Тавурмина

Рус Хелгар, в крещении Феодор, не помнил большую часть своего пути от берегов Пропонтиды. Все, что вырывала его память из многонедельного хмельного полузабытья, — то четче, то совсем размыто, были — речные струги, натужные волоки; реки — то степенно медленные, то словно в ужасе бегущие от какой-то беды в верховьях; шум порогов, птичий гомон, дымы стоянок, тряска в седле, ночная сырость, пробирающая до костей, тронутый осенью, бесконечный лес; деловитая собачья любовь за несколько нумизмов с караванными проститутками, многоязыкая речь и крикливые переругивания попутчиков; стенания чужестранных песен и молитв, торопливые похороны умерших или убитых в пути; и опять — вперед и вперед. Даже если его опять попытались бы отравить, он бы этого не заметил — так бы и ушел из полузабытья в небытие. Лучше и не придумаешь. Но после нескольких дней пути Феодор перестал опасаться и понял, что его или упустили, или отпустили — он больше не нужен и не опасен. Да и попутчики по торговому каравану — италийцы, армяне, агаряне, к счастью, не слишком им интересовались: мало ли варягов шляется из Константинополя и обратно с караванами! В том числе и увечных, и одноглазых, как этот. В караване — полно любого зелья на продажу, на него и ушла большая часть его денег. А караван — большой, разбойники нападать не решались.

Если о чем и думал Хелгар, так это о том, какой будет встреча с дочерью — если она, конечно, жива? Только была бы жива, иначе совсем, совсем искромсает обоюдоострая совесть! Как объяснит он ей то, что — как ни объясняй — сводится к одному: бросил он и дитя свое, и жену. Бросил. Даже имя свое, здесь ему данное, потерял. А другое имя — и человек, получается, другой. Прозвал его в Тавурмине священник грек Феодором, строго-настрого приказав позабыть свое старое имя — нечестивое, языческое.

Мысли у Хелгара-Феодора стучат в голове монотонно, медленно, глухо — как коровы бредут по сухой, утоптанной дороге. Не получил ли он жизнь свою по оплошности от каких-то озорных, пьяных плесковских богов просто так, без всякого смысла? Одно утешало: священник-грек говорил про зачарованные, счастливые места «парадеисос», куда после смерти попадают крестившиеся, так, может, хоть там все будет иначе? Хорошо бы!

Он слишком много думал, рус-варяг с реки Плесковы, и в этом была его беда.

* * *

Родные Выбуты в последние годы на византийской службе все реже приходили в его сны (да чаще уже и не в сны — в пьяное забытье). А приходила Тринакрия, улюлюкание и вопли агарян и жара, и морской ветер, и прекрасный греческий город Тавуромина, который он защищал, да не защитил. Город, построенный так высоко на рыже-синей горе над морем, что, казалось, построили его не люди, а гигантские птицы. Ему, выросшему на Плескове, в Выбутской веси, среди северных лесных рек, это казалось настоящим чудом. В Тавурмине, на самом ее верху, на срезе горы, был каменный полукруг, как подкова коня — такого огромного, какого и представить-то себе невозможно. Священник Феофил, у которого Хелгар спросил, кто и зачем построил эту каменную подкову, ответил, что называется это «амфитеатрос», и язычники когда-то разыгрывали там истории для бесовской утехи. Хелгар спросил: «Какие истории?», но грек махнул рукой и сказал: «Этникосы — и говорить о них нечего».

Хелгар-Феодор многого вокруг не понимал. Но он полюбил приходить сюда после захода солнца, пока на город еще не обрушивалась совершенная темнота. Было странно сидеть на такой высоте, на неведомо чьими руками выстроенных, а теперь разрушающихся каменных уступах-сидениях, долго хранящих дневной жар, свидетелей какой-то давно исчезнувшей жизни. С теплых камней от него, незваного пришельца, разбрызгивались зелеными всплесками стайки ящерок, в небе рвано носились нетопыри, и с этих заросших жухлой травой, заброшенных камней было видать почти всю Тринакрию. И внизу — качался на волнах огромный агарянский флот, осаждавший их который год.

Хелгар думал, что, наверное, так же вот на них сверху смотрят боги. Они казались здесь ближе, и поэтому, наверняка, не было места лучше, чем эта гора, чтобы просить Небо дать выжить и начать жизнь сначала. Он жалел, что не знал имен здешних богов — этих очень красивых, голых мужчин и женщин из белого камня. Они валялись вокруг в застывших позах, словно изуродованные трупы — с отколотыми носами и причинными местами. Казалось, их родила прямо эта сухая земля, и теперь она же, обволакивая их желтыми, мертвыми травами, принимала обратно. Хелгар припоминал, что видел несколько таких вот красивых людей-богов в Константинополе, но этих, свергнутых, всеми брошенных, уткнувшихся носами в красную землю, было отчего-то жаль. Греки не любили даже упоминать о старых богах. Почему? Почему прежних богов им непременно нужно было разрушить? Не потому ли, что люди убедились в их бессилии и теперь мстили за то, что обманывались так долго? Хелгар-Феодор так и не нашел ответа.

Защитников города хоронили каждый день. Уже и земли не оставалось на узких уступах для могил. Варягов-язычников сжигали по их обряду.

Хелгар крестился здесь, в Тавурмине, в самом начале осады. Сначала потому, что и оружие новое, и брбни выдавали тем русам, кто крестился, а потом — был рад, что крестился, потому что осада затянулась, и вообще без высшей силы трудно: надо же просить каждый день, чтобы охранила, дала увидеть восход дня следующего. Имен тавурминских свергнутых богов он не знал, а в своих прежних богах, плесковских да варяжских, — разуверился: уж не добраться было им до этой греческой «птичьей» Тавуромины — здесь, в этих сухих, как утренняя похмельная глотка, рыжих горах, усеянных белыми обломками чужих, древних капищ, не было и не могло быть ни Одина, ни Перуна, ни Велеса, живущего в корнях Жизненного Древа. Какое там! Тут, в Тавурмине, и дерев-то толком не было.

Но когда он сидел в минуты затишья здесь, в этой огромной каменной подкове и смотрел на огромный синий язык моря далеко внизу, почему-то приходили ему воспоминания о синих лесах, которым не было конца, о Выбутской веси на берегах Плесковы и Великой, и о жене с дочкой, которых там оставил. Думал — на время, а получилось — навсегда. С рыжей Добромилой они сошлись очень молодыми, на Русалочьи ночи это было. После того как отец Хелгара сгинул без вести на чужбине, куда ушел по весне много лет назад наемным воем, в доме все держалось на матери. Мать не хотела, чтобы Хелгар брал первую жену в дом так рано, а по правде сказать — не понравилась ей норовистая Добромила. Хелгар не послушал, сделал по-своему. Потом он все оправдывал себя, что, мол, от неприязни между женой и матерью, наполнившей дом до самых стропил, и решил-то он уйти куда подальше. О смерти матери он узнал несколько лет спустя, уже на царьградской службе.

Всех он бросил. Всех забыл. Странное дело, но почему-то помнил он неповторимый запах волос Добромилы — травяной, горьковато-пряный. Однажды он размял в руках сероватую тавурминскую траву, и запах был так похож, словно весть пришла от нее.

Дочку свою Хелгар видел только новорожденной. Она родилась той весной, когда караван купцов проходил неподалеку, Волховом. Вот Хелгар и ушел с тем караваном в Константинополь, даже с семьей не простившись. С караваном шла ватага выбутских — они держали путь на царьградскую службу. Вот пристал к их ватаге, и ушел. Почему-то казалось, что если не уйдет сейчас — не уйдет никогда, так и завязнет в лесу, так и покроет его зеленый лесной мох, и не увидит он ничего, и не узнает чего-то очень важного. Словно гнал его кто-то, словно нашептывал: «Беги! Поздно будет!» А что поздно-то? Этого он объяснить не мог.

Давно это было. И уж давным-давно мог бы он вернуться, как другие, домой, но уже и не мог: отравили чужие страны, трудно стало жить без постоянной перемены всего вокруг. И ведь с каждой переменой казалось: судьба начинается опять, все будет по-иному, лучше. И чем дольше не возвращался, тем тяжелее казалось вернуться. И что он им там скажет, на Плескове? «Простите, что бросил»? Поздно. Перерезаны невидимые нити, связывавшие душу с Выбутами. Вечный наемник. Вечный странник. Беспокоился даже: может, с ним что-то не так, может, неправильно это — вот так, как он, не привязываться ни к женщинам своим, ни к детям, ни к месту какому-то, а куда-то вечно стремиться? Но спросить — не у кого. Не у своих же товарищей-варягов? Не у грека же, монаха!

Осада — скучное и монотонное дело. Когда агаряне на своих кораблях выпевали заунывные здравицы своему агарянскому богу, а потом падали на палубах вниз лицом и вверх согбенными спинами, точно ряды разноцветных жуков или черепица, покрывающая тавурминские крыши, наступал и перерыв в осаде. Тогда Хелгар-Феодор мылся в соленой воде на узкой полоске берега, который агаряне так и не смогли взять — вода щипала, но отлично отмывала кровь — менял рубаху и повторял нараспев вместе со всеми заученные слова красивой молитвы Πατερ ημων, которую считал хорошим оберегом, и осенял себя крестом троекратно, как учили, чтоб оберег был уж наверняка, и шел к своей женщине, начавшей уже седеть тавурминке Анастасии, вдове с заискивающими, как у голодной собаки, глазами и руками такими безвольно мягкими, словно в них и не бывало костей. Там он ел жареное мясо, ласкал Анастасию и спал — ночью агаряне никогда не воевали. Дом вдовы стоял на широком уступе, одним боком привалился к горе, подальше от края, словно боялся сверзнуться с такой высоты, а с трех сторон вокруг простиралось море.

Применение греческого огня (с миниатюры в старинной хронике)

Греческой речью Хелгар овладел легко, и грамоте быстро выучился, как-то само собой получилось. Книг мудреных разбирать, конечно, не мог, но без труда мог читать целиком всю молитву разбирать имена святых на иконах, вывески на тавернах, ну и так далее. Да и то сказать, осаждали Тавурмину агаряне три года: медведя можно за это время выучить избу ставить, не то что человека — грамоте. Припасы в городе были, люди не голодали, осада могла и дольше продлиться. Да и попробуй взять город, который и построили-то на успупах горы то ли птицы, то ли крылатые люди! Попробуй взять город, куда не долетают выпущенные с кораблей подожженные стрелы.

Как обычно наступил вечер, и с ним — затишье.

Феодор, сидя у окна каменной хижины, поближе к свету, выправлял погнутые звенья кольчуги, Анастасия возилась у очага, сын их, младенец Михаил, родившийся весной, гулил в своей колыбели.

И Феодор подумал: странное дело, неужели стал ему домом этот осажденный тринакрийский город над бездной? И поднял голову от кольчуги, и увидел: по начавшему темнеть небу летит к городу множество ярких птиц. И почти тут же сверху донеслось заполошное хлопанье крыльев, и — явный, навязчивый запах гари. Потом — сильнее. И даже тогда Феодор подумал, что это, видать, от Анастасииного очага: не иначе опять пригорело что-то…

А потом он уже не успел ничего подумать, — трубно загудела пламенем, запылала изжелтая травяная крыша, высушенная за день гневным глазом августовского тринакрийского солнца. Хижина быстро, до самой крыши наполнилась густым удушливым дымом. Он потерял сознание и уже не почувствовал, как обвалившаяся горящая балка ударила его по голове и все куда-то метнулось и исчезло.

…Очнулся он от невыносимой боли в левом глазу: весь мир вокруг горел и ревел оглушительным стоном, словно тяжело, трудно умирал какой-то огромный зверь. Потом понял, это — его стон, и что левый глаз ничего не видит. Его вырвало, в голове мутилось, и он пополз прочь от пожарища. Наткнулся на мертвое тело Анастасии, прижимавшей неподвижный сверток — младенца их, Михаила, оба задохнулись в дыму. Он так много раз видел смерть, что давно преодолел страх перед нею, но тогда, на тавурминском уступе, где горела хижина Анастасии и лежали мертвые ребенок его и женщина, от отчаяния и ужаса он завыл и пополз прочь, как собака с перебитым хребтом, не в силах подняться, раздирая локти об острые камни.

Подкрепления из Константинополя, которых так долго ждали осажденные, так и не успели подойти…

А ему помогли, видать, его обереги: Феодор пришел в себя. Наскоро перевязанный, превозмогая бьющую, как галерный барабан, боль в глазнице, наполненной свернувшейся, черной кровью, он, прикрываясь щитами от стрел, вывел своих варягов к гавани.

Они сумели застать врасплох и захватить целых три агарянские галеры — основные силы нападавших были отвлечены грабежами — и вышли в море… А потом, перед тем как убить, варяги страшно терзали захваченных на галерах четырех ренегатов-греков. И те, выплевывая с кровавой слюной зубы, поведали между воплями, как удалось поджечь Тавурмину. Когда на ущербе прошлой луны отбили агаряне кусок берега под городом, тогда-то и заметил кто-то: целый день маленькие серые пичуги клевали зерно на полях, а вечером возвращались в свои гнезда под застрехами в домах на горе. И так — день заднем. А крыши тавурминские были из сухой травы — это все видели. Расставили силки и поймали птиц. А потом привязали к их ногам тлеющую паклю: птицы должны были полететь к своим гнездам в крышах, пакля должна была разгореться в полете… Так и вышло.

…Феодор и чуть больше сотни его варягов, вернувшихся в Керас, были единственными, кто уцелел от большого византийского войска. Выжил выбутский варяг-рус в тринакрийской Тавурмине, хотя ему начисто выжгло сарацинским огнем левый глаз. Он горевал по Анастасии и сыну, которых не сумел спасти, и винил во всем себя. И оттого пил все крепче и чаще.

А потом умер этериарх, начальник варяжской дворцовой стражи — здоровенный как медведь свей Олаф. Умер скоропостижно, и официально — от горячки, но шли слухи, что горячка эта была более чем быстрой и странной, да и желтая пена изо рта во время его агонии людям сведущим многое говорила. Но люди сведущие держали языки за зубами, потому что знали: хотя и почетная эта была должность — охранять самый огромный и удивительный дворец Ойкумены — Вуколеон, но, ей-богу, защищать от свирепых агарян города было, пожалуй, менее опасно. Там было ясно, где враг, — оттуда летели стрелы или несущие огонь птицы. Здесь, в Вуколеоне, враг мог с самой приятной улыбкой говорить с тобой, глядеть приятельски и между тем — наливать тебе из винной баклаги смерть. Видно, увидел начальник варяжской гвардии в Вуколеоне что-то не предназначенное для его глаз или сказал что-то неосторожно, а может, просто собрался уходить со службы. Как-то так получалось, что живыми этериархи покидали дворец Вуколеон редко.

И тогда — вполне, впрочем, неожиданно — назначил императорский паракимомен Константин этериархом Феодора.

В этерии его служили и русы, и свей, и норвеги, и даны. Наемные мечи. Их роднило то, что для византийцев все они были варварами — хоть крестившиеся, хоть нет, хоть сто раз этериархи.

А чего еще он ожидал, на что мог надеяться? Вон Симеон — куда уж выше, царь болгарский! — в Магнаврской академии учился, в Константинополе с детства взращен, говорит по-гречески лучше василевса, а так сказал однажды Феодору, этериарху, на Ипподроме, где они оба оказались на трибунах рядом, поддерживая колесницы «синих», и оба орали и страшно ругались по-гречески и по-своему: «Эх, русский этериарх, ты уже, поди, понял: если не родился ты греком в городе Константина, то ты для них — не лучше заморской птицы-пересмешника». Феодор видел эту неведомо откуда привезенную яркую птицу во внутренних покоях императора, она, птица эта, вечно орала одно только слово: «варррвары, варрвары!» — сварливым голосом старой шлюхи, больной дурной хворобой.

Царь Симеон понравился Феодору: не кичился высоким родом и ученостью, пригласил этериарха на болгарское посольское подворье, пировал с ним всю ночь.

Все было хорошо, сидели душевно. Но потом вдруг Симеон предложил, за очень хорошую мзду, чтобы Феодор — не в службу а в дружбу — передавал ему, царю, сведения об императорской семье и других дворцовых делах. Этериарх отказался, и наутро его варяжская голова болела не только от терпкого болгарского вина, но и от глубокого разочарования в людях.

А потом умер император Лев, о котором Александр не мог сказать ни плохого, ни хорошего — тихий был, деликатный. Одной только отличался странностью: любил одеваться оборвышем и выходить ночами в город, бродить по темным улицам, заходить в таверны. Феодор всегда посылал вслед за ним стражу, и та шла на расстоянии. Да и сам он иногда «ходил за императором», как они называли это между собой. По условиям игры, «порфироносного» иногда арестовывали, как якобы неузнанного бродягу, и даже иногда от души давали тумака, прекрасно зная, кто это такой. Потом падали ниц, разыгрывали изумление и просили прощения. Император был доволен: обманул и проверил бдительность стражи.

Умер Лев неожиданно и молодым еще.

И вот, после пышных его похорон, и началась самая смута!

 

Зоя Угольноокая

Это из-за нее, прозванной Угольноокой, пролегла первая глубокая трещина между Западной и Восточной церквями. Это из-за нее император Лев VI, книгочей, человек с мягкими движениями, говоривший спокойным тихим голосом, всегда чуть неловко и с некоторой опаской державший в тонких пальцах церемониальный императорский мен, вступил в жестокую схватку с патриархом Константинопольским Николаем, с Богом и с природой, никак не дававшей ему сына и наследника престола.

Но расскажем по порядку.

Трех жен похоронил император до своего сокоралетия. Над византийским троном и всей македонской династией нависла угроза: у императора Льва рождались только дочери, беспутный брат его Александр, законченный алкоголик, тоже не имел законных детей. Трон без наследника — вещь чрезвычайно опасная. Особенно трон империи.

В глазах Византийской церкви даже второй брак считался предосудительным, за третий могло последовать отлучение, а уж какое наказание могло последовать за четвертый брак, трудно и вообразить. Вот тогда и появилась в жизни Льва Философа его последняя женщина, аристократка с необыкновенными глазами.

Вообще-то мягкий нрав и вменяемость Льва кажутся поразительными, если учесть, что юность у него выдалась не из легких. Отец его, император Василий Македонянин, никогда не скрывал своей необъяснимой неприязни к сыну, но, когда неожиданно умер любимец и первенец императора — Константин, эта неприязнь переросла у теряющего рассудок старика-василевса в раскаленную добела ненависть. Лев, возможно, всего этого просто не замечал по той причине, что в нежных пятнадцать лет страстно влюбился в дочку придворного аристократа Зою Заутца. И красивая девочка платила ему взаимностью! Узнав об этом, отец рассвирепел и против воли женил сына на достаточно милой, но очень набожной девушке по имени Феофано.

У супругов рождается девочка, но Феофано непрестанно постится, тает на глазах и предпочитает супружеской постели циновку в углу спальни, на которой проводит ночи в молитвах. Феофано жалуется тестю, что Лев опять видится с Зоей Заутца. За этим следует безобразная сцена: Василий одержимо избивает своего провинившегося сына, таскает его за волосы, пинает ногами… Улучшению отношений между Феофано и Львом это, конечно, не способствует. Ненависть Василия к сыну становится все сильнее. Он даже бросает его в темницу и всерьез подумывает о казни. Однако за дело берется Провидение, и император Василий вскоре умирает: несчастный случай на охоте… Феофано просит позволения уйти в монастырь. Лев с облегчением дает ей такое разрешение, и там несчастная женщина ненадолго переживает тестя.

После пышных похорон, которые устроил Лев своей нелюбимой жене, он соединяется, наконец законным браком со своей возлюбленной Зоей Заутца. Счастье длится только два года. После чего Зоя умирает на руках у мужа, только и успев родить императору дочь. Император безутешен, при этом он молод, любвеобилен, полон сил и — без наследника. Однако уже третий брак признан каноническим правом «блудодейственным» и влечет за собой отлучение от причастия на четыре года. Лев же, несмотря на способность страстно увлекаться, весьма религиозен, и такое наказание страшит его чрезвычайно. Но тут во дворце появляется смешливая красавица Евдокия Ваяни, она и становится третьей женой императора Льва. Молодая женщина вскоре умирает в родах, а через два дня за матерью следует и младенец — первый, долгожданный сын и наследник! Императору всего тридцать пять лет…

Единственным утешением Льва становятся книги. Он проводит дни и ночи в Магнаврской библиотеке, он изучает философию, он пишет теологические трактаты, кодифицирует римское право. И вот как-то раз ему попадается на глаза одна эклога, которую сам он и написал лет восемь назад, до всех этих несчастных событий. И эклога эта гласит: «Если кто-либо осмелится к заключению четвертого брака, который как таковой не является браком, то не только потомство от этого союза будет признано незаконным, но и самый союз подлежит наказанию, предусмотренному для тех, кто осквернил себя мерзостью блуда». Дальше — о том, что так называемых супругов следует разлучить друг с другом. И — его собственная высочайшая подпись. Как жестоко посмеялась над самонадеянностью человеческой жизнь! Не зарекайтесь ни от чего и никогда не зарекайтесь, господа, даже если вы императоры! Крик отчаяния, одинокий и тщетный, вырывается из порфирородного горла и летит к высоким магнаврским сводам. Император закричал бы еще громче и отчаяннее, если бы узнал, что в его жизни вот-вот случится Зоя Угольноокая. Иона — случилась…

Напрасно увещевал василевс патриарха Николая Мистика [123]Мистик — название должности личного секретаря византийского императора, с которой начинал карьеру Николай. Никакой склонности к мистическому образ мыслей не предполагает.
, что должен жениться, «единственно желая видеть рожденного ему законного дитя мужеского пола», а вовсе не потому, что побежден сладострастием, и напрасно растолковывал патриарху, глядя на него жалким, не-императорским взглядом, что империя без законного наследника будет ввергнута в пучину смуты и борьбы за престол. Патриарх, как и полагается духовному пастырю, был непреклонен и до глубины души возмущен: четвертый брак — есть блудодейство!

Однако Лев оказался гораздо более решительным и настойчивым, чем кто-либо ожидал от этого изнеженного порфирородного интеллектуала. И одного лишь взгляда на обворожительную умницу и красавицу Зою было достаточно, чтобы понять влюбленного василевса.

Интересно, что будущие император Лев и патриарх Николай вместе росли во дворце и вообще были друзьями детства. Более того: император Василий, отец Льва, являлся Николаю крестным отцом. Возможно, все это никакого отношения к делу не имеет. Хотя… именно в юности люди испытывают самые сильные и характерообразующие чувства, так что — кто знает?..

Владыка Николай ведет себя как-то не слишком последовательно: то намекает, что вот-вот даст императору патриаршее благословение на брак и принимает приглашение на обед в Вуколеоне, и рассыпается шутками за столом, и ведет приятную беседу, то вдруг обдает холодом и забывает в обхождении с владыкой земным даже о простой вежливости. Придворные переглядываются: уже не наслаждается ли благочестивый патриарх своей властью над всемогущим василевсом, не смакует ли унижение порфирородного?

Тогда измученный Лев решается на отчаянный шаг — ищет на Николая управу. И взывает ко всей Вселенской церкви (повторим t христианская Церковь официально тогда была единой).

Антиохийский и Иерусалимский патриархи сразу входят в положение и дают согласие признать брак, мотивируя это тем, что из-за отсутствия наследника престола возможна смута и, как следствие, ослабление самого сильного оплота христианства на Востоке — Греческой империи [124]Термин «Византия» в описываемые времена не употреблялся.
. Папа римский тоже поспешил с благословением, по двум веским причинам: во-первых, никак не мог упустить возможности уколоть идеологического конкурента во Христе, а во-вторых, надеялся на военную помощь императора против атакующих италийский полуостров арабов. Поэтому и прибыли в Константинополь папские легаты с помпой и торжественным разрешением на четвертый брак императора Льва.

Вот уж этого Николай никак не ожидал. Обращение к «конкурирующим фирмам» взбесило его настолько, что он отлучил императора Льва от причастия, наложил жесточайшую епитимью, а потом вообще отлучил земного владыку от Церкви, что в те времена было самым страшным наказанием.

Император искренне и сильно переживал, удалясь временно от дел и став затворником. Возлюбленную свою, однако, оставить и не подумал. И хотя заключить брак с Зоей теперь, после одобрения Вселенской церкви, стало возможным в принципе, в православных константинопольских храмах хозяином, конечно, был патриарх Николай. А он запретил императору и Зое даже подходить к воротам городских церквей. И униженный Лев, на глазах у всего Константинополя, смиренно ходил к Святой Софии и со слезами публично молил Николая снять епитимью и впустить его в храм, напоминая о краеугольном камне христианской морали — необходимости прощать. Но Николай — ни в какую. И даже богословской аргументацией его было не прнять.

Но Лев прекрасно знал, что делал: константинопольские обыватели украдкой утирали слезы, по-человеческие жалели и понимали василевса, и «рейтинг популярности» императора, демонстрирующего покаянное христианское смирение, рос, а жестоковыйного патриарха, нарушающего одну из основных заповедей, неуклоннно падал. И тут самое время порадоваться бы принципиальности пастыря, которому сам император не указ, когда речь идет о моральных ценностях. Но не получается. Потому что именно в тот момент патриарх начинает откровенную переписку с одним государственным изменником по имени Дука, бывшим византийским полководцем, что давно диссидентствовал у арабов в Сирии. «Корреспонденты» обсуждают рабочие моменты вторжения Дуки в Константинополь с целью свержения законного императора. Недремлющая «служба безопасности» императора арестовывает «связных» и перехватывает переписку. А может быть, несговорчивого патриарха просто оклеветали, чтобы устранить?

Все бывает в подлунном мире. Но перехват переписки как раз совпадает по времени с покушением на Льва. От гибели императора тогда спас только случай, или неопытность наемного убийцы — занесенная над головой василевса палица зацепилась за паникадило и лишь задела венценосное чело. Николай по какому-то странному совпадению оказался рядом, видел все это, но… убежал с места происшествия, бросив залитого кровью императора на произвол судьбы. Эти два обстоятельства убедили Льва, что патриарх причастен к покушению на его хотя и грешную, но все же богопомазанную особу. Наскоро перевязанный, он приказывает догнать и привести к нему друга детства Николая и предъявляет доказательство его предательства — собственноручные письма патриарха к Дуке. Все это уже резко, как выдержанный сыр, пахнет казнью за государственную измену. Запах этот показался Николаю крайне резким, неприятным (выдержанный сыр он никогда особенно не любил), поэтому он внутренне запаниковал. Но совладал с собой. Широко улыбнулся (несмотря на то, что ощущал всей спиной шероховатости метафорической стены, к которой был прижат!), напомнил Льву о старой дружбе и детских играх, извинился за все доставленные императору и доброму брату неудобства, тут же снял епитимью с императора и его возлюбленной, и даже с энтузиазмом вызвался благословить чрево беременной уже к этому времени Зои.

Николай опять принят во дворце, как друг семьи захаживает запросто, остается на обед, проводит время в беседах с дорогим братом Львом и его избранницей, и как лицо со связями «высоко наверху», предсказывает им долгожданного сына (и он не ошибся!). Старые распри, казалось, забыты, — чего не бывает между близкими людьми!

Но стоило только Зое разрешиться от бремени, Николая снова как подменили. Целый год он отказывается крестить императорского наследника, которого сам же благословил еще в материнском чреве.

Тогда отец ради выстраданного сына и будущего Византийской империи решается на последний отчаянный шаг. Он решает обмануть патриарха. Просит его окрестить сына и признать его законнорожденным, а за это Лев (так и быть!) навсегда расстанется с Зоей.

Наследника окрестили и нарекли Константином Багрянородным (рожденным в императорском пурпуре).

Однако после этого с обожаемой Зоей, матерью своего долгожданного сына и наследника, Лев не только не расстается, наоборот, у него оказывается уже «припасен» сговорчивый священник, который согласился их обвенчать (до сих пор возлюбленные жили в «гражданском браке»). Такая это была неотразимейшая женщина — Зоя Угольноокая, что за нее император готов был хоть в адский огонь. Следы сговорчивого священника потом теряются навсегда.

Между тем патриарх Николай возвращается к переписке с изменником Дукой и продолжает увлеченно обсуждать с ним свержение Льва и захват власти в Константинополе (Дука располагает приличным войском ренегатов-греков и мусульман). И хоть патриарх, несомненно, верит, что всякая власть — от Бога, все же одно — теория, и совсем другое — практика. Однако переписка опять перехвачена, связные допрошены с пристрастием. Патриарха Николая Мистика уже окончательно уличают, освобождают от занимаемой должности и ссылают в один из отдаленных монастырей. А на его место патриархом Константинопольским назначается настоятель монастыря Псамафийского Евфимий [125]В это время константинопольских церковников раздирали ожесточенные политико-богословские распри — между фанатичными партиями игнатиан и фотиан. Лидеры переходили из лагеря в лагерь. Игнатиане были резко против четвертого брака императора. Настоятель Евфимий был лидером последних, но Льву удалось его убедить, предложив возглавить Константинопольский патриархат.
. Николай, находясь в ссылке, возненавидел преемника люто.

Через некоторое время, недолго пожаловавшись на боли в желудке, император Лев VI, оставшийся в истории как Лев Мудрый или Лев Философ, скоропостижно умирает. Как раз незадолго до своей смерти многострадальный отец все-таки успевает венчать на царство своего единственного малолетнего наследника Константина Багрянородного. Совершеннолетним соправителем его становится брат Александр, к тому времени уже законченный алкоголик с трясущимися руками, седыми остатками волос и бурым одутловатым лицом. Новому императору чуть более сорока, но выглядит он семидесятилетним и отличается характером вздорного, капризного ребенка. Первым делом новый император Византии отпраздновал свою наконец-то абсолютную власть очередным долгим запоем, а потом разорвал (стараясь унять предательскую дрожь в руках) все важнейшие дипломатические соглашения, достигнутые братом, и отменил все законы своего предшественника.

Одним из таких важных дипломатических соглашений был договор Льва с болгарским царем Симеоном. В пылу государственных преобразований Александр бросил на пол и потоптал ногами верительные грамоты болгарских послов. Потом, обозвав их варварами, велел страже вытолкать их взашей. Предсказуемо взбешенный Симеон стал собирать большое и сильное войско. Но императора в тот момент волновала гораздо более важная для него проблема — участившаяся мужская несостоятельность.

Вдову Льва, императрицу Зою, одели во власяницу и держали в дальнем крыле дворца на хлебе и воде, не позволяя видеться с восьмилетним сыном. Ее ждали неминуемый насильственный постриг и ссылка в отдаленный монастырь на Принцевы острова в Пропонтиде.

Разделавшись с неотложными государственными делами, с чувством выполненного долга новый император целую неделю провел на Ипподроме. Константинополь и половина мира оказались во власти человека, который вообразил, что каменный кабан на Ипподроме — его второе «я». И поэтому, если константинопольские скульпторы выточат для этого кабана огромные гениталии… в состоянии готовности, то и его, Александра, участившиеся трудности в этой области исчезнут сами собой. Искусные константинопольские скульпторы превзошли самих себя: кабан был оснащен необыкновенно выразительно, но состояние самого Александра почему-то не улучшалось… Новый император все чаще впадал от этого в отчаяние. Ему казалось, что вся столица за глаза смеется над его мужской слабостью. И его все чаще трясли приступы неукротимой ярости, особенно по утрам.

Александр торжественно возвращает из ссылки Николая и восстанавливает его в должности патриарха. И вообще оба они прекрасно сходятся на почве неприязни к покойному Льву. Именно тогда весь Константинополь видит, что ссылка окончательно испортила Николаю характер: вернувшийся патриарх приказывает… жестоко избить своего преемника на патриаршем троне, седовласого настоятеля Евфимия, прямо во время заседания в Магнаврском дворце. И долго, с удовлетворением смотрит на эту сцену. Если бы в экзекуцию не вмешался некий сердобольный аристократ по имени Петрон, престарелый Евфимий точно не обошелся бы только выбитыми зубами, переломами и кровоподтеками.

А между тем в самой дальней части дворца, под стражей, жила вдова императора Зоя Угольноокая, принудительный постриг и ссылка которой откладывались только потому, что у патриарха за более неотложными делами до этого пока просто не доходили руки…

* * *

Когда-то Феодор был уверен, что те, кто называет домом вот эти поля драгоценного полированного камня и леса порфировых колонн, те, кто укладывается спать в роскошных постелях посреди залов, где хватило бы места для состязания колесниц, могут быть только сродни богам. Эти особенные люди каждый день пробуждались, и первое, что видели их глаза, были чудесные своды, отливающие теплой, древней золотой смальтой и самоцветами, своды такие же высокие, как в храме Премудрости Божией, Святой Софии. А уж храм Святой Софии был, поистине, самым поразительным человеческим творением.

Феодор верил, что императорская семья только по облику походит на людей, особенно — она, венценосная Зоя Угольноокая, которую теперь, после смерти мужа, называли совратительницей императора.

На взгляд Феодора, императрица не была красавицей, но глаза ее запоминались: непроглядные, кромешные, как самые темные, беззвездные ночи на Плескове, перед тем как пойти снегу. Эта маленькая хрупкая женщина, одетая в тяжелое золото, словно в латы, могла часами, не меняя царственной позы, сидеть на троне Магнаврского дворца во время приема иностранных послов. Существо, имеющее мало общего с миром земных женщин!

Васнецов. Алконост

Варяги, приподняв чеканные подбородки, стояли по обеим сторонам трона и зорко следили за каждым движением в зале приема. Хорошо поставленным речитативом сыпал логофет, монотонно и громко перечисляя титулы послов. Играли органы, ревели у трона, поднимаясь на задние лапы, огромные золотые львы, сработанные дворцовым умельцем, которого называли μηχανικοζ. Сначала эти львы поражали Феодора, но только до тех пор пока он не увидел под полом дворца комнату, где львы приводились в движение специальными колесами. Лучше бы он ничего не знал, потому что после этого перестал удивляться и даже заметил, насколько сонными и глупыми выглядят их золотые морды.

Феодор вспоминал эти приемы. Иператор Лев Мудрый и Зоя восседали на возвышении, как и полагалось существам горнего мира. А высоченные гвардейцы-русы из Новгорода, весей по рекам Великой и Плес ковы, норвежцы, франки, германцы и свей его «варяжской» этерии возвышались над коренастой толпой греков, фарсийских, иудейских, армянских и агарянских послов. И Хелгар-Феодор, в нарушение дворцового устава, иногда, стоя на посту, думал не только о службе императору, но также, например, и о том, как получилось, что мир принадлежит этим черноволосым и чернобородым, низкорослым людям, на которых он смотрел сверху вниз? Как получилось, что это именно они и построили такие замечательные города, как Тавурмина, Царьград и какой-то Багдад, откуда приходят богатейшие караваны и о котором взахлеб рассказывал ему заплетающимся от вина языком всякие чудеса, поминутно хватая за руку, один купец-хазарин в таверне квартала Эскувитов.

И надумал наемный вой Хелгар-Феодор, почему это происходит: у этих здешних народов мало деревьев. И им ничего более не остается, кроме как строить из камня, а камень вечен. Потому они и сохранили память прошлых веков. В этом все и дело! А на Плескове строят из дерева, а дерево чернеет, гниет, и от него ничего не остается. И потому за единую человеческую жизнь, а то и раньше, исчезают строения, а с ними — и все былое. И еще: эти люди уже очень давно научились сохранять человеческие мысли, царапая их на камне, воске или коже, и передавать их своим детям и внукам. Вот в этом и весь секрет. А без памяти прошлых веков нельзя: забывается многое, уже достигнутое когда-то прадедами, и людям приходится каждый раз все начинать заново — опять и опять…

Он слишком много думал о вещах, не относящихся к службе, этот варяг-Феодор!

Магнаврская толпа и послы редко давали этериарху повод для беспокойства. И потому все чаще, во время многочасовых приемов, единственный глаз Феодора обращался к императрице, и он размышлял: есть в этой женщине что-нибудь земное вообще? Должно быть: родила же она вполне земного сына, тихого мальчишку, которого он часто видел прогуливающимся в одиночестве по нескончаемым галереям Вуколеона.

Иногда Феодор представлял себе тело Зои, освобожденное от золотого панциря. Мысленно отлеплял он золотые пластины — медленно, одна за одной, и она была под этим холодным золотом очень мягкая, маленькая, беззащитная, земная… покрытая сладким потом…

Василисса жила как раковина-жемчужница с захлопнутыми створками: никто ничего о ней толком не знал. Ее евнухи и зосты были преданы ей безусловно. А однажды ему даже ночной кошмар привиделся: снимает он будто с императрицы ее золотое облачение, а там — ничего, пустота, нет тела, и только голова живая смотрит на него, и только, получается, золотом этим и держится. И остается ее голова у него в руках. И тут начинает эта бестелесная императрицы-на голова хохотать как безумная: «Испугался? Поделом: как посмел ты меня коснуться, варвар?!» И он пугается, и роняет ее голову, и голова падает, и катится по мрамору, и хохочет, и смотрит на него, пока катится, не спуская глаз… Таким явственным было глупое видение, что помнил Феодор о нем долго.

Но однажды увидел этериарх, как императрица ела фиги на званом обеде в Хрисотриклинии, и, видимо, это было ее любимым блюдом, потому что ела она с удовольствием, и фиги были начинены чем-то тягучим и, видимо, сладким, и императрица, не замечая ничего вокруг, подбирала вытекающую начинку пальцем и облизывала свои маленькие накарминенные губы тонким розовым язычком. Тогда он убедился, что она — точно существо земное, и это обрадовало его и отчего-то растрогало. И у него даже слезы выступили от решимости защитить эту хрупкую женщину от всего на свете. Если для этого нужно было бы отдать жизнь, он бы, не задумываясь, бросился бы один хоть на сотни вопящих агарян с пиками. Впрочем, в этом и состояла его служба.

Однажды императрица заметила буравящий ее золотые латы взгляд его единственного глаза. Он сразу отвел взгляд, поднял подбородок и покрепче сжал обеими руками на левом боку рукоятку меча, как предписывал церемониальный ритуал. Стоял так долго, но все же не мог совладать с собой и опять быстро взглянул на нее украдкой. А она, оказывается, тоже все на него смотрела, все рассматривала его со своего возвышения — с полуулыбкой, как рассматривают что-то любопытное или забавное. В тот момент он возненавидел уродливую черную повязку у себя на глазу.

В гвардию не брали увечных. А его — взяли. Он думал, что все решил то ли его беглый греческий, то ли — что сумел он геройски привести агарянские корабли и уцелевших солдат из Тавурмины. Но не только в этом было дело. Когда он еще служил в этерии гвардейцем, все те, кого подсылали к нему с посулами мзды, чтобы его проверить, возвращались ни с чем. Так что вскоре прославился он как неподкупный, а потому особенно глупый варвар. Как раз то, что и требовалось для должности этериарха.

Был ли он неподкупен? Кто знает? Просто Феодор довольно скоро научился различать эту породу щедрых на выпивку отличных парней с искренними улыбками и открытыми лицами. И после странной смерти этериарха Олафа он окончательно понял: доверять нельзя никому.

 

Однажды утром в Вуколеоне

Однажды утром, после целой ночи бесчисленных неудачных попыток со своей новой наложницей, прелестной девственницей не то четырнадцати, не то тринадцати лет, император Александр, в ночном балахоне, босой, ходил по обжигающе холодному мрамору галереи и плакал от жалости к себе. Слуги знали: ничего хорошего это не сулило. Припадки императорской ярости обычно вот так и начинались — со слез и жалости к себе.

И тут он увидел, что из боковой галереи к нему приближается племянник и венчанный со-правитель империи — восьмилетний Константин. Слуги шли за ним на почтительном расстоянии и прятались за колонны, когда он оглядывался: Константин терпеть не мог «сопровождения» на прогулках.

Император Александр перестал плакать и замер, а вежливый мальчик поравнялся с ним, улыбнулся и пожелал ему доброго утра. И тут же ноги мальчишки зависли над полом: дядюшка схватил его за грудки и стал трясти как осеннюю оливу. Из посиневших от гнева губ порфироносного дядюшки вырывался пронзительный визг рыночной торговки, у которой украли выручку:

— Доброе утро?! Доброе?! Тоже смеешься, тоже издеваешься?! Думаете, ни на что не способен император?! Замышляешь один править, когда меня не будет?! Не бывать тому! Мамашу твою, блудницу, — в монастырь, навечно! А тебя… Стража, этериарха сюда! Чтоб не улизнул! Отродье блуда! — Император визжал, не обращая внимания, что там лепетал обмеревший мальчишка.

Внезапно Александр отпустил племянника, медленно опустился на мозаичный пол, закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях. Сорокалетний император часто переходил от ярости к слезам.

…Когда Хелгар, вытянувшись в струнку, предстал перед императором, Александр, не отнимая левой руки от лица, обессиленно махнул унизанной кольцами правой:

— Отведешь… оскопить. Немедленно.

Потрясенно замерли все, переглянулись даже привычно бесстрастные слуги. По византийским законам скопец не может занимать трон — об этом знали в Константинополе все, до последнего нищего юродивого у Святой Софии.

Начальник варяжской гвардии допустил вопиющее нарушение устава: он заколебался.

Внезапно резко растворились створки высоких дверей, и в зал влетел запыхавшийся патриарх Николай — в развевающемся простом монашеском облачении, с непокрытой головой и кожаных туфлях без задников. По-домашнему. Он ночевал во дворце, в патриарших покоях. Услышав от слуг, что происходит в галерее, Николай понесся туда, раздувая ноздри, как фаворит на Ипподроме, услышавший стартовый гонг.

Тут и впрямь происходило неслыханное.

— Это очень мудрое решение — оскопить сына блудницы Зои, игемон, — выпалил Николай, едва переведя дух. — Но… но боюсь, константинопольская чернь не поймет… всей мудрости этого решения. Константин в глазах толпы — законный Порфирогенитус, наследник покойного императора и богопомазанный соправитель великого василевса Александра. Чернь взбунтуется. А это весьма несвоевременно: на пути к Константинополю — болгарское войско Царя Симеона.

— Войско? Симеона? — спросил император, на мгновение отняв руки от лица, и взглянул на патриарха сомнамбулически. И тут же, словно не вынеся зрелища, закрыл лицо опять.

— Того самого царя, которому совершенно справедливо игемон недавно указал его варварское место. Рисковать мятежом в столице сейчас нельзя, великий игемон.

Александр не обратил на слова Николая ни малейшего внимания, он снова отнял руки от лица и неожиданно крикнул пронзительно высоким голосом:

— Чего ты ждешь, этериарх?! Ты слышал мой приказ?! Или моих приказов здесь не слышат?!

Феодор и Порфирородный Константин, красивый, болезненного вида мальчик с огромными глазами и тонкой шейкой с голубоватыми прожилками, шли бесконечными стадиями колоннад и перистилей внутренних покоев огромного, как город, дворца Вуколеон. Путь в то крыло, где лекарь-египтянин Зарма на холодном белом мраморе привычно освобождал мальчиков и мужчин от бремени пола неимоверно острым аравитянским ножом, был долгим. Об этом египтянине, кстати, ходили также слухи, что он смешивает и продает мгновенно убивающие яды. Хотя об иностранцах всегда злословят! Эхо разносило по Вуколеону гулкие шаги этериарха. Мальчик в красных мягких башмаках ступал совсем неслышно.

— Говорят, они… там… вина дают… крепкого… перед этим… Не так больно будет… — сказал Феодор, с жалостью глядя сверху на аккуратную светлую макушку ребенка.

Мальчишка шел и мучительно думал, куда ведет его этот варвар, и что с ним собираются делать. Он смотрел сердито, но злился не на варвара: как посмел дядя так грязно говорить о нем и его матери, да еще при всех!

При воспоминании о матери у императора предательски защипало в глазах. Он знал, что этериарх ведет его куда-то, где вряд ли ждет его хорошее, но за суматохой и воплями дяди не понял — куда. Спрашивать варяга Константин считал недостойным императора. Слова этериарха «больно не будет» очень сильно насторожили его, но он держал царственную мину, за которой привычно скрывал неуверенность и страх.

Дидакты Магнавры учили его многим мудреным словам, еще больше слов он узнавал из книг, но вот это слово, «оскопить», — хотя и слышал где-то раньше, но точного значения не помнил.

— У тебя совершенно варварский выговор, этериарх, — сказал мальчишка, не оборачиваясь. Он шел впереди, этериарх — на шаг сзади.

Хелгар-Феодор, наоборот, считал, что греческий выговор его не так уж плох.

— Какой есть!

— Ты должен говорить: «Какой есть, Порфирогенитус Василевс».

— Какой есть, Порфирогенитус Василевс, — грубовато повторил Феодор. — Я ведь что сказать хотел… Тебе сейчас… перед тем как… хозяйство отрезать, вина дадут. Не так больно…

Операцию эту константинопольские лекари выполняли довольно часто, несмотря на то, что даже сильные и здоровые болели после этого долго, а те, кто послабее, — часто умирали от горячки. Однако среди константинопольских аристократов не уменьшалось желающих оскопить своих младших сыновей (старших оставляли для продолжения рода). Скопцы-аристократы обычно делали прекрасную карьеру при дворе, здесь их предпочитали: считалось, что, свободные от плотских желаний и привязанности к собственной семье, они целиком посвящают себя делу.

Мальчишка остановился:

— Хозяйство… отрезать? Почему?

— Повеление твоего дяди, василевса Александра. Оскопить — это значит… избавить тебя от всего твоего мужского… хозяйства, игемон Константин… Туда и идем, к Зарме… Вот оно как… — вздохнул начальник дворцовой стражи.

Побледнев, Константин повернулся и медленно, как лунатик, продолжил путь по бесконечным гулким пустым залам и коридорам. Ноги его заплетались. Феодор тоже замедлил шаг. Наконец мальчишка остановился, обернулся и поднял на этерарха полные слез глаза.

— Я тоже ведь император, как и дядя, даже больше, чем он — я Порфирородный, а он — нет! Поэтому повелеваю тебе, этериарх, выполнять теперь мой приказ: меня не… скопить… так как это все же может быть ужасно больно. А отвести меня к маме, императрице!

Они стояли друг против друга — гигант Феодор и щуплый мальчик, кусавший дрожащие губы и изо всех сил старавшийся «царственно», повыше держать голову, иначе вытекли бы и побежали по щеке предательские слезы.

— Я не видел ма… игемону Зою много дней, и мне не сообщают, где она. Ее нужно оповестить о том, что… что со мной хотят сделать! Она вмешается и не позволит. — Слезы так и норовили переполнить глаза и стечь по щеке.

Феодор молчал.

— Твой василевс приказывает тебе…

По щеке уже вовсю ползла цепочка предательских капель. Уже без смешной своей спеси Константин взмолился:

— Прошу тебя! Во имя Бога, этериарх! Отведи меня к ней!

«Глупый младенец, — думает, будто его несчастная опальная мать или его титул имеют какую-то силу!»

— Мне дан был приказ императором Александром, — строго и немного задумчиво, словно не мальчишке, а себе сказал Феодор. И мысленно прибавил в адрес старшего игемона длинное славянское ругательство. Над мыслями этериарха не имел власти никакой император.

Константин резко, по-мальчишески, вытер глаза рукавом, обреченно повернулся и поплелся вперед. Они долго еще шли в молчании: император немного впереди, Феодор — за ним, и вечно скучающее, шкодливое вуколеонское эхо, обрадовавшись, наконец, делу, бежало по их следу, подхватывало и швыряло звук шагов под высокие надменные своды. Даже эхо не могло поверить, что эти гигантские высоченные своды, и эти колонны, в капителях которых оно обитало, были делом рук таких же вот крошечных сгустков плоти, что брели сейчас под ними далеко внизу.

Вдруг мальчик опять остановился и высоким, срывающимся голосом решился спросить о том, что, видимо, сейчас его мучало:

— Скажи, если они всё… отрежут, как же я… как же я буду… мочиться?

— Они там… Зарма… лекарь… Он там знает… что оставить…

Они опять пошли в молчании. Константин вдруг резко остановился опять — так резко, что, непроизвольно выругавшись по-славянски, Феодор чуть не сбил его с ног.

— Скажи, этериарх, скажи… Это правда… Это правда, что говорят дядя… и патриарх Николай. Что мать моя… блудница и… не любит меня совсем и… хотела меня извести со своим любовником, паракимоменом Константином?

Слухи такие по дворцу ползли желтым ядовитым дымом.

Этериарх знал, откуда они проистекают.

— А этому не верь, игемон. Как это мать — и не любит? У матери твоей кругом враги. Враги могут сказать, что угодно.

— А ты? Ты — друг или враг? Если друг, позволь мне хоть увидеть ее. Хоть издали.

Феодор ничего не ответил. Он шел позади императора и хмуро молчал, и серьезный порфирородный мальчишка, взглянув на него с замиранием, понял, что просит напрасно.

Вдруг страшная догадка пронзила Константина. Из вскинутых глаз выплеснулся испуг:

— Ее… больше нет? Они… убили ее?

— Нет, игемона жива, — уверенно ответил Феодор.

Мальчишка успокоился, поверил.

— Ну, если нельзя мне ее повидать, то тогда передай ей от меня вот это… Когда-нибудь. Скажи… Нет, ничего не говори, просто передай. Она посмотрит — и все поймет.

Мальчишка достал откуда-то из своих одежд и на ходу протянул начальнику варяжской стражи свернутый вчетверо пергамент с поразительно искусным изображением Угольноокой Зои. Она смотрела на Феодора как живая, грустная как Богородица в Святой Софии, словно молила о чем-то.

— Я боялся, что дядя… василевс Александр… пергамент из меня вытрясет. Как он меня тряс, ты видел? Какими словами императрицу и меня называл… Аза что? Я ведь ничего не сделал, всего-то пожелал ему доброго дня, о чем уж и жалею…

«Не переживет оскопления малец: книгочей, болезненный, вон тонкошеий какой, такому много не надо… — подумал Феодор. — Посильнее его — и те, случалось, отходили…»

Феодор держал пергамент и смотрел в глаза Угольноокой долго, слишком долго. На самом деле в этот момент он на ходу принимал решение. Рискованное, но необходимое. Для собственной совести, для себя самого.

— Нравится? — спросил Константин, польщенный тем, как внимательно и долго этериарх рассматривал его рисунок.

— Это ты… Порфирородный, сам… изобразил?

— Это совсем нетрудно. Хочешь, и тебя нарисую? Могу и без повязки, с двумя глазами нарисовать… Да, так даже лучше будет — с двумя глазами. И без этих эфелидес…— маленький художник остановил на начальнике стражи пристальный, изучающий взгляд, словно уже примеривал его для портрета.

Феодор понял: «эфелидес» — это он о его веснушках. И улыбнулся:

— Нет уж, если рисовать, василевс, — рисуй все как есть, со всеми эфелидами! А то кто-то другой получится, не я.

Они опять остановились напротив друг друга — огромный этериарх и маленький император. Феодор заметил, что у василевса Константина — смешной непокорный чубчик на макушке, как у взъерошенного воробья. А когда ребенок говорил, на шее под тонкой полупрозрачной кожей билась синяя жилка…

Ну, отведет он это дитя на поругание. А скорее всего, на погибель… не дав даже повидаться с матерью. Она хоть и императрица, но все-таки мать. Поди, измучилась, не зная, что с сыном и жив ли он. А потом? Потом ведь с этим, со всем этим, надо будет жить! С Тавурминой, с теми, кого бросил на Плескове… Может, и перемелет все это его память, а вдруг — не перемелет? И как — тогда?

И этериарх варяжской гвардии Вуколеонского дворца принял решение:

— Пошли, василевс!

Мальчик тяжко, по-стариковски, вздохнул и поплелся следом.

Но Феодор внезапно изменил маршрут, резко повернул налево и быстро зашагал по пустому, гулкому как колодец двору, окруженному колоннадой грязно-розового мрамора. Мальчишка изо всех сил старался поспевать за ним.

Они подошли к высокой стене. У стены росла и до самого ее верха дотягивалась огромная старая глициния. Она, наверное, уже отжила свой век, потому что даже живых почек на ее мощных, толстых стволах почти не было, несмотря на весну, а только множество узловатых старческих пальцев тянулись из земли, цеплялись, словно в агонии, за серую стену.

— Лезь, василевс!

— Куда? Зачем? К лекарям ведь — в другую сторону…

— Мать… Императрицу Зою — хочешь повидать, игемон?!

— Этериарх, миленький!! — заорал мальчишка и, забыв про высокомерие, бросился к варягу с объятьями. Вдруг остановился: — А тебе позволено это? Не отрубят голову?

— Отрубят… — Феодор усмехнулся— Всё отрубят. Если нас поймают. Если… Ты лезь, да поживей… Давай подсажу… Багрянородный!

Тот не двигался с места.

— Так как же ты… если отрубят?..

— Я ведь варвар?

Мальчишка кивнул.

— Ну, а варваров никому не понять, — прищурился Феодор, подсаживая ребенка на глицинию.

Мальчишка, вполне удовлетворенный его доводом, начал проворно карабкаться вверх.

…Похожая на хрупкого подростка, маленькая, очень белокожая, простоволосая, босая женщина в темной одежде сидела на полу, обхватив руками колени, как делают отчаявшиеся дети. В ее позе была энергия сжатой пружины.

И вдруг «пружина» моментально распрямилась: женщина услышала шаги. Потом замерла с поднятой головой, словно боясь поверить и вспугнуть видение…

А сын уже обнимал ее за шею, щебетал что-то жалкое и радостное одновременно, вытирая рукавом слезы, совершенно обычный константинопольский мальчишка!

Феодор не сразу узнал императрицу. Скулы ее выступили сильнее, резче, заостренные тревогой, как острым резцом. Все, что оставалось от той, царственной Зои из горнего мира, — осанка и гордо посаженная голова. И глаза: два несущих беду солнечных затмения.

Глядя на мать с сыном, глупый варяг чуть сам не растрогался. Он почувствовал, что сделал хорошее, правильное дело.

— Меня хотят… оскопить по приказу дяди… Я ничего не сделал… я ни в чем не виноват… Он тряс меня… за что? Этериарх меня к лекарям вел… Мы убежали… — лихорадочно частил Константин. — Ты веришь… Ты веришь, что я ни в чем не виноват?.

И Феодор увидел, как съежилась опальная императрица, как отстранилась от сына, встала. И подняла на этериарха свои черные омуты. И шепотом, одними губами спросила:

— Он приказал?

Феодор утвердительно кивнул.

Зоя подошла к окну, погрузилась в скорбное раздумье.

Сын приник к ней, боясь отпустить хоть на миг. Зоя все стояла, замерев.

«Все равно ведь изведут и игемону, и мальчишку. Рано или поздно», — думал Феодор, глядя на приникшего к бессильной матери Константина. Оба были жалкие.

Где-то далеко внизу добродушно рокотал прибой. И Феодор знал, что сделает сейчас еще более правильное дело.

— Василевса можно спасти. Тебя можно спасти, игемона. На пути к Городу царь болгарский Симеон с тысячным войском. Я выведу вас обоих из дворца за Железные Ворота, в гавань Юлиана, я знаю там верных людей. Надежных, верных людей, игемона. Царь Симеон, болгарин, даст вам убежище. Вы будете у него в безопасности.

Это был не такой уж безумный план. Этот план зародился у этериарха, пока он шел с мальчишкой по Вуколеону, и окончательно созрел, пока они карабкались по глицинии.

Этериарх и на самом деле представить себе не мог, с каким удовольствием и почестями принял бы болгарин и опальную императрицу, и порфирородного мальчишку. Василевс Александр на глазах у всех бросил на пол и топтал в Магнавр-ском дворце верительные грамоты болгарских послов. Честолюбивый, образованный царь Симеон, сын царя Бориса, давно желал не только отплатить императору-пьянице за его безобразную выходку, о нет, не только! Великий болгарин планировал ни много ни мало — заменить Pax Byzantina на Рах Bulgarica [133]Мир (империя) Болгарии (лат.).
, а для этого нелишне было бы породниться с Македонской династией. У Симеона для этого имелась подходящая дочь.

Мать и сын обернулись Феодора и рассматривали этериарха так, словно он только что неожиданно возник перед ними. Феодор поневоле заметил одинаковость выражения их глаз:

«Какой варварский выговор!» — подумала императрица Зоя. И посмотрела на этериарха:

— Бежать? Оставить столицу им — Александру и Николаю? — произнесла она брезгливо, без титулов. — Бежать — к болгарину, который идет на мою столицу с войском? Просить у него помощи? — Зоя осторожно высвободилась из объятий сына, не замечая его молящих глаз. — Нет, этериарх. Это — слишком дорогая цена. Слишком дорогая цена.

Константин смотрел обреченно.

Внезапно Феодора осенило:

— Ты не веришь мне, игемона. Думаешь, я подослан, чтобы уличить тебя. Да покарает меня Иисус Христос и все боги, какие только есть на свете, но… — Он осекся, увидев, как недоумение высоко приподняло ее брови, сразу понял, что сморозил несусветную глупость. И замолчал.

— Даже если ты и не подослан, этериарх, знай: ромеи никогда не примут императора, который искал себе поддержки у варварского, вражеского, войска. Никогда.

— Тебе, василисса, грозит насильный постриг, сыну твоему — оскопление…

— На все воля Божия. Кто приказал тебе привести ко мне сына?

— Никто, игемона. — Феодор повинно опустил голову. — Прости мне своеволие. Просил… твой сын, игемона…

Она посмотрела на этериарха с гневом:

— Константин — не только «мой сын», он — богопомазанный порфирородный римский император! Ты, этериарх, должен отвечать, что приказал тебе привести его сюда порфирородный василевс! И пока его не оскопили, он — император!

Феодор понял, что он прав был: люди они — только с виду…

— Тогда прощайтесь с сыном… С порфирородным василевсом, игемона. Нам пора, пока не хватились.

Она не приняла его помощь. Он — тоже варвар. Может, даже подумала, что он с Симеоном в сговоре: от варваров всего ведь можно ожидать!

На императорской шейке опять забились синие жилки. Все уроки о том, как должен держать себя василевс Византии, оказались бессильны перед простым детским отчаянием. Константин вцепился в мать и молил ее, захлебываясь слезами:

— Он друг, игемона-мать! Он не враг, поверь ему, он спасет!

Мать грустно, но решительно отняла тонкие мальчишеские руки от своей шершавой власяницы:

— Утри слезы. Успокойся. Помни, кто ты. До конца. Такова судьба… И молись Господу, как я тебя учила, — сказала она. Потом перекрестила сына и отошла к круглому окну, давая понять, что разговор окончен.

Мальчишка отступил назад, он кусал губы, чтобы не разреветься.

— Прощай… моя игемона-мать, василисса Зоя.

Она повернулась к нему со спокойной, одобрительной улыбкой: он выбрал правильное обращение к ней.

Подошла к нему опять, пригладила рукой непослушный чубчик. У мальчишки вспыхнула в глазах надежда.

— Прощай навсегда, порфирородный сын. Господь — наше единственное утешение.

Надежда погасла.

Когда императрица осеняла сына крестным знамением, Феодор заметил, что ногти у нее криво обкусаны, как у юродивых на паперти.

…Только когда они слезли по глицинии обратно в колоннаду внутреннего двора, мальчик вспомнил, что не отдал матери рисунок, стал рваться обратно, словно забыл самое важное, от чего зависела его жизнь. Потом сел на холодный мрамор, обнял колени руками и забился в беззвучном плаче. Феодор присел рядом с ним на корточки и дал выпить ему вина из своей фляги. Мальчишка, видно, был к вину привычен, не отплевывался.

Потом утер рукавом глаза, решительно поднялся, и они пошли к египтянину…

…Когда Константин, закусив специальную дощечку, которую лекаря давали всем, чтобы пациенты не вопили от дикой боли, уже был распростерт на мраморном столе лекаря Зармы, и тот, сосредоточенно напевая себе под нос что-то монотонное, привычно выбирал наиболее подходящий из своих разложенных на белом полотне острейших хирургических ножей, примчался посыльный от императора: василевс Александр одумался и отменил повеление.

Приди они к египтянину Зарме немного раньше — и было бы слишком поздно. И жизнь Константина Багрянородного была бы другой, да и вся византийская история пошла бы тогда по-другому.

А Феодор долго никак не мог забыть безумные, как у попавшего в силки зверька, чуть хмельные, заплаканные глаза маленького императора…

Вскоре умер император Александр, приняв накануне какое-то снадобье, приготовленное для него очередным шарлатаном, и события в Константинополе понеслись со скоростью колесниц на последнем круге Ипподрома. Регентом малолетнего императора в завещании покойного императора Александра был назван патриарх Николай Мистик, а не Зоя, императрица-мать, как ожидали все согласно Закону и обычаю.

И возникает почти анекдотическая ситуация: патриарх Николай, ничего еще не зная о своем назначении регентом и будучи уверенным, что регентом Константина и империи, конечно же, стала ненавистная Зоя, действует решительно. Он открыто призывает изменника Дуку (это уже сын того, первого: отец почил в изгнании) войти с войском в Константинополь и взять власть. И вот, четко печатая шаг, через Железные ворота в Город входят колонны отборных ренегатов Дуки-сына. И почти одновременно, с небольшим опозданием оглашают завещание императора. И Николай холодеет.

