Тяжеловесы
Юрьев сидел за большим полированным столом и читал бумаги. Короткая стрижка еще больше подчеркивала его узкий высокий лоб с клинообразными залысинами.
Я подошел к столу и увидел в полировке себя и большую люстру. Он поднял тонкое исхудавшее лицо с холодными серыми глазами и побарабанил пальцами по настольному календарю. Новая манера появилась у шефа, отметил я. Раньше, бывало, выйдет из-за стола, поздоровается, улыбнется. Спросит, как дела или что-то в этом роде. А то прямо с порога начнет разнос. Теперь же молчит, даже сесть не предлагает. Берусь за спинку стула, отодвигаю.
— У меня к тебе серьезное дело, — говорит Юрьев и поднимается из-за стола. Ростом мы одинаковы, но он кажется выше.
— Ты ведь имел дело с тяжелыми поездами?
— Да, но не только я.
— Я тебя спрашиваю. Нужно провести тяжеловесы от Магадана. Считаю целесообразным поручить это дело тебе.
— Но ведь строго запрещено водить тяжеловесы по магаданской трассе.
— Решения на то и существуют, чтобы их обходить, — шутит без улыбки Юрьев. И разглядывает собственные руки, тонкие, цепкие пальцы. Одет он в безукоризненно сшитый костюм, неяркую рубашку. — Пойми, без котельной и трансформаторов нам не жить. Можно выбрать более легкий путь: реконструировать дорогу, расширить ее, сделать разъезды, съезды, построить мосты. Но на это, сам понимаешь, уйдет год-два.
— Значит, идете на риск?
— Иду. Но смотри, Дюжев, если провалишь, оборвешь хоть один мост — не сносить тебе головы! — Юрьев нервно дернулся.
Что тут было непонятного: завалишь негабарит — перекроешь единственную трассу, а это все равно что горло перехватить.
— Ну, все, иди, — сказал устало Юрьев, — желаю удачи.
…Стоял холодный январский день. Лес молчаливо подступал к самым домам. Сушины с обломленными макушками торчали над подлеском листвяка, словно старики-странники с непокрытыми головами. Я свернул с наезженной дороги и узеньким протоптанным в снегу коридорчиком стал добираться к своему дому. На крыльце меня поджидал Василий Андреевич Поярков.
— Слышу кто-то скрипит, а из-за сугроба не разберу. А я к тебе, Антон.
— Ну, и отлично, заходи.
— Ты понимаешь, дело у меня такое…
— А без дела так уж и вовсе нельзя? Чайку пошвыркать, разговоры поразговаривать.
— И это можно, а то через дорогу, можно сказать, живем, а друг друга не видим. Или время такое пошло, или сами мы виноваты? Может, двинуть тебя, Антон, как следует, гляди, в порядок будет, отбиваешься совсем от рук.
— Ну, давай залезай, не остужай избу-то.
— Избу? Хорошо, брат, говоришь — избу, родным тянет… — неповоротливо разворачивается в застывшем кожухе Поярков.
— Был, понимаешь, в общежитии сейчас, там в углу, в коридоре хлопец с рюкзачком пристроился, поговорили — глянулся мне он, так вот не поможешь ли? Знаешь, с жильем же ни к черту…
— Что-то не уловил я, какой-то хлопец, жилье. А я-то при чем?
— Ты понимаешь, Антон, хлопец тот…
— Ну, ясно, опять нашел заботу.
Вижу, что сейчас Поярков кровно обидится.
— Ладно, подходит такой вариант: устройство парня поручим Димке с Талипом, а пока веди его сюда, у меня поживет с Андреем.
Поярков согласно кивает, повеселел.
— И у меня к тебе дело. Собирайся в путь-дорогу.
— А долго ли голому собраться, подпоясался и готов. Весь я тут.
— А ты хоть ради любопытства спроси — куда, зачем?
— Что спрашивать? Надо, значит, надо. Котелок, топор, пилу брать?
— Погоди с котелком, давай обсудим, дело не простое.
Василий рукавицей смахнул снег с валенок. Пока я искал в кармане ключ и гремел крышкой почтового ящика, дверь распахнулась.
— Кто царапается? Обметайте снег получше, — и Славка притворил дверь, сберегая тепло.
Поярков сбросил с плеч полушубок и поставил его у двери. Кожух стал отходить в тепле и на глазах сник. Я поднял его и повесил на гвоздь.
— Ни к черту овчина, — стушевался Василий Андреевич, будто это его вина, что полушубок стоит колом. — Вот раньше были романовские шубы, что в тепле, что на морозе — хоть в ухо вдерни.
— То раньше, а то теперь. Теперь всяк в шубу лезет, а раньше берегли ее, лишь по праздникам надевали, — заступается Славка.
— Ты бы, Славка, чайку спроворил, гость у нас.
— Еще чего, чай у нас всегда пожалуйста, с пылу с жару, — он хватает фыркающий чайник, ставит на стол.
Мы с Василием Андреевичем моем руки и присаживаемся к столу. Кухонька узенькая, громоздкий Василий Андреевич едва втискивается между косяком двери и плитой, тянет к ней руки.
— Че, дядя Вася, кровь-то не греет, может, для сугреву по маленькой?
— Не стоит, Слава, не праздник.
— Была бы честь предложена. — Славка наливает большую кружку и придвигает Василию Андреевичу.
— Так что же за дело дорожное у тебя, Антон? — прихлебывая чай и согревая о кружку руки, спрашивает Поярков.
— Нужно провести тяжеловесы от Магадана. — Я передаю разговор с Юрьевым, краски сгущаю. Василий Андреевич только кивает головой да ухмыляется.
— М-да, — говорит он, когда я замолкаю. — Пятьсот тонн на крюке. Приличное тягло надо!
— «Стратегами» потащим, — встревает Славка.
— Ты имеешь в виду МАЗ-пятьсот сорок три или АТТ?
— МАЗ-пятьсот сорок три, конечно. Это машина!
— Машина-то мощная, ничего не скажешь, — Поярков только теперь замечает, что чай остыл.
— Подгорячи-ка, Вячеслав Иванович, — протягивает он кружку.
— Пожалуйста!
Когда кружка наполняется, Поярков, вытянув губы трубочкой, схлебывает опупок, в котором отражается оконная рама и раскаленная добела лампочка.
— Полста тонн по нашим дорогам для «Стратега» потолок, — задумчиво говорит Василий Андреевич, — и то на подъемах подсоблять надо, надо подсоблять.
— А кто возражает, я тоже говорю, что надо, — откликается Славка.
— Под такой груз сколько тяги потребуется, сколько машин? Тягу, куда ни шло, можно поставить, а вот как впишемся в кривуны, в «гитары»? — размышляет вслух Поярков.
— Можно и на лебедках пройти, — замечает Славка.
— На лебедках, говоришь? — поворачивается к нему Василий. — На лебедках? На лебедках не пойдет. Это тебе не на стапелях, где мертвяки есть…
— Как же не пойдет? Ну и что, на мертвяки можно поставить машины.
— А так, не пойдет, Вячеслав Иванович, и все.
— Ну, это не разговор, доказать надо. Вот у нас на Диксоне однажды морской катер выволакивали на берег, так исключительно лебедками…
Ну, думаю, сел Славка на своего конька. Я про Диксон уже, кажется, абсолютно все знаю, поэтому не слушаю. Пусть душу отводит. Тут уж он и Тамару Васильевну вспомнит, и сынишку. А Василию Андреевичу все в новинку, пусть послушает. Мне же надо еще сварить для Гольца овсянку, сдобрить тушенкой, остудить и накормить собаку.
Вот уже и за полночь перевалило. Вижу, не хочется Славке отпускать Василия Андреевича.
— Ничего, брат, не поделаешь, завтра рано вставать, — извиняющимся голосом говорит Поярков.
Я поддерживаю:
— Еще успеете наговориться. Вам обоим придется выехать пораньше. Пока получите технику, расконсервируете, то да се, а дня через два и я подъеду.
Вместо двух дней прошла неделя, пока оформлял бумаги, отправлял сварочные аппараты, инструменты. А тут как раз подвернулась попутная машина — бензовоз. Решил ехать на бензовозе.
— Устраивайся, — сказал водитель, — перекушу на ходу и в путь.
Я снял полушубок, и в кабине сразу стало просторнее.
Шофер, не торопясь, сосредоточенно жевал хлеб, вкусно прикусывая копченым салом, и смотрел себе в колени. Покончив с едой, отряхнул с газетки крошки в широкую, как совок, ладонь и, запрокинув голову, бросил себе в рот. При этом кадык на его жилистой шее сработал оружейным затвором: знает цену хлеба.
И вот мы едем. Водитель знай крутит баранку, и ни одного слова. И весь он какой-то окаменелый. Лицо с желтым отливом, то ли больной, то ли чифирист заядлый — не пойму. Со Славкой сейчас травили бы всякие байки, путь-дорожку комментировали, а с этим уже несколько часов в пути и словом не перемолвились. Правда, чрезмерно болтливые тоже надоедают. Но все же на одной стройке работаем, вроде есть о чем поговорить. Только так подумал, а шофер и говорит:
— Как-то везу агронома, вот как тебя. Сидит хомяком, губы надул и молчит. Выймет из-за пазухи бутылку, хватанет из горлышка и опять за пазуху, а сам кемарит. Ладно, думаю. Вот в очередной раз отпрянул он от бутылочки, закрыл глаза, а я давай машину кидать — влево, вправо. Ерзаю на сиденье, локтями работаю. Седок мой открыл глаза в недоумении — то на меня, то на дорогу. Ухватился за скобу, съежился. А я пуще того.
— Что ты делаешь? — не выдержал.
— Не видишь, — отвечаю, — черти дорогу перебегают. Ишь как прыгают, того и гляди под колеса попадут.
С агронома хмель как веником смахнуло. Веришь, больше в бутылке не прикоснулся.
— Может, и мне вас развлекать? — спросил я.
— Какие могут быть развлечения, не к этому ведь я. Так вспомнилось. Понимаешь, выветрился я весь, пребываю как бы в невесомости.
Остаток пути ехали молча, каждый думал о своем.
Мы ехали всю ночь. Фары рубили темноту и вязли в распадках, залитых студенистым, вязким туманом. Бесконечная серая лента дороги рябила в глазах, а пение мотора укачивало и убаюкивало. Голова непроизвольно падала, и стоило немалых усилий, чтобы не заснуть, своим бодрствованием поддерживать и водителя.
На монтажную площадку добрались сумеречным утром. Водитель застопорил машину.
— Здесь сойдешь или в контору везти?
— Здесь. Давай хоть познакомимся, а то как-то неудобно получается.
Шофер включил плафон, посмотрел на щиток прибора и только потом ответил:
— Федором зовут.
— А по отчеству?
— Что уж там навеличивать, Федор, да и все.
— Федор, так Федор.
Я вылез из кабины, выручил вещевой мешок и подождал на обочине, пока машина прошла мимо, обдав меня едким газом.
В морозном хрупком воздухе где-то совсем рядом стрелял бензовоз, ухало железо. Пока разминал поясницу и отекшие за дорогу ноги, из тумана вынырнул маленький человек и остановился, разглядывая меня.
— Да это же Дюжев! — воскликнул Карл Францевич так, словно обнаружил ценную находку, и подскочил к самому моему носу.
— Карл Францевич! Вот неожиданность…
— Извините, немолодой человек, — перебил он меня, — но с пустозвонством надо бороться жестко и решительно!
— Да позвольте, что вы на меня как петух наскакиваете?
— Это вы позвольте! Вам поверили, а вы опаздываете. Если руководитель раздает безответственные авансы, от этого люди страдают. Назначаем сроки, обманываем себя и других! Если человек в мелочах неточен, то и большой счет под угрозой!
Карл Францевич пританцовывал вокруг меня и все раскалялся и раскалялся. Мне было очень неловко. Нас уже обступили привлеченные шумным разговором монтажники, сварщики, шоферы.
— Да что вы на самом деле, дайте мне хоть отдышаться! — не выдержал я.
Тогда он ухватил меня за пуговицу и, петляя между старых кузовов, потащил через монтажную площадку к крохотному балку на санях. Переступив порог, я сразу же натолкнулся на стол. Тут же, рядом со столом, стояла раскаленная электрическая самодельная печка. Хозяин протиснулся между мной и столом, снял и повесил на гвоздь шапку.
— Здравствуйте, с приездом, — пожал мне руку, ловко юркнул под стол, достал чайник и поставил на плитку.
В балке было тепло, пахло перегретым металлом.
— С Федором, значит, прикатили… Да вы не злитесь.
