнить? Ведь совсем в затравленное существо превратится. Если уже не.

Другое дело, во что превращу ее я?

Нет-нет, никаких вспоможений, пока не разберусь. Встречусь с Сергеем, спрошу, что это такое было в метро. Послушаю, что он скажет. Про зомби в том числе. А там и…

Я встал.

Мы с Ритой разошлись в проеме — я ей подмигнул, она закатила глаза куда-то под потолок.

— Пэ… п-пока.

— Риточка, — услышал я за спиной, — смелее, ну…

Все, одеваться.

Я вытянул куртку из гардероба. На плечиках вешалки уныло качнулся Ритин плащик. Из рукава свисал уголок платка. Синий, как небо.

Интересно, что же у нас будет завтра?

Застегиваясь, я смотрел в зеркальную створку на отраженный календарь с неправильными цифрами, на часы на стене, отсчитывающие время обратно.

Ноги заныли. До дома-то по ощущениям, скорее всего, доберусь. Отдохну на станции, наверняка и в вагонах уже посвободней, час пик схлынул. Но вот возвращаться потом на "Звенигородскую"…

Нет, не потяну.

На миг внутри толкнулось раздражение: что такое, с работы гонят! Мог бы спокойно досидеть. Но потом всплыл в памяти схлопнувшийся рот, помертвевший взгляд…

Я даже плечами передернул.

— Ой, вы в метро?

Рита потеснила меня от гардероба. Достала плащик, завернулась в него. Платок повязала на шею. Тут же, перед зеркалом, обвела губы увлажняющей помадой.

Улыбнулась.

— Вас тоже отпустили, Николай Вик… ой! — она вспомнила, что я просил так себя не называть. — Отпустили, да?

— Д-да.

Я пошел к выходу — стоять уже было невмоготу.

— Ой, подождите меня.

Рита, простучав каблучками, прилепилась ко мне сбоку.

День ослепил отраженным солнцем, нахлынул запоздавшей весной — взрытые газончики, наледь под водостоками, мусор.

Как говорится, и мы поковыляли.

Рита, подстроившись, шла медленно, хотя взгляд ее то и дело летел вперед.

— Представляете, выходной! — радовалась она.

— Н-нежданный, — соглашался я, обходя урну.

— Даже не знаю, чем заняться. Иногда так мечталось, чтоб хоть минутка лишняя…

— Д-да, п-представляю.

Метро приближалось. Нас обгоняли торопливые прохожие, мы прижимались к стенам. Бело-рыжая кошка фыркнула на меня из приоткрытого подъезда.

Книжку, что ли, купить, озадачился я.

Хорошим детективом можно с легкостью убить шесть часов до встречи. Посижу где-нибудь на лавочке. Вон хоть в парке. А потом — на "Звенигородскую".

— И солнышко, смотрите, Николай, — сбивая с мысли, дернула меня за рукав Рита.

Может ей все-таки пожелать что-нибудь?

— В-весна, — сощурился я.

Жалко, что Кристи у меня вся прочитана. По второму разу — все равно, что заполненный кроссворд гадать. По старым буквам. Акунина взять?

Ф-фандорин Эраст П-петрович. — Н-николай.

— А давайте в кафе посидим, — остановилась Рита.

Глаза у нее оказались зеленые, с искорками, лукавые.

— М-минутки л-лишние?

— Да ну! Я и так рано приеду. Давайте, а?

Я вдруг подумал, что Рита — уже второй человек за сегодня, который испытывает ко мне непонятное расположение. Ни с того ни с сего — в кафе.

Может это день такой?

— Хорошо, — согласился я. — П-пошли.

— Тогда сюда.

Перед входом в метро мы свернули на боковую улочку.

Я посмотрел на Риту по-новому. Тоненькая хрупкая девушка с небесным платком на шее. И ничего от тихого, затюканного существа за конторкой.

Получается, я совсем не знаю ее.

В кафе было темновато, и мы выбрали столик у окна. Рита, жалея мои ноги, сбегала к стойке и через минуту принесла два высоких стакана с молочным коктейлем и блюдечко с пирожными. Я полез в карман.