А ему еще и сыплют соль на раны: «Вот ведь, батенька: погорячились звать интервента-Дуку с его отборной армией — власть-то с самого начала ваша была. Против себя, получается, Дуку-то с войском в Константинополь призвали. Властью с Дукой делиться теперь придется… Потому как наше войско сражается с болгарами аж у Андрианополя и прибыть в город так быстро не в состоянии. И императорское завещание — завещанием, но в щепетильных вопросах престолонаследия войско в городе — это аргумент всегда наиболее убедительный».

Николай, как можно легко себе представить, хватается за голову и дает себе несколько зароков: во-первых, никогда не делать ничего впопыхах, во-вторых — всегда читать все завещания, включая мелкий шрифт, перед тем как призывать военную помощь! И, будучи политиком, каких мало, самоотверженно и решительно разворачивает мятеж на сто восемьдесят градусов и… возглавляет сопротивление Дуке.

Защитники города и патриарха занимают оборону на Ипподроме (который со своими трибунами вполне сошел за крепость). Особый упор делается на варяжскую дворцовую гвардию и всегда пассионарных и готовых к мятежу константинопольских горожан без определенных занятий. И те начинают с Ипподрома засыпать копьями и подожженными стрелами войско Дуки-сына, совершенно переставшего что-либо понимать: его звали с войском, приглашали разделить власть, такая была теплая переписка: «Искренне ваш патриарх Николай», и вот главный союзник неожиданно устроил расправу.

 

История с мясом

Этерия Феодора защищала Константинопольский Ипподром. Наконец этериарх, почувствовав замешательство противника, приказал распахнуть огромные ворота. Бой выплеснулся на улицы. Варяжская этерия ошеломила натиском арабскую конницу Дуки, бесполезную в уличном бою. Кто-то крикнул Феодору по-славянски: «Держи его, главный их уходит!» Этериарх пустил коня по звонким булыжникам улиц Халки, и вдруг — конь Дуки поскользнулся на вязкой крови и забился с душераздирающим отчаянным ржанием, скользя копытами, безуспешно, натужно пытаясь подняться на подламывающиеся, сломанные ноги. Феодор спрыгнул со своего коня… Глаза откатившейся в канаву мертвой головы злополучного Дуки были открыты и недоумевали даже в смерти.

Николай особо отметил начальника варяжской стражи Феодора: расцеловал троекратно и серебряный крест подарил. Николай был почти так же высок, как Феодор: для грека дело редкое. Длинная борода его почему-то пахла дымом.

Начались смутные времена. Из-за перебоев с хлебом чернь громила лавки и кварталы иностранных купцов. Варяжских наемников бросали подавлять мятежи по всему Константинополю. Этериарх больше не видел ни Зою, ни малолетнего императора. Знал одно: Зоя все еще во дворце.

Одна из ночей выдалась у Феодора свободной от службы, и он собирался уйти из варяжских казарм в квартал Эскувитов. Мятежей в квартале Эскувитов в ту ночь не было, он это знал и предвкушал ночь, которую можно было провести в свое удовольствие. В этерии рассказывали, что в таверне «Эпсилон» появилась новенькая девица — пухлогубая хорватка, очень аппетитная.

В Эскувитах все харчевни назывались по греческим буквам. В «Эпсилоне», заведении недорогом, спокойном и относительно чистом, хозяином был хорват, тоже бывший ромейский наемник-служивый.

Подавальщик принес Феодору и подсевшей к нему (сразу и охотно) новенькой хорватке кувшин крепкого рагузского вина и блюдо ароматной копченой свинины. Феодору девушка понравилась — свежа, быстроглаза и смешлива, и рада была поговорить с кем-нибудь по-славянски, потому как была привезена недавно и ни слова еще не понимала по-гречески. В общем, этериарх уже вовсю предвкушал приятную ночь.

Они не опустошили еще даже и четверти кувшина, когда кто-то сзади дотронулся до его плеча. Феодор быстро обернулся. Перед ним стояла стройная молодая женщина в свободном покрывале.

— Ну что тебе, красавица? — Феодор, уже войдя в игривый раж, обнял ее пониже талии и… Рука сразу почуяла твердость мужского бедра. К тому же, еще раз взглянув в лицо девицы, он, к замешательству своему, узнал одетого женщиной евнуха Александра, что служил в Вуколеоне, в гинекее императрицы Зои.

Феодор резко отдернул руку: его простой варварский рассудок видел невыразимое уродство в византийском обычае делать мужчин скопцами.

Евнух шепнул ему, наклонившись к уху, что его призывают в Маргариту. Тайно. Чтоб ни одна живая душа не знала. Феодор сразу понял, что это значило.

Со стороны разговор выглядел невинно: девица договаривается о чем-то (ну, ясно о чем!) с варягом. И никто в шумной таверне, кроме недовольно поджавшей губы и не разумеющей ничего хорватки, не обращал на них ни малейшего внимания.

Маргерита была самой отдаленной частью Вуколеона, по сути, тюрьмой для опальных членов императорской семьи перед тем, как их или ослепляли, оскопляли, или насильно постригали в монастыри. В Маргерите не было ни балконов, ни террас, все маленькие окна выходили на высоченную серую стену над морем. Этериарх, один из немногих, знал, как проникнуть туда незамеченным. Подземные ходы вуколеонского дворца — это то, что он изучил в первую очередь еще в начале службы. Иные норы под дворцом оканчивались гротами в бухтах Мраморного моря, иные — приводили прямо в гавань Юлиана или даже к Ипподрому.

Феодор влажно поцеловал хорватку, свирепо глянувшую на евнуха, прижал ее к себе и похлопал по мягкой заднице (хотелось избавиться от ощущения бедер скопца), отпил еще несколько глотков из бокастой глиняной баклаги и сказал, что скоро вернется. Евнух спросил, нельзя ли и ему взять с тарелки кусок мяса, — уж больно ароматно пахнет. Феодор пожал плечами: бери! Но есть мясо евнух не стал, а завернул в тряпицу — видимо, на потом.

Феодор, с сожалением оставляя тепло таверны, хорватку и баклагу, вышел с евнухом в еще холодную весеннюю ночь на узкую эскувитскую улицу, остервенело вопящую котами, словно голодными подкидышами… Ночь была звездная, опасно светлая, хотя луна — на ущербе.

Феодор шел и думал: «Все-таки одумалась, решила принять помощь опальная игемона. Теперь — спасти ее и мальчишку, а там будь что будет». Вспоминалась она ему тогда, у окна, в полосах утреннего света — порывистая, хрупкая, как подросток, с обкусанными ногтями, в каком-то бесформенном балахоне, босая, с мятежной гривой неприбранных волос, и все равно — Угольноокая Игемона, все равно щемяще недоступная. Феодор не признался бы даже самому себе, что, перед тем как спасти, он сначала желал бы увидеть императрицу окончательно поверженной. Потому и шел сейчас в Маргериту с замиранием.

Евнух тащился за ним, озираясь: тесный подземный ход, смердевший гнилыми водорослями, у кого угодно мог вызвать чувство удушья. В тесном каменном пространстве, доверху наполненном густым запахом, тревожно метались, словно вслепую нащупывая выход и не находя его, огненные пальцы факелов. Потом они загасили факелы. Феодор греб в темноте на припасенной кем-то в низком гроте лодке, бросив на ее дно мешающие латы. Лодка вскоре ударилась о стену, что вырастала прямо из воды и уходила отвесно высоко, снизу казалось — к самой луне на ущербе. На большой высоте в стене виднелся ряд тускло освещенных окон. У воды стена была скользкой, толсто обросшей морской травой. Черная вода чвакала под ней.

— Не пойду я с тобой, варяг. Здесь буду ждать, — сказал евнух дрожащим голосом, его трясло словно в лихорадке. — Высоты боюсь. Сорвусь. Ты вот это возьми. Игемоне это сейчас дороже жизни. — Он протягивал что-то в тряпице.

— Что это?

— Мясо.

— Что?!.

— Возьми, говорю, она за тем меня к тебе и посылала. На тебя — вся надежда… — У евнуха дрожал даже голос.

— Голодом ее, что ли, морят?

Евнух помолчал странно.

— То-то и оно…

— Так взяли бы больше, что ж ты в таверне-то ничего не сказал…

Времени на разговоры не было. Феодор положил в суму мясо и, позванивая кольчугой (хоть и тяжело, но лучше с защитой, чем без!), стал очень медленно, словно зимняя замерзшая ящерица, подниматься по дворцовой стене — старой, выщербленной, высокой как скала, с крошечного уступа на уступ — к освещенным окнам в высоте.

Здесь охраны не было: никому не приходило в голову, что в Маргериту кто-нибудь отважится проникнуть этим путем…

А когда забрался в окно, изнемогая от напряжения в руках и ногах, Феодор оказался сражен: Зоя выбежала к нему из высоких дверей, чуть не бросилась на грудь — растрепанная, босая, осунувшаяся, движения судорожные, птичьи, губы искусаны и распухли, в глазах — до краев черного влажного безумия.

Он стоял в оцепенении. Стоял и не знал, что сказать.

— Принес?!

Она повела носом по-звериному, радостно улыбнулась:

— Принес! — И резко протянула руку, словно стрелу натянули тетивой.

Чуть стесняясь и недоумевая, достал Феодор из кожаной сумы тряпицу.

Опальная императрица схватила ветошку, развернула, захохотала, точь-в-точь как бестелесная голова в том его полузабытом кошмаре, и вцепилась в свинину острыми белыми зубами. Потом оставила мясо, застыла на мгновение.

И тут же ответила своим мыслям:

— Если отравлено — надеюсь, что хоть яд хороший и долго мучиться не придется.

И продолжила рвать крепкими зубами мясные волокна, закрыв от наслаждения глаза.

Он смотрел на нее — совсем другую, новую, не богиню: земную, хищную женщину. Ее острые соски напряглись и выпирали даже через грубую ткань.

Резной каменный проем окна обрамлял черноту Пропонтиды с брызгами звезд. Дрожал свет жаровни у стены, словно тоже был заговорщиком.

— Ты ничего пока никому не говори. Но если спросят, расскажешь. Что императрица ела мясо.

Он смотрел. А она ела и ела. Когда доела, то изменилась. Задышала спокойнее. Улыбнулась даже.

Подошла к нему. Протянула руку.

Он задержал вздох. Замер.

Рука императрицы коснулась его груди.

Он закрыл свой единственный глаз и поднял голову, словно в молитве. Ему хотелось схватить ее руку и поднести к губам эти пахнущие копченым мясом пальцы… Но опять какое-то наваждение: не может, не смеет, даже сейчас, когда даже пахнет от нее как от торговки в мясном ряду!

Реальность мира уплыла для него куда-то за окно, в ночной прибой Пропонтиды.

Она внимательно рассматривала его и водила пальцем по его кожаному наплечью, словно выписывала какие-то буквы:

— Твоя этерия пойдет за тобой, когда вы понадобитесь мне?

«О чем это она? Пойдет — куда? Ее ведь готовят к постригу?»

Рука Зои — напряженная, ласковая! — тянется к его шее.

Уж и не дышит почти завороженный, зачарованный этериарх, закрыв свой единственный глаз.

Императрица стягивает повязку с его выжженной глазницы.

Он знает, что рана зажившая, но страшная. Игемона не боится, не вскрикивает, как иные женщины. Трогает рану прохладными пальцами. Он, конечно, не видит сейчас и не знает, что игемона смотрит на него странным взглядом — не как на мужчину, скорее как на любопытное существо, которое никогда не видела так близко.

— За тобой… Богопомазанная Игемона… хоть в ад, хоть на морское дно… — слышит он свой голос и открывает глаз, потому что прикосновения вдруг прекратились.

— На морское дно — незачем… пока. А ад — это очень может быть, — довольно улыбнулась она одними губами, глаза — серьезны. Его ответ понравился.

Скользнула по этериарху невидящим взглядом, повернулась и ушла в невысокую массивную дверь. Не сказав больше ни слова, этериарх опять закрыл глаза и опять увидел лицо императрицы — как остается под закрытыми веками изображение чего-то ослепительно яркого.

И тогда он обреченно подумал: императрица в своем затворничестве сошла с ума.

На следующий день Зою постриг в монахини сам патриарх, и под именем Анны она была сослана в далекий монастырь на острове в Пропонтиде.

Вот тогда неожиданно для всех этериарх Феодор стал просить позволения оставить службу: земляк из Выбутской веси, прибывший наемником в Константинополь, сказал, что Добромилу, брошенную Хелгарову жену, убило грозой, и дочь его, Хельга, теперь бедует в Выбутах сиротой уж больше года.

А пока он ждал разрешения покинуть Вуколеон, случилось вот что. Уже с неделю как прибилась к нему собака — лохматая, ничейная, с печальными, человеческими глазами, предрасположенная к столь же «человеческим» тяжелым вздохам. Феодор привязался к этой живой душе и подумал взять ее с собой на Русь, дочке в подарок. И однажды, перед тем как начать обед, бросил этой вечно голодной животине кусок говяжьего жира с тарелки. И собака вдруг забилась в конвульсиях, сводя на полу длинные мохнатые лапы. И умирала бы долго и мучительно, если бы он, не выдержав ее мук (и при этом не опрокинув расколотившуюся о плиты пола баклагу с вином), не облегчил собачьих страданий тем же ножом, каким ел, поняв вдруг, что неспроста прибилась к нему вдруг эта странная собака с человечьими вздохами. Он остался жить: видимо, для чего-то или для кого-то еще нужна была его жизнь.

И в этот день варяг из выбутской веси Хелгар, а ныне — этериарх вуколеонский Феодор понял, что узнал о мире все и даже больше, и что надо возвращаться домой.

И в один из рассветов, так и не дождавшись разрешения оставить службу, переодевшись купцом, Хелгар-Феодор уже уплывал из Константинополя с торговым караваном, что шел через Русь — к свеям и германцам.

…Хелгар-Феодор смотрел, как Константинополь-Царьград уменьшался и исчезал за кормой купеческого струга.

Город, задуманый его основателем Великим Константином как воплощение Царства Небесного, свободный от языческого прошлого, город истинной веры и новых, праведных людей… Не получилось у Константина: люди остаются верны своей природе, о которую всегда разбиваются подобные попытки. Зато совершенства зрительной гармонии в Константинополе достигли, это же гораздо легче!

От Влахерна до Вуколеона звонили колокола сотен церквей, разрывая Феодору сердце. Русский варяг знал, что никогда не сможет забыть этого святого и прбклятого места, и что вряд ли когда-нибудь еще увидит его единственный глаз такую красоту. Этот город встретил Хелгара и отпускал теперь Феодора — этот город изменил его навсегда, так и не приняв, не став ближе.

Покачивался, махал вслед и исчезал со всеми своими мощными, словно выросшими из самой земли стенами, куполами и холмами центр Ойкумены — притягательный, равнодушный, жестокий, многоголосый, многоязыкий, сумасшедший, высокомерный, полный шума, жизни и движения город с запахами дикого базилика, церковного ладана и морской воды. И долго плыл вслед над водой воскресный благовест Святой Софии — единственного места на земле, где, как был совершенно уверен Феодор, и вправду сошли на землю Небеса.

Патриарх Николай Мистик окажется никудышным правителем. Он начнет совершать одну ошибку за другой. И наконец, вызовет страшное недовольство византийцев тем, что сам отправится в ставку болгарского царя Симеона и предложит ему неслыханное — титул ромейского василевса в обмен за поддержку в случае мятежа против его власти. Патриах боялся собственной столицы. И правильно делал. Константинополь восстанет и потребует на трон василевса Константина. И регентом — императрицу Зою. Николай вынужден будет смириться.

И Зоя Угольноокая вернется из монастыря с триумфом, словно знала она, что так оно и будет. Вернется и, расправившись со всеми своими врагами, привычно воссядет на золотом Магнаврском троне вместе с сыном. Потому что постриг ее окажется недействительным [136]«Но хитрая императрица обманула патриарха: перед церемонией пострижения она наелась мяса, сделав тем самым недействительным сам акт, и до поры до времени сохранила это в тайне». Дашков С. Б. Императоры Византии. М.: ИД «Красная площадь», «АПС-книги», 1996.
. Основным условием, как известно, является соблюдение перед постригом строжайшего поста, а она наелась мяса накануне ночью и потом предъявила Синклиту свидетелей. Евнух ее поклялся под присягой, что мясо в Маргериту доставил этериарх варягов Феодор. Не прошло и месяца, как полусъеденный рыбами труп евнуха с перерезанным горлом прибило к Вуколеонской набережной. Феодор тогда был уже очень далеко от Пропонтиды…

«Втечете следующих восемнадцати месяцев ей удалось отвоевать у халифа Армению и посадить там на трон занимавшего строго провизантийскую политику князя Ашота. Зоя также нанесла поражение еще одной мусульманской армии, вторгшейся на имперскую территорию из Тарса, в пух и прах разгромила третью армию в окрестностях города Капуи — восстановив таким образом престиж Византии на Апеннинском полуострове. К концу 915 года у подавляющего большинства ее подданных сложилось мнение, что императрица Зоя не умеет совершать ошибки».

Однако потом удача изменила маленькой императрице — ее армия стала терпеть поражение за поражением, перегрызлись между собой честолюбивые полководцы и адмиралы, в столице начались мятежи, и власть из Зоиных рук выхватил друнгарий Роман Лакапин — талантливый армянский крестьянин, сделавший головокружительную карьеру на флоте. Он и заставил несовершеннолетнего Константина низложить мать. С этого момента все в империи решало слово узурпатора-друнгария.

Зое пришлось пережить вторичный постриг. Роман Лакапин день и ночь оставлял при ней неусыпную стражу. Четырнадцатилетнего Константина Багрянородного Роман женил на своей дочери Елене. Еще десять лет Константин прозябал в тени узурпатора «василеопатра» [139]Титул «Отец императора» (грен.).
и его никчемных сыновей, которых Роман тоже возвел на престол. Да, Византией в то время правила целая толпа императоров, к Магнаврскому трону пришлось приставлять дополнительные «скамейки». Хотя надо отдать должное старому армянскому адмиралу: убедившись в полной бездарности своих сыновей, он официальным завещанием все-таки оставил трон не им, а Константину Багрянородному. Это решение полностью поддержала столица: многострадального императора в Константинополе жалели. Мать Зою после второго пострига живой он уже не увидел.

В монастыре Зоя очень быстро превратилась в старуху. У нее выпали зубы, ее волосы совершенно поседели и безнадежно спутались в колтун: она не давала их стричь, словно из протеста против последнего, насильного, пострига. Зоя умудрилась упасть и сломать ногу, и теперь ковыляла по поросшему соснами песчаному монастырскому двору, тяжело опираясь на клюку, которой пыталась достать зазевавшихся послушниц, посмевших назвать ее не «василиссой» или «игемоной Зоей», а «сестрой Анной» (это имя ей дали в монашестве). Наконец настоятельница приказала отнять у бывшей императрицы ее клюку, и после этого Зоя уже не встала со своей узкой кровати в каменной безоконной келье с низким потолком, напоминавшем крышку гроба.

Когда началась агония, к ней пришли монахини, морща тайком носы от ужасного запаха. Они увещевали ее примириться с именем сестры Анны, причаститься и покаяться смиренно. Бывшая императрица, вся в гнилостных пролежнях, села на ужасной своей постели, пронзила их своими странными, не отражающими света и оттого кажущимися совершенно черными глазами — единственно неизменное, что оставалось теперь в ее морщинистом, иссохшем лице. Она стянула с пальца тяжелый перстень, которого не снимала никогда, запустила его в стену, чуть не попав в лоб послушнице Агафье, и удивительно четко, спокойно проговорила:

— А сыну моему скажите… Скажите: ни о чем не жалею. Пусть судит. Люди — пусть судят. Только знайте: «И видел я под солнцем, что не проворным достанется успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их». Время и случай, дуры! — громко повторила она.

И после этого, поговорив до вечера с Господом (к ужасу монахинь, вполне на равных) и, несомненно, о чем-то важном с Ним договорившись, инокиня Анна соборовалась, и сказала с неожиданной лукавой улыбкой, от которой у настоятельницы мороз пробежал по спине: «Оно так: «Суета сует!» А все ж не жалею ни об одном дне сует моих! Лукавил Соломон! Лукавил. И он не жалел! Слышите, куры?!»

Так и умерла императрица Зоя, прозванная Угольноокой. Хелгара-Феодора, бывшего этериарха, в тот день уже не было на свете.

 

Возвращение варяга

Константинополь растаял и остался в прошлом. В настоящем — у Феодора были теперь родная деревня Выбуты и бесконечный лес, который разрезали реки Великая и Плескова — плещущие серебристыми рыбьими боками, шепчущие или шумящие на перекатах.

Он добирался сюда из Царьграда по нехоженым, диким лесам и пустынным рекам так долго, что казалось — дороге не будет конца. Ждал и страшился встречи с дочерью.

Ее он видел только один раз, сразу после ее рождения — сморщенное, мало похожее на человека существо, которое вдруг посмотрело на него неожиданно осмысленными глазами. Жена Добромила, может быть, и в пику варяжке-свекрови, переиначила имя дочери на кривичский лад, называла дочь не Хелгой — Ольгой.

Кривичи и варяги давно перемешались в этих поселениях среди лесов, на берегах Великой и Плесковы. Варяги пришли сюда из Невогарда, а туда перебрались из земель свейских и фризских еще во времена Рюрика. А потом приплыли на драккарах и поселились здесь, в плесковских черно-зеленых чащобах кривичей, среди непуганых птиц и зверей. Понравилось место: подальше от князей — сами себе хозяева. Местные отнеслись к их появлению спокойно, а точнее — никак не отнеслись, селитесь: лес велик, земли и богов на всех хватит. И плесковского леса, вправду, на всех хватало с лихвой. Деды-то еще помнили язык свейских и фризских пращуров, варягов, а сыновья и внуки уже совсем ославянились.

Охотно принимал варягов император Константинопольский на свою службу. И сидели потом бывшие императорские служивые в выбутских избах, топившихся по-черному, кашляли и отплевывавались от дыма, лезшего в нутро, и ругались — порой то греческими словами чудными, длинными, торжественными; то по-варяжски, отрывистее, точно кто бычьи пузыри надувал для потехи, и они лопались; то по-славянски, хлестко и переливчато. И вели за чаркой разные мужские разговоры: отскакивали от дубовых кругляков слова «катафракта», «паракимомен», «гинекей», «василевс». И мерцали в лучинной полутьме безоконных изб нательные кресты — железные, серебряные, даже золотые. Не у всех — принимать греческого бога не все решались, но у многих. Крестами гордились, это был знак, по которому в братство «царьградцев» принимали сразу. И они, вой, отчаянно приукрашивая и привирая о своих доблестях, рассказывали своим исцарапанным забиякам-сынкам о Золотом Царьграде, самом великом городе на всей земле. Мальчишки были не промах, по шишкам сызмальства как по траве ходили, и на мякине их было не провести, но отцам про Царьград верили и видели о нем сны. И манил их этот город, как манил их отцов. А когда умирали служивые русы-царьградцы, просили родню о странном — не сколачивать погребальных ладей и не отдавать пепел, по обычаю, реке и ветру, а зарыть их как есть в землю, словно семя для будущего всхода.

А над всем над этим равнодушно куковала никогда не видимая, потому и загадочная плесковская кукушка, эта неумолимая русская мойра, отмеривая годы — кому сколько. И под ее «ку-ку» выбутский лес поглощал все пришлое — и греческие слова, и варяжские, и иные, как покрывают мхи павшие деревья — ничего ведь потом от коряг этих не остается: только бесконечный, торжествующе-зеленый ковер мха.

Бывший этериарх Феодор слишком много видел, много думал и слишком много пил, а все это вместе неизменно делает человека философом.

После императорской службы в Выбуты возвращались не все — кто-то навсегда оставался в этой самой великолепной на земле клоаке по имени Константинополь. Кто-то, у кого еще были силы, а заработанные деньги и жизнь просажены до сей поры вообще невесть на что, шел искать счастья дальше — наемником к франкам, германцам, италийцам.

Но были и те, кто возвращался на родину.

Если было счастье выжить, отпускали варягов-наемников с новым оружием, отличными паволоками, серебряной посудой и другими богатыми дарами за службу. И с честью. Вот только у него, бывшего этериарха Феодора, все получилось иначе… Хорошо еще, ноги унес. Здесь, в Выбутской веси, в такой дали от дворцовых распрей и ядов, — кому он нужен?

Феодор вернулся в весь Выбутскую под вечер. Повезло ему тогда: только вошел в избу — и разразился ливень, неся облегчение тяжелым, сине-серым облакам, что целый день, пока он гнал коня от Волхова, беременно нависали над дорогой и летними лесами.

В избе было совсем темно. Лучина в углу светила с ленцой, словно делала одолжение, отражалась в корчажке с водой под нею так, что казалось — огней два.

За столетней, лицом к двери, сидела девчонка в темном платье, а может, и не темном — что в таком лучинном мраке было разглядеть? — и что-то с удовольствием ела, стуча деревянной ложкой. Пахло вкусно. Взглянула на него, замерла вся на мгновение, увидев… И опять застучала ложкой. Было что-то щемящее в этом ее одиноком обеде…

— Хельга? — сделал он шаг.

Вот тогда она и подняла на него глаза как следует, и он осекся. И все заготовленные для дочери слова, и оправдания, и объяснения, которые ничего не объясняли, просто укрывали и повторяли разными способами, более и менее удачными, одну и ту же мысль — «прости!» — оказались не нужны.

Она встала, и он замер, не зная, что же теперь говорить или делать, и что она сейчас сделает или скажет.

А она подошла к двери, где стояло ушатце с наброшенной ветошкой:

— Давай на руки-то солью…

Феодор с радостной готовностью подставил руки.

«Высокая-то какая вымахала!»

Вода буднично зажурчала в кривой корчаге.

Приняла? Простила? По лицу ее ничего сказать было нельзя. Он все рассматривал ее и силился вспомнить Добромилу: на кого дочь больше похожа? Коса роскошная на груди, толще корабельного каната и, вроде… рыжая. И веснушки, веснушки — веселой полосой по носу и щекам, как у него!

Ольга сдернула с гвоздя на печи еще одну ложку, положила на столешню, сняла горшок с очага, поставила перед ним и как ни в чем не бывало продолжала есть. Вот так, молча, они и ели, стуча ложками, украдкой поглядывая друг на друга. Только на мгновение прервался он, чтобы распоясаться. Положил на лавку свой любимый короткий испанский меч, который вместе с отличным седлом купил у одного армянина в гавани Юлиана. Хотелось снять и сапоги, но передумал. И с удивлением подумал тогда, что робеет перед этой незнакомой девчонкой.

Он был рад, что дочь ничего не говорит, не спрашивает, просто кормит его — и все. Но вскоре молчание стало ему невыносимым:

— Одна живешь?

Она посмотрела на него так, что он пожалел о своем вопросе:

— Не одна. С домовыми.

— Каша хорошая. Масло где берешь?

Ольга заметила, что в речи его был чуть заметный чужой выговор.

— Бабка Всеслава приносит. Корова у нее.

Он огляделся. В избе чисто, но до чего ж убого. Земляной пол. Мыши или птицы шуршат в гнилой соломе крыши? Или это дождь? Беленая печь, которую он и сложил когда-то. Огляделся. Он помнил эти бревна еще светлыми и звонкими. Они теперь почернели, смотрели насупившись, с укором. Не изба, а пещера. А ведь сам он и ставил эту избу с отцом и братом (давно уже обоих пожрал огонь в погребальных ладьях).

На черных закопченных бревнах были развешаны какие-то цветные обереги — ленточки, перышки. Единственное косое окно, за которым сейчас что-то настойчиво шептал осенней тьме ливень, затянуто чуть провисшим бычьим пузырем, как бельмом. Феодору теперь казалось, что никакого Царьграда нет, и рынка в Юлиановой гавани нет, и Вуколеона, и нет никаких порфировых спален и потайных ходов, нет ни таверны «Эпсилон», нет и не было никогда ни золотых куполов Святой Софии, несомненно построенных при содействии Небес, ни воплей императорских глашатаев на площади перед церковью Неа, нет и не было никогда тех статных, какие редко бывают в жизни, зеленых бронзовых коней над входом в Большой Ипподром, не было в его жизни ни сожженной Тавурмины, ни воплей агарян, ни испуганных вскриков чаек над Босфором, ни императрицы Зои с ее глазами-затмениями — все это ему только приснилось.

«Как я жил тут раньше? Как живут тут люди, чем живут?!» — подумал беглый, беспутный константинопольский этериарх.

Дочери должно было быть лет пятнадцать, но выглядела она старше — широкая в кости, взгляд упрямый, горький, как у взрослой бабы. Хоть толком в темноте избы разглядеть он ее не мог, видно было, что девка выросла ладная. Не мышонком сидела в избе — хозяйкой. «Если принарядить, причесать да умыть как следует…» — подумал он и спросил:

— Как живешь, Хельга?

Пожала плечами, словно он спросил явную глупость:

— Выбуты не дают пропасть.

Опять неловкое, долгое молчание — густое, тяжкое, которое, кажется, можно было резать ножом.

— Челн у меня теперь: перевозом занимаюсь через Великую. Старый перевозчик умер, никто не хотел, а я взялась. Люди платят. Кто — монетой, кто — маслом да медом.

Феодор посмотрел на дочь с изумлением. Отложил ложку:

— Сыт я. Вкусна твоя каша.

Она спросила, не поднимая глаз от еды:

— Глаза кто лишил?

— На службе потерял… Мать как убило, когда? — выдавил он самые трудные слова, которые рано или поздно все равно нужно было произнести.

— В прошлом мае. Волхвы сказали, Перуну она нужна стала… Он ее и забрал, — бросила вдруг девчонка с неожиданной, но явной издевкой непонятно над кем.

— Что это твои этникосы мелют?..

Она слышала это слово раньше. Так те, кто вернулся из Царьграда, иногда называли волхвов, да и остальных в Вы-бутах. Выплевывали это слово презрительно.

Подняла на отца глаза и по-настоящему испугала его тем, как моментально изменилось ее лицо — стало заостренным, неподвижным, очень взрослым, пугающим своей мгновенной переменой, заметной даже в полумраке.

— А вот так. Ты вот — бросил, а Перун — взял.

Колкая девчонка выросла. Если в ней столько же и ума, сколько злости…

Варяг вскочил, звякнула кольчуга.

— Ты как с отцом разговариваешь, поганка?!

Лицо девчонки до неузнаваемости изменилось еще раз.

— А, так ты мой отец! — хорошо разыграла притворное удивление Ольга, пряча за ним то, как понравились ей его слова. — А я-то думала, просто путник. Мимо шел — а тут кашей пахнет.

И отцу стало совсем не по себе с этой своей вновь обретенной дочерью.

— Я тебе сейчас покажу путника… — начал было Феодор, но голос прозвучал устало, виновато, угрозы не получилось. Знал, что надо бы хлопнуть дерзкую по лбу ложкой, но остерегся. Бывший этериарх почему-то не без удовольствия опять подумал, что побаивается своей веснушчатой рыжей дочки. Порывисто встал с лавки, поворошил в куче своих сваленных в углу пожитков, сразу, ощупью нашел кожаную бутыль и жадно присосался к крепчайшему свейскому меду, каким запасся впрок, оставляя караван на Волхове. Кольчуга его опять жалобно звякнула.

В свете лучины Ольге сейчас хорошо видна была запрокинутая кадыкастая шея этого незнакомого, чужого человека и его единственный, закрытый от наслаждения глаз. А Феодор глотал сладковато-пряную жидкость и знал — сейчас, очень скоро, просочится в его тело и душу спокойное счастье, которое всегда примиряет его со всем и делает все неприятное и трудное — неважным, незначительным, несуществующим. Мозг начал напитываться и набухать знакомой радостью, без которой — недавно он убедился в этом окончательно — он уже никогда не сможет жить.

Он перевел дух и посмотрел теперь на Ольгу решительнее:

— Помоги кольчугу стянуть.

Она не шелохнулась.

Он вздохнул: ненавидит. Ну что ж, есть за что. Кругом виноват. Пришлось самому. Кольчуга и брони у него были легкие, крепкие, кузнецу на Влахерне дорого плачено. Он сел за стол, распространяя запах крепкого пота. Бережно, словно спеленатое дитя, положил тугой винный мех на столешню.

Ольга встала — убрать миску со стола, отвернулась к печи, стараясь не разреветься от того, что этот незнакомец оказался совсем не тем, кого она так ждала. А кого она ожидала? И сама не знала. Но ей почему-то сейчас ясно стало: не задержится отец у них в Выбутах. И она все равно, как стала после смерти матери ничья — в Выбутах так и звали ее «Ольга Ничья», так всегда и будет.

Бывало, иной путник на переправе через Великую норовил паромщицу то там тронуть, то здесь — кто невзначай как бы, а кто — руками блудливыми, настойчивыми. Она и волосы под шапку прятала, и одевалась как парень — в порты, тулуп и рубаху, но не помогало и это. Иные сразу отставали, а иные свирепели. От таких вот, разозленных отказом, было особенно тошно. Ольга отпрыгивала на корму челна и, как копье, половчее перехватывала багор с железным крюком на конце: только посмей, сунься — в неустойчивом челне она была хозяйкой. И остывали, замерев. Убьет ведь и глазом не моргнет, рыжая варяжка!

А Ольга думала: вот ведь все разные, а с одинаковыми похотливыми руками и уверенностью, что никуда она не денется.

Она — ничья, с ней — все можно…

И вдруг — новость такая, которой она испугалась и поверить: купец Акуна, отец соседских близнецов Прекрасы и Войки, что сразу после половодья вернулся из Царьграда, сказал Ольге, встретив ее на улице у ворот:

— Отец-то твой, Хелгар, возвращается, кажись, из Столицы. Повстречал я его там. В Выбуты он собирался. Про тебя спрашивал. Про Добромилу… Эх, да что говорить: из Царьграда путь неблизкий. Может, доедет живым, а может, и нет. А коли передумает домой, то, наверное, к франкам подастся: франки хорошо платят, Одноглазый-то в Царьграде, я слыхал, начальник тамошним воям, называется «этери…», «тери…» тьфу, забыл, как его! Так что на возвращение его не особо надейся. Может, и вовсе он просто так болтнул спьяну. — Про то, как болела у него, Акуны, голова после ночи застольных разговоров с земляками-русами на подворье святого Мамонта, купец говорить, конечно, не стал, да и не очень помнил остаток ночи.

Все последнее про какого-то непонятного одноглазого Ольга пропустила мимо ушей. Осталось только это: «В Выбуты твой отец собирался. Про тебя отец спрашивал». Как же ее тогда захлестнула радость — помнит, знает о ней, значит — вернется! Закончится одиночество, отцу-то до нее будет дело.

Радости своей Акуну показывать она не стала — не вспугнуть бы, только буркнула:

— Вернется — хорошо. А нет — будем жить, как жили. — Сказала, как будто не одна она жила теперь в своей избе.

А сама уже с позапрошлой полной луны нет-нет, да и выходила посмотреть на дорогу, ведущую берегом, и на переправу неслась, спотыкаясь, не пропустить бы отца. Отталкивалась веслом от илистого днища с темноты до темноты и всматривалась во всех путников на берегу, что шли мимо ее переправы к другим переправам — тем, что сразу за слудами или еще дальше — к бродам. И всадники, телеги с поклажей все шли и шли от Волхова, но все не то…

…А когда отец много дней спустя вошел в избу, когда уже и ждать перестала, она только взглянула на него, и радости никакой не почувствовала: незнакомец оглядывал все с брезгливостью своим единственным глазом. На службе, поди, потерял! Ладный весь по-нездешнему, даже после такой дальней дороги. Даже повязка на глазу — и та ладная.

И Ольга решила, что ничего не скажет ему о том, как трудно, одиноко и страшно было ей оставаться в этой потемневшей избе с того самого прошлого мая, когда они с матерью пошли вдвоем по ягоды, тут недалеко, в Лыбутин лес — и пели, и кукушка накуковала им столько лет, что и не сосчитать. А потом, — они уже собирались с полными лукошками домой, — неожиданно налетел ливень, и они побежали переждать — под огромный дуб у реки. И мать хохотала, бежала и кричала на бегу: «Поспевай, Олюшка, да ягоды не растеряй, земляники насушим мы с тобой, лукошки-то, погляди, пол-ны-полнехоньки!» Она и под дуб подбежала первая, Ольга-то отстала и бежала, а мать стояла под неодевшимися еще, черными дубовыми ветвями и махала Ольге, чтобы та быстрее — к ней, в укрытие, под ветви… А ствол был старый, ветви узловатые, и дупло, как раз у матери над головой, — словно рот в немом вопле… А потом что-то вспыхнуло. Ольга не успела понять и только увидела, как мать взмахнула рукой и обрушилась, словно поскользнувшись. Ольга сначала так и подумала — что мать просто поскользнулась на мокрой траве. И только когда после ее падения раздался звук, словно с оглушительным треском разорвался чей-то зацепившийся за куст гигантский подол, Ольга по-настоящему испугалась. И, уже обнимая мать, пытаясь ее поднять, целуя ее мокрое лицо, поняла, что теперь — ничего не поможет. Лукошки опрокинулись, и вся пахучая красная земляника рассыпалась по мокрой, новорожденно-зеленой траве. И она гладила лицо матери, и утирала дождь со своего лица, и вся перемазалась соком, как кровью. И с тех пор запах земляники стал для нее запахом беды.

Кричала она долго, и только потом отстранилась, и увидела: лицо, которое она все целует, — уже незнакомое, уже совсем чужое. И она перестала плакать, и не пыталась больше поднять мать, перестала кричать ей бесполезные слова, чтобы не уходила, не бросала. И поняла, что по какому-то своему злому замыслу Громовик решил оставить ее на земле одну. И она тогда совсем сошла с ума и, замирая от своей дерзости, стала кричать Перуну ужасные ругательные слова. Чтобы Громовик сейчас же услышал ее и тогда уж поразил и ее тоже — потому что жить одной в опустевшей темной избе, без матери, было невыносимо. И чем дольше она кричала небесам свое детское, бессильное похабство, ее испуг, скорбь и неверие в случившееся стали понемногу вытесняться злым весельем. А потом поняла: не поразит ее Громовик. Либо обессилел, либо уж откатил куда-то на своей грохочущей небесной телеге вместе с сине-черными тучами. Либо даже ему она не нужна нисколько со своим смешным вызовом. И вышло солнце. А она, уложив мать на траве поудобнее, все сидела под деревом — мокрая, в земляничной «крови». И тихо, зло смеялась.

Так ее и нашли оторопевшие выбутские бабы и девки, вышедшие по ягоды после дождя. Волхвы объявили ее отмеченной богами, матери даже воздали почесть — за достойный погребальный обряд заплатили всем миром, и седенький, вечно утирающий нос мужичок Турда сладил погребальную ладью — он их ладил только для похорон, на воду такие не спустишь. Да женщин и не спускали на воду, превращали в пепел на берегу. Погребальный костер сложили у реки ночью. Ольга не голосила по обычаю — не могла. Ее сильная, неунывающая мать Добромила («все переможем, доча!») все бежала, смеясь, туда, под проклятый тот дуб в лесу, а эта покойница, строго вытянувшаяся в ладье с поджатыми губами, вокруг которой хлопотали выбутские женщины и волхвы, была чужой. Действительно покойницей. И эту женщину Ольга не знала. Но когда заполыхал огонь, материну руку вдруг шевельнула скорчившаяся в огне ветка — такую знакомую руку, с большой родинкой, знакомой с детства. И вот тогда заголосила Ольга и рванулась к огню. Ее схватили чьи-то цепкие пальцы: с матерью уходить дочерям было не в обычае, только если с отцом. И Ольга обмякла, и села на землю, и почувствовала, что хочет одного: спать. И тут же легла на землю, уснула. И не видела уже, как догорела ладья.

Проснулась она в своей избе от голода. Кто-то уложил ее на полати, укрыл заботливо. На столе стояла оставленная для нее соседями еда — хлеб, еще теплый, медовые соты, желтое масло. Свет отчаянно боролся со старым бычьим пузырем, пытаясь пробиться к ней. И, наконец, сдался. Говорили, что спала она два дня.

Не сразу она заметила, что выбутские ее теперь сторонятся. Смотрели издали, словно все ждали, что и с ней должна приключиться какая-то похожая беда. Никогда ведь не убивает кого-то Перун просто так. Волхвы говорили: великая это честь — когда вот так сражает Громовик, но выбутские рассуждали: лучше все ж от такой чести подальше быть. Потому и подруг в веси у нее теперь не было, и брать ее в жены никто не торопился. Только соседи Влас и Всеслава помогали ей, так как с дряхлостью лет, с ослабленной памятью и выпавшими зубами приходит и свобода никого и ничего не бояться, потому что все самое страшное к этому времени с людьми обычно уже произошло. А они тоже сиротствовали: единственного, долгожданного, позднего сына медведь-шатун на охоте заломал.

Ольга им тоже как могла помогала — отбрасывала снег от их дверей, до кровавых мозолей косила летом траву для их скотины — козы и коровы. Старики давали ей то пшена, то маслица, и все звали ее бросить свою покосившуюся уже избу, пахнувшую грибами и прелью, и идти к ним жить насовсем, внучкой. Но она не шла. Боялась привязываться, боялась душой с кем-то сживаться. Знала, как больно отрывать, а все равно ведь придется.

На Купальских игрищах, когда кострами загорались берега летней Плесковы и стонали любовью окрестные леса, она, даже оглушенная пьяным купальским медом, тоже себя берегла, до самого последнего с парнями не доходила — как огня боялась с дитем остаться. Тогда — куда? И любить — никого не любила. Темные стены ее сиротской избы, где она была счастлива когда-то с матерью, — единственное, что оставалось неизменным. Потому она за них, наверное, и цеплялась.

Ольге казалось, что возвращение отца изменит всё. Но когда увидела этого чужого человека, наклонившегося, чтобы войти в покосившийся ее дверной проем, человека, который озирался брезгливо и слова выговаривал уже по-чужестранному, — поняла, что напрасно ждала, напрасно надеялась. До ее бед ни ему, как и никому, — нет никакого дела.

…Отец, видно, о мыслях ее догадался, потому что глотнул еще из горлышка, и она увидела в его единственном припухшем от пьянства и бессонниц глазу слезу:

— Я ведь сюда теперь — навсегда, — сказал он.

Она заметила, что сказал «сюда», не «домой».

А он опять метнулся к своим пожиткам в углу, взворошил их, забормотал что-то на чужом языке, наконец нашел, что искал, и протянул что-то угловатое, завернутое в такое невиданное, узорное, что у нее перехватило дыхание:

— Вот. Подарок тебе. Греки верят, защищает она. «Мария Теотокос» зовется.

В блестящем полотне — красивая золотая дощечка. А на ней — невыразимо грустная темноглазая женщина в синем покрывале прижимает к себе печального младенца. Ольга подумала, что, наверное, мать тоже вот так же смотрела после того, как отец бросил их как рваные валенки и ушел в этот свой Царьград. А мать, Добромила, все ждала его: вот вернется отец, будем то, вот вернется отец, будем это! Уж всем ясно стало, что не вернется он никогда, а мать — и слышать не хотела!

Ольга долго рассматривала странный подарок, а потом повторила медленно странное, красивое имя, словно вода переливалась через слуды: «тео-то-кос». И спросила:

— А почему они грустные? Бросил их, что ли, кто?

— Младенец-то — греческий Бог. Он вырос, и казнили его лютой смертью — к деревянному кресту прибили живьем.

— А за что?

— Не знаю. Вроде бы не за что. Он ничего никому плохого не делал. Священник Феофан, это как бы волхв у греков, говорил мне в Тавурмине: ходил Бог этот по весям, больных исцелял. Еще воду в вино умел обращать, мед это греческий, пьяный. Уж на что дело-то доброе! — подмигнул Феодор.

— Так что же, бог этот твой — тоже молниями убивает?

Феодор наморщил лоб, попытался вспомнить…

— Да нет, не говорили мне о нем такого.

— Чем же он тогда убивает?

— А не убивает он ничем. Напротив, любит всех людей, говорили.

— И за что ж он их любит?

— А кто его знает!

Он еще раз глянул на дочку и убедился: да, и веснушки точно такие же. Стало совсем радостно, и подступили хмельные слезы.

А дочь все недоверчиво вопрошала:

— И что же, всех любит, без разбору — и своих, и чужих?

— Феофил говорил, что, вроде бы, всех…

— Враки всё! — крикнула вдруг Ольга с неожиданной яростью. — Не бывает такого! Не бывает! Своих — и то бросают. А уж чужих-то — подавно никто никогда не любит. Даже собака своему хвостом виляет, а чужого — зубами рвет! — И хлопнула по столу ладонью.

Отец посмотрел на грозную дочь удивленно: ведь он и сам частенько то же думал.

— Так он на то, видать, и Бог — делать то, что людям не под силу, — ответил наконец.

Ольга чуть угомонилась, села на лавку, спросила потише:

— А как же она, Мария эта Тео-то-кос, тогда других защитит, если сына не уберегла? И как же бог может быть слабым? Зачем же ему тогда еду носить, ублажать, чтоб не прогневался?

— Не спрашивай ты меня. Я того не ведаю, — взмолился Феодор, — Я вой, доня, мое дело — меч.

Ольга вздохнула разочарованно, но сменила гнев на милость:

— Кто это так тебя? — кивнула на его повязку.

— А… это — давно уж. Огнем это. Агаряне…

Снял повязку.

Первый раз посмотрела она с сочувствием. И улеглись ежиные колючки.

И он, воодушевленный этим, начал рассказывать про сожженную хитростью агарян Тавурмину, и сам не заметил, как увлекся, и — все целуясь время от времени со своей кожаной бутылью — рассказал дочери сначала про Тринакрию, а потом и про Царьград, и его дворцы, и про дворцовые чудеса с золотыми ревущими львами и золотыми поющими птицами, и про Магнавру и дворец Вуколеон, и про тронные залы, и какие в этом городе базары и лавки, куда свозят все самое диковинное со всего света люди разных наречий и даже разных цветов кожи — и русы, и армяне, и агаряне, и хазары, и италийцы, и черные эфиопы. И про семейство императоров рассказал, и даже про красавицу императрицу Зою Угольноокую, которую морили голодом и которой он принес копченую свинину, и про мальчишку Багрянородного, которого хотели оскопить, да не успели.

И про то рассказывал, как толпятся в Золотом Роге корабли торговые, ожидая своего места у пристани — тысячи кораблей с мачтами, что лес на волнах, и как это радостно — слушать певчих в Святой Софии, агиософитов по-ихнему, что берут твою душу в ладони своими голосами и несут, несут ее прямо к небесам, и страшно, что уронят, не донесут на такую высоту… И как звенит этот город тысячей колоколов. И, чтобы показать Ольге, как — упоенно, бережно ударял по снятым латам рукояткой меча, и вслушивался, и латы гулко отзывались, и звук получался, конечно, не такой, но чуть похожий…

— Слушай… Слышишь? Это такой на Святой Софии колокол: бомм, бомм. Он начинает, а ему вторят колокола поменьше, потоньше — на колокольне Неа. А теперь, представь-ка, доня, город в сотни церквей, сотни колоколов, и у каждого — свой голос, словно у человека!

— Это на капище греческом, что ли? — спрашивала она.

— Да не на капище, а… Э-эх! — Он в отчаянии махал рукой.

И он видел, что не представляет, не понимает она, и злился на свое бессилие, что не хватает ему слов ни на каком языке, чтобы описать Царьград. Он сам перенесся туда в тот вечер. И подумал, показать дочери или нет рисунок Угольноокой императрицы Зои, который так у него тогда и остался, и с которым почему-то не расставался он с тех пор, словно с единственным доказательством самому себе, что вся его прошлая жизнь все-таки не была сном. Но почему-то передумал его показывать.

Уж лучин перегорело — не счесть, а Ольга поменяет лучину на поставце и опять садится на приставной хромоногой лавке напротив, и веря и не веря услышанному — покоренная, первый раз за долгий год размякшая, распахнув свои голубые глаза. И даже лицо ее изменилось — разгладилось, и пропала противная, злая бабья складка у губ. Отца было не остановить, да она и не думала его останавливать — он все прикладывался к бутыли и рассказывал всю ночь напролет, понимая: непостижимо, но эти рассказы помогают ему заслужить у дочери прощение. Про тоску, про зловонные кварталы под Стеной Константина, про заговоры, мятежи и отравления говорить не стал. Успеется. И ему сейчас казалось, что и вправду прожил он лучшие свои годы в величайшем городе на земле. И плохое — как-то истаяло за давностью и далью, как это и бывает.

Потом все-таки, уже заплетающимся языком, задал он тот вопрос, на который так и не нашел ответа. Не дочери задал, скорее сам себе:

— Я ведь и крестился у них, и по-гречески выучился, и буквы их разбирать теперь умею, и кровь свою за них пролил. А все равно — как был, так и остался для них варваром, даже для черни константинопольской. Диким человеком, что для нас — древляне.

— Древляне — народ дикий. Хуже зверей. Обычай у них такой, — уверенно сказала она.

— Вот затвердили мы о древлянах, что они хуже зверей, детей ими пугаем. И ничего другого о них не знаем и знать не хотим. Может, вот так и греки — о нас?

— Глупы твои греки. Как же, мы-то — и дикие? — засмеялась Ольга. — Эго древляне — лесные, дикие, и весь тут сказ. — И вдруг спросила: — А как это ты — «крестился»? Как это творят над людьми?

Он засмеялся.

— Эх, беспонятная ты моя дочка! А это у греков обычай такой — опускают тебя в лохань с водой и мажут тебя маслом пахучим их волхвы — называются «монахи» — и крест на шею вешают. А после того, как принимаешь своим их одного-единственного Бога, греки тебя считают уж не таким диким, как раньше. Да и сам ты себе как бы лучше кажешься… И новое имя дают.

— И у тебя новое имя есть?

— Есть. Феодор.

— Фе-о-дор. Красиво. А с прежним именем — как?

— А никак. Забыть его велят тотчас и не вспоминать никогда. И богов старых. Ты мне лучше скажи, простишь ли меня, дочь, за все зло вольное и невольное, простишь ли дурака пьяного? Прости…

Пока он допивал свой свейский мед, она стелила ему. И думала: наверное, греческие волхвы наколдовали и вместе со старым именем отняли у него память. Поэтому и забыл он их здесь, потому сюда и не возвращался. Ей стало легче: нашла она отцу оправдание.

Он поднялся с лавки и едва не упал. Она встала, обошла стол, подставила ему плечо — опереться. Он поцеловал ее голову и выдавил с пьяной слезой в голосе:

— Как у матери волосы пахнут!

У нее дух перехватило от этой ласки, и комок подступил к горлу — непривычна была.

— И на переправу не ходи больше, — добавил он. — Негоже девице. У тебя отец теперь. Отец позаботится.

— Пойдем, спать отведу, уж постелено тебе, отец. — Первый раз в жизни она назвала так кого-то.

Он посмотрел на нее, очень широко улыбнулся, как улыбаются только совершенно пьяные, дотронулся неверной рукой до ее переносицы и, с трудом ворочая языком, проговорил по-иноземному:

— Эфелидес…

Что это значит, спрашивать она не стала. Поняла, что что-то хорошее.

Спокойно было в ту ночь. Радостно от новых запахов и звуков, что пришли в избу с отцом. Спал он тихо, только по-конски всхрапнул несколько раз, засыпая. Где-то тихонько грызлись мыши, и новые, неведомо что значившие слова, которых столько знал отец, теперь летали по избе и тихонько, густо-медово гудели, навевая сон, как золотые мохнатые пчелы… И снилось: плывет она через Великую на своей лодчонке, а там, на крутом берегу на холме — высокий, с белыми и золотыми вежами град, весь из светлого камня выточен. Но сколько ни гребет она на своей лодчонке, выбиваясь из сил, не становится этот град ближе…

* * *

«Отец позаботится! Позаботился!» — думала она теперь горько.

Каждый день Феодора приносили совершенно бесчувственного, грязного служивые друзья. А когда протрезвлялся — трясся и рвался туда, к ним, к своему зелью. И с горечью она понимала, что ничего теперь не поделать — тяжко ему без своего золотого города.

И вот взяла она однажды утром опять свои весло да багор, оделась как гридь — в рубаху, порты, шапку старую беличью да армяк — так теплее, разбила на переправе тонкий лед, отвязала челн и стала опять возить людей через Великую, пока река не станет.

Зима в том году была необычно ранняя. Еще листва опасть не успела — выпал снег и каждое утро засыпал реку поверх тонкого льда. Ольга и тогда пробивала веслом дорожку-полынью во льду и возила по ней людей. С одного берега на другой, туда-сюда, туда-сюда.

Затихал к зиме путь, которым ходили в Невгород и из Невгорода купцы и путники, — все меньше торговцев хлебом, мясом и разным другим товаром ездило из Выбут на волоки торговать, меньше плотников и кузнецов отправлялось латать купеческие и дружинные струги, чинить оружие и подковывать лошадей. Но пока не ударили настоящие морозы, переправа действовала, и на берегу ждали ее лодчонку люди. Она любила это редкое чувство — ее ждут, она нужна. И каждый раз, отталкивая лодку от берега, Ольга обманывала себя на мгновение, что везет она этих людей не к утоптанному снегу другого берега Великой (да и не так уж она велика, говорят, есть и пошире реки), а к каким-то совсем другим, высоким берегам, на которых — белый каменный город из ее сна, где живет какой-то странный бог, который не молниями разит, а всех за что-то любит. И, как говорил отец, любит даже тех, кого не хочет знать никто.

А отец уже никогда больше не говорил с ней так, как в ночь первой их встречи. Он уже мало что понимал и замечал вокруг — одержимо пропивал свои византийские нумизмы. Пропали крест его серебряный, подаренный патриархом Николаем, и арабское седло, и кольчуга, и клинок. И даже ей подарок — грустная мать с младенцем на золоченой дощечке — тоже куда-то исчез из избы. Допытываться, куда, Ольга не стала, — уставала сильно на переправе, приходила в избу и засыпала без снов, словно в омут проваливалась.

Добился Феодор, чего желал: больную память унесло с водой Плесковы куда-то, к какому-то неведомому морю. Хотя изредка прошлое — мощно, непрошено — приходило даже в пьяное забытье, и тогда чувствовал он на лице жар тавурминского пожара и видел крышу, которая занималась огнем от раскаленных, оживших глаз угольноокой императрицы с рисунка мальчишки-императора; и тоненько выла умирающая от предназначенного этериарху яда приблудившаяся невесть откуда на его спасение та константинопольская собака, которой он даже не успел дать прозвище. Все это видел Хелгар-Феодор, засыпая в мягком выбутском снегу. Вышел он пьяный из чьей-то избы ночью, да все кружил по Выбутам. Все избы казались чужими. А свою — так и не нашел. И сморил его сон, и тут как начало мести, так и мело до утра. А какая-то собака и вправду выла — та, что разрыла лапами его почерневшее лицо, покрытое нетающим снегом. Нашли в его примерзшей к телу одежде и странный кусок какой-то белый — береста, не береста, а с него, точно живая, смотрела чужеземная женщина — грустными, колдовскими, нездешними глазами. «Бересту» эту отдали дочке покойного Хелгара, Ольге Ничьей.

 

Полюдье

«…и не бѣ ему возможно преити на ону страну реки, понеже не бяше ладъицы, и узрѣ некоего по рецѣ пловуща в ладьицы, и призва пловущаго кь брегу; и повелѣ себя превести за реку. И пловущимъ имъ, возрѣ на гребца онаго и позна, яко девица (…), вельми юна сущи, доброзрачна же и мужествена (…), и разгорѣся желанiемь на ню.»

Каждое утро пробитая Ольгой полынья затягивалась тонким льдом, который припорашивало снегом, и каждый день Ольга упрямо ломала его веслом или багром до черной воды, словно боролась с самою зимой.

Однажды утром на заснеженном берегу появилось много всадников, из ноздрей их огромных крутобоких коней шел пар, они зло ржали, нервно «ходили» кругами и задирали головы. Она уже знала, что это дружина киевского князя пришла на полюдье.

Их ждали. Так, если приходит моровая язва, ждут, кого она поразит следующего, — и страшась, и надеясь, что минует, и зная, что отвратить этого нельзя.

Дружина жгла костры и валила лес. Строили переправу. На выбутских дворах — тоже суматоха: готовили для киевского князя бочки с солониной, медом, зерном, пшеном; связки куниц, белок, сероватые куски пчелиного воска, отрезы выбеленного льна, пеньку. Дань брали с «дыма». Поэтому Ольгу, как и в последние годы, позвали к себе жить Всеслава и старый Влас. Негоже девчонке одной в избе, когда на полюдье княжья дружина — их закон тогда, их лихая власть.

— Всеслава, а почто мы княжее каждый год собираем? — спросила Ольга Всеславу, когда та пришла утром звать к себе сироту.

— Ну как же не собирать-то? От веку собирали. Неровён час — вороги какие налетят? А князь с дружиной и оборонит.

— И откуда они налетят? И каковы из себя вороги? Ни одного до сих пор не видала.

Старуха только рукой махнула:

— А откуда все вороги налетают, оттуда и налетят. И порядок такой. Повелось от века. И вот еще живут за лесом древляне. А они и не люди вовсе — на матерях женятся, собственных детей, сказывают, жарят и поедают. А бывает — волками оборачиваются и на охотников нападают.

— Так, может, бабка Всеслава, волки то и были? Они каждую зиму охотников режут. Так, выходит, князь волков киевских ведет Выбуты примучивать, чтобы нас здешние волки не заели? — засмеялась Ольга.

— Порядок такой, — смешно жевала старуха запавшим ртом, словно мяли в нем кусок прокисшего теста, и высыпались из него шепелявые слова. — А не соберешь княжье — осерчает дружина и сожжет Выбуты. Мы, выбутские, киевского князя люди, и всё тут. Так лучше, чем ничейными-то быть. А ты не мешкала бы к нам перебираться. Защиты у тебя так ведь и нет, а девица ты стала ладная. Скажемся с Власом бабкой твоей и дедом, при нас, поди, посовестятся сироту обидеть. Да и «дым» у нас получится тогда один, а не два.

Это каждый год ее и выручало. А для Власа и Всеславы она всегда сушеной рыбы и грибов припасала и на вырученное с перевозу набирала большую корчагу меду и меру пшена. Только сушеных ягод у нее не было: по ягоды никогда не ходила с того мая, как убил Перун мать. Да и не звали ее с собой никогда выбутские девки, — теперь в веси верили: несчастье она приносит. Она и сама теперь так думала, как отец замерз.

— Приду, — сказала она Всеславе решительно. — Закончу перевоз и приду. И на переправу не пойду больше.

— Вот и ладно, — улыбнулась старуха своим единственным зубом — бурым, забытым старостью в рдящихся, нажеванных деснах. — Ну пора мне идти, собирать князево.

Старуха поднялась, держась за поясницу и преувеличенно охая и морщась от боли.

— Так ты, слышь, приходи, не мешкай. Хоть будет кому нам с Власом снег откинуть от дверей. Совсем ведь завалило. Ох, зима-то нынче какая ранняя!

Снег все шел…

В полдень как будто чуть потеплело. А у переправы на утоптанном снегу ждал ее челна путник.

Без поклажи. Иноземец. Одет в льняное, белое, словно летом. И не холодно ему. В рукавицах, а голова непокрыта. Волосы длинные, темные. Чудной путник. Но какого только народу не ходит через волоки!

На вид — легкий, а ступил в лодку, и по самые борта лодка осела.

Она аж вскрикнула.

А он улыбнулся.

— Не бойся. Не утонем. А боишься — давай-ка весло… — Говорил он хорошо на их языке, как кривич.

Она устала с утра и рада была помощи.

А он заметил ее окоченевшие руки, снял с себя рукавицы и подал ей. Рукавицы еще хранили его тепло. И продолжилась их переправа.

Тут посмотрела она на руки иноземца и увидела, что на них страшные, едва зажившие раны.

Работал он веслом хорошо, умело. Решила за перевоз с него не брать: везет-то он.

— А откуда идешь? Из Царьграда?

— Из Царьграда, — эхом ответил он.

— Скажи, иноземец, что там за люди, за нашим Лыбутским лесом?

Путник улыбнулся:

— А здесь, у вас, люди каковы?

— Да разные есть. Кто масла подарит, кто — непотребство сотворить норовит…

— Так и за лесом они, выходит, такие же.

Ольга покачала головой недоверчиво: мыслимое ли дело! А путник сказал серьезно:

— Придет время — сама все увидишь, как оно за лесом.

— Какое! У меня и обувки-то на дорогу нет.

— Сама увидишь, — повторил он и улыбнулся. Только тут заметила, что губы у него посинели от холода.

— На Плесковщине-то, поди, у нас зимой не бывал раньше? У нас зимы лютые.

— Не бывал.

— А у вас зимы каковы?

Он задумался.

— У нас зимы иные… Ветер да песок, песок да ветер!