— Добренькое дело, сорвались как с цепи.
Карл Францевич подпрыгнул, присел на краешек стола, а мне пихнул стул.
— Не будем заниматься бесплодным самоуспокоением. — Карл Францевич спрыгнул со стола, распахнул дверцу металлического шкафа, выхватил и положил на стол чертежи.
— Вот конструкция, которую предстоит нам сделать. На эту конструкцию мы должны погрузить оборудование — негабариты колоссальной тяжести. И вы их повезете на пятьсот километров, то есть к черту на кулички. Представляете? Казалось бы, моя миссия — вы за ворота, я умываю руки. Ан нет! Разве так можно? Вытолкнуть проще. Потому что — какая гарантия? Да никакой, по правде говоря.
Карл Францевич приоткрыл крышку чайника и заглянул внутрь. Запахло заваркой. Он выскочил на улицу и принес льдину — она дымила морозом, — снял с гвоздя маленькую пешню, наколол лед и сбросил куски в чайник. Чайник перестал урчать и тоненько запел.
Покончив с чайником, Карл Францевич продолжал:
— Нужного металла нет, специальных сварочных электродов тоже. Все держится на обещаниях. Я, конечно, настаиваю, доказываю. Меня же и считают идиотом. Привозят, к примеру, низкосортную сталь и хотят всучить за «Ха-сорок». Кому нужен этот обман? Возмутительно!
Карл Францевич раскинул чертеж, расправил, как расправляют скатерть, и сразу накрыл весь стол.
— Вот несущие балки. Если пойти на замену металла, то вес и габариты конструкции увеличатся до недопустимых размеров. На это пойти мы не можем! Бьюсь со снабженцами, доказываю всячески — линейкой, расчетами, лабораторными данными. Думаете, есть сдвиги? В пику мне смеются: давайте, дескать, договоримся, как будем строить мост — вдоль реки или поперек? Подхватили где-то дурацкое выражение и изволят шутить к месту и не к месту! В нашем деле совершенно недопустимы уцененные слова, потрудитесь понять, Дюжев!
Карл Францевич поводил носом, будто обнюхивал чертежи, близоруко сложил их и сразу как-то обмяк.
— Пока идет монтаж, я не должен отлучаться, гоняться за снабженцами. Мое место тут, на площадке, — Карл Францевич сунул мне под нос стекляшки своих очков. — Мы имеем расчеты, — резко оживился он, — для главного водила на сто тонн, а груз в пять раз тяжелее. Учитывайте, еще момент торможения или рывка.
Карл Францевич снял с плитки фыркающий чайник и поставил на краешек стола.
— Все представляю и понимаю и хотел бы быть, полезным вам, — сказал я.
— Вы только, пожалуйста, обещаниями не балансируйте, хорошо? А то, бывает, человек солгал однажды и должен лгать еще много раз, чтобы подтвердить свою первую ложь.
— Ну, зачем вы так?
— Вот такая простая ситуация, — на голове Карла Францевича даже серенькие вихорки вздыбились. — Вы что-то пообещали своему подчиненному и не выполнили, что о вас подумают?
— Карл Францевич, вы опять за свое, ну, извините меня!
Он разливает в кружки черный перепаренный чай и что-то соображает.
— Хорошо, что у вас хватает такта извиниться, дорогой мой, это сейчас редкое явление. Ложь делового человека ведет к цепной реакции: один обманул, подвел — и многие другие попали в обманщики. — Он достает из стола пакетик и предлагает «долгоиграющие» аэрофлотские леденцы. Бросает конфету себе в рот, слышно, как стучит она о металлические зубы. Прихлебываем горячий чай из кружек. Подслеповатое окошечко затянуло снегом, и сразу не сообразишь, развидняется или уже смеркается… Разговор порхает с одного на другое. Карла Францевича интересует все: как идут дела на основных сооружениях, крепко ли прижимает мороз на Колыме, приступили ли к монтажу большого шагающего экскаватора. Я рассказываю, что холода этой зимой доставляют много хлопот и неприятностей. Карл Францевич вроде даже доволен.
— Так, так, пусть прижимает!
— А чему радоваться-то?
— Как же, речки промораживает. Мосты ведь не поднимут ваш тяжеловес. Да никто вам не разрешит и шагу ступить на мост. А вы знаете, сколько мостов придется обходить? — сверлит меня глазами.
Пожимаю плечами.
— Да как вы смеете! — Карл Францевич дернулся, из кружки плеснулся чай. — Дрыхли с Федором всю дорогу? Четыреста мостов и мостиков! Да как вы смеете, вы же должны были пристреляться, зафиксировать каждый объезд, каждый кривун! Как будете брать перевалы?
Он встал и резко выключил плитку, белая спираль стала малиновой, немного погодя и совсем почернела — в балке сразу стало прохладно.
— Есть еще время, что паниковать?
— Не паника, не паника. Это называется подготовка, или, как можно выражаться, — творческий подход. По вашему спокойствию можно подумать, что вы уж не, однажды по колымской трассе таскали тяжеловесы? И никаких проблем? Ну, герой!
Я полностью согласен с Карлом Францевичем. В Заполярном — водил, но там одно, а тут совсем другое: ни горы, ни реки не сравнишь.
Приятно в балке, пригрело, разморило. Какое-то гудение в голове, или это в ушах шумит? Голос Карла Францевича удаляется и удаляется…
— Э-э, мил человек, нате-ка ключик да ступайте. И никаких возражений! Поесть найдете на столе, под газеткой. Марш, марш… Изловлю Федора — тоже к вам пришлю.
…За два дня, после моего приезда, на монтажной площадке ничего не изменилось. Ребята по-прежнему сидят без кислорода и без электродов, если не считать двух пачек, которые дали взаймы. Не говоря уже о металле. Разговоров вокруг много — на планерках, на совещаниях; кому полагается — записывают в блокноты, что еще надо достать, но дальше дело пока не идет.
Карл Францевич разносит меня при всем честном народе. И правильно. Работа ведь стоит. Хоть сквозь землю проваливайся. Мне обещали — я поверил, пообещал Карлу Францевичу. Лучше бы я этого не делал. Как выкручиваться? Иду выяснять отношения в контору материально-технического снабжения.
— Можно подумать, вы одни только и работаете, — зарываясь в бумаги, отвечает хорошенькая девушка в беличьей шубке. — Ну, что вы на меня так смотрите? Будто у меня в кармане ваш металл, кислород. Не верите, спросите самого Пыжика.
Что-то мне не нравится в этом Пыжике. Это ведь он докладывал Юрьеву, что металл есть.
— Никому мы ничего не докладывали, — Пыжик невозмутим.
Хватаю телефонную трубку и прошу Юрьева. Начальник снабжения Пыжик, поерзав на стуле, берет у меня трубку. Разговор односложный, по «акам» да «дакам» ничего понять нельзя. Отдает трубку мне. Юрьев ничего знать не хочет. Когда выйдет тяжеловес?! Я ему свое, он свое. Он мной недоволен, я — им.
У Пыжика вид — будто в лотерею выиграл. Что с них, со снабженцев, взять?
Иду к дорожникам. Металлу у них — гора. Не верят на честное слово, что верну, и бумагам с печатями не верят. Хорошо, что знакомый дорожник подвернулся — поручился. Дали немного листа и даже не запросили ничего взамен. Редкий случай!
Забираю лист и везу на монтажную площадку. Слесари довольны, тут же выкладывают металл на брус, размечают. Карл Францевич тоже ползает по листу. Дощечки проволокой к коленям прикрутил, чтобы колени не поморозить, и скользит, как на лыжах, в одной руке мел, в другой — линейка. Василия Андреевича не видел со вчерашнего дня. Четыре «Стратега» уже расконсервировали, их обкатывают — возят из порта утеплитель. Славка со своим экипажем в кузницу забрался, заделывают на тросы кольца и крючья.
— Списывать, дед, придется, — трясет он набухшей от гудронированной смазки робой.
Кузнец отковал, нагрел и бросил в бак с водой искрящийся золотыми звездочками крюк, наклонился ко мне:
— Надо тебе самому на центральную базу. Темнят они что-то, чует мое сердце.
В кузницу заглядывает Федор.
— А я вас ищу.
Выходим на улицу.
— В Магадане на заводе работает мой однокашник, — говорит Федор. — Может, к нему наведаемся, попросим электродов?
Садимся в бензовоз и едем на завод.
Однокашник Федора — главный инженер завода, — пожилой и, как мне показалось, не очень общительный человек — сразу перешел к делу:
— Мы вам качественных электродов, вы нам — арматурной стали, устраивает? Кислороду тоже дадим, или деньги перечислите или разбогатеете — вернете.
Арматурная сталь самим позарез нужна, а что делать? Звоню Юрьеву, объясняю, так, мол, и так. «Хорошо, — говорит Юрьев, — не возражаю». Пока оформлял бумаги, пропуск, подъехал Поярков. Уже басит в проходной, светится в окошечке чисто выбритым лицом.
— Оперативно работаете, — одобряет главный инженер и велит приемщику показать весы.
Электроды уже взвешены, уложены в ящики. Тут же баллоны с кислородом, голубые, словно снаряды.
Василий Андреевич свез на весы арматуру, разгрузился, подрулил впритык к ящикам и помогает нам их погрузить. Машина высокая, едва дотягиваемся с ящиками. Баллоны завертываем в брезент и грузим рядом.
— Нарушаю правила, — говорит Поярков, — машина не оборудована. Остановит инспекция — в лучшем случае дырка, а то и права отберет.
На проходной вахтерша просто наколола пропуск на штырь и кнопкой отворила ворота.
Как мы ни торопились, а на монтажную площадку приехали уже ночью. Теперь, правда, круглые сутки — и днем с огнем — ездим с зажженными фарами. Мороз, туман — хоть лозунги на нем пиши.
Карл Францевич домой не ушел — нас ждал. Сарайчик уже распахнут, и дверь придерживает палочка. Там, в сарайчике, у него всякая мелочевка — инструмент, домкраты, болты, гайки. Сгружаем электроды в сараюшку, баллоны под навес. Сгружаем аккуратно, Карл Францевич не любит, как попало. Он навесил на сарайчик замок, ключ спрятал в карман.
— Ну, так как, други мои, ко мне, на стаканчик кофе?
— Спасибо, Карл Францевич, беспокойство вам…
— Никакого беспокойства, это только приятная обязанность. Погреемся и… Не займет много времени.
— Уважить надо, Антон, — сдался Василий Андреевич.
Пока Василий и Федор хлопотали около своих машин, устраивая их на ночь, мы с хозяином готовили ужин. Вернее, это делал Карл Францевич, а я рылся в книгах.
Когда в дверь ввалились Федор в Василий, на столе уже лежал большой кусок оленины и стояли фарфоровые чашечки — немудреный холостяцкий ужин.
Карл Францевич был тих и приветлив. Говорил негромко, двигался осторожно. Разлив по чашечкам кофе, деликатно подставил нам стулья, а сам осторожно присел на край кровати, чтобы не потревожить пружины.
Половину его небольшой комнаты занимали чертежная доска и стеллажи с книгами. Еще в день приезда, отдыхая у Карла Францевича, я просмотрел его библиотеку. В основном у него справочники, технические книги и мемуарная литература.
Федор нарезал мясо пластинками, побросал на него толченый с солью чеснок, и мы придвинулись к столу поближе.
— А толковым оказался этот ваш знакомый, магаданский инженер.
— Толковый, говорите? Выходит, так: дал — толковый, не дал — бестолковый?
— Правда, правда, добрый мужик, ничего не скажешь! — не поняв интонации, поддержал меня Поярков.
— А вот давайте рассудим, — отставляя кофе, начал Карл Францевич. — У нас нет электродов, а у него есть. И он может дать или не дать — взаймы или за деньги — не суть, и его никто не может заставить это сделать, так?
Василий Андреевич согласно кивает и наяривает за обе щеки мясо. А кивает он оттого, что ему кажется, будто обращаются именно к нему.
— А ведь, казалось бы, — продолжает Карл Францевич, — если ты лишку ухватил, тут тебе и красный сигнал. Да и, в конечном счете, дело-то выполняем общее, он, как гражданин, не должен допустить простоя соседа, так как от срыва в работе страдает все общество, верно? А вот что можно предъявить такому человеку? По закону?
— Бороться с такими надо, народный контроль для чего? — выпаливает Поярков.
— С кем бороться? Он же преступления не совершил, приобрел электроды для коллектива, не для себя лично, аккуратно сложил их на полку — формально никаких претензий не предъявишь. Вот к такому «товарищу» мы и идем на поклон, а он с нас шкуру снимает, и мы же ему благодарны. И называется это — деловой контакт.