— Ск-колько?

— Нисколько.

— Тэ… т-так н-нельзя.

Рита рассмеялась.

— Вы такой прикольный, Николай.

Я пожал плечами. Достал три сотенные бумажки. Выложил на столик. Подвинул к ней.

— В-вот.

Рита фыркнула, нашла губами воткнутую в коктейль трубочку.

Звук высасываемой жидкости подействовал на меня гипнотически — я решил не отставать и какое-то время только и следил, как тает, ползет вниз по стенкам пена.

Фыс-с-с…

Сладкий холод (мороженое, взбитое со сливками) обжигал нёбо.

— А что вы ей такое сказали? — спросила вдруг, хитро щурясь, Рита.

Я прикусил соломинку.

— К-кому?

— Светлане Григорьевне.

— Н-ничего.

— Я же видела, как она убежала. Я подглядывала.

Я перевел взгляд за окно. Женщина вела за руку брыкающуюся девочку. Через дорогу стоял парень в наушниках на полголовы. Распугивая голубей, пробежал мальчишка с рюкзаком.

Признаться? С другой стороны — что за странный интерес?

— Рита, — сказал я.

— Ой, погодите, — вскрикнула она, не дав мне продолжить, — я еще соку куплю. Я сейчас.

И выскочила из-за столика.

Я подумал: женщины. Спросить и убежать. А ответ? Или это такой ловкий ход, чтоб я расслабился? Потом она подсыплет мне что-нибудь, развязывающее язык. Я проболтаюсь, что могу управлять людьми. Ха-ха. Она спросит, не хочу ли я продолжить общение в другом месте. Я, конечно же, соглашусь. А очнусь уже где-нибудь в закрытой лаборатории.

Американской.

Я хмыкнул. Вот что значит перечитать детективов. Но вернувшуюся Риту все же спросил:

— D-do you s-speak…

Рита хлопнула ресницами.

— Yes, i do. А зачем?

— Т-так. П-просто…

Чтобы скрыть смущение, я схватил пирожное. Раз — и рот набит. Все, глупый рот занят. Рита посмотрела на меня со странной улыбкой.

— И все же, что вы ей сказали?

Я прожевал. Допил коктейль.

Все-таки иногда я — непроходимый тупица.

— Рита, — спросил я, — вы что, х-хотите, чтобы она и н-на вас б-больше не к-кричала?

— А что, нельзя? — вскинулась Рита. — Она же сволочь, сволочь!

Я вздохнул.

— М-можно. Только п-по-другому.

— И как? — выпалила она.

В такой Рите было что-то воинственное и прекрасное. Порозовевшая кожа. Упрямо изогнувшиеся губы. Диковатые глаза.

Нет, не знаю я ее совсем.

— Г-глаза н-нужно закрыть.

— Зажмуриться? А сильно? — наклонилась Рита.

— Н-нет, — я, показывая, легко сомкнул веки. — Главное, п-подумать п-про себя…

Я не договорил — в темноте что-то ткнулось мне в щеку. Теплое, влажное.

Я замер. Помедлив, открыл глаза. Риты ни за столиком, ни вообще в кафе уже не было. Исчезла. Вот и пойми ее. Нет, серьезно…

Я потер горячую щеку.

Поцелуй. Наверняка это был поцелуй. А зачем? И не дослушала…

В окне мелькнуло ярко-синее.

Я перевел взгляд и вдруг наткнулся на прилипшее снаружи к стеклу лицо. Оно совсем не было похоже на то, вагонное. Оно было детское, узкое, с треугольным острым подбородком. Но мне показалось, что это чуть ли не то самое лицо. Бессмысленная пустота смотрела на меня, сквозь меня, оценивала, вбирала. Пялилась.

Я вздрогнул.

— Кыш! К-кыш!

Лицо, помедлив, отлипло. Это действительно оказался ребенок лет шести. В темных брючках, в полосатом свитерке. Он отвернулся и, косолапя, подбежал к стоящей в стороне женщине. Поймал ее за руку, и они неспешно пошли прочь.

Фантасмагория какая-то.