Подумала: «Разве ж бывает так, чтоб зима — и без снега?

Темно как, ночами-то, поди!» Но решила поверить: ведь за волоками, за Лыбутским лесом может быть что угодно, да и люди там вовсе не такие, как у них, — там и диких древлян веси, и еще сказывали ведь, что и с песьими головами люди за лесом есть.

— А лодочник ты добрый, — сказала она.

— На родине моей озеро есть. С рыбаками, случалось, ходил.

И она в ответ отчего-то разговорилась, разболталась, хотя обычно за ней разговорчивости не водилось, да все болтала о пустяках: про рыбаков выбутских, про то, какая рыба у них в реке ловится. Надоела, поди. А он слушал, кивал и все улыбался.

Выходя на берег, человек поскользнулся, упал в снег, поднимался неловко. У нее сжалось сердце — показалось, что никак босой он под длинной своей одеждой. Подумала: не может этого быть, почудилось! И все-таки куда идет он, чужестранец, одетый не по-зимнему, неумелый, неловкий, посиневший от холода? Пожалела, что в лодке не спросила, куда он идет и зачем. Но теперь уж поздно. И кто изранил-то его так?

Он уже был далеко, когда она вспомнила про рукавицы, закричала:

— Эй, путник, вернись, рукавицы-то!..

Тот обернулся, махнул рукой: ничего, мол. И продолжил путь.

Она тогда задумалась: кого же это перевезла она в Выбуты и что ему надо здесь? И у кого бы потом ни расспрашивала, никто этого длинноволосого странника в Выбутах, оказывается, не видел. А рукавицы оказались как нельзя кстати.

Но сейчас долго думать о странном путнике ей было некогда, потому что на другом берегу показались всадники. Одеты богато. Она поняла: полюдники.

Один спешился.

— Эй, там, переправу! — Голос был властный.

— Пошевеливайся, дурак! Переправу князю! — басом рявкнул другой.

Она и не подумала приналечь на весло. Не торопилась. Сапоги вон какие добрые, не босой, подождет.

— Пошевеливайся!

Наконец князь уселся в лодку, всадники ускакали. А она рассматривала его.

Немолод. Короткая борода, перевязь с мечом, кольчуга, волчья шуба поверх. И глаза цвета волчьего меха. И — та же нездешность, ладность, какие замечала она в отце.

— Чего воззрился? — строго спросил князь, явно неуютно чувствуя себя под погожим взглядом нежнолицего, веснушчатого гридя.

Ольга, одной рукой держа весло, другой стащила беличью вытертую шапку, тряхнула головой, и по плечам рассыпалось огненное золото, а князю показалось — по всей заснеженной реке и берегам. Волосами своими она гордилась — мыла травами.

Приподнял бровь с интересом:

— Так ты… девица. Как звать?

— Хельга, — назвалась почему-то как отец называл, не как мать. Так суровее казалось. Нахлобучила шапку, — Скажи, князь, зачем весь нашу каждую зиму полюдьем примучиваешь?

Он засмеялся, и смех у него был приятный, рассыпчатый. И лицо изменилось — из угрюмого и будто старого стало как у озорного мальчишки.

— Смела… Вот прикажу лошадьми тебя разорвать за такие речи, — предположил уже шутливо и глядя на нее с еще большим любопытством.

Хотел подсесть к ней поближе, протянул руку — дотронулся до волос. Лодку сильно качнуло, чуть не опрокинуло.

— А ну сиди смирно! — прикрикнула Ольга. — Переверну вот сейчас, и пустая будет твоя угроза.

Он повиновался — а что ему еще оставалось? В челне он был в ее власти — и смотрел на нее, не отрываясь.

Снег все падал и исчезал в черной воде полыньи.

Посмотрела на князя опять. И сказала ни с того ни с сего (за что потом сильно себя корила):

— За перевоз плата положена. Маслом, медом, рыбой вяленой, пшеном. Хлебом тоже можно.

Он рассматривал ее чуть ошеломленно:

— Плата?! Разве не почет тебе, не счастье — князя киевского везти?

Тут бы промолчи она, склони голову, загладь дерзость! А она:

— Ну так почет и счастье я тебе как повоз на полюдское подворье привезу. Почет — в плетенке, счастье — в горшке.

На другом берегу реки князя встречали «огнедышащие» всадники — веселые, гикающие, натягивали поводья, задирая лошадям головы. Один из них едва удерживал под уздцы огромного оседланного жеребца.

Ольге стало страшно своей дерзости: довезет князя до берега, а потом? Вдруг и впрямь прикажет своим «полюдским» схватить ее? Ведь от них никуда не убежишь: найдут, догонят. Одна она.

Князь заметил ее испуг, хотел попугать грозным взглядом, но девчонка в своем испуге была смешной, как ежонок, и он не смог сдержать улыбки:

— Дерзости ты непомерной, Хельга-перевозчица.

Игорь ступил на берег, тяжело припечатав снег каблуком — как княжьей печатью.

Она видела, что на берегу он обернулся и все смотрел на нее, засыпаемый снегом.

Она поскорее оттолкнулась от берега, и вскоре и берег, и князь пропали за снежными хлопьями. И от этого ей стало почему-то невыносимо грустно, как от потери. А почему — и сама не могла понять.

Потом — привязала лодку, взяла весло и багор и пошла домой. Кончена переправа до весны: да и устала она ломать каждое утро лед, словно прозрачную, но упрямую судьбу. Ломай, не ломай — с зимой не сладить! Ее власть.

И устала она за этот день так сильно, что подумала: к Всеславе и Власу перейдет завтра, а сначала дома выспится и соберет нехитрый скарб.

Огонь в сложенной когда-то Хелгаром печи гудел, убаюкивая, уютно освещал красными языками убогую избу. Подбросила еще поленьев, завернулась на полатях в старую медвежью шкуру, пахнувшую дымом и мышами, и не заметила как заснула.

Проснулась оттого, что где-то рядом с избой заполошно забрехали соседские собаки. Потом совсем близко взвизгнули и затихли на морозном снегу полозья, раздался конский храп. Щеколды в Ольгиной избе были настолько ржавы, что хоть запирай, хоть не запирай.

И в темноте кто-то огромный, стуча сапогами, вошел в ее провонявшую сиротством и сыростью избу.

Она сжалась от испуга:

— Кто здесь?! Не подходи, нож у меня!

Вот говорила же бабка Всеслава идти жить к ним уже вчера, не послушала ее!

— И правду мне сказали — ничья…

Князь! Она едва дышала, прячась в коконе из вонючей шкуры, нагретой собственным сонным телом. И не знала, что говорить и что делать.

— За тобой я. Сани во дворе. Пойдешь?

Наверное, она согласно кивнула, потому что он засмеялся легко и радостно, и подхватил ее на руки, прямо в шкуре, как спеленатого ребенка.

…И увезли ее сани. И над дорогой бежала за ними, выбиваясь из сил, Лосиха — яркая, праздничная, как это бывает в мороз.

 

Первое пепелище

Ольга теперь знала: счастью ее осталось недолго — до того лишь времени, как вскроются реки. Впервые так тоскливо становилось от приближения весны. Дань с кривичских весей собрана. Стучали топоры: выбутские и плесковские строили для князя струги — торговым речным путем дань везти на царьградские торжища.

С каждым днем все серее становился лед на реке. И так же неотвратимо близилось время, когда она, Ольга, снова станет ничьей. А тогда она решила: просто разденется она и войдет горячим, розоватым телом в черную ледную воду Плесковы. И река погасит ее жар, и сделает своим подобием — тоже ледяной и черной. Возвращаться в свою избу и жить как раньше она уже не сможет.

Твердо принятое решение умереть странно успокоило Ольгу. Каждый день она так ясно и подробно представляла, как именно все кончится, что сами мысли о черной ледяной реке, сначала ужасавшие, стали обыденными. Она могла уже думать об этом почти равнодушно, как о деле решенном.

Не понимала, любил ли ее князь. Ласкал нежно, бережно, долго, сладко, от себя отпускал редко, но почти никогда не говорил ей ласковых слов, не сулил ничего, не звал с собой, все больше молчал, словно что-то сильно заботило его. Что — она не решалась спросить. Пусть уж все идет так, как идет, а не то разворошишь листву, а под ней — берлога и медвежья пасть.

Столешни в большой, теплой и светлой княжьей избе ломились от питья и снеди. Полати — устланы гусиными перинами и застелены чистым, солнечно пахнущим льном. Каждый день пировали князь и воеводы и парились с визжащими выбутскими бабами в большой, специально срубленной бане.

После каждого княжьего полюдья в весях оставались брюхатые «полюдские женки». Да что там воеводы! Каждый вой брал себе на зиму женщину. Потом — кто возвращался к прошлогодним милкам, кто выбирал новых. Мужья возражать не смели: уже не одна мужняя голова была снесена за это с плеч. А как еще коротать княжьему вою долгую снежную зиму? Если мед и женки прискучат — на зверя ходили. Или строили крепкую снежную крепость и осаждали со снежным боем. Или запрягали здоровенных жеребцов в сани и, стоя в них, хлестко щелкали бичами, гоняли сани наперегонки. А то еще была печенежская забава: натирались топленым жиром, чтоб не ухватиться, и боролись на снегу голые, в одних портах. Кто другого плашмя уложит, тот и победитель. Или потешные бои устраивали, на мечах. И князь в забавах этих от дружины не отставал. Любила дружина зимнее полюдье: сытно, весело — ходи по весям, бери что хочешь, все твоё.

На черных голых ветвях сидели вороны и каркали — ругали зиму и кликали беду. И накликали: примчался в Выбуты старый князь Олег из Киева. Ввалился в избу в клубах морозного пара: борода и насупленные брови в инее — похожий на заснеженного Перуна, что на столбе посреди выбутского капища. Ольга замерла в углу у полатей, не двигаясь и не дыша.

С порога Олег накинулся на Игоря, тот в рубахе сидел за столом, разложив на столешнице оружие — мечи двуручные, мечи франкские, мечи агарянские, греческие — осматривал, протирал ветошью в масле льняного семени.

Игорь взглянул чуть удивленно на свирепые, мохнатые, в мелких сосульках брови Олега, но не поднялся и занятия своего не прекратил.

Ольга тотчас метнулась из избы, за спиной услышав громовые раскаты:

— Ты что это тут, всё полюдье — с бабами в снежки проиграл?! Хорошо, Свенельд прискакал ко мне в Киев: тревога, говорит, зима на исходе, а только половина повоза собрана.

Игорь молчал, а Олег свирепел все сильнее:

— Осмотрел я собранное-то! Правду говорит Свенельд! После половодья придут хазары за данью — чем платить будем, а? Чем платить будем, говорю?! Отвечай!

Игорь продолжал невозмутимо чистить оружие.

Олег грохнул кулаком по столешне:

— Чего молчишь, отрок?!

Отозвались лязгом мечи греческие и мечи франкские, и забилась об стены ругань, покатилась по полу, как откинутая ногой пустая бадья.

Игорь посмотрел на старого князя спокойно. Гневом Олеговым его было не удивить. Ни матери, ни отца своего, князя Рюрика, Игорь почти не помнил. Олег заменил ему и мать, и отца, вырос княжич за ним как за каменной царьградской стеной. Но приходилось теперь расплачиваться за это вечным отрочеством…

— Седой уже отрок-то твой, — сказал наконец. — Только ты не видишь. А хазарам платить вот чем пора. — Он кивнул на столешню, устланную железом.

Было видно, что старого князя эти слова Игоря задели за живое.

— Пробовали этим платить, пробовали! Не по силам нам пока, сам знаешь! Самого Кагана надо брать, разорить столицу его, гнездо змеиное. А для этого погодить надо, воев поболее набрать, полюдье собирать ревностно — со всех! С кривичей, с древлян! — Олег заметил быстрый, удивленный взгляд Игоря и, как медведь, зимой разбуженный, взревел: — Да, и с древлян! И с них! Давно пора! Вот тогда и покажем! Всем покажем!

Ольга стояла в ледяных сенях, слушала, и внутри у нее все тряслось и от холода, и от громового голоса и ярости огромного старого князя. А тот еще гулко сапогом на Игоря топнул:

— Миролюбием меня коришь, не трусостью ли?! Имени моего василевсы царьградские до сих пор трепещут! Бездумно только бык забор рогами поддает! А война бездумья не любит! Дружину укрепить надо, оружия наковать! Кузен для такого дела в Киеве мало! Иноземный-то булат дорог! Я в Вышгороде — десять кузен новых заложил! Пока ты здесь… медами да девками тешишься! А тебе бы уж самому многое разуметь пора, раз не отрок! Не разумеешь! На кого Киев с Новгородом оставлю?! Если б не Свенельд…

Игорь, не поднимаясь, вдруг тоже грохнул кулаком о стол:

— Свенельд, говоришь?!

Тут в горницу влетела Ольга с кувшином и рушником и завертелась, зачастила по-птичьи.

— А ну, княже, что ж ты — с дороги, а ни шубы не снял, ни рук не ополоснул. Разве ладно это? А ну, давай сюда руки-то, — почти приказала она, держа в одной руке глиняный кувшин, полный воды, другой — пустой, прижимая к себе. На плече — полотенце. — Да садись за стол, княже, поесть сейчас принесу, попить. Вот отдохнешь, а потом уж…

Олег замолчал и в полном недоумении перевел взгляд с нее на Игоря:

— Эт-то что еще за такое, что за мухоморицу красноголовую ты себе завел? Ты как посмела разговору княжьему мешать?! Да я тебя!..

И неожиданно раскатился громовым хохотом.

Игорь тоже посмотрел на Ольгу с веселым изумлением и проговорил медленно:

— Хельга это. В Царьград со мной пойдет. Там и наторгуем — и себе, и на дань хазарам.

Про каких-то там хазар Ольга уже сейчас не слышала: руки ослабели, и глиняный кувшин, полный воды, разлетелся на куски по светлому сосновому полу. Окатило и шубу, и порты, и сапоги старому князю. А она стояла, замерев, словно охваченная столбняком.

— Ну, ополоснула, хозяйка, так ополоснула, хоть порты меняй! — развел руками почти успокоившийся князь, сбрасывая на пол шубу и усаживаясь на лавку. Видно, был отходчив. Повернулся к Игорю: — Красноголовую женку свою полюдскую благодари, залила мой гнев, а то несдобровать бы тебе, Игорь. Ох и несдобровать!

— Не стращай. Отбоялся я. И не полюдская женка это. В Вышгород ее беру. Княгиней моей.

Олег взглянул удивленно, обеспокоенно:

— Ну, об этом ты меня сначала спросишь. В Вышгород… княгиней!..

— Нет. Не спрошу. Решено уж.

Олег посмотрел на воспитанника внимательно: такой тон Игоря был ему непривычен. Потом вздохнул:

— Ну-ну, не отбирает у тебя никто твоего мухомора, раз-брыкался копытами-то — аж пыль столбом! Женить тебя не позднее лета я и так собирался: пора. Сам управился — значит, одной заботой мне меньше. Девка без явной немочи, хоть и неумеха. — Улыбнулся. — На руки не сольет, горшка не расколотив.

Старик внимательно смотрел на Ольгу, что отошла от столбняка и теперь притирала пол.

— А скоры хоть и не так много ты набрал у кривичей, но, заметил я, скора — добрая, в Царьграде за такую дорого дают! Возьмем с них паволоками, бронями. Поди, хватит и на дань хазарскую. Да и донесли мне: там сейчас василевсом — флотоводец Лакапин. Новый флот оснащает, агарян воевать. Пеньку, воск можно дорого продать.

Игорь посмотрел на Олега: постарел князь. Раньше в Царьграде матери его именем малых детей пугали, бога своего денно и нощно молили греки, чтоб избавил от гнева Олегова и его кораблей, а он вот о чем теперь: пенька, воск!

…Зябкое, тусклое солнце гасло, отдавалось сумеречному морозу как полонянка — завоевателю. Ольга бежала и бежала по взвизгивающему снегу, бережно придерживая ношу. Ее пустая изба за зиму совсем почернела, покосилась, выстудилась, провоняла лисьим пометом и грибами.

Она разбросала принесенные в горшке тлеющие угли по сухому мху — по середине, по углам. Стояла и смотрела, пока не занялся как следует огонь. Когда заполыхала столешня, она, кашляя от наполнившего сруб дыма и задыхаясь, выскочила наружу. Соседи стояли молча и смотрели, как Ольга Ничья жжет свою избу. Ольга бросилась к Всеславе и Власу, обняла старуху и заколотилась то ли в кашле, то ли в плаче, уткнувшись лбом в уютно, по-родному воняющий навозом бабкин тулуп.

— Ну что ты, что ты, Олюшка! Бросил князь?

И вдруг Всеславу осенило:

— Или… неужто?.. С собой увозит?

— Увозит! Княгиней… — сказала Ольга в бабкин тулуп, подняла голову и утерла рукавом слезы и сопли. Акун с женой расслышали, скорбно переглянулись и покачали головами.

— Не верь князю, укройся, оставайся в Выбутах, здесь родное, а там… пропадешь ты там, за Лыбутским лесом! Пропадешь! — завыла вдруг, запричитала Всеслава и повисла на Ольге. Платок ее упал, жалко разметались седые космы. Ведь любила старуха и брошенную, гордую Добромилу, и Ольгу нянчила с детства, и мыла бабка девчонку в своей бане, радуясь и жалея, что все более женским становилось Ольгино веснушчатое тело. И ведь никто, даже мать, с Ольгиными огненными волосами управляться не умел так, как беззубая бабка Всеслава. А последний год, как прибило их друг к другу взаимное сиротство, так боялась старуха вот этого дня!

— И я говорю: не будет ей пути. Виданое ли дело — родную избу жечь! В половодье река принесет, как Купаву принесло, — прошептала на ухо Акуну жена и, поджав губы, ушла в свою избу. Купаву прошлым полюдьем тоже вот так увез воевода киевский. И Акун вздохнул, соглашаясь. Непутевая вся семья. Непутевая и несчастная: что Добромила, сраженная Перуном, что Хелгар, взлетевший высоко, да низко павший, зарытый у реки приятелями-царьградцами, непутево, по обычаю греческому, что дочь вот их теперь…

Полыхала старая изба, построенная ее отцом, варягом Хелгаром. Было ей страшно смотреть на это, но говорила себе Ольга, что это горят ее беды, что это ее неприкаянность и одинокие страхи прошлого исчезают, обугливаются, корчатся и подергиваются серым пеплом. Рухнули стропила, и, словно обрадовавшись воле, взвился и заплясал рой огневых искр. Вокруг пожарища таял снег.

— Добро, внучка, что запалила избу. Пусть ее горит! Огонь — он чистый, все расчистит, — прошамкал неожиданно вечный молчун старый Влас.

А на груди у Ольги спрятано было единственное, что подобрала она в своей избе до того, как ее поджечь, — думала, ветошка какая-то в углу белеет: искусно выведенное черным лицо неведомой какой-то женщины с огромными глазами, такими черными и непроглядными, какими бывают только последние буреломные ночи осени, когда всё — и земля, и люди — ждет снега, точно избавления.

Так сожгла Ольга все свое прошлое — и все плохое, что в нем было, и все хорошее. Посмотрела на старых, жалких людей, которых оставляла навсегда, на выбутские избы, которые то ли сторожил, как пленников, то ли охранял от неведомой беды подступавший со всех сторон иссиня-черный бесконечный лес, поклонилась всем низко. И пошла не оглядываясь по хрустящему вечернему насту, что хрумкал под ее новыми сапожками, будто поедал ее с каждым шагом. И каркали, перекликиваясь, на замерших (не живы, не мертвы!) от зимы дубах, выбутские сторожа — вороны.

А. в это время, сидя за трапезой с Игорем и воеводами и черпая мед из большой братины, довольный и совсем уж успокоившийся старый князь Олег рассказывал, смеясь, забавное. Смеялся захмелевший князь… Хохотали воеводы. Близко ухал в ночном лесу филин.

Вспомнил, что как-то на давнем полюдье, здесь же, в Выбутах, напророчили ему погибель от своего коня.

Теперь уж рассказывают разное, а все было так.

Предсказал князю смерть самый старый на Плескове волхв. Из тех, что живут в пещерах речных откосов, где лес, дойдя до реки, замирает над водой на высоком берегу. У волхва этого даже руки были как древесной корой покрыты, и жил он в плесковских лесах с тех незапамятных времен, когда ни князей варяжских, ни самого Киева не было, а одни волхвы здесь и жили. И ни родни, ни имени своего волхв не помнил за древностью, а может, и не было их у него никогда. Говорили, что сам лес и породил его, и что сам этот старик и был Лес. Даже глаза от древности пожелтели у него, как у филина. В Выбутах о волхве этом говорили с опаской, прятались, когда приходил он в весь со своей клюкой. А тут, зим пятнадцать, а может и больше назад, когда пришел на полюдье князь Олег с дружиной, вдруг постучал старик клюкой гулко, точно крепким клювом, в ворота его подворья. Не посмел никто заступить ему путь. И вышел князь к старику на крыльцо, и услышал:

— Радость у меня, находник-князь. Смерть я твою видел. Близко, как тебя сейчас. Коня своего великого, варяжского, берегись. Вот пришел сказать тебе об этом, князь. А зачем? Да затем, чтобы знал ты о своей участи и жил в страхе в наших лесах, варяг. И еще чтобы знал: как ни старайся ты этой судьбы своей избегнуть, настигнет она тебя…

И исчез, как сквозь землю провалился. А кто говорит — филином улетел.

И поверил князь, и опечалился так, что на коня своего франкского — огромного, любимого, огневого, за которого дорого было на Киевском торжище плачено, так никогда и не сел, а оставил его выбутскому кузнецу — холить да приглядывать.

Вот об этом и рассказывал князь Олег, веселясь сейчас на пиру с воеводами. Пятнадцать лет не бывал князь Олег здесь, в Выбутской веси у кривичей: недосуг было, да и стар стал, на полюдье ходил все больше к радимичам да вятичам, поближе, на дальние-то полюдья давно уж ходил со своей дружиной Игорь.

— А прошлую ночь снится мне мой Соколик! Веселый, резвый, здоровый, ушами прядет и говорит мне голосом человеческим: «Что ж ты не идешь ко мне, князь? Давно уж я оседлан и тебя поджидаю!» Иду я сегодня к тому кузнецу, а он мне: да уж три зимы назад кончился его конский век. Я говорю: покажи кости его, по костям узнаю, мой конь или нет, — больше моего Сокола в целом мире коня не бывало. Кузнец кости отрыл на своем подворье, показывает, для меня приберег. Так и узнал я: мой это конь. Вот и верь выбутским волхвам! Суть лжецы! Извести попусту такого коняку, от одного вида его враг бежал! Ровни ему не было по смелости — ни зверя близкого, ни огня не пугался. Для княжьего седла родился, а прожил жизнь в стойле, как корова! А уж велик был — никогда такого во всем свете не бывало. У моего-то Соколика одно копыто было что вот эта братина, голова была — что пять…

Подначивали князя захмелевшие молодые вой: не бывает такого, чтоб копыто — с братину:

— Ну так пойдем к кузнецу, пусть его кости покажет…

Накинули шубы и пошли всей веселой ватагой.

Н. Кочергин. Смерть Олега

В Киев из Выбут живым старый Олег не вернулся.

…Конский череп. Юркая змейка, неведомо откуда там взявшаяся и неведомо как пережившая зиму, что метнулась князю в сапог, защищая свой дом, и впилась так молниеносно, что не успел и понять-то он ничего… Терпеливое Предопределение с немигающими желтыми глазами; и постепенно угасающее веселье ватаги, и последний чей-то хохоток, резко оборвавшийся, как подстреленный, когда начал тяжело оседать, влекомый землей, внезапно ослепший князь…

…Скорбный, медленный обоз, в котором везли для великого погребального костра тело старого Олега, вернулся в Киев. Вернулся с ним и Игорь — безраздельным князем киевским. Да не один, а, к большому удивлению воеводы Свенельда, с той рыжеволосой выбутской сиротой, имени которой Свенельд тогда, на полюдье, и труда-то себе не дал запомнить.

 

Константинополь, 957 год по РХ, 18 октября, воскресенье

Константин Багрянородный, царственный красавец, начавший уже сильно седеть на висках, мог поклясться, что видел где-то раньше эту свою русскую гостью, архонтиссу Ольгу. Хотя прекрасно знал, что видеть ее абсолютно нигде он не мог, кроме как на первой аудиенции, 9 сентября, в среду (император трепетно относился к абсолютной точности во всем, особенно в датах). Странно знакомыми казались ему эти «солнечные нашлепки» эфелиды на носу и под глазами архонтиссы, придававшие лицу немолодой женщины золотистый оттенок и какой-то озорной, девчоночий облик. В Константинополе веснушчатые были в диковинку.

Чем больше император наблюдал за архонтиссой русов, тем неуютнее ему становилось, даже появилось какое-то тянущее чувство, точно съел или выпил лишнее. Это чувство появилось у него сразу же, во время недавнего приема, в среду, когда он только увидел вошедшую в тронный зал архонтиссу. С этого момента и начал он ворошить свою память, как фолиант архивных эклог.

Он перебирал все изображения, которые мог видеть в латинских и греческих книгах и свитках дворцовой библиотеки, где просиживал порой ночами: нет, все не то! Изображений варварских архонтисс он вообще нашел удручающе мало. Ему подумалось, что все помогли бы разузнать осторожно и продуманно заданные самой архонтиссе вопросы, но строгий протокол приема императором иностранных архонтов предусматривал и расписывал каждое передвижение по тронному залу всех участников церемонии, каждую произнесенную фразу. Да и, если честно, никаких осторожных и продуманных вопросов в голову императору не приходило. Что он мог бы ее спросить, кроме совершенных нелепостей: «Не бывали ли вы раньше в Константинополе?» Он же знал: не бывала, во всяком случае, с официальным визитом. В общем, император не без основания заключил, что это странная загадка, которая не давала ему покоя при виде архонтиссы — не более чем блажь, наваждение и, возможно, переутомление от чтения.

Опять увидев весной многочисленные моноксилы русов, приближающиеся к столице, население берегов в страхе бежало под укрытие константинопольских стен. В столице началась паника и перебои с хлебом. Несмотря на официальный мирный договор с Игорем, после Вифинии ужас перед русскими моноксидами был бессознательным, животным; до сих пор в развалинах лежали города и монастыри побережья; до сих пор от Гипербореи до Сирии низкими оставались цены на пленников и серебро — так много серебряной утвари из разграбленных церквей сбывали тогда русы и столько вифинского народу продавали они на невольничьих рынках!

Прибывших весной под Константинопольские стены русов было мало для атаки города, но императора уверяли, что это только отвлекающий маневр: где-нибудь на подходе вполне мог быть их основной флот. Поэтому, несмотря на все договоры, Константин велел привести в боевую готовность огнеметные установки.

И вот тогда по Константинополю разнеслась поразительная весть: флотилию привела… женщина по имени Хельга. Красивая. Наверняка, даже если бы Ольга была непривлекательной внешне, сам факт появления женщины в такой роли поразил бы столицу. Многие греки не верили, что у этого воинственного народа, поставлявшего в Константинополь гвардейцев для императорских отборных полков или разорявших их берега, вообще есть женщины. Грекам казалось, русов выталкивало из своей пучины само море, как наказание за грехи, вместе с их ужасными моноксилами…

Архонтисса заявила, что муж ее погиб и теперь она правит Киевом по малолетству своего сына и наследника Святослава. И что пришла она к императору с миром и с желанием принять греческую веру в Софийском соборе.

Узнав о смерти варяжского архонта Ингоря, вифинские беженцы, осевшие в столице, поднимали глаза к небу и громко возносили благодарности Богу, осеняя себя крестами.

Все пытались убедить императора, что этот странный визит архонтиссы и ее желание креститься в Святой Софии — какая-то очередная, изощренная хитрость русов… «Сомнения эти можно понять, — думал император, — гиперборейские варвары Ингоря разорили тогда почти всю Вифинию». Если бы не греческий огонь, разметавший моноксилы русов, и не решительные действия друнгария Романа Лакапина (за это, при всей ненависти к покойному тестю, император отдавал ему должное!), вполне возможно, архонт Ингорь сейчас сидел бы вместо него, Константина, в трапезном зале Аристии! «Интересно, каким бы стал мир, возьми тогда Ингорь Константинополь? — усмехнулся император такой невозможной, невесть откуда прилетевшей мысли. — Любопытно, разрушили бы русы все до основания или тоже стали создавать свою, новую варварскую империю на фундаменте своего понимания веры Христовой и римских традиций, как это делают сейчас аллеманы, франки и саксы, считающие себя «новыми римлянами»?»

Четко соблюдая условия Игорева договора, красивая архонтисса подала чиновникам константинопольской императорской таможни список прибывших кораблей, а также своих анепсиев и знатных особ, ее сопровождающих.

Все как положено, с княжьими печатями. Но императора уговаривали не верить русам: точно ли с миром они пришли? Не хитрость ли замыслили? Рассказывали о страшной мести архонтиссы за смерть мужа, о подавлении ею мятежа данников и сожжении одного из мятежных городов… птицами. Рассказывали, что она притворилась, будто отступает от города, который не могла взять по причине его неприступности. Но перед этим выставила условие, что убийцы мужа дадут ей «дань легкую» — птицами. Получив птиц, она приказала привязать к ноге каждой пичуги тлеющую паклю, птицы полетели в город, на крыши тех домов, где гнездились. А крыши в тех краях — из соломы… Император припоминал, что читал где-то в хрониках о чем-то подобном. Он смотрел сейчас на статную, спокойную, красивую, немолодую уже женщину с глазами ясными, как летнее море в безветрие, и не знал, чему верить, и верить ли вообще…

Перед роскошной трапезой в Аристии, задуманной им в честь архонтиссы руссов для укрепления союза, Констанин явно переутомился. И волновало его не только «вспоминание» того, где же мог он видеть эту женщину, а и нечто более важное: в дворцовых архивах он никак не мог найти вразумительные описания прецедентов крещения языческих архонтов (а тем более архонтисс!) в центре Ойкумены, в Софийском соборе. Если намерения Ольги искренни, и она действительно прибыла затем, чтобы креститься, а император все более склонялся к этой мысли после того, как заставил русское посольство ждать приема многие месяцы (и за это время никакого основного флота не подошло и никаких вражеских действий руссы не предпринимали), требовалось разработать приличествующий церемониал крещения — Βαπτσμα, определить титулы, от этого ведь зависели чрезвычайно важные моменты — расстановка особ во время обряда, последующей трапезы, очередность шествия в процессии, его собственные передвижения, фразы и церемониальные действия.

Задача представлялась настолько сложной и ответственной, что император Константин сам сидел в архивах, изучая все, относящееся к крещению языческих правителей, так как не считал, что кто-либо иной мог бы удовлетворительно справиться с задачей. Тем более что, во-первых, он вообще любил подобные занятия в тиши своей великолепной магнаврской библиотеки, а во-вторых, однажды пришел к выводу, что цивилизованные страны от варварских отличают две вещи: скрупулезное ведение детальнейших хроник всех происходящих в стране событий (ибо самое главное — не совершать ошибок, учась на опыте прошлого, поэтому опыт должен быть тщательнейше записан) и четкое соблюдение всех обрядов и церемоний.

Вот этого никогда не поймут германцы со своей новоявленной варварской империей, где столь важные вещи считают ненужной, напыщенной помпой. Император Константин часто негодовал, когда думал о западных братьях во Христе: «Священная римская империя германцев, воссозданная неграмотным франком Карлом. Они и впрямь думают, что воссоздали Великий Рим! Примитивные полуязычники, не имеющие толком ни своей истории, ни традиций, предающиеся междоусобицам на развалинах действительно великой империи! Франки, саксы, лангобарды, бургунды — им понадобится еще тысяча лет, чтобы приблизиться к постижению римского величия и смысла истинного учения Христова!»

Русы в иерархии императора Константина стояли ниже франков. Еще ниже стояли печенеги и венгры. И, конечно, никого не было выше ромеев. Превозмогая частые головные боли и бессонницу, император писал и писал поучения сыну Роману о том, как верно разбираться во всей этой иерархии, во всех этих многочисленных языческих племенах, как оводы вокруг быка кружащихся вокруг великой империи — кусающих, если не хлестнуть хвостом. Константин предупреждал сына и о том, что постоянно «хлестать» эти племена не стоит — слишком они многочисленны, слишком большой и неоправданный расход ресурсов: иногда гораздо разумнее — просто бросить им какой-нибудь кусок, и они уберутся восвояси.

Император не знал, насколько напрасен был этот его труд: сын никогда не применит его поучения и даже толком их не прочтет.

На возвышении, напротив Ольги, рядом с императором сидели и все его анепсии — красивая жена Елена Лакапина, полноту которой с трудом скрывала даже тяжелая церемониальная одежда, милые дочери с пытливыми, умными глазами, переглядывающиеся о чем-то своем, интересном и известном только им, сын Роман, опрокидывающий чашу за чашей и, никого не замечая вокруг, не сводящий влюбленных глаз со своей жены — красавицы Феофано. Роман сидел за столом несколько странно и напряженно (он старался дотянуться под столом до ножки Феофано). А Феофано, невестка императора, загадочно улыбалась и, кажется, единственная из императорской семьи в полной мере наслаждалась великолепным приемом (эта поразительная дочка константинопольского корчмаря, ставшая императрицей, а потом сообщницей в убийстве, достойна отдельной истории [168]«Наиболее прекрасная, обольстительная и утонченная женщина своего времени, одинаково выделявшаяся своей красотой, способностями, честолюбием и порочностью» (Лев Диакон, византийский писатель, X век).
).

Из-за подозрительности греков, из-за всех проволочек пунктуального императора и его бюрократической машины и пришлось Ольге ждать приема долгие месяцы. Ольга нервничала: проволочки создавали ей дополнительные трудности — по речному пути обратно в Киев зимой не пойдешь, но она оказалась упорной и своего дождалась!

После беседы с патриархом, абсолютно уверенном в искреннем желании архонтиссы принять истинную веру, Константин решил непременно крестить Ольгу: крёстится она — крестится со временем и Русь. Вместо беспокойного, непредсказуемого воинственного соседа появится союзник и «младший брат» по вере, как болгары. Император понимал, зачем это крещение нужно ему. Мотивы того, зачем это нужно архонтиссе грозных, диких русов, живущих, в основном, войной, были ему совершенно неясны. Еще менее ясным казалось ему, что такой воинственный народ повинуется женщине. Какой же должна быть эта женщина? Конечно, ничего не знал император об Ольгином Искоростене. Да ни о Руси, ни о княгине не знал ничегошеньки, как и о многом другом, полагая, что знает все! Это случается с учеными людьми, засиживающимися в библиотеках до головной боли.

Император продолжал мучительно вспоминать. И все-таки, где же видел он это лицо русской архонтиссы? И чем дольше смотрел он на Ольгу, сидящую с ее зостами за столом напротив, на расстоянии примерно семи шагов, тем более знакомым все это казалось — поворот головы, улыбка, веснушки эти… Так он мучился до самого конца обеда, пока не окончилась основная трапеза из бесчисленного количества блюд, и в Аристию должны были подавать сладости (а любимым его лакомством было простое — медовые коврижки с орехами и соусом из фиг, отваренных в сладком монембасийском вине с пряностями). Перед сладостями, как всегда, запели агиософиты, и в центре зала создали многоярусные построения из своих тел огромные черные акробаты.

Акробаты, виденные уже и раньше, были ему совершенно не интересны, он все пытался вспомнить… Это уже начинало раздражать и беспокоить императора не на шутку. А величественная архонтисса (даже сидя она была выше всех) смотрела вокруг, переговаривалась со своими зостами и чуть заметно, про себя, улыбалась каким-то своим, неведомым русским мыслям. Константин начал чувствовать сильные уколы любопытства, в том числе и мужского. Более того, черты Хельги, крупноватые на византийский взгляд, были настолько выразительны и интересны, что император уже набрасывал в уме ее портрет (рисованием император баловался до сих пор). «Интересно, сколько ей лет?» — думал Константин, стараясь одновременно понять, подавлена ли варварская правительница великолепием магнаврского приема, старается ли скрыть сознание ущербности. После длительных наблюдений он заключил, что даже если архонтисса и испытывала какую-то подавленность или сознание собственной незначительности от всего увиденного в Магнавре, самоообладание у нее было завидное.

Во время перемены блюд наступила та самая пауза в протоколе, которую так ждал император. Он тут же обратился к стоявшему за спиной логофету:

— Удовлетворена ли архонтисса трапезой и оказанным ей приемом? — Церемонии предписывали императору говорить с высокими гостями через логофета, а уж логофет передавал сказанное переводчику слово в слово.

Константин видел, как переводчик наклонился над Ольгой. Император внимательно следил за выражением ее лица, пока она говорила. Потом привычно ждал, пока ответ сообщат логофету, а тот — с поклоном передаст ему.

Наконец логофет монотонно, без всякого выражения (это тоже было предписано протоколом) передал ответ:

— Архонтисса отвечает, что трапеза во дворце Магнавра превзошла по великолепию и гостеприимству императора все ею ожидаемое. И что такого, несомненно, стоило ждать столько долгих месяцев (конечно, монотонность речитатива логофета выхолостила весь сарказм, который Ольга вложила в эту последнюю фразу, но Константин понял…). — И еще, — продолжал логофет, — сказала архонтисса русов, что все ею виденное напомнило ей незабываемые рассказы ее отца. По словам архонтиссы, ее отец служил когда-то этериархом варяжской гвардии в Вуколеоне, во время совместного правления багрянородного василевса с дядей его, императором Александром.

Император вежливо улыбнулся Ольге. Он вспомнил…

— Спроси у архонтиссы, не было ли у ее отца каких-либо особых примет.

И тут Константин с изумлением увидел, что с ответом гостья вручила логофету нечто похожее на грязноватый свернутый пергамент. Наступила заминка: никто не знал, что предпринять. Переводчик и логофет в полном замешательстве растерянно оглянулись на императора: передавать что-либо за трапезой — вопиющее нарушение церемониального протокола. Но снедаемый любопытством Константин сразу почувствовал, что в этом наверняка заключена разгадка, и едва заметно кивнул логофету: «Передать».

Логофет переводил ответ архонтиссы: «У этериарха, отца архонтиссы, была особая примета, он был одноглаз» — а император между тем разворачивал совсем пожелтевший, истрепанный по краям лист…

Развернул.

На сына смотрела непрощенная мать, Угольноокая Зоя.

И вот тогда Багрянородный император действительно вспомнил всё! Это было настолько сильное потрясение его детства, что, ему казалось, он и помнил-то себя только с этого жуткого дня: брызжущий слюной и обдающий винным зловонием дядюшка, его вопли, гулкое эхо в галереях Вуколеона, старая глициния, руки матери, которые так не хотелось отпускать! И — одноглазый варвар-этериарх с ужасным выговором и «солнечными нашлепками» на лице, который предложил тогда ему и матери спасение. Его лицо запечатлелось у Константина где-то на илистом дне памяти, и вот сейчас — снова всплыло и улыбалось… Мать, императрица Зоя, тогда отказалась от помощи этого варяга! И опять копьем вонзилось в императора то самое первое, самое острое чувство беспомощности и жалости к себе! Страшные, показавшиеся вечностью мгновенья: холод мраморного стола хирурга, на котором растянули его — жалкий комок теплой плоти, униженная нагота, неукротимая дрожь челюстей, оглушительный грохот зубов, ожидание боли. И — нежданное, чудесное избавление, и радостно схвативший его со страшного стола в теплую, спасительную охапку, в нарушение всех дворцовых протоколов, безымянный веснушчатый, одноглазый варяг!

Император Константин, стараясь казаться как можно более невозмутимым, передал архонтиссе свой ответ. Переводчик вернулся к столу Ольги и ее свиты:

— Порфирородный Василевс благодарит архонтиссу за неожиданный подарок. Порфирородный Василевс не помнит отца архонтиссы: _в Вуколеоне за это время сменилось много этериархов. Но… император уверен, что это был достойный, отважный человек, как и вся варяжская императорская гвардия.

Император Константин с этого момента уже явно старался избегать взгляда архонтиссы русов. А Ольга тогда, за трапезой в Магнавре, грустно думала, сколь многое ей довелось повидать в жизни — даже то, как неумело и взволнованно лжет ей самый великий на земле император, и как непохожи глаза этого бледного, красивого грека на глаза той женщины на рисунке.

Слухи, сплетни, догадки ползли по Константинополю и дворцу Магнавры: что все-таки привело в Византию варяжскую архонтиссу, почему решила она креститься? На трапезе в зале Магнавры в то воскресенье об этом доподлинно знали только два человека — сама архонтисса и «пресвитер Григорий», монах из ее свиты.

 

Лето 941 по P. X

…Инок недостойный, и рожден я в городе Немогарде на берегу озера Нево, отец и мать мои были русы, но веры Христовой, посему от рождения лишь одно у меня имя — Григорий. Язык матери и отца моих помню, но привычнее мне сызмальства греческий.

…что жив я, недостойный инок Григорий, ежедневно и еженощно славлю за то Господа нашего Иисуса Христа.

…раб я архонтов Киевских, то есть по-русски — князей — и по собственному их повелению составляю хронику их деяний. И там пишу все так, как предписывают известные мне хроникальные каноны, — перечисляю и описываю их деяния, ничего от себя не добавляя. Сия же грамота тайная, в которой пишу все как есть, ибо раб я княжеский только волею злого случая, а душа моя отдана Богу, чей я есть вечный раб.

…пишу единственно потому, что только тогда воистину спадают с меня узы рабские. И никакой господин, и никакой архонт языческий воли над мыслию моей не имеет, один лишь Господь. И еще пишу я оттого, что только записанное чудом и остается, когда и люди умирают, и царства рушатся.

…умерла безвременно в Невгороде мать моя Марфа, и отец мой, раб Божий Филипп, вой константинопольский, взял меня, малолетнего, с собой в Царьград и отдал в обитель Иерскую послушником. В ней и обучили меня грамоте и делу переписчика. Работал я с малолетства без устали, не по принуждению, а по собственной воле. И благословлялся я настоятелями моими монастырскими лет с двенадцати уже переписывать много хроник императоров ромейских и латинских.

…как зимний вихрь напали на наш город Иеру Босфорскую язычники-варяги. Пришли они на тысячах моноксидов — и русы, и свей в шеломах рогатых, словно порождения преисподней, и касоги, и печенеги с глазами дикими и желтыми, как у пардусов. И все они вскоре пьяны были от церковного вина, и крови; и грабежей храмов Божиих. И зверства, ими творимые над жителями Вифинии, не может ни описать язык, ни представить человеческое разумение, ни выдержать бездушный пергамент, и вот сколько уж времени прошло, а память опять и опять возвращает меня в тот ад. А братья Варфоломей, Стефаний и Кирилл преградили врата монастырского храма варварам. И всегда будут видеться они мне братья-иноки — Варфоломей, Стефаний и Кирилл, с головами, превращенными сапогами варяжскими в красно-серое месиво тошнотворное; и келарь Петр, и игумен Никифор, распятые живыми на дверях церковных, и светлые лики иконостаса, кровью забрызганные.

…ужасаться перестал, потому что и способность ужасаться достигла предела, ибо и ей, как познал я тогда, есть предел. А силам зла тогда противопоставить нам, инокам, было нечего. Потому в тот час мы с братьями Николаем, Константином и Михаилом устроили заслон из тяжелых скамей и другой деревянной утвари у дверей библиотеки, а стены в ней были толстые, и попеременно читали громко на память из Писания, чтобы укрепить силы души своей на пороге жестокой смерти. А брат Николай заговорил вдруг громко словами из Послания Павла Коринфянам, и замолкли мы все и слушали в изумлении, так нелепы и несвоевременны казались эти слова, когда варвары гикали, и звуки убийственного металла, и женский визг, и вопли страдания раздавались вокруг за стенами: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

И не вытерпел тогда брат Михаил, обычно инок молчаливый и труды монашеские несший всегда безропотно, и возопил, как безумец, на это словами ветхозаветными Экклесиаста, которые и душу мою прожгли как огнем:

— Любовь — Истина?! О чем ты говоришь, безумец Николай?! (Прости меня, Господи, за то, что слова такие пергаменту предаю!) Бессильна она, любовь Христова! Скамьей да столешней мы двери затворили, посему и живы до сих пор, а ты — «любовь»! Поди скажи это сейчас на улице насилуемым, да иссеченным, да распинаемым! Вот она, истина, Николай: «И возненавидел я жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем!»

Ясно мне было, что вопил он не только, чтобы перекричать звуки страшные за стенами, и за дверьми, но — был это голос страха перед собственной близкой гибелью. А брат Николай подождал, пока откричит он, и продолжал говорить слова Писания громко и уверенно: «А теперь пребывают силы три — вера, надежда и любовь, но любовь из них больше». — И добавил: — Страшны мне, Михаил, не зверства язычников за стенами, а то, что ты вот сейчас в этих стенах сказал. Вот это и есть самое страшное.

А дверь уже ломали таранами варвары.

— Слепец! — вскричал Михаил так сильно, что жилы у него на лбу надулись и посинели. — Вооружимся, братья, дорого продадим свою жизнь, хоть по одному паганину в преисподнюю отправим! — И перевернул стол, и отломал у стола ногу, вооружившись ею словно палицей. И Константин, и я его примеру последовали, тяжко дыша, ноги от столетни отламывали.

И только Николай вооружаться не стал. А посмотрел на нас и закрыл лицо руками. И, когда руки отнял, лицо у него было страшно и мокро от слез, и проговорил он едва слышно, с ужасом:

— Это вы слепцы, это вы отступники! Ведь вы сейчас сторону зла принимаете, становясь на одну доску с язычниками. Но им — простительно, им Благодать не открывалась, а вы?.. Кто же, кроме нас, светоч любви удержит посреди зверств и злодеяний? Как же теперь мир опять к любви возродиться сможет? Если же и вы, как и они, — палицами? Палица и добро? — спросил он в ужасе, на наше вооружение указывая. — Добро с палицей в руках — уж и не добро вовсе. Другое ему имя. Другое!

— Все велеречие это, Николай! — крикнул Михаил, что до принятия монашества был лучником на флоте императорском, косясь на дверь и перехватывая палицу в руке поудобнее. — Ну-ка, братья, отбиваться будем до конца, так хоть погибнем скорее. Только не пленение.

— Не буду я с вами спина к спине как варвар дубиной махать. От Христа не отступлюсь. Погибну смиренно, с Богом в душе. Ведь тлен вся остальная сила. Неужто забыли, что сказано: «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится!» Вот она, истина. Не варвары же мы — люди!

И с этими словами, не утирая слез, пошел Николай к дверям, раскинув руки.

А дверь тем временем уже поддалась, и топоры в нее врубились, и упал в эти расщелины на пол каменный солнечный луч, мерзкий в равнодушной своей извечной веселости, и обыденно плясала в нем пыль, как будто ничего страшного вокруг и не происходило. И видел я в проломах черные бороды варваров и глаза их раскосые звериные, и шеломы рогатые дьявольские. Дверь тяжелую нашу высадили, и упала она, как сосна лесная под топором, прямо на брата Николая, и распластали его под ней ноги варваров.

…с Михаилом и Константином палицами нашими сразили много этникосов. И признаюсь тебе, хорошо мне было, хоть и жутко — так вот умирать, в схватке. Словно кто-то освободил меня от страха в тот миг. А уцелели мы с братьями Константином и Михаилом, потому что отвлекли варваров книги — стали они отдирать оклады драгоценные, а сами страницы, переписываемые годами, мудрость человеческую, что ценнее окладов, отрывали, словно птицам крылья, и выбрасывали за ненадобностью.

Вдруг в пролом двери вошел очень высокий варяг, меч в руке — окровавленный, а щита — нет. Поступь ловкая, как у пардуса, и ясно: главный их. Посмотрел на нас. Мы с братьями все стояли, скучившись, опять защищаться готовые. Подошел он к нам медленно, как к пойманной мыши кошка. Мы переглянулись и поняли, что пришел наш последний час, и запели стихиру софийскую «Славься, Господь, в поднебесье». Терять-то тогда уж все равно было нечего, и я бросил петь, и крикнул высокому слово ругательное, что помнил на языке отца и матери моих, да еще и повторил! Посмотрел на меня варяг высоченный… рассмеялся неожиданно. Мы не сразу и поняли, откуда звук понесся такой человеческий — смех. И все вокруг, и даже те, что книги увечили, тоже злочиние свое оставили и смеялись. И крикнул высокий варяг: «Этих с собой возьмем, товар добрый». И отхлынули от нас нападавшие. А я понял и крикнул Константину и Михаилу: «Рабство нам грозит!»

Пощадили нас варвары-варяги, а главный их оказался тем самым архонтом варяжским, Ингварем Киевским, о котором столько слухов ходит по земле. Так и был я пленен. Брат Михаил оказался ранен, впился клинок варварский в его живот, мучился он всю ночь и истекал кровью и зловонными людскими жижами. И столько в человеке смрадного и отвратительного, когда нарушается его целостность телесная. А дьявол смеялся надо мной в ту ночь: дескать, ну-ка смотри, по образу ли и подобию вы сотворены Божьему или сходны со скотами, когда страдания неимоверные отнимают все человеческое у вас? И усомнился я, и прельщен я был, грешный: как же может такое зверство человека над человеком допускать Господь, ежели Он — всеблаг? Почему не явил Он тогда в Иере чуда, в ночь разорения варварского, раз человеколюбив?

Не спасла любовь-то брата Николая, распластало его под ногами варварскими! И уменьшилось во мне тогда светлой веры, а преисполнилась душа моя зла и сомнения, словно моровым поветрием заразилась от чужой жестокости.

…на моноксиле архонта Ингваря к веслу меня посадили и к скамье гребной привязали. А навстречу русам вышли греческие хеландии и стали плевать огнем. Море превратилось в преисподнюю, а я был крепко к скамье привязан и рвался как мог. Архонт Ингварь тут рядом оказался, обожженный, одежда — дымилась. А тут уж и мачта рухнула. И понял я, бессильный, к скамье привязанный раб, что пришел дням моим конец, и все молитвы покинули память мою, а в горле остался один вой предсмертный. И тут, прежде чем за борт прыгнуть, сам весь в огне, одним движением рассек архонт Ингварь узы рабов, к нему ближайших. И все мы с горящего моноксила в воду бросились. Так жизнью своей я теперь обязан варвару.

Много русского народу пожгли у Иеры греческие хеландии, много варягов в дороге от ран умирало, когда шел архонт берегом, на лошадях.

Брата Константина и брата Михаила продали хазарскому перекупщику. А я занедужил сильно, ожоги загноились, но не бросили меня отчего-то при дороге зверью на съедение, в повозке повезли.

Вот на пути том и познал я, брат мой: достоинство человека предел имеет. Дальше этого предела обращается человек в тварь, равнодушную ко всему, кроме сохранения собственного существования, скудного и бессмыссленного. Прав был Экклезиаст, говоря: «И нет у человека преимущества перед скотом».

Последних вифинцев продали по дороге, а меня привезли на подворье архонта Ингворя. Ходить-то я уже тогда мог. Оказалось, был я его добычей, но добычей куда как неказистой — в чем душа держалась, и ни на какие работы рабские не способной. Привели меня в большой деревянный дом и втолкнули в огромную комнату с низким сводом. И была эта комната велика, словно церковь, и убрана коврами, и оружием, и разной награбленной в церквях христианских утварью — распятиями, дароносицами, купелями. Идолов же в доме я не видел.

За убранным столом посреди сидели там женщина и мальчик. И архонт Ингварь, весь в безобразных, уже подживших ранах и рубцах от ожогов на лице и голове безволосой, обнимал их и радостно расцеловывал, словно отец и муж вернулся в дом после дел добрых, словно и не оставил он города ви-финские в пепелище, крови и запустении. А я, связанный, стоял пред ними, смрад источая. Одеты архонтисса и отрок-наследник были просто — в одежды светлые, и лицом чисты, белы и очень красивы. И сказала мне архонтисса по-гречески (удивительно мне это было!), что привез меня архонт сыну своему в подарок. И чтобы не боялся я их, и что мне дадут вымыться, одеться и накормят меня. И что привезен я затем, чтобы обучать малолетнего наследника киевского «премудростям греческим» и писать летопись деяний архонтов киевских. Последние силы меня тут и оставили…

… Обращаются со мной хорошо, словно и не раб я. Поселили от остальной челяди, домашних рабов, отдельно, в комнате наподобие кельи. Узы сняли. Жировых светильников дали и всего, что надобно: чернил карбонных и листы пергамента, поболее. На удивление мое принесли даже чье-то платье иноческое рясофорное, стиранное. И облачился я в него, и снял мирские обноски, потому что страшно мне стало: так-то не только обмирщусь, но и варваром стану. По городу тоже хожу свободно. Строений каменных в городе нет, но есть большое Торжище у реки, где купцов множество — больше хазарских и языков мне неизвестных, но слышал и италийскую речь, и даже с ромеями встретиться довелось. А на горе — сонмище высоких столбов, с которых взирают вниз деревянные идолы, вырезаны с большим искусством, и приносят им жертвы скотом и плодами. Как у нас в обители говорили, в жертву приносят язычники и людей, то того я не видел. А вскоре открылось мне милостью Божией удивительное. Подумал — видение, не поверил: крест накупольный возник в небесах. Не видением то оказалось: стоит в Киеве, как остров посреди моря варварского, чудная церковь христианская. Высокая, из цельных древесных стволов сложена, как, помнится мне, и родительская изба в Невогороде, но купол — словно чешуя рыбья, а по краям и над входом идет резьба самая искусная. Как вошел я туда, как увидел родные, светлые лики Спасителя Пантократора и Богородицы Теотокос! Как вдохнул воздух, напоенный курением лампадным, живительным, распростерся я на полу и надышаться не мог, и закрыл глаза и плакал, словно мореход, после кораблекрушения выброшенный живым на берег. Только что чувств не лишился!

А пастырем в церкви, как оказалось, незадолго до моего в Киев привезения, прибыл служить иеромонах Никифор, скопец, сам себя оскопивший, во имя святости высшей. Двадцать лет сидел он в скиту на горе Афонской у обители Ксиропотама. И год назад, на Пасху, рассказал он мне, что было ему видение. Нестерпимый свет прорезал темень кельи его, и голос из этого светящегося столпа сказал, что призывается Никифор на подвиг: обращать язычников в веру истинную, пока последний язычник не обратится и последний идол не будет огню предан. И вышел тогда Никифор из скита впервые за двадцать лет, и пошел к настоятелю Ксиропотамскому, где и узнал, что пребывают в обители посланцы от христианской паствы далекого языческого Киева и просят они священника для церкви их святого Илии, ибо стоит их церковь без пастыря, а прежний-то пастырь, иеромонах из Студийской обители, в реке утонул. И сим летом с караваном купцов после долгого странствия, в котором хранила его единственно милость Господа, дошел Никифор до Киева. Чудны дела Твои, Господи!

…Ас Афона привез с собой иеромонах Никифор лишь антименсион епископский, и икону Христа-Пантократора — чудодейственный лик, наполняющий благоговением каждого, кто войдет в храм святого Илии. Испросив позволения у благочестивого Никифора, провел я всю ночь пред светлым ликом тем на коленях в молитвенном бдении, испрашивая прощения за все мои страхи и смуту души моей. Икона та писана с образа Пантократора из Синайской обители самим преподобным Федором Македонянином, иконописцем Афонским, превзойти которого никто не в силах и до сего дня. Рукой Македонянина водит сам Господь, потому и глаза у Создателя на образе этом — живые, в самую суть твою проникающие. И стал в душу мою мир возвращаться.

И впервые за долгий срок исповедался я и причастился Святых Даров.

И собирались вокруг меня христиане киевские, с печатью Благодати на лицах, истуканов своих навсегда оставившие и именами христианскими нареченные. И немало их было — и киевляне звания разного, и варяги, императору послужившие, и купцы христианские, привозящие товары на торжище киевское.

…Соблюдает Никифор строгий пост, носит власяницу бессъемно и спит на досках. И проповеди его полны благочестивой страсти.

Горько, горько сетовал он, что медленно обращаются киевляне к истинной вере и что по-прежнему в окрестных лесах рассеяны змеиные гнезда бесовских кудесников, которые прозываются волхвами, а потому, даже крестившись, продолжают иные русы и поляне жить порой по обычаям языческим, которые искореняет речами и делами своими пастырь Никифор безжалостно.

…сладостно было мне опять слышать звучание слов Божиих, греческих. Рассказал я ему о разорении Иерской обители и о пленении своем. И стал он лицом темен и ответил, что так и весь христианский мир падет под мечом язычников, ежели не обратить их в веру истинную, не пожечь идолы и не истребить во славу Господу неисправимо закосневших в своем идолопоклонстве. И воскликнул он сильно, громким голосом, что сказано ему было из светлого столпа, в его келье появившегося: если не положит он за это жизнь свою, понесутся четыре всадника Апокалипсиса, один за другим, и будет кругом пожарище, и чумное поветрие, и скрежет зубовный, как предсказано, и воцарятся на земле идолы, и станут города христанские пристанищем бесу.

А в следующий мой приход говорил я сам с паствой киевской, хотя и трудно мне было поначалу понимать их, но полянское наречие походит на язык родителей моих. И открылось мне, какое рвение и искусство проявила паства киевская при возведении храма своего. Как своими руками храм этот чудный спасали от нахлынувшей на город воды при слишком сильном паводке прошлогоднем, сколькие жизни лишились, спасая храм Христов. И как потом, как схлынула вода, церковь поставили на катки и перевезли всем Киевом на место повыше и посуше, словно ладью варяжскую, волоком. Дискосы и потиры в храме этом хотя и из дерева, но выточены киевлянами с искусством изумляющим. По нраву пришлись мне обращенные: искренна и благостна вера их.

А жен среди христиан киевских нет совсем. И сказал на то Никифор, что сосудам греха и порождениям беса, каковы суть жены человеческие, так же трудно войти в Царство небесное, как и верблюду — в ушко игольное. На что возразил я ему, что нет того в Писании, что ведь и блудниц раскаявшихся прощал Христос, что и Богородица Пресветлая, и Мария Магдалина дщерями были Евиными. Это Никифор гневно назвал богохульством и епитимьей мне пригрозил, и еще сказал мне, что наибольшее вместилище зла — исполненная гордыни архонтисса киевская, чей я раб. И что великий это для него подвиг — терпеть ее власть, ибо неслыханна для жен любая власть над людьми, но послано это ему, молвил он, как испытание силы его и веры, ибо всякая власть — от Бога.

Никифор — пастырь неколебимый и враг любого греха. И потому слаб оказался я — не признался ему, что усомнился тогда, в Иере, в Благодати Божией, не выдержал испытаний жестокостью человеческой. А перед иконой Пантокра-тора в грехе я своем покаялся: Ему все движения души нашей слабой ведомы, и суд Его людского милосердней.

…архиерей поведал мне, что к киевским архонтам не имеет он вхождения из-за закоснелости их и непримиримости к вере христианской. Однако, грешен, усомнился я в словах архиерея Никифора: в чем же закоснелости их знак? В том ли, что строительству храма в престольном городе своем не препятствовали, что христиан не гонят, что наследника своего единственного обучать письменам греческим повелели и даже хронику деяний своих приказали писать, подобно правителям просвещенным? Но не поддался я искушению прекословить.

Во дворце Подольском архонтов Киевских (называется он «терем») оказались и Писание, и апокрифы, которые мне даны были. Грешен, заподозрил я, уж не явились ли они добычей, увезенной русами-варягами из-за богатых окладов из какой-то несчастной, как наша, разграбленной обители Христовой. Может, и так. Но листы были в целости, неразодранны. Убеждаюсь я в том здесь ежедневно: самое трудное это дело — понять непредсказуемость побуждений язычников, от которых жизнь моя здесь зависит.

Архонт Ингварь в Киеве никогда надолго не остается: с дружиной по земле рыщет… (вымарано)… А малолетний архонт оказался не по годам своенравен и дерзок, хотя и очень к наукам способен: буквы, по настоянию архонтиссы, он освоил быстро, и вскоре уже читал бегло. Объяснила архонтисса это желание обучать сына тем, что договоры с императорами ромейскими архонту лучше самому понимать, без толмачей. О, как описать невыразимую мою радость, когда слышишь, как младенец этот, Сфендослав, порождение варяга-паганина, водя пальцем по строке, выговаривает старательно, хоть и без разумения, слова евангельские, вечные: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое…»

Однако обучение мое наследника престола прервалось из-за неприязни к занятию этому не только самого ученика, но и доместика схол архонтиссы, варяга Свенхельда, идолопоклонника безжалостного и влиятельного. Да и паракимомен наследника, Асмуд, называемый здесь «дядька княжича», тоже убедил архонтиссу, что закаление плоти и обучение Сфендослава воинскому искусству — своевременнее и полезнее. Мой ученик был увезен, по русскому обычаю, в лагеря варяжские воинские, так что и не вижу я его теперь.