— Правда, белиберда получается… — говорит Василий Андреевич, — а ведь серьезно, Антон, ты посмотри — что у нас получается, — и, угадав намерение хозяина, прикрыл чашку ладонью, — спасибо, больше не могу, а то не засну.
— Ты мне лучше объясни, Карл Францевич: человек нас выручил, а если разобраться — обобрал. Где тут собака зарыта?
— Вопрос сложный. Скажем, надо построить дом. Утвердили план, разверстали. Под план и надо дать все необходимое: кирпич, доску, шифер, технику и так далее. Все точно на один дом, и ни гвоздя больше, и ни шурупика меньше! Ввод по графику. Ясно?
— Ясно-то ясно, только так не бывает. Вы все, Карл Францевич, берете идеально.
— Да, но к идеальному надо стремиться. Социалистическая система хозяйства в основе своей и имеет принцип планового ведения хозяйства, в этом и преимущество ее. А плановые органы наши еще недорабатывают, отстают. Но надо стремиться к идеальному! — Карл Францевич опять повысил голос. Затем помолчал, вздохнул и сказал: — А вообще, все это прописные истины, друзья мои. — И тут же предложил: — Еще по чашечке?
— Да спасибо, Карл Францевич, мы и так засиделись, Славка, поди, извелся, ожидаючи.
Федор и Карл Францевич провожают нас до дверей. Я выхожу, а Василий еще договаривается с Федором о делах на завтра.
Небо вызвездило. На горизонте четкая, изломанная линия гор. Василий размашисто догоняет меня.
— Ты заметил, Антон, как они дружны — Федор и Карл Францевич, как относятся друг к другу, можно подумать, кровные братья.
— А может, они и есть братья, почитай, на севере лет двадцать вместе.
— Ну, сейчас Вячеслав Иванович нам задаст, — сказал Василий, когда мы подошли вплотную к вагончику. — Ты только про кофе ни-ни, — Василий приставил к губам палец, — обидится! Скажем — на работе задержались.
И Василий толкнул дверь.
— Ну, где вы шляетесь, ведь договаривались, дядя Вася? — начал с упреков Славка, только мы переступили порог. — Второй раз кашу разогреваю! В кино-то пойдете? Про «зори тихие». Пойдете? Опаздываем.
— Мы что, рыжие? Пойдем, Антон, да?
Славка тащит кастрюлю на стол, на ходу жует.
— Переодеваться ни к чему, — говорит Василий Андреевич, но все же надевает черный выходной полушубок. — Не забудь, Слава, билеты.
— А кашу?
— Ничего, придем, съедим.
И мы жмем на пятой скорости, только снег под пятками постанывает. Проскакиваем в двери под третий звонок. Зрители сидят веером. Зажглись красные транспаранты — «выход». Я прочел: «дохыв». А Василий недовольно покрутил головой:
— Скажи, сколько мест свободных, наверное, мура какая-нибудь. Вечно этот Славка порадует!
— Про зори-то мура? — возмущается тот. — Тебе бы, дядя Вася, чтоб бабахали про войну или детективы разные. Это телевизоры сбивают людей с толку.
Свет потух, и мои приятели наконец угомонились.
После кино начался спор на улице. Дома и совсем пыль до потолка. Я в роли арбитра.
— Скажи, дед, здорово они немцев-то? А банька-то, скажи?
— Девки добрые, настоящие, а про немцев не для фронтовиков. Мы-то их как облупленных знаем. Да, Антон? Пусть бы про теперешних, которые перековались, — это другое дело. И вообще ты, Славка, не бузи, мало каши еще ел. Давай дрыхнуть, уже второй час.
Василий хочет, чтобы последнее слово осталось за ним. Но его сердит Славкино спокойствие, и он начинает горячиться.
— Да хватит вам, завелись на всю ночь!
Василий отворачивается к стенке, но слышу — не спит, то и дело поглядывает на светящийся циферблат. Вздыхает.
Наконец встает и крадется на цыпочках в кухню.
— Ты че как заяц?
Василий оборачивается.
— Понимаешь, всякая мура в голову лезет.
— А ты не пускай ее, — Славка чиркает спичкой и прикуривает. — Вот у нас на Диксоне…
— Ну, опять паровоз зачадил, — не выдерживаю я.
— Нет, дед, я же в фортку выдуваю.
Пригляделся — верно, сидит на подоконнике и смолит, только огонек подмигивает.
— Пусть курит, раз человеку в наслаждение, — поддерживает Славку Василий.
— Ну его к лешему, этот табак. В груди от него как баян-аккордеон поет. Брошу, вот увидишь, — и Славка жадно затягивается, по огоньку видно, как пыхает.
Василий уже на кухне, гремит посудой. Кран хрипит, будто ему перехватывают горло. Это действует на нервы. Ни к черту нервы стали.
— Че в такую рань, дядя Вася? — бубнит Славка, выбрасывает в форточку окурок и, скрипя пружинами, лезет под одеяло. — Скажи как человек устроен: тепло, мягко, мухи не кусают, дрыхни себе, ан нет, душевное равновесие, видишь ли, разрегулировалось.
А я вспоминаю, как мы на трассе жили в металлическом вагончике. Нары в два яруса, вместо печки — железная бочка, прогорит — колотун, спасу нет, сигаем все на верхние нары. Кто-нибудь не выдержит — плеснет в печь солярки, дров подбросит, сразу жара — дышать нечем. Ссыпаемся вниз, открываем двери и, как рыбы, ловим воздух. И так раз десять за ночь…
Славка ворочается, встает и тоже крадется На кухню. Слышу — бубнят с Василием, о чем — не понять, слышно только — Диксон, Диксон — это Славка. За последнее время он все больше тянется к Василию. Когда в товарищах согласие, ничего не страшно. Впереди у нас настоящая работа — тяжеловесы. Надо бы еще раз проехать по трассе, как говорит Карл Францевич, «пристреляться». Особенно перевалы не дают покоя.
— Дед, «вставай» пришел, чай шарга надо, — кричит Славка из кухни. — «Колымага» ждет.
Конструкцию Карла Францевича ребята окрестили «Колымагой». Поначалу он морщился, а затем как-то впопыхах и сам назвал так. Вот и закрепилось: «операция «Колымага».
Что-то разморило, а вставать все же надо. Пол ледяной, все собираюсь купить тапочки, да руки не доходят. Надернул на босу ногу унты, выхожу на кухню. У Василия со Славкой мир, чаи гоняют. Нетронутая колбаса с кашей дымят на столе.
— Давай, дед, по-молодецки, раз, два, промыл глаза ж за стол. Что размываться — сороки утащат. Интересно, почему здесь нет сорок? Белобокие, ушлые такие, холендры, а приятно — сидит на заплоте длиннохвостая, словно эмалированный ковшик повесили.
— Ты вот что, Славка, помог бы Карлу Францевичу при монтаже «Колымаги», — говорю.
— Могу помочь, — подумав, отвечает Славка, — только погодя, сейчас никак — машину до ума довести надо.
— Василию Андреевичу поручим, ему уж заодно.
— Не-е, я уж сам. Тут надо каждую гаечку потрогать, в душу ей заглянуть, сродниться, понять друг друга…
— Не доверяешь, выходит?
— Почему? — округлил Славка глаза. — Ты, дед, не путай. Как бы тебе ловчее сказать. Скажем, ты женился, и со свадебного вечера невесту отдал другу «на пока».
— Тоже мне примерчик, выдумал же, пес!
— Да мы все подмогнем, как управимся с машинами.
— Ну, ладно, годится.
— Заскребай, Антон, в ошурках самый смак, — подсовывает мне сковороду Василий.
Оба встают.
— Морской закон знаешь? Посуду сполоснешь, на столе ничего не оставляй, — уже от двери дает указания Василий.
Выскребаю сковородку, ставлю на плиту, чашки, сахар — на полку, сметаю со стола в горсть крошки и несу в ведро.
В окне еще держится синий настой ночи. Теперь только к обеду отбелит. Холодный воздух вылизал порожек, на подоконнике и на раме «зайцы» — пластилину бы купить да замазать, все не так дуть будет.
Обуваюсь — унты мокрые, тяжелые, будто свинцом налиты. Что-то я вчера совсем расквасился; надо было бы подцепить унты на проволочный крючок, портянки сверху накинуть — за ночь над плиткой и высохли бы, хрустели бы как фанерные.
Из тепла на улицу — сразу мороз хватает, гнет в три погибели; но не вздумай прятать нос или укутывать подбородок, потом уже и вовсе не высунешь. Если уж ожгешь ухо или щеку — растер рукавицей, и все. У нас никто из ребят шарфы не носит, моды этой нет.
До монтажной площадки идти недалеко — чуть больше полукилометра. Славка измерял по спидометру. Пройтись, конечно, одно удовольствие, только вот воздуху не хватает: дунешь — шумит. Туман, хоть на кусок его намазывай. Сварка его не пробивает, как блестка жира в молоке плавает.
Слышу, кто-то командует на площадке. Подошел — так и есть, Карл Францевич уже топчется.
Сварщик настраивает бензорез. Увидел меня и сразу накинулся:
— Неужели нельзя придумать морозостойкие шланги? Сколько в мире институтов, ученых, и не могут, да?
Что ответить? Сколько по свету этих великомучеников — резчиков? Проблема с морозостойкими шлангами никак не решается.
— Надо бы прожектор, — говорит Карл Францевич.
— Можно попробовать машиной подсвечивать.
— Пробовали, — встревает Николай Зотов, мой старый знакомый по Заполярному, хороший сварщик, с дипломом, — выхлопные газы ложатся к земле — угораем. — Что будем делать? Варить-то на таком морозе — швы порвет.
— Не варить тоже нельзя, как-то приспособимся.
— А рассыпется по дороге «Колымага»? У меня тоже имя есть, не брошу его кобелю под хвост. Ты, дед, решай конкретно, бумагу давай…
— А ты как бы предложил?
— Я-что могу, я сварщик, а вы начальство, вам виднее — газеты читаете. А у меня аккордный наряд горит, простой получается, платить кто будет?
Подходит Славка.
— Прибыл резерв, — говорит. Он в телогреечке-обдергайке, в поясе перехваченной алюминиевой проволокой. На голове треух, одно ухо голосует.
— Тебе только санок не хватает! — говорю.
— Ты работу, дед, давай, а не смейся! — хлюпнул носом Славка.
— Рекомендую, — представляю Карлу Францевичу, — парень просто рвется, трудовой порыв.
Славка равнодушно смотрит в сторону, вроде и не слышит.
— Помню, как же, помню все по «макензену» этого молодого человека, — разглядывает Славку Карл Францевич. — А рукавицы-то где у тебя? Не годится, мил друг, возьми-ка мои пока.
— Твои, Карл Францевич, не возьму, — отвернулся Славка.
— Детсад несчастный, — взвизгнул механик, — не смей ерепениться.
— На горло берете, товарищ.
Славка сбрасывает свои измочаленные, насквозь в солярке, суконки и сует руки в мохнашки с отворотами на запястьях.
— Вот теперь другой табак, теперь мороз не достанет, — улыбается он, — красота!
— Вот так, — обрывает его восторги Карл Францевич, — теперь ты головой отвечаешь за прицепное устройство, — и сует Славке эскиз и рулетку.
— Это мы могем, — отвечает Славка, рассматривая эскиз.
А Карл Францевич уже обежал всю площадку, нашел всем работу. Возле сварщиков замялся.
— Может, пока прихватку делать, а как мороз отпустит, навалимся на сварку? Нет ведь другого выхода, — продолжаю я.
— Это тоже не выход. Во-первых, к некоторым узлам после не подберемся, во-вторых, время, время… Я не понимаю вашего спокойствия, думать надо, искать надо.
И Карл Францевич против меня. А я себя чувствую — хуже некуда. Что я сделал, чем помог, что придумал? Электроды, кислород достал? Так это не моя заслуга — Федора. Металл из базы вырвали — его не надо было и вырывать, есть разнарядка, поезжай и получай. Тоже раздули. Дескать, дед приехал, и колесо закрутилось. Хожу именинником. А вот Федор об этом забыл давно, да и не помнил, наверное. Работает, делает свое дело. Я вот вчера накричал на кладовщика, не то чтобы накричал, но все же при рабочих. На эффект бил — знаю же, что нет валенок и не будет до весны. А работяги:
— Правильно, дед, так их, зажрались!