А кто был в вагоне тогда? Со стрижкой "под горшочек"? Тоже ведь смотрел. И довольно взрослый был человек.

— Б-блин, — пробормотал я.

К обычным людям и людям-зомби добавлялся промежуточный какой-то вид наблюдателей. Интересно, подумал я, а Рита к какому виду относится?

И снова потер щеку.

На лотке у станции были только Фрэнсис и Стаут в "покетах". Остальное — фантастика, которую я не любил. Всякие там вольные торговцы, космические бароны и гравитационные ловушки, deus ex machina… Нет, не по мне.

В результате, помявшись, взял Френсиса.

Честно говоря, снова спускаться в метро было страшновато. Зомби не зомби, а на эскалаторе я то и дело выворачивал голову — не бежит ли на меня какой-нибудь сумасшедший. Всякий раз, когда мимо тенью проносился спешащий пассажир, я прижимался к поручню и — для устойчивости — чуть приседал.

Предупрежден, спасибо.

Сойдя, потелепал к скамейкам. Если уж читать, то в метро. И ноги подуспокоятся, и опоздать будет проблематично.

Табло над туннелем показывало полпервого.

Можно ли Френсисом убить семь часов до встречи? Вопрос.

Я раскрыл "покет".

"На них были резиновые маски. Одинаковые. В полном недоумении…".

Буквы расплывались. Нет, совершенно не могу сосредоточиться. Куда там Френсису до моих событий… Вот где клубок. Вот где непонятности.

Я закрыл книжку.

Усомский часто повторял мне, что думать и анализировать для человека должно быть естественно. Недаром все-таки сапиенс.

"Коля, — говорил он мне, — люди в большинстве своем из раза в раз повторяют свои же глупости и ошибки. И мучаются. А почему? Потому что не могут, а зачастую и не хотят разобраться в самих себе. Кто они, что они, зачем они?"

Мы сидели в скверике, клен над нами шелестел пожелтевшими листьями, пахло дождем, порывами налетал ветер, Виктор Валерьевич украдкой морщился — у него болело ревматическое колено.

"Подвергать разбору свои поступки, — говорил он, — трудно и неприятно. Если добираться до сути, до мотивов, до тонких ниточек желаний, то человек, может быть, открывается самому себе не с лучшей стороны. Где-то жадность руководит им, где-то равнодушие, где-то страх. Смотреть в такое зеркало, жуткое, в общем-то, не каждый отважится. И редко кто, раз посмотрев, решит перемениться. Скорее, забудет, как дурной сон".

Желто-коричневый пятнистый лист спланировал между нами, упал на землю. Виктор Валерьевич приподнял воротник пальто.

"Понимаешь, Коля, жизнь — это загадка. Разгадать ее, найти себя в ней — вот задача. Посильней любого детектива орешек. А разве это возможно, если ты сам себе — белое пятно, неизведанная земля? Как лист: дунул ветер — и полетел по жизни. А куда, зачем? Многие, очень многие, Коля, так и живут. Только правильно ли это?".

Я обнаружил, что, соглашаясь с Виктором Валерьевичем, трясу головой.

— Господи! — отшатнулась от меня дама в брючках и жакетике.

— Изв-вините.

Люди проходили мимо, ныряли за пилоны, толпились на платформе. Поезд задерживался. Какая-то старушка притиснулась ко мне справа, из ее сумки, поставленной на колени, зашипел, засверкал глазами — "тише, Васенька, тише" — черно-серый котище. С другого бока прижался мощным задом потный толстяк.

На скамейке, как на грядке, стало тесно.

Вот и думай, что хочешь — соседняя скамейка была пуста. Ну вот чего бы им!.. Ведь пуста же!

Определенно, что-то вокруг все-таки происходит. Надо признать. Накручивается.

Если все же, все же я чем-то таким притягательным обладаю, то ко мне, скорее всего, стремятся бессознательно. Может, это как афродизиак. Может, меня опрыскал кто-то случайно…

Ой, бред!