Говорить же с архонтиссой Хельгой мне, рабу ее, позволено было только дважды. Почтение к ней народа ее и мужа-архонта Ингваря, несмотря на природу его жестокую, несомненно и изумительно. Есть у архонта и другие жены, по обычаю языческому, но отличить их от челяди можно только по плотской красоте и платью, более богато изукрашенному. Когда же архонт отбывает в походы свои варяжские, всем Киевом остается править архонтисса Хельга.

Лето 946. Мертв архонт Киевский: некие мятежные данники убили его с особой жестокостью и тела вдове не вернули.

…(вымарано)…о деяниях архонтиссы, свидетелем которых я явился в Киеве, и отмщении ее, способном ужаснуть даже закоснелого в язычестве варвара, я писать не могу… из страха за (вымарано)… и за рассудок свой. Я пришлый, и многого тут не разумею. Но человек ли она? Прав был Никифор: одержима архонтисса, одержима. Прочь!

(больше записей нет)

 

Искоростень

И опять горели в ее снах крыши чужого города, и опять мычали набитые землей рты с извивающимися мокрыми губами — вперемежку с толстыми розоватыми дождевыми червями, так что уже не понять было, где рты, а где — черви, и опять видела она у ног своих побелевшие от ужаса глаза людей, осознавших бесповоротно, что погребают их заживо. И опять, и опять, наклонившись над ямой, спрашивала она: «Хороша ли вам честь?»

Она вспоминала, какая потом наступила полная тишина, когда наваленная сверху земля заглушила и мольбы, и мычание погребенных — все принимает, все заглушает тяжелая земля. Она распрямилась тогда, отомщенная. Но еще чуть шевелился покров над засыпанной ямой, и долго неприятно волновало ее это, потому очень напоминало выпуклый живот с шевелящимся ребенком.

А с недавних пор все это стало приходить к ней каждую ночь. И не только ночью, а даже и днем, когда забывалась она случайно сном. Поэтому заснуть — оказалось теперь самым страшным, и она приказывала челядинкам будить ее, как только засыпала.

Она не понимала, кто насылал на нее эти видения, эти сны. И за что? Ведь она все делала правильно — оставленная Свенельдом одна, без дружины, на погибель, защищала сына, себя, престол киевский. И защитила: не дождался воевода, не погибли они со Святославом!

Казнь князя Игоря древлянами (со старинной гравюры)

…А началось все с того, как вошла она победительницей в покоренный и сожженный ею Искоростень. Только выждали, чтобы отпылало пожарище. Впереди войска вошла, на коне. Чуть позади нее ехал Свенельд, а радом с ней дядька Асмуд вел под уздцы коня с малолетним Святославом на спине. Въехали в ворота, спешились. Еще носил ветер, словно туман над болотом, рваные, густые клоки седого, едкого дыма. Там и тут валялись обугленные тела. Откуда ни возьмись, выступила из густого облака дыма и подковыляла к ним большая слепая собака с белыми глазами и почти без шерсти, покрытая одной только розоватой кожей в бурых пятнах. Она прихрамывала на перебитую заднюю ногу. Потянула носом. Белые невидящие глаза смотрели прямо на них. Собака не боялась их, она тяжело вздохнула, как почудилось Ольге, совершенно по-человечески, а потом отковыляла, села поотдаль и, вытянув большую голову, протяжно, с подвизгиванием, горько взвыла, словно призывая кого-то. И где-то отозвались ей уцелевшие другие. Испуганно заржали и затоптались кони, словно почуяв волков. Собаку отогнали камнем, который взвил облачко серого пепла, им устлана была вся улица.

Обугленные срубы тянулись по улице в рад, словно черные остатки зубов в деснах. То тут, то там обрушивались балки, стропила. Сколько взгляда хватало, простерлось пепелище, в которое превратился город — некогда шумный, торговый, богатый.

— Знатный погребальный костер задала ты по мужу, княгиня. Ох и знатный! И я бы так-то их взять не додумался — птицами! — В голосе Свенельда звучало опаское удивление. Говорил теперь — как с равной.

Всех поразила Ольга Киевская, всех потрясла! Слава о том, как страшно отомстила жена князя взбунтовавшимся данникам-древлянам за расправу над мужем, прокатится от земель Варяжских до Ромейских. Даже дружина свенельдова относилась теперь к ней с суеверным почтением. Взяла она их навсегда своей неотступностью в мести, до какой редкий воевода додумался бы. Извела целую землю Древлянскую жестокостью да хитростью. Вот это княгиня! Так что, реши Ольга сейчас повести вместо Свенельда дружину Игореву хоть на Царьград — не задумавшись пошли бы за ней, женщиной, русы-варяги. Потому что не видели они никогда никого, кто был бы способен на такие дела. И никто до сих пор не видел.

Тогда, в Искоростене, ничего не ответила Свенельду Ольга на его похвалу. Знала: дружина мужняя заставила воеводу прийти под Искоростень ей на подмогу, сам он так и выжидал бы в Новгороде, пока не стала бы вдова женой князя древлянского Малко: хоть и неволей, да докажи потом, что неволей!

Дошли до Свенельда вести, что за тем и пришел в Киев древлянин. Вот тогда, подождав до нового брака Ольги, и обрушился бы Свенельд на Малко и Ольгу, якобы мстя обоим за Игоря всей силой своих варяжских дружин, которые собирал на севере с самого известия о смерти князя Киевского. А потом сел бы сам в Подольском тереме князем. Насквозь видела Ольга воеводу, а вот он только недавно осознал, что перехитрила его, старого лиса, сирота выбутская. Перехитрила…

Донесли до дружины гонцы Ольги ее мольбы о помощи и, главное, рассказали притихшим воям во всех подробностях, как страшно мстит убийцам мужа княгиня, какие западни им устраивает. И решила дружина: не медля ни дня, идти на защиту вдовы и малолетнего князя. Свенельд не смог и не стал перечить. Спешили, днем и ночью по рекам шли. И когда добрались до Киева, тут же повела их Ольга в землю Древлянскую, на Искоростень. Вот так, хитростью, перетянула она на свою сторону воев и разрушила Свенельдовы планы. И ему — хочешь не хочешь, сколько ни проклинал про себя воевода хитроумную «Игореву бабу» — приходилось теперь перед дружиной повернуть дело так, словно это сам он, Свенельд, решил прийти под Искоростень на подмогу княгине.

Все точно, все правильно рассчитала вдова! После взятия Искоростеня дружина назвала князем семилетнего Святослава, сына Игоря, а ее, Ольгу — до того как войдет он в возраст — полновластной княгиней Киева.

Солнце в Искоростене тускло пробивалось сквозь дымное марево, и запах гари был таким густым, что, казалось, до него можно дотронуться и, уперевшись, оттолкнуть. Вокруг валялся брошенный скарб, и подняла Ольга зачем-то полу-сгоревший детский сапожок. Подержала в руках, тогда еще не понимая, что не надо было ей самой входить в сожженный Искоростень, еще не зная, что и трупы под пеплом, и слепая воющая собака, и сапожок, и черные срубы, и солнце сквозь дымное марево — все это с ней теперь навсегда. А потом победители шли, ведя в поводу коней, по пепелищу, которым стали и главная городская улица, и торжище — некогда шумное и людное. Вой оттаскивали с дороги к обочине обугленные тела, похожие уже не на людей вовсе, а на павшие в лесном пожаре стволы. Ольга, прижимая к носу платок от невыносимого смрада, шла зачем-то по улице, вздымая ногами серый пепел, и тащила за руку Святослава. Оставались позади и Свенельд, и дружина. А она шла по Искоростеню с сыном, и с каждым шагом наполнялась какой-то странной тревогой, и вдруг — поняла почему: сквозь гарь проникал, тоненько вился явственный… запах земляники, невозможный на исходе лета. Он-то и привел ее в полусгоревший сруб, где чувствовалось какое-то движение, какая-то жизнь.

Ольга вошла в уцелевший дверной проем, крепко держа за руку Святослава. Посреди избы, у столетни, спиной к ним, стояла женщина и, судя по тому, как напряжены были ее руки и плечи, наливала что-то из одной посудины в другую. Ольга присмотрелась и замерла, пораженная: это была… мать. Все знакомое: завитки волос на шее, выбившиеся из-под платка, наклон головы, движения рук. Такой она ее запомнила незадолго до смерти. И по всей столетне — их, выбутской, тоже сгоревшей ведь давно! — рассыпана была крупная, пахучая земляника. Ноги онемели, Ольга не смогла сдвинуться с места, так и стояла, зажав в ладони ручонку сына. Тот безуспешно старался выпростать руку.

Мать медленно подняла голову и, услышав звук позади, обернулась. Ольга вскрикнула и закрыла сыну глаза рукой: вместо лица матери — что-то обугленное, неузнаваемое. И из этой черноты — веселый, знакомый голос, от которого все похолодело внутри:

— А вот и гости! Донюшка, молоко свежее, и земляники-то уродилось!

Ольга отшатнулась и бросилась из сруба опрометью, таща за руку Святослава, торопливо уговаривая на ходу:

— А бояться ее не надо, ты не бойся, не надо ее бояться, родная она…

Сын упирался:

— Кого бояться-то? Нет здесь никого, вот уж идем сколько. Пожгли мы тут всех…

И тут мать и сын вскрикнули почти одновременно: на улице из завесы дыма прямо на них выступило существо, словно самим дымом порожденное, — совершенно серый от пепла ребенок, худая девочка лет четырех, со спутанной копной очень длинных волос, с большими спокойными глазами — единственным, что выступало из серого пепла. Она бережно прижимала к груди какой-то сверток. Это оказалась обгоревшая тряпичная кукла с неумело нарисованными углем черными бусинками глаз и ртом, прямым и сердитым. Девочка несколько мгновений внимательно рассматривала Ольгу и Святослава, а потом, крепче прижав к себе куклу, подошла к Ольге и показала тоненьким пальцем на свои запекшиеся, растрескавшиеся от жажды, серые с красным губы.

Так и вернулась Ольга к дружине — с двумя детьми, крепко держащими ее за руки. И так обрела княгиня вечное напоминание о своей горькой от дыма победе над Искоростенем — чудом выжившую девочку.

Потом они молча скакали прочь от мертвого города — пожухлыми лесами, покорными осени, и несся за Ольгой вой осиротевших искоростеньских собак, и въелся с тех пор в ее одежду, волосы, кожу запах гари. Думала, пройдет — после бани и как переменит одежду. И сны уйдут, и память уйдет — все пройдет, как луна сменится. Сменилась луна. Не проходило.

В Подольском тереме у Ольги девочка долго не говорила, хотя, вроде бы, и слышала, и понимала. И не по себе становилось Ольге от ее всегда спокойного взгляда, слишком спокойного для ребенка, столько повидавшего и пережившего. Куклу она так и не выпускала из рук — ни днем, ни ночью. И когда все уже смирились с тем, что ребенок нем, она вдруг заговорила. Перед самым рассветом, среди своего чуткого забытья, Ольга вдруг почувствовала прикосновение маленькой холодной руки. Перед ней в лунном свете близко стояла искоростеньская девочка, обнимающая свою куклу с нарисованным безжалостным лицом. Девочка касалась Ольгиной щеки и улыбалась из своей копны светлых волос мелкими, ровными зубками, указывая на себя и повторяя упорно и радостно, словно только что вспомнила и теперь боится забыть: «Я Малуша. Малуша. Малуша».

* * *

Днем ездит княгиня по весям с ключницами своими и разумными отроками, занимается устроением погостов, куда теперь данники будут свозить подати. Днем она — в делах. Днем отступают призраки. Но только в сумерках закроет глаза, все это подступает к ней — и трупы среди пустых обугленных срубов на искоростеньской улице, и детский сапожок, брошенный скарб прошлой жизни, закончившейся по ее воле так недобро. И слепая голая собака с перебитой ногой невесть откуда приходит к ней под кровать, ложится и лежит там, скулит тоненько и вздыхает о чем-то, словно хочет сказать что-то, да не может никак. Слышит ее Ольга и точно знает: здесь она, та собака искоростеньская, пробралась за ней и в Киев, и в Вышгород, и теперь следует за ней повсюду. И гонит ее Ольга бессонными ночами, и зовет челядинок, чтобы выгнали собаку у нее из-под ложа, потому что ясно теперь Ольге: ведь это она, проклятая, и наводит на ее, Ольгин, след все эти страхи. Но переглядываются челядинки странно, ищут под ложем ее и говорят, что нет у княгини в ложнице никакой собаки. Дуры.

Глаза Ольги смотрели теперь из глубины темных полукружий, и всем, кто знал ее раньше, страшно было видеть превращение спокойной, уверенной женщины в существо порывистое, измученное и одержимое.

Пройдя по всей земле покоренных древлян, Ольга повернула на север, продолжая и там устраивать погосты для сбора дани. Спешно строились небольшие крепостицы, в них оставался гарнизон из десятка-другого воев, назначались ответственными старейшины племен, укатывались дороги, чтобы соединить эти крепостицы с окрестными весями, и — дальше, дальше, вперед и вперед — да не в тряской повозке, а верхом, в одежде обычного воя, так удобнее. Словно подгоняемая кем-то в спину, двигалась она, нигде не задерживаясь больше чем на день. Одержимая княгиня, казалось, приучила себя обходиться вообще без сна.

Свенельду все это ее устроение погостов, установление точных размеров и сроков дани было совсем не по душе: становилось ненужным веселое дружинное зимнее полюдье, когда брали с весей что и сколько бы ни желали. Как на все это посмотрят его вой? Но воевода пока не вмешивался, а наблюдал, что из всего этого выйдет, тем более что в Новгород ему доносили также, что княгиня сильно спала с лица — не иначе, точима каким-то недугом.

А Святослав в новгородских лагерях совершенно забыл и о матери, и о Киеве. Княжич был счастлив в дружинном братстве. Сильный и высокий не по годам, он стал любимцем дружины. Радовался Свенельд: князь-то растет ему послушным. Да и сам воевода привязался к мальчишке привязанностью деда: свои-то сыновья, во-первых, были уже взрослыми, а во-вторых, вечно — это казалось воеводе не без оснований — замышляли против власти отца в дружине. А со Святославом об этом можно было пока не беспокоиться. Свенельд любовался, как ловко малец Игоревич держался в седле, участвуя в охотах наравне с остальными воями, и как под одобрительным (хотя и чуть заплывшим от обильного медопития) оком свейского конунга Эрика Красноносого, давнего соратника Свенельда, упорно учился мальчишка владеть тяжелой варяжской секирой. Он совершенно не желал возвращаться к матери в Киев. Не изменится это и десятилетия спустя…

Ольгу постоянно окружали люди. Ни в дороге, ни когда она уже вернулась в Киев, она никогда не оставалась одна, но, несмотря на это, одиночество — неумолимое, почти осязаемое — сковывало ее понемногу день за днем, словно лед реку Великую в бытность ее перевозчицей. И полынья каждое утро становилась все меньше — как в ту последнюю выбутскую зиму, когда замерз в снегу отец и она встретила Игоря. Помнила, как каждое утро сражалась с самою зимой и разбивала наросший за ночь лед. Сейчас бессилие сковывало ее так, словно все кончилось: она все завершила, выполнила то, зачем пришла, и потому никому теперь не нужна — ни сыну, ни самой себе…

Ольга вернулась из северных земель в Киев по осенней распутице, когда подмораживало только ночами. Листва облетела, голые ветви бессильно отмахивались от неизбежной зимы, и стояло то самое темное и тягостное время года, когда срывают с дерев последнюю листву сорвавшиеся с цепи ночные ветра и заполняют этой листвой весь мир — мертвой, бурой и мокрой, когда и природа, и люди изнывают в томительной и нетерпеливой жажде первого снега как избавления. И кажется тогда, бесконечными непроглядными, как омут, ночами поздней осени, что свет навсегда проиграл битву тьме, и что она, торжествующая, густая — теперь неостановима и будет подступать все ближе, пока не заползет в ноздри, в глотку, пока не заполнит, пока не разрастется внутри, пока не задушит. Спасти от нее может только вернувшийся свет, который приносит с собой первый снег. Но его не было… Ольга ждала первого снега до одури, до помешательства.

И потому, наверное, что снег все не шел, а тьма стояла стеной, бесконечно и беспросветно, Ольге стали слышаться голоса. Сначала — только ночью, и сначала они были неразличимым, далеким шумом, словно говор на далеком торжище. Потом — яснее. То ей казалось, голоса предупреждали ее о чем-то, то слышались крики боли, предсмертные крики коней — самый невыносимый и тревожный для человеческого уха звук, то выла собака и гудело невидимое, вырвавшееся из-под спуда яростное пламя. И материнский голос говорил: «Донюшка, молоко свежее, и земляники-то уродилось!», а тоненький, девчоночий голосок настойчиво, до одури вторил: «Я Малуша. Малуша. Малуша». И холодела Ольга.

Ей казалось, что стала она вместилищем какого-то иного мира, полного тревожных звуков, которые мучили ее тем, что становились все отчетливее, все настойчивее.

Она не могла понять, что же происходит. Она все рассчитала правильно и оказалась права. Она добилась неслыханного — совсем одна, без поддержки войска обезглавила древлянское племя, защитила Киев от уверенных в своей победе врагов и сохранила в Киеве власть — свою и сына. Верность лучшей дружины купила своей жестокостью. Ей бы радоваться сейчас победе…

И еще горше: сынок Святослав, единственный, долгожданный и любимый до боли, сторонится теперь ее, словно чужой, а особенно после того, как ходили они по сожженному Искоростеню. Один с ней не остается, косит глазом, как испуганный жеребенок, и убегает — к челядинцам, к Асмуду, к Свенельду, который теперь с ним денно и нощно. И ходит Святослав за воеводой хвостом, словно отца родного обрел. И ясно ей: вот оно, нашел Свенельд, как извернуться и ответно ударить. Нашел, что ей всего больнее… Отвращает от нее сына.

Поначалу она радовалась, что охотами, потешными боями да лошадьми помогает воевода оправиться Святославу от потери отца, но как-то раз обняла сына в горнице, хотела поцеловать, а он вырываться стал, как пойманный волчонок. А на нее в тот миг словно нашло что-то — не отпускала, вцепилась в него, словно задушить хотела объятьями. Он за руку ее укусил, вырвался, откатился по полу к двери, вскочил, закричал испуганно:

— Не тронь меня! Как они теперь — живые, и под землей, в яме? Там темно, страшно, дышать нельзя. Дядька Свенельд говорит — ненавидишь ты его, и его закопать живым хочешь. А я камышинку ему дам полую, чтоб и под землей дышал! А как ты заснешь, я — приду и его отрою!

И унесся, не оглядываясь, выронив что-то из-за пазухи. В угол откатилась толстая бурая палочка…

— О чем ты?! Какую камышинку?! Они — те, что в яме тогда — они отца твоего убили! Ничего ты не знаешь, ничего не понял! — И взмолилась она ему вслед, словно взрослому, уже понимая: произошло что-то непоправимое. — Сын, родненький, не бросай меня! Хоть ты не бросай! — И добавила шепотом, полузадушенная подступившими слезами, от которых вдруг свело от боли грудь: — Я же все спасла — княжество, нас…

..По тому, как глянул тогда князь древлянский Малко на ее сына, она сразу поняла: не жить сыну Святославу, крови Игоревой… Да князь этого и не скрывал во время своего «сватовства» в Киеве: «А Святослава тоже возьмем и сотворим с ним, как захочем».

…Затих топот детских ног по гулким половицам. Убежал от нее сын. Она тяжело нагнулась, подняла сухую бурую камышинку, оброненную им, и в изнеможении опустилась на лавку, бессмыссленно глядя на эту палочку, не замечая ни боли в укушенной сыном руке, ни выступившей из вмятины от острых детских зубов рядом с синей бьющейся жилкой ее пульса капельки крови.

Правда: рядом с ней был сын во всех ее расправах над древлянами, все видел. А как же иначе? Нужно, необходимо было показать игоревым воям, что Святослав к мести за отца тоже руку свою детскую приложил, что княжич киевский — с малолетства стойкий, ничего ему не страшно, а значит — и отцовского престола достоин, и поддержки. Вот и слала она об этом вести с гонцами к дружине, чтобы сильнее их всех проняло, чтобы перестали они слушать Свенельда и скорее вернулись в Киев, ей на подмогу! Без верности воев — какое княжение? И здесь правильно рассчитала

Ольга: вернулась дружина и поклялась на оружии, как един человек, что жизни положат они за княгиню и сына Игорева. И Свенельд присягнул прилюдно, на оружии тоже клялся. Крепок стоял теперь в Киеве ее и Святослава престол. Ох и крепок!

 

Волхвы

Не раз ходила Ольга с обильными жертвами к волхвам, что жили во Чреве Земли — Пещёрах Киевских, вместе с нетопырями, совами и вырезанными из дуба гневным бородатым Перуном, усатым Велесом — богом земным, скотским и веселым; и безбородым Даждьбогом, и Речной Мокошью-Утопленницей. Спрашивала Ольга, почему не помогают жертвы, почему ходят за ней мертвецы, не дают покоя.

Другие ведуны, помоложе, все спорили, какие же еще от княгини-вдовы жертвы богам надобны. А один, самый старый волхв, все молчал. И не вытерпела, и спросила его Ольга:

— Почему молчишь, старик, скажи, или не угодны мои жертвы и моя месть?

Старик тогда поднялся со своего жесткого ложа (а ведь не поднимался с него уж лет тридцать), проковылял на середину норы-пещеры, тяжело опираясь на посох, и сказал голосом скрипучим (словно и впрямь звук исторгало трущееся о дерево дерево), чтоб уходила Ольга.

Она опешила:

— Почему гонишь меня?

Он молчал.

— Я — княгиня Киевская. Не постою за любой жертвой. Что еще богам надобно? Говори!

Тот усмехнулся и проскрипел деревом высохшим:

— Ничего более от тебя богам не надобно. Тризну ты справила славную. В варяжской ладье убийц его отправила в сады Перуновы, из целого города костер устроила ему погребальный — великий, неслыханный. Пять тысяч из рода убийц его заколото тобой на игрищах похоронных. Онемели, княгиня, и дерева, и боги Полянские. Отомстила ты за смерть князя-варяга своего неслыханно. Множество древлян рабами его идут грустными, вереницами, опустив мертвые головы, а иные — в ладьях плывут… Много рабов у него теперь, велик теперь и там князь, пирует в саду Перуновом, столы уставлены яствами, медами. Все у него есть, кроме одного…

— Чего?

— Жены любимой, жены разумной. Тебе надо теперь за мужем, — прищурился волхв. — Неужто не ведаешь?

Ольга оглянулась по сторонам. Вот он, выточенный из священного дуба Перун — вперился нарисованными глазами во что-то невидимое поверх ее головы. Заметила странное движение на плоском его деревянном лице: из глаза Пе-рунова вылез жучок-древоточец. Потом — второй, из губы. Она подошла ближе. Взглянула вверх в метании жировых светильников и… вместо богов увидела вдруг умащенные жиром старые блюда с древесным узором сучков и норок древоточцев. Блюда.

Ей стало смешно и очень грустно, до слез. От кого ждет она спасения? И какого? Боги отступили, пропали. Исчезли.

Норки древоточцев покрывали дерево замысловатыми узорами. А вот тут зубило резчика вонзилось чуть посильнее, чем нужно бы… Ольга вытащила жучка из его норки в нарисованном перуновом глазу, зажала пальцами, бросила на пол пещеры, подумав, что, наверное, к богам никогда нельзя подходить близко. Только издали. Улыбнулась горько.

— Чему улыбаешься, княгиня? — спросил волхв. Другие наблюдали за ней молча и настороженно.

— Да вот, червоточину увидела. Боги-то наши, старик, защищают от недорода, дождь приносят в засуху, мор отводят да реку в берегах держат. Но те, что приходят снаружи, — это не страхи.

Молчали волхвы.

— Главные страхи — они внутри, старик. Ты говоришь, за смертью — сад зеленый Перунов, где все радуются, плывут на ладьях по сладким рекам, пьют и наслаждаются яствами? А что, если правы греки: после смерти не яства да сады ждут нас, а каждому, как бы ни была богата его тризна и ладья погребальная, придется ответ держать? И каждому — за свои дела?

Наклонившись, вышла из низкой, освещенной лучинами, пахнувшей травными курениями пещеры. И сердито ухали ей вслед потревоженные пещерные совы. И ломко трещали под ее ногами ветки.

* * *

— Вот поймали. Опять бежал твой иерский писец, княгиня. На этот раз из подземелья. Всю ночь искали. Огня не разводил. И как только волки его не съели? Видно, и впрямь помогал ему его греческий бог. Еле остановил своих отроков, чтобы не изувечили. Вымокли все. Всю ночь искали. — Пре-тич, воевода Ольгиной стражи, толкнул перед собой на скобленый пол горницы неимоверно грязного Григория.

— Ну вот, весь пол запатрал, — уронила устало княгиня, — Почему бежишь от меня, раб? Третий раз уже бежишь…

— Страшно мне на твоем… подворье. Лучше в лесу умереть.

Она кивнула, словно и сама соглашалась. Сделала знак Претичу, чтобы подняли его.

— Ты же не грек. Русич, говорил. С озера Нево. Язык наш разумеешь.

— Разумею.

— А все бежишь? Ведь, что просил, тебе дано было. Сыт, одет, обут. Чего еще тебе? Куда бежишь-то?

— Отсюда подальше. Не хочу я здесь, у тебя, умирать. Страшно у тебя. Напоследок хочу увидеть Софии Святой купола и как чайки над ними кричат в поднебесье. И как в соборы с разных земель стекается люд на праздники, и славит Христа на разных наречиях, и опять увидеть хоть напоследок прекрасные страны Божии за этим твоим непроходимым лесом. Он хотел добавить: «языческим», но взглянул на Ольгу и почему-то не добавил.

Она усмехнулась:

— Помнишь, как сюда тебя везли? Целое лето пути, да с войском, да с провожатыми, с запасами, с попутчиками. Через пороги, через волоки. Сколько народу в дороге перемерло, помнишь? Трудный путь, немногие доходят. А ты — в одиночку…

Он молчал. Вспомнилось: бесчисленные волки, как тени, крались за караваном, в котором везли его весь путь до самого Киева и редко оставались без человеческой поживы.

Она сделала ему знак сесть на лавку у дальней стены. Вместо знака властного получился усталый. Григорий в изнеможении сел, но не на лавку, а прямо на пол, пачкая добела выскобленные доски грязью и кровью из растертых, израненных ступней. Оперся спиной на стену и закрыл глаза. Кивнула, чтоб дали ему пить.

Пил Григорий жадно, захлебываясь. Отер губы изодранным рукавом. Она смотрела.

— Претич вон просит у меня повеления голову тебе отрубить. Третий раз бежишь. Морока его отрокам.

— Так прикажи, архонтисса. — Он поставил на пол пустой кувшин и перевел дух. — Дело недолгое. Добавь и меня к остальным — пожженным, порубленным да… заживо закопанным.

Ольга кивнула всем выйти из горницы. Претич посмотрел на Григория недоверчиво, но повиновался.

— Читали мне хроники твои. Хорошо повествуешь. Только вот ничего пока о мести моей древлянам не поведал. Почему? — Она смотрела так, словно именно этот беглый раб и мог на самый главный ее вопрос ответить.

Григорий запрокинул лицо, опять закрыл глаза и ответил уверенно:

— И не поведаю. Знал, что прикажешь. Потому и бегу. Не могу я зверства такие описывать. Боюсь рассудка лишиться. Я свою обитель разоренную в Иере не забыл и никогда не забуду, а тут еще хуже… Глаза закрою — тут ты, над ямой с живыми людьми склонилась…

— Мою кровь пролили — реками своей заплатите. Разве не так? — тихо, веско спросила она и вперилась в его грязное лицо со спутанными космами. — С древлянами поступила, как должно. Жизнь и престол киевский сыну спасла.

Григорий открыл глаза, посмотрел с мольбой:

— Нет оправдания. Нет. Не могу я здесь, отпусти ты меня, не могу…

— Ты — овца бессильная, потому и не можешь. Не так ли вы называете себя — «овцы бога»? И потому ты мне — не указ. Я закон наших богов исполнила. — Она встала и нервно заходила по горнице. — Знаю, что бог ваш говорит. Тебя убивают, а ты молчи, щеку подставляй для удара! Шею — под меч! Миловать, имущество раздавать, прощать! Да только много ли ваших правителей-христиан это делают?! Знаю, знаю, доносится и до наших лесов немало: вон германский король, по прозванию Птицелов, — ромейской веры, христианской, а богемских гаволян страшной смерти предал и город их Бранибор пожег.

Григорий тоже знал об этом из списков хроник в иерской обители. Язычниками были гаволяне.

— Беглецы браниборские до самого Киева добрались и про дела короля Генриха порассказали многое! Знаю и то, что император царьградский Александр — по закону вашему бог земной — племянника своего, тогда малолетнего Константина, однажды оскопить хотел, чтобы завладеть властью, и мать его — заточил, голодом морил, и епископ царьградский всему этому не препятствовал! Доподлинно, от отца моего об этом знаю. А от италийских купцов дошло и до наших лесов дремучих, что Беренгарус, князь ломбардский, отравил короля-то законного и держит в темнице вдову его, совсем юную, принуждая ее насильно к браку с сыном своим, мужеложцем. Не слыхал о таком?

Знал Григорий и о Беренгаре. Посол вероломного ломбардца, епископ Кремонский Лиутпранд, на пути к византийскому императору останавливался в их иерской обители и привез в подарок монастырю множество латинских хроник, в которых было и о Браниборе, и о Генрихе Птицелове, и о многом таком, что убеждало Григория в правоте Ольги. Но он молчал.

— Да, терпелив, видно, ваш бог, все терпит!

Григорий молчал, вперившись во что-то невидимое прямо перед собой.

— Порассказал архонт Игорь-то, как сотням плененных русичей, в Вифинии захваченным, посреди Царьграда головы рубили, на потеху толпе. Ну, что ты на это скажешь, овца божья?! — Она тяжело дышала. — Чем хуже всего этого мои деяния?! Почему я — варварка, а они — нет?

И тогда ответил он, не меняя ни позы, ни взгляда:

— Перед Господом каждому — свой ответ держать, им — за себя, мне — за себя. И тебе — за себя, архонтисса.

— Ответ?! Ответ держать? Я мстила за князя своего по закону! Не смеет никто у меня ответа требовать!

Он посмотрел на нее устало и, кажется, даже улыбнулся:

— Ну, вот тогда и ладно все, архонтисса. Все тогда по закону, все по совести. К чему же повторяешь ты это вновь и вновь, словно не меня, а себя уверить хочешь? Умертвила ты всех врагов. В почете и в силе теперь. И живется тебе с сыном твоим в Киеве покойно и радостно. И говорить тут более нечего.

Григорий посмотрел на женщину. Только лето прошло, и близился исход осени, а за это время превратилась она в призрак самой себя — истончилась, истаяла, опустились измученно плечи, словно не под силу ей было носить даже свое платье.

— Жаль мне тебя, архонтисса, — сказал он, улыбнувшись.

Эта улыбка ей совсем не понравилась. Она засмеялась зло, удивленно и сделала к нему шаг:

— Жаль?! Ты — раб смердящий. У собаки дворовой — хоть будка, у тебя же нет и кровли своей. Один в целом свете. Жив только волею хозяев. Брошу кусок тебе в грязь — из грязи его и съешь. Съешь ведь?

— Съем. Голодный — что ни бросят, съест, — равнодушно пожал он плечами, — Но есть беда и похуже.

— Похуже? Что же есть хуже беды — рабом быть униженным до такой крайности?

— Раньше я и сам так думал. А спрашиваешь ты не для того, чтобы ответ получить. Ответ ты и сама знаешь. И беду похуже тоже знаешь. Одна ты теперь. И страшно тебе. И что у тебя осталось теперь, госпожа моя?

— Насмешил ты меня, раб! — Хохоток ее получился натужным, — Что у меня осталось?! Сын у меня живой! Дружина теперь — моя! Киев у меня теперь!

— И Малуша… — сказал Григорий.

Ольга вздрогнула. Думала — незаметно, а он заметил.

— Претич! — позвала. Воевода тут же вошел на зов: стоял за дверью, чтобы не случилось чего. — В узилище монаха, Претич. Охраняй, чтобы не убежал. Казнить успеем.

— Дай хоть высечь его, княгиня. Отроки мои серчают, всю ночь его рыскали. Для острастки хоть, позволь, княгиня?

— Ты не отроков своих ублажай, а вели им узилище охранять получше!

И отпустила всех обессиленным взмахом руки так, что все поняли: она смертельно устала.

 

Образ

Никифор стоял на коленях перед иконостасом в своем опустевшем после вечерней службы храме. Снаружи неслось далекое улюлюканье — то нарастающее, то убывающее, ритмично и глухо били в большой бубен, словно где-то стучало огромное сердце: на капище киевляне просили о снеге.

В голосе Никифора — отчаянные, злые слезы:

— Прости меня, Господи. Слаб я. Не по силам мне более. Яви чудо — порази их. Живым огнем сожги бесноватых. Яви чудо, Господи!

Вдруг священник услышал позади шаги, и в сумрак опустевшей после службы церкви ступила…сама княгиня. Одна. В забрызганном грязью толстом суконном плаще до пят. Ольга оставила свой вышгородский терем перед рассветом и гнала коня лесными просеками до хлопьев пены на его черных дрожащих губах, словно спасалась от погони. Под образами догорали свечи.

— Здравствуй, грек.

Никифор, конечно, узнал архонтиссу. Поднялся слишком испуганно, слишком поспешно, в полном замешательстве и недоумении, негодуя на себя за это и не зная, что теперь делать и как поступить. Так и не придумал: повернулся обратно к иконостасу и, широко, истово крестясь, продолжил молиться — голосом громким, твердым и грозным, явно стараясь заглушить звуки, несшиеся снаружи. Постепенно замешательство от вида вошедшей в его храм женщины стало заменяться в афонском скопце злостью — святотатственное присутствие в его храме женщины-язычницы сливалось для священника со звуками, несущимися с капища. Зачем она пришла? Что ей нужно?

Монах продолжал громко и гневно:

— Враг простер руку свою на все самое драгоценное его; он видит, как язычники входят во святилище его, о котором Ты заповедал, чтобы они не вступали в собрание Твое.

Ольга не понимала всех слов чужого языка, но смысл доходил.

И вдруг то, что говорил или делал сейчас этот бородатый греческий волхв, оказалось совсем неважно: прямо над ним, над его головой, на Ольгу смотрели удивительные глаза. На мгновение ей показалось, что она где-то видела раньше и этот высокий, чистый лоб, и излом черных бровей, и главное — эти огромные глаза, наполненные одновременно и миром, и смятением. Где и когда — вспомнить не могла. Да и, скорее всего, ошибалась — нигде не могла она их видеть! Выражение глаз разнилось: в одном — мир и покой, другой же немо кричал о боли и одиночестве. И она это хорошо понимала. В завораживающем этом двойственном, одновременно неподвижном и живом взгляде было не только понимание ее боли, но и обещание спасительного для нее знания и ответ на вопрос: «За что?»

Греческий речитатив монаха становился все более громким. У нее заломило виски, но она рада была, что греческий волхв не хотел знать о ее присутствии, занятый своей молитвой. Свечи перед образами догорали, церковь темнела. Пахло курениями и мокрой одеждой.

Христос Пантократор Синайский (VI век)

Ольге захотелось подойти поближе к лицу греческого бога на стене: неужели эти живые глаза — тоже просто краска на деревянной доске? Неужели и в них — древоточцы? Она сделала шаг. Громкий речитатив оборвался. Никифор метнулся к ней, заслонил собой путь:

— Не приближайся, княгиня, к святыням. Страшна будет кара. И тебе, и мне, — сказал он на Полянском наречии. Говорил, подбирая слова, с сильным греческим выговором, но понятно.

И предостерегающе воздел руку, указуя грозно длинным, тощим пальцем на бревенчатый, теряющийся во мраке свод.

— А твое, значит, дело, — проговорила Ольга, не отрывая глаз от лица на стене, — никого к своему богу не подпускать без твоего позволения?

— Святотатственно идолопоклоннице… а дщери евиной тем паче… приближаться к святым вратам, к престолу. Страшна будет кара, — заученно повторил Никифор и дрожащей от гнева рукой указал на какой-то стол посередине, укрытый тканью.

«Наверное, жертвенник», — подумала она, не поняв его слов. Вгляделась. Священник был немолод, зарос черной спутанной бородой до глаз, словно хотел утонуть в ней, щека его подергивалась от сдерживаемого изо всех сил гнева. Она отступила.

— Страшна будет кара, — эхом повторила Ольга. — Скажи мне, как карает твой бог?

Никифор сменил гнев на милость и упоенно, сильно жестикулируя, как все греки, живописал Страшный суд и муки нечестивцев, низвергнутых в вечный подземный огонь, варящихся в адских котлах.

Ольга выслушала. Кивнула. Теперь было понятно: Перун — огнем с неба и быстро, греческий бог — огнем подземным и долго. Вот и вся разница, выходило.

— Значит, Суд. А вот говорили мне, что прощает всех твой царьградский бог. Все прощает. И велит не судить. Так это?

Никифор посмотрел на нее изумленно и уже спокойнее, но ответил громко и с вызовом:

— К этникосам, идолопоклонникам, и идолам вашим — непримирим Господь. Этого не прощает он.

— Значит, врали мне, что всех. А, может, это ты врешь?

— Видение мне было на святом Афоне. Конец скоро настанет всем многобожникам. И начнется битва великая, и не окончится, пока последний истукан не исчезнет с земли.

— Значит, битва? Битва в мирном моем Киеве? — Ольга усмехнулась. — От битв я устала, старик. С войны я недавно. Победительницей вернулась… — Снова усмехнулась, — Я мира хочу. Скажи: если примет Киев твоего Бога, что дальше будет?

— Что дальше будет? В огонь идолов, пусть корчатся! — радостно, с прорвавшейся страстью закричал Никифор, — Волхвов из Пещёр выкурить, а капище бесовское огню предать! — И замахал руками, зашептал страстно, самозабвенно — как на месте сожженного в Киеве поганого капища встанет храм новой, истинной веры, несущей крещенным свет и благость.

А она слушала молча и не верила, потому что хорошо теперь знала: нет и не может выйти из огня никакой благости. Один смрад, да серый, летучий пепел от сожженного дерева, который набивается в ноздри и горчит на губах, как чернобыльник.

Ольга отстранила Никифора и подошла к образу ближе. Монах отступил, не посмел задержать, только глянул с ненавистью.

Слишком утомлена и измучена она была, чтобы сказать греку, что жечь больше ничего не будет. И не за тем приходила, чтобы о пожарищах слушать. Дерзок грек. Скажи она слово, не было бы его, но это — незачем: он неважен, этот старик, и богу своему не помощник. А может, говорил он о каком-то совсем другом, действительно своем боге, не о том, который смотрел сейчас ей в глаза со стены?

Повернулась и пошла к дверям. Ноябрьская грязь, что нанесли прихожане, заглушала ее шаги.

Этот рассказ она уже слышала несколько раз от разных людей: Бог, чей взгляд она чувствовала сейчас всем существом своим, страдал и погиб лютой смертью, как ее Игорь. Но бог греков знал, что гибель его случится, и мстить за себя не велел. Почему?

У дверей княгиня оглянулась.

Живые глаза продолжали смотреть на нее взглядом, излучавшим одновременно покой, и отчаяние, и одиночество. И тогда она крикнула — уверенная, что Ему понятно ее наречие:

— Судишь? Жалеешь меня, как инок, раб мой? Я исконный, справедливый закон исполнила — кровь за кровь. Так за что же мне теперь мука? За что?!

Дышать стало тяжело, словно на грудь навалили сырую медвежью шкуру. Монах-скопец стоял, распрямив плечи, напряженный, готовый к отпору, к защите своих святынь, словно тощий, щипанный петух в драке.

— Изыди вон, княгиня! Не святотатствуй, обращаясь к святым иконам с речами языческими.

Она посмотрела ему в глаза. И сказала обессиленно:

— О боге твоем тебе самому мало ведомо, грек. Уезжай ты из Киева…

И вышла.

Мир стоял предснеговой, темный и стылый. Где-то мычала корова, брехали собаки. Всхрапнул конь, из ноздрей — теплый пар. На невидимом во тьме капище продолжали гулко бить в бубен, но все медленнее и медленнее, словно выбиваясь из сил, словно где-то почти останавливалось биение огромного сердца. И, наконец, остановилось совсем.

Снег все не шел.

Не дождались Ольгу ни в киевском ее тереме, ни в Выш-городе, не нашли ее в лесах вокруг, сколько все ни искали со светочами. Пропала княгиня. Не было ее нигде.

…В предрассветной тьме Ольга, простоволосая, вымокшая, брела по черной стерне давно сжатого поля, ведя под уздцы усталого коня. Дыхание его теплым облачком пара вырывалось из ноздрей, грело ей шею. Брела наугад, но места эти, у Почайны, знала хорошо. Шла уверенно, словно видела в темноте. Да и темнота понемногу отползала. Поле медленно проступало вокруг, словно прозревал слепой, и забытые снопы напомнили ей искоростеньские соломенные крыши. Небо серело все сильнее, из ночи выступали очертания двух высоких дубов. Толстый промокший суконный плащ тянул вниз своей тяжестью, ледяная грязь хлюпала в сапогах.

Она остановилась. Здесь, у реки, дышалось гораздо легче: всегдашние голоса, что плакали, звали или проклинали, звучали в ней теперь словно издали, словно с другого берега, почти неразличимо. Может быть, и потому, что их заглушал свистящий в дубах рассветный осенний ветер. Он словно хлестким пастушьим бичом подстегивал тучные снеговые облака на светлеющем небе, и они неслись от него как стадо перепуганных, глупых черных коров.

На дубах перекрикивались вороны. Им с ветвей был виден город на холме, которого она внизу, у реки, не видела. А они видели: и острый тын городской стены, и сторожевые башни, и множество крыш — терема, избы, амбары, конюшни, и торжище, и церковь, и — богов на верхушках столбов на капище — словно стражей. Но никому, даже воронам, не было видно, как в ночной темноте на пустынное капище, озираясь, поднялся человек. И некоторое время спустя оттуда потянуло дымом…

Конь жадно и долго пил. Ольга села у берега на заиндевевшую траву. Она не чувствовала холода. Ее не волновало ничего, кроме желания прекратить свою муку.

Вдруг ветер хлестнул по щеке резким запахом гари и глухим, все усиливающимся шумом. Она прислушалась: донесло набат, и… звуки сечи, в которые врезались женские или детские вопли и визг.

С. Кириллов. Крещение Ольги

Взобралась в седло и поскакала к городу.

Вороны тоже поднялись и, распластав крылья, полетели туда, откуда неслись звуки набата и сечи, тревожный топот сапог по скобленому полу.

— Претич, проснись! Княгини нет нигде! Куда ушла — неведомо, челядь ничего не слышала, коня ее тоже нет! В городище смута. Капище подожгли. Христиане с нашими бьются. Храмина их тоже горит! Киев горит!

Претич вскакивает, хватает гремящую железом перевязь, опоясывается, роняет с грохотом, поднимает и быстро прилаживает прямо на то, в чем спал, плюется проклятиями.

К конюшням уже бегут вой. Застегивают перевязи, взлетают в седла.

— Рулав, гонцом в дружину, к Свенельду за подмогой! Да живо! Стемид, княгиню найти! Хоть из-под земли! Да стой ты! — удержал он заходившего под ним коня. И — Рулаву: — Свенельду скажи… что… Да нет, ничего не говори, не надо.

Подбежал вой:

— А монах-то иерский опять сбежал! Нет его! Не иначе, из челяди кто-то ему помогает.

— Да всё они, слуги бога греческого, всё они! — Претич коротко, грязно выругался. — Развелось, что вшей в рубахе!

Воевода рванул поводья и изо всех сил пришпорил. Конь, не зная, что мчится навстречу своей погибели, понесся, закусив от боли удила, к городищу.

Страха не было совсем. Хотя погибнуть в этой толпе обезумевших, окровавленных, истребляющих друг друга людей она могла в любую минуту.

Неузнанная, она бросила коня и прорывалась сейчас к горящей церкви. Ольга и сама не могла объяснить, почему такой невыносимой вдруг показалась мысль, что огонь скоро пожрет и его — греческого бога на стене по имени Пантократор. Пробираясь сквозь толпу, как заклинание шептала она это нездешнее торжественное имя, словно просила его — подождать: она, Ольга, тоже измучившаяся, пробьется, она спасет его, доброго, умного человека на стене с живыми глазами, которого греки правильно почитают богом. Он ведь — такой же, как и она, одинокий и скорбный. Она спасет его и будет уже не одинока.

Пропали страх и смертельная усталость. Посреди побоища Ольгу, никем не узнанную, всю в ледяной грязи и чужой теплой крови, полную спокойной, упоительно радостной обреченности, чудом до сих пор живую, все ближе и ближе выносило к входу в горящую церковь. Она видела только этот вход, не объятый пока огнем, и кроме этого не видела больше ничего: ни того, как неистово отбивался архиепископ Никифор, пока не ударил его в висок брошенный кем-то камень, ни того, как стащили с коня Претича и его воев и изрубили их же мечами, ни того, как радостный огонь пожирал богов на Киевском капище. Боги ведь всегда беспомощны и безмолвны перед безумием верующих в них людей…

Ольга уже была внутри церкви, когда обвалилась часть купола, и люди, которые пытались то ли спасти, то ли растаскивали утварь, в ужасе хлынули, как рыбный косяк, из объятого огнем храма. Ольга видела, как занялся иконостас. Жар был нестерпим, и она подумала, что таково было и им, в Искоростене.

Вдруг за гулом пламени послышался испуганный детский плач, потом — отчаянный визг. Плач и визг явно неслись из-под тяжелой балки, которая рухнула, но не до пола, и пока еще не была объята пламенем. Ольга увидела в наполняющимся дымом пространстве под ней какое-то движение… Она, дыша через рукав, рванулась туда, не колеблясь ни минуты.

Княгиня Ольга

— Моя кукла. Она сгорела. Тоже сгорела!

Малуша… Она рыдала и тряслась, как совершенно обыкновенный, до смерти напуганный ребенок.

Ольга подхватила ее на руки, прижала к груди — почти так же, как сама Малуша обычно прижимала свою тряпичную куклу, и стала продираться к выходу сквозь заслоны едкого дыма. Вслед им смотрели пожираемые огнем, полные покоя и одиночества глаза греческого бога.

В Киеве шло побоище. А над ним — голые ветви дуба были обсажены стройными рядами терпеливых воронов с клювами, словно из вороненой стали. Птицы равнодушно взирали, как женщины и мужчины внизу дико кричали, втаптывали в грязь упавших раненых и умирающих и, однообразно размахивая руками, продолжали врезаться друг другу в лица, животы, шеи ножами, вилами, топорами и всем, что могло накалывать, рубить, рвать и кромсать нежную, матовую, разных оттенков белого, голубоватого, красного хрупкую человеческую плоть.

К радости воронов, внизу все больше добавлялось красного: этот цвет темные стеклянные бусинки их глаз различали лучше всего, и птицы думали, как все разумно: вот эти нежнокожие существа всегда сражаются друг с другом и не догадываются, что все так устроено единственно для того, чтобы обеспечить им, мудрым воронам, пропитание. Движения и крики внизу были однообразны, и от скуки у воронов вскоре затянулись серыми пленочками глаза: делать пока было нечего, только дремать, изредка каркать, сетуя друг другу; что дело, кажется, затянулось, и ждать, когда же люди внизу закончат утверждать правоту и истинность своих богов или делить землю (вороны давно и прекрасно знали, что у всех человеческих битв всегда были только эти две причины), и можно будет, наконец, пообедать. Они с тревогой поглядывали на все более темнеющие облака и думали: только бы не пошел снег, он покроет добычу и затруднит дело.

 

«А женщина та была язычница…»

Мир резко дернулся в сторону и перевернулся: Ольгу больно схватили и отчаянно рванули чьи-то сильные руки. Она упала, не отпустив Малушу, инстинктивно прикрыв ее руками. Там, где она с ребенком только что продирались сквозь толпу, из грязи торчали пролетевшие мимо вилы…

— Архонтисса?!

Он опять сбежал из узилища, этот неугомонный монах, и оказался посреди киевского побоища! И дернул ее в сторону от направленных кем-то вил. Спас.

…Им удалось невозможное — пробиться к реке невредимыми. Позади осталось побоище. Только перевалило за полдень, но было темно, как в сумерки: низко над землей нависла лиловая брюшина небес. Лодчонка с веслами на дне, оставленная кем-то в осоке у Почайны, и молодая быстрота ее беглого раба спасли им жизнь.

Григорий работал веслами без устали. Иначе бы конец. Пробивая прибрежный ледок, добрались до свободной еще стремнины. Почайна уносила их, спасала. Ольга обессиленно закрыла глаза, легла на дно лодки. Малуша доверчиво свернулась на ней в маленький теплый комочек. Ладони Ольги были обожжены: возбуждение стало покидать ее и заменяться страшной усталостью и сильным жжением в набухавших волдырями ладонях: обожгла, когда тащила Малушу из-под занявшейся огнем балки. На слова и мысли не было сил. Григорий греб остервенело, с отрешенным лицом, и вдруг бросил весла, и закрыл глаза руками, и заговорил, мешая от возбуждения слова славянские и греческие:

— Почему?! Ведь я даже отличить их не мог — все были как звери, что христиане крещенные, что язычники. Ромейские купцы, латинские кроили друг другу черепа на Торжище… И тот, что с вилами в спину твою нацелился, архонтисса, — крест у него был на груди, я ведь видел: крест! Неужто не будет конца ни варварству, ни злу, как же верить, что приидет Царствие небесное? Как верить?!

Ольга лежала на дне лодки, грела дыханием детские ручонки и смотрела на низкое небо: «Добраться бы до какой-нибудь деревни, добыть там лошадей. И — прямиком в Вышгород — крепость это неприступная, в ней можно отсидеться до подхода дружины».

А монаху ничего не ответила. Потому что думала только об одном: «Поспать бы!» Она мечтала о сне без голосов, без кошмаров, каким не засыпала с самого Искоростеня.

Григорий смотрел перед собой потрясенно. И Ольга устало промолвила:

— Относит нас. За вёсла возьмись.

Он послушно взялся за весла и говорил медленно, как во сне:

— Все перепуталось. Ты, язычница, огнем целый народ сгубившая… и дитя спасла… А мне ведь раньше страшно было даже смотреть на тебя, не то что подходить к тебе. Я ведь видел, как ты тогда, у древлянской ямы… землю сама бросала… обезумевшая… страшная. Все потом смотрел я на руки твои и думал: ты же мать, человек, и руки у тебя человеческие… — И добавил ни с того ни с сего после недолгого молчания: — Я ведь матери своей совсем не помню, только руки ее… Даже не сами руки, а тепло от них. Тяжелое такое тепло, когда она по голове меня гладила. И от этой тяжести легко становилось. Только это и помню. Или кажется мне, что помню…

Медленным течением черной реки их уносило от разоренного полыхающего Киева, в котором не осталось больше богов — всех пожгли… Григорий греб легко, умело. А она посмотрела на него, и теперь ей со странной ясностью вспомнилось: последняя зима в Выбутах, перевоз на Великой, снег. И чужестранец с израненными руками на веслах ее челна — вот так же, как сейчас этот монах, и чудные слова путника о зиме в какой-то далекой его стране, такие странные, что запомнились: «А зимы у нас иные: ветер да песок». Долго тогда думала она: разве ж такие зимы бывают, это ж тоска и темнота какая — без снега! И рукавицы свои забыл он тогда забрать. Так и остались они в Выбутах, вместе с избой, видать, сгорели: Игорь тогда, на полюдье, новые ей подарил, беличьи, мехом внутрь… Как давно это было, словно в иной какой жизни.

Малуша пригрелась и заснула у нее на груди. Она погладила девочку по теплой щеке, обтерла рукой побежавшую сонную слюнку. Одних мальчиков рожала. А они умирали, не дожив и до второго своего солнечного восхода. Трое младенцев под порогом вышгородского терема лежат. Только Святослав пережил младенчество.

— Ты вот зверем меня назвал. А волхвы сказали — права я! И дружина сказала — права! А собака лысая из Искоростеня за мной в Киев пришла. Все воет и воет. Никого я не пощадила. А вот теперь они меня не щадят. — Она замолчала, и изумленный Григорий увидел: плачет его гордая госпожа, глядя в небо со дна лодки, как из домовины. И отражение лилового неба сделало темными ее глаза. Слезы промыли две тонкие белые борозды от глаз ее к вискам на забрызганном грязью и чужой кровью лице, — И вот сгорело все, и бог в вашей храмине… — закончила Ольга. — Пропал Киев! Месть моя огненная ко мне же и вернулась…

Шум страшного, происходившего в городище, доносился уже только неясным гулом. Все заглушил плеск воды с весел.

— Ты Малушу спасла.

— Я тебя просить хочу, монах… Ты Богу-то своему скажи про меня. Что хоть одной жизни помогла я не прекратиться… Хоть одной…

Ледяная вода обжигала лоб. Ольга закрыла глаза, и казалось, в мире больше не осталось звуков, кроме плеска реки, тихого посапывания ребенка и напевных, торжественных слов Григория, читавшего что-то на память голосом, прерывавшимся от волнения. Понимать греческие слова у нее не было сил. Они только гудели как пчелы — как тогда, тем счастливым вечером в Выбутах, когда вернулся отец.

А Ольга вдруг почувствовала, что даже поднять веки ей трудно, и что теперь, точно, сможет заснуть. Вдруг на щеку ее легло что-то холодное. Потом — на веко. Еще и еще.

Малуша завозилась у нее на руках, и Ольга впервые услышала, как этот ребенок смеется.

— Снег! Смотрите, снег!

Ольга медленно открыла глаза: лиловое, набухшее небо наконец-то разрешалось от тяжкого, затянувшегося бремени крупными хлопьями долгожданного снега. Хлопья становились все гуще и чаще.

Сквозь эти хлопья в Киев неслась дружина.

Ольга уже крепко спала и не слышала, как по памяти читал и читал Григорий, глядя на них с Малушей: «…и увидев, что Он ест с мытарями и грешниками, говорили ученикам Его: как это Он есть и пьет с мытарями и грешниками? Услышав, Иисус говорит им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не праведников, но грешников…», «и любить Его всем сердцем, и всем умом, и всею душою, и всею крепостью, и любить ближнего своего как самого себя есть больше всех всесожжений и жертв….» И читал еще и еще, изумленный слезами и словами Ольги, ужасной его госпожи: «А женщина та была язычница… а женщина та была язычница…» И греб, и греб, и читал, и читал над черной Почайной «пресвитер Григорий», и думал о том, как велика сила его слабого и беззащитного Бога, и что он обязательно напишет обо всем этом в своем «тетрадионе», надежно спрятанном в кожаном мешочке на груди. Впереди у Григория и Ольги — Константинополь и вся жизнь.

Снег покрывал все — и прибрежный некрепкий лед, и спокойно уснувшую на дне лодки Ольгу, и Григория, мерно и неутомимо взмахивавшего веслами, и Малушу, что уже лепила покрасневшими руками снежок из собранного с лавчонки снега, как все дети на свете. Снег покрывал все — и Выбуты, и Искоростень, и всю память прошлого со всеми ее черными пепелищами. Мир преображался на глазах, обновляясь, становясь праздничным и светлым до боли в глазах. Так всегда бывает на Руси в темнейшие, последние дни осени, когда все ждут снега как избавления. И оно всегда приходит.

 

Эпилог

В 957 году княгиня Ольга предприняла долгое и опасное путешествие в Константинополь. Там она приняла крещение и новое имя — Елена.

А конец ее был таков. Киев внезапно осадили печенеги, узнавшие, что войска в городе нет. Княгиня, уже очень пожилая женщина, организовала оборону и удерживала столицу, пока не подошел сын Святослав с дружиной. С Ольгой в осажденном городе находились малолетние внуки, оставленные на ее попечение. Одним из этих детей был Владимир, сын Святослава и Малуши, будущий креститель Руси.

Васнецов. Триптих

Спустя несколько дней после возвращения сына и снятия осады Ольга слегла. Мы никогда не узнаем, о чем был последний разговор матери и сына. У этих сильных, талантливых, любящих друг друга людей были очень трудные отношения. Но известно, что князь Святослав, так и оставшийся убежденным противником христианства и непримиримым врагом Византии, находился у постели матери до самой ее кончины и внял ее просьбе — похоронил княгиню по «греческому» обряду.

Рассказывают, мать предсказала сыну страшный конец. «Русский Александр Великий», как называют историки Святослава за быстрое завоевание огромных территорий, вскоре погибнет от руки печенежского хана, который сделает из его черепа чашу для пиров.

Княгиня Ольга — первая в истории Руси правительница-христианка — никогда не пыталась обратить в «греческую» веру всех своих подданных. Это сделает потом ее внук, князь Владимир. Весь Киев он крестит в реке Почайне в 988 году. Реки этой больше нет.

С 988 года земли, которые потом назовут Россией, становятся частью христианской цивилизации.

 

Возвращение вице-короля

В Савоне, на лигурийском берегу, ранней весной всегда ветрено.

Дверной проем теперь стал еще ниже, словно земля втягивала дом, но тот пока сопротивлялся. Двадцать шесть лет назад он в ужасе выскочил из этой двери в спасительную отвесную стену дождя.

Он постучался. Открыла незнакомая круглолицая пожилая женщина. Он назвал свое имя. Она ахнула, прижала пухлую руку к необъятной груди и отступила назад. Он никого не предупреждал о своем прибытии. Он боялся возвращаться, но именно поэтому все-таки вернулся.

Переступил порог, низко наклонился. В открытую дверь попытался ворваться дворнягой вцепившийся в плащ ветер, но Христофор затворил тяжелую скрипучую дверь, и ветер остался жалко скулить за порогом.

В этой комнате, которую он так часто видел в стольких своих кошмарах, мало что изменилось. Тот же дубовый стол, знакомый каждой царапиной. Стертые глиняные плитки пола. Тот же очаг. Кресло и стул возле очага. Тот же гигантский старый сундук в том же углу. Закопченные матицы потолка. Распятие на том же месте, рядом с лестницей. Несколько изображений Пресвятой Девы, которых раньше не было, — вот, пожалуй, и все. Он привычно (словно и не было этих двадцати шесть лет отсутствия!) бросил быстрый взгляд туда, где у двери в кухню всегда висели отцовские шляпа и кнут для мула, и не увидел их там с привычным облегчением (а ведь прошло столько лет!). Пустые гвозди торчали все там же…

У темного очага сидела старуха. Он с огромным трудом узнал мать, и ему стало страшно: как усердна и неумолима работа времени по разрушению людей! И все-таки он знал, что это она, ему просто нужно привыкнуть к ее новому облику. Она сидела в черном чепце с большой белой оборкой, сидела очень прямо и была похожа на маленький, упрямый старый кораблик, на всех парусах плывущий куда-то по ночному морю. Его сердце куснули острозубые жалость, любовь и совесть.

— Кто это? Кто это пришел, Розина? — Ее голос был тоже неузнаваем. Он дребезжал, словно колотили по треснувшей глиняной миске.

Христофор бросил на стол темный холщовый мешок, набитый какими-то круглыми предметами, и бросился к матери. Взял в свои озябшие огромные руки ее — сухонькие, словно птичьи лапки, прижал к губам и едва слышно выдохнул:

— Madre!

Свеча подслеповато шарила по ее лицу, и в этом свете он увидел, что зрачки матери затянуты белесой и мутной пленкой, лицо сморщилось и потемнело, как кожура высохшего граната, а щеку рассекал глубокий шрам, безобразный и еще более обезображенный старостью. Его не скрывали даже глубокие морщины. Мать судорожно ощупывала его лицо, голову и плечи.

В окна уже щедро плеснули синих сумерек. Пугливый свет подрагивал в подсвечниках на столе — и на стене, над очагом. Очаг еле тлел.

— Синьора совсем ослепла и почти никого не узнает. Она думает, что я — ее дочь Бьянкиетга. Даже брата вашего Джакомо она узнает не всегда… О, если бы синьор Джакомо знал о вашем прибытии, синьор Коломбо, если бы вы предупредили! А ведь он ничего не знал, вот и уехал во Флоренцию по делам. Такая встреча, такая встреча! — сказала служанка растроганным голосом. Розину всегда приятно расстраивали сентиментальные вещи. — Да что же я стою, синьор Коломбо! Вы, верно, голодны с дороги! Я сейчас! — Служанка упорхнула в кухню с грациозностью, неожиданной для грузного тела.

Слепая мать гладила его лицо и плечи, и запавший ее рот растягивался в радостной улыбке.