Сам себе противен. А вот решить что-то конкретное со сваркой — тут меня не хватает. Сделают конструкцию — опять я на коне. Не сделают, не успеют — Карл Францевич голову под топор клади. А он и ночует здесь, похудел, один нос торчит. Его ли это дело? Изобрел, нарисовал — кройте и варите. Так нет ведь. Но и он не бог: ему бы маломальский бокс, какое-то укрытие. И в технологии, и в технических условиях написано: сварку производить только при температуре до тридцати градусов. А тут жмет полста и не думает сдавать, да еще гущины добавляет мороз. Прожекторы ослепли, висят надраенными полтинниками. Ребята только и заняты тем, что таскают отогревать в кузню шланги. Они совсем не гнутся, как стальная арматура. Вот и носятся с ними, как та баба с яйцами. Сварщики — те дюжат, даже греться не ходят. «Идите, говорю, совсем задеревенели». Зотов будто и не слышит, сложился вопросительным знаком. Под держателем белый червячок извивается.
А Славка — тот уже нараспашку, рукавицы сбросил, топчется по ним, на голове тоже маска.
— Что ты как глухарь на току?
— Погодь, дед, не мешай.
— Неужто за сварку принялся?
— Ты брось это, Славка, а то наваришь…
— Думаешь, не будет держаться? Эх ты! Это мы еще посмотрим!
Два червячка сверлят металл.
— Мы в две руки: я, дед, на подхвате — только для прогреву вожу электродом, а Никола наяривает на всю катушку.
Шов получается неплохой, но заиндевевший металл подступает к самому шву, сдавливает холодом сварку и вроде бы даже потрескивает, да и по шлаку видно — отскакивает шлак.
— Сомневаюсь, как получится.
— Посмотрим, испытаем. Микроскоп бы, дед, а?
— Лупу бы тебе на глаз, — злится сварщик.
— Зачем лупу, можно без лупы.
— И без микроскопа можно. Неси керосину, — говорю Славке. — А мел есть?
Зотов кивает на кусок сухой штукатурки. Отламываю кусок и намеливаю шов — он уже едва теплится. Славка принес в ведерке керосин.
— Тряпка есть?
— Компресс будешь ложить? — Славка выворачивает карман и хочет от него оторвать кусок.
— Не надо, — удерживаю его руку и достаю носовой платок, прикручиваю на проволоку, макаю квач в керосин и прикладываю ко шву. Вдоль шва ползет змейка.
— Все ясно, микротрещина.
— Вот холера, — Славка жует «беломорину» и лупает заиндевевшими ресницами. — Откуда она? Будто кто бритвой изнутри саданул!
— Пустое дело, — откинув в сторону держатель, упавшим голосом говорит сварщик. — Нутром чувствую, что не поддается металл, вроде как масло в холодной каше. В такой-то колотун! Гля, — он плюнул. — Во! Видал, миндал?
— Как бы сбить температуру?
— Металл — он ведь, как человек, свой предел имеет. Терпит до поры, до времени, а будешь насиловать — лопнет! Понял?
— Костры надо распалить вокруг конструкции, — вношу предложение.
— Ты че, дед, хочешь Магаданскую область нагреть?
— Ты постой. Ночевал у костра на охоте? А если распалить как следует, а самим устроиться посередине, то еще и вздремнуть можно будет!
Вскоре вся площадка пылала кострами — катили старые баллоны, подвезли обрезки от свай, забрали все ящики от магазина.
— «Мы пионеры, дети рабочих…» — подбавляя солярки в огонь, напевает Славка.
— Прекрасно! — бегает по углам конструкции Карл Францевич с термометром в руках. — Просто и гениально!
Мы все закопченные, как трубочисты, только зубы блестят. Работа продвигается, уже собрали оси и надвинули на них базу. Варим «Колымагу». Договорились работать по двенадцать часов и в две смены, чтобы не дать конструкции остынуть.
— Да, тепло против холода — великое дело!
Карл Францевич поезд не проводил. Он сунул мне свою жесткую руку.
— Не горячись, Дюжев, и не дрейфь, Ну, ну, бывай, — скороговоркой выпроваживал он меня из своей конторки. — В случае чего дай знать…
Длинный и очень внушительный поезд пугал своим негабаритным видом. Протаскивая «Колымагу», поддерживали ухватами на длинных шестах провода высоковольтной линии. И когда тягач вытянул тяжеловес на Колымскую трассу, машины прижались к обочине и притихли. Теперь тягачи с двумя кабинами спереди походили на пучеглазых лягушек, а со спины на коньков-горбунков.
Парни собрались у головной машины, постояли голова к голове. Василий Андреевич как бы между прочим сказал:
— Ребята, если, конечно, кто сумлевается — лучше пусть тут, «на берегу», останется. В этом деле неволить нельзя…
И сам себе ответил:
— Я так и думаю — нету таких. Ну и ладно, вот и хорошо.
Василий отвел меня в сторону.
— У меня что-то, Антон, сердце не на месте.
— Ты это к чему?
— Видишь, дышло прослаблено, я еще хотел давеча сказать, как выезжали.
— А чего же не сказал?
— Сам разве не видишь? И Карл Францевич тоже не слепой. Вам бы только вытолкнуть.
— Как это вытолкнуть? Договаривай.
— Разве не видно?
— Если без зазора посадить дышло, закусит, обломит крюк.
Василий еще раз обошел «Колымагу». Она стояла под грузом чуть на раскоряку — расплюснутыми резиновыми колесами. Но придраться ни к чему не смог, и, недовольный, буркнул:
— Пора, пожалуй. — Он взялся за поручень, поставил ногу на стремянку. Славка подмогнул ему плечом, и парни пошли по своим машинам. «Стратеги» фыркнули глушителями, словно из-под колес брызнули белые искры снега, и поезд, вздрогнув, тронулся с места. В холодном тумане, как в молоке, проплыли сигнальщики с флажками в руках.
Мы со Славкой замыкали колонну, я сижу в кабине за его спиной и, вытянув шею, пялюсь на впереди идущий поезд.
— Да не томись ты, дед, будь спокоен, никуда твоя «Колымага» не денется. Если и свернем ее под откос, дак ты тут ни причем — смотри не смотри.
— Ну это ты брось, Славка.
— А что мы можем? Как бычки на веревочке: куда поведут, туда и пойдем. — Славка достает «беломорину».
Машины идут так тихо, что вполне можно спрыгнуть, обещать вокруг состава и возвратиться на место. Идут тягачи один к другому на расстоянии вершка. Входим в поворот, похрустывают водила, постанывают фаркопфы; от страха, что хвост не впишется и дуга поезда разломится, начинает поднывать сердце.
Славка почувствовал мое состояние, успокаивает:
— Это пока не привыкли, дед, а привыкнем, почувствуем груз, весь поезд. И все образуется. По-первости всегда так. У меня тоже подвывает…
Славка так сжимает «беломорину», что даже губы белеют.
В продолговатом, похожем на салатницу, зеркале мне видно его Лицо. Приподнимаюсь, и в повороте как на ладони хребет и бок поезда. В крутом изгибе головная машина Василия забирается на самую бровку, чтобы ослабить дугу. Славка угадывает маневр головной, поддает еще газу — напирает, и я чувствую, как мы вписываемся в окружность или, вернее, в сегмент дуги. Поезд натужно вытягивается из кривуна, одолевает небольшой подъем, заходит на «пятачок» — на отсыпку сбоку дороги.
Впереди уже виднеются кузов нашей летучки и парни с флажками, а за ними нескончаемый хвост встречных машин. И как только мы сторонимся, глушим моторы и выходим из машин, навстречу устремляется поток машин, обдавая нас колючей снежной пылью. Василия Андреевича обступают ребята, грудь у него нараспашку, шея бугрится, кажется, глаза совсем выкатятся из орбит.
— Чем больше вот я смотрю на вас, — говорит Василий Андреевич, — тем вы мне больше все нравитесь. Это я вам совершенно конкретно говорю, — заявляет он. — Что это у тебя, Славка, уши как свиные хрящики?..
— Брось дядя Вася, темнить — у самого-то, поди, медвежья болезнь приключилась, как в «гитару» вошли.
— Нелегко, — искренне, чуть удивленно соглашается Поярков.
Парни довольны.
— А что с тобой, ты какой-то квелый? — наклоняется Василий к Володе Гущину.
— Да я ничего, дядя Вася, так…
— Смотри, если что — подменим, так ведь, Антон?
— Да что ты, дед! У Тани заболел живот. Конечно, переживал, отстать от ребят не мог, но и жену больной оставлять не хотелось, вот из солидарности и выпил касторового масла. Теперь крутит, мутит…
Хохот кругом.
— Это пройдет, — смеется Василий. — Чего не сделаешь ради любимого человека.
Этим временем сигнальщики пропустили встречный транспорт и снова перекрыли трассу, отсекли прогон. И опять из кабин пялят парни закопченные физиономии. Ждут сигнала. Я тоже забираюсь в машину.
— Располагайся, дед, поудобнее.
Кабина «Стратега» зашпаклевана клееной пробкой — звуконепроницаемая. В правой кабине отдыхают сменщики.
— Отдыхать хорошо, но за рулем спокойнее, — замечает Славка. — А если я сижу рядом, да еще плохо знаю водителя, весь изведусь, кишка заболит. Я лучше баранку крутить буду.
— Кто тебе не дает, крути, — говорю я, — открутил, представь, что в поезде едешь, и дрыхни себе. Ты ведь в поезде не спрашиваешь, кто состав ведет.
— Ну-у, куда хватил, то в поезде, дед. Сколько раз собираюсь в отпуске пересечь Россию поездом, и все какая-то спешка, и опять вместо поезда самолет. Ну ее к шуту, эту спешку, тоже по вокзалам послоняешься, то погодки, то самолетки, то билетки, — подражает Славка Талипу, — нет, зарок дал.
— Слышал, ты хозяин своему слову: сам дал, сам взял.
— Всем бы вместе поехать, а одному тоскливо. Давайте все соберемся и рванем, — вдохновляется Славка, — двинем на просторы родины чудесной. А знаешь, дед, мы раз на Диксоне учудили. Я еще тогда не был женат на своей Тамаре Васильевне. И вот, как раз под Новый год, сидим в общаге, как сурки в норе, пурга голосит — душу надрывает. «Козла» забивать надоело, воротит от него. Не помню уж кто — кричит на всю ивановскую: «Братцы, а что если сейчас перестанет дуть и прояснит, махнем в Ленинград, погужуемся и обратно?!» Пососкакивали, кто с кровати, кто со стула, проголосовали. Пурга взяла и сгинула, как нарочно. Мы на улицу. Слышим — моторы ревут, по-быстрому обрядились в парадное и в порт. Прибежали — как раз пять мест есть в самолет, — мы и в Ленинград.
— Вы откуда такие?
— С Диксона, — говорим. Не верят. Новый год грядет. Мест в ресторане нету. Не устраивайте, говорят, маскарад. Паспорта на стол, а там штамп на весь лист: Диксон, постоянная прописка, номер поисковой партии, все честь честью.
— Что же, говорят, сразу не сказали. Раздобыли подставной столик, усадили, накрыли. Ну, я скажу тебе, дед, такой Новый год — сколько буду жить, буду помнить.
— Пижоны вы, Славка, вот вы кто.
— Нет, дед, не скажи, встряска человеку нужна.
Славка рассказывает в подробностях, я ему не мешаю, пусть. Сам думаю о своем. Вспоминаю последнюю планерку. Сидим со Старшиновым. Ну, как обычно, Юрьев раздает персональные… Каждый ждет своей очереди. Старшинову то ли стало скучно, то ли еще что-то. Толкнул меня локтем, а сам наклонился к Юрьеву и негромко:
— Знаете, что мне кажется?
Тот осекся на полуслове и ухом подался к Старшинову.
— Все-таки безобразие, не знать действительного положения дел. Прежде чем поучать других, надо самому хорошенько разобраться в постановке вопроса, — прошептал Старшинов.
— Одну минуточку, — громко сказал Юрьев и посмотрел на Старшинова. — Давайте разойдемся и в оставшееся время вместо бесплодной ругани займемся делом.
Задвигали стульями. А затем я слышал, как Юрьев шепнул Старшинову: «Сорвал мне планерку. Уволю, так и знай!..»
Старшинов пожал плечом:
— Много вот с такими поговоришь!..
«Много вот с такими поговоришь» — вязнет у меня в ушах под торжественной пение мотора. «Много вот с такими поговоришь…» Мелькают какие-то лица. И вот уже я сижу у камелька, грею ноги, с охоты вернулся. Слышу, гавкнула дверь, подходит ко мне — высокий до потолка и плоский, как доска, человек. Чисто выбритый, синью отдает. В посконной косоворотке, поясок поверх брюк, высокие сапоги. Да это же мой дед. Но где же его белая борода?