Я пошевелился. Толстяк буркнул что-то неодобрительное. Мешаю я ему, видите ли. Наклониться нельзя. А ведь могу и пересесть. Вот интересно, он за мной потянется или останется на месте? Я покосился. Толстяк уныло обмахивался газеткой "Метро", от него так и веяло кисловатым жаром.

— Что? — заметил он мой взгляд.

— Т-там с-свободно, — показал я Френсисом на скамейку.

— И что?

Недоумение его было искренним. Действительно, что? Я заглянул в удивленные глаза и стесненно пожал плечами.

— Н-ничего.

Толстяк фыркнул.

С гудком, с гулом выкатил наконец поезд. Остановился, раскрылся — милости просим, граждане пассажиры. На выход, на вход.

— Знаете, — сказал, поднимаясь, толстяк, — странный вы какой-то.

Он потоптался, оглядываясь на состав. Видно было, что уходить, уезжать ему не хочется. Совсем. Безотчетно, но всей душой. И вместе с тем…

Лицо его дрогнуло отголоском внутренней борьбы. Ресницы, губы, подбородок — разом.

— Что? — повернулся он ко мне, словно уточняя что-то. Словно не расслышал или отвлекся. Навис. Вылупился.

И неожиданно, вскрикнув, рванул к вагону.

Смыкающиеся створки не смогли преградить ему путь. Он их отжал. Втиснулся. Спрятался. Я посмотрел ему вслед. И это я-то странный?

Какой-то зомби наоборот…

А старушка, пригревшись на моем плече, поезд, конечно же, пропустила. Тревожить ее было почему-то неловко. Спит и спит. Куда тут двинешься? Хорошо, кот из сумки через некоторое время кстати мурявкнул. Мря-яу…

— Ой, простите, ради бога!

Очнувшись, старушка живо засеменила к платформе. Не оглянулась, не попрощалась и никакой странности во мне не заметила.

Все? Никто больше не хочет присоседиться?

Я снова раскрыл Френсиса. Итак, что там с масками резиновыми? С масками…

Нет, а если серьезно подумать?

Вот кто я? Кем я себя ощущаю? Вот честно… Точно не супермен какой-нибудь, не человек-магнит. Не свыкся еще с мыслью. Да и не верится как-то. Привык уже смотреть на такие вещи скептически. Только в нашем цирке!..

Раньше, наверное, повелся бы. Ух, распирало бы от гордости. Я — повелитель биомассы! А сейчас… Я подпер "покетом" подбородок. Сейчас я думаю, надо ли мне это? Чтобы все стремились… а ты на своих кривых ногах, которые в любой момент готовы сложиться…

И, вообще, для чего?

Дар собирать вокруг себя толпу — сомнителен. Задавят по неосторожности.

Мне вдруг жутко захотелось проснуться. Я даже глаза закрыл.

Раз-два-три — и ни Сергея, ни помертвевшего лица Светланы Григорьевны, ни зомби…

Увы.

Между тем, состояние было именно как во сне. Тягучее, тягостное. Муторное.

И все же я в метро. Не дома, в маленькой своей комнате. Не в постели.

Но если размышлять строго, отстраненно — и в детстве моем, и в юности наверняка были такие же дни. Сейчас это смутно вспоминается, но фон напирающей толпы, он вроде бы во мне жил всегда. Или это сейчас так кажется? А, может, я просто выделять это перестал, принял с возрастом как данность?

Толкнули — подумаешь. Прижались — подумаешь. Обступили — бывает.

С другой стороны, и поток мне раньше отклонять не приходилось. И люди меня на рельсы скинуть не хотели…

Голова кругом.

А Сергей, получается, тоже притягивает. Я как-то упустил его из своих размышлений. А ведь он должен понимать много больше моего. В любом случае, он — ключ.

В памяти всплыла искра, проскочившая между нашими ладонями. Блин, подумал я, искра эта неспроста, а если он меня таким образом инициировал? Я был в спящем, латентном состоянии, а он… И, конечно, как прорвало: люди, Светлана Григорьевна, Рита с поцелуями.

Я прищурился в пустоту. Вполне логично.