А когда шаги Розины смолкли, мать тихо, заговорщически наклонила голову и сказала:

— Вы вернулись, синьор! Я так счастлива, что вы вернулись! Я не могу поверить! И вы опять целуете мне руку, как тогда! Мне никто, кроме вас, никогда не целовал рук! Я так долго ждала вас, что ослепла! И, наверное, постарела! Вас-то я видеть не могу. Но глаза ваши помню — голубые, как рассветное море. Как рассветное море! Ну, вы-то, поди, тоже не помолодели! В ту ночь вы сами же говорили, что годитесь мне в отцы…

Христофор отстранился, глядя с изумлением, как мать, отняв от него руки, пыталась теперь почти кокетливо поправить выбившиеся пряди и оборку чепца. И даже в голосе старухи появилось кокетство. Ошеломленный, Христофор молчал. А мать продолжила уже другим голосом:

— Муж так никогда мне и не простил, ведь сын родился с такими же глазами, высокий и рыжий, точно как вы, ваша честь. Я назвала его в честь святого Христофора, покровителя путешественников. Вот он и скитается сейчас где-то, как и вы, поди, все скитаетесь, ваша честь…

Христофор передумал прерывать этот бред, он внимательно слушал. А мать говорила, понизив голос:

— Наш мальчик думает, что убил Доменико, убил своего отца… Наш бедный мальчик… — Она помолчала. — И где он теперь? Жив ли? Только был бы жив, только об этом и молю Пресвятую Деву.

О чем это она? Выходит… Выходит, он — чей-то бастард? Вот это новость! Нет, нет, это старческая слабость ее рассудка и ничего больше!

— Вот только одно, ваша честь. Только одно… Мне неудобно и сказать: я никак не могу вспомнить, как же вас звали… — Мать была в явном смятении и продолжила крайне смущенно: — Перебираю все португальские и даже английские имена, ну, этих-то я знаю не много, и — ничего не могу вспомнить. Вы только плохого обо мне не подумайте. Я все время помнила, много лет все помнила, вот только теперь забыла. — Она с досадой взмахнула руками, — Проклятая память! Избавьте меня от муки! Как ваше имя?

Рядом с дверью в кухню раздалось шарканье ног. Лицо матери исказило такое знакомое ему выражение животного страха. Именно это выражение ее лица Христофор видел чаще всего и помнил. Именно оно сделало мать действительно узнаваемой.

— Сюда идут! Уходите, ваша честь!

Мать, судорожно дыша, откинулась на подушки глубокого кресла.

Розина ставила с подноса на гулкий, как палуба, стол деревянные миски с какой-то пахнущей луком и чесноком снедью, рыжий глиняный кувшин с вином и такие же чаши. — Не побрезгуйте, синьор Коломбо, пища наша, конечно, простая…..

— Я не голоден.

Служанка продолжала накрывать на стол, не обращая на его слова никакого внимания. Может, была туга на ухо?

— Оставь нас, Розина. Я не голоден. — повторил он, пожалуй, слишком громко.

Женщина обиженно поджала губы и вышла.

Мать сидела, словно неживая. В этой комнате Колумба обступали забытые родные запахи — шерсти, сажи, чеснока, прогорклого дыма, выпеченного утром хлеба. Эти запахи будили память, и она вытаскивала из темных углов притаившиеся там призраки. Призраки подбирались все ближе.

Христофору стало невыносимо видеть слепые глаза матери. Он поднялся, подошел к столу, развязал лежавший на нем холщовый мешок и стал класть между глиняными мисками с розининой стряпней диковинные пахучие плоды, у которых пока не было даже названий… Они лежали, испуская кисловато-пряный, нездешний аромат, и Христофор почувствовал: этот новый запах сейчас — его союзник, он помогает ему держать призраки памяти на расстоянии.

Сусанна Фонтанаросса чуть пошевелилась, но продолжала молча смотреть в очаг. В очаге не было огня, а без огня холодный и закопченный камин выглядел, словно вход в Вечность. Из этой Вечности несло прогорклым дымом и холодом.

— Madre, это я, Кристббаль…

Он был так потрясен бредом матери, что даже не заметил, как по привычке произнес свое испанское имя, ведь в детстве здесь, в Савоне, его звали «Кристофоро»…

Мать не отвечала. Он растопил очаг поленьями, что лежали рядом (кочерги, конечно, не было, он обошелся без нее). Дворняга-ветер в трубе затеял свару с огнем. Огонь шипел на сыром дереве и выгибался, словно рыжий кот, раздуваясь все выше. В комнате стало очень светло.

Сусанна продолжала отрешенно и обессиленно смотреть в разгоревшийся очаг, словно видела там что-то, невидимое другим. А может, так оно и было.

Не слишком счастливой выдалась жизнь Сусанны Фонтанаросса. В Савоне болтали, что все это потому, что прабабку Сусанны прадед тайком, по сговору, увез из Венеции, от отца-раввина, вот тот-то и проклял за это свою дочь и всех ее потомков. Может, правда, а может, и врали. Хотя — «дыма без огня…» и все такое…

Христофор сел напротив матери на стул с безжалостно прямой спинкой.

— Madre, прошу вас, оставьте этот вздор, узнайте меня, наконец! Это же я, Кристофоро! — Он произнес свое «старое» имя, но это уже не имело значения. — Я не погиб. — Он помолчал. — Я жил очень трудно, и за это Господь наградил меня великим счастьем. Я открыл новый мир.

Мать молчала, глядя на огонь. Старость заставила Сусанну забыть многое, и каждый день она забывала что-нибудь еще. И вот, несколько мгновений назад, пока Розина расставляла на столе какие-то свои плошки, Сусанна забыла всех своих детей и не понимала, почему этот мужской голос, который исходит из высокого, движущегося нечеткого пятна, называет ее матерью. Но Христофор, конечно, никак не мог знать об этом и поэтому продолжал надеяться.

— Сама королева Кастильи сделала меня властителем открытых мной островов.

Мать даже не шевельнулась, и Христофора охватило какое-то почти детское отчаяние, словно эта комната, ее запахи, этот стол, эти прикосновения матери снова превратили его в мальчишку:

— На моем гербе — львы Леона, madre! Совсем недавно мне, твоему Кристофоро, было позволено сидеть в присутствии королей, как равному.

Собственные слова воодушевляли его, успокаивали:

— Madre, я переплыл океан, который, как говорили все, не имеет конца. И там находятся земли, которые описаны в Библии как Рай. Это зеленые острова в теплом море. Эта земля истекает чистейшей, сладкой пресной водой, там растут диковинные плоды и живут не стыдящиеся наготы люди, доверчивые, как до Грехопадения.

Он поднялся, взял со стола один из диковинных плодов и вложил ей в руку.

Мать подняла на звук его голоса свои белые глаза, улыбнулась:

— Какой дурак сказал, что на этой земле есть нечто, не имеющее конца? — Она неловко и осторожно взяла плоды, которые он протягивал ей. — Что это? Похоже на толстые зубастые свечи.

Она выронила плод, он покатился, и несколько желтых «зубов» отделились от него. Сокрушенно и виновато старуха развела руками.

Христофор опустился рядом с ней на колени и опять бережно взял в свои руки ее птичьи лапки.

— Madre, да посмотри же ты на меня! — Глупее ничего и сказать теперь было нельзя! — Неужели ты меня не узнаешь?! Я вернулся домой, это же я, Кристофоро! Я вернулся после стольких лет!

Она вскинула голову и улыбнулась. И у него появилась надежда.

— Еще одну глупость сказали, благородный синьор. Кто бы вы ни были, и куда бы вы там ни вернулись, послушайте старуху: это — только так кажется. Никто никогда не может вернуться. Особенно после долгих лет.

Он посмотрел на мать с удивлением. Она неожиданно для него, а может, и для себя самой сказала нечто такое, что ему показалось верным. Однако чего-чего, а упрямства Христофору было не занимать. Он решил не сдаваться, пока мать его, наконец, не узнает!

Над Сусанной возвышалось говорящее светлое продолговатое пятно. У этого пятна был приятный голос. Она слушала.

— Господь вел меня все эти годы, madre! И привел на острова, о которых говорится у Пророков. Мы встретили в той земле туземцев, они не знают истинного Бога. Они доверчивы, как дети. Не зря ведь ты назвала меня Кристофоро — «Несущий Христа». Я понесу Христа за океан. Туда нужно принести истинную веру. И это спасет мир от Конца света, который предсказывают на окончание этого века.

Про Господа и про Конец Света Сусанна помнила. Это было затвержено так прочно и навсегда, так что никакая старость не могла ничего с этим поделать. Она, грустно покачав головой, продребезжала:

— Разве вы не помните, синьор Кристофоро? Когда Господь послал на землю Потоп, у Него была на это хорошая причина. Хотя, может быть, за то время, пока я здесь сижу, люди стали лучше, я ведь давно не выходила на улицу и ничего о сегодняшнем мире не знаю.

А сама при этом думала, что вот сейчас в ее доме совсем незнакомый человек: не обокрал бы, она же слепа, а Розину как всегда унесло куда-то, не углядеть! Зачем он пришел? И куда исчез тот, чье лицо и плечи она «видела» руками несколько мгновений назад, ее любимый, имя которого она забыла?

Христофор опять сел на стул напротив, тот самый, с безжалостной спинкой, и все еще смотрел на мать с надеждой, что к ней вернется память. Но ее лицо сейчас не выражало ничего, кроме равнодушия старости. И усталости.

Он злился на себя, потому что говорил ей совсем не то, что хотел сказать, и совсем не так, как хотел! Возвращения не получилось…

А Сусанна смотрела в очаг и тоже злилась на себя. Как она могла так обидеть человека, с которым были связаны несколько лучших, счастливейших дней в ее жизни — забыть его имя! Вот потому он опять и исчез из комнаты, а появился какой-то синьор Кристофоро или Кристббаль, или как там его?

За эти годы Сусанна забыла очень многое, и, кроме Библии, память оставляла ей пока только это: вот он вошел в дверь, высокий, нездешне одетый, с толпой других важных господ. Вот посмотрел он на нее своими завораживающими, необычными глазами. Все относились к нему так почтительно, и он принимал это, словно и быть не могло иначе. Она не смела и глаз на него поднять, когда ставила перед ним на стол жареную свинину с оливками и вином (у отца в харчевне других блюд не подавали!). А он стянул с руки перчатку, взял ее обветренную ладонь в свою и при всех медленно поцеловал, там, где косточка, у самой кисти! И той же ночью она пришла на его корабль. Ни о чем не заботясь, не рассуждая и ни на что не надеясь. Как же звали его, голубоглазого господина, приплывшего на огромном корабле? Из какой он был страны, она тоже забыла… Всю жизнь потом вид кораблей вызывал у Сусанны сладкую истому.

Старуха улыбнулась своим мыслям. Да, Сусанне Фонтанаросса выдалась нелегкая жизнь, в Савоне это вряд ли стал бы кто-то отрицать, но вот с памятью на старости лет ей повезло: ей дана была милосердная память.

Христофор успокоился и смирился: мать его уже не узнает. А она неожиданно спросила:

— Скажите, вы здесь не затем, чтобы украсть у меня что-нибудь, синьор Кристофоро? Я ведь слепа.

— Нет, madre, у меня все есть. Я — вице-король всех островов в Океане.

Это была чистая правда. Недавно в Барселоне ему был пожалован королями и этот титул. Сказав это, он горько засмеялся и смеялся долго. Его всю жизнь называли безумцем! Под этими прокопчеными матицами он им себя действительно почувствовал!

— Это хорошо, ваше вице-королевское величество. В мой дом не часто захаживают короли. И если ничего украсть вы у меня не собираетесь, чему обязана я чести вашего визита?

Они уже смеялись вместе. Безумная мать и безумный сын.

— А пришел я для того, madre, чтобы сесть вот здесь, на вот этой здоровенной, не иначе набитой шерстью, подушке у тебя в ногах и рассказать тебе о том, что случилось с твоим сыном Кристофоро.

Старуха прекратила смех и сказала печально:

— К великому моему сожалению, у меня никогда не было детей, но россказни какой-то женщины, которая часто приходит сюда, про каких-то горожан, которых я совершенно не знаю, так скучны, что я с удовольствием послушаю, если вы расскажете мне что-нибудь интересное.

И тогда он взял со стола кувшин вина, оставленного Розиной, и пригоршню мелких зеленых маслин, сел у матери в ногах и стал рассказывать о том, как жил все эти годы. Его рассказ звучал бодро и даже победно. И он услышал:

— Бедный, бедный синьор Кристббаль… — Она погладила его по голове, и к его глазам подступили слезы. — Вы очень похожи на одного господина, которого я знавала в молодости. Хотя в мире так много похожих людей!

Он привыкал к ее надтреснутому голосу. Пальцы матери, когда-то мягкие, теплые и тяжелые, теперь превратились в черепаховые гребни, когда она касалась его волос. И все же со стороны все выглядело совершенно так, словно возвращение все-таки состоялось.

Поначалу Розина подслушивала за дверью, но дверь была толстой, тяжелой, и ей удавалось подслушать не так уж много и еще меньше понять. Розина подумала, что этот синьор Коломбо, скорее всего, не очень счастливый человек, несмотря на его прекрасный бархатный плащ, богатую перевязь и великолепные сапоги самой лучшей испанской кожи. Потому что счастливые и благополучные люди сидят по домам, ну, в крайнем случае съездят по торговым делам — например, как синьор Джакомо или ее племянник Фабио — и к воскресенью обычно возвращаются, им незачем таскаться и чего-то там годами искать по свету! И Розина вздохнула, и поблагодарила Господа, и с этой мыслью пошла спать наверх.

По узкой улице все носился старый знакомый, лигурийский бешеный ветер, выл в каминной трубе, словно тоже вел какой-то рассказ, который никто не понимал и не слушал.

Христофор говорил до утра, пока не устал и не улегся даже ветер…

А начал он с самого для себя неприятного:

— Однажды ночью отец… Доменико… явился мне на палубе корабля.

Когда безумен сам, нет ничего лучше, чем рассказать другому безумцу обо всем, что тебя беспокоит. Тот никогда не осудит, потому что не будет слушать, а потому не будет и перебивать…

Христофор поведал матери все, особенно то, о чем не рассказывал никому: и о крысах в савонском порту, и о сгоревшем капитане Ксеносе, и об убийце с острова Корво, и о своей встрече со Смертью в странном месте под названием Сагреш, и о том, как завлекла их с братом в Лиссабоне одна женщина в очень опасную игру, которая чуть не стоила им жизни, и о своей несчастной Фелипе, и о сыновьях — Диего и Фернандо, которые сейчас в монастыре JIa Рабида и которых он любит больше всего на свете, и о книжице безумного губернатора Порту-Санту, и о самой великой на земле женщине, которую он возжелал…

И, наконец, вскочив и жестикулируя, словно в детстве, он рассказал матери о самом главном — о том восторге, который однажды чуть не остановил его дыхание, чуть не разорвал ему внутренности, когда он в изнеможении опустился на мокрый белый песок невиданного, открытого им Эдема, к которому шел всю жизнь…

Когда Христофор рассказывал и смотрел на огонь в очаге, так легче было представить, что за спиной сидит не эта забывшая его безумица, а мать, такая, какой он ее помнил. Сусанна давно перестала гладить его по голове, и он подумал, что она заснула, поэтому он на нее и не оборачивался.

Над крышей вдруг истошно провопила пролетающая чайка, крик гулко усилила каминная труба, и он вспомнил: все началось с того рокового воскресенья, когда утром в открытое окно спальни залетела маленькая белая чайка, почти птенец, и стала биться до крови о раму, и противно, жутко кричать, как мучимая в аду душа грешника. И они с матерью и Бартоломео все махали и старались выпустить ее, и наконец она вылетела, и только несколько окровавленных перьев медленно и плавно оседали на пол. И мать, тогда молодая и разумная, смотрела, как оседали эти перья в солнечном луче и пляске пыли, и как-то бессильно и глухо сказала: «Не к добру».

— Madre… — очень тихо, слишком тихо сказал человек, который назвался ее сыном. — Если безвестный савонский ткач открывает новую землю за океаном и становится адмиралом и королем, все это может быть дано только Богом? Только Его милостью? Им — и… никем иным?.. Ведь так?

Он обернулся.

Сусанна не спала. Она смотрела на сына так, будто наконец увидела его и узнала…

— Бывает и так, и эдак. Смотря, какую этот ткач заплатил цену… — ответила отрешенно, думая сейчас о другом. И вдруг — всплеснула руками торжествующе:

— Я вспомнила! Вспомнила! Португальский корабль! Энрике, Энрике золотоволосый! Он приплывал на португальском корабле! Большой корабль, паруса с крестами! Вам, ваше вице-королевское величество, не приходилось ли встречать моего благородного синьора Энрике?

Старой Сусанне Фонтанаросса за ее нелегкую жизнь дана была милосердная память…

 

Отцовский дом

Суббота в доме Доменико Коломбо несколько отличалась от остальных дней. По субботам все они — отец, мать, младший брат Бартоломео и он, Кристфоро, — принимали сырую шерсть у молчаливых, коренастых крестьян с кирпичного цвета лицами, потом мыли ее в огромных чанах, потом раскладывали, словно множество маленьких убитых зверюшек, на полосатых холстинах во внутреннем дворе для просушки. Со всем этим им иногда помогали три старухи-вдовы с соседней улицы. Эти благочестивые синьоры носили только черное и были очень похожи на ведьм, особенно когда сосредоточенно и молча крутили колеса прялок.

После прядения, с понедельника по субботу, вверх-вниз-вверх-вниз-вверх-вниз ходили, ходили и ходили в мастерской ткацкие рамы — основа-уток, основа-уток, основа-уток. Тут же, на полу, стояла колыбель с маленьким Джакомо. Матери иногда приходилось прерывать работу, чтобы покормить его. Джакомо только спал, иногда пускал пузыри и улыбался, а время от времени наполнял мастерскую нестерпимой вонью. Тогда мать выносила его, и из кухни доносились журчание воды, плач Джакомо, ласковые уговоры матери. Отец хмурился и ругался себе под нос, если мать слишком уж задерживалась с Джакомо.

А они с отцом и братом продолжали ткать, не останавливаясь ни на минуту. В полдень делали перерыв, потому что ровно в полдень сверху доносилось громкое мычание брата Джиованни. Он был на год старше Бартоломео, но не мог ни говорить, ни ходить, а когда ему что-то нравилось, только резко запрокидывал голову и пускал слюну.

Когда отец слышал его мычание, он сам поднимался наверх, сносил Джиованни вниз, закреплял ремнем на стуле, и все они полдничали тут же, в мастерской. Ели всегда одно и то же — хлеб, который макали в подсоленное оливковое масло, вяленую рыбу, вонючий, но вкусный сыр, сладкие луковицы и небольшие желтые яблоки. Отец сам кормил Джиованни. Он терпеливо клал ему в рот измельченные кусочки еды. И тот так запрокидывал от счастья голову, что Кристофор боялся, что он подавится или его голова может оторваться. Отец был очень добр к Джиованни. По праздникам он возил его на муле в церковь на мессу, а там сидел на скамье рядом и не давал ему сползти во время мессы, иногда беря его на руки, как маленького, а ведь Джиованни — тяжелый. Сам Джиованни, кроме отца, любил еще тряпичную куклу, которую сделала ему мать из обрезков шерсти. Он не расставался с ней никогда. Когда у куклы совершенно стиралось нарисованное лицо, Кристофоро подрисовывал ей рот и глаза чернилами или углем. И Джиованни тогда тоже радостно запрокидывал голову. Кристофоро иногда завидовал брату-калеке, который целый день лежал неподвижно. Вот если бы на день или два поменяться с ним судьбой и отдохнуть! Но только на день или два, не дольше.

Полдник всегда был коротким. Под строгими взглядами отца они старались жевать побыстрее. Доменико вообще не любил, когда рамы останавливались, словно тогда непременно должно было произойти какое-то несчастье.

Так, день за днем, они ткали и ткали толстое белесое сукно, которое охотно покупали крестьяне и солдаты. Кристофоро всегда ждал, когда же наконец сжалится темнота и заберет себе море и город. Тогда они ели уже за столом, но опять — то же самое. А потом — отец зажигал масляные лампы, свисавшие на цепях над каждой рамой, и они продолжали прясть до тех пор, пока дремота не охватывала самого отца. Если раньше него засыпал кто-нибудь из них, отец время от времени громко кричал, словно понукал скотину, и сердито, оглушительно хлопал в ладоши. Сначала маленький Джакомо, когда был еще совсем-совсем маленьким, просыпался от всего этого и начинал орать, но потом привык и перестал просыпаться.

Когда, наконец, засыпал у рамы отец, мать очень осторожно будила его и вела в дом, совершенно бессильного и нестрашного, а они с братом спали тут же, на тюфяках, в мастерской.

В воскресенье утром они по очереди мылись в кухне холодной водой, ели выпеченный матерью хлеб с молоком и сыром и шли в церковь, потом полдничали, сидя за большим дубовым столом, и после этого они с Бартоломео бежали на улицу

Падуи, в школу Гильдии ткачей, где их учили читать Библию, а еще прибавлять, вычитать и делить воображаемые тюки шерсти. Библия Кристофоро нравилась больше. Он очень быстро выучился латыни и, по приказу учителя, брата Мауро, бегло читал классу заданные места из Ветхого и Нового Завета. Fratello Mauro был ужасно толстым доминиканцем со смешно выстриженной тонзурой, из-за которой мальчишки дали ему страшно неприличное прозвище. Мауро страдал постоянной сонливостью, усугублявшейся от чтения учениками Писания, и когда он начинал уже довольно громко храпеть, Кристофоро, наклонившись и удостоверившись, что он действительно спит, нес по раскрытой книге уже совершенную отсебятину и, конечно, по-генуэзски, придумывая продолжение понравившихся ему историй — например, о том, в какие переделки и шторма на пути к горе Арарат попадал ковчег отважного капитана Ноя, везущего столько разных зверей. Или как христиане нашли, наконец, затерянную страну Пресвитера Иоанна, а в ней столько денег и тюков золотой шерсти от золотых овец Пресвитера, что собрали могучее войско, и отвоевали у сарацин Иерусалим, и построили там множество церквей, и повесили на них золотые колокола. И никому не нужно было работать, потому что наступило царствие небесное. Монах храпел, а Кристофоро добавлял к рассказу все новые подробности, не забывая поглядывать в книгу и притворяться, что читает. Мальчишки, конечно, ему не верили, знали, что он врал — где это слыхано, чтобы в Библии было по-генуэзски! Но слушали с удовольствием, потому что врал он складно, а складное вранье и послушать не грех.

Потом опять шли в церковь на вечернюю мессу и возвращались домой, а отец после мессы сразу шел в Гильдию на улице Свечников, откуда всегда возвращался сильно навеселе. Он привязывал под окнами мула, садился за стол и начинал ругать их всех на чем свет стоит: дармоеды, бездельники, он один всех кормит и никакой не видит благодарности, а один расход… В это время лучше всего было бросить заниматься чем бы то ни было и молча внимать, опустив голову. Потому что в гневе отец был страшен. Сусанна это хорошо знала. Никому и никогда не стала бы она говорить, да и сама потеряла счет тому, сколько было у нее на теле синяков и всяких шрамов. Но ни одного — на руках: Доменико «берег» ее руки, особенно пальцы. Потом отец засыпал прямо за столом, уронив голову, а они на цыпочках расходились.

И в понедельник с рассветом в мастерской опять начинали ходить ткацкие рамы, и все начиналось сначала.

Они разговаривали за работой, только когда отец отлучался в долину Фонтанабуона (он и сам был оттуда родом) — расплачиваться с поставщиками шерсти или искать новых. Доменико ездил туда на своем грязно-белом муле точно такого же цвета, как и то сукно, которое выходило из-под их рам. Это был очень хороший мул. Отец ласково хлопал его по крупу, разговаривал с ним прямо как с человеком и говорил всем, что лучше иметь хорошего мула, чем плохого коня, и имя ему дал — L’Amico. Друг. Мула отец любил тоже.

Самое счастливое время наступало тогда, когда с гвоздя у двери в кухню исчезали шляпа отца и его кнут. Дорогой кнут, крученой черной кожи и с тяжелым добротным кнутовищем, наполовину дубовым, наполовину железным. Кристофоро не мог поверить, что таким страшным кнутом отец бьет своего любимого мула, но мать говорила, что кнут — это больше для защиты от лихих людей на большой дороге.

Раз не было на стене ни шляпы, ни кнута, значит — о, радость! отец уехал! Правда, останавливаться они не могли и тогда: отец вымерял потом каждый локоть сукна, натканного за день. Но когда его рама оставалась пустой и неподвижной, они могли говорить обо всем и даже смеяться. 1лавное было — не останавливаться! Матери, правда, все равно приходилось ненадолго останавливать работу, чтобы покормить Джакомо, когда тот просыпался, но Джакомо, словно понимая это, не затягивал со своей едой и сосал жадно, а потом сразу же засыпал.

Сидя перед своими прямоугольными высокими рамами, с перекладинами, доходившими до потока, в «тумане» взвеси шерстяных волокон, Кристофоро представлял их троих птицами в клетках. Когда отлучался отец, они были веселыми птицами в клетках. Только Джиованни был грустен у себя наверху. Он всегда знал, что отец в отлучке, и не мычал, как обычно, в полдень, чтобы его снесли вниз, а мать или Кристофоро сами поднимались наверх, усаживали брата, подложив ему под спину подушки, и кормили его кусочками рыбы, сыра и хлеба. Поев, Джиованни отворачивался к стене, прижимал к себе тряпичную куклу, с которой не расставался, и спал до самого вечера. Наверное, потому что кукла тоже ничего не могла делать, а только лежать неподвижно, как и Джиованни, он чувствовал их похожесть и был не так одинок.

А в мастерской тогда происходило самое интересное. Мать, продолжая двигать руками так быстро, словно они были частями ткацкой рамы, а не ее тела, начинала свои рассказы. Она знала множество историй. Например, про поверье деревни Моконечи, о которой все знают, что это самая высокая деревня в их горах! Там есть зачарованная пещера, где день и ночь множество женщин, которые умерли молодыми, прядут нити человеческих жизней, прядут день и ночь, а если нить обрывается, то кто-нибудь умирает. Но в ту же минуту рождается новый человек, и им надо все начинать сначала. И так — пока не наступит Конец света и не оборвутся все нити разом.

Голос матери из обычно отрывистого и едва слышного, словно она боялась, что ее вообще услышат, становился уверенным и завораживающим. Кристофоро подозревал, что она сама придумывала эти истории, как и он, в воскресной школе. Но не все ли равно!

И опять, и опять просили Кристофоро и Бартоломео рассказать их самую любимую историю — о том, как далекодалеко за морями, в Индии, правит своим христианским царством Пресвитер Иоанн, который один борется против магометан и идолопоклонников, окружающих его со всех сторон, и ждет, когда христианские короли придут к нему на подмогу. Земля Пресвитера полна самых потрясающих богатств и чудес — пряностей, самоцветов, диковинных птиц, поющих женскими голосами, и — золота, которым замощены улицы и покрыты крыши. И есть там источники, полные сладкой воды. И это не выдумки, потому что неведомо как, но Пресвитер смог передать письмо самому папе Римскому! И тот призвал всех христиан искать дорогу в окруженное с одной стороны бескрайним морем, а с другой сарацинами и язычниками царство Пресвитера Иоанна.

И если не найдут туда дороги христиане и не поддержат Пресвитера, то сгинет и его царство, и весь христианский мир. И родятся в Иерусалиме младенцы со змеиными телами, и четыре Всадника Светопреставления один за одним начнут спускаться с небес. Первый всадник спустится с небес на Белом коне, и с ним начнется моровая язва, второй — на Красном коне принесет последнюю на земле войну, и люди обезумеют от жажды крови, и «царство пойдет на царство». И тогда на дряхлом Черном коне на заброшенные поля и виноградники спустится с небес Голод, не щадящий никого. И после него, на последнем, Бледном коне спустится Смерть, забирая в ад с опустевшей земли все оставшиеся души.

На мгновение замедлился ход ткацких рам Кристофоро и Бартоломео, но только на мгновение, потом они заходили с удвоенной скоростью: вверх-вних, вверх-вниз. Мать продолжала:

— Но если до конца века найдут за морем царство Пресвитера Иоанна христианские корабли, то исполнится иное древнее пророчество: все сарацины и язычники по доброй воле, без всякого принуждения обратятся в истинную веру, и наступит Царство Божие на всей земле, и люди не будут ни бить друг друга, ни убивать, не станет ни болезней, ни войн, а работать люди будут, только если захотят, а если не хотят, то и не будут, все им и так даст Господь…

Собственный рассказ завораживал мать, только руки ее двигались по-прежнему быстро.

— Однако до сих пор никто не может найти землю Пресвитера, хотя все столько лет ее ищут — и простолюдины, и короли…

Кристофоро стало тогда прямо не по себе, что такого важнейшего дела до сих пор никто не сделал! И чем только занимаются мореходы — возят какие-то тюки и бочки! Да им все надо бросить и искать землю Пресвитера Иоанна! Кристофоро сетовал в душе и на самого преподобного Пресвитера: тот допустил непростительную оплошность. В письме Его святейшеству ему следовало описать или, еще лучше, нарисовать путь, которым можно найти путь в его царство, нечто вроде карты, какую он видел в окне савонской книжной лавки, и Кристофоро удивлялся, почему Пресвитер этого не сделал. И вот из-за этого все они теперь должны работать всю жизнь не покладая рук за ткацкими рамами и с ужасом ожидать, что Пресвитера никогда не найдут и настанет Конец света, и все погибнут. И Кристофоро после рассказа матери решил, что раз в будущем — все равно ничего хорошего, то нужно, пока не поздно, зайти хотя бы в ту книжную лавку недалеко от воскресной школы и хоть одним глазком взглянуть на ту замечательную книгу о путешествиях, которую видел он выставленной в окне.

Жаль, что замечательное время, когда отец уезжал в отлучки, выпадало не часто!

Когда заканчивались дневные труды, братья укладывались на ночлег в мастерской. Внешне они совершенно не походили друг на друга. Бартоломео — хрупкий, как мать, черноволосый, кудрявый, с кожей смуглой, как подрумяненный хлеб, смешливый и с лукавыми глазами, которым он умел придавать уморительное, притворно невинное выражение. Кристофоро — как кукушонок в чужом гнезде, непохожий ни на кого: высокий, широкоплечий, голубоглазый, со светлыми волосами, белокожий и горбоносый.

— Почему отец всегда бьет меня чаще, чем тебя? Твоих проступков он иногда просто не замечает, — спрашивал он порой Бартоломео.

— Потому что надо делать и не попадаться. Я маленький, а ты вон какой вымахал, и отовсюду тебя видно, поэтому ты чаще попадаешься ему на глаза. Или — из-за твоего кашля.

С прошлой зимы Кристофоро и впрямь стали мучать приступы неукротимого кашля. Отец ненавидел, когда это случалось посреди работы и ему приходилось останавливать раму. Кристофоро сдерживался, как мог, и даже один раз свалился у рамы, как куль, оттого, что старался не дышать и не кашлять слишком долго. Но приступы не проходили, и он мучался от чувства вины и страха. Но поделать ничего не мог.

Отец почему-то при этом всегда бросал на мать злые взгляды, как будто в этом была ее вина. Наконец мать отвела его к лекарю. Лекарь, нацепив на глаза круглые стекла, приказал показать ему язык (что Кристофоро сделал не без удовольствия: лекарь ему не понравился), заставил его раздеться, поставил на грудь и зачем-то на задницу несколько мерзких пьявок. Кристофоро с ужасом смотрел, как пьявки сначала были тонкими и сильно извивались, а потом извивались все меньше и меньше, постепенно наполняясь его кровью, пока наконец не замерли и не отвалились в подставленный лекарем горшок. За все время у лекаря он не кашлянул ни разу, и тот сказал, что никакой болезни в теле

Кристофоро не находит и, скорее всего, это просто притворство.

Доменико тогда попробовал иное действенное средство, к которому прибегал в большинстве случаев жизни: порку прямо в мастерской. Но, увидев, что Кристофоро, уже совершенно исполосованный и ослабевший, все равно заходится в кашле, понял, что мальчишка не притворяется. Мать вмешиваться не смела.

Постепенно с его кашлем смирились, тем более что, несмотря на кашель, работал он быстро, и сукно с его рамы сходило хорошее. Но когда отец бывал не в духе (а рамы их стояли рядом), от подзатыльников к концу дня у него в голове звенело, как от савонских колоколов в воскресное утро.

— Давай убежим в порт, сядем на корабль и поплывем искать Пресвитера Иоанна, — сказал ему однажды Бартоломео.

— И оставим мать тут одну?

Бартоломео вздохнул и молчаливо согласился, что мать оставлять тут одну нельзя.

Кристофоро иногда поглядывал на отца из-за рамы так, чтобы тот не заметил. Крупнокостный, низкорослый, коренастый, со слишком длинными для своего тела руками, отец тоже казался ему запертым в слишком тесную для него клетку. Кристофоро старался понять, откуда отец берет столько гневной силы. Отец работал за своей рамой молниеносно, его длинные руки мелькали быстрее их всех. Как ни старались они с матерью попасть с ним в ритм, достичь его быстроты, удавалось это иногда только Бартоломео. Отец всегда молчал за работой, погруженный в себя. Иногда лицо отца светлело, и он чуть заметно улыбался каким-то своим счастливым мыслям. О чем он тогда думал? А может, просто так привык работать, когда был учеником у ткача-фламандца? Кристофоро знал одного мальчишку фламандца в воскресной школе, и тот тоже всегда молчал.

Один раз Доменико заметил, что Кристофоро рассматривает его, и ответил ему тяжелым, неприятным взглядом, словно задавал какой-то вопрос, которого он не понял.

Тело отца напоминало бочонок, на который натянули шерстяной жилет и застегнули на все пуговицы. На лбу у него синел глубокий шрам. После своих воскресных визитов в Гильдию он часто показывал его сыновьям, с хмельной решительностью отбросив седеющие пряди и обнажив большой выпуклый лоб, словно собирался бодаться: «Вот, смотрите! Фламандец, собака, Гиль… Гиль…ельмо Бра… Бррабантец меня… В учениках… Учил ремеслу… Все думали — не выживу. А я — выжил! Фламандец, собака!» И, словно под его кулаком находился тот самый фламандец, бил по столешнице с такой силой, что подломилась все-таки однажды толстая дубовая ножка и с грохотом посыпались на каменный пол черепки и снедь. А мать только посмотрела затравленно, не смея двинуться, пока отец не рявкнул, чтобы убрали сор.

Мать вообще превращалась в присутствии отца в существо постоянно напряженное, вздрагивающее веками и всем телом от каждого резкого звука. Когда они с братом спали в мастерской, из дома до них порой долетали плач матери, падение каких-то тяжелых предметов, низкий голос отца, словно рокот далекого грома. А потом по утрам мать усаживалась за прялку или ткацкую раму, старательно натягивая платок или воротник на свежие лиловые кровоподтеки. И старалась улыбаться им, словно все это — пустяки, и она сама допустила какую-то неловкость.

Однажды Бартоломео шепотом признался матери, когда отец вышел из мастерской, что боится: отец всех их может когда-нибудь убить.

Их поразила тогда искренняя, горькая усмешка матери. И ее слова: «Не бойся. Не убьет. Мы — дешевле наемных». А потом, спохватившись, она привычно зашептала: «Ну что ты такое говоришь, Бартоломео! У отца была такая тяжелая жизнь, он столько вынес всего плохого, видел столько зла от людей, он так тяжело работает, делает все, чтобы нас прокормить!»

* * *

То воскресенье, так круто изменившее жизнь Кристофоро Коломбо, началось как обычно. Как всегда начинались все воскресенья в их доме: с перезвона колоколов, и криков чаек над крышей, и с благодатного «молчания» прялок и ткацких рам. Кристофоро вытянул руки поверх шерстяного кусачего одеяла и наслаждался упоительной их неподвижностью.

Мать с раннего утра была на ногах: свежевыпеченный хлеб уже ждал на столе. И вот, как раз перед тем как они с матерью были готовы идти в церковь (отец вышел немного раньше, мужчины их улицы всегда шли в церковь вместе), порыв невесть откуда налетевшего ветра распахнул небольшое окно слева от очага, и в него залетела та самая маленькая белая чайка, почти птенец, и стала биться о стены и потолок, о раструб очага, о слюдяные ромбы окна и противно вопить… А наверху испуганным, необычно громким, надрывным мычанием зашелся немой Джиованни. Им с Бартоломео пришлось бежать в церковь одним, Мать осталась с Джиованни и не пошла к мессе.

После мессы в школе все было как обычно. Fratello Mauro страдал обычным воскресным похмельем. Он сердито заставил мальчишек хором читать Библию, все самое скучное — из родословия Сима и о том, кто кого родил. Но вскоре, сам не вынеся монотонной разноголосицы, которая могла хоть кого свести с ума, подобрел (после нескольких глотков из кожаной фляги) и распустил учеников по домам пораньше.

Недалеко от школы, на улице Падуи, была та самая лавка книготорговца. Кристофоро много воскресений крутился вокруг этой заветной лавки, рассматривал выставленные в окне книги и пытался заглянуть внутрь, но ужасно боялся старика-хозяина, тот умел смотреть таким злым и пронзительным взглядом, словно видел, что у людей внутри. Кристофоро был почти уверен, что старик — колдун, а с колдунов станется — рассердится и нашлет какое-нибудь ужасное проклятие, например, превратит в мула или собаку. Становиться мулом Кристофоро совершенно не хотелось (возить на спине тяжелые грузы и задницы!), но вот быть собакой казалось не так уж и плохо: собаки свободны, их никто не заставляет работать, они носятся куда хотят, их и в порту полно, и моряки даже берут их иногда с собой в море. Собакам не нужно сидеть все время за ткацкой рамой и сдерживать приступы кашля под взглядом отца, а уж уворачиваться от пинков он сам поучит любую собаку…

Бартоломео наотрез отказался заходить в лавку — отец свирепел, если в воскресенье кто-то из них опаздывал к обеду, и побежал домой, а Кристофоро решил рискнуть и толкнул дверь. И сразу же пожалел об этом. Колдун приближался неотвратимо. В лавке Кристофоро был один.

— Не соблаговолит ли достопочтенный господин, что болтается вот уже столько воскресений под дверью моей лавки, показать, действительно ли он пришел что-нибудь купить и есть ли у него деньги, — издевательски проговорил старик.

Кристофоро повернулся и трусливо решил бежать, потому что денег у него не было, но дверь захлопнулась. А «колдун»-книготорговец схватил его костлявыми пальцами и ядовито осведомился:

— И вообще, умеет ли достопочтенный господин читать? — выговор был нездешний, чему Кристофоро совершенно не удивился, но еще больше испугался. Однако старался этого не показывать.

— Получше тебя! — отважно тявкнул он, стараясь вырваться из цепкой клешни.

— А вот это мы посмотрим!

«Клешня» резко развернула его, и он оказался перед небольшой закрытой книгой, лежащей на подставке, как в церкви. Книга чудно пахла новой кожей, ее обложка тускло отливала тягучим темным медом, и на ней были оттиснуты серебряные слова: «De mirabilibus mundi».

— Не трогать! Переворачивать страницы буду я, — строго остановил старик его порыв. — Видя, сколько грязи на твоих башмаках (с утра, кстати, шел дождь), не доверяю я и чистоте твоих пальцев, рукоблудник… Ну-ка, взгляни! Вот что удается повидать человеку, когда он отправляется в далекие странствия, а не сидит дома, как какая-нибудь местная деревенщина. — И закончил благоговейно: — Все чудеса, что описаны здесь, на самом деле видел один венецианец…

Боже, что это была за книга! На ее страницах извивались огромные змеи с человеческими головами, они проглатывали маленькие, бессильные корабли, там ходили люди с глазами и ртами прямо посреди груди, и лежали на земле люди, прикрывающиеся от солнца огромными ступнями. И вот, караван этого изумительного путешественника по имени Марко Поло въезжал в далекую Индию… Картинки становились все красочнее, повествование — все интереснее, и на одной из картинок, к восторженному ужасу залившегося пунцовой краской Кристофоро, были даже… совершенно голые чужеземные синьоры, которые как ни в чем не бывало приветствовали путешественников. Нет, на том-то месте у них были пририсованы листочки, но все равно почти все-все было видно… Кристофоро почувствовал, что в штанах у него шевельнулось (хорошо, что толстая суконная жилетка поверх рубахи была длинной), и не мог оторваться от картинки: не терпелось прочесть, что же случилось дальше!

И вот на этом самом интересном месте книгопродавец оттолкнул его острым локтем и бережно закрыл книгу.

— Ну, хватит. Там дальше — еще занимательнее.

— И о царстве Пресвитера Иоанна?

— И о нем, и о многих других царствах и чудесах! А теперь иди и расскажи о книге своему отцу, семье, соседям и всем, кого знаешь. Скажи, что каталонец Гвидо с серьезным покупателем об отличнейшей цене всегда договорится. И еще скажи, есть у меня и много других книг, поинтереснее. А за это, если приведешь мне хоть одного настоящего покупателя, так и быть, покажу тебе книгу до конца. Ну, что застыл как в столбняке?! Иди, иди! — Книгопродавец снова стал ворчливым и начал, взмахивая руками, подталкивать его к выходу. — Грязи мне в лавку нанес!

Кристофоро ничего не видел и не слышал…

Чем ближе к дому, тем тяжелее наливались свинцом ноги. По тому, где стояло солнце, он уже знал, что все-таки опоздал к обеду. В прошлый раз, когда такое случилось (почти год назад), отец расквасил ему нос и губу и высек так, что неделю он не мог сесть на задницу. Работать за ткацкой рамой приходилось стоя на коленях, под которые мать тогда подложила мягкую подушку…

Жалобно, тонко, протяжно заскрипели ржавые петли тяжелой двери. Обед, и впрямь, уже почти закончили и готовились идти к вечерней мессе. Отец сидел на лавке за столом спиной к двери. В этой огромной, сутулой спине было больше угрозы, чем в любом крике или занесенной руке. Мать и Бартоломео смотрели на вошедшего Кристофоро расширенными от страха глазами, совершенно одинаковыми. Кристофоро тихо затворил за собой дверь и опустился перед отцовской спиной на колени.

— Отец, заклинаю именем Пресвятой Девы, простите меня, я отработаю, я буду работать даже ночью, я буду работать даже ночью, отец!

Доменико неспешно развернулся всем телом и дал стоявшему перед ним на коленях Кристофоро такую оплеуху, что мальчишка отлетел в угол и ударился лицом о стену. Рот наполнился кровью, но боли сгоряча он еще не чувствовал.

— Продолжим разговор, когда вернемся с мессы, не то опоздаем. Опаздывать — грех, — сказал Доменико совершенно спокойным, до жути спокойным голосом. А потом медленно встал, снял с гвоздя свою шляпу и вышел за дверь.

«Господи, сделай так, чтобы месса умиротворила отца моего Доменико, сделай так, чтобы все обошлось. Ты же все можешь! Пресвятая милосердная Дева, и Ты тоже помоги, помогите мне оба, пожалуйста!» — молился Кристофоро. Сусанна обняла сына, отерла фартуком кровь с его губ.

Бартоломео сидел ни жив ни мертв, а потом сказал:

— А если тебе не ходить в церковь? Если убежать и спрятаться где-нибудь? Можно — на чердаке воскресной школы. Я знаю ход. Я бы носил тебе еду. Он ведь тебя убьет.

— Не говори глупости, Бартоломео! Отец любит нас всех, только по-своему. И работает для нас не покладая рук. А за побег Кристофоро будет еще худшее наказание, когда отец его найдет. И — всем нам. Бог милостив, будем усердно молиться во время мессы. Глядишь, все и обойдется.

И она истово перекрестилась, а потом подняла с лавки и набросила на плечи свою толстую шерстяную шаль, вынула из люльки спящего Джакомо, который не проснулся даже от всего этого шума.

— Ну, пошли, а то, если к мессе опоздаем…

Может быть, все и впрямь обошлось бы. Но по дороге из их приходской церкви Nostra Signora di Castello произошло вот что.

Шли домой под вечерним сентябрьским ливнем. Отец быстро шагал чуть впереди, самым последним тащился Кристофоро. Губа его распухла и разболелась по-настоящему. Мессу он едва высидел…

Повернули на свою узкую, мощенную булыжником улицу Ткачей.

Вдруг впереди раздался цокот копыт. Навстречу шагом ехали двое всадников. Головы в широкополых шляпах — на огромных белых воротниках, словно их отрезали и положили на круглые блюда. Очень знатные всадники.

Коломбо вжались в стену, чтобы пропустить кавалькаду. Ливень, как назло, полил в этот момент еще сильнее. Кавалькада поравнялась с их семьей. Отец, со шляпой у груди, склонил голову — он узнал в самом пожилом всаднике самого сеньора Джироламо Риарио из могущественной семьи Риарио. Кристофоро с затаенным удовлетворением, в котором он никому не признался бы и под пыткой, отметил, что есть люди и посильнее отца, есть люди, перед которыми он сам не смеет поднять глаз! Лицо и волосы Доменико были совершенно мокрыми от дождя.

Наверное, одному из всадников — помоложе, с очень сердитым красивым лицом — показалось, что простолюдин дал ему дорогу недостаточно быстро.

Хлестко свистнула плетка.

— Дорогу, деревенщина!

Отец вздрогнул всем телом и униженно приподнял плечи, все еще склоняя голову в поклоне.

Всадники — молодой и пожилой — что-то сказали друг другу и засмеялись.

Цокот копыт уже затих, а отец все стоял без шляпы, и толстый рубец наливался багровой кровью на его лбу, как раз рядом с синим шрамом, оставленным фламандцем. По лицу Доменико Коломбо лился дождь, и очень хорошо, что он лился, потому что смывал слезы.

Отец в ярости отбросил шляпу и закрыл лицо руками. Кристофоро и Бартоломео стояли, окаменев. Робко трогая Доменико за мокрый рукав, Сусанна частила какие-то бодрые слова, словно ничего не произошло. И лучше бы она этого не делала. А впрочем, что бы она сейчас ни делала, это уже не имело значения и не могло ничего изменить.

…Кристофоро не помнил, как они вошли в дом и с чего все началось.

Хлопнула тяжелая дверь.

Что сказала мать, он не расслышал. Он помнил только, что отец спокойно взял у нее из рук Джакомо и осторожно положил ребенка в люльку, и только потом ударил ее. Мать оказалась у отца под ногами… Взвилась змея плетки, и тонко, визгливо закричал Бартоломео. И заорал Джакомо, и замычал наверху Джиованни, почувствовав беду, и наверное, упал со своей кровати, потому что что-то очень сильно ударило в потолок. Отец легко, как кузнечика, отбросил локтем трясущегося Бартоломео, что попытался насесть на него сзади, и сосредоточенно, деловито, наклонив побагровевшее лицо над шнуровкой своей белоснежной воскресной сорочки, заносил и опускал, заносил и опускал уже не просто плетку — само витое, тяжелое кнутовище над прикрывающим тонкими бледными руками голову, сжавшимся в комок на полу у лестницы существом…

И тогда Кристофоро схватил у очага кочергу и метнул ее через стол в отца, потому что отца больше не было: на них нападал враг, от которого надо было защитить себя, и мать, и Бартоломео, и Джакомо, и Джиованни.

Брошенная кочерга ударилась о мягкое…

Вытолкнутый захлебывающимся криком матери: «Беги-и-и-те!», Кристофоро бросился к двери, в стену дождя и темноты!

Позади, страшно, захлебываясь, хрипел отец.

Все длилось полмгновения, но этого достаточно было, чтобы стать убийцей…

 

Каррак «Пенелопа»

Он очень долго бежал под дождем, продираясь сквозь плотные заграждения запахов — чеснока, шерсти, мочи, навоза и дегтя, пока не вырвался и не вдохнул, наконец, морской ветер.

Сначала он хотел утопиться под дощатым причалом самого заброшенного угла савонского порта, но вспомнил проповеди о том, какие жуткие и вечные муки ожидают самоубийц, да и голод вскоре вытеснил все мысли, кроме мыслей о еде. И — где теперь прятаться. Он скрывался под причалами и в темных портовых лабазах: там всегда были какие-нибудь тюки или бухты канатов, куда можно забраться и переночевать, пшеница, которую можно было очистить от плевел и жевать, моллюски, которые он отрывал от причальных свай и ел сырыми. Осень была теплой.

А один раз Кристофоро утолил голод украденным куском сыра с хлебом — какой-то портовый грузчик беспечно оставил свой обед разложенным на тряпице. Так он преступил еще одну заповедь и стал даже хуже, чем тот ужасный Каин, в Библии: тот хоть не воровал. Но, с другой стороны, Каин убил брата ни за что ни про что, из-за дурацкой зависти, а он ведь убил отца, чтобы спасти мать и их всех. И хотя главная заповедь — «Не убий», но как же быть, если?.. И Кристофоро пытался объяснить это Господу, но сделать это мог только по-генуэзски, а ему было доподлинно известно, что никакого другого языка, кроме латыни, Господь не понимает. Всех необходимых латинских слов, чтобы объяснить такие сложные вещи Богу и оправдаться перед ним, он не знал. Поэтому он понимал, что обречен. И больше всего ненавидит его, наверное, Джиованни: он ведь так любил отца! Да и отец, по правде сказать, работал для них не покладая рук. Иначе они бы все умерли с голоду, это так. Может, и права была мать, может, и вправду вся беда — оттого, что отца самого в ученичестве все время били… И Кристофоро все-таки дал однажды волю тоске, и плакал в пустынных, темных портовых лабазах, по-взрослому скорбно обхватив грязными ручонками свою немытую, взъерошенную рыжую голову.

Спать в лабазах мешали проклятые крысы. Одна, когда он спал, укусила его за веко — видно, хотела добраться до лакомого глаза. Веко кровоточило, и воспалилось, и болело. Хорошо, хоть рассеченная отцом губа чуть поджила… Крыс было очень много. Они шуршали и попискивали в темноте, подбираясь все ближе — хитрые и беспощадные, готовясь напасть на него скопом, когда он заснет или совсем обессилеет. После крысиного укуса он боялся спать в лабазах.

Ему казалось, что он прячется так целую вечность, но пошел только третий день его побега. И как раз тогда, собирая под причалом моллюсков со свай, он подслушал разговор моряков, что на рассвете из Савоны на какой-то Хиос отправляется каррак «Пенелопа» с грузом мастики. Он не знал, где это — Хиос, и что такое мастика, но знал, где пришвартован этот каррак, и тут Кристофоро осенило: надо бежать. Хиос — это, наверное, достаточно далеко отсюда. Может даже, от этого Хиоса можно найти дорогу туда, где отбивается от сарацин Пресвитер Иоанн… Кристофоро найдет его, он нарисует весь путь на карте и приведет к нему на подмогу войско. И, может быть, хоть этим искупит свое преступление, и святой Петр у Вечных Ворот не столкнет его в ад сразу, а хоть выслушает сначала. Пусть даже даст по голове изо всех сил своими тяжелыми ключами, пусть! Только бы не погубил его душу!

Пробраться на корабль ночью оказалось легче легкого, и он спрятался в трюме.

Наутро он был уже в море. И не мог видеть, как на тот же почерневший от дождей и штормов причал, под которым он накануне прятался, пришли черноволосый мальчишка и нетвердо ступающая женщина с перевязанной головой, так что видна была только половина лица. Мальчишка спрыгнул на гальку и рыскал под причалом, и кричал «Кристофоро!», а женщина вдруг бессильно опустилась на доски, словно у нее подкосились ноги. И черноволосый мальчик подскочил к ней, пытался поднять и уговаривал:

— Его здесь тоже нет, но мы найдем его, madre. А может, он и сам вернется? Вот увидишь…

— Он не вернется, — сказала женщина, тяжело поднимаясь, и они побрели по гулким доскам, отзывавшимся на каждый их шаг. И над ними кричали чайки, которые могли бы многое рассказать, если бы понимали их крики люди…

В море Кристофоро просто стал делать то, что делали другие мальчишки на «Пенелопе», — драить палубу. Его появление заметили не сразу, а когда заметили, просто спросили имя и куда-то там записали, и теперь ему приходилось, как и всем, или помогать повару с какой-нибудь грязной работой, вроде ощипывания кур или потрошения рыбы, или надраивать палубу медным скребком, или лазить по мачтам — ставить и убирать паруса. Вот это ему больше всего нравилось. Он полюбил чувство головокружительной высоты и качающейся под ним синей бесконечности. Ему казалось, что еще чуть-чуть — и можно сверху заглянуть за горизонт. Он быстро выучился цепко, по-паучьи, взбегать по просоленным вантам на самый верх и в любую погоду. За это он получал миску ужасно вонючей, но необыкновенно вкусной чесночной похлебки — с размоченными корками хлеба, и куском бакалао — соленой трески, и кружку разбавленного водой вина.

Он заметил, что, когда все поменялось вокруг него, поменялись и мысли. Притупились и чувство вины за убийство отца, и тоска по матери, по братьям, по дому. И вот тогда Кристофоро впервые понял, что, если все время куда-то плыть, мир вокруг тебя меняется, и вместе с ним меняешься ты. И можно уплыть от всего на свете, от всего, о чем не хочешь помнить или думать.

Наверное, так и становятся вечными скитальцами.

И крысы на корабле были не хозяевами, а соседями, и имели древнее соглашение с моряками — не подбираться к людям слишком близко, когда те спят. Так что все было хорошо.

Он быстро выучился болтать на той ужасной мешанине языков, на какой говорили средиземноморские моряки — итальянский, португальский, испанский, каталонский, греческий, слова из английского, датского, турецкие и арабские ругательства. Он вообще всему учился быстро. У него не было ни выбора, ни времени.

Трюм доверху наполнял смрад из дерева, дегтя, воска, трески, немытых тел и спермы. И Кристофоро, натянув на себя толстую рубашку, купленную у одного из корабельных мальчишек на первые заработанные гроши, вскарабкивался на мачту и, свернувшись калачиком, спал в корзине впередсмотрящего, прямо между морем и звездами. Его не гнали. И звезды подмигивали ему, и Кристофоро думал о них как о живых существах. Путеводная la Stella Norte — самая главная на небе Северная Звезда — была пугливо мигающей, немного похожей на мать. И он спокойно спал под ее взглядом. И постепенно дал свои названия и наделил характерами узнаваемые созвездия. Он не сразу заметил, что совершенно прошел его кашель.

С мальчишками на корабле он не сошелся, хотя и не враждовал. Они тонкими голосами грязно говорили о женщинах, подражая взрослым морякам, и, как только выдавалась свободная минута, или дрочили, или играли в кости. Все они ходили в море давно, говорили какими-то полунамеками, понимая друг друга с полуслова, смеялись о чем-то непонятном. На каждом корабле плавало такое братство беспризорников и уличной шпаны, набранной в портах разных стран. За качающийся, скрипящий кров над головой, миску чесночной похлебки и несколько грошей они драили палубу, чинили паруса, а кто был поспособнее, кого не смыл о волной и не убили в пьяной драке, мог однажды выучиться водить корабли и сделаться штурманом или лоцманом.

Кристофоро ужасно хотелось стать для них своим, чтобы приняли его в это братство, научили своему странному языку и непонятным шуткам. Это его отчаянное желание не осталось незамеченным: мальчишки оживились, смотрели на Кристофоро, переглядывались и явно что-то затевали. Особенно загадочным и лихим казался их заводила — длинноволосый Салседо, севильянец, немного старше остальных и такой темный, что без мавританской или цыганской крови в нем явно не обошлось. Когда просили, Салседо, страстно жестикулируя, так хорошо пел печальные и надрывные андалусийские песни о любви, разлуке и смерти, что у моряков начинало щипать глаза.

Кристофоро еще не знал, что его улыбки и явное желание стать их другом корабельные ратос пекеньос («крысята», как их называли взрослые моряки) принимали за слабость, и пока не уяснил, что на море показаться слабым — опаснее любых штормов.

…Однажды во сне Кристофоро почувствовал, что задыхается — в рот ему засунули кляп, на голову тоже набросили какую-то тряпку и куда-то потащили…

Его волокли, пинали, смеялись, среди голосов он узнал голос Салседо. Через мгновение с него сорвали штаны, куда-то толкнули, и он впервые испытал ни с чем не сравнимый ужас падения в бездну… Мешок с головы слетел. Мир опрокинулся и закачался вверх ногами. Совершенно голый, обвязанный за щиколотки веревкой, Кристофоро мычал, стараясь вытолкнуть кляп, раскачивался и бился о борт, нависая над самой водой.

Веревка натянулась, он наконец вытолкнул кляп и яростно заорал, испугавшись, что ему сейчас оторвет ступни и он упадет в страшное, черное масло ночной воды. На это сверху, с борта на него посыпался веселый хохот нескольких мальчишеских глоток, а потом он услышал отвратительное верещание: прямо рядом с его лицом мальчишки спускали на веревке за хвост отчаянно извивавшуюся крысу, которая оглушительно пищала и пыталась за него «ухватиться». Разбуженные матросы, не так давно плававшие на «Пенелопе», продирая глаза, высовывались из трюма и спрашивали у вахтенных, кто это орет, но, услышав объяснение, исчезали в трюм, досыпать: ничего, «крысята» не впервой так развлекаются! «Пенелопа» ходко шла с полным грузом по спокойной воде под яркой луной.

— Пожалуйста, не надо, во имя Господа, не надо! — все эти напрасные мольбы вызывали только новые приступы смеха маленьких бледных дьяволов, кривляющихся наверху у поручней.

— Гляди, тяжелый какой, чертяка! Сейчас уроним!

— Береги, Bermejo, свои cojones, это их любимое лакомство! — кричал сверху Салседо. Кто-то раскачивал веревку с верещащей крысой, чтобы она точно вцепилась в Кристофоро.

Кристофоро извивался почище крысы, пытаясь ухватиться за свою веревку и подтянуться. Ничего не получалось. Кровь била в ушах, как молот по наковальне, и он уже ничего не видел, только светящиеся точки перед глазами летали, как рой потревоженных светляков. Дотянуться до своих ступней не получалось, и тут он почувствовал, как острые зубы вцепились ему в шею. Ничего уже не видя из-за пульсирующей в глазах крови, он сумел оторвать от себя мерзкий и обезумевший живой комок, сжал что было сил, не обращая внимания на укусы, и отбросил от себя. Ему повезло: животное сорвалось с веревки и упало в воду. Смех наверху или прекратился, или он просто перестал что-либо слышать, кроме ударов в ушах? Его — голого, искусанного, с налитыми кровью глазами, наконец втащили на палубу и окатили водой.

Улыбающийся вахтенный дал Салседо ощутимый, но беззлобный подзатыльник, — матросы тоже были рады нежданному ночному развлечению, оно помогло скоротать вахту.

— Не реви, теперь ты посвящен, теперь ты — тоже один из нас, рато пекеньо, — весело сказал Салседо по-кастильски своим уже по-мужски низким голосом.

Кристофоро прокашлялся и продышался от потоков вылитой на него воды и, как был голый, кинулся на мальчишек с кулаками. Но они с легкостью его оттолкнули, продолжая хохотать. Он упал на палубу и тут не выдержал — заплакал, ненавидя себя за это.

Мальчишки озорно переглядывались.

А он выплакался, вытер глаза, перевел дыхание, поднял голову на Салседо и сказал ему очень спокойно, без всякой угрозы в голосе, даже с некоторым сожалением: мол, и не хотел бы, да придется:

— Я. Тебя. Убью.

И Салседо перестал смеяться, и все замолчали, потому что знали по опыту: если эти слова кто-то говорит вот так, то, скорее всего, так оно и будет.

Кто-то бросил ему его штаны.

Его не брала морская болезнь даже в самый сильный шторм, даже на подходе к Хиосу, когда блевали все. Тогда даже капитан и владелец «Пенелопы» грек Ксенос украдкой перегнулся один раз через борт и выругался, отерев рот рукавом.

Так вот, той штормовой ночью, когда все они орали друг на друга, чтобы скрыть свой страх, и носились по палубе под обвалами воды, он незамеченным пробрался в корзину на mastra principal, на которую в такой шторм никто не решался забраться. Темное море внизу кипело, словно черный суп из чернил каракатицы в подвешенном котле. Далеко внизу, едва видимая в темноте, раскачивалась палуба. На этой палубе, как светлячки, мельтешили мечущиеся с огнями в руках маленькие человечки, от которых совершенно ничего не зависело и которые ровным счетом не могли ничего изменить, только молиться. О гибели как-то не думалось. Страха не было. Ему было жутко и весело. Это была свобода. И он был выше всех, выше Салседо. Если бы остаться тут навсегда и не спускаться на палубу!

Мачта угрожающе трещала, грозя обломиться. Он загадал: если она не обломится, значит, Господь простил ему убийство… В это время ураган задрал черный подол облаков, и в эту прореху ягодица луны ярко осветила море. И Кристофоро обмер: он ясно увидел белые буруны, кипящие слева по борту, совсем недалеко. Только тогда резкое, животное чувство опасности захлестнуло его и заставило окаменеть. И как раз там, над бурунами, в расчистившемся от облаков куске ночного неба он увидел край созвездия, которое сам прозвал Ткацкой Рамой, с Северной Звездой на конце. Звёзды появились только на мгновение и опять затянулись рваниной облаков, но он узнал созвездие!

Кристофоро слетел с мачты как кошка с дерева и бросился к капитану с криком:

— Там… там скалы! Очень близко скалы! Я видел! Синьор капитан!

— Где?! — крикнул Ксенос.