— Удивляешься? Да это я в молодости, — говорит мой дед, — сиди, сиди, я постою. — Он берет меня за плечо. — Садись поудобнее, ноги вот сюда, пятками на камин, вот так. А голову запрокинь, да ты расслабься. Слушать надо уметь. Ну вот и хорошо. Я здесь за спиной встану, чтобы не отвлекать твои мысли, а то ведь начнешь меня рассматривать, разглядывать, какой я, как говорю, — а какие у покойника выражения, жесты? Если позволишь, я только руку положу тебе на плечо. Мое прикосновение — это мое присутствие. Вопросов не задавай. Сиди и слушай. — Рука у деда тяжелая и холодная, как и полагается быть у покойника.
— Ненастье будет, — тяжело вздохнул дед, — раны мозжат. — Дед воевал в японскую, первую мировую, делал революцию, махал саблей в гражданскую.
— А у тебя как? Осколок так и сидит? Плохо. Беспокоит? А я ведь думал, в ваше время пустяк вынуть осколок, думал, людей будут разбирать и собирать. Как амбарные замки. Знаю, знаю, — угадывает мои мысли дед, — кому как не нам знать, каково бывает покойнику…
— Мальчонка твой как? Андрей как? Жив, здоров, так все без матери… — Дед придавил мне плечо своей холодной рукой — стало трудно дышать. — Нехорошо одного оставлять. Мать ему нужна.
Я хочу сбросить его руку и не могу, хочу крикнуть — сил нет…
И тут Андрей подергал меня за рукав.
— Смотри, дед, за нами шагают линии!..
Я оглянулся, и правда, от самого порога выстроились поленья с размотанной по ним леской от спиннинга. На пороге Талип, Славка, Димка. Вот Талип с простыней в руке идет ко мне, но, зацепившись ногой за поленья, падает на меня. Я ударяюсь о боковое стекло и открываю глаза.
Славка спокойно крутит баранку. Поезд выходит на прямую, косо разворачиваются дальние, облитые снегом сопки, и тихонько начинают вращаться почерневшие островки карликовой березки. В мари подрагивают блюдца синей наледи.
Славка поворачивается ко мне.
— Ты че, дед, не слушал, дрыхнул?
— Слушаю.
— Можно, дед, я как-нибудь привезу сюда одну особь, посмотреть? — Не успел Славка договорить, как сильный толчок, хруст. Машина боднула тяжеловес.
Славка распахнул дверку.
— Да ну вас к лешему! Не давите мне на психику, куда я вас пропущу, где Дюжев?
— Ну что ты орешь как недорезанный, — повысил голос Славка.
— Смотри, дед, — распростер Гена руки.
— Вижу.
Наледь парит и разливается, маслом блестит вокруг поезда, «Колымага», проломив лед, накренилась. Оси на глазах обрастают льдом. Промокая валенками сырость, парни таскают листвяжки и по ним подбираются к тяжеловесу, Василий осипло кричит, куда надо бросать хлысты.
Мы со Славкой, оставляя на льду лафтаки шерсти от валенок, тоже подходим к тяжеловесу. Под «Колымагой» лед, похрустывая, оседает.
— Оседает, что ли? — Славка бросается под «Колымагу».
— Дед, еще на пузо не села, есть просвет, если сядет, орать нам тут арии из оперетт…
— Чем бы заткнуть эту холеру и откуда прет? — возмущается Василий Андреевич.
— Гена, не воображай из себя страдание, волоки брезент, сейчас заткнем горло этому сопливому ручью.
Гена с ребятами приволакивают брезент, скатывают его в рулон и задерживают воду.
— Что делать, Антон? — опрашивает Василий Андреевич.
— Сам не знаю, что делать. Надо хоть выровнять как-то, пока не опрокинулась…
Сбоку для поддержки «Колымаги» ставим домкраты, шпалы.
— Завязнем, дед, утопим, — говорит Гена.
— Сумрачный ты субъект. Гена, — одергивает его Славка. — Вот если будешь мух ноздрей бить, — вмерзнем, тогда до лета придется ку-ку.
Василий с ребятами волокут бревна, выкладки. Славка сует мне рукавицы.
— Ты что, дед, как на пляже, держи — растирай руки снегом. — Славка отбирает у меня лом. — Три, а то отпадут пальцы, чем будешь наряды выписывать, и стакан тоже держать надо.
Ребята уже зарядили домкраты под тяжеловес. Василий приседает, встает, и по этой его команде нахаживают домкраты, потрескивают подколодки, глухо ухнул лед. Хрустнули и шпалы, тяжеловес вздрогнул и еще больше скособочился.
— Ух ты! — вырвалось у Василия. Он забегает с другого бока «Колымаги» и кулаком грозит Гене. — Ты разуй глаза: вода уже сглотнула колеса.
— Вижу, не слепой…
— Так не пойдет.
— А как пойдет?
— «Стратег» ведь зарылся…
— И хорошо, что зарылся. Мертвее стоять будет.
— Что тогда и нервные клетки тратить зазря, горло драть?
— Хорошо, что «Стратег» зарылся, — сообщает и Славка. Он с ног до головы в ледяном панцире. Но улыбка во весь рот. Чему человек радуется, чего хорошего?
— Ну что, так и будем стоять? Давай решай, дед.
— Вот тебе сто мгновений весны, — дышит табаком Славка. Навалиться всей тягой и вырвать «Колымагу». Коротко и ясно, как на подоконнике.
— Хорошо бы тебе зубником работать.
— А Славка прав, надо попробовать, другого выхода нет.
— По наледи волокем тросы, сцепки.
— Смотри, Антон, тебе виднее, ты голова, тебе лучше знать. Оборвет оси…
— Ты что, Василий?!
— Да нет, ничего. Вначале, дед, надо расшевелить. Оборвем, говорю, оси.
Подруливает Гена, выкатывается из кабины. Маленький, кругленький, как бочонок, этот Гена.
— Шамовку сюда везти?
— Погоди, Гена.
— Вези, вези сюда! — Кричит Славка.
Я смотрю Гене на ноги.
— Какой размер? — не подойдут Славке, у него лапа дай бог.
— Да я на четыре размера больше ношу.
— Сей момент, — Вячеслав Иванович прыгает на одной ноге. Гена снимает яловые на меху сапоги.
— Примерь, у меня кабина те-о-п-лая.
Славка примеряет Генины сапоги.
— О’кэй!
Подходит Володя Гущин.
— Ну что тянете кота за хвост…
— У тебя есть сапоги? — спрашиваю Володю.
— Где-то кирзухи валялись, а че?
— Надевай, Володя, и ты сапоги.
— Да я и так уже насквозь выхлюпался. Теперь все равно.
— Нет, ты надень. И телогрейку запахни. Ну, будем теперь базарить, запахивайся.
Наледь, словно блины на сковородке, обошла тяжеловес, разливается, а у «Колымаги» морщится. Парни, хлюпая по воде, сцепили поезд.
— Дерните пока вполсилы, не изо всей дурацкой мочи.
Ребята согласно кивают — расходятся по машинам и натягивают тросы. Отхожу на обочину так, чтобы меня видели из всех кабин. Мигнул фонариком, рывок. Еще мигнул. Еще рывок. Лязгнул, погудел металл и затих. «Колымага» даже с места не тронулась, только разве еще глубже осела. А-а, что будет, даю команду — полный вперед. И распадок застонал от рева моторов. Застрелял под колесами лед, покатилось в сопки и где-то застряло в гольцах эхо. Тяжеловес задрожал, дернулся, выплеснул из-под колес воду, посунулся, но вобрал лошадиные силы тягачей. Замер. И тут я увидел, как балку на водиле перечеркнула трещина и стала растягиваться. Я помигал фонариком. Прибежал Василий без шапки, нараспашку.
— В чем дело, Антон? Кажись, ведь стронулась, пошла, — начал он сердито выговаривать, но, увидев водила, осекся. — Эва-а оно что.
Над головой звездное небо. На земле из туго набитых темнотой распадков резучий ветер. Серенький пар от наледи припадает и рябит в отсвете фар.
Гена все канючит.
— Остывает чай ведь, пирожки стынут, придется еду собакам выбросить — зря старался.
— Я тебе выброшу, — шипит на него Славка.
— Надо пожевать, — говорит и Василий. — Прийти в себя…
Мы разбираем колбасу, хлеб и залезаем втроем к Славке в кабину.
Василий Андреевич на переднем сиденье. Мы со Славкой за его широкой спиной. Чай пьем из одной кружки по очереди. А вообще Славка любит всухомятку есть, а потом запивать кружкой холодной воды. Но сейчас не может, без примочки давится. Еще на ЛЭП Славка всегда возил термос с кипятком, я пью горячий, он снегом разбавляет.
— Тонизированная, — говорит.
Я другой раз скажу:
— Прохватит тебя эта тонизация.
— С чего бы это, я жареные гвозди могу кислотой запить…
— Ну уж так и кислотой, хвастун ты, Славка!
— Не веришь? Да у нас, если хочешь знать, в чистом виде кислота в кишках, ну если не в кишках — все равно в брюхе имеется.
— Я вот тоже раньше мог, а теперь колиты, гастриты, черт-те что. Вот и ты приобретешь.
Славка мычит, согласно кивает, ему некогда разговаривать. Умял полбулки хлеба, палку колбасы и вывалился из кабины, сразу свободнее стало.
— Кабина узкая, а так бы можно минут на двадцать кости бросить, — говорит Василий. — Он доедает ночной обед; складывает в мешочек кружку, сахар. На лице у него белая щетина торчит как алюминиевая щетка — никогда не замечал у него такого.
— Чего уставился? — трогает он ладонью подбородок. — Зарос, как Дед Мороз. В баньку бы с веничком, а, Антон?
— Однако трогать будем…
— Будем.
Мы вылезаем из кабины и, поднимая ноги, как цапли, идем к тяжеловесу.
— До чего же штука вредная, эта наледь…
Ребята долбят лед. Славка в одном свитере.
— Ты бы хоть шубу набросил, Славка.
— Шубу? Талип говорит, в шубах не работают, в шубах греются, — и Славка налегает на лом.
— Постойте, ребята. Ну-ка разойдитесь. — Василий идет к своей машине. Разворачивается и с разгона колесами ломает лед, таранит буфером. Только брызги во все стороны, светлячками, бабочками.
— Хариусов не подави, — кричит Славка.
Как только Поярков раскрошил лед перед «Колымагой», ребята снова сцепили поезд. А у меня ноги гудят, хоть впору садись прямо в наледь.
Из-за тягача высовывается Гена.
— Все в порядке, дед: заварили водило, но там какой-то субъект на легковушке на горло берет.
— Пропусти его, распорядись, ты же сам голова…
А Василий уже сигналит фарами, ходу просит. Мигнул фонариком, и в ответ погасли фары. Люди, машины, земля — все слилось воедино. Переключились, и тут же вспыхнули фары. Зазвенели тросы — чувствую, пошла родная, милая кобыла, кобылка. Из глушителей языки пламени, снопы искр. Большая тень поползла по обочине. Это «Колымага» на брюхе, как гигантский бульдозер, буровит впереди себя вал ледяного крошева.
Тягачи все яростнее ревут. Только бы тросы не подвели, выдержали. Но тень все медленнее и медленнее двигается, вот уже и совсем затаилась. Тягачи исходят в надсадном реве моторами, еще немного усилия, еще рывок… Пригляделся: Гена со своими сигнальщиками бросает под колеса песок. Молодцы, догадались! Тягачи собирают всю силу — и еще рывок. Вал льда хрястнул и, звеня, рассыпался. «Колымага» подмяла лед, словно вынырнула, подросла и побежала, оставляя черную воду. И в этой воде роились звезды, как серебро в черни.
— В ажуре, дед, — улыбается Гена.
— Ты почему пост оставил?
— Как оставил? — разводит руками Гена.
В это время подходит сержант и докладывает Гене.
— Хорошо, — говорит Гена, — разрешаю движение. Только лично проверьте объезд.
Сержант, козырнув, уходит.
— Я его у дорожников нашел, — поясняет Гена. — Инспектор он — понял! А то с этими шоферами никакого сладу нет. Все норовят проскользнуть, как будто на свадьбу. А кому загорать охота?..
Высветлило. Отделились горы, в небе заблестел шпиль гольца.
Я подсаживаюсь к Славке в машину.