Значит, Сергей ищет сторонников. Иначе зачем еще инициировать? Чтобы одних стало больше, чем других. А другие — кто?

Я похолодел.

Так можно далеко зайти.

Все последующие попытки мои в чтении Френсиса были бесплодны. Забросив "покет", я думал, восстанавливал в памяти чуть ли не поминутно: разговор с Сергеем, барьер на переходе, зомби, сидящий на полу… Иногда мне казалось, что я очень близко подбираюсь к чему-то важному, но в результате сбивался с мысли, какой-то посторонний эпизод словно нарочно всплывал в голове, уводил в сторону…

Потом позвонила мама.

— Сынок, ты где? У тебя все в порядке?

— Все х-хорошо.

Я прикрыл телефон ладонью, чтобы приглушить шум поезда. Объяснять, почему я в метро, а не на работе, не хотелось.

— Как ноги? Не болят? Ты их массировал?

В этом вся мама. Десять тысяч вопросов в минуту.

— Д-да.

— Смотри, не забывай.

Я представил, как она, сидя на диванчике перед телевизором, грозит мне пальцем.

— Х-хорошо. Я с-сегодня п-попозже буду.

— Неужели девушка? — обрадовалась в трубку мама.

— Ну, м-мам…

— Все-все. Молчу. Береги ноги.

Я, вздохнув, отключился.

Как с мамой все сложно. Девушка — ее идея фикс. Я должен завести семью, я должен оставить потомство, мне и так уже к тридцати…

В общем-то она, конечно, права.

В три часа я поднялся в знакомое кафе и пообедал там картофелем с мясом. Никто на меня не смотрел. Не было и желающих подсесть. Я даже почувствовал некоторую обиду. Что — все? Кончилось притяжение?

Кровь отлила от головы к желудку, и оставшееся время до встречи прошло в тоскливой дремоте. Я снова сидел на скамейке и под шорох ног, гудки и стуки клевал носом. Думать ни о чем не хотелось. Смутные образы всплывали в сознании, перетекали друг в друга: мальчик, прижавшийся к стеклу, брошка-веточка в синих камешках-ягодках, медленно ползущие навстречу друг другу вагонные створки.

Под конец приснилась яма.

Я, оскальзываясь, полз по ее стенке вверх, а внизу волновались люди, их лица, похожие во тьме на японские театральные маски, бледными запрокинутыми овалами жались друг к другу, искривленные рты шипели, пустые глазницы напряженно ждали моего краха. Небо неровным кругом синело в вышине.

Падай! Падай! Падай! — звенел воздух.

И я, конечно, упал. Камень вырвался из-под ноги, пальцы какое-то мгновение еще цеплялись за малюсенькую трещинку, но потом…

Ах! — выдохнули рты.

Я люблю такие сны. За медленно тающий сладкий ужас. За облегчение, вытесняющее грудной холод. За мелкую дрожь еще не верящего в спасение тела.

Но больше — за то, что они в себе несут.

В отраженном, искаженном мире подсознания есть свой код. Тут главное — зафиксировать картинку, сохранить ее первозданной, без примесей додумывания, облагораживания, дорисовывания деталей. И понять.

Я открыл глаза.

Получается — что, боюсь?

Френсис лежал на полу, лениво шевеля страницами. С ним тоже случилось падение. Табло у эскалаторов делило восемнадцать на двадцать.

В горле пересохло, но подниматься наверх за водой или соком времени уже не было.

"Знаешь, — как-то сказал мне Виктор Валерьевич, — все люди боятся. У каждого человека — тьма-тьмущая причин для страха".

Я лежал на кровати, вымотанный, выкричавшийся, со сведенными, уродливыми ногами.

Только что я, саботировав массаж, устроил форменную истерику, выгибался бледной гусеницей, плевался слюной: з-зачем жить? з-зачем вообще все?

Я был такой дурак.

"Я раньше тоже боялся, — сказал Виктор Валерьевич. — Знаешь чего?"

Он отошел к окну, мимоходом качнув головой заглянувшей в комнату маме. Фигура его застыла на фоне вечерней уличной мглы — неестественно прямая, напряженная спина, седой затылок, пятно отраженного в стекле лица.