От страха и волнения Кристофоро забыл нужные слова на всех языках, только тянул руку. Тут волна развернула «Пенелопу», накрыв всех валом воды и повалив на палубу. Они хватались за все, что могли ухватить, чтобы не смыло водой со скользкого, дразнящего языка палубы, и Кристофоро, отчаянно вцепившись в какой-то канат, уже не мог сказать теперь, в каком направлении были скалы. Ксенос все-таки удержался на ногах и даже сумел не выпустить из рук компас, защищая его от воды, как ребенка. Хорошо натертая магнетитом стрелка компаса (к этой обязанности Ксенос относился свято и никому ее не доверял) уверенно показывала север.

Ксенос заорал что-то по-гречески. Когда дела были совсем плохи, он всегда ругался на греческом. Бывалые моряки это знали.

— Где скалы, идиот?!

— Там… под Ткацкой Рамой, синьор капитан! — Кристфоро пытался подняться на ноги, глотая текущую по лицу соленую воду, и старался перекричать какофонию шторма, надрывный скрип дерева, крики людей и альбатросов.

— Где?! Какой еще ткацкой?.. — попытался уточнить капитан, добавляя что-то выразительное на языке Одиссея.

— Там, прямо под Северной Звездой, La Stella Norte! Прямо под ней — скалы!

Ксенос уже знал, что делать, к тому же им повезло: ветер чуть поутих. Конечно, это был риск — ставить паруса в такой ветер, но Ксенос пошел на риск и, мастерски развернув «юбки» старушки «Пенелопы» против ветра, на этот раз они смогли избежать гибели, она бессильно оскаливалась теперь белыми клыками бурунов на безопасном расстоянии.

Но как смеялась над Кристофоро потом вся команда! Так его и прозвали Ткацкой Рамой, на что он ужасно злился.

Капитан потом с глазу на глаз выведал у него, как он называет другие звезды, пообещав, что никому не скажет. И он рассказал ему все — и о Голове Турка, и о Свиной Ноге, о Бычьих Яйцах и даже о Красивой Девчонке…

Закончив хохотать и лупить себя по ляжкам, капитан спросил:

— Как самого-то зовут?

— Кристофоро.

— Греческое имя, — с одобрительной гримасой сказал Ксенос. — Христофорос. Знаешь, что это значит?

Он не знал.

— Несущий Христа. Так звали святого — покровителя путешественников. Да, не иначе прошлой ночью он и тебе помог, и всем нам…

Вскоре капитан, больше для забавы, стал учить Кристофоро настоящим названиям звезд, и как находить их в небе с помощью странной тяжеленной красивой штуки, которая, словно золотая корона, покоилась в ящике под стеклом, подвешенная на канатах посреди корабля. Эту штуку капитан называл «звездоловом».

Кстати, обещание свое грек сдержал и ничего не сказал команде про названия, которые Кристофоро придумал для других созвездий, а то бы от насмешек ему житья не стало.

Кристофоро жутко льстил интерес капитана, и он рассказал ему и о ткацких рамах дома, в Савоне, и о Бартоломео, и о пьянице монахе из воскресной школы с его неприличным прозвищем, и о визите к доктору, даже зачем-то о книге венецианца Марко Поло в савонской лавке рассказал. Все, что было забавного или смешного. Не рассказывал он только самого главного — правды о том воскресенье. Взял еще один грех на душу и соврал, что он сирота, и что только ему из всей семьи удалось выбраться из горящего дома живым. Он боялся, что Ксенос в худшем случае отправит его в тюрьму, в лучшем — просто сгонит с корабля. И тогда прощай даже такая, ходящая ходуном, крыша над головой и верная миска рыбной похлебки. И что, куда ему тогда?

Ксенос больше никогда не спрашивал его о семье. На море не принято приставать к человеку с расспросами. Языки обычно развязываются сами собой. А если нет, значит, есть причина, и нечего лезть в душу. О самом Ксеносе никто ничего толком тоже не знал.

Обещание, данное при всех Салседо, савонский беглец исполнил. Кристофоро дрался с ним сразу после того шторма, а потом опять и опять, каждый день на нижней палубе, у мачты. Салседо был выше, сильнее, опытнее в драках и в первый раз побил его. Не успели побледнеть кровоподтеки, как Кристофоро набросился на него опять. И опять был бит. Через несколько дней все повторилось вновь. Кристофоро одержимо не давал Салседо прохода. Никто не ожидал от нового «крысенка» такого упорства. А он решил, что будет бить Салседо, пока или тот не убьет его, или наконец не выпорхнет из него тот савонский мерзкий, липкий страх, который с детства, словно птенец в руке, противно трепыхался в груди при звуке отцовского голоса и заставлял инстинктивно закрывать руками голову. Потому что Кристофоро понял: иначе на «Пенелопе» не выжить, а идти ему больше — некуда. Каждый раз победа давалась севильянцу все труднее. В последней драке Кристофоро выплюнул из-за щеки уже два окровавленных зуба, но нападения не прекратил. На корабле стали делать ставки, даже Ксенос.

…Они дрались на корме. Чадили факелы, их обступила гогочущая толпа…

Кристофоро все пинал и пинал распластанного, окровавленного Салседо…

— Все, оставь его, Bermejo, он уже не дышит! Оставь, слышишь! Твоя победа! — кричали ему со всех сторон.

Его с трудом оттащили — задыхающегося, озверевшего.

Когда севильянец пришел в чувство, он был жалок: его рвало, он не помнил даже своего имени и не мог говорить. Кристофоро выбил ему челюсть: рука у него оказалась тяжелая. Челюсть Салседо вправили общими усилиями, руководил которыми повар — он когда-то был учеником аптекаря в Лиссабоне, навсегда сохранил страсть к медицине и считал себя лекарем. Bermejo при этом исчез. Забравшись в канатную бухту в самой дальней части трюма, рыжий мальчишка размазывал слезами грязь по лицу. Теперь сомнения не было: вырос он настоящим убийцей, и ждет его ад. И просил прощения почему-то у матери…

Все очень удивились, когда Кристофоро сам отволок своего поверженного врага на тюфяк, смыл с лица кровь и выкармливал потом как брошенного щенка — размельченными кусочками бакалао из деревянной миски.

— Я должен теперь уйти с «Пенелопы», — сказал ему однажды Салседо картаво, решительно и печально, не разжимая зубов (челюсть еще болела). — Ты побил меня честно, за это я не держу на тебя зла. Ты упрямый как бык. Я бы хотел такого друга, как ты. Если бы… Если бы ты не унизил меня перед всеми жалостью. — Мальчишка-севильянец зло сверкнул на него глазами. — Зачем ты это сделал? Теперь я должен уйти.

— Куда ты пойдешь?

Салседо пожал плечами:

— Море велико, кораблей много.

На том их разговор тогда и закончился.

 

Капитан

Кристофоро больше не драил палубу от темна до темна, его обязанностью стало переворачивать вверх ногами «сеньору Клессидру», как моряки называли большие песочные часы, крепившиеся к деревянной подставке медной защелкой. Как только из верхней части в нижнюю часть падала последняя песчинка, Кристофоро должен был кричать или петь первые строчки «Pater noster». Что он и делал добросовестно, пока за несколько дней совсем не охрип и потом уже только сипел молитву. А ночью ему снилось, что на земле нет ничего, только песок. И этот песок сыплется с небес и постепенно засыпает и его, и всю землю. И набивается ему в рот и в глаза. Он проснулся в ужасе. Потом голос вернулся, но уже другим — мужественным и хрипловатым.

Ксенос видел, что Кристофоро — парень способный, и что грех такому только лазать по вантам и драить палубу, и что из генуэзского мальчишки вполне может получится навигатор. Конечно, не такой выдающийся, как он сам, но дельный… Ксенос старел, все больше пил и нуждался в «своем» капитане, которому сможет со временем доверить корабль. Почему выбор его пал именно на этого долговязого, лохматого Bermejo, он и сам бы не объяснил.

Капитан стал учить Кристофоро прокладывать курс по звездам, по компасу, рассчитывать скорость корабля «по тунцу» и многому другому, в «обучение» входили и капитанские нетрезвые лекции о женском коварстве и продажности, а также о доблести самого капитана «Пенелопы». Ну и, конечно, обучил его Ксенос на свою голову любимой игре — в нарды, которую называл по-потругальски — gamao, и в которой удача ему с тех пор улыбалась редко.

Никто не знал точно, имя ли это вообще, «Ксенос», или прозвище. Но спрашивать опасались. В трюме Кристофоро как-то слышал шепот, что капитан — сын греческой проститутки и португальского моряка, выросший в трущобах за генуэзским портом. Неизвестно, кто и где обучил его грамоте и морскому делу.

С командой капитан чаще всего говорил по-португальски, причем очень хорошо, как на родном, — большинство моряков всегда было из Португалии, но говорил капитан и на итальянском, на кастильском. Про себя бормотал иногда по-гречески. А плавал его каррак «Пенелопа» под генуэзским флагом, что делали тогда многие: турки по какому-то там договору с генуэзцами чаще пропускали невредимыми их корабли. Вот только эту хитрость вскоре раскусили, и даже под генуэзским флагом мало кто отчаивался уже ходить в одиночку, как Ксенос, без оснащенного пушками конвоя.

— В море бойтесь только Господа и меня! И Господь — куда милосерднее! — очень громко и убедительно заявлял капитан Ксенос с castillo de proa, словно священник с амвона, сразу после каждого отплытия под скрип деревянной обшивки, плеск моря, вопли чаек, свист ветра в оснастке, и при гробовом молчании команды. Ксенос был очень скор на расправу при малейших признаках непочтения. Кристофоро помнил, что случилось с рулевым, каталонцем Мигелем. За какую-то дерзость Ксенос неожиданно, не раздумывая ни минуты, ударил того в челюсть и выбросил за борт прямо в открытом море, как негодный тюк шерсти. Никто из команды не посмел вмешаться. Молча и остолбенело смотрели, как бедолага оставался на верную погибель за кормой… А Ксенос сам стал к рулю и продолжал отдавать команды как ни в чем не бывало.

Сухопутные правила, обычаи и законы заканчивались с отданными швартовыми и выбранным якорем. Перед морем все были равны — законнорожденные или дети проституток из портовых окраин, благочестивые католики или богохульники и еретики.

В разные они попадали переделки. Несколько раз им пришлось уходить от турецких каравелл с их большими прямоугольными парусами. А однажды, это было у Кипра, в тумане они приняли турецкие галеры за венецианские, и когда поняли ошибку, было поздно. В рваных клочьях тумана турки стреляли в них из мушкетов, улюлюкали для устрашения, заряжали пушки. Ксенос при этих звуках яростно плевал на палубу, стрелял из двух своих ломбард, пока не кончились ядра, и изрыгал проклятия на всех известных ему многочисленных языках. В его свинцовой ненависти к туркам угадывалось личное.

На «Пенелопе» было лишь две небольшие пушки-ломбарды — на носу и на корме, а на турецких галерах, судя по пальбе, которую они подняли, не менее дюжины на каждой. Они все-таки сумели уйти: подул спасительный ветер, помогли латинские паруса и умение Ксеноса лавировать. Хотя одно каменное ядро и задело «Пенелопе» корму, пробоина оказалась небольшой, достаточно высоко над водой. Прямо в море, свесившись на канатах, они залатали «старушку».

* * *

Иногда капитан, нежно обняв свою «подругу» — bota [226]Винный бурдюк (исп.).
— любил поговорить о героях древности. Так оказывалось, что все они почему-то были только греками.

— Самый великий народ мореходов — греки. Ты, поди, слыхал о таком — Одиссеусе. Десять лет плыл он к своему острову и такое превозмог, что только греческому мореходу и под силу.

Никогда Кристофоро ни о каком Одиссеусе не слыхивал. «Какой же это великий моряк, если целых десять лет мотался и свой остров найти не мог, да не в океане, а в море? А карта? А звезды?» — подумал Кристофоро, но благоразумно не высказал своих сомнений: спорить — себе дороже!

Он легко обыгрывал Ксеноса в нарды, отчего капитан по-детски расстраивался. Но проигрыш платил честно. Так

Кристфоро заполучил первые свои настоящие деньги. Грешные деньги и ушли грешной дорожкой: он потратил их в «веселом доме» на Хиосе со своей первой проституткой, худой, некрасивой девчонкой, тоже из Лигурии.

На Хиосе с ним сошли с корабля поразмяться еще несколько мальчишек с «Пенелопы». Сошел и поправившийся Салседо и больше на каррак не вернулся. Не иначе, нашел себе другой корабль.

Кто мог тогда знать, что через много лет их опять сведет жизнь! И что вместе они откроют новый, неведомый мир. И что Салседо останется верным Христофору до конца — причем, не только в триумфах, но (а это дорогого стоит!) и в поражениях Колумба и опале. И в последнем их плавании. И в смерти.

* * *

С той девчонкой, Джиованной, тоже лигурийкой (вообще-то, ему говорили, что проститутки говорят клиентам только придуманные имена, но эта, кажется, не стала врать, а сразу вылепила свое настоящее имя) они сначала целовались до одури в ее вонючей трактирной комнатушке, пили вино, купленное им втридорога в том же трактире, ели виноград и хохотали. Он так влюбился, что украл кошелек у пьяного датчанина, чтобы купить ее у здоровенного грека-сутенера еще на одну ночь. Вернее, дело было так: красномордый датчанин валялся на улице, а кошелек торчал у него из кармана… Но черт дернул его не вовремя продрать мутные глаза и увидеть Кристофоро рядом с его, датчанина, кошельком в руках. Тут он совсем побагровел и начал оглушительно, как «туманная труба» орать: «Держи вора!»

Мальчишку поймали и долго били. И точно бы убили, не подоспей из соседней таверны Ксенос и штурман Диаш.

Они притащили его на «Пенелопу», окатили холодной водой, привели в чувство, больно помяли руки и ноги и, убедившись, что ничего, вроде бы, не поломано, оставили отлеживаться в трюме, поставив рядом с ним кувшин вина и кувшин воды. И то и другое ему очень пригодилось.

…Когда стала проходить огромная, в пол-лица, багровая опухоль, оказалось, что глаз цел и видит!

В следующий заход на Хиос, месяцев шесть спустя, уже зимой, выиграв и у Ксеноса, и у других любителей перекинуться в кости довольно большую сумму, Кристофоро исчез с «Пенелопы». Он вернулся, чуть не опоздав к отходу, и та самая страшненькая девчонка-лигурийка, зареванная и от этого еще более некрасивая, провожала его на берегу в чудных новых башмачках из красной телячьей кожи. Корабль как раз только-только отвалил от пристани, ему бросили канат, и Кристофоро, мокрый, страдающий от любви и разлуки, со свежим, синеватым засосом на шее, взобрался на палубу.

На этот раз традиционное обращение Ксеноса к команде перед отплытием: «В море есть только Господь и я!» — завершилось предупреждением: «А теперь с новой луной приготовьтесь отморозить свои cojones: идем в Англию!»

После своего обращения к команде Ксенос обратил наконец свое капитанское внимание на провинившегося. Он бесцеремонно схватил его за шиворот, повалил на палубу и несколько раз дал пинка своим тяжелым черным сапогом из буйволовой кожи. Кристофоро откатился от него на безопасное расстояние, вскочил, выпрямился и, потирая задницу, громко, при всех заявил:

— Ксенос, я виноват и заслужил наказание, но не пинай меня как собаку! Я человек, а не собака!

Ксенос удивленно приподнял брови и неожиданно рассмеялся: взъерошенный «крысенок» Bermejo действительно выглядел забавно. Все еще смеясь, капитан втолкнул его в свою каюту, прямо к столу с portolano:

— Вот оно как? Человек? Нуда ладно! Работай, человек…

Впервые Кристофоро выходил из Средиземноморья в Океан.

Реконструированная каравелла «Санта Мария» (Палое, Испания)

Ксенос приказал ему каждые полчаса рассчитывать скорость корабля «тунцом», докладывать ему о пройденном расстоянии и отмечать его на карте. И так, пока не стемнеет. Каждые полчаса. Одному, без всякой помощи. Обычно это была работа двух моряков. Христофоро не знал, с чего и начать… Но потом дело пошло, боль в ягодицах отпустила, он увлекся… Когда солнце погрузилось в воду «до глаз», Кристофоро уже с трудом держали ноги: целый день он забрасывал на носу каррака дубовый «тунец»-поплавок, одновременно переворачивая переносные песочные часы ampoletta, потом несся ко второй отметке на борту, чтобы заметить время, когда поплавок ее достигнет, потом рассчитывал скорость, пройденное расстояние от порта и определял позицию корабля на портолане. И так каждые полчаса — с каждой перевернутой вверх ногами «сеньорой Клессидрой» и пения «Pater Noster» мальчишкой-«часовым».

Ксенос хмыкнул одобрительно, увидев его расчеты, и посмотрел на «крысенка» удивленно: все верно! Однако на этом наказание не кончилось: за опоздание к отплытию Кристофоро до полуночи еще стоял у руля. Чтобы не заснуть, он впивался ногтями в собственную руку: боль ненадолго будила. А Ксеносу, видать, не спалось: он время от времени подходил к рулевому и, отхлебнув из кожаной бутыли, развлекался тем, что окатывал Bermejo штормовыми волнами такой отборнейшей ругани, что, даже несмотря на смертельную усталость, Кристофоро поражался ее выразительности: слышать подобного ему до сих пор не доводилось. И зная капитана Ксеноса, он понимал: удалось еще очень легко отделаться.

Однажды, в одном из плаваний капитан небрежно сунул ему книжку на португальском, лаконично бросив: «Тебе». Книжка была… о странствиях венецианца Марко Поло.

Кристофоро не мог поверить: старый cazzo Ксенос подарил ему книжку! Ему никогда ничего не дарили — мать когда-то на деньги отца покупала ему на рынке обувку, когда изнашивалась старая, но никогда и ничего он не получал в подарок. «В моей каюте откуда-то завалялась, я и не знал», — предупредил его благодарность капитан. Ксенос, конечно, врал: книжка была дешевая, без картинок, но слишком новая, чтобы «заваляться» в его каюте. Чтение поначалу продвигалось медленно, Кристофоро едва не бросил эту затею. Он выглядел во время чтения таким взъерошенным и сердитым, что это заметил штурман Диаш, единственный грамотный португалец на корабле (Кристофоро, кстати, не просил о помощи, Диаш сам предложил). С ним дело пошло куда быстрее, тем более что Кристофоро ужасно хотелось узнать, чем там дело закончилось, ну и про голых иноземных синьор с той картинки.

И вскоре все эти поразительные приключения венецианца, как и когда-то в Савоне, захватили его совершенно. Океан оставался спокойным, только с каждым днем становилось все холоднее, а море и небо — каждый день все более теряли синеву, обесцвечивались, серели. К концу книги Кристофоро уже хорошо читал по-португальски. Узнал он из книги, что в битве с ханом монголов Ченгизом был убит Пресвитер Иоанн и царство его захвачено. Вот этому, единственному в книге, Кристофоро не мог до конца поверить. Кто знает, что это были за люди, поведавшие Марко Поло о гибели царства? Может, и сами не знали толком, и пересказывали с ошибочных чужих слов?

Как бы то ни было, давно умерший венецианец каким-то непостижимым образом сумел передать Кристофоро свое потрясение от Востока, сумел заразить своим недугом странника. И беглый мальчишка-ткач из Савоны каждый вечер, пряча книжку под тюфяк, молил Господа не дать ему умереть прежде, чем он увидит и Китай великого хана, и Индию, и даже неведомую ледяную страну Московию, где на снежных дорогах, как писал путешественник, топят печи.

Московия — Московией: у английских берегов холод был тоже безжалостен, что портовый сутенер к незаплатившему клиенту. Так холодно Кристофоро еще не было никогда в жизни. Горизонт и все вокруг тонуло в призрачных клубах ледяного тумана, словно на морозе дышало какое-то огромное животное. Снасти обросли белым, сверкающим слоем ледяного «сахарного» снега. И снег не темнел и не таял, как в Савоне, к полудню, а хрустел и, похоже, не собирался таять никогда. Это только выглядело красиво. Полкоманды металось в жару на тюфяках, а те, кто ходил, ломали ноги, поскальзываясь на обледеневшей палубе и проклиная эту гиблую землю. Изо рта вместе с проклятиями вырывался пар, словно все стали огнедышащими. «Не зря ведь, — думал Кристофоро, — в христианских языках «ад» и «зима» так похожи» [230]Ад — Inferno (лат.), зима — inviemo (исп. и итал.), invemo (португ.).
. Жару он испытывал частенько, довелось побывать и у африканских берегов. Он знал: если иметь достаточно воды и хоть какую-нибудь тень, всегда до захода солнца пережить можно. А вот от холода невозможно спрятаться никуда — ни днем, ни ночью. Для поднятия духа Ксенос выставлял команде вдоволь разогретого вина, правда, ужасного на вкус, кислого как уксус, но оно, да еще жаровня, сооруженная на носу из железной бочки, только и спасали!

Он уже знал, что привыкнуть можно ко многому. Но если ты привык к холоду и не чувствуешь его, ты либо мертв, либо мертвецки пьян, либо… баск. Либо — пьяный баск.

Да, на всей «Пенелопе» один сизелицый старый баск не страдал от мороза. Нос его, покрытый огромными порами, казался фиолетовым, мясистым морским ежом, из которого повыдергали иголки.

Баск раньше бил китов и доходил даже до Исландии.

Голова кружилась от вина, не хотелось даже идти в портовые притоны и оставлять нагретый телом тюфяк в трюме. Любое тепло казалось драгоценным.

Вечером моряки расселись на носу вокруг жаровни, стараясь устроиться поближе к живительному огню. Погрузку окончили: трюм «Пенелопы» ломился от тюков отменной английской шерсти. Теперь Ксенос ждал только нужного ветра, чтобы идти в Венецию.

Баск, любитель потравить байки, глотнул какого-то своего пойла из кожаной фляги, прокашлялся надрывно, словно собирался выкашлять все нутро, и ни с того ни с сего сипло сказал по-кастильски синеватыми то ли от холода, то ли от пьянства губами:

— Мы шли за этим китом почти месяц. Красавец был! Фонтан — с фок-мачту! Когда он выныривал глотнуть воздуху, мы видели: с этого буйвола столько жира и амбры продадим, что хватит всей нашей деревне перезимовать — и семьям на пропитание, и нам на пойло! Потому шли мы за ним день и ночь. Мы, баски, народ упрямый (кастильцы при этом переглянулись: упрямый и туповатый — считали они). И капитан наш шел за этим китом как одержимый. Еще бы: такая удача нам год почти не улыбалась! Плыли на закат столько дней, что сбились со счету. Месяц раза два за это время народился. И интересное дело: ветер все это время был попутный, словно сам морской дьявол подталкивал.

Слух пошел, что идем мы уже в таких водах, каких нет на капитанских портоланах. Сам капитан, шептали, не знает, куда нас занесло. Некоторые зароптали, но мы их быстро успокоили: без добычи — показаться домой?! После двух месяцев в море — и опять с пустыми руками?! А кит все плыл перед нами, и переворачивался, и показывал нам плавники, играл фонтаном, и подставлял солнцу огромные жирные бока, будто дразнил. И мы шли за ним, потому что страшная это сила — охотничий азарт: поймать сукиного сына во что бы то ни стало! Воды, и то гнилой, оставалось в бочках на донышке, жратвы — одна сырая рыба, что сами с борта поймаем. Хорошо хоть, соль была… Драки начались за воду, поножовщина. Ну, сами знаете, как оно бывает без воды…

Моряки закивали: «как оно без воды», знали все.

— И вот однажды белым днем сукин сын исчез! Ушел в глубину. И всё. Мы не сдавались, высматривали на горизонте фонтан.

А вместо этого — увидели землю! И тут наш старый капитан-португалец признался, что не знает, к какой это нас вынесло земле: уж с месяц как без всякой карты шли! Спустили шлюпку. Пристали.

Баск сделал паузу, чтобы отхлебнуть из фляги. В ней, видно, оставалось на самом донышке, и ему пришлось запрокинуть красную щетинистую, как у ощипанного гусака, шею.

— Так вот… Берег — галька. Кромка леса вдали. Скалы серые. Не холодно, на солнце даже припекало. И тут из-за скал к нам на берег вышли люди. Невиданные, скажу я вам. Видал я мавров, африканцев в Эльмине, канарцев и иных прочих, но таких — никогда.

Лица — раскрашены, и все одинаковые, как сапоги, на одну колодку скроенные, или дети одной матери, кожа — красноватая, что земля в Андалусии. Голышом, со всем срамом напоказ. И никакого оружия железного у них не было. Да и вообще никакого оружия. У нас-то щиты, навахи, гарпуны — берег-то незнакомый, хорошего не жди!.. А у них — ничего. И, смешное дело, не боялись они нас совсем. Увидели нас вооруженных, а оборону не заняли, да и вели себя так, как будто никакого вреда мы им причинить не можем… Словно в Раю…

— Может, это и был Рай? — спросил Кристофоро.

Все засмеялись.

— Тут стали мы у них просить пищи и воды. На рты свои показываем, мол, голодны. И они закивали, и принесли и еды, и воды в сушеных тыквах. Да все показывали то на небо, то на нас, как будто спрашивали, не с неба ли мы свалились. А у нас ничего за свою еду не взяли.

— Ну, теперь-то ясно, почему вам, баскам, раем там показалось. А то не рай! Вы-то, баски, со странников последнюю рубашку в своих портовых трактирах дерете! — тонким, смешным голосом возмутился кто-то сзади.

— Да заткнись, Пискун!.. Ну a mujeres — неужто тоже голышом? — игриво поинтересовался у баска по-кастильски корабельный плотник Родриго.

— А еды вам какой принесли? — перебил его толстый безусый парень.

— Не слушай его, Баско, ты про баб давай! У Энрике на жратву только и встает!

— Да заткнитесь вы все! Пусть баско про красных mujeres поврет! — загалдели вокруг.

Рассказчик сделал паузу. В нее ворвалась перебранка чаячьей стаи.

— Одно помню точно: мяса принесли вяленого. Вот это помню. Ничего нет слаще мяса после стольких месяцев сырой рыбы, тьфу!

— А что за мясо-то? Может, человечина? Африканцы-то вон, говорил мне один из Эльмины, друг друга едят… — сказал кто-то сзади по-португальски.

— Хочешь жить — хоть что съешь. A mujeres у них были… — закатил бесцветные глаза старик, наслаждаясь безраздельным вниманием затаившей дух аудитории, — красотки! Украшений понавешано, юбчонки из каких-то шкур, а титьки — голые, бери — не хочу, словно и не сознавали, что это позор. Словно как в Раю, ну… еще до Грехопадения. Красотки…

Раздался гогот:

— Да как оно говорится: месяц в море — и баб некрасивых нету!

— Ну а ты? Ты-то что, Баско? Потискал иноземок-то?

— Ну, не без того, — беззубо и таинственно улыбнулся старый китобой. — Перед отплытием заманили мы одну, да и не бабу толком, а так, малолетку глупую, к себе на корабль, да и увезли… Сначала, как водится, билась, кричала, а в открытом море все поняла и успокоилась.

— А потом? — спросил кто-то.

— Ну что потом? Дело известное: напоили да по кругу пустили всей командой. Да только недолго радости нам от нее было — занедужила девчонка вскоре да и померла. Как-то утром в трюме уж холодную нашли…

— А как дорогу обратно нашли? — спросил Кристофоро.

— Господь вынес. Шли на восход очень долго по компасу. А потом сорвался шторм, да такой, что думали: быть нам у Нептуна наверняка. Да еще боялись, девка мертвая к себе нас на дно тащит, расквитаться хочет. Руль, мачты, надстройки — все в щепы! От всей команды девять человек осталось. И сколько так нас носило — не скажу, в забытьи был! Штормом вынесло нас, как оказалось, к Англии, еле живых, на обломках нашей несчастной посудины, по-вашему — baleeira. Хорошо что привязал я себя к доске обрывком паруса… А про землю эту на закате, кому ни рассказываю — думают: вру…

В железной жаровне постреливали дрова. Врал Баско складно. А, может, и не врал…

…В бристольских притонах Кристофоро лечили от первой любви и грели необъятными горячими грудями немолодые (зато по карману!) нетрезвые женщины, все удивлявшиеся, что он — такой рыженький, высокий, не похожий на генуэзца (проститутки лучше впередсмотрящих различали флаги приходивших в порт кораблей). Между делом англичанки учили иностранного матросика своим отрывистым, как плевки, ругательствам, да еще — пить отвратительный коричнево-желтый напиток, похожий и цветом на мочу, и показывали ему такие способы удовольствия, что он больше всего страшился теперь исповеди корабельному монаху, брату Винсенте. От любви к Джиованне в Бристоле его вылечили, но уже в море Кристофоро понял, что заразился кое-чем иным… Корабельный повар, он же корабельный лекарь, со знанием дела покачал головой, осматривая замеревшего от беспокойства и стыда пациента, и сказал, что это еще — не самое страшное, могло быть хуже, и дал ему какого-то отвратительного, вонючего снадобья, которое хоть и не сразу, но помогло. Его хворобу заинтересованно обсуждала команда, наперебой делясь с Кристофоро познаниями, как следует выбирать женщин, чтобы избежать заразы. Советы свои моряки иллюстрировали неистощимым количеством примеров и случаев из собственной обширной практики во всех портах мира. «Однако, Кристббаль, даже исполняя все правила, можно влипнуть все равно, потому как на все воля Божья», — совершенно неуместно для темы и переиначив его имя на кастильский манер, заключил один из его доброжелателей, корабельный плотник Родриго и перекрестился.

 

Монах

Кристофоро плавал с капитаном Ксеносом так долго, что казалось, никакой жизни до «Пенелопы» у него и не было. Легкомысленную синюю нежность сменяли свинцовые, бьющие наотмашь по щекам шторма. Время измерялось ими, да еще портами, в которых никогда не задерживались подолгу. Кристофоро превратился в рослого, отлично сложенного парня, с вечно спутанной рыжей копной волос и даже отрастил себе усы и бородку, чтобы выглядеть посуровее. Суровости это ему не добавляло, но из-за них его иногда принимали за англичанина или шведа.

Он думал, что и впрямь забыл Савону и то, что случилось в тот вечер в их доме. Как-то получалось, что итальянские моряки редко плавали на «Пенелопе», и он совсем отвык от своего итальянского имени, звали его теперь «Кристобаль» по-кастильски или «Кристовао» по-португальски, так и повелось.

…Если все время куда-нибудь плыть, можно уплыть от всего на свете.

Они плавали в морях, которые покрывались белой коркой льда, словно саваном, и в морях, над которыми солнце накаляло небо так, что казалось, оно расплавится и стечет за горизонт. Они возили патоку, масло, вино, соль, сахарный тростник, шерсть, что только ни возили! Неизменными на «Пенелопе» оставались только Ксенос и Христофор-Bermejo. Остальные покидали «Пенелопу», и пути для этого выбирали самые разные, но, в общем — предсказуемые: одни умирали от болезней, других — убивали в пьяных драках, третьих — смывало волнами во время штормов. Кого-то переманивали на другие корабли, кого-то настигали тюрьма и кредиторы, кто-то решал обзавестись семьей и навсегда остаться на берегу, а кто-то просто исчезал без следа. Однако в тавернах и портах всегда находились те, кто выходил в море на «Пенелопе» вместо них. Незыблемость берега ощущалась временной, зыбкость скрипучей палубы — неизменной…

За годы на «Пенелопе» Христофор обнаружил, что море и небо не устают подавать знаки тем, кто их понимает: по крошечному облаку над горизонтом он мог теперь безошибочно предсказать шторм или сказать, когда ждать ветра. Штиль, казалось ему, моментально превращал паруса из белых крыл в вывешенное для просушки исподнее.

Ксенос все чаще доверял Христофору стоять у руля и прокладывать курс самостоятельно. Карты Ксеноса были латинскими, но в верхнем правом углу на каждой новой купленной карте капитан обязательно писал «Κυρίε ελεη— σον» — «Помилуй, Господи!».

Никогда и никому не говорил Христофор о том воскресенье в их доме в Савоне, когда в окно ворвалась проклятая, бедоносная птица. Даже на исповеди. Зная, что усугубляет этим свой неискупимый грех. Несколько раз почти решился открыться Ксеносу, но передумал: больше всего он боялся слов. Непроизнесенное — как бы и не существует. Днем так оно и было. Но ночью память зло смеялась над этим, подсовывая ему сны, в которых опять он слышал, как запущенный им металл ударяется о тело. А в другом, тоже повторяющемся сне — мать, веселая, красивая, какой он ее не помнил, и улыбающийся отец, и Бартоломео, и подросший Джакомо, и даже Джиованни — вся его семья сидела за знакомым ему до каждой царапины столом. Они ели курицу. И он входил к ним, умолял отца о прощении, но…оставался совершенно невидимым. Он кричал, он тряс за плечи братьев, он обнимал мать, он бросался в ноги отцу, а потом, совсем уже отчаявшись, что его заметят, хватал со стола какие-то плошки и, замирая от своей дерзости, бросал это с оглушительным грохотом о каменный пол: никто ничего не замечал и не слышал. Он просыпался с запахом жареной курицы в ноздрях и на несколько мгновений, пока отходил от этого непрошенно повторяющегося сна, возращался в прошлое.

Дни на «Пенелопе» тянулись похожие один на другой, как мешки сахара или тюки шерсти на согбенных спинах муравьиной цепочки портовых грузчиков. Новые впечатления были нечасты. Монотонной стала жизнь, притупились чувства, не было ни желаний, ни стремлений. Он чувствовал себя заштилевшим парусом — обвисшим, словно вывешенное для просушки исподнее. Не спасали долгожданные, но как всегда недорогие, торопливые и деловитые утехи плоти. И думалось о том, что живет не так, и все чаще вспоминалась Савона.

* * *

На пути из Ирландии в Венецию произошло вот что. Ночью жажда стала невыносимой. Он вышел на палубу, где в свете лантернов главной мачты стояли бочки с питьевой водой, и начал жадно пить из медной кружки.

И вдруг увидел в отдалении, у самого борта… отца. Доменико стоял к нему спиной и смотрел в ночное море. Христофор сразу же узнал спину, сутулую от многих лет у ткацкой рамы. Седые волосы сзади на затылке слиплись, покрыты темным. И тут Доменико медленно повернулся и сделал шаг навстречу… Похолодев, Кристофоро услышал невнятное (или это ветер посвистывал в оснастке?):

— Это хуже, чем смерть, Кристофоро… Гораздо хуже, чем смерть…

Палуба тонула в бело-голубом свете… Страх захлестнул, заставил задохнуться, как волна — в лицо.

Кружка на цепи жалобно ударилась о скобы бочки — Христофор бросился в трюм со всех ног, шепча молитву пылающими от жара губами…

Так началась его болезнь. Вот уже больше недели метался он в сильной лихорадке. Голова горела в огне, жажда мучала страшно, все окружающее то виделось в тумане, то совсем иcчезало. Периоды беспамятства учащались. Не помогало уже неизменное снадобье — горячее вино с медом, которое вливал в его почерневшие от жара губы новый корабельный плотник, Санчес (он, когда требовалось, становился хирургом и лекарем). Когда Христофору стало совсем плохо, по приказу Ксеноса его вместе с горячим и мокрым от пота тюфяком перенесли теперь из трюма в капитанскую каюту.

Оба — капитан и Санчес — возвышались сейчас над распростертым на тюфяке Христофором.

— Что скажешь, Санчес? — В голосе Ксеноса звучали и надежда, и угроза.

«Лекарь» кивнул на больного: багровые синяки под глазами, мертвенная бледность, белые губы, заострившийся нос…

— А что тут скажешь, синьор капитан? Сами взгляните. Совсем плох. Не ест и не пьет вторые сутки. Уходит… Священник нужен.

Христофор больше не метался. Лежал вытянувшись. И Ксенос не выдержал: наклонился к нему, тряс за плечи, ерошил его слипшиеся волосы и орал надломленным от тревоги голосом:

— Открывай глаза, кому я сказал! Только посмей у меня умереть! Только посмей… Христофорос, «крысенок», слышишь? Слышишь меня?!

В бессильной ярости подскочив к плотнику, схватил его за грудки:

— Ты… если ты мне его не спасешь! Я тебя… тут же… за борт… рыбам! Рыбам, слышишь! Неси еще своих склянок, все, какие есть, неси!

— Не осталось у меня больше никаких склянок, капитан. Все пустые. Не помогает ничего, — ответил плотник твердо, расправляя рубашку, освобожденную из лап Ксеноса. — Тут не лекарь, тут священник нужен.

Совсем, казалось, бесчувственный Христофор как раз в это самое мгновение простонал и зачастил что-то в бреду по-генуэзски. Оба переглянулись. Ксенос радостно закричал:

— Жив он, жив, крысенок! Слышишь?! Он молодой, сильный! Я тебе покажу «священник»!

Плотник Санчес пожал плечами:

— Был бы священник, может, почитал бы, да и отмолил его у смерти.

На «Пенелопе» не было корабельного духовника. Прежний, брат Винсенте, иеронимит, после целой недели непрерывного пьянства в Кадисе неожиданно кулем повалился на лавку таверны и умер.

— Ведь как назло — ни одного монаха хоть какого-нибудь на корабле, а до Венеции — еще целый день и ночь пути, — уже утихомирившись, проговорил капитан.

Плотник скорбно покачал головой и ушел.

Ксенос смахнул со стола портоланы, сел на прикрученное к полу, жалобно скрипнувшее капитанское кресло, раскрыл большую корабельную Библию и склонился над первой попавшейся страницей. Буквы расплывались перед глазами (и не только из-за навернувшихся слез, видел он уже совсем плохо), поэтому читал трудно — прерывистым, спотыкающимся речитативом, бормоча про себя перевод латинских слов на португальский или греческий. Читал, упрямо наклонив голову, словно собирался бодаться с судьбой, сознавая одно: все, что нужно для спасения призренного им когда-то мальчишки, — это читать и читать вслух из большой, пахнущей кислой кожей книги, все равно что, только не оставливаться. Отрывок ему попался странный:

«…qui sunt isti qui ut nubes vo-volant et quasi colum-colum-bae… — Голубь, это же имя его, Коломбо! — ad fenestras — В окно? Голубь в окно? — sms… me enim insulae ex-ex-pec-tant… — Острова ждут… ждут острова. — et naves maris — Корабли в море — in principio ut add-du-ucam — filios tuos — Сыны твои, — de longe argentum — Серебро. — eo-eo-rum et aurum — И золото… и золото! — eorum cum eis nomini Domini Dei tui et Sancto Israhel quia glorificavit te… non audi-audi-audi — Тьфу ты! — etur ultra — iniquitas… in terra tua — vastitas et contritio — Вражда, насилие? — in terminis — Закончится… вражда закончится…?»

Только читать, только не останавливаться! Когда какие-то слова повторяются многие века с мольбой и надеждой столькими глотками, уже одно это дает им святость. Время от времени Ксенос взглядывал на больного. Христофор не открывал глаз, но веки его подрагивали: жив…

…Христофор чувствует запах свежеоструганного дерева, как пахнет в мастерских гробовщиков или мебельщиков, и открывает глаза, и тут видит, что оказался — внутри недостроенного остова корабля, похожего на обглоданный скелет огромного зверя, среди рабочих на какой-то шумной, большой верфи. Ветер вздымает пыль, баламутит море, и оно недовольно рокочет в ответ. Люди стучат топорами, муравьино копошатся внутри и снаружи неподвижного остова, смеются, переговариваются на португальском, кастильском, генуэзском и еще каких-то других, не понятных ему языках. Вдруг гомон и стук топоров начинают стихать. Толпа расступается, оттекает, как отлив, дает кому-то дорогу. К недостроенному кораблю, среди шпангоутов которого — Христофор, приближается высокий рыжебородый пожилой человек. О высокие его сапоги бьется шпага в серебряных ножнах. От сильного ветра он придерживает шляпу, но ее потом все равно сносит ветром. Человек останавливается прямо перед ним.

— Как назвала тебя мать? — Незнакомец смотрит на него пристальным, чуть насмешливым взглядом светлых глаз. — Подойди, хочу посмотреть на тебя поближе.

— Я Христофорос — «несущий Христа»! — кричит он в ответ почему-то по-гречески, как его иногда называл Ксенос, и бросается искать выход из корабельного скелета, меж «ребер» которого свистит ветер, как в вантах. Он в отчаянии: найти выход оказывается не так легко. Он недоумевает: кто же этот знатный человек и почему пожелал узнать его имя? И что это за местность, и кто эти люди? Вот-вот выберется он из недостроенного корабля, отряхнет пахучую стружку с плеч и спросит обо всем этого человека с такой прекрасной шпагой. Но… «ребра» недостроенной каравеллы вдруг умножаются, словно новые зубы растут из челюсти, зазоры между ними все уже — не протиснуться, не вылезти! Недруг Христофор, похолодев, осознает: никакой это не остов корабля, он — внутри проклятой, огромной ткацкой рамы, и стоит эта неподвижная рама прямо на берегу, и толстые нити основы и утка, словно живые, уже тянутся к нему и опутывают его словно мохнатые, нескончаемые паучьи лапы, и деревянные перекладины рамы положены так, что ему ни за что не протиснуться наружу. Люди вокруг исчезают, остается только этот высокий пожилой человек, у которого ветер давно унес шляпу, но он не обращает на это никакого внимания. С развевающимися седыми волосами он стоит и смотрит, как Христофор мечется, и бьется, и пытается разорвать нити и выпутаться, но ничего у него не выходит. И человек качает головой, словно получив подтверждение каким-то своим, не слишком радостным мыслям, поворачивается и уходит. Слезы подступают у Христофора к горлу от беспричинного, но острого чувства, что с уходом этого седого человека упущенным оказалось что-то очень важное.

И тут Христофор видит мать: изможденная, босая Сусанна проходит мимо его ткацкой рамы-клетки. Она идет, словно сомнамбула или слепая, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой. И повторяется прежний кошмар: мать не видит Христофора, не слышит его криков. Он еще отчаяннее набрасывается на неподдающиеся перекладины. Поравнявшись с ним, мать вдруг останавливается и что-то поднимает с земли. Он видит: это мертвый птенец: безжизненно свисающая голова, глаза, затянутые черными пленками. Сусанна кладет птенца в свою холщовую, нищенскую суму, и тот, видимо, оживает, начинает биться внутри, стараясь освободиться, но Сусанна не обращает на бьющуюся, «живую» суму никакого внимания и продолжает свой медленный путь, не оглядываясь.

«Он жив, он ведь жив, выпусти его!» — хочет крикнуть ей Христофор о птенце. Он пытается вытолкнуть из себя слова, но не может, словно его челюсти срослись. Внезапная густая мгла наползает на берег гигантским, мокрым морским чудовищем, решившим накрыть собой землю, и различить что-либо в этой мгле уже невозможно. Где-то высоко, кажется, в самом в небе, вдруг зажигается огонь, и Христофор медленно понимает, что это — маяк на скале. Но горит огонь недолго, меркнет и гаснет, побежденный в конце концов влажной и властной мглой…

…Ксенос все читал и читал, зло утирая рукавом неостановимые слезы, пока ею голос не стал прерываться все чаще. Пропели полуночную «клессидру», ломили от напряжения его глаза, и капитана все сильнее наполняло яростное осознание: что хоть сиди и читай он так всю жизнь — никогда его больной «крысенок» не откроет больше глаз…. «Уходит…»

Ксенос размахнулся, с усилием зашвырнул тяжелую книгу в угол и закрыл лицо руками. Библия глухо ударилась о дерево, охнула листами, словно крона под налетевшим ветром, и, упав, раскрылась на той самой странице, которую он читал…

Ксенос поднялся. Ему оставалось только одно — прибегнуть к привычному способу примирения с жизнью. Он приподнял крышку своего капитанского сундука вместе с тюфяком, достал из него бутыль, которую и осушил на едином вдохе. Выдавив в себя последнюю каплю, он отбросил опустошенный бурдюк, с грохотом закрыл крышку и, навзничь рухнув на свой тюфяк, закрыл разболевшиеся глаза…

…На рассвете Ксеноса разбудил дробный стук каблуков по сходням, скрип несмазанных петель. В дверь просунулась голова штурмана Жоана Тершейра:

— Капитан, там шлюпка… Шлюпка дрейфует по левому борту!

Капитан продрал глаза — мутные, как летние лужи на рыбной пристани:

— Шлюпка?!

…На палубе все притихли и переглядывались в недоумении: сквозь плеск воды и скрип дерева явственно слышался негромкий, но твердый мужской голос, певший по-латыни:

Эти слова повторялись опять и опять.

На дне лодки, как в гробу, вытянувшись и сложив руки на груди, лежал совершенно голый человек с сильными ожогами на голове, на лице и руках. Он пел…

Человек был очень истощен, кожа с налетом соли — суха, как ломкий старый пергамент, раны — воспалены и гноились, но держался он с удивительной бодростью и даже казался… веселым.

Его подняли на борт «Пенелопы», одели, перевязали, накормили, вдоволь напоили водой пополам с вином. Спасенный говорил по-португальски. Назвался братом Корвином и сообщил, что он — из доминиканской обители на Азорах, что его единственного Господь оставил живым в пожаре на венецианском карраке «Белая голубка», что не помнит, сколько его носило в лодке по волнам, и что в море с ним разговаривали святые и укрепляли его силы. Лицо спасенного с глубоко посаженными маленькими глазками и большим, от уха до уха ртом, постоянно меняло выражение — как у обезьянки, каких мавры носят по ярмаркам на потеху публике. Впечатление еще более усиливали малый рост, оттопыренные уши и сильно вздернутый нос, так что ноздри виднелись круглыми дырами. Его губы часто растягивались в судорожной улыбке, обнажая мелкие, редкие зубы… Когда он заходился в надрывном кашле, выражение его лица становилось страдальческим, как у мучимого животного.

— Монах, говорит? Как оклемается, тотчас — сюда этого сукиного сына! — приказал Ксенос.

Потом, подняв виноватые глаза к закопченному потолку своей каюты, капитан перекрестился, извиняясь перед Господом за свою гневливость (Библия к тому времени уже опять была водружена посреди стола), и дал зарок: если этот — не иначе, посланный небом — монах отмолит у смерти его еле дышащего «крысенка», он, капитан Ксенос, во искупление всех своих грехов, прошлых и будущих, во-первых, не прикоснется больше во время постов к вину. Ну, если не всех постов, то по крайней мере во время Quadragesima — уж точно! Во-вторых, при первой же возможности он совершит паломничество в святой храм Сантьяго де Компостела. Когда такая возможность могла ему представиться, капитан пока понятия не имел, но намерение было искренним.

Перевязанный, накормленный и одетый в то, что удалось собрать с команды «по нитке», брат Корвин, сам отказавшись от сна, уселся рядом с Христофором и неутомимо бормотал множество молитв, а иногда начинал петь торжественные гимны своим слабым, жутковато-радостным голосом. Пока все это творилось в его каюте, капитан туда не возвращался и теперь все время торчал на castillo de proa, откуда ни за что ни про что орал на вахтенных, на впередсмотрящих и вообще на всех, кто попадался ему на глаза. И капитан, и команда относились к спасенному с суеверной опаской, но считали, что терпеть его им недолго: долго Божий человек не протянет все равно.

Как бы то ни было, к вечеру следующего дня — они как раз вошли в залив святого Марка — Христофор открыл глаза и слабо попросил пить. Смерть отступила. Благочестивый, вечно шепчущий молитвы и постящийся монах Корвин остался на корабле духовником. Тощая, уродливая фигура доминиканца с постоянно накинутым капюшоном (приличествующим облачением он обзавелся в первом же порту, в Венеции) возбуждала страх Божий в самых закоренелых богохульниках «Пенелопы». Надо ли говорить, что его избегал даже капитан.

Чем больше шел Христофор на поправку, тем неприятнее становился ему брат Корвин, всегда особенно с ним разговорчивый. И совсем не в редкостной уродливости монаха было дело: за бытность свою моряком Христофор повидал довольно отталкивающих физиономий. Этот человек спас ему жизнь, напоминал он себе, но неловкое чувство в его присутствии не проходило. Может быть, потому, что при разговоре с ним монах не смотрел на него, а скорее внимательно рассматривал, наклоняя голову в капюшоне то вправо, то влево, от чего Христофору становилось совершенно не по себе.

И вот однажды ночью, чувствуя жажду (шли они тогда с острова Терсейры на Гомеру, везли патоку), Христофор вышел на палубу, окутанную густой дымкой, какая обычно бывает в море вокруг Канар осенними ночами. Он почти осушил кружку, привязанную к бочке с питьевой водой, когда услышал за спиной:

— Ты мне еще не исповедовался. Почему?

Христофор обернулся. Монах стремительно и бесшумно переместился на палубе и, подавшись вперед, приблизился к Христофору вплотную. Христофор увидел, как в маленьких, глубоких глазах монаха отражалось бесноватое пламя мачтового лантерна.

— Не в чем. Не успел еще нагрешить… Болен был.

— А хочешь, скажу, о чем ты чаще всего думаешь? — Брат Корвин произнес это с необычным веселым задором, но вином от него не пахло.

— Нет уж, не надо, не для монаха такие рассказы, преподобный брат Корвин, — нашелся Христофор, замерев с пустой кружкой в руках.

— Нет, мысли твои — не только о женщинах. Мучит тебя другое. Столько раз ты сидел в портовых тавернах и думал: не придешь к отплытию, не вернешься на «Пенелопу», начнешь новую жизнь. Но не мог решиться. Тебе страшно. Ты боишься неизвестности, боишься быть никем на другом корабле, боишься все начинать сначала среди более сильных и беспощадных. Ты боишься сойти с «Пенелопы» даже ненадолго, потому что уже не знаешь, как нужно жить на суше, как говорить с непродажными женщинами. И ты находишь себе оправдание: остаешься, мол, потому, что тебе жаль старого пьяницу Ксеноса, уверяешь себя, что ты ему нужен. Твой страх — это единственная правда, все остальное — ложь. Ты хорошо научился верить собственной лжи.

Проклятый монах, как мог он подслушать даже мысли?!

На палубе раздалось шлепанье чьих-то босых ног, чуть погодя — звук мощной струи, кашель, харканье, звук распластанного по доскам плевка, хриплое кастильское проклятье, опять шаги, и все стихло.

— Безродный, везде чужой вечный бродяга Ксенос и латаная-перелатанная «Пенелопа» — это все, что у тебя есть, здесь ты вырос. Но ты сам хорошо знаешь: «Пенелопа» не проплавает долго, а ее капитан все реже бывает при памяти. У него все меньше денег, чтобы платить хорошим морякам. Посмотри, с кем вы ходите теперь между Канарами и Азорами! «Маленькие крысы» да пропойцы. Это сброд, который Ксенос собирает в портах, который ни один капитан просто не подпустит к сходням. Они не понимают даже человеческой речи, только палку и плетку в руках Ксеноса. Они работают, только чтобы заработать на выпивку. Это твоя жизнь. И пока ты боишься, ничего не изменится.

Неожиданно брат Корвин засмеялся так радостно, как смеются дети или безумцы, и Христофор даже вздрогнул. А монах вдруг зачастил тоненьким детским голоском, словно дразнилку:

— Ах, ах, несчастный мальчик! Мальчик ударил кочергой своего padre! Несчастному мальчику снятся страшные сны!

Христофор смотрел на монаха с ужасом: откуда тот все узнал, мерзкая обезьяна?!

— Откуда ты… — процедил он сквозь зубы с угрозой.

Голос монаха совершенно изменился, стал задушевным и проникновенным.

— Ты бредил на своем языке, когда я пытался спасти тебя от смерти святыми молитвами… — ответил Корвин на лигурийском диалекте, да с такими верными интонациями, что Христофору показалось — это говорит его отец, Доменико. — Впервые тогда ты поступил не как маленький запуганный ткач — ты ударил по голове свой вечный страх. Так его! Кочергой! — Монах рубанул воздух. — Но…— Он изобразил шутовской испуг. — Но это тебя тоже навсегда испугало! А почему? Сядем, я давно хотел говорить с тобой, ждал тебя на исповедь, но ты боишься исповедей…

Монах отошел к борту и сел, облокотившись на него. Чтобы побороть тревогу и дать себе время на обдумывание, что же делать и что говорить, Христофор зачерпнул воды и медленно пил. Корвин скинул капюшон, расслабленно оперся о борт спиной и вытянул ноги в сапогах с чьей-то чужой ноги; их стоптанные подошвы казались огромными для его тщедушного тела. В обожженных больших, оттопыренных ушах монаха было что-то одновременно нелепое и ранимое. Он наблюдал, как Христофор пьет, с выражением удовлетворенного охотника, жертва которого уже — в силках. Хотя, ведь и на «Белой голубке» все начиналось хорошо… Главное, найти и разговорить какого-нибудь глубоко раскаивающегося грешника. Этого добра на кораблях обычно хватало.

Одиноко метались корабельные лантерны на мачтах, знающие о своем бессилии перед бесконечной тьмой моря и замирающие от собственной дерзости. «Пенелопа» шла ходко. Из трюма доносился дружный храп. С высоты мачтовой корзины впередсмотрящий по-португальски перекрикивался о чем-то с рулевым на castilla do proa.

— Брат Корвин, ада я страшусь только потому, что там наверняка поджидает меня отец, — сказал Христофор Корвину, садясь с ним рядом.

Монах горько засмеялся. И сказал по-кастильски:

— Глупец. Ты думаешь, что ад — это пещера, где черти топят котлы и кто-то кого-то ждет? Что ад — это боль, причиняемая нашей коже, костям и мускулам? Глупец. Самый страшный на свете ад — вот он где! Вот где! — Монах энергично постучал по струпьям у себя на темени. — Не очень-то ты умен, если до сих пор этого не понял.

— Что мне делать? Вернуться в Савону? Постараться искупить вину перед матерью, братьями? — Христофор сжал виски руками и посмотрел на брата Корвина вопросительно.

— Да-да, конечно, конечно: возвращайся в свою Савону, маленький ткач! — произнес Ковин издевательским тоном. — К чему ты вернешься? К своей клетке — ткацкой раме в полутемной мастерской? — Христофор взглянул на него с ужасом: неужели монаху известны даже его кошмары? — И запомни: самое глупое дело на земле — возвращаться. Никому и никогда не удавалось еще это сделать: вернуться, особенно после долгих лет. Только глупцы колотятся до кровавых кулаков в запертые двери прошлого. Даже если им и удается приоткрыть эти двери, их ждут одни разочарования — опустевшие дома, ставшие незнакомыми города и чужими — люди. Поэтому даже не пытайся.

Это монах сказал опять на отличном лигурийском диалекте. Христофор молчал в изумлении.

Монах увидел это и добавил почти ласково:

— А пока — живи как жил, вози патоку, мучай себя глупыми видениями и воспоминаниями. И придет день — умрешь от лихорадки или дурной болезни, или тебя смоет волной. Если не сопьешься на этой дырявой посудине со своим богохульником капитаном. Не ты первый, и уж конечно, не ты — последний.

— Скажи, что мне делать?! — обхватил голову руками Христофор. — На этом корабле я нашел убежище от…

— Отцеубийства?

— Да, отцеубийства… — Слово было произнесено Христ-фором впервые. — Разве не сказано в Послании святого Павла к Римлянам: «Stipendium peccati mors est»? He потому ли, спустя столько лет, на меня наслана была болезнь, наказание за грех? Ведь я едва не умер…

— Так не умер же! — странно захихикал монах. — Честно говоря, последний пересмотр взгляда на взаимосвязь греха и смерти привел к выводу о том, что он… как бы это помягче… не совсем отражает истину. Грешники оказались способны жить по совершении греха довольно долгое время, либо стараясь искупить его, либо совершенно о нем не думая и даже получая удовольствие от жизни.

Стало зябко от рассветного сырого ветра. Христофор вдруг подумал о том, что не смог бы сказать, сколько доминиканцу лет. Тридцать, пятьдесят, больше?

— Что привело тебя в море, брат Корвин?

Весь тон, и голос, и лицо монаха совершенно изменились. Всю веселость, все шутовство как рукой сняло. Он вдруг порывисто встал, выпрямился (худоба его была такова, что тело с трудом угадывалось под грубой черной рясой, подхваченной грязной бечевкой). Брат Корвин проговорил взволнованно, словно сказать такое сидя было святотатством:

— Пророк Исайя!

У Христофора возникло чувство, что брат Корвин, который говорил только что с ним, так и остался сидеть на палубе, а стоит сейчас какой-то совсем другой человек, которого он раньше не видел.

— Да, и Исайя ведет меня денно и нощно. Послушай, вот оно, пророчество: «Так, Меня ждут острова и впереди их — корабли Фарсисские, чтобы перевезти сынов твоих издалека и с ними серебро их и золото их, во имя Господа Бога твоего». «Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце». Он схватил Христофора за руку — рука оказалась странно мягкой для такой худобы и холодной, как выпотрошенный кальмар. — Послушай и пойми: в новой земле все прежнее будет — не вспоминаемо и не придет на сердце. Это и станет полным искуплением. Не его ли ты желаешь?

Отпустив его руку, монах опять уселся неподалеку, обхватив коленки в позе обиженного ребенка. Он смотрел прямо перед собой, думая о чем-то, страшно далеком от этой палубы, а когда заговорил опять, голос его прерывался от волнения: «Однажды в моей обители на Ilha do Corvo в келью ворвался ветер и опрокинул свечу на столе. И Библия загорелась. Я схватил ее и, крича и обжигая руки, побежал по монастырю. Навстречу мне выбежали братья, и вместе мы сумели потушить огонь. Но было поздно, все страницы оказались обугленными, на них ничего нельзя было прочесть, кроме вот этих строк, которые я прочел тебе. Слова пророка Исайи… — Монах понизил голос, а взгляд его буравил темноту на палубе, словно он опять переживал все заново. — Все, кроме одной строки, этой: «Так, Меня ждут острова и впереди их — корабли Фарсисские». И я понял, мне был подан знак! — Монах засмеялся весело, словно вспоминая что-то неизъяснимо приятное. — И настоятель увидел, что я был избран найти эти острова, благословил меня и отпустил из обители. Я плаваю много лет и убеждаю капитанов плыть на солнечный закат. Надо мной смеются и гонят с кораблей. Нечестивые и слепые! Как же можно не видеть, не понимать, что все эти пророчества верны?! Азорские и канарские рыбаки рассказывали: когда особенно чист был небосклон, они, увлеченные далеко от берегов косяками рыб, видели землю на закате там, где не должно быть никакой земли. Она появлялась и исчезала, словно видение».

Христофор тоже не раз слышал эти морские байки в портовых тавернах.

— Так ты с острова Ворона, брат Корвин?

— Там и родился. Так меня и назвали. Только уж давно я покинул обитель. — Он снова помолчал и продолжил резким, срывающимся на фальцет голосом, будто кто-то фальшиво играл на флейте: — Разве ты не видишь, что происходит вокруг, Christophorus? Константинополь повержен полчищами сарацин, разрушены храмы. Убит нечестивыми Пресвитер Иоанн и разорено его царство, последний наш оплот на Востоке. Бог отступился от нас, — грустно и торжественно сказал монах. — Недаром столько веков тщетно пытались христиане отвоевать святыни Иерусалима. Все тщетно. Это — знаки конца Времен. — Монах надолго замолчал, опустив голову. Тем неожиданнее был вдруг острый взгляд его глубоких глаз и сиплые слова: — Конец света близок, о нем говорил святой Августин. Рассчитал, что он придется на конец седьмого тысячелетия от Сотворения мира. Но я знаю: он наступит гораздо раньше, — произнес Корвин торжественно. — Попомни мое слово, Конец света придет совсем скоро. Но остается единственное спасение. Не для всех — для тех немногих, кто найдет новую землю и построит на ней новую жизнь, свободную от грехов и ошибок старых земель. Эти люди станут новыми избранниками Бога. Пророки, как уже бывало, указывают нам путь. Я вижу эту землю, сам Исайя рассказывает мне о ней. Я вижу кровли, крытые чистым золотом. Веселых, свободных, богатых людей, не знающих ни мук, ни страхов.

Христофор смотрел недоверчиво. Монах понял, что недооценил его. Приходилось применять другие средства.

Он пожал плечами и буднично произнес:

— А золото и серебро во имя Господа, которое привезут с найденных островов! Какое могучее христианское войско, блистающее латами и реющее хоругвями, можно будет собрать на это святое золото, предсказанное Исайей!

Христофор сидел оглушенный и размякший, привалившись спиной к борту. Волна сильно плеснула в борт, и их забрызгало солеными каплями. Защипало в глазах.

Монах вдруг закрыл лицо руками и тяжело, надрывно закашлялся. Это был нехороший кашель. Когда он отнял от лица руки, на тонких белых губах у него показалась кровь.

Брат Корвин утер лицо рукавом, помолчал. И потом спросил тихо:

— Кто знает, сколько нам всем остается жить? Неужели, Христофорус, жизнь дана тебе для того, чтобы проводить ее на скрипучей «Пенелопе»? Ты должен сделать вот что: освободиться. Освободиться. От «Пенелопы», от Ксеноса, от бессмысленности своих дней.