— Дед, кичиги, видишь? — показывает он на стайку мерцающих у самого горизонта звездочек. — Может, и мы кемарнем секунд?
— А чайку не попьем?
— Энто можно.
И Славка помигал фарами.
Василий потянул поезд на обочину.
— Пить, дед, хочется, так бы и похлебал галушек.
— Ну и обжора ты, Славка, стал.
— Едой говорят силу не вымотаешь…
Поезд прижался к спуску горы, потух, затих. А впереди все разгорался и разгорался белый клык Тальского перевала. Мы все заснули.
Пробуждение было тягучим и сладким. Ныли в суставах руки, ныла поясница.
— Не спишь, Антон? — спросил Василий, поворачиваясь на сиденье. Под ними гудели пружины.
— Что, уже? — буркнул сквозь сон Славка. — Только ведь легли.
Василий выбрался из-за рычагов, ногой открыл дверку и вывалился наружу. Нас обдало холодом. Через несколько минут за бортом кабины послышались шаги, голоса, кто-то ударил кувалдой по железу.
— Ты уже, дед, пошел? А я, один момент, досмотрю сон.
— Дрыхни, дрыхни.
У «Колымаги» Гена со своей командой сигнальщиков скалывает лед. Настраивает сварочный аппарат.
— Дед, где этот Диксон, не на реку выехал спать-то?
Я хотел ответить, но тут появился Славка.
— Привет! — заискивающе поздоровался Гена.
— Привет, привет от старых штиблет…
— Чертова шарманка, никак не заводится, Вячеслав Иванович!.
Славка сладко зевает и лезет под капот.
— Ну так и знал, так и есть, оборвали дроссель, разве это порядок — олухи. Вам только на ишаках ездить. Ну тебя, Гена, заводи сам. Техника такая, с ней надо, как с барышней — по-хорошему, поласковее, а не дергать.
— Ну завел…
— Надо же, и аккумуляторы посадили. Охо-хо! Гена, Гена — одним словом — интендант — вот ты кто, Гена.
— Сам ты Чижик!
Славка смотрит из-под локтя на Гену.
— Крутни-ка, товарищ интендант-педант. Поработай ручками… если головка тю-тю…
Гена вставляет в храповик заводную рукоятку и зло дергает. Мотор чихнул.
— Будьте здоровы, — откликается Славка.
— А нам и на бюллетене неплохо.
— Правильно, товарищ интендант, еще прошу.
Гена еще раз проворачивает рукоятку. Мотор затрясся, набирает обороты. Гена трясет Славке руку.
— Ну, я пойду погрею свою ласточку, а ты, Гена, много воздуху не давай, ладно?
Славка прячет багрово-красные руки и трусит вдоль поезда. Я иду за Славкой. Из-под тяжеловеса вылезает Поярков, разгибается, преграждает дорогу.
— Антон, натяжные тросы оборвало. Надрывы в косынках заварим, а что делать с тягами? Думай, Антон.
— Пока варите.
— Нет, ты скажи, что делать с тросами? Или будем день ходить, вздыхать вокруг да около, а ночью корячиться на перевал.
— У тебя есть предложения?
— Есть.
— Говори.
— Ты со сварщиками и слесарями оставайся, вари, думай, а мы поедем в столовку, горячего похлебать надо.
— Надо — поезжайте.
Из-за спины Василия Николай Зотов встревает в разговор:
— Вначале накормить надо, а потом заставлять работать.
— Можешь ехать, никто не держит.
— Да я так, к слову, — отрабатывает задний ход Зотов.
— Что уж там пятиться, сказал — добейся.
Водители садятся в фургон, а Зотов берет сварочный держатель. После обеда подруливает на фургоне Гена. У нас уже все готово, подварили водила, подтянули гайки.
— Ну как вас там накормили?
— Нормально кормят, — объясняет Гена, — раньше на пятерку, до реформы, раз обедал, теперь на эти деньги два раза ем.
Славка сует мне в руки сверток.
— Блинчики, дед, те-епленькие, с пылу. Поешь, — и бежит к своей машине.
Гена выкладывает ребятам завтрак, а его уже торопят стопорить встречные машины. Смазку в мостах и редукторах схватило на морозе, и мы не можем сдвинуться с места. Берем с раскачкой машин. Взад-вперед, взад-вперед. Наконец тронулись. Резина на дисках как колодки, никакой эластичности. Сытой гусеницей ползет поезд. Немного проехали, и колеса обмякли. Мягче пошла «Колымага». Я хватаюсь за поручни и на ходу подсаживаюсь к Славке.
— Нарушаем, товарищ дорогой, — подражает Славка Талипу. — На чистый вода вытаскивать будем…
— Извините, товарищ механик.
— Чтобы это было предпоследний раз…
День, казалось, только еще начался, а уже пошел на закат. Солнце так из-за гор и не вылезло, только и осветило дальние верхушки гольцов. Так и осталась в распадках нетронутой глубокая синева.
Тащимся ущельями, и клык гольца, разрастаясь; то справа, то слева выходит. К перевалу подошли, когда уже начало смеркаться. Навстречу нам высыпали из домиков дорожники, обступили встречные шоферы.
— Не-е, не возьмет… Шибко большой поезд. Три тягача «Колымага», а перевал крутой. Не возьмет. — Знатоки пророчили нам провал.
А Василий Андреевич бодрится.
— Вот эту горушку. Нам бы в деревню такую, вот бы покатали девок. Помню, бывало, ребятня сани заволокет на горку, а оттуда куча мала — потеха на все дворы… Только голые зады сверкают, без штанов ведь ходили.
— Ну ты наскажешь, дядя Вася.
— А че наскажешь, правда! У парнишек длинные рубахи, у девок — юбки. Это сейчас рейтузы и всякая прочая сбруя, а у нас этого не было…
— А это даже лучше, — ржут ребята.
— Ну вот что, братцы, делу время, потехе час. Брать перевал с ходу, но смотреть в оба.
— Что неясного. Ясное дело, дед. — Ребята расходятся.
На подъеме три «гитары» — три поворота, три загогулины. Третья самая верхняя, самая крутая. Там стоит памятник: металлическая тумбочка со звездой. Снизу смотреть — маленький треугольник, вписанный в безбрежное пространство неба. Звезды отсюда не видно, только извивается серая полоса дороги. С одной стороны ее обрыв, с другой — стена, и на этой стене цепко держатся реденькие лиственницы, не успевшие за короткое лето распрямиться, отогреться, передохнуть.
Поезд с ходу берет правый уступ, а дальше все замедляет ход, слабеет и останавливается, не дотянув до «гитары». Машины храпят глушителями, шлифуют перевал, но, обессилев, сползают вниз. Под колеса кидают чурбаки — разные «закуски». Резина исходит паром, дымят шины, а «Стратеги» все шлифуют перевал — и так час, другой, третий…
— Не вписывается! — как астматик, кричит Гена.
— Вижу, что не вписывается, не слепой, ты бы попроворнее песку…
— А толку? Отполировали, отшлифовали, заласкали колесами.
Глянцево блестят черные полосы. Смотреться можно.
— Мил человек? — тянет меня за полу кто-то. Оглянулся — мужичок, невысок, неширок. — Смотри, сколько за вами собралось машин, — он показывает рукой вниз.
За нашей «Колымагой» тянется хвост — глазом не окинешь.
— Может, эту силу привлечь?
— Не вместимся мы тут, отец. Тяги у нас своей хватает — спасибо на добром слове.
— Тогда надо бы пропустить транспорт, на што людей томить, пусть бегут пользу приносить государству — я так полагаю.
Что-то в этом человеке неотразимо убедительное, логика железная, что ли? Даю команду отступить — сойти на исходную.
— Подсолим песочком дорожку, иссечем зализы, ну уж тогда не робей, — наставляет мужичок. Он оказался хозяином перевала.
Пока пропускали встречный транспорт, ребята ходили вокруг «Колымаги», обмеряли ее сотый раз. Славка даже сбегал на перевал и вымерял его шагами. Получилось, что поезд не впишется в кривун. Что делать? Все присмирели. Стоят, смолят папиросами.
Василий Андреевич, уточкой приседая, вылезает из под тяжеловеса.
— Все машины надо жестко сцепить, — говорит он. — Мертвой хваткой — друг за друга. Да, да, мертвой хваткой. Вот мы сейчас идем на буксирах, будто за руки взялись. Какой хоровод получился — на версту. А если плечом к плечу? Тут уж если какой из нас подожмет ноги, мы все равно упасть ему не дадим…
Соображаю. Но на всякий случай говорю:
— Рискованно.
— Да, рискованно. Риск — благородное дело, — не сдается Василий, — другого пути не вижу.
— Давай, дед, попробуем, — дело человек говорит, — поддерживают ребята.
— Смотрите, кто раззявит… все будем в пропасти…
— Так уж… да что мы, жить надоело…
Сцепили поезд впритык: тягачи один к другому, палец не просунешь. Славка тут же:
— Надо сигнал дать, дед?
— Это зачем?
— Пусть дорожники поглядят.
— Фантазер ты, Славка, и хвастун.
— А у меня, может, душа переполняется…
— Ох, Славка, Славка, в цирк бы тебе.
— Хорошо бы, — не смущается Славка, — когда был в Москве, ходил. Жаль, что вас не было, одному не интересно радоваться, один я не люблю, вот вы бы, дядя Вася…
Василий привстал на цыпочки, высматривая кого-то. Помахал рукой, прибежал Гена.
— Ты чего шляндраешь зазря, Гена. Дел, что ли, нету.
— Обижаешь, дядя Вася. Посмотри, — Гена показал на курившуюся дымком избушку.
— Загадочная ты личность, Гена, — вставил Славка. Гена засмеялся и побежал, вдоль поезда.
— Баню, что ли, дьявол, топит. Славка, ты готов, поведешь головной. Все готовы?..
— Я, Антон, встану на бровку, ориентируйся по мне.
— Ладно…
В белом безмолвии теперь присыпанная песком и шлаком трасса зловеще змеилась от подножия до самой макушки Тальского перевала. Мы подождали, пока Василий Андреевич поднялся, на второй уступ и сделал отмашку флагом.
И тогда я подал команду. Поезд тяжело вздохнул и на одном дыхании взял с места.
Северный короткий день догорел и потух. Распадки затопил вязкий студеный воздух, и от этого шпили гольцов вытянулись и отодвинулись на самую кромку горизонта, а ближние купола гор угрюмо-пасмурно подвинулись к синим провалам ущелий.
Темные туши машин медленно двигались на перевал. Земля глухо содрогалась, ныли колеса. Славка остывал, ткнувшись лбом в холодное ветровое стекло.
Я пропустил головной тягач и пристроился рядом с «Колымагой» — она дрожала и гудела от напряжения. Несколько десятков колес работали синхронно. Поезд приближался к повороту. Вот и Василий в свете фар крутит над головой руку, будто гайку закручивает, просит газу. Ветерок срывает отработанные газы и косо бурлит вниз. Славка уже втягивается в кривун, и «Стратег» тяжело и часто задышал, и весь поезд загудел натужно. За ним второй тягач втиснулся в «гитару», и поезд стал изгибаться, напрягаясь, как лук.
Василий выбросил левую руку над обрывом, и Славка повел тягач к самой бровке. И вот уже «Стратег» коснулся Василия, и пятки Василия зависли над пропастью, а дуга поезда все еще выгибается, еще сильней натягивается лук поезда.
Теперь Василия видно только мне. «Колымага» закрыла задние машины. Я передаю им команды Пояркова. Василий просит задние машины подтолкнуть как следует. «Стратеги» гребут колесами, резина потеет — от нее струится пар. Поезд в самом изломе «гитары», а у меня только хвост перед глазами.
Сейчас должно что-то произойти: или дуга поезда не выдержит — порвутся сценки, или… Так и есть. Тягач почти завис колесами над обрывом. Перехватывает горло — но тут кричать бесполезно… Рычание моторов, визжание шин, стон заглушают все звуки. Передние «Стратеги» сдергивают его ближе к центру дороги, и поезд чуть выравнивается, дуга ослабевает. На это Василий и рассчитывал. И тут хвост виснет в полколеса. Прошу чуть сбавить газ.
Василий уже на следующем уступе — сигналит передним машинам — подналягте, и они выхватывают хвост… Поезд, лязгая всеми составами, входит в последнюю «гитару», в последний — третий кривун, до предела узкий и коварный. Василий срывается с места и, пригнувшись, словно под пулями, бежит и дирижирует, стоя на самом пупке перевала. Неверный знак команды, зазевался водитель — забросит тяжеловес и подомнет всех. Тут надо четко знать и чувствовать, где добавить газу, кому унять мотор, чтобы лавировать по серпантину.
…Еще сто метров, еще метр, и поезд огибает тумбочку со звездой. Василий опускает руки, выравнивается дыхание дизелей.
— Вот вам и Дунькин пуп, — скалится довольный Славка.
Вдоль трассы вспыхивают сотни огней, это приветствуют тяжеловес встречные машины. Луна окатым валуном лежит на самом острие Яблонева хребта. Мерцают синие звезды.
Василий Андреевич, опустив голову, сидит на обдутом ветром камне и кажется неодушевленным. А я подумал: вот так бы здесь этому человеку памятник поставить. Как-то не принято у нас шоферам ставить памятники при жизни.
— Это надо же, — появился хозяин перевала. — Одолели такой страх. А зовут меня Кондратием Савельичем. Милости просим, после трудов праведных в баньку, с устатку, веничек тоже имеется материковский. Для дружка и сережка из ушка… Не откажите, уважьте.
— Спасибо, добрый человек!
— Поночуйтесь и спасибо скажете.
У ребят ушки на макушке.
— Банька, да это хорошо, замечательно, это то, что надо, — потирает руки Гена.
— Братцы?! Ну что ты, дед, разве можно без пару в такой-то момент. Вот мы, бывало, на Диксоне…
— Ну, это, Славка, песня не прибудет, не убудет, а такая будет…
Оставляем дежурных и скатываемся вниз. Банька уютная, с предбанником, с настоящей каменкой, нагретой сухим стлаником, — дух за версту.
— Мама родная! Люкс. Понимать надо, — радуется Славка.
Кондратий Савельич принес веничек и вручил Василию Андреевичу.
— Пару всем хватит, веник не жалей — берег к рождеству, — только хорошенько запарьте — всем хватит, пользуйтесь на здоровье. Воды горячей тоже будет — разве что холодной мало. Дак вот ручей: три ступеньки вниз, — ведра вот стоят. — Хозяин постучал дужкой. — Ну, легкого вам пару — справитесь, приходите на огонек. Во-он в окошке свет, мы с бабой стол пока соберем.
— Зайдем, дедусь, обязательно… Ну как же не зайти к хорошему человеку.
Из парной уже доносился шум веника, охи, ахи, вздохи. Кажись, Славка стонет. Ох! Уж этот Славка!
— Эй, Гена, будь добр, принеси рукавицы и шапку захвати, а то ухи свертываются, честное слово. — Славка выглядывает в дверь.
В предбаннике горит семилинейка с выщербленным стеклом. Потрескивают дрова в железной с алыми боками печке. Ребята разболакиваются и сигают в боковушку. Василий, не торопясь, в уголке, раздевается. Аккуратно складывает на скамеечку свои шмутки, чтобы потом не пороть горячку.
— Желающие марафет навести — ко мне, имеются ленинградские лезвия, — предлагает Гена.
— Молодец, Гена, — похвалил Василий Андреевич, — давай я распочну.
— Вот еще хозяйка квасу передала, я не брал — навялила, — выставляет трехлитровую банку и виноватится Гена.
— Квас, вот мать честная! Ребята, правда — квас!
Славка уже собрался одеваться, но хватает банку.
— Что это я жадничаю, — тут же вернулся, — нате, глотните, нате, нате, — он плеснул в ковшик квасу и, сутулясь, полез в боковую дверь, откуда полыхало горячим и духовитым жаром.
Из парилки ребята выскакивают на улицу, сигают в снег и красные, как раки вареные, снова в парилку.
— Нет, все-таки мир не без добрых людей, — сказал Василий после первого захода в парилку.
— Ну дает старина! — хватая ртом воздух, восхищается Славка. — Во дает, у меня даже дыхалку перехватило. А эти — слабаки, — он тычет парней веником. — А ты молодец, дядя Вася. У нас, бывало, на Диксоне…
— Ты лучше скажи, Славка, что говорил Суворов?
— При мне он ничего не говорил.
— Не знаешь, значит?
— Если вы имеете в виду то, что после баньки белье продай, да по чарке подай, так об этом весь мир знает…
— Золотые слова.
Ужинали у Кондратия Савельича. Хозяйка, маленькая, юркая старушка, усадила нас за стол.
— В тесноте, да не в обиде, — сказала она. Налила всем по тарелке душистых щей, нарезала гору домашней выпечки пахучего хлеба. Хлеб тут же исчезает, хозяйка все подрезает и умиляется. Хлопцы хлебают щи и хвалят хозяйку. Кондратий Савельевич сидит в красном углу за спаренными столами и тоже хлебает щи и помалкивает. А когда Гена предложил к такому обеду по чарке пропустить, зашумели. Но к общему согласию не пришли. Хозяин покашлял в кулак.
— Ну-ка, мать, подай мне пачпорт.
Старушка принесла стопку книжек, перехваченных резинкой, в положила перед стариком. Кондратий Савельич степенно снял резинку, но выбрать нужную книжечку не торопился, и начал свой рассказ.
— Был тогда, как сейчас помню, яркий ветреный день. Даже тут в ущелье дуло и мело сильно. Склоны гор голубишником рдели, горбы серели от травы бессонницы.
Мне показалось, что мужичок уж как-то по-книжному говорив.
— Я тогда был молодым человеком, молодая, очень душевная жена (это у меня вторая), сын. Переезжали мы из бухты Нагаева в Спорный. Об автобусах тогда, как вы понимаете, и понятия не имели, добирались с попутными. Ну я и договорился с ребятами — с колымскими шоферами. Жену с сыном посадил в кабину, сам на другой машине еду следом. Везли какие-то детали к драгам на прииск. У шоферов аккордный наряд, вот они и жмут на всю железку. Подъехали к этому перевалу и остановились на том самом месте, у подножья, откуда вы сегодня пошли на перевал. Тогда этих домов не было, в распадке притулились две-три избушки. Решают шофера перекусить и часок-другой вздремнуть. А тут, как назло, подошла машина и пристроилась за нами. Оказалось, что спирт везет. Ну, слово за слово, мои ребята за бутылку, выпили, заели. Берут другую на похмел и из той отпили. А много ли уставшему человеку надо? Захмелели мужики — раздухарились. Никакого удержку: Суворов не такие кручи брал — Чертовы мосты… По машинам и айда.
Заскреблись на макушку (мы первые пошли на перевал), стоим, ожидаем, вот-вот должен бы показаться наш напарник. Не утерпел я, подбежал к повороту, глянул — глазам своим не верю: взрывы по откосу… И тут же дошло. Вот с тех пор тут и безвылазно мыкаю век…
Больше к разговору о Суворове не возвращались.
После чая нас разморило, кое-кто уже клевал носом. И Кондратий Савельич предложил горницу.
— Не обессудьте, — сказала и хозяйка, — на полу вам постелим, но у нас пол угоен, не дует, не-ет. — Она коснулась рукой пола. — Тут хоть есть куда ноги вытянуть, в кабинах-то не больно распрямишься, умаялись, поди, на спокое-то душа и тело отойдут. Вот вам под головы телогрейки. Я их полотенчиками прикрою.
— Да не беспокойтесь. Хлопот наделали…
— Легайте, легайте, добрые хлопцы, это разве хлопоты, приветить людей — честь. Русские ведь мы люди.
Сквозь сон я еще слышал, как хозяйка топталась на кухне, убирала со стола и вполголоса разговаривала с Кондратием Савельичем. Как и было договорено, хозяин разбудил нас до свету. Толкаясь и мешая друг другу, наскоро оделись и на выход. Я поблагодарил радушных хозяев за хлеб-соль.
— Да что вы, ради бога, — отмахнулся Кондратий Савельич. — Будете проезжать — всегда заходите. Мы сами рады, что еще людям сгождаемся.
После баньки, хорошего отдыха у ребят и настроение бодрое.
— Ну что ты, дед, тянешь резину. Наверно, бабка приглянулась, — зубоскалят ребята. — Может, останешься, а Кондратия Савельича мы возьмем в штатные банщики.
— Не прогадаю, какой хлеб бабка выпекает.
— Да, дед, хлебушек отменный… — Гена подрулил к поезду, и парни стали расходиться по машинам.
Я забрался к Славке в кабину. Славка, потягиваясь, протянул:
— Живут же люди, скажи, дед?
Но поезд дернулся, и Славка на полслове замолк, а когда тяжеловес вышел на полотно дороги, со вздохом продолжил:
— Ну и банька, доложу я. Куда там Москва. В этот раз в Москве Серегу с Диксона встретил. Иду по улице — Серега — ясное море — нос в нос.
— Бывал, спрашивает, в Сандунах?
— Нет, — говорю, — представления не имею.
— Ну тогда, — хватает меня под крендель и прет, только успеваю ноги переставлять. Приперлись, не баня — музей. Стали в хвост очереди, а Серега вдруг говорит: держи веник, а я квасу пару бутылок прихвачу.
Прибегает с квасным концентратом, квасу не нашел. Концентрат так концентрат, все равно квасной.
Прошли в предбанник, разделись на диване. Пивом хоть залейся, газировку тоже принесут, квасу нету. Ясное море — сразу тащит в парную. В парной публика, как на трибуне, стоит. Истязают себя вениками, только шлепки слышно. А парок — колики по коже. Серега в тазик концентрат вылил. Бутылку за дверь, сам по ступенькам, приоткрыл дверку и бултых туда из тазика, а я с веничком стою на нижней приступке, обвыкаю, млею. Вначале шибануло квасным духом, захватило, а потом как попрет дым, да такой едучий, мать моя — женщина. Все с полка, кто по-пластунски к двери. Если бы парильщики нашли Серегу, убили бы. Знаешь, какие там заядлые, ого-го. Я сам, ясное море, едва отыскал Серегу. Заглянул в бассейн, вижу, лысина плавает, сразу узнал: он шестьдесят пятый шапку носит…
Славка оборачивается:
— Приехали, де-ед!
— Куда приехали?
Славка улыбается.
— Ты куда скрылся, приехали, говорю. Диск накрылся.
— Как приехали?..
Открываю кабину, дорогу лижет поземка. Зябко. Опускаю ноги и спрыгиваю на дорогу. Ребята уже приволокли домкраты, вымостили, установили под раму.
— Придется Гене сбегать на базу, — говорит Василий, — шпильки есть, диска нету.
Поярков прикрывает от ветра лицо рукавицей и показывает на трещину в диске.
— Гена ночь дежурил, может, кого другого пошлем?
— А кого другого? Гену надо посылать. Он на одной ноге зайца обгонит.
Мимо проскочила машина и встала. На подножке Паша Зверев.
— Ну что, мужики, загораете? — и косит глаз на диск. — Так-так.
— Паша, ты бы не смог захватить диск с базы? Когда думаешь обратно ехать?
— Понимаю. Будет сделано. Гущин где?..
— Время-то уже, дай бог, — канючит Славка, — обед, а еще не завтракали. Пусть Гена везет в столовку.
В столовку так в столовку. Все забираемся в летучку. Столовые по всей трассе ни днем, ни ночью не закрываются. Летучка выруливает с обочины и весело бежит по трассе. Гена подъезжает к продпункту и сразу назначает дежурных, чтобы всем не толкаться на раздаче. В коридорчике горячая вода, мыло, сода в ванночке. Ребята моют руки. Дежурные таскают на подносах еду и ставят на сдвинутые по четыре в ряд столы. Щи жидковатые, зато в тарелках. Ложки, вилки, салфетки в граненых стаканах, словно куропачьи хвосты, торчат. Гена стоит у раздачи — заказывает. Чай тройной — пьешь — губы слипаются. Отбивные по две порции, по порции блинчиков с повидлом тоже умяли.
— Ну как, наелись? Хватило?
— Еще осталось — лавровый лист.
— Тогда встать, — командует Гена, — выходи строиться.
Закуриваем на крыльце. К столовке подруливают два рейсовых автобуса. Парни наперебой ухаживают за пассажирками.
— Пацанва, — говорит Василий и качает головой.
— А сами-то какими были. Вспомни?
— И верно, — соглашается Поярков. — Вроде бы давно живешь, а оглянешься…
— Помнишь, как тебя Тонька отшила?
— Как это отшила? Может, я сам не захотел.
— Вот те раз, сколько ты за ней ухаживал…
— Так я и помню.
— Антонину, да не запомнить…
— Ну что, хлопцы, сосватали?! А ты-то, Володя, вот скажу Татьяне.
— Да вы что, дядя Вася, я так, землячку встретил.