Сейчас я думаю, ему очень трудно было делиться со мной своим страхом. Я, ребенок, мог его не понять. Но он себя переборол.

"Года три назад, еще до тебя, — очень тихо начал Виктор Валерьевич, — у меня умер сын. Ему было сорок девять, но он умер".

Он обернулся, грустно улыбнувшись, пожал плечами. Мол, чего не бывает.

"А я, когда кто-то рядом… Обычно думаешь, все там будем. И живешь себе дальше… Сейчас. Я постараюсь почетче… — он вздохнул. — А тут я вдруг почувствовал, что в любой момент и сам могу умереть. В любую секунду. И все, Колька, и весь привычный мир пропадет. Меня из него изымут. Был я — и нету. Так просто. Как я испугался!"

Виктор Валерьевич, наклонившись, заглянул в глаза своему отражению.

"И чт-то?" — шепотом спросил я.

"Это очень противное чувство. Кажется, что внутри тебя поселилась постоянная дрожь. Какое-то насмерть перепуганное существо-желе. Я умру, я умру, я умру, — твердило оно все время. Боже мой, я умру! И дрожало каждой клеточкой…"

Он вдруг дернулся, резко вобрав шею в плечи. Мне подумалось, что это встрепенулось то самое существо внутри его. Желе.

"А потом, — сказал Усомский, — я решил, что страх надо подпустить очень близко к себе. Совсем близко. Вплотную. По старой дружбе один приятель открыл мне морг. Я разделся, лег на свободный стол, накрылся простыней, приятель выключил свет. Я подумал, вот так я и буду лежать. В тишине. В холоде. Среди таких же… — Виктор Валерьевич ладонью накрыл отраженное лицо. — А потом я уснул. Странно, да? В морге… И во сне я понял… Вещь-то совсем простая оказалась…"

Он подышал на стекло и нарисовал пальцем смешную рожицу: кружок, а внутри глаза-точечки, рот-улыбка.

"Я понял, — Виктор Валерьевич подсел к кровати и, спросив взглядом разрешения, распрямил мне ноги, — что страх — это тоже загадка, вот как в наших с тобой детективах. Его можно разобрать на детальки, исследовать и найти, чего боится он сам".

"Ст-трах б-боится?" — не поверил я.

"Конечно, — кивнул он. Руки его мягко обхватили мне пятку. — Оказалось, мой страх очень боится порядка, мытья полов, стирки и глажки, кухарничанья, и вообще любой осмысленной работы. А еще он боится утренних бутербродов с маслом…"

Я смешливо фыркнул.

"Да-да, бутербродов с маслом, — Виктор Валерьевич перешел с пятки на икру. — Масло должно быть подтаявшее слегка, чтобы мазалось легко, ложилось на хлеб золотой дорожкой… Ах, — он причмокнул ртом, — такая вкуснотища… Мой страх боится, когда я чему-то радуюсь. И твой страх, наверное, тоже. А уж ежедневной работы — точно боится. И если мы смело продолжим заниматься ногами…"

Я поднялся и, прихватив Френсиса, заковылял к платформе.

Хорошо, подумал я, пусть я боюсь. Получается, я боюсь людей? Если полз от них? Или здесь тоньше?

Я покосился на толпящихся вокруг меня.

Вот вообще ничего к ним не испытываю. Немножко раздражения. Совсем чуть-чуть. И все. Мне кажется, мы находимся по разные стороны жизни. Я имею ввиду себя и остальное большинство. Я — инвалид, они — обычные человеки. Видовое сходство, и только. Рядом мы терпим друг друга с трудом. Невидимая граница проложена раз и навсегда. Во всяком случае, со мной редко кто не испытывает неловкости. Даже если пытается ее прятать.

Так что не мудрено, что во сне я пытался от них дистанцироваться. Но бояться?

Нет, подумал я, здесь что-то другое. Честно говоря, я давно уже воспринимаю людей как фон. Цветовой, серый, в основном, фон. Иногда назойливый, иногда агрессивный.

Вот смотрю я и что вижу?

