Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.
Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.
«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом. Нам об этом разговаривать строго запрещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.
Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих.
Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое – «Мудьюг».
В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.
Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.
Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.
Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.
Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!
И вот такой случай представился. Небольшой листок бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями.
Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация.
Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.
Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли английские офицеры. Если бы они знали, что лежит у меня в кармане! Было страшно и немного весело.
Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.
С трепетом вытащил я листок, теперь уже измявшийся в моем кармане, и расправил его.
– «Дорогие товарищи!» – прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти слова.
Я лежал на траве, под кустом, но не забывал поглядывать по сторонам.
– «…Мировая гидра контрреволюции в лице американского и английского империализма…»
Многие слова в прокламации были непонятны: «мировая гидра», «колонии». Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Советскую власть от мировых разбойников.
Должно быть, Костя Чижов читал такие прокламации, если он решил бежать на фронт к красным.
Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прицепил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офицеры и солдаты приехали в Архангельск.
…В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каждый вечер было шумно и весело.
Юрий Орликов являлся домой в сопровождении других офицеров. Часто с ним вместе приходили англичане и американцы.
Наш потолок дрожал от топота. Наверху танцевали. Через открытые окна, завешенные прозрачным тюлем, были слышны звуки фисгармонии; шумный, многоголосый разговор прерывался смехом и звоном стаканов и рюмок.
Ночью компания выходила во двор.
– Господа, – кричал Юрий, – кому сегодня мы нанесем визиты? Ордера есть?
– Я арестовываю без ордеров, по своему усмотрению, – отвечал один из офицеров.
Когда они проходили по улице, в окнах домов то там, то тут приподнимались уголки занавесок. Бессонные от тревоги десятки глаз провожали веселую компанию.
По утрам прислуга Мариша в огромном переднике выносила на помойку бутылки, жестянки и пустые сигаретные коробки.
Под шоколадной и сигаретной оберткой скрывалось «золотце» – блестящая свинцовая бумага. Обертки с непонятными золотыми буквами собирались ребятами наравне с конфетными бумажками – «рубликами». На «рублики» играли в бабки, на них можно было купить у ребят рыболовные крючки, самодельные игрушки, старые книжки, картинки – словом, всякую всячину, ценную для нас.
Собравшиеся во дворе самые маленькие ребята окружали Маришу. Они умоляли ее не выбрасывать богатства в помойку. В раскрытых жестянках оставались капли сгущенного молока. Иногда в банках находили кусочки белого хлеба, крошки печенья. Мы были голодны…
Ребята постарше стояли в стороне. Даже голодные, они не подходили к Марише и с горечью смотрели на малышей, переживая их унизительное положение.
Однажды, когда вышла Мариша, во дворе был Костя Чижов. Шестилетний Борька Кузнецов первым подбежал к ней:
– Тетенька, дайте кусочек!.. Тетенька…
Мариша сунула ему кусок булки. Но едва Борька хотел запустить в булку зубы, как к нему подскочил Костя и сильным ударом выбил ее из рук растерявшегося мальчика.
Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор.
– Никогда не бери! – зло сказал Костя. Он с ненавистью взглянул на окна орликовской квартиры.
Но маленький Борька ничего не понимал и, не унимаясь, плакал. Тогда Костя достал из кармана жестяную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке:
– Вот, возьми лучше это. А после я тебе хлеба принесу. Не реви!
Все ребята знали об этой коробочке и давно зарились на нее, но никакими своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен. И тут даже самые маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова.