Белое море на карте в учебнике – маленькое рогатое пятнышко, что-то вроде кляксы в тетради неряшливого школьника. И вот по этой «кляксе» идет наш «Октябрь». Не видно берегов. Вокруг вода, а очень далеко видна линия горизонта, сливающаяся с небом.
Спокойное штилевое море величественно и безмолвно. Кажется, оно дышит прозрачным голубоватым воздухом и бережно, словно материнскими руками, несет наш огромный пароход. Впереди, слева от нас, по морю тянется к горизонту извилистая дрожащая солнечная дорожка.
После вахты я умылся, пообедал и пошел в красный уголок. Здесь в ненастную погоду команда проводит свое свободное время. Машинисты, кочегары и матросы читают газеты и журналы, играют в шахматы и в домино.
Сейчас на мое счастье в красном уголке никого не было. Я раскрыл тетрадь, быстро написал пять слов, потом задумался.
Что написать, как выразить свои мысли?
Долго я думал, а на тетрадочном листке оставались все те же слова: «В комсомольскую ячейку «Октября». Заявление».
Костя Чижов рассказывал мне, как он писал заявление. Но сейчас я думал о том, как писала заявление Оля Лукина.
В красный уголок зашел матрос Якимов.
– Сыграем в шахматы, – предложил он, заглядывая в мою тетрадь.
– Не хочется, – отказался я, быстро перевернув страницу. В этот момент мне хотелось побыть одному.
– Учебное задание нужно готовить.
Якимов скучающе порылся в газетах и вышел. Но каждую минуту в красный уголок мог еще кто-нибудь прийти. И тогда я решил поторопиться и написать коротко и просто.
Я начал с обычного слова «Прошу…» Написав несколько строк, я подписал и отнес заявление секретарю комсомольской ячейки Павлу Жаворонкову. Я волновался, ожидая, что скажет секретарь.
– Это правильно, – сказал Павлик. – У нас ячейка маленькая. Теперь подрастем. А почему Илько не подает заявления?
– Илько тоже напишет, – ответил я.
«Теперь подрастем», – сказал Павлик. Значит, он не сомневался, что мы с Илько будем приняты в комсомол.
– А когда будут принимать?
– В Архангельск придем – там и решим.
– А нас обязательно примут?
Павлик улыбнулся, и я понял, что он хотел ответить:
«Не беспокойся, примут!»
Рейс Архангельск – Мезень – Архангельск был недолгим. Он продолжался всего четыре дня. За эти четыре дня ничего особенного не произошло. Даже погода все время стояла тихая, настоящая штилевая.
Когда «Октябрь» вернулся в Архангельск, «Канин» все еще был в рейсе. А между тем мне очень хотелось повидать Костю. Нужно было рассказать ему о заявлении.
Но еще больше хотелось встретить Олю.
Дома я пробыл не больше часа. Никаких новостей там не было, да и я ничего интересного ни маме, ни деду Максимычу рассказать не мог. На судно я должен был явиться только на другой день утром.
Наступал вечер, но было еще жарко. Ребятишки купались в Соломбалке, ныряя вниз головой с бортов лодок и плавая наперегонки. И я позавидовал им, чувствуя себя уже взрослым.
Сегодня на судне мы с Илько получили свою ученическую заработную плату. Деньги, как всегда, я отдал маме, оставив себе рубль. Теперь я мог пойти в кинотеатр «Марс», мог купить мороженое, выпить бутылку шипучего ситро. Но удивительное дело, все эти обычно желанные удовольствия сейчас меня не привлекали. Да, надо ведь сфотографироваться для комсомольского билета. Вторую карточку можно подарить на память Косте Чижову. И он мне тоже подарит свою с надписью.
Эта внезапно пришедшая мысль так обрадовала меня, что я почти бегом направился к фотографии.
У ворот дома, где размещалась в то время частная фотография, висела застекленная витрина с карточками. Каких снимков тут только не было! На большом портрете, прищурившись, кокетливо улыбалась молодая дама с огромной пышной прической. Седобородый старик смотрел с открытки сердито и строго. Пожилой усатый мужчина сидел на стуле, положив кисти обеих рук на колени. Около него стояла словно чем-то испуганная женщина. Ее рука лежала на плече мужа. Маленький, толстый, совсем голый мальчишка смотрел на меня удивленными, ожидающими глазами. Во время съемки ему, конечно, обещали, что из аппарата вот-вот вылетит птичка. Были на снимках большие семьи, компании, парочки.
И вдруг я увидел знакомое лицо. В правом нижнем углу витрины висела маленькая фотография Оли Лукиной.
Я позабыл обо всем на свете. Рука потянулась к снимку, но наткнулась на стекло. И мне вдруг захотелось иметь эту карточку! Но как ее достать? Витрина закрыта на замок. Я отходил от витрины и снова подходил к ней.
Я готов был отдать за фотокарточку Оли что угодно. И тут же мне пришла простая мысль: попросить снимок у владельца фотографии. Даже не попросить, а купить. Ведь он может заменить маленькую карточку любой другой.
Я зашел в фотографию.
– Сниматься, молодой человек? – спросила меня жена фотографа. – Что желаете? Визитки, открытки, на паспарту?
– Нет, мне нужно самого фотографа, – чуть робея, сказал я.
Вышел фотограф, полный мужчина, известный всей Соломбале, и подозрительно оглядел меня. На мою просьбу он ответил:
– Из витрины не могу. Да и зачем тебе чужая карточка?
– Это не чужая… это моя сестренка, – почти бессознательно соврал я. – Она уехала и просила меня сходить к вам.
– Сестренка? Тогда я могу отпечатать новые снимки, повторно. Это будет стоить одинаково, что один снимок, что три. Меньше трех не делаем. – Фотограф назвал цену.
Но зачем мне три карточки? Что с ними делать? И все-таки я согласился и уплатил деньги.
– Завтра будут готовы, – сказал фотограф.
Взволнованный, я долго бродил по улицам Соломбалы. Трижды возвращался на свою улицу, потом опять выходил по набережной на Никольский проспект. Однако Олю я так и не встретил.
На другой день, когда мы с Илько пришли на «Октябрь», Павлик Жаворонков сказал, что комсомольское собрание будет проводиться в рейсе. Нас будут принимать в комсомол!
Работая со старшим машинистом, я попытался представить, как меня станут принимать. Я думал о том, как отнесутся к этому Оля Лукина и Костя Чижов. Почему-то вступление в комсомол у меня связывалось с Олей и Костей.
Тот день на пароходе тянулся на редкость долго и томительно. Мне хотелось скорее бежать в Соломбалу, в фотографию за заветными карточками. Несколько раз я вытаскивал из кармана квитанцию на получение снимков. Даже эта тоненькая бумажка казалась мне значительной и дорогой.
Закончив работу, я даже не стал обедать, не дождался Илько, наскоро умылся и ушел с парохода.
С волнением подал я квитанцию жене фотографа, и она взамен вручила мне конверт. Не попрощавшись, я вышел из фотографии и только на улице, оглядевшись, решился раскрыть конверт.
На моей руке лежали три совершенно одинаковые карточки. Они были маленькие, ровно подрезанные, поблескивающие глянцем.
Да, это была она, Оля. Прямой, задумчивый, чуть строгий взгляд. И вдруг мне показалось, что в этом взгляде затаился укоризненный вопрос, обращенный ко мне: «Зачем ты это сделал?»
Я поспешно спрятал снимки в конверт и засунул в карман.
– Я не виноват. Не сердись, Оля! – прошептал я и сразу же поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.
И тут мне стало весело, даже смешно. Я вспомнил концерт в клубе судоремонтного завода и артиста, который пел: «Я люблю вас, Ольга…»
С легким сердцем я быстрее зашагал к дому. Ничего особенного не случилось. Эти фотоснимки никто не увидит.
– Мама, – сказал я, – сегодня я не успел пообедать на судне. Дай мне чего-нибудь поесть!
Пока мама накрывала на стол, я вышел на крыльцо и снова вытащил конверт. Мне все еще не верилось, что у меня есть Олина фотография.
Сидя за столом и обедая, я случайно взглянул в окно и увидел… Олю. Она шла по противоположной стороне улицы. Я вскочил.
– Спасибо, мама. Я скоро приду.
– Куда ты? – всполошилась мать. – А второе? На второе запеченная в молоке треска. Ведь ты ее любишь!
Ах, мама, мама! Я люблю все на свете! Как жалко, что я ничего не могу тебе рассказать! Я знаю: ты не стала бы смеяться, как другие, но ты удивилась бы и, наверное, не поверила.
Я шел за Олей, не решаясь догнать или окликнуть ее. Но подходя к набережной Соломбалки, я ускорил шаг, и она с противоположной стороны увидела меня.
– Где вы были? – спросила Оля и засмеялась. – Неужели вы все время сидите дома?
– Нет, я был в море, в рейсе.
– Ах, я и забыла. Ведь вы моряк. Счастливец! Как мне хотелось бы в море! Если бы был жив папа, он обязательно взял бы меня в море. На море очень красиво?
– Красиво, – ответил я, думая совсем о другом. Я думал о фотокарточках, лежащих в кармане. – Вы куда идете, Оля?
– К Галинке Прокопьевой. Вы ее знаете, она с нами училась. Завтра мы с ней на два дня поедем в деревню. Будем там собирать цветы и ловить рыбу. Галинка говорит, что в деревне очень хорошо.
– А мы завтра опять уходим в море, – сказал я с тоской и вдруг решился на то, о чем все время думал. – Оля, мне нужно вам что-то сказать.
Оля с удивлением взглянула на меня.
– Оля, – я чувствовал, как деревенеет мой голос. – Вы не рассердитесь, если я вам что-то покажу?
– Почему же мне сердиться?
– Дайте честное слово, что не рассердитесь!
– Честное слово, – Оля еще раз с недоумением посмотрела на меня.
Тогда я решительно вытащил один снимок и показал ей. Оля как будто даже испугалась.
– Где ты взял? – взволнованно спросила она.
– Оля, вы обещали не сердиться.
– Нет, правда, Дима, где ты ее взял? – уже более спокойно спросила Оля.
– Я обо всем расскажу. – Она вдруг перешла со мной на «ты», и мне стало как-то проще с ней разговаривать. – Оля, ты можешь подарить мне эту карточку?
– Зачем тебе?
– Нужно. Ну, просто на память.
– Нет, нельзя. У тебя увидят.
– Нет, Оля, не увидят. Честное слово, я ее далеко спрячу. Только ты подпиши!
Мы шли по набережной и разговаривали, не глядя друг на друга. Я рассказал о том, как заказывал и выкупал снимки.
– Оля, ты обещала не сердиться. Подпиши!
Мы переходили через мост. Оля взяла карандаш и подошла к перилам моста. Через полминуты фотография с подписью уже была в нагрудном кармане моей куртки.
Навстречу нам шла Галинка Прокопьева. Олина подруга.
– Только, пожалуйста, никому не показывай, – сказала Оля. – Вон идет Галинка. До свидания!
– Не покажу, честное комсомольское! – ответил я и отдал Оле конверт с двумя другими снимками.
Она ушла вперед. Я остался на мосту, вынул карточку и прочитал: «Товарищу детства на память о Соломбале».