Стоят погруженные в себя манекены. Беседуют роботы. Вздыхают куклы. Внутри органы, пружинки, шестеренки, папье-маше, дребезжание мысли. Балансирует на краю платформы мальчишка в куртке с вышитым на спине орлом. Внутри — бравада: вот я какой!

Но за всем этим — пустота. Серая. Мертвая.

Почему так? Может, пришло мне в голову, я боюсь, что все они могут обернуться зомби? Что они вдруг набросятся на меня?

Я кивнул себе. Опаска, конечно, есть.

Тот зомби произвел на меня впечатление. Безумие вообще производит впечатление. Ошеломляет. Парализует. Просто потому, что идет поиск приемлемой реакции. Такой же неадекватной.

А что если я боюсь стать таким же?

Не зомби, нет. Одним из. Влившимся в чудный строй манекенов. Или здесь другое? Я ведь, получается, многое могу сотворить с людьми. Вот что страшно. Повести за собой. А куда? На амбразуры. На магазины. На других людей. Окунуть в хаос и кровь.

Бр-р-р, терпеть не могу кровь…

И вообще, когда во сне я сорвался… Я прикрыл глаза, вызывая в памяти ощущение. Что там было? Падаю, падаю… Смерзается все внутри: разорвут, задавят, сомкнутся…

Кто-то вскрикнул.

Очнувшись, я повернул голову. Мальчишка с орлом на куртке кривил рот. Оттащив от края, за шкирку его держал спортивного вида парень, рядом прижимала пальцы к губам женщина лет тридцати пяти.

— Да не упал бы я! — сердился мальчишка. — Ну отпустите. Ну!

— Второй раз ловить не буду, — сказал спортсмен.

— И не надо!

— Смотри.

Отпущеный на землю мальчишка повел плечами.

— Что я, сам себя не контролирую?

Подошел, дохнув туннельным жаром, поезд. Я механически шагнул внутрь вместе со всеми. Притиснулся к противоположным дверям. Даже садиться на предложенное место не стал. Уперся лбом в стекло.

Это не я, стучало в голове, не я. Я не мог.

Мальчишка стоял рядом, вздернув глаза к рекламному прямоугольнику над створками. Симпатичное лицо с пушком на щеках. Видно, что еще дуется.

Прости, сказал я ему мысленно, возможно, это из-за меня.

Потянулись станции. "Чернышевская". "Площадь Восстания". Вина грызла душу. Конечно, думал я, если представлять плохое, то оно обязательно… Просто знак другой, минус…

Он ведь, этот мальчишка, чуть не упал!

Вот где страх. Когда не ты, а другие вместо тебя. А еще хуже — когда по твоему, пусть неосознанному, желанию.

И как тогда с этим жить? Почти убийцей…

Кое-как я дождался "Пушкинской". Выскочил, не взирая на тянущую боль в ступнях, поднялся к судьбоносному барьеру на переходе.

Шесть пятьдесят.

Ну, Сергей, думал я, ты мне все расскажешь!

Люди поднимались. Люди спускались. Я вглядывался в лица, удивляясь, какие они все пустые. Словно действительно куклы или роботы двигались давным-давно проложенным маршрутом.

Меня продрал озноб.

Нет-нет, чушь какая, не поверил я. Наверное, я теперь все неправильно вижу. Не может быть, чтобы все…

— Привет.

Со стороны "Звенигородской" я Сергея не ждал и потому пропустил.

— П-привет.

Под руку с Сергеем стояла высокая девушка в темных брючках и фиолетовой блузе.

— Кира, — она помахала в воздухе ладонью.

Получилось непосредственно и совсем по-дружески.

Ямочки на щеках. Большие, как в манге какой-нибудь, глаза. Вьющиеся, длинные волосы. Ни короткой стрижки, ни стервозности, как я себе навоображал утром.

Вообще все не то.

— Н-николай.

Я взмахнул рукой в ответ.

Хорошая девушка у Сергея. Если мягко произносить, имя очень даже соответствует. Кира. Последнюю гласную тянете…

Я ощутил шевеление в груди — не влюбиться бы.