— Ну если землячку, тогда ладно…
Гена уже надрывается — сигналит. Парням неохота расставаться с девушками, договариваются о встречах, приглашают на стройку. И, показывая удаль, лихо запрыгивают в летучку.
— Может во-он ту, блондинку в шубке, возьмем, а?
— Ничего девушка, симпатичная, можно, — поддерживает ребят Василий Андреевич, — только вот боюсь, Славка отобьет.
— Не-е, дядя Вася, будьте спокойны, у нас это не принято, уводить у товарища.
Обшитые дерматином скамейки холодят, и Славка садится на свою ногу.
— Вон дед — тоже холостой, вот кого бояться надо…
— Мы тут все холостые.
— Вот еще был такой случай…
Минут через пятнадцать Гена подрулил к поезду.
В открытую дверь снежными бляшками искрится воздух.
На остывших скатах синими, зелеными, красными огоньками сверкает снежная копоть.
Сварщик Зотов показывается из-под «Стратега».
— Вячеслав Иванович! — кричит он. — Мой драндулет просит каши.
Славка выпрыгивает из машины.
— Ну что, сачок?
— Сачком малявок вылавливают. Это тебе Николай Зотов говорит.
— Знаю, знаю, все знают, дипломированный сачок. — Славка нахлобучивает Зотову сварочную маску на лицо.
— Каша — мать наша, — и поднимает капот.
Двигатель весь в масле, из блока шатун торчит.
— Вразнос пошел.
— А, а не золотуха, так понос, — махнул рукой Славка.
Всю ночь меняли двигатель на саке.
Утром ребята своим глазам не поверили: объявился Паша Зверев и привез диск. Лицо у Паши вытянулось, осунулось, как у летчика-испытателя, преодолевшего сверхзвуковой барьер.
— Ты бы, Паша, прилег. Иди в мою машину, пока мы тут возимся.
— Да что ты, дядя Вася, груз у меня не терпит отстоя. Игрушки везу — детский сад открывают…
— Ну-ну. За помощь спасибо. Что нового на Большой земле?.
— Все по-старому. Ну, я побежал.
— Беги, беги, Паша…
Вечер припал к земле, затопил распадки синим дымом, потухли шпили гольцов. Поезд подошел к спуску, остановился. Парни глазами прикидывают спуск. Сойдет, что терять время на страховку — в крайнем случае подбросим «закуски». Слесаря-сменщики выстраиваются на всю длину поезда, у каждого на плече по чурке. У одной из машин столпились водители. Проталкиваюсь. В центре Володя Гущин, губы у него дрожат.
— Ты че молчишь, Владимир? В пехоту тебя списать? Зачем рвешь мотором, а если бы не удержали… или тебе жизнь товарищей…
— Дядя Вася, — тихонько говорит Славка, — у него отец умер, Паша телеграмму привез.
— Пошто сразу не сказал? — Василий Андреевич отмерил глазами пространство, которое предстояло одолеть на спуске.
— Владимир, иди в мою машину.
У Гущина сразу опустились плечи.
— Может, ты, Володя, сам поведешь?
— Поведу, дед.
— Поехали.
Володя побежал к своему тягачу.
Поезд вышел на спуск и сразу всей массой стал напирать на тягачи. На повороте тягач съюзил. «Телега» сразу стала напирать и давить своей массой, набирая ход. Парни побросали под колеса «закуски». «Колымага» словно споткнулась. Но тут же, пожевав шпалы, чурки, снова стала набирать ход. Парни бежали за поездом и бросали новые «закуски».
— Вот чертова кобыла, разнесет…
Но коренной тягач вовремя сориентировался, поддал газу и выровнял поезд — выдернув на прямую. Молодец, Василий Андреевич. «Колымага» начала сбавлять ход, скоро спуск кончился, и «Колымага» остановилась.
— Ну, кобыла, кобылка, кобылица…
Ребята похлопывают вороненые бока тяжеловеса. Перекур — и снова в путь.
— Садись, Антон, ко мне, — приглашает Василий.
Залезаю в кабину.
— Интересно, Антон, человек устроен. Ты ведь сам себя не видишь, как стареешь, верно? Нет, я серьезно.
— Ну, а зачем это надо, сплошные были бы переживания, только бы пялился в зеркало…
— Это ты верно говоришь. Иду я как-то около общежития. Ребята на турнике упражняются. Ну, думаю, дай-ка я подзадорю — как бывало, разрешите, молодежь? Пожалуйста, говорят, какой разговор. Взялся за перекладину, какое там «солнце»… А вот вчера в кузов надо было зачем-то, взялся за борт, лег брюхом, а корму преодолеть не могу. Думаю: кто-нибудь из ребят шуткует — держит, — оглянулся — никого, ты знаешь, даже жуть взяла. Может, пора в тираж?
— Не знаю, Василий, не знаю…
— А ты знаешь, ведь бросал, ничего из этого не вышло, я тебе разве не рассказывал? Одиночество, брат, та же неволя. Пока, видать, руки гнутся… — Василий помолчал. — Купили мы, значит, домишко, как и мечтал — на краю села, на берегу озера. Утром выйду на веранду, потянусь, подышу. Сяду, как профессор, в плетенное из прутьев кресло. И сижу, дремлю, как кот. Александра Григорьевна моя с кринкой в руках вокруг топчется, к щеке прикладывает — не холодное ли? Тьфу! — Василий сплевывает в боковушку и поднимает стекло. Но я-то вижу, приятно ему вспомнить.
— Попью молочка и глазею на ветки в саду. В прогалине озеро маревом исходит, такое сонливое. Поначалу чуть свет я уже шлепаю веслами, кукушку слушаю. А потом, знаешь, свыкся, обленился, дотащусь до берега, брошу торбу, а сам вернусь. А Григорьевна тут как тут, парунья, с оладушками, творожничками, сливочками и все кудахчет: «Вот и правильно, отдохни, Вася, ты свое открутил».
— Съем яичко всмятку или цыпленка и опять на боковую. Веришь, манеру взял после обеда в гамаке дрыхнуть под яблоней. Стану, маленько похожу, ноги в коленках начали ныть. Какой-то в пояснице кол образовался. От озера стало тянуть сыростью — тухлятиной. Камыши хрупают, как ржавое железо. Другой раз моя Григорьевна смотрит, смотрит, да и скажет: «Ты чего, Вася, потерял?»
Махну рукой — и на люди. Люди добрые — в поле, на фермах, а я в модных ботинках по сизой пыли шлепаю, кур пугаю. Где занавесочка дрогнет, где калитка всхлипнет, и так до самого сельпо. А у сельпо, смотришь, мужики на завалинке — припаришься, поставишь поллитровку — все равно у них свое, у тебя свое не клеится. Тебе, Антон, не приходило в голову понять течение мысли окружающих тебя людей, да и своей тоже?
— А язык на что? Чего тут понимать.
Василий умолкает.
Вдоль дороги тянутся притихшие карьеры, бездействующие промприборы. Только на отдельных полигонах бульдозеры оголяют землю. В густой синеве маячит гряда сопок. Мы к ним подбираемся коридорами, ущельями. Перевалим хребет и пойдем вплотную к Колыме, тогда спустимся.
Из-за хребтов вдруг надвигается черно-синяя туча и накрывает нас снегом.
— Кошмар, — Василий вылезает из машины, идет вдоль поезда в хвост.
«Если надолго затянет, горючка кончится. Как тогда быть?» — соображаю я.
Возвращается Поярков.
— Антон, может, отпустим Вовку, мается человек со своим горем. Пусть Гена свезет его.
Снег настолько плотный, что только по «дворникам» и угадываем, где голова, где хвост у машин. Василий стучит кулаком в дверку. Открывает Вовка.
— Володя, может, все-таки поедешь?..
— Поздно, пока соберусь…
— Поезжай, Володя, может, тебя ждут.
— Свои-то есть? — спрашиваю.
Володя отрицательно мотает головой.
— Мама умерла, когда мне было три года.
Мы разговариваем с Володей, а Василий принес полную шапку денег. Я тоже выворачиваю карманы.
— Возьми с собой и Татьяну, вдвоем сподручнее, — говорит Василий Андреевич…
Проводили Вовку и снова по кабинам.
Налетел порывистый ветер. Заметался снег, зацарапался по стеклам. Повыло, подуло и улеглось.
— Чай надо бы варить, — потягиваясь, говорит Славка. — Погреться бы горяченьким. Прикемарил и сразу замерз. Не спишь — сидишь, ничего, не мерзнешь, стоит только хыр, хыр, так и дуба секешь, отчего так?
Славка достает из багажника ведро, я помогаю набить его снегом, развожу на обочине костерок. Вместо дров — смоченная в солярке ветошь. Чай получается жирный — маслянистый, но ничего, пить можно, если погуще заварить. Досталось каждому по полкружке. Попили вприкуску и в путь.
К Колыме подошли задолго до рассвета. Река лежала подо льдом и ничем не выдавала себя. Разве только сильнее по прорану тянул холодный воздух. Да на противоположном берегу в поселке выли собаки. Переправу брать с ходу побоялись. Решили обождать рассвета. Пока долбили проруби, замеряли лед, на востоке высветлило. Нам и раньше, еще в Якутии, приходилось проводить тяжеловесы через реки. Но там, прежде чем спуститься на лед, его намораживали; делали из хлыстов лежневку-настил, а потом насосами из прорубей качали воду и заливали эту стлань из брандспойтов. Намораживали. Но там были реки неширокие. А тут Колыма-матушка — в полтысячи шагов не уложишься. А во всей округе доброй лесины не выберешь. Решили лунки долбить в шахматном порядке через всю реку, чтобы при переходе лед самортизировал. Замерили на всякий случай глубину…
— Смотрите, мужики, — предупредил нас рыбак, он жил тут же на берегу, в избушке, — проломите лед, попадете на откорм моим налимам. Жуткое дело… Вот был случай. Видите, где сейчас железный мост, лет тридцать тому назад стоял деревянный. И вот однажды, во время ледохода, настолько поднялась вода, что того и гляди мост унесет. А мост сорвать — одна без другой части Колымы не могут быть никак. Так вот, в то самое время подъехал начальник Дальстроя. А вода уже переливалась через настил. Машин собралось видимо-невидимо, что с той, что с другой стороны, а на мост сунуться боятся. Мост трясет как в лихорадке. А чем удержишь такую беду. Начальник велит шоферам машины загонять на мост. А кому жить надоело — никому. Шофера жмутся, мнутся. Тогда он сам подбегает к машине, выгоняет из кабины шофера, сам за руль и на мост. Только брызги веером из-под колес. Загнал машину на середину моста — остановился. Тут и другие осмелели и надвинулись машинами с обеих сторон. Пригрузили мост. Тогда начальник велит всем шоферам машины оставить, а самим на берег чесать. Сам целые сутки простоял по колено в воде. Удержал мост. Ушел, когда вода на спад пошла, на убыль. Всякое было. Было всякое. А вы-то свою оказию на мост не запихаете, не влезет. Куда такую дуру?
— По льду пойдем.
— По льду. Поглядим, поглядим. Тут как раз улово, тридцать саженей глубины будет…
Василий достает из нагрудного кармана документы и подает мне.
— Это на всякий случай.
— Постой. Возьмем «Колымагу» на длинные тросы с интервалом. Двух зайцев убьем, распределим нагрузку на лед, а в случае проломит лед, останется на тросу…
Два «Стратега» становятся головными для подстраховки.
— Ну, ребята, на полную силу жать, Василий Андреевич…
— Ясно, неужто, дед… не понимаем. — И Василий меня дедом кличет.
Сцепка уже готова. «Колымагу» подтянули на самый край берега. Дверки «Стратегов» приоткрыты: парни выглядывают, ждут команды. Шапку в воздух, пять пальцев вверх — рывок, пятую скорость — и «Колымага» на льду, треск, будто глубинная бомба разорвалась. Из прорубей выплеснулась вода, застонала река, а «Колымага» уже катит к фарватеру, лед трещит, словно ситец рвется… Ребята все газу поддают, и вот уже тягачи взметнулись на берег и с ходу выдернули тяжеловес.
— Ну вот.
— С тебя, дед, полагается! — растопыривает Славка большой палец и мизинец.
— Другой бы спорил — полагается так полагается…
Черная полоса воды перечеркнула Колыму. Лед, словно огромное животное, поднимается, дышит, выравнивается. Вода стекает в проруби, оголяя дорогу. Василий, опустив стекло, высунувшись, сушит пот.
— Что с тобой, Василий?
— Да так, что-то с маховиком, заело. — Он показывает на грудь.
— Славка, подмени…
Василий Андреевич не возражает…