Христофор уже не был уверен, говорит ли все это монах, или — звучит его внутренний голос, а доминиканец просто шевелит губами.

Монах добавил вкрадчиво:

— Ты только представь, Кристофорус, что кто-то откроет для мира эту давно ждущую нас землю со всеми ее богатствами и приведет туда «корабли Фарсисские»! Потомки вечно будут повторять с благоговением его имя. Слава его будет сравнима только со славой королей, да что там — со славой самого Пресвитера Иоанна! Неисчислимы будут его почести и богатства. Обширнейшие поместья, конюшни лучших коней, флотилии кораблей, красивейшие и недоступнейшие жены! Титулы!

— Ты не безумен ли, брат Корвин? Я — сын шерстянника, ткача… Стань я хоть капитаном… Поместья, флотилии, титулы!.. Родился ткачом — умрешь ткачом, — усмехнулся Христофор.

Брат Корвин придвинулся ближе и опять пропищал издевательским, тонким голоском, как дразнящий ребенок:

— Ох, прости, прости, забыл! Забыл! И на отпевании скажут: почил в Бозе Кристофорус Колумбус, lanarius, иногда, правда, выходивший в море на старой посудине!

— Так и скажут.

Монах вдруг заговорил раздраженно:

— А слышал ли ты такое имя — Диого де Сильвес?

— Кто же не слышал о Лысом Диого? Какой моряк ему не завидует! Лысый Диого открыл Азоры.

— А знаешь ли ты, что начинал он на кораблях как «крысенок», голь портовая?

Христофор припоминал и такие разговоры.

— А знаешь ли ты, что потомки этого «рато пекеньо» — благородные доны и сейчас разъезжают по Лиссабону в каретах роскошнее королевских?! А слышал ли ты о счастливцах и баловнях судьбы — капитанах Перестрелло, Триштане Тейшере и Жоане Зарку?

— Конечно, во всех тавернах от Уэлвы до Санта-Круса знают, как случайный шторм помог им открыть Мадейру и Порту-Санту!

— Случайных штормов не бывает! — резко, как зубастый зверек, огрызнулся монах, — А знаешь ли ты, сколько славы и денег принес им этот «случайный» шторм, и почему при мысли об этой истории у капитанов от Уэлвы до Санта-Круса челюсти сводит от зависти, как от кислого дешевого вина? Этим безродным дано было позволение сидеть в присутствии королей! Оставаться с покрытой головой у трона! Собственные острова! А ведь все они были просто навигаторами, да и то не из самых лучших! А что до благородного происхождения — это за безродного старика Перестрелло, первооткрывателя, владельца и губернатора острова Порту-Санту, одно из благороднейших семейств Португалии, де Мониз, почло за счастье выдать едва вошедшую в возраст красавицу Исабель.

Корвин с удовлетворением видел, что наконец-то разговор по-настоящему заинтересовал его «грешника».

— И какова цена такой удачи, брат Корвин? Ведь чем больше удача, тем выше цена, разве не так?.. — задумчиво проговорил Христофор.

— Да ты никак мула на ярмарке покупаешь! — засмеялся монах. Рот и голос смеялись, а мерцающие под нависающими надбровными дугами глазки оставались серьезными, беспокойными.

— Ты сказал, что поможешь мне… Как?

Тон монаха сразу стал по-деловому озабоченным:

— Помогу. Не сомневайся. Для начала — убеди капитана плыть на поиски западной земли, до самого края ваших карт. С этого и начнем. А потом — увидишь!

Вдруг большой рот монаха опять растянулся в шутовской, обезьяньей улыбке, и опять стал пронзительным, высоким голос:

— Скажи, савонец, что чувствуешь ты, когда тебя бьют? А уж били-то, надо полагать, предостаточно… Или вот, например, если тебя хлестнут плеткой, вот так, наотмашь?.. — Монах резко изобразил это костлявой рукой, занеся ее над Христофором так неожиданно, что он вздрогнул и отстранился.

Заиграли злые желваки, Христофор перехватил руку монаха, тонкую, как жердь. Монах не отнимал ее, несмотря на явную боль, и смотрел с притворным, издевательским ужасом.

— Ты — спас мне жизнь, Корвин, твое счастье. Но знай — когда какая-нибудь тварь, какого бы она ни была звания, заносит надо мной руку…

— Или сапог… или… плетку? — лукаво прищурился монах.

— …тогда я способен на что угодно.

Монах вдруг опять разразился надрывным, нехорошим грудным кашлем. Христофор выпустил его руку.

— Gloria, gloria! — просипел монах, прокашлявшись: — Хорошо сказано! «Способен на что угодно!» Очень хорошо сказано! А вот что вздрогнул, испугался — плохо. Сильна привычка. Все боишься. Знаешь, что ударят. П-о-с-м-е-ю-т. А если так думаешь, то посмеют непременно! Хотя — чему удивляться? Твоего Доменико-то благородные синьоры ведь хлестали плеткой как мула, да еще на глазах у всех.

Христофор сидел, опустив голову. Неужели в бреду он говорил и об этом? Не иначе, откуда же тогда знать монаху?

Совсем рассвело.

Помолчав, монах примирительно добавил, поднимаясь и зевая — ни дать ни взять усталая обезьянка-альбинос, обряженная для чьей-то жестокой потехи в монашескую рясу:

— То, что ты оказался в море, Кристофорус, это правильно. Вот только плаваешь не туда и делаешь не то.

И опять зашелся долгим приступом кашля.

На том и закончился этот странный, разбередивший Христофора разговор.

Однако весь остаток ночи, до самой своей полуденной вахты, он спал прекрасно, без всяких снов вообще и, проснувшись, с удовольствием поел вяленой свинины с размоченными в вине галетами.

 

Эльмина. Огонь

— И о чем ты только толкуешь с этим безумцем? Он же безумец, хоть и монах. Да простит меня всемогущий Христос и Пресвятая Дева! — сказал Ксенос. Вопрос Христофору он задал по-португальски, «Пресвятая Дева» сказал по-кастильски, а «Христос» произнес по-гречески. И перекрестился, привычно воздев глаза на просмоленный до черноты потолок капитанской каюты (он возлежал на толстом тюфяке поверх своего огромного резного сундука):

— Прежний корабельный духовник, брат Винсенте, был на человека похож, царствие ему небесное, а не на смерть ходячую, как безумец этот. — Капитанский язык ворочался медленно, как ржавая якорная цепь.

Море было спокойным. Они везли вино с Мадейры в Африку, в португальскую колонию в устье Золотой Реки, и капитан уже продегустировал часть груза.

— Почему ты называешь Корвина безумцем? По-твоему, каждый, кто не желает стать твоим собутыльником, — безумец? — спросил Христофор, не отрывая взгляда от карты.

Капитан передумал спать и сел на тюфяке, наблюдая, как Христофор привычно выверял курс и делал записи в корабельном журнале, облокотясь локтями на капитанскую столешницу и обмакивая в намертво прибитую к столу оловянную чернильницу щербатое перо, до того обтрепанное, словно гусем, из задницы которого его вырвали, когда-то пыталось поживиться несколько зубастых лис одновременно. Над столом с ломкими пергаментными портоланами мерно раскачивался, хрипло скрипя цепью, большой лантерн: в просмоленных «норах» корабля всегда было темно, как в гробу, и огонь над столом навигаторов никогда не гасили.

— Так что, этот помешанный, видать, еще не говорил тебе о своих островах и пророке Исайе? — хохотнул Ксенос. — Он мне этим все уши прожужжал — бросить все и плыть на запад от Азор к каким-то островам через океан. То умоляет, то грозит небесной карой и Концом света. Словно утопленник, шляется по кораблю в своем капюшоне, постится да толкует про светопреставление. Не нравится он мне. Да и кашель у него плохой, кровью харкает, перезаразит нас всех. Из единого сострадания к его жалкому виду и благочестию не гоню его.

— Он жизнь мне спас. Ты же знаешь.

— Да, спас, — вздохнул Ксенос. — Вот только откуда появился он в море ни с того ни с сего? Да и о карраке «Белая голубка» ни в одном порту никто не слышал. И про его обитель на Азорах надо бы порасспрашивать. Где, говоришь, она?..

Христофор и впрямь проводил все больше времени в разговорах с доминиканцем о землях на западе. Его поражала целеустремленность монаха: больной, одинокий, проницательный и одновременно полубезумный, скитается он вот так с корабля на корабль, старается убедить людей плыть на запад к новой земле, а люди не слушают и потешаются над ним.

Ветер посвежел. «Пенелопа» по-старушечьи охала и скрипела деревянными «костями», взбираясь на очередную волну, все сильнее раскачивался большой масляный фонарь, от него ароматно пахло теплым оливковым маслом — единственный приятно пахнущий предмет в капитанской каюте.

Христофор поднял голову от карты побережья Западной Африки и увидел, что Ксенос сидит на сундуке и смотрит на него мутным, жалким взглядом выброшенного за ворота состарившегося пса. Христофор словно впервые увидел поседевшие космы капитана, его огромные сизые мешки под глазами и совсем белую, неровно остриженную бороду, торчащую во все стороны, как белый морской еж, на совершенно красном лице, и подумал: как сильно сдал Ксенос за последний год.

— Ксенос, так ты не веришь, что есть острова на западе? — спросил Христофор, ему почему-то хотелось, чтобы Ксенос в них верил.

— Да сто раз слышал я россказни про них в канарских и азорских тавернах за чаркой! — энергично отмахнулся капитан. — Про что только не врет наш брат мореход. Змеи да кальмары больше корабля! Киты величиной с остров! Русалки с хвостами и вот такими здоровенными титьками! Что-то, сколько ни плаваю, ни одной не увидел, а жаль! Все это байки, старые, как море.

— А если не байки, а если и в Библии есть про неоткрытые острова? У Пророка Исайи вот…

— И-и-и, забил монах тебе голову своей деребеденью! После того как пристал ко мне с этими своими островами на западе, ну, прочитал я из этого Исайи в корабельной Библии от нечего делать: как в бреду кто говорил или в подпитии, прости меня, Пресвятая Дева. Вот предсказал этот твой пророк, например, что Иерусалим вернется к иудеям… — Ксенос засмеялся. — Ты подумай: сколько народов, сколько войск христианских и басурманских за него бились, бьются и наверняка будут биться, и вдруг достанется святой этот город лекарям, казначеям, толмачам да менялам, у которых и войска-то никакого нет! Говорю тебе, не забивай этими пророками голову!

Христофор взглянул на него с ужасом.

— Замолчи, Ксенос! Накличешь беду на наши головы!

Он хотел было добавить, что это ведь Исайя предсказал приход Спасителя, но промолчал из опасения какого-нибудь еще более непотребного капитанского богохульства.

Ксенос вздохнул с нетерпеливой досадой: он явно устал от этой духовной беседы, к каким не имел склонности, даже будучи трезвым. И вдруг махнул рукой, чуть подался вперед на своем сундуке и, понизив голос, крайне многозначительно проговорил:

— Ты все это богословие лучше монахам оставь. Тут вот какое дело: нам надо один груз доставить из Африки в Лиссабон.

Христофор смотрел на него обеспокоенно:

— Что за груз?

— Слушай, от кого-кого, а от тебя я скрывать не буду: в Африке может быть жарко, — произнес он с загадочной многозначительностью, которая уже начала не на шутку раздражать Христофора, и усмехнулся собственному остроумию. — Зато, если провернем это дельце, будем обеспечены на всю жизнь. Одного старого знакомого, португальца, встретил я в порту Тарафала, на Кабо Верде.

Пауза Ксеноса затянулась. Христофор смотрел испытующе и нетерпеливо:

— Ну, и дальше что?

— А вот то! Звали его Однорукий, потому что правую руку ему отрубил один турецкий сукин сын, у которого мы были рабами, в плену на Берберском берегу. Мы подкупили тогда одного рыбака и бежали оттуда вместе с Одноруким в Сеуту. От Сеуты я и португалец пошли каждый своей дорогой. — Капитан замолчал от нахлынувших воспоминаний.

Христофор внимательно слушал: он и не знал, что Ксенос, оказывается, был в плену на Берберском берегу.

— Так вот, — продолжил Ксенос, — спросил меня мой старый знакомый, не кажется ли мне, что португальский король достаточно богат и мог бы поделиться со своими поданными сущей малостью — несколькими золотыми самородками… В общем, идем мы в устье Золотой Реки. Туда везем провизию, вино, а оттуда — груз поценнее! Верные люди подкуплены и будут ждать. А в Лиссабоне нас вместе с самородками встретят и заплатят столько, что я смогу поменять свою старушку «Пенелопу» на бабенку помоложе и пошустрее. И поделюсь с тобой честно: хватит тебе и на собственный корабль, и на целую команду. Но! Об этом на «Пенелопе» теперь знаешь только ты, так что держи язык за зубами. И помни: поделюсь с тобой честно, клянусь перед Господом. Вот.

Капитан перекрестился и страстно поцеловал ноготь собственного большого пальца, что должно было убедить Христофора.

Христофор в ярости бросил на стол перо: чернильное пятно разлилось по карте, за которую заплачено было севильскому картографу целых сорок мараведи. Но по сравнению с тем, что он сейчас услышал, такие мелочи больше не имели значения! Подошел к двери, высунул голову, чтобы убедиться — за ней никто не стоит и не подслушивает, вернулся, аккуратно замкнул щеколду (если могла слышать команда, Христофор никогда не позволял себе неуважительного или фамильярного отношения к капитану), а потом кинулся к сундуку, яростно схватил Ксеноса за грудки, приподнял и прошипел ему в лицо:

— Ты думаешь, я не понимаю, во что ты ввязал свои старые cojones!

— Ну, теперь уже не только свои… — неосторожно улыбнулся Ксенос, зажатый у Христофора в кулаках.

— Да, теперь и наши — тоже! Мы идем в устье Золотой Реки, чтобы обратно везти золото, украденное контрабандистами с португальских королевских золотых копей! Эти копи — преисподняя, это знают все. Головорезы, что охраняют тамошнее золото, как змея кладку, редко где еще встречаются на земле! Это если нас не утопят на обратном пути! Мы же течи не успеваем затыкать на «Пенелопе»! От хорошего рыбацкого баркаса не уйти, не то что от португальской линейной каравеллы, а ими ведь кишат подходы к Эльмине, ты же сам знаешь! Если нас потопят — считай, повезло. А если нет — забьют в колодки, дохнуть рабами на руднике! Ты понимаешь, во что ввязал всех нас, старый?!

Он тряхнул его, но Ксенос улыбался, не сопротивляясь, — повис на руках Христофора, как тряпичная кукла:

— А мы поднимем португальский флаг!

— Да хоть сорок португальских флагов! На первом же сторожевом корабле увидят, что «Пенелопа» — «испанка» галисийской постройки, и заподозрят неладное!

— Ну, мало ли галисийских кораблей плавает, может, и не заподозрят! Но ты только подумай, Христофорос, такая удача улыбается только раз в жизни. Ну, ты молодой, а сколько мне еще плавать? Горизонт уже не вижу, все расплывается, турецкую «кадоргу» чтоб они все сгорели! — от венецианской галеры скоро не отличу. Правый бок болит — сил нет, кости ломит перед штормом, хоть плачь. А на Рибейра Гранде я себе уже домик присмотрел на берегу с пристанью и новый каррак по сходной цене. Остров хороший, тихий. Заработаем на этом деле, — понизил он голос до шепота, — буду там доживать, замаливать грехи, жертвовать на церковь, сделаюсь почтенным судовладельцем. Может, даже и женюсь? Наверняка найдется для меня на Рибейре какая-нибудь вдовушка! — Он пьяненько засмеялся.

Христофор со злостью отпустил рубашку Ксеноса, от нее отлетела костяная пуговица и запрыгала по просмоленному дереву. Разговор обещал был долгим: Христофор с размаху сел на прикрученную к полу табуретку у стола — напряженный, взволнованный, злой.

— Ну, вот пуговицу мне оторвал! — с добродушной досадой протянул Ксенос — А чего раскипятился? Всего-то и нужно — привезти груз из Африки в Лиссабон и передать из одних рук в другие. Несколько мешков или бочек, которые положим вот в этом углу моей каюты и которые никто и не заметит. Не тем ли мы занимались годами — перевозили груз? И пропивать деньги на этот раз я не стану. Не-е-ет!

Христофор бросил на Ксеноса недоверчивый вгзляд. Тот вскинулся:

— Да, не стану! Ты молодой, а у меня на старости лет за душой — ни гроша. Сам знаю, что долго моя «Пенелопа» не протянет.

— Не разжалобишь, старый borracho!

Ксенос, словно не слыша, добавил непривычно тихим, словно чужим голосом:

— Христофорос, давно я хотел тебя… попросить. Если суждено мне когда-нибудь на суше умереть, похорони меня как следует, по-христиански. Чтоб все — как положено. Ведь кроме тебя — некому. Сыновей у меня, может, и десятки по всем портам раскиданы, но я о них не знаю, как и они обо мне. Кроме тебя — некому… И чтобы монашки (не монахи, не люблю их!) читали по моей душе. — Лицо его жалко скривилось. — И чтобы хоть напоследок Пресвятая Богоматерь и Христос мой страшный грех простили. Обещаешь?..

Христофор молчал, глядя на него с раздражением. Потом — с любопытством: никогда раньше Ксеноса таким не видел. Капитан дрожал. В глазах стояли слезы.

— Я ведь… из страха… единственно из желания жить… на Берберском берегу… плененный… насильно… Я ведь там… они… надо мной… они… они…. Сарацином меня сделали, по своему подобию! Вот! И слова свои бесовские заставили произнести! Что мне было делать?!

И, порывисто расстегнув ширинку, вывалил свое нехитрое морщинистое хозяйство, залился горькими слезами и замер.

— Как я к Святому Петру — с таким вот?

Христофор не знал, что и сказать, только потом нашлись слова, и он закидал ими грека яростным шепотом и с притворной злостью, словно откровение капитана не произвело на него никакого впечатления:

— Не старайся, не старайся разжалобить меня своим обрезанным!.. Застегни штаны и помни: на рай — их или наш — рассчитывать тебе все равно нечего! Потому что у Африки уйдем мы прямиком на дно. Вместе с твоим ворованным золотом, impotente!

Капитан, однако, уже видел, что Христофор успокоился и будет соучаствовать в предприятии — куда денется!

Меланхолию и благочестие Ксеноса как рукой сняло. Сразу повеселев, он хрипло прикрикнул на своего воспитанника:

— Замолчи, дурак! Накличешь!

— А если команда догадается, что мы везем, и взбунтуется, потребует доли? — едва слышно спросил после раздумья Христофор. — Рисковать-то всем!

— Я тебе давно хотел сказать вот что, — продолжал Ксенос, укладываясь на своем сундуке поудобнее. — Навигатора я из тебя сделал. Вот только команду в руках держать не научил. Этому научить — труднее всего. Сам учись. Заметил я, что не любишь и не умеешь ты наказывать, на меня надеешься. Это плохо. Команда — бродячие псы. Их много, целая стая, а ты один. И все равно тебя должны бояться. Внуши, что ты — вожак. Никогда не показывай неуверенности или страха перед командой. И не жалей никого, потому что тебя не пожалеет никто. Возьми меня: хоть один сукин сын меня когда-нибудь напугал? Пожалел я хоть раз кого-то? Никогда! Такой порядок. А монаха где-нибудь на Азорах оставлю. Бог спасет. Пристает все сильнее со своими россказнями. Да и уродлив, как смертный грех. И без него бесполезного народу в команде полно… Бочки не бездонные, а воду пить всем хочется, — ни с того ни с сего добавил капитан, улегся поудобнее и вскоре захрапел.

Христофор смотрел на него спящего: как мало, оказывается, знал он о том, кто, по сути, заменил ему отца! Да ведь и он так и не решился открыться Ксеносу о савонском том воскресенье: надо было с самого начала, а теперь, после стольких лет, уж и не к чему.

Он опять подошел к расстеленной на столе карте берега Западной Африки: они и раньше бывали здесь, бухт укромных много. Может, и получится?

А если, вправду, заработают они на африканском золоте, и хватит даже на свой собственный каррак — хотя бы как тот, что он видел недавно на продаже в Лиссабонском порту? Своя посудина — сам себе хозяин!

В дальнем, темном углу каюты Христофор почувствовал движение, но не обратил внимания: наверняка крыса.

Мерно раскачивался фонарь. Пахло маслом. Храпел Ксенос. На углу столетни, как раз под верхним углом желтоватого вощеного «портолана» африканского берега лежала небольшая, кисловато пахнущая корабельная Библия в истертом кожаном переплете.

Христофор уже привычно нашел книгу пророка Исайи и быстро отыскал заученное наизусть пророчество, губы его зашевелились в темноте:

и «…insulae expectant et naves mans in principio…» и «…novos et terram novam et non erunt in memoria priora et non ascendent super cor…»

«Меня ждут острова и впереди их — корабли…» и «…новое небо и новая земля, и прежние уже не будут воспоминаемы…»

Мурашки поползли по спине: до того захотелось, чтобы сбылось для него это пророчество. Если не новая земля, так хотя бы новая жизнь! Может, и впрямь успешным окажется это дело в Африке, и тогда действительно начнется что-то настоящее! Сколько можно плавать на этой протекающей посудине! Христофор стал мечтать о карраке, который он видел на продажу в Лиссабоне, продолжая под оглушительный храп Ксеноса, облокотившись о столетию, изучать на карте все бухты к югу от Cabo Bojador, где можно укрыться в случае чего…

Жара становилась все более липкой, она обволакивала тело и запускала горячие пальцы в глотки и ноздри. Желто-зеленый африканский Золотой Берег уже дрожал в знойном мареве полоской настолько далекой и тонкой, что казалось, в любую минуту мог расплавиться и раствориться в море, а может быть и вовсе был миражом. Португальские каравеллы, что обычно ходили у этого побережья, пуская на дно «чужих» залпами из своих многочисленных ломбард, могли появиться когда угодно. Спасти старушку «Пенелопу» могло бы только то, если «перекошенные рты» (так прозвали характерные двойные латинские паруса «португальцев») заметили бы на ней достаточно рано, чтобы вовремя изменить курс, «улизнуть» и укрыться до поры в укромных бухтах на юго-западе. Зоркость и быстрота решали сейчас все, поэтому Христофор, до ломоты в глазах вглядываясь в горизонт, стоял на castillo de ргоа вместе с рулевым — Жоаном, готовый мгновенно изменить курс. Команда не подозревала, в каких опасных они идут водах. Ветер наполнял основной парус тугой, упрямой энергией: «Пенелопа» шла хорошо, словно вспомнила молодость.

Хорошо развернулся на ветру большой португальский флаг на мачте (пожалуй, слишком большой). Мальчишка-«часовой», очередной раз перевернув вверх ногами «сеньору Клессидру», замечательным чистым голосом пропел молитву. Драили палубу «крысята», скандалили чайки, перекрикивались моряки на мачтах и вантах, ставя и убирая по команде паруса, так как спорый ветер менялся часто. Солнце стояло в зените на обжигающе ярком небе.

— Как вернемся в Лиссабон — сойду на берег, год-другой поживу на суше, — ни с того ни с сего сказал рулевой, азорец с Тейшейры. — Трудно жене одной с маленьким, она ведь у меня сирота, и, кроме меня, у нее там — никого. Пусть Ксенос дает расчет. Хочу открыть таверну в Белеме. Один тамошний генуэзец обещал на обзаведение ссудить… — Моряку, видимо, захотелось рассказать о своих планах на жизнь.

Христофора не обеспокоило появление на горизонте нескольких парусов: всего лишь купеческие нао и рыбацкие баркасы:

— Выходит, домой, на Азоры, не вернешься?

— Нет, после Лиссабона там все мертвым кажется. Настоящая жизнь — только в Лиссабоне.

— Скажи, Жоан, — вдруг ни с того ни с сего спросил Христофор, — не приходилось ли тебе бывать когда-нибудь на Ilha do Corvo, острове Ворона? Ну, не только в порту?

— Как не приходилось! Сестрица родная там замужем, мать оттуда родом. Уныло. Деревня — десятка два домов, причал, лабаз, пара мельниц, солеварня. Пресной воды мало, колодцы соленые, возить приходится.

— А монастырь там большой?

Жоан посмотрел с удивлением:

— Да нет там никакого монастыря. Рассказывали, несколько монахов когда-то обосновалось на севере, давно, еще до постоянных поселенцев.

— А говоришь — нет монастыря…

— А я и сейчас говорю — нет его. Сгорели их жилища, мо-нахов-то, дотла сгорели, и монахи — тоже. Молния ударила. Могил даже нет. Рассказывают, гроза тогда прокатилась небывалая. Это ведь самое примечательное, что на острове Ворона вообще когда-либо случалось. До сих пор обо всём говорят там — «до Грозы» и «после». Сейчас развалины стоят обугленные, да их же хорошо видно, когда на Тершейру идешь!

Христофор и впрямь вспомнил. На берегу одинокого, безлесого куска земли — Ilha do Corvo — какие-то обгоревшие остовы, словно черные пальцы, тянущиеся из земли. И обугленный каркас корабля. А позади него — седовато-зеленая гора, словно присыпанная пеплом. Всегда хотелось поскорее оставить за кормой этот печальный берег.

— Да вот, только давно это было! Рассказывают, сгорели монахи лет пятьдесят тому назад, а может, больше… С тех пор на севере, вроде, и не селится никто. Плохое место.

Христофор посмотрел на рулевого недоуменно.

Но продолжать разговор было некогда: на горизонте показались косые паруса сторожевой каравеллы! Ветер усилился, вода стала светлеть, матрос на носу, делающий замеры глубины, истошно выкрикивал все уменьшающиеся цифры.

Христофор приказал поворачивать: решил не рисковать, изменить курс, переждать до темноты в юго-западных бухтах. А там — видно будет.

Вспугнутыми кошками ринулись на ванты матросы. Злило, что Ксенос до сих пор не соизволил появиться на палубе. В самых трудных ситуациях без Грека было не обойтись: «старушка» лучше всего слушалась только своего капитана, только он смог бы маневрировать судном так, чтобы наверняка увести «Пенелопу» от патрульных каравелл, заприметь они «Пенелопу» сейчас. К тому же только капитан абсолютно точно знал место, где «Пенелопа» должна встретить шлюпку с доставщиками украденного золота.

Христофор сбежал по сходням, почти забыв о своем разговоре с Жоаном. Другое занимало его мысли: команде все равно рано или поздно придется объяснять, что происходит, где они и почему бегут от королевских каравелл.

…Тяжелая просмоленая дверь в каюту Ксеноса была приоткрыта. Он сказал в глубокую полоску мрака: «Капитан, два «португальца» на северо-западе, меняем курс!»

Ответа не было. Привычного оглушительного храпа — тоже.

Когда глаза привыкли к темноте черных, просмоленных стен каюты после яркого солнца на палубе, — над столешницей по-прежнему раскачивался масляный фонарь (Ксенос никогда не гасил его, не любил темноты). Капитан крепко спал на тюфяке. Лицо его было обращено к двери — умиротворенное, побелевшее. Христофор шагнул, чтобы разбудить Грека, но тут же поскользнулся и упал во что-то жидкое, густое и липкое. Выругался, поднес выпачканную руку к глазам — в нос ударило свежей кровью!

И тут же спокойный, веселый голос зачастил:

— Christophorus, он не мучился, не мучился, даже не успел ничего понять. Ты теперь — свободен…

Стол портоланов, и над ним — счастливая улыбка белесых губ, вот что смогли в тот момент выхватить глаза Христофора. Это, да еще — длинное темное лезвие поперек портолана африканского побережья. Капитанская наваха.

Оцепенение в каюте длилось один удар сердца: достаточно только для того, чтобы в мертвой тишине со скрипом качнулась большая масляная лампа над картами, плеснула в борт волна, пискнула совсем рядом крыса.

Убийца смотрел на него как на союзника, весело улыбаясь…

Христофор бросился на монаха… На шум борьбы уже бежали — по палубе, словно крупный град по ветхой кровле, заколотило множество ног.

Пламя лампы, сбитой монахом с крюка, молниеносно охватило карты и с радостным ревом сразу поднялось к самому потолку. Забыв обо всем, люди бросились из каюты, сразу превратившейся в преисподнюю. К тому же в трюме, как раз под капитанским сундуком, лежало восемнадцать бочек дегтя. Грузили неаккуратно, по крайней мере пять или шесть — подтекали…

Отлично просмоленная «Пенелопа» жадно отдавалась огню — вся, без остатка…

 

Navio negreiro

С опаленными волосами и загоревшейся одеждой Христофор бросился в море и как можно дольше плыл под водой. Прочь от опасности! Когда вынырнул — от «Пенелопы» оставались только стремительно уходящие под воду верхушки матч. Удалось ли спастись монаху или кому-либо еще из команды, Христофор не знал.

Ему очень повезло. Оглушенного, безразличного ко всему, кроме единственной мысли: «Пить!», его подобрала каравелла — navio negreiro. Им вечно нужны были моряки: несмотря на то, что платили на этих кораблях лучше, чем на других, шли на них неохотно. Смрад в трюмах стоял невыносимый, но люди способны привыкнуть к чему угодно, особенно к тому, что поначалу кажется отвратительным. Это — только вопрос времени. В караване было три корабля, четыре — с конвоем, и шли они в Португалию. Он решил: только добраться бы до суши, до порта, и — поминай как звали.

Христофор видел черных людей и раньше, но только издали, на помостах невольничьих рынков — в Лиссабоне, Тенерифе, в Венеции. Он спрашивал себя, за что наказал их Господь, создав рабами, и есть ли у них души или нет, и есть что-либо человеческое вообще?

Он скрыл от боцмана, что знает штурманское дело, ему хотелось наверх, на ванты и мачты — подальше от этих зловонных трюмов и палубы, в небо, куда не доходили миазмы. На палубах же, и особенно под ними — была Преисподняя. Называлась она «Бечалла», каравелла капитана Альбуфейры.

Скорее бы Лиссабон! К счастью, тяжелая работа палубного матроса доводила Христофора до желанного изнеможения и полной потери мыслей. Тогда не было сил думать ни об убийстве Ксеноса, ни о Корвине, ни о потере «Пенелопы». Ему казалось, что в смерти капитана есть и его вина: зачем он слушал этого безумца! А монах утонул, не мог не утонуть. Stipendium peccati mors est.

Грузом «Бечаллы» были черные подростки. Самому старшему вряд ли исполнилось и шестнадцать, самому младшему казалось не более десяти. Когда Христофор спросил у кого-то, почему, ему все деловито объяснил какой-то из надсмотрщиков, удивляясь, что он не понимает очевидного: тела таких рабов не изношены болезнями, работой, родами; места в трюме они занимают меньше, значит, и набить их туда можно больше, чем взрослых; еды и воды, чтобы выжить, им нужно меньше, чем взрослым; мускулам мальчишек далеко до силы взрослых мужчин — значит, для надсмотрщиков они безопаснее, да и в домах — как прислуга; самых младших еще покупают знатные дамы вместо собачонок; работу на сахарных плантациях подросгки-рабы осваивают быстрее и преданны господам! А среди девчонок есть и девственницы, за этих в Лиссабоне дают дороже всего, да вот только не уследишь за такой оравой в трюме, приходится девственниц держать за решеткой отдельно. А самое главное: если этим дьяволятам посчастливится дожить до зрелости (или хотя бы до Лиссабона!), они куда скорее взрослых забудут, что такое — быть свободным. Так объяснили непонятливому новому матросу бывалые моряки-escraveiros.

У escravos не было имен, только номера, выжженные тавром на плече перед отправкой. Или клички, которые они должны были тут же запоминать по-португальски. Если подросток по оплошности называл свое «старое» имя, его били. Словно звуки их имен, даже таких странных и непроизносимых, все-таки приближали их к людям. «Товар» с номером иногда портился. Товар выбрасывали. Трупы летели в море как мешки с подмоченной шерстью или сахаром. Христофор опять и опять задавал себе вопрос: есть ли у них, этих «мешков», души? Легче было думать, что нет. После нескольких дней в море escravos казались безразличными ко всему, кроме воды и пищи. Потом — просто воды. А потом — обессиливающее безразличие вообще ко всему накрывало их и обволакивало, словно тяжелый, мокрый парус.

Особенно лютовал на «Бечалле» один надсмотрщик — огромный негр. Белые звали его Синьор Иуда. Тот не понимал истинного значения и очень гордился «белым» прозвищем. Он говорил на ломаном португальском и щелкал бичом с видимым удовольствием.

Матросы рассказывали, что всех своих соплеменников на этой каравелле продал белым именно он. Свою долю от продажи он зарабатывал честно.

Уже в самом конце пути, когда показалась на горизонте долгожданная полоска португальского берега, одна из девчонок в трюме родила ребенка и вышла с ним впервые на свет, нетвердо ступая по качающейся палубе, с засохшей кровью на ногах. Девчонок охотнее выпускали наверх и иногда просто выгоняли на палубу, заставляя ходить туда-сюда, чтобы капитан и команда могли рассмотреть их получше при свете и выбрать себе для забав. Негритянка с ребенком села на палубе, опершись на мачту, и стала кормить младенца. Она ничего не замечала вокруг — ни похотливых взглядов, ни хохотков, ничего, кроме этого крошечного, сморщенного, сучащего ручками и ножками существа у груди. Смотрела и, видимо, лопотала своими огромными губами что-то нежное, птичье. Христофору было хорошо ее видно и то, что юная мать — страшно измучена: кроваво-красные прожилки в глазах, запекшиеся, потрескавшиеся, искусанные серые губы, всклокоченная нечесанная туча волос. Но от шеи, ног и груди совершенной формы, словно выточенных из черного дерева, трудно было отвести глаз.

— Что, понравилась? Хороша! Но зря она старается, — раздалось за спиной. Христофор обернулся: говорил матрос с желтоватыми белками глаз. Под ними — широкая нечистая повязка — там, где должен быть нос. Носа не наблюдалось.

— Все равно ее котенка скормят рыбам: с новорожденным младенцем за нее только полцены дадут, а без него — отличных денег стоит такая красотка, и до канарских плантаций ее вряд ли довезут — купят хозяйки лиссабонских притонов. Новорожденные ничего вообще не стоят. А утешить ее тут есть кому, начиная с капитана. Может, и тебе что-нибудь перепадет, — лукаво подмигнул матрос Христофору, видя, что тот не может оторвать глаз от девчонки с младенцем.

— Не разумею, почему на «негровозы» неохотно идет народ! — продолжил он. — Заплатят тебе здесь куда больше, чем на твоем «сахарнике». Я-то на сахарниках поплавал. Знаю. Escravos — куда выгоднее! Э, да ты и впрямь на navio negreiro первый раз, — потешался над ним Безносый, заметив, что Христофор сильно побледнел, когда к женщине подошел Сеньор Иуда, загородив ее своей лоснящейся, как китовый бок, потной спиной. — Ничего, привыкнешь, генуэзец! Они же только так, снаружи на людей походят, а на самом деле и не люди вовсе. Не Бог, а дьявол их сотворил по своему подобию. Неужели не видишь? И смрад от них какой — чуешь? Разве белый человек так смердит? — Христофор не успел ответить. — Доподлинно рассказывают, у себя в хижинах они поедают друг друга и даже детей своих, как дикие звери!

— И ты это сам видел? — брезгливо морщась, спросил Христофор.

— Сам не видел, не буду врать, но другие видели. И монахи-миссионеры рассказывали, Божьи люди, им-то можно верить! Да ты не бойся, вот побледнел, тебя здесь не съедят! — Безносый раскатился сухим, клацающим смехом, словно крабы щелкали клешнями.

Тут боцман проорал команду убрать большой парус. Христофор с облегчением взлетел по вантам и уже не видел, что случилось на палубе, только услышал короткий, словно чаячий, крик и всплеск.

Далеко внизу качалась палуба с лохматой, сжавшейся в черный комок девчонкой. Она обнимала себя за плечи, словно не знала, что делать с ненужными теперь руками, в которых не было ребенка, и, опустив голову, сжималась все сильнее, словно хотела уменьшиться и исчезнуть совсем. Не кричала, не плакала, и сверху виделась ему совсем маленькой. Он старался отвести взгляд и не мог…

Неожиданно девчонка распрямилась, запрокинула голову, словно звала кого-то на небе или призывала в свидетели, и тонко крикнула: Abena!

Христофор вздрогнул на мачте. И корабль ожил, зазвучал. Из преисподней трюмов понеслись сотни детских, заглушаемых деревянной обшивкой, голосов: Abena! Abena! Он думал: обыкновенные человеческие детские голоса, если не видеть…

Синьор Иуда угрожающе ступил к рабыне, щелкнул кнутом, но кто-то из надсмотрщиков остановил его: Иуда был неискусен, часто усердствовал, рассекал кожу на лицах и портил товар.

Прежде чем кто-либо успел что-то понять, негритянка молниеносно взнеслась на борт и с криком «АЬеnа!» слетела с «Бечаллы» прямо в море. Свободное, оно оборвало крик и равнодушно приняло ее…

Капитан долго еще орал и сам высек Сеньора Иуду за пропажу ценного экземпляра. Кровь лилась с его спины на выскобленную палубу, но негр перенес бичевание не шелохнувшись, без единого стона, с каким-то даже вдохновенным, отрешенным выражением. Оно очень напомнило Христофору выражения лиц флагеллянтов, которых он видел однажды в Севилье в пасхальной процессии.

Христофор спросил потом у Безносого, что это за слово кричала девчонка.

— Да имя это их, африканское. Может, это ее так звали, а может, щенка ее…

И Христофор с тревогой подумал: что, если у escravos все-таки могут быть души, как, видимо, есть свои имена?.. Несколько дней еще виделась на пустой палубе съежившаяся девчонка. Но вскоре забылась, — все вокруг вели себя так, словно все это было делом обычным, и Христофор уверился, что эти escraveiros, должно быть, знают какие-то неопровержимые доказательства нечеловеческой природы рабов, какие ему просто пока неизвестны, раз они так уверенно и спокойно делают свое дело. И он почувствовал себя лучше.

— Видишь, как оно бывает в нашем деле: зазевался надсмотрщик, допустил ошибку, и пара сотен реалов — рыбам на обед! А хороша была девка! Да ты не бойся, итальянец, в трюме достаточно еще тугих «коньос» на нашу долю! — подмигнул Безносый.

Караван прошел Лагош, и из-за мыса Сан-Винсенте показались три быстроходных нао, они явно шли наперехват: капитан флотилии бургундских корсаров был уверен, что из Африки этот португальский караван, кроме рабов, везет и золото. Может, так оно и было, Христофор не знал. Их «Бечалла» шла последней. Брызнули щепы: первое ядро разнесло корму, второе — основание мачты. Оглушенный Христофор почувствовал, как горько-соленая влага ворвалась в горло…

…Когда сознание вернулось, он понял, что сжимает мертвой хваткой весло.

…Желание выплыть, выжить — опустошило и без того оглушенную голову, спасительно вымыло из нее все мысли, кроме одной: «Только бы опять не беспамятство, тогда — конец!» Уже тише становились в ушах предсмертные вопли и треск рушащихся реев. Он сумел удержать и мокрое древко весла, и скользкий хвост уплывающего сознания.

Когда море требует жертвы, тело уже не слушается. Как во сне, когда нужно и хочешь бежать, а не можешь пошевелиться, так и здесь: руки и ноги становятся невыносимо тяжелыми, движения — все более медленными, пока их совсем не останавливает тяжелая mano de Neptuno — «Рука Нептуна». Об этом рассказывали на кораблях сумевшие вырваться из этой Руки счастливчики. И о том, что, идя ко дну, человек слышит пение, и знакомые голоса, и шум праздничной толпы, словно идет к людям.

Солнце сговорилось с водой ослепить его бликами — озорными, как жестокие дети. Он видел берег, деревья… И вдруг слабость во всех мышцах усилилась и берег исчез: в глаза словно прыснула ядовитых чернил каракатица. Стало темно и очень холодно. Из мглы нечетко проступило бледное лицо Ксеноса, и Христофор услышал:

— Ты только держись за весло, «крысенок», не отпускай!

— Прости меня, я ведь так и не похоронил тебя, Ксенос, и не отпели тебя, и гроба у тебя нет…

— Э, пустое! А все ж ушел я на дно, лежа на своей милой: «Пенелопа», ревнивица моя, так и не отпустила…

И откуда-то пугающе близко, над самым ухом, — другой, тонкий, словно детский голосок: «Ты свободен, Кристофорус. Свободен… И ждут острова и новое небо, и новая земля, и прежние уж не будут воспоминаемы…»

Если он доплывет, то родится заново. Эта соленая матка исторгнет его, слепого, оглушенного, нового.

«…Земля…» — дрожали черные губы.

Биографы Колумба не знают, как пришлось Христофору добираться от Лагоша до Лиссабона. Потому что сам кастильский адмирал не особенно об этом распространялся в своих мемуарах. И понять его можно.

 

Прокуратор Иудеи и другие действующие лица

Христофор услышал громкий хруст песка на зубах. К нему плыли какие-то огненные пятна. Зрение медленно возвращалось. Огненными пятнами оказались факелы. Он услышал женский смех, мужской говор. Освещенные факелами, в загробном мире Христофора встречали какие-то римляне, легионеры, важный господин, похожий на прокуратора Иудеи, — в блестящих латах и шлемах, какими их всех изображают в церквях, в сцене Распятия. Однако, кроме римлян, были тут и женщина-Ангел с огромными белыми крыльями, и Черт с внушительным, что корабельный руль, носом, и безбородый Мавр в гигантском тюрбане, и даже закутанная в запятнанный саван Смерть с сильно выщербленной, видавшей виды косой.

Самого Спасителя не было.

По ту сторону Добра и Зла берег оказался точно таким же, что и по эту, и песок хрустел на зубах так же. Пахло гнилыми водорослями и жженой паклей от факелов. Вдали то ли верещали цикады, то ли цокали какие-то птицы, то ли шумело в его голове. Вдруг к нему подбежал Черт и перевернул его на спину, и навис над ним своей расплывающейся мордой. Неподалеку зашелся в реве осел. «Вот он, ад…» — пронеслось в звенящей голове Христофора.

— Вы только посмотрите, какого hombre я нашел! — услышал он голос Врага рода человеческого над собой. — Двое — утопленники, а этот живой. Вот она, судьба человеческая! — орал черт по-кастильски. — Правду говорили в Лагоше днем на базаре: много кораблей сгорело у Сан-Винсенте. То ли пираты напали на кого, то ли еще какие дела. Мертвяков много вымыло.

— Воды! — прохрипел Христофор и попытался поднять голову. Ничего не получилось, и он опять уткнулся в сырой соленый песок. Его перевернули чьи-то руки, и факелы уже светили прямо над его лицом.

— Оставь его, Гералдо, еще опять ввяжемся в какую-нибудь историю, — прозвучал откуда-то женский голос, и над ним склонилась Женщина-Ангел. Христофор видел только, что над ним океанской волной колыхнулась пухлая грудь под белым полотном. Крылья сразу отошли на второй, труд-неразличимый план. Потом он почувствовал, что кто-то выворачивает его карманы.

— И в карманах — ни краба, ни рыбки… — захихикала Ангел.

В этот момент к склонившимся над «утопленником» Черту и Ангелу подошел величественный седой Прокуратор в белой тоге, который, судя по скорбно-недовольному выражению лица, был тут главным, чего, впрочем, и следовало ожидать. Черт энергично замахал руками:

— Видишь, Бернардо, здесь дорога прямо к берегу подходит? А песок — белый. Смотрю, темнеет что-то. Думал, опять утопленник. А этот, видишь, живой. Почти… — продолжал Черт, которого, оказывается, звали Гералдо.

— Бросать его здесь нехорошо, не по-христиански. — Мавр в огромном тюрбане приподнял Христофору голову и дал ему пить из кожаной фляги.

Христофор жадно пил кислющее вино. Ему казалось, что весь он сейчас превратился в огромный пересохший рот, в который наконец вливалась влага. И исчезал горький вкус соли.

— Вот и Ансельмо тоже — выпил вчера последний раз из моей фляги и умер, — ностальгически сказал Мавр.

— Да, угораздило же его напороться на нож этого мясника! Кого теперь мы поднимем на крест?! Кого, я спрашиваю?! — Прокуратор был явно зол и расстроен. Христофор не очень понимал, что происходит, и не мог вникнуть в суть разговоров окружавших его странных существ.

— Говорил я ему, — вступил в разговор пожилой легионер с седыми, выбивающимися из-под шлема волосами, — говорил я ему: Ансельмо, ты еще молод, запомни мой совет, никогда не связывайся с женами мясников или солдат, — самые опасные мужья, если застукают. Не послушал он меня.

Было похоже, что о Христофоре забыли и ведут разговор о чем-то своем. Но вскоре оказалось, это не совсем так.

— По виду — не португалец и не кастилец, бьюсь об заклад: или каталонец, или англичанин, а может, и голландец, — сказал задумчиво Мавр.

— А воды просил по-нашему… — заметила Ангел.

— Губернатор Энрике ждет мистерии, на площади уже, поди, собирается народ, а мы — без Спасителя! — с досадой сказал Прокуратор. — Что делать?! И вы все либо стары, либо толсты… — Он выразительно посмотрел на молодого «римского солдата», живот которого непокоренно вздымался под бутафорскими латами, — Либо женщины! Не могу же я играть и Прокуратора, и Спасителя одновременно!

Черт хотел было сказать, что Прокуратор (которого звали Бернардо), в общем-то, тоже как раз по первой из перечисленных причин для роли Спасителя явно не подходил, но вовремя прикусил язык и промолчал…

— Придется прямо перед мистерией быстро рядить какого-нибудь из местных. А вы помните, что получилось в Тавире, когда Ансельмо пробрал понос, и мы подняли на крест какого-то местного рыбака?

Все помнили: зрители, демонстративно плюя в пыль, уходили с площади. Как потом оказалось, рыбак тот печально прославился тем, что соблазнил нескольких местных девиц и не женился. Провал был полным. Тавиру они с тех пор избегали.

Тогда Черт хитро посмотрел на Прокуратора:

— А что, если… поднять этого… утопленника. Чем он плох? Выглядит очень подходяще. Выхода все равно нет. Играть надо.

Бернардо и сам знал, что надо: гильдия лагошских негоциантов посмотрела мистерию (Ансельмо тогда был еще жив), одобрила ее, задаток был уже заплачен и потрачен.

Прокуратор вперился задумчивым взглядом в Христофора, который то поднимал, то бессильно ронял на песок голову, потом — в Черта.

Наконец, тяжело вздохнув, присел рядом с распростертым «утопленником» на корточки:

— А говорить-то он сможет? Ну-ка, посветите ему в лицо! Вот так… — Он оценивающе похлопывал по ногам, рукам, груди Христофора, словно мула покупал на рынке. — Долго, видать, плыл, — Прокуратор, уже глядя на Христофора как на приобретение, почти с нежностью, вынул из его светлых волос черную гирлянду водорослей, как выдергивают репьи из хвоста мула.

— Воды, молю, дайте еще пить, — простонал Христофор по-португальски, едва ворочая ледяными, пересохшими, белыми от песка губами.

Прокуратор повеселел.

— Говорить может. Это хорошо. Кровь не смывайте и волосы не расчесывайте ему! Пусть будет как есть! Берем его! — Прокуратор взял у Мавра бурдюк и сам стал поить «утопленника».

Христофор не удивился, что Прокуратор Иудеи говорил по-португальски, а Черт — по кастильски. На удивление ведь нужны силы, а у него их не было.

— Берем его? Да ты что?! Погоди, Бернардо, неужели ты решил заменить им покойного Ансельмо!? А вдруг он — больной какой, заразный, или при смерти и вправду умрет прямо на кресте? — запричитала толстая римлянка из свиты.

Христофор видел их расплывчато, они то приближались, то отдалялись. Говорили странное. Что уготовано ему? От изнеможения он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

— Молоденький, светленький, худенький, а в плечах широк — вылитый Спаситель, прости меня Пресвятая Дева, — задумчиво проговорила Ангел.

— А нос? Больно нос иудейский, — не без издевки сказал Черт. Судя по его собственному носу, он мог быть в этом специалистом. — А ну-ка погодите! — Он бесцеремонно оттянул Христофору штаны и посветил факелом…

— Христианин! — объявил тем же тоном, каким лекари объявляют, что больной — будет жить.

Тут молчавшая до того Смерть в заляпанном саване подала неожиданно красивый, очень низкий мужской голос:

— Да и роль у него простая — на кресте висеть и выглядеть умирающим. Смотри, он уже и так… И слов ведь совсем немного. Пусть только губами шевелит, а за него из-за помоста кто-нибудь говорить его слова мог бы… Думаю, прав Бернардо: надо брать, выхода все равно нет. Кому-то играть надо. Не мне же!

Вокруг дружно захохотали.

— Но может, гуазилу следует о нем доложить? Вдруг пират? — забеспокоился один из более пожилых римских легионеров.

— Гуазилу лучше ничего не докладывать. И вообще, чем меньше встречаться с гуазилом, тем для нас лучше. У почтенного гуазила может появиться к нам слишко много других вопросов, — взглянув на Прокуратора, многозначительно сказал другой легионер, помоложе.

— Дураки вы все, — лениво сказала Ангел. — Из моряков! А если он и впрямь пират, да придет в себя, да украдет твой мешочек с выручкой, который и так все знают, где ты прячешь, Бернардо, да возьмет, чего доброго, наваху и нас всех перережет? — Ангел сделала выразительный жест у своего белеющего в темноте горла.

Прокуратор посмотрел на Ангела озабоченно: риск, конечно, есть, но, во-первых, пока «подарок Нептуна» на такие подвиги явно не в силах, а во-вторых, главное — сыграть мистерию и получить плату, а там видно будет…

— А может, он человек знатный? Может, за него нас наградят родные… или выкуп дадут? — сказал толстый молодой легионер.

— Антонио, что я тебе говорил?! Со всем этим мы больше не связываемся! — грозно сказал Прокуратор. Он умел говорить так грозно, что мурашки бежали по коже у тех, кто не слышал его раньше. Но легионеру было наплевать на грозный голос Прокуратора, он ко всем этим трюкам давно привык.

— Какое там «знатный»! — воскликнула девушка-Ангел. — Посмотрите, какие мозоли у него на руках!

— А может, это от меча или шпаги? — спросила дама из свиты Прокуратора.

— От меча и шпаги мозоли совсем другие и совсем не там, — со знанием дела заметила Ангел.

— Габриела эти мозоли хорошо изучила собственной кожей, так что ей можно верить, — осклабился Черт, а Ангел тут же бросила в него щедрую горсть песка. Черт замотал деревянными рогами и начал тереть глаза, но пришитую маску он мог снять только со всем костюмом. Ангел с Чертом и в труппе Бернардо вели свою вечную борьбу.

— Бернардо, — заорал Черт, — или усмири свою дочку, или я ухожу от вас! Как я буду играть? Я ничего не вижу!

— Красные, налитые кровью глаза у Дьявола на сцене — это тоже очень хорошо. Зрителям поближе будет видно, — задумчиво проговорил Бернардо, поправляя сползающую застежку тоги. — Все, надо спешить. Переоденем нашего утопленника в повозке. На площади уже, наверное, все готово! Вперед!

Христофора куда-то тащили, он слышал над головой:

— Чувствую, будет у нас в Лагоше успех! Добрый знак — прямо из моря вымыло нам готового актера вместо покойного Ансельмо, упокой его душу, Пресвятая Дева!

Ярко освещенный на помосте множеством чадящих факелов, Христофор провел большую часть той ночи крепко привязанным к кресту (ноги его опирались на специально прибитые перекладины). Крест, вообще-то, оказался разборным (для удобства перевозки), но выглядел совершенно как настоящий. Перед этим в каких-то повозках ему дали вдоволь воды и жидкой горячей луковой похлебки с хлебом, так что он чувствовал себя уже получше, но все равно — долго держать голову прямо сил не было, и она постоянно свешивалась, а спутанные волосы выглядели точно как на всех изображениях Распятия. Бедра его были обмотаны какой-то тряпкой, на голове — терновый венец, действительно довольно колючий.

Его окружало множество лиц, которые то проступали четче, то сливались в водоворот разноцветных пятен. Когда толпа виделась лучше, он различал вокруг сотни устремленных на него глаз, и еще — несколько белоснежных огромных воротников «чистой публики», тонзуры монахов, блестящие лысины и очень много шей, но хорошо видны были только женские, нежно белеющие в темноте. Все эти многочисленные шеи вытягивались по-гусиному, чтобы получше рассмотреть происходящее. И когда началось действие и прозвучали знакомые слова священного Писания, сами собой вспомнились все навсегда затверженные с детства слова, которые говорил на кресте Спаситель, и Кристофор прошептал их в мертвой тишине затаившей дыхание вокруг помоста толпе.

Успех был ошеломительный. По-настоящему измученный, статный светловолосый Спаситель так правдиво умирал на кресте, что заставил горожан рыдать в искренней скорби. Неожиданный успех создал труппе и непредвиденные осложнения: в стремлении отомстить за смерть Спасителя толпа набросилась на Прокуратора, Черта и римских легионеров, едва не разорвав их на куски. Но больше всех досталось Мавру (его участие было изобретением Бернардо, и он вообще просто только раз появлялся в действии среди «римских солдат»).

Избежать расправы им все-таки удалось: толпу вовремя разогнали по приказу местного govemador’a дона Бенедито, но костюмы были непоправимо испорчены. Однако когда подсчитали выручку, ее хватило не только на новые костюмы, но и на выплату актерам давней задолженности. Их даже позвали в замок дона Бенедито — повторить представление для более чистой публики, и Бернардо окончательно уверовал, что «Кристовао» был послан ему Провидением (или Нептуном) исключительно для улучшения финансового положения нищей труппы. Он даже заплатил Христофору немного больше, чем другим актерам (с чем никто не спорил, что в труппе Бернардо случалось нечасто).

Шли недели. Кристофор совершенно оправился от своего изнурительного плавания, вдобавок его кормили, ему платили! Но вскоре для него стало несомненным: он добавил к неподъемной суме своих грехов еще один, очень тяжелый грех, ему ведь платили за то, что он «умирал на кресте»! Хотя в оправдание можно было сказать: играл он это всякий раз с самым искренним чувством. Когда «легионер» Эдмундо пронзал его сердце бутафорским копьем (с привязанным к нему незаметно маленьким мешочком бычьей крови), и толпа вокруг помоста взрывалась скорбными воплями, Христофор говорил себе, что укрепляет их веру. И в тот захватывающий момент на кресте он так и думал. И, возможно, так оно и было: энергия толпы передавалась ему, он чувствовал себя другим, лучшим… Однако когда все заканчивалось, муки совести возвращались, ибо получать плату за такую роль, считал он, гораздо хуже, чем за любую другую в их труппе.

Однажды он сказал об этом Бернардо. Тот сначала не понял, в чем его печаль. А потом ответил без тени сомнения:

— Э, пустое! Тебе нужны деньги, поддерживать жизнь в твоем… — Бернардо окинул оценивающим взглядом его плечи, — довольно крупном теле. Тебя вымыло морем, никто тебя не знает, и даже одежды у тебя никакой нет. Ты был моряком, теперь — бродяга. Корабли к этим берегам подплывают редко. Народ здешний жестоковыен, и на милосердие тебе рассчитывать нечего. Если ты не будешь играть мистерии, тебе придется воровать на рынках или выйти на большую дорогу. Так что выход у тебя только один — напоминать горожанам, как за их грехи распят был Спаситель, и не заботить себя глупостями понапрасну.

Конечно, старый лис Бернардо совершенно не убедил Христофора, он же не раз видел карты этих берегов и знал, что в Лагоше — порт! Но про это Бернардо, конечно, даже не упомянул. Мало того, толстый «легионер» Антонио, сын «прокуратора», с некоторых пор все время отирался рядом, не иначе — сторожил его.

Они играли теперь, в основном, в рыбацких деревушках. Днем актеры были свободны, работа начиналась вечером с установки декораций.

На первые же заработанные деньги Христофоро заказал заупокойную мессу в местной церкви и долго молился местной Мадонне, покровительнице рыбаков и мореходов, за Ксеноса и тех, кто ушел в пучину на «Пенелопе».

Он все чаще вспоминал и старого грека, и сгоревшую «Пенелопу». Убийца-монах изменил всю его жизнь. Он уничтожил привычный, скрипучий мирок «Пенелопы», в котором Христофор вырос и жил бы сейчас до сих пор. Безумец смутил его душу странными словами, убил Ксеноса, который был и остовом его, и плющом… Освободил?! Что теперь делать он будет со своей свободой? Таскаться с актерами, получая плату, которая куда хуже подаяния? Искать новую посудину? Иногда ему снилась «Пенелопа», лежащая на морском дне, и каюта Ксеноса, полная жадных рыб с круглыми, мертвыми глазами. У них зубастые, огромные пасти. Они плавают по «Пенелопе» медленно, сыто, по-хозяйски: они уже доели Ксеноса — одинокого и неприкаянного в смерти, каким был он и в жизни…

Однажды вдали, на узкой улице одной рыбацкой деревни, куда их занесло, Христофор увидел… Корвина. Он погнался за ним (услышав за спиной поступь, тот бросился наутек), догнал, схватил за тощее плечо, повернул. Это оказался какой-то другой, до смерти перепуганный инок. Это разбередило Христофора надолго. Однако снов он больше не видел — ни плохих, ни хороших, вообще.

Однажды, улизнув от актеров, Христофор добрался до лагошского порта — попытать счастья. Матросы нужны были только на одной каравелле работорговцев, уходивших в Африку за «черным товаром». Повторять этот опыт по своей воле ему совсем не хотелось. В тавернах его узнавали моряки, видевшие мистерии. Почтительно расступались, уступали место, словно благородному, часто даже наливали задаром вина. Это было непривычно и очень приятно. Делать было нечего — он вернулся и решил пока продолжать лицедейство.

Христофор не пропускал ни единой воскресной мессы, и Бернардо почти успокоился, посчитав, что моряк ему попался благочестивый, и ни за свой мешочек с казной труппы (который он носил на поясе), ни за свои шеи по ночам им нечего беспокоиться, да и никакого оружия при Христофоре, вроде бы, не было видно. Хотя с этими моряками никогда не знаешь…

Одним из ветреных вечеров на привале недалеко от Сагреша труппа поглощала ужин (кроликов, зажаренных тут же, на походных вертелах). В тот вечер впервые похолодало по-осеннему и навесы повозок хлопали под ветром, как паруса. За тем ужином Бернардо и объявил своей уже привыкшей к сытости труппе: «Хватит таскаться по этим Богом забытым окраинам. В Лиссабон!» Сказано это было тоном короля, решившего начать завоевательный поход.

Эффекта не получилось: едоки согласно и равнодушно кивали, поглощенные своим делом, чавкая при этом немилосердно, поэтому Бернардо вздохнул, отломил кроличью ножку и пояснил, уже более буднично, вещи, и так всем очевидные: «Многочисленее публика, вместительнее площади — больше денег. На дворе уже осень, а там — зима».

Труппа кивала согласно и жевала сосредоточенно и жизнеутверждающе.

Уже не только Бернардо, но и остальные считали Христофора неким талисманом, заставившим их гримасничавшую удачу наконец улыбнуться как следует.

Актеры предчувствовали зимнее процветание. Прошлую зиму вспоминали с содроганием: их угораздило забраться в ужасный нищий городок — Мадрид, где все они простудились в своих прохудившихся повозках — их не на что было чинить, и никто ничего не заработал.

Бернардо, к тому же, недавно придумал изумительное (по его мнению) приспособление, которое во время мистерии спускало ангела с «небес». Приспособление было разборным, напоминало мачту с канатом, и соорудить его Бернардо помог Христофор. Уговорить «Ангела» забраться на эту конструкцию и потом «слетать» оттуда с высоты оказалось гораздо труднее. Первая попытка визжащей Габриэлы была начисто лишена грациозности, но потом дело пошло на лад, и в результате местная гильдия купцов, что организовывала и оплачивала мистерии, качала головами одобрительно, что выражало (по опыту Бернардо) крайнюю степень восторга. А публика попроще вообще надолго замирала с раскрытыми ртами. Теперь все эти чудеса Бернардо вез столичному зрителю с тугим кошельком.

 

Сагреш

Однажды во время ужина к Колумбу у костра подсела Смерть. У Смерти было имя — Авраам Крескес. Он казался старым, но двигался еще упруго, хотя без устрашающей маски и савана выглядел еще хуже. Его странное лицо словно перетекло на одну сторону, и пальцы правой руки навечно сложились крюком. Заметив слишком внимательный взгляд Христофора, калека беззлобно усмехнулся:

— Не пялься, генуэзец. Мне просто повезло меньше, тебе — больше.

Христофор пожал плечами и отвернулся, но «Смерть» не собирался от него отставать.

— Так, говоришь, ты — навигадор? — Авраам посмотрел на Христофора недоверчиво.

Христофор заметил: это слово Авраам произнес почти с благоговением.

Он кивнул.

— Не врешь?

— Я ходил от Сеуты до Бристоля чаще, чем ты надевал свой заляпанный саван, — ответил Христофор с обидой.

— А заплывал ли ты за мыс Бохадор? — выдохнул Авраам, не обратив внимания на резкость.

Да, они проходили этот пользующийся у моряков дурной славой мыс два раза — на пути в Эльмину и на обратном пути к португальским берегам.

— Дважды, — честно ответил Христофор.

Авраам вдруг поднялся — неожиданно ловко для хромого. И поманил его за собой «хорошей» рукой, произнеся загадочную фразу:

— Пойдем. Пока еще светло.

Он явно направился к двум распряженным и пасущимся неподалеку мулам. Христофор торопливо обтер с губ и рук кроличий жир какой-то ветошью, которую ему услужливо подала Габриела, и пошел за ковылявшим по-утиному «коллегой». Бернардо посмотрел на Авраама вопросительно, но тот ответил ему взглядом, который почему-то сразу успокоил «прокуратора».

Мулы, тяжело вздыхая, устало переставляли копыта по меловой пустынной дороге. Дорога шла на холм между высоких кустарников, ветер становился все сильнее, запахло морем.

Неожиданно кустарник кончился. Перед ними, словно палуба гигантской каравеллы, далеко уходил в море продуваемый всеми ветрами полуостров, оканчивающийся мысом, и это еще более усиливало сходство с кораблем. Простор ворвался в глаза, словно они только сейчас прозрели. Внизу напряженно, задиристо рокотало море, угрожая в любую минуту взбеситься еще сильнее. Словно пытаясь куда-то успеть до темноты, по светлому ветреному небу наперегонки неслись багровые облака. Очень далеко, на гигантской «палубе» пустынного полуострова, печально белели остатки крепостных стен, какие-то каменные развалины, высился маяк. Ветер здесь пробирал до костей.

Седоки спешились. Мулы, осмотревшись на новом месте, опустили головы, пытаясь отыскать хотя бы чахлую траву, что было непросто: даже трава здесь почти не росла.

— Мыс Сан-Винсенте, — заключил Христофор, вспомнив портоланы этих берегов. Ему вдруг показалось, что все это он уже где-то видел…

— Это и есть Сагреш. Сагреш самого Энрике Навигадбра! — крикнул Авраам, пытаясь перекричать ветер и море.

Христофор не верил своим глазам. Сагреш, о котором моряки рассказывали столько легенд?!

— Я ведь родился здесь, вон там — видишь остаток стены слева от крепости? — был наш дом. Все умерли и похоронены здесь. И мать, и мой отец, картограф Иегуда.

— Картограф Крескес?! — Христофор сам не раз прокладывал курс по его точным, подробным портоланам атлантических берегов и африканского побережья, а продавцы в Лиссабоне всегда драли за копии карт Крескеса втридорога.

Половина лица Авраама, словно назло неподвижной другой половине, расплылась в счастливой, гордой улыбке. Остатки его редких волос безжалостно трепал ветер.

— Он самый! Каждый год, где бы ни кочевал, я стараюсь побывать здесь, на их могилах. Моему отцу выпало счастье быть картографом самого принца Энрике.

Ветер завывал так, что им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга.

— Запомни, навигатор… — крикнул Авраам, — мы сейчас стоим у разбитой скорлупы огромного яйца. Вот из этой скорлупы, — обвел он здоровой рукой все известняковые развалины вдалеке и маяк, — и вылупилось все: лучшие в мире портоланы, лучшие астролябии и квадранты, первая каравелла! Отсюда вылупился лиссабонский порт со всем его лесом мачт! Лучшие навигаторы мира вышли из во-он оттуда — Villa do Infante — Школы принца Энрике в Сагреше. Здесь впервые замыслили неслыханное — плыть к страшному африканскому мысу Бохадор, за которым — так долго верили все — Предел Мира и Море Тьмы, поглощающее людей без следа. Я был тогда совсем мальчишкой. Принц Энрике говорил: «За мысом Бохадор — не море Тьмы, там — море Нашего Страха». И еще говорил он, и это любили повторять в его Школе: «Доплывешь куда угодно и вернешься живым, если умеешь завязать глаза своему страху и если есть у тебя добрый…»

— «…добрый корабль, вдоволь пресной воды, бакалао и веры!» — закончил Христофор. — Эти слова Энрике Нави-гадора знают все португальские моряки от Азор до Африки!

Авраам обрадовался так, что задвигалась, кажется, даже мертвая, неподвижная половина его лица.

— И видишь, принц Энрике был прав: теперь корабли заплывают за мыс Бохадор каждый день! Так какого цвета там вода, и кипит ли она, как в адских котлах?

— Вода там синяя, как везде! — крикнул со смехом Христофор. — И «кипит», только когда к мысу подходит много тунцов.

— Вот видишь! Страх делает невозможным выполнимые вещи. Даже поговорку сложили: «Quern quer passar alem do Bojador, Tern que passar alem da dor». Отец говорил мне, как горд он был — принадлежать настоящему братству людей. Принц Энрике не различал, безродный ты или знатный, богатый или нищий, еврей, мавр, араб, скандинав, немец, англичанин — если только ты знал небесные светила, течения, ветра или умел строить каравеллы и, главное, — имел тягу к непознанному, что пересиливает даже страх! Здесь взяли за основу арабский и северный корабли и построили первую каравеллу, я тоже тогда с утра до ночи пропадал на верфи. Смотри, там!

Темнело стремительно, но еще достаточно было света, чтобы увидеть у берега что-то вроде остатков заброшенной верфи. И темный маяк рядом. У Христофора опять на мгновение возникло чувство, что все это он уже где-то видел…

— Маяк «живой»? — крикнул он.

Авраам таинственно улыбнулся и прокричал весело:

— Не знаю! До сих пор жил на этом маяке последний, кто остался от Сагрешской школы, очень знаменитый когда-то человек. Теперь, конечно, всеми забытый: капитан Эаниш. Он первый на своем корабле и обогнул тот заколдованный мыс! И выиграл пари! До сих пор он поддерживал здесь огонь, хотя, когда я видел его в последний раз, он выглядел совсем иссохшим от старости! Если он умер, тогда — некому.

Они замерли, глядя на маяк. Башня оставалась темной. Христофор загадал: если появится огонь, значит, все будет хорошо! Что именно «хорошо» — он и сам бы не объяснил. Темнота уверенно заползла в зияющий верх башни, словно в широко открытый рот.

— Темно. Видно, умер он, капитан Эаниш, смотритель, — скорбно и задумчиво проговорил Авраам. — Я малодушен и всегда страшился этого дня.

— Почему?

— Потому что тогда последним смотрителем стану я. Больше некому. Уйду от Бернардо, хотя платит он честно, да и привык я за годы ко всем — народ они незлой, бывает хуже. Но каждый зачем-то рождается на свет. — Живая половина Крескеса горько усмехнулась. — В моем случае не только все вокруг, но и я очень долго не мог понять, зачем родился… А теперь знаю зачем: когда умрет Эаниш — поддерживать на маяке огонь, найти преемника, если получится, и потом умереть поблизости от родных могил и великой памяти.

Маяк был черен.

«Даже этот калека знает, для чего живет», — подумал Христофор. И спросил:

— И что потом случилось в Сагреше? Почему здесь теперь так пустынно?

— Принц Энрике здесь и умер, в этой крепости, и Саг-реш постепенно превратился в груду развалин! Здесь мало воды, ничего не растет, все выдувает ветер. Но отец с матерью оставались здесь до конца, я давно похоронил их и после этого стал скитальцем, — ответил Авраам. — Местные крестьяне растащили камень для своих построек! Сагреш кончился. Но все продолжается теперь в Лиссабоне! И если ты навигатор, то тебе нужно только туда!

Им показалось, или на маяке что-то блеснуло? Они переглянулись — не почудилось ли? Не почудилось: в черном зеве башни точно блеснул огонь. Он медленно разгорался и упрямо выталкивал скользкую темноту в море.

— Жив Эаниш, жив бессмертный сукин сын! — радостно заорал Авраам, заглушая ветер и рокот моря, и больно ударил Христофора по плечу от восторга.

…Дубовая дверь в башню маяка оказалась закрытой. Христофор стучался так, что мог бы поднять и мертвого, а Крескес зычно звал капитана по имени, но никто так и не открыл тяжелую, словно крепостную, дверь.

— Видать, совсем глухой Эаниш, — пожал плечами Авраам. — Раньше открывал мне. Может, заснул? Завтра утром сюда вернусь, проведаю старину.

В обратный путь пустились в молчании. Над их головами бесшумно, хаотично носились в сумраке летучие мыши, едва не задевая их крыльями. Дорога спустилась в лощину, шум ветра и моря сюда не доносились.

— Когда был мальчишкой, то пытался рисовать карты левой рукой, но ничего не вышло, — сказал вдруг Авраам. — Я отдал бы тогда все, чтобы стать картографом в Лиссабоне. Но испугался, что у еврея-выкреста, калеки и сироты ничего не получится все равно. У каждого из нас в жизни — свой «мыс Бохадор». Слишком я испугался «обогнуть» свой, а теперь — уже поздно. Теперь даже стал находить радость в лицедействе. Играю Смерть. И ведь сколько вокруг мертвецов, которые только думают, что живы! Это бывает даже забавно, — горько засмеялся он и, помолчав, вдруг спросил: — Сколько тебе лет?

— Двадцать… пять. — Христофор ответил после некоторой паузы, словно не помнил точно.

— Принцу Энрике было двадцать пять, когда он основал Сагреш. Я-то помню его больным уже… — И добавил, чуть помолчав и пристально взглянув на Христофора: — Ты на него похож.

— На кого похож?

— На Энрике Навигадора. Я сразу вспомнил о нем, когда тебя увидел. Он тоже был рыжий, высокий. Говорят, предки из Англии родом. А у тебя?

— Нет, мои — все генуэзцы, — усмехнулся Христофор.

— Как звали твоего отца?

— А тебе на что? — вскинулся вдруг Христофор. Меньше всего ему сейчас хотелось вспоминать о нем. Темнота сделала собеседников невидимыми друг другу, оставив им сейчас только голоса и свист ветра. Прибивали дорогу копыта мулов. В отдалении показались костерки их актерского становища.

Авраам понял раздражение Христофора по-своему и вздохнул. Христофор тогда примирительно сказал совсем о другом:

— А ты когда-нибудь думал, Крескес: что, если наш мир, наши города и порты, которые мы знаем, — лишь малая толика? Малая толика. А за океаном, может быть, лежит целый мир, который ничего о нас не знает? И что, если мир этот — лучше, чем наш?

Авраам ответил не сразу. Молчал. Наконец сказал:

— Не затем ли искусил дьявол в образе змия прародителей, и не затем ли был изгнан из Рая род человеческий, чтобы потом вечно искали его люди за каждым горизонтом и думали, что вот-вот найдут?

Они ехали рядом. И под мерный, медленный шаг мулов Христофор рассказал Крескесу о безумном монахе, спасенном из дрейфующей посреди моря лодки, который отплатил черной неблагодарностью, зарезав капитана «Пенелопы», и о настойчивом бреде убийцы об островах на западе, о которых говорил пророк Исайя…

Авраам опять долго молчал. А когда ответил, голос его прозвучал в наступившей тишине взволнованно. И сказал он странное:

— Эх, не ошибся старый Крескес: не будет и тебе покоя, рыжий навигадбр.

Вздохнул, «пришпорил» мула каблуками и поехал вперед.

Актеры уже улеглись в своих повозках. В ту ночь он увидел свой первый за долгое время сон. Пробив скорлупу огромного белоснежного яйца мачтами, словно гигантский птенец, вылупилась каравелла с влажными, еще слипшимися парусами. И Христофор мучительно, надрывая все жилы, подталкивал ее к воде. Она была страшно тяжелой, сопротивлялась, кричала и била его, как злая птица, крыльями-парусами. А когда он проснулся, его оглушил тот самый первый приступ мучительного отчаяния, тоски и беспокойства от того, что жизнь проходит совершенно зря…

Авраам Крескес так навсегда и остался в Сагреше. Он умер под утро (только-только начали свою разноголосицу птицы). И что снилось ему в последнем сне, не узнает никто. Священник местной церкви был болен, а Бернардо не терпелось скорее, пока не пришли ночные холода, добраться до Лиссабона, и он сказал, что ехать на поиски другого священника некогда. Поэтому актеры просто завернули покойного в его же заляпанный саван и, прочитав молитвы, какие знали, похоронили Авраама Крескеса в неглубокой могиле на вечно ветреном мысу Сен-Винсенте, в длинном ящике из-под бутафорских лат. Хотели поставить крест, но не нашли никакого подходящего дерева — в изобилии на мысу был один только камень, потому вместо этого, засучив рукава, упираясь каблуками в тощую землю, актеры и подкатили один из них к изголовью свежей могилы.

Неожиданно горько зарыдала Габриела, бросилась Христофору на грудь:

— Вот так и всех нас… когда-нибудь… при дороге… в ящике…

А Бернардо, приняв привычную уже позу не то полководца, не то прокуратора, сказал перед своей сумрачной, ежившейся на утреннем ветру труппой надгробное слово. Начал что-то там звучное по-латыни, а закончил тем, что неплохой, в общем, был человек покойник, хотя и еврей, никогда не требовал повышения жалованья, довольствовался тем, что давали. И бросил на труппу строгий, многозначительный взгляд.

…Христофор последний раз оглянулся на развалины великого Сагреша, среди которых белел теперь камень на могиле Крескеса, и подумал, что в итоге все складывается, как дблжно.

А потом они погрузили в свои скрипучие повозки складной крест, мачту для «полета» Ангела, деревянные мечи и крашенные медной краской латы и, подгоняемые дыханием осени, покатились по ухабам дорог Алгарве и Сетубала в Лиссабон…

По бесконечной красноземной дороге их надрывно тянули вперед большеголовые наемные мулы с грустными глазами. Имен у мулов не было: наемным мулам редко дают имена. Дорога по пыльной суше показалась Христофору медленной и мучительной, как пережевывание сухого хлеба беззубым ртом. Он тосковал по кораблю — по скорости, скольжению, полету, высоте мачт, с которых виден целый мир. Ему было неуютно и тесно, когда горизонт закрывали дома, холмы и деревья. Но Христофор стремился в Лиссабон даже больше, чем актеры. Прочь из этих пыльных тихих городков Алгарвы с их никуда не торопящимися рыбаками и крестьянами — туда, где бурлит настоящая жизнь, приплывают корабли со всего мира и вершатся настоящие дела! Лиссабон теперь казался Христофору землей обетованной. Верил, что там, наконец, найдет то, что искал. А что он искал? Чувствовал это смутно, но объяснить не мог.

Крепло намерение, добравшись до Лиссабона, сбежать из труппы. Да, они спасли ему жизнь, но он считал, что сполна с ними за это расплатился. Однако сбежать было не так-то просто: Бернардо никогда, под разными предлогами, не выплачивал ему всех причитающихся денег, держал его на этом коротком поводке, а Габриела уже вскоре после его спасения забралась к нему в постель и теперь не отставала от него ни на шаг. По взглядам, которыми она обменивалась с Бернардо, он понял, что все происходит с молчаливого согласия ее отца, что она — его сладкий страж. А когда ей доводилось отлучаться, неподалеку, по какому-то странному совпадению, оказывался сын «Прокуратора», «толстый легионер» Антонио.

Бедрами и тонкой талией Габриела напоминала «синьору Клепсидру», и еще нравилась Христофору за то, с какой веселой безотказностью готова была попробовать любые виды наслаждения, которым он научился у своих профессиональных портовых подруг. Потом он стал подозревать, что Габриела в него и вправду влюбилась, и проводит с ним все время уже по собственному почину. А однажды она горячо и отчаянно зашептала ему, что хочет бросить актерскую жизнь: ей надоело таскаться в повозках, судьбу матери она повторять не желает, а хочет завести с ним обычный дом, где угодно — в городе или в деревне, и родить ему ребенка, светловолосого мальчика, и готовить ужин, и ждать мужа у очага по вечерам.

За время пути Христофор все молчал и только слушал Габриелу, и она рассказала о себе все, исчерпала себя до дна и теперь могла только бесконечно повторяться, как эта ухабистая дорога. И он решил: пора уходить.

Мальчика она все-таки от него родит, но он об этом не узнает, да и это уже — другая, невыразимо грустная история с тем самым окончанием, какого так страшилась Габриела тогда, в Сагреше.

И наступил день, когда навстречу им поплыли в мареве шпили лиссабонских церквей. Той ночью он, видимо, утомил любовницу сильнее обычного. Да и во всем актерском «караване», к счастью, никто не проснулся, когда он, так и оставив Бернардо недоплаченные деньги, захватив все свои нехитрые пожитки, тихонько выбрался из-под суконной крыши актерской повозки — под высокие звезды!

 

Лиссабон

Христофор бывал в Лиссабоне и раньше. Но города толком не знал, проводя дни в портовых тавернах, ведь сказано же: моряк знает берега всех стран, и ни одной страны — дальше берега. Теперь он попал в самую гущу столицы мира, и эта гуща кипела, бурлила и бродила вокруг него. Поначалу он наслаждался. В Лиссабоне все казалось ему более ярким, чем везде. Здесь все делали до самого последнего предела, без оглядки, как и подобает в столице мира. Бедные были беднее, чем везде. Богатые — богаче, чем это могло представить воображение. Столица не прощала слабости, здесь знали тысячи способов обмануть и использовать ближнего. Лиссабон уверенно заявлял о себе — великолепием своих дворцов, соборов, банкирских домов, суровой Верхней Альфамой с парящей над городом Лиссабонской крепостью, левантийской красотой своего еврейского квартала с великолепной синагогой — Esnoga; лабиринтом квартала бедноты Нижней Альфамы, и, конечно, площадью Террейро де Пако с ее многочисленными лавками, огромными рынками, гигантским портом и «веселыми домами» в подвальчиках на любой, даже самый извращенный вкус.

Христофора притягивала энергия многоязыкой лиссабонской толпы. Он ночевал в грязных, воняющих точно так же, как трюмы кораблей, тавернах, которые только и мог себе позволить, а днем бродил по городу в поисках работы, так как деньги, заработанные актерством, кончились в первую же столичную неделю.

Его толкали на узких улицах водоносы и разносчики хлеба с подносами на голове, его обсчитывали в тавернах, он уворачивался от повозок, его раз даже стегнул кнутом возница, когда он зазевался на узкой улице и не успел вовремя дать дорогу. Он познает в этом городе многое, в том числе и то, как самовлюбленны столицы и как равнодушны они к одиноким, безвестным и безденежным пришельцам. И больше всего ему вдруг захочется сюда однажды вернуться. Но не таким, как сейчас, не голью перекатной, о нет! И как это очень редко бывает в жизни, но все же случается с наиболее одержимыми из нас, мечта его — исполнится. Он вернется! О, да: он сюда еще вернется, и вся эта высокомерная, равнодушная, богатая «столица мира», на улицах которой он был когда-то никем, придет к его кораблям гигантской толпой. Придет, чтобы хоть одним глазком увидеть странных краснокожих людей, которых он привезет из открытой им неведомой земли на краю мира. И диковиных птиц и плоды, для которых не придумано еще названий. И сам король дважды пригласит его отобедать с ним. Дважды! Потому что первое приглашение могущественного короля Португалии Жоана он, сын савонского суконщика, а теперь адмирал кастильского флота и вице-король открытых земель, возьмет — и отклонит!

Карта Тосканелли, 1474 г.

Наконец, Христофор нашел себе работу, причем довольно неожиданную: некоему римлянину Паоло Фумароле, осевшему на время в Лиссабоне, нужны были писцы в его геральдическое заведение. Там составлялись респектабельные генеалогии, придумывалась и рисовалась внушительная геральдика для новых дворянских родов — разбогатевших банкиров, первооткрывателей и т. д., начавших с происхождения самого скромного. Торговля шла бойко, особенно когда геральдика впечатляла вкусы заказчиков обилием латинских девизов, скрещенных копий и лавровых венков, чтоб «все как у людей». Дело шло замечательно, пока Паоло не вынужден был неожиданно отъехать в неизвестном направлении и в неимоверной спешке: кто-то донес, что за особо крупные суммы синьор Фумароле составлял официальные генеалогии для выкрестов и иудеев. Но дело свое римлялин знал хорошо: высочайшие печати на жалованных грамотах были выполнены с неподражаемым искусством, а имена и титулы благородных, безукоризненно христианских предков звучали весьма правдоподобно и впечатляюще…

В общем, когда деньги, заработанные на этом, тоже кончились, новой работы Христофор искать не стал. И как раз тогда Лиссабон перестал привлекать его своей новизной, надоели даже «веселые дома» вокруг площади Террейро де Пако. Он еще не знал, что это его, наконец, настигла та неимоверная тоска одиночества, какая особенно тяжело наваливается та чужаков в самых богатых и шумных столицах мира: ему до слез, до боли в солнечном сплетении захотелось быть кому-то своим.

Идея о том, где найти спасение, была привычной с детства — в море! Теперь Христофор отправился в плавание первым «навигадбром» на отличном, новом карраке «Флор де ла Мар». Венецианец капитан, трезвый, богомольный и осторожный, платил ему честно. Но Христофор увлекся игрой, часто проигрывал и наконец влез в долги к одному лиссабонскому ростовщику, флорентийцу Джанотто Беррарди по прозвищу Осьминог! Почему Осьминог? Ясно же: тот тоже как присосется к жертве всеми присосками, ни за что не отпустит, хоть разруби его напополам. Знали в Лиссабоне о Беррарди также и то, что даже большую прибыль, чем ростовщичество, ему и его семье приносили navios negreiros — предприятие смрадное, но выгодное…

В Лиссабоне молва о беспощадности этого банкира шла давно. Но Христофор был приезжим и ничего такого услышать пока не успел, хотя и подозревал, что неспроста один Джанотто и ссудил ему нужную сумму без всяких поручительных писем (откуда бы он их взял?!), хотя и под грабительские проценты.

Габриелу Христофор вспоминал редко. Вернее, почти не вспоминал. Хотя нет: вспоминал, но в такие моменты, когда… В общем, когда хотелось любви, которую он привык покупать (так проще), а денег не было: на оплату игорного долга уходило почти все жалованье вот уже год.

Каррак «Флор де ла Мар» возил грузы между портами на Азорах, Мадейре, Кабо Верде, Канарах, Хиосе, в Британии и Голландии. Даже в Исландии удалось побывать Христофору. Там не росли ни олива, ни лоза, там не росло вообще ничего: пустая, холодная, странная земля. Она даже иногда дымилась, словно прямо под ней и находилась преисподняя. А может, так оно и было? И, по чести сказать, только хорошего и производила эта земля, что женщин с глазами цвета северного неба и белейшей в мире кожей!

Ходили они под венецианским флагом. Венецианцы за спиной у генуэзцев теперь договорились с турками, и те не слишком чинили препятствия кораблям с золотым львом святого Марка.

Шли годы, качалась палуба, и качался горизонт, и качалась земля, когда он ненадолго сходил на берег. Все вокруг него было в постоянном движении — облака, море, ветер; куда-то плыть — само по себе предполагало цель, но именно цели больше не было. Штормы, штили, прибытия, расчет курса, замеры глубин, отплытия, погрузка, разгрузка, опять погрузка, штормы, таверны, мессы и исповеди в небольших церквушках у порта, равнодушное, начисто забытое наутро женское тело, похмелье, отплытие, прибытие, замеры глубин, скорости… Поставить паруса, убрать паруса, замеры глубин, погрузка, разгрузка, таверна, похмелье, исповеди, мессы и опять — качающаяся палуба и качающаяся земля, и ночные вахты на castillo de ргоа, и расчеты курса по отличным, дорогим портоланам и картам звездного неба, и так ad infinitum — дни и порты, похожие один на другой, словно волны. Христофор делал свою работу привычно, но тоска с насмешливыми глазами и острыми коготками всегда сидела неподалеку и только ждала своего часа — ночного, одинокого, чтобы царапать его нутро этим непонятно откуда взявшимся и крепнущим чувством зря растрачиваемой жизни, которая все никак по-настоящему не начнется.

Но потом приключилось несколько поистине странных вещей. Легли на курс из Ирландии в Лиссабон, вышли на рассвете. И вдруг впередсмотрящий поднял тревогу: в море виднелся какой-то странный предмет, вроде перевернутой лодки. Подняли на борт. Это была очень странная лодка, выдолбленная из огромного цельного ствола, и в ней — мертвецы! Мужчина и женщина. Морская соль хорошо сохранила тела и лица от тления. Они не были похожи ни на африканцев, ни на канарцев, ни на людей из страны Катай. Все на палубе смотрели и молчали, а кто — испуганно осенял себя крестом.

— Что делать будем с этими мертвяками-нелюдями, капитан?

— Вернем их, откуда взяли, — ответил с суеверной опаской венецианец.

Так и вернули странные трупы волнам.

И вспомнил тогда Христофор слова проклятого брата Корвина о неведомых островах на закате, и опять подумал: может, и не зря вынесло их сюда, чтобы он мог увидеть их — мертвяков из того мира, который ничего о нас не знает?

А однажды — это было у Азор — их занесло сильным штормом далеко на запад, а потом накрыло полным штилем почти на семь дней. И вот на восьмой день этого самого штиля они попали в странную переделку: при безветренном небе и обвисших парусах море вдруг вспухло, подхватило их, и несчастную «Флор де ла Мар» стало довольно быстро относить все дальше от курса. Они угодили в Torrente vagabondo — Блуждающий Поток. Не помогали ни молитвы, ни проклятия: каррак несло, словно бумажный кораблик по ручью, все были бессильны. Капитан побелел как старый, выгоревший на солнце парус.

О странных течениях у Азорских и Канарских островов рассказывали в тавернах и на кораблях, часто привирая, но сходились на одном: что они то появляются, словно кто-то выталкивает их из глубины, то исчезают. Попасть в Torrente vagabondo считалось большим несчастьем, потому что обратить это движение вспять невозможно, и корабли уносит прямо в ад. Верили, что это случается с кораблем, в команде которого есть самый закоренелый грешник или тот, на котором лежит проклятье. Рекомендовалось сразу такого грешника найти и предать волнам: тогда поток «отпустит». Многие клялись, будто своими глазами видели, что так оно и бывало. Христофор заметил, что, судя по направлению, куда их относило, ад располагался на юго-западе.

Течение то замедлялось, то усиливалось. Матросы стали панически выкрикивать имена тех, кто, по их мнению, и был самым закоренелым грешником (главное — отвести от себя). Грешники, конечно, возражали. Начались драки, паника, и неизвестно, куда бы их занесло потоком, но капитан приказал выкатить ломбарду и направить прямо на палубу, где дрались и молились обезумевшие от страха люди. Дал выстрел поверх голов и рявкнул, перекрывая шум: «На колени, сволочи!» Ослушаться не посмел никто. Знали: венецианец злопамятен и умеет сживать со свету непокорных. Капитан подтолкнул вперед корабельного исповедника брата Ансельмо и приказал всем молить Пресвятую Деву о спасении. И опустился на колени сам. Ансельмо читал молитвы проникновенно и вкрадчиво, с опаской оглядываясь на капитана и на направленную на палубу ломбарду.

И только один человек, стоя на коленях на палубе «Флор де ла Мар», благодарил Небо, подавшее ему Знак. В этом Христофор был теперь уверен. Его окружали искаженные животным ужасом лица, а его желание узнать, куда несет их поток, росло и постепенно становилось сильнее страха. «Что, если поток несет не в ад? Что, если он указывает дорогу?» Ведь к неизвестной земле приплыть можно только новым путем — тем, которым все просто боятся плыть, как боялись заплывать за мыс Бохадор, веря легендам одна другой страшнее. «Завяжи глаза своему страху…»

Только к вечеру вернулся ветер. В том, что из потока все-таки удалось выбраться, не последнюю роль сыграли мореходный опыт и искусство первого «навигадора» Колона: он умело использовал для этого руль и треугольные латинские паруса, что жадно теперь заглатывали своими перекошенными ртами подувший, наконец, ветер. Когда опасность была позади, Христофор отметил местоположение «блуждающей реки» в небольшой кожаной книжечке (купил ее по случаю на рынке Риальто в Венеции) и запер ее на замок в своем моряцком рундуке.

Вот тогда и осенила его странная мысль: может, ему и впрямь подаются знаки? Может — все, что произошло и происходит с ним в жизни, — и то воскресенье в их доме в Савоне, и его побег в море, и встреча с Ксеносом, и мертвый отец на палубе, и едва не убившая его болезнь, и проклятый доминиканец — все это не было случайностью? И чем больше он думал об этом (а мысли эти стали непрошенно посещать его теперь довольно часто), странные и случайные события его судьбы переставали казаться совпадениями, все стало приобретать связность и смысл. По крайней мере так это виделось ему. А такие мысли, раз запав в упрямые человеческие головы, имеют свойство заполнять их целиком, независимо от того, насколько далеки они от реальности.

Всю жизнь так и плавать проторенными путями на «сахарниках» он, уж точно, теперь не собирался. Первоокрыватели новых земель становились знатными и богатыми в тот же день, когда им удавалось ступить на родной причал. Диого де Сильвес, открывший Азоры, капитаны Перестрелло, Тейшера и Зарка, первооткрыватели Мадейры и Порту-Санту! С каким благоговением и завистью произносили в Лиссабоне их имена! С завистью — чаще. Христофор решил хоть в лепешку разбиться, а разузнать доподлинно, как все это получилось у них, и если получилось у них — кто знает, может быть, и у него получится. Ночами он видел ее — эту взбухшую Черту в Океане, за которой и скрыто все, и которую еще никто не пересекал. Только бы стать первым, только бы не добрались до нее другие!

Он много думал о том, как заручиться королевской поддержкой. Это было самым трудным и самым главным. Без королевского покровительства подобная экспедиция невозможна. Вот об этом он сейчас и думал больше всего, и почти совсем не думал о том, скольких таких же моряков эта же идея оставила нищими и безумными.

* * *

На «Флор де ла Мар» он попросил расчет, и, когда выходил за ворота лиссабонского порта, план его на будущее был прост: пока найдет таверну для ночлега, которую посоветовали в порту, завтра утром расплатится с банкиром Джанотто Беррарди, после чего от заработанного должно было остаться еще на месяца два или три, если жить скромно, или даже четыре, если уж совсем скромно. А там видно будет!

Он шел по улице Rua do Ataida. Справа и слева от-него темнели подворотни, они вели в еще более узкие улочки-кишки, наполненные запахами, голосами, звуками чужой жизни.

Эти небогатые лиссабонские улицы грязными ручейками сбегали к Тагусу (или с отдышкой вползали на холм — смотря по тому, откуда идти). Христофор шел сейчас по брусчатке в гору. Город нарос на холме как опухоль — незванный, непрошенный, шумный. По обе стороны улицы тянулись ряды дверей: иные — закрыты, иные — распахнуты настежь, за ними видно, как хозяйки готовят у очагов — время обеденное, он сам только что ощутил голод. Вкусно пахло жареным мясом: до поста оставалось еще несколько недель. Он шел в этой круговерти говора, детского плача, мелодий фаду, что-то падало и разбивалось о каменный пол, кто-то смеялся, кто-то трогал струны, мяукали кошки, лаяли собаки, в одном из верхних окон слышались два очень разных голоса — женский, заходящийся в ругани, и мужской — низкий, ленивый, безразличный; соседки громко орали новости и сплетни с нависающих над узкой улицей балконов; брадобрей (он же и зубодер) с раскладным стулом на плече и перевязанными тряпкой гребнями и щипцами монотонно и громко объявлял о своих услугах; кто-то резко и настоятельно взывал «Мария!», но этой Марии, как видно, не было не только дома, но и вообще в Альфаме, потому что не услышать этого настойчивого и пронзительного зова, разносившегося по всей округе, мог только глухой или мертвый. Подводя эту какофонию под единый ритм, цокали, словно кастильские кастаньеты, по брусчатке копыта. Начало темнеть.

Вдруг Христофор почувствовал сильный толчок в спину, и, пока успел что-либо сообразить, впереди него пронеслась маленькая юркая тень и нырнула в ближайшую улицу-кишку. Он ринулся следом: карманник ловко срезал с его пояса кошель. Христофор, задыхаясь, все еще несся по зловонной улице, но уже понимал: догнать мальчишку в этом лабиринте невозможно. Пропали все его деньги, заработанные за полгода!

Из окна сверху вместе с руганью выплеснули на него какую-то гадость с очистками моркови и рыбьими плавниками. Он поскользнулся и, проехавшись задом по уличным нечистотам, ударился о забор, за которым слышалось глухое всхрапывание здоровенной свиньи и квохтание кур.

Еще сегодня утром бывший штурман каррака «Флор де ла Мар» Христофор Колумб был уверен, что ему подавались знаки избранничества самим Провидением, мечтал, что начинается новая, гораздо лучшая (не исключено, что даже великая!) пора в его жизни… А сейчас он сидел в грязи на безымянной лиссабонской улице, без единой монеты, с котомкой (в которой из имущества было всего ничего — острый нож, он же бритва, кусок мыла, полотенце, купленная недавно по случаю книга Марко Поло с иллюстрациями, смена одежды и обуви) и, чуть не плача от ярости, поносил вороватых лиссабонцев последними словами на всех языках, какие знал (а знал он таких слов немало). Оставалось только гадать, что за знак дала ему судьба на этот раз.

Наконец наверху с грохотом открылось окно, потом — дверь, и мужской голос пробасил: «А ну убирайся подальше и не нарушай покоя честных христиан непотребными богохульствами, пиратская твоя рожа, сын портовой шелудивой суки!»

Он уже поднимался, он готов был, видит Бог, добраться до этого «честного христианина» и выместить на нем и его двери потерю всех своих денег, и вообще все свои чувства к лиссабонцам, но, увидев обладателя голоса, опешил: в дверном проеме, словно монумент, стояла огромная дама в засаленном переднике. Подбородок и верхняя губа дамы настоятельно требовали бритвы. Глаза ее были настолько огромны и навыкате, что, если бы не темные зрачки, напоминали бы два яйца, которые вот-вот вывалятся из куриного зада. Христофор, конечно, не знал, что, в довершение всех своих сегодняшних неудач, его угораздило привлечь внимание самой сеньоры Амельды, известной своим крутым нравом торговки рыбой на рынке Эстрелья.

— Кому сказано, убирайся от двери, моряк! — Ее стать и голос могли бы напугать кого угодно.

И тут из-за неприступной спины Амельды раздался насмешливый голос:

— Кто это посмел обижать вас в моем присутствии, почтеннейшая сеньора Амельда?

— Да вот, какой-то чужестранец, бродяга зловонный, клянет лиссабонцев ни за что ни про что на чем свет стоит. Да вы бы шли в свою комнату, синьор Коломбо, я тут сама с ним справлюсь!

— Непременно справитесь, в этом нет никакого сомнения, сеньора Амельда! — ответил голос с генуэзским выговором и, прежде чем Христофор успел что-либо еще подумать или сказать, из-за необъятной спины дамы показался худой курчавый парень с лукавым выражением лица:

— Кристофоро, ты?!

— Б… Бартоломео?!

Через несколько мгновений глазам Амельды предстала странная картина: ее всегда такой франтоватый жилец вынырнул из-под ее руки и уже обнимал зловонного рыжего грубияна, и лопотал с ним на своем смешном певучем языке.

Так встретились Христофор и Бартоломео после стольких лет разлуки! Поистине, самые невероятные совпадения случаются в жизни с теми, кто верит, что в поворотах судьбы (в отличие от клубка лиссабонских улиц) есть какие-то закономерность, порядок и смысл…

С мокрыми, зачесанными назад волосами, вымытый и в свежей рубашке брата (котомка его упала в грязь, и собственная смена одежды была безнадежно испачкана) Христофор сидел за столом в довольно приличных комнатах, что брат снимал у сеньоры Амельды (как вскоре выснилось, довольно недорого), пил его отличное вино и счастливо, расслабленно смеялся. Он и припомнить не мог, когда ему было вот так же хорошо, и это — несмотря на потерю довольно крупной суммы денег и на то, что рубашка брата жала под мышками немилосердно (из коротких ее рукавов длинно и нелепо высовывались его мощные веснушчатые руки).

Брат рассказал, как три год назад оставил дом, как приехал в Лиссабон слугой одного богатого генуэзского банкира, как потом ему посчастливилось поменять то занятие на гораздо лучше оплачиваемое. Но ничего больше о своем новом занятии он не говорил, а Христофор, по морской привычке, не спрашивал, а только смотрел на Бартоломео: ладно одет, на столе истекает соком и ароматом жирная курица, вино — не из дешевых, хозяйка относится к брату почтительно, значит, платит он за постой исправно.

— Как там в Савоне, давно не бывал?

— Бывал. На прошлое Рождество. Матери возил денег.

— Как… она?

Оба знали, какой вопрос он давно уже хотел, но страшился задать.

— Видит все хуже. Работать уже не может. Но Джакомо… — помнишь нашего Малыша Джакомо, все спал в люльке у ткацкой рамы? — ведет теперь все дела, и хорошо ведет, наш Малыш, кто бы мог подумать! Три мастерские в Савоне и одна в Генуе, да еще несколько доходных домов.

Христофоро одобрительно кивнул. Он все хотел спросить о чем-то другом, но Бартоломео понял и не стал ходить вокруг да около:

— Отец жив, Кристофоро!

Христофор опрокинул залпом глиняный стакан.

— Он жив, — повторил Бартоломео с ненавистью. — Но лучше бы тогда умер. Лучше бы умер. Ты и твоя кочерга — ни при чем. Она упала на шаль матери в углу, а шаль упала с гвоздя, когда он пинал на полу мать, я сам видел. И не твоя кочерга, а наказание Господне его настигло, потому что в то же самое мгновение он захрипел, покраснел и свалился, как куль, со своим кнутом в руке. Наказание Господне, а кочерга его и не задела. Он сейчас лежит — на той же кровати, на которой раньше лежал несчастный Джиованни, помнишь? Джиованни ведь умер вскоре после того, отмучился. А этого и смерть не берет. Ходит под себя. Мучает мать, а она продолжает ему служить, ухаживать, не могу я этого понять, хоть режь! Лицо он ей тогда изуродовал своей плеткой. Страшный был день, когда… когда мы тебя потеряли. Кровь ей я никак не мог унять, весь пол был в крови. А он хрипит, багровый весь, и двинуться не может. Господь сразил его. Жаль, что поздно…

Бартоломео замолчал и тоже осушил глиняный стакан похожим жестом, резко запрокинув голову, потом дотронулся до руки брата:

— Ты когда-нибудь вернешься в Савону? Это же все равно твой дом и твоя семья…

— Когда-нибудь… Может быть… Если смогу… — Он выговаривал слова медленно, словно не вполне понимал их значения.

— Скажи мне, Кристофоро, куда ты исчез? Мы искали тебя везде, где только могли, спрашивали у всех.

— Я уплыл на Хиос, — сказал Христофор в отчаянии и повторил с еще большим отчаянием, словно только сейчас к нему пришло осознание чего-то самого важного: — Я уплыл на проклятый Хиос!

Высокий, широкоплечий, он вдруг сжался, сгорбился, уткнулся лбом в свои веснушчатые руки на столе.

Вошла Амельда с блюдом дымящегося мяса. Он поднял голову.

— А ну подвинь-ка локоть, синьор Плакса! — добродушно сказала она. В ее низком баритоне звучали сейчас материнские нотки. Поставив миску, она покачала головой и ушла, чтобы не мешать братьям.

— Я выскочил на улицу за подмогой. На мое счастье, под окнами проходил брадобрей. Он перевязал матери рану и помог нам оттащить его в комнату наверху, откуда он до сих пор мычит и стучит стулом об пол, если что-нибудь требует. Одна-то рука у него все же двигается, — Бартоломео замолчал, вспоминая, — А мы сами наняли старух и детвору со всей округи — сидеть за прялками. Брали они за труд дешево. Гильдия тоже помогла. Так и удалось нам всем не оказаться на улице. А мать в ту пору была тяжела нашей сестрой, Бьянкиетгой, — Бартоломео опять помолчал. — Трудно нам всем пришлось. — Непонятно, имел ли он в виду и Христофора тоже.

— Простите ли вы меня когда-нибудь? Простишь ли ты?

Бартоломео долго не отвечал, потом сказал:

— Если бы ты не попытался убить Доменико, это когда-нибудь все равно сделал бы я.

Оба замолчали. Это был странный разговор. Он весь состоял из пауз, которые значили больше, чем слова.

— Когда-то отец был зверем, — наконец вымолвил Бартоломео. — Теперь — стал животным. Все, что он может теперь делать злого, — это ходить под себя на только что помененное матерью белье. Только это он теперь и может. — В голосе брата появилось злорадство, неприятно насторожившее Христофора. — Это не опасно. Хотя матери, да и мне долго было не по себе, когда он иногда смотрел на нас этим, его взглядом, ну, помнишь? Как будто вот сейчас наступит ногой как на червя, и от тебя ничего не останется. Но я тут же вспоминал, что теперь он бессилен! — Брат выругался и криво улыбнулся.

Мясо остыло, было не до еды.

Кристофоро никогда не сказал бы этого брату, но тот, хмелея, все сильнее делался похожим тяжестью взгляда на отца.

— Я хотел однажды опоить Доменико настоем крысиного паслена, избавить мать от него навсегда. — Бартоломео сказал об этом просто, без всякого выражения. — Вошел к нему однажды с чашкой — до этого я никогда не заходил к нему, сколько ни уговаривала мать, я не хотел его даже видеть, — а тут понес ему пить… И он вдруг уразумел, что за питье я ему принес. И сделал мне знак рукой и глазами умолял: «Дай, мол, дай!» Так просил! И мне стало ясно: жить для него сейчас куда хуже, и это как раз все, чего желает он, — смерти. И потому вылил все в окно, на его глазах. Медленно лил. Пусть живет. А он мычал и плакал, а мычал-то как бык… — Брат смеялся.

У Христофора мурашки забегали по спине и перестали только тогда, когда брат решительно поднялся и сказал:

— К черту все! Поехали в Квартал кожевников! Там хотя и зловоние, но есть такие подвальчики… Это самый лучший ад на земле: африканские девчонки, тугие, как кожа на барабанах, стенают и трясутся голыми в таких дьявольских танцах — забудешь обо всем на свете, даже имя свое забудешь! Да не беспокойся за деньги, я плачу!

В небольшом, мощенном булыжником дворе дома оказалась даже конюшня. Нет, Бартоломео явно преуспевал в Лиссабоне.

Вернулись они под утро. Христофор, оглушенный вином и колдовскими ритмами, засыпал в крошечной комнатушке, куда вела узкая лестница, своими скрипами на все лады напомнившая ему покойную «Пенелопу». Прямо у изголовья его кровати в слюдяном оконце дрожали и перемигивались звезды. От них впервые за долгое время не зависел его путь, он никуда не плыл. Уже засыпая, Христофор вспомнил: а ведь он не спросил, что делает его брат в Лиссабоне и на что живет.

Между тем внизу, в той же кухне, где они обедали, у очага, совершенно протрезвевший брат извлекал и внимательно осматривал содержимое котомки Христофора. Особенно тщательно и озабоченно пролистал он книгу, словно что-то искал. Потом, аккуратно сложив все имущество обратно, пожал плечами, вздохнул и задумался.

 

«Портоланы картографа Коломбо»

Что и говорить, это был странный дом, хотя на вид — самый обыкновенный, каких много было в Альфаме. Он имел два выхода на две улицы — почище и погрязнее. Комната, где обитал Христофор, выходила на ту, что погрязнее, как раз нависая над замощенным двором с конюшней, а вход на улицу почище имел над дверью вывеску, на которой значилось: «Портоланы картографа Коломбо». Другая вывеска под ней, поменьше, оповещала, что только здесь и нигде более можно купить самые точные морские карты — всех берегов, какие только есть в подлунном мире. Да, его «сухопутный» брат Бартоломео, оказывается, владел магазином морских карт! Христофор не мог поверить своим глазам: лучшее же дело, которым только можно заниматься, живя на суше! Однако низкую, страшно скрипучую дверь лавки часто отягощал здоровенный ржавый замок: Бартоломео открывал магазин редко, от случая к случаю, торговля еле теплилась.

Христофор сразу же, не особенно испрашивая разрешения брата, занялся лавкой, начав с того, что смазал у двери петли и затем, непрестанно чихая в клубах потревоженной пыли, составил список тех карт, что еще можно было продать (большинство остальных безнадежно устарело). Бартоломео с видимым облегчением вручил Христофору ключ от замка — тяжелый и внушительный, словно ключ от города. Бывший навигатор обошел потом все портовые таверны (в некоторых его узнавали), раздал их хозяевам по реалу-другому, и те уже расхваливали морякам лавку «Портоланы картографа Коломбо».

Потянулся ручеек покупателей. Пошел слух, что рыжий парень за стойкой «Портоланов Коломбо» — бывший штурман, знает дело, и приходили к нему за картами опять. Запах пыли из лавки улетучился, заменившись волнующим, терпким запахом пергаментов и кожаных переплетов. Христофор с удовольствием вдыхал его (хотя, если уж совсем честно признаться, без рыбных «ароматов» из кухни синьоры Амельды тоже не обходилось!) и радостно подсчитывал увеличившуюся выручку.

Вскоре Христофор продавал уже не только карты, но и книги. Началось так: приобрел для себя по случаю знаменитую книгу «Imago Mundi» Пьера д’Альи, но когда, прочитав, без труда продал ее по цене новой, расширил торговлю. Книги по навигации и астрономии доставляли в огромных деревянных ящиках, на них внушительно значилось «Incunabula di Aldus Manutius» или «Incunabula Florentia». Христофор вслепую, по запаху переплета, мог определить, откуда пришел груз: книги из Венеции приходили в ящиках, выстеленных сухой морской травой, из Флоренции — какими-то пряными стружками, из Германии — обычными.

Народ в лавку со временем захаживал уже не обязательно только за покупками: часто навигаторам на покое просто хотелось посидеть, полистать карты и поговорить о море и о себе. Зачастил в лавку и ученый люд. У этих — как бы тщательно или небрежно ни были они одеты, неуловимо ощущалось что-то общее, но Христофор не мог бы объяснить что. Кто говорил с немецким, кто — с фламандским или английским акцентом. К покупкам относились по-разному: одни, завладевая книгой как сокровищем, плотоядно поглаживали переплет, другие — только взглянув на названия, деловито набирали столько книг, что приходили со слугами, и те потом несли покупки в медных ящиках с деревянными ручками — защитить книги от непогоды.

Бартоломео поражался способности брата, лишь пару раз взглянув на карту, в точности запомнить ее и начертить по памяти — даже такую сложную, как портолан лигурийского берега. Христофор и знать не знал, что это какой-то там дар: обычная штурманская привычка, мало ли что может случиться с куском пергамента на корабле, надежнее все держать в голове! Бартоломео смекнул: не нужно теперь платить копировальщикам, отличная экономия! Христофор полностью заменил брата за прилавком (кроме тех дней, когда привозили много новых карт и копировать приходилось много).

С братом у них словно установился молчаливый договор — не вмешиваться в дела друг друга. Нет, если честно, Христофор однажды не выдержал и спросил у Бартоломео, откуда тот взял деньги на покупку лавки и товара: ведь из Генуи он прибыл в Лиссабон всего лишь слугой банкира. Брат раздраженно ответил, что надо уметь устраиваться, и что ему помогает… ну… одна дама, имя которой он честью поклялся не раскрывать. Христофор понял, что брат… В общем, что тут, скорее всего, вряд ли вообще уместно слово «честь». Но осуждать не стал: брат прав: каждый бывший савонский ткач устраивается как может.

Тем более что времени на разговоры оставалось не много: брат все время был страшно занят, постоянно то появлялся, то исчезал. Со двора его посещали разные люди. Каких-то Христофор видел только однажды, какие-то возвращались опять. Например, благообразный седой старик-плотник с деревянным рундучком (он никогда и ничего у них не починял); мальчишка, продающий певчих птиц в клетках (только птиц им с братом и не хватало!); старуха-прачка — незаметная, как мышь, со своими свертками белья; и незапоминающаяся, бесцветная девушка-цветочница, у которой примечательного было только — жутковатый, совершенно детский хохоток (ну, ее появления хоть можно было понять — иногда она оставалась у Бартоломео на ночь).

Сеньора Амельда, обычно не расположенная к разговорам, одинаково равнодушно относилась ко всем посетителям, когда заставала их в доме, что случалось редко — она по целым дням пропадала на рынке Эстрелья и в рыбацком порту, частенько возвращаясь навеселе.

Все время, остававшееся у него от продажи и копирования карт, Христофор изучал книги по географии и навигации. Перечитал старого знакомого — Марко Поло. Потом дошла очередь и до Птолемея, Мартино де Боэмия, Тосканелли и Пеголотти. Для этого пришлось брать уроки латыни у тощего приходящего школяра, который учил его за еду. Наука оказалась не таким уж дешевым удовольствием: парень обладал таким аппетитом, что уминал все запасы Амельды в один присест, но дело свое, кажется, знал.

В латинских томах Христофор обычно пропускал страницы с философскими размышлениями, не относящимися к делу, зато необычайно тщательно изучал места, где говорилось о вещах конкретных — ветрах, течениях, звездном небе, континентах и островах. Ему даже пришлось подвесить к двери колокольчик, который звонил, как только заходил посетитель, так как, углубившись в книгу, он мог совершенно забыться.

Сеньора Амельда только поначалу показалась суровой. Да и, надо сказать, это к Бартоломео она относилась почтительней и старалась вести себя в его присутствии прилично, а вот с Христофоро усатая сеньора явно не церемонилась, а, может быть, он просто больше пришелся ей по душе. Она не пропускала случая ущипнуть его за задницу, когда он меньше всего этого ожидал, и хохотала как безумная, и хлопала в ладоши, словно артисту, когда он в ответ виртуозно обзывал ее выразительнейшими портовыми словечками. В общем, они отлично понимали друг друга.

Вдовы и наследники почивших в бозе или сгинувших в море навигаторов иногда приносили в лавку подержанные карты на продажу. Устаревшие, в разводах, захватанные грязными пальцами, ничего ценного такие карты обычно не представляли.

Однажды в лавку пришла женщина, одетая по-вдовьи. Молодая. Сероватый сверток с младенцем. Змеи таких же сероватых, набухших жил под бескровной кожей рук. Она чем-то напомнила Христофору мать: тот же тип лица — неяркий, но это становится неважно, потому что глаза — не забудешь. Карты, которые она принесла, не стоили и гроша, но Христофору приглянулась эта женщина — потускневшая, с ранними морщинами. Он дал ей гораздо больше, чем стоили ее карты, и стал приходить к ней в небольшую комнатушку под самой крышей в Белеме. Только и хорошего было в этой комнатушке, что за окном (с рассохшейся рамой, в которую вечно страшно дуло) медленно тек сероватый Тагус, словно распахнутой пастью гигантской змеи старавшейся заглотить море (таким Христофор столько раз видел это устье Тагуса на картах). И там, за четкой серо-синей границей морского слияния, все оно и было — все неоткрытые земли.

Младенец обычно спал в своей деревянной, похожей на гробик люльке в уголке. Дорес не была проституткой: природное целомудрие ее характера, жестоко нарушенное нуждой, трогало Христофора до глубины души. Но он всегда оставлял женщине денег «взаймы», и она, каждый раз заливаясь краской, сбивчиво обещала отдать и называла какие-то сроки.

И он кивал и подыгрывал ей в ее печальной пьесе. И, выходя от нее, клялся, что не женится никогда, чтобы его жене не приходилось потом вот так… если он сгинет в море…

Для покупателей, готовых побольше заплатить за карты и книжные новинки, позади магазина имелась «чистая», посветлее других, комната с большим очагом, столом и лавками. Наиболее частым ее посетителем был франтоватый молодой человек с вальяжными манерами, странными при его худобе, и с воротником такого размера, что с трудом протискивался в дверной проем, чуть боком. Худой-то худой, а икры его в черных чулках были полными, похожими на бокастые винные кувшины. Вообще, какой-то он был несуразный, думал Христофор. Бартоломео однажды попросил его, чтобы этого франта провожали в «чистую» комнату в любое время дня и ночи, когда бы тот ни пришел. Это была странная дружба. Франт явно не имел никакого отношения ни к картам, ни к мореплаванию. Брат называл его сеньором Жоаном, но когда Христофор однажды обратился к нему по имени, он не откликнулся, видно, «позабыв» собственное имя. Христофор мог побиться об заклад, что юнец был таким же «синьором Жоаном», как он — «синьорой Амельдой». Кстати, от предложенной ему Амельдой ветчины он тоже однажды отказался с выражением, насторожившим Христофора. Вот тогда он не выдержал и решил напрямую спросить у брата, не находится ли он в каком-нибудь сговоре с тайными иудеями или еретиками, и вообще — что происходит в их доме?!

Бартоломео слушал Христофора с покровительственной гримасой, словно это он был старшим братом, и потом заверил, что ни с какими тайными иудеями и еретиками он не имеет никакого дела и остается самым честным католиком. Христофора это не удовлетворило, он продолжал смотреть на Бартоломео с подозрением.

— Послушай, не смотри на меня так! — заявил Бартоломео, — Да и какое право ты имеешь меня судить?! Я вылез из нищеты и не собираюсь скатываться туда опять. А все остальное — не твое дело. Что до моей верности Господу и Понтифику Римскому — разве я пропустил в Кармо хоть одну мессу или исповедь? — Что правда, то правда: в церковь они ходили вместе! — Более того, — уже примирительно продолжил Бартоломео, — не сегодня-завтра я ожидаю с визитом не кого-нибудь, а настоятеля монастыря, кастильца из Пал оса, как сам понимаешь, человека благочестивейшего. Если меня не окажется дома, потрудись быть с ним гостеприимным. Проведи в столовую и попроси подождать, но не в лавке: человек с дороги, устал, поди, а ведь у нас вечно толпится народ.

— Этот «народ», между прочим, покупатели, благодаря которым у нас хлеб на столе.

— Ладно-ладно, все знаю и без тебя!

— И какое у святого отца может быть к тебе дело? Ему что, нужны морские карты?

— Вот именно. Ты догадлив! Кому только ни нужны в Лиссабоне морские карты!

— Чует мое сердце, не кончатся хорошим все эти твои тайны.

— Придет время — может, и сам все узнаешь, не пытай меня сейчас.

— Да уж не хотелось бы, чтобы пытать начали меня самого… Хоть бы знать, за что… Если с еретиками и иноверцами ты не связан, тогда скажи хоть, на кого шпионишь — на генуэзцев, венецианцев, кастильцев, англичан, французов? Что не на магометан — это точно. — Он обвел рукой лавку. — Эти-то наверняка платить должны пощедрее. — И тут его осенило: — Неужели… Ватикан?

Брат выругался и хлопнул дверью так, словно грохнула ломбарда.

Насчет народа в лавке Бартоломео был прав: время стояло зимнее, штормовое, капитаны суденышек поменьше ждали весенней навигации, так что посетителей зимой обычно захаживало больше, но многие — просто посидеть в тепле, потрепать языком, так ничего и не купив.

И вот через несколько дней после их разговора, холодным зимним днем 1479 года от Рождества Христова в лавку вошел весьма полный францисканец (уж если честно — протиснулся в небольшую дверь) с приятным, мягким выговором и добрыми кустистыми бровями.

— Вы — сеньор Бартоломео Колон?

— Нет, я его брат, Кристббаль — ответил по-кастильски Христофор.

— Прошу вас, скажите брату: прибыл отец Марчена из монастыря Ла Рабида, за портоланами капитана Пинсбна. Португальский выговор францисканца был безупречен. В лавке пока было пусто, но так всегда и случалось: то никого, а то, не успеешь оглянуться, — уже набилась целая толпа.

— Брат сказал, что скоро вернется, ваша честь. Он просил проводить вас в столовую, там просторнее…

Францисканец приятно улыбнулся:

— Это намек, что моим объемам требуется более просторное помещение?

Христофор ответил уверением, что совершенно не имел ничего такого в виду, ждать святой отец может где ему угодно, и спросил, не принести ли вина и, может быть, сыру и хлеба? Тот отказался: не голоден, и с интересом оглядывал магазин и карты на стенах.

— Я подожду здесь, если позволите, — сказал святой отец, усаживаясь тут же в лавке на грубо сколоченный стул у полки книг, выставленных для продажи. Хлипкий стул жалобно охнул.

Христофор вежливо улыбнулся и вернулся за конторку: требовалось подсчитать недельную выручку, написать письма с заказами новых карт в Венецию (две карты Канарских островов и побережья Уэлвы — эти почему-то продавались лучше всего), скопировать карту мира Тосканелли для вывешивания на стену (вывешенная месяц назад начала выцветать!), да мало ли!

Уже там, за конторкой, его заставил вздрогнуть неожиданно громкий, радостный возглас отца Марчены:

— О, да у вас имеются и книги Мартино де Боэмия! А ведь не далее как позавчера здесь, в Лиссабоне, мне посчастливилось встретиться и поговорить с ним самим. Ученейший, изумительный человек! Мы проговорили не менее часа, — сообщил Христофору приор. Он был явно в восторге от этой встречи с известным географом, и ему не терпелось с кем-то поделиться. — Кстати, синьор де Боэмия полностью согласен с идеями синьора Тосканелли во всем, кроме употребления сырого чеснока для предотвращения простуды. — Марчена добродушно засмеялся, — И независимо друг от друга эти географы изобразили очень сходную модель нашего мира. Это ли не удивительно?! — Судя по голосу, приор был в искреннем восторге и в полной уверенности, что собеседник понимает, о чем идет речь.

Христофор бросил на кастильца заинтересованный взгляд. А гость продолжал оглядываться и рассматривать карты, отлично прикрывавшие дранку на давно не штукатуренных и не беленых стенах, словно что-то искал.

— Да вот и она! Это ли не чудо Господне? Карта Тосканелли! — вскричал Марчена хорошо тренированными легкими проповедника, даже заставив Христофора вздрогнуть. Пухлым пальцем приор указывал на карту, тщательно и не без некоторого артистизма скопированную Христофором с экземпляра, полученного из Флоренции.

Ученый флорентиец отрицал правильность расчетов окружности Земли самого Птолемея — аксиому для большинства географов. Доктор медицины Тосканелли поражал всех своей разносторонностью: он успевал заниматься и финансовыми делами в банке Медичи, и чистой математикой; он помогал строить грандиозный флорентийский собор «Дуомо» своему другу архитектору Брунеллески, и делал компасы и гномоны, и наблюдал кометы, и чертил карты мира, и вел переписку как с безвестными навигаторами, так и с португальским королем, сообщая ему об открытии рассчитанного им «короткого» пути из Европы в Азию, и даже переводил с греческого Страбона. И когда он все это успевал?

С тех самых пор как Христофор достал карту Тосканелли из ящика с пряными опилками и развернул ее, она сильно занимала его мысли: ведь карта показывала океан совсем не таким безбрежным, как рассчитал Птолемей. А на пути к Индии и Китаю в океане изображен был большой остров Сипанго! Там корабли могли бы сделать остановку, запастись провизией и пресной водой! Христофор так много думал об этом с того самого дня (месяц назад), когда впервые увидел карту, что даже недодал сдачи одному почтенному пожилому лоцману из Белема. А потом не выдержал — и написал самому синьору Тосканелли. Он задавал ученому флорентийцу несколько вопросов, которые могли быть вполне растолкованы как сомнения в некоторых деталях его стройной теории (за помощь с грамматикой Христофору опять пришлось кормить ненасытного школяра!). Откуда же было Христофору знать, что авторы любых теорий вот этого как раз очень не любят — каверзных вопросов. Возможно, Тосканелли решил поставить на место дилетанта, возможно, была другая причина, но безвестный лиссабонский картограф все-таки получил от ученого флорентийца ответ! Сам этот факт вдохновил Колумба несказанно, хотя конкретных и вразумительных ответов послание не содержало. Прекрасная бумага и солидная печать укрепили опасные мысли навигатора: раз ответил такой известный ученый, может, и королевский секретарь не так уж недосягаем?

— Карта Тосканелли показывает, что океан совсем не так велик, как считают, и уже поэтому заслуживает внимания, — сдержанно ответил Христофор и, чуть пораздумав, добавил: — Я писал синьору Тосканелли, и он мне ответил.

Заросли бровей колыхнулись удивленно:

— О чем же вы ему писали, сеньор Колон?

— О вещах практических, по поводу плавания через Океан.

— Вы моряк? — спросил францисканец. Мог бы и не спрашивать: по рукам Христофора с задубелой кожей, в застарелых лиловых мозолях от канатов все и так было видно.

Надо заметить, несмотря на то, что идея непознанных земель за морями страшно увлекала Марчену, передвижение по воде давалось святому отцу нелегко, более того, его буквально выворачивало наизнанку, когда бы он ни путешествовал, даже по относительно спокойному морю. Поэтому, услышав ответ Христофора, он покачал головой уважительно.

— Пятнадцать лет на палубах кораблей, святой отец…

— Пятнадцать лет… — вежливым эхом отзвался приор. Он затруднялся определить возраст Христофора — вроде бы и молод, но на висках уже очень сильно серебрилось…

— И вот как ты думаешь