Чуть насмешливый взгляд Сергея вернул меня в явь.

— Пошли.

— К-куда?

— До "Достоевской" прокатимся. Не против?

Я пожал плечами. Мол, почему бы не прокатиться? Можно прокатиться. Кира улыбнулась.

На платформе мы встали тесной группкой. Поезд ждали молча. Мой запал как-то прошел. Из-за Киры я чувствовал себя стесненно. Не хватать же Сергея за грудки. А еще мне почему-то казалось, что все вокруг скрытно на нас поглядывают. Я даже задергался.

Потом было покачивание вагона. Случайное касание рук.

На "Достоевской" мы окунулись в толпу, спешащую на эскалаторы перехода. У самых эскалаторов Сергей отвел меня в сторону.

Кира, прижавшись к его спине, спрятавшись за ней, глядела на меня с каким-то странным ожиданием. Словно я должен был выкинуть нечто этакое.

Взлететь, например, при всех.

Но я не взлетел, я спросил:

— В-все?

— Нет. Сейчас — самое главное.

Сергей повернул меня лицом от эскалатора.

Навстречу тек людской поток. Вздувался у будки контролера, ограниченный разделительной загородкой.

— И чт-то?

— Что видишь?

— Г-глаза зак-крывать?

— Нет.

Я повернул голову:

— Л-людей вижу.

Мимо шли и шаркали, вели за руку детей, тащили сумки. Унылые фигуры. Серые тени. Многомерные проекции.

— Каких людей?

— Обычных.

— Совсем-совсем обычных? — спросила, выглянув из-за Сергея, Кира.

Я смутился.

Зомби, что ли, вижу? Нет. Лица проплывали передо мной. Я всматривался, ища в них непонятно что. Отзвуки. Отблески. Знаки.

Загорелые лица. Бледные. Смуглые. Розовые. Гладкие. Морщинистые, траченые временем. С родинками и без. Симпатичные и не очень. Мужественные и простоватые. Хохочущие. Угрюмые. Сосредоточенные.

— Ну, — поторопил Сергей.

Я пожал плечами.

А что в них необычного? Люди как люди. Ну, да, кажется, будто в них чего-то нет. Чего-то важного, нужного. Искры?

— Н-не п-понимаю, — сдался я. — Ты об-бещал…

— Встань наверху, — перебил меня Сергей.

— З-зачем?

— Встань у эскалатора и смотри.

— Х-хорошо.

Я влез в толпу и за уткнувшейся в книгу женщиной покатил вверх. Там я отошел в сторону и бросил взгляд вниз. Ни Сергея, ни Киры за поднимающимися видно не было.

Смотреть? Что ж, давайте смотреть.

Сначала я наблюдал за людьми вполглаза, больше злясь на себя, что слишком легко подчиняюсь незнакомому человеку, что даю собой командовать, что ввязался неизвестно во что, в какой-то сюр: отклоняющиеся потоки, воспоминания, зомби и прочие.

А потом… Потом защемило грудь.

Эскалатор вдруг начал поднимать ко мне людей словно из далеких советских фильмов: веселых, живых, радостных, добрых. Светящихся.

Где, казалось бы, те фильмы? Те люди?

Я видел разгладившиеся лица, я чувствовал, как бьются в едином ритме сердца. Все по плечу! Нет преград! Один за одного!

Я сам дышал с ними в унисон!

Они пропадали в арке перехода, измененные, будто выхваченные из того времени, с блестящими глазами, улыбающиеся, чуть ли не чеканящие шаг.

Женщины и мужчины. Дети и взрослые.

Принесенная эскалатором Кира, тоже вся светящаяся, вцепилась мне в руку.

— Ты видишь? — закричала в ухо. — Видишь?

— В-вижу, — прошептал я.

— Это Сережка, — засмеялась Кира. — Он их заряжает.

— Чт-то? — спросил я.

— Сережка — эбонитовая палочка, понимаешь? — Кира посмотрела на меня лучистыми глазами. — И ты тоже.

— Я?

Это была новость. Надо же, я — эбонитовая палочка. Надо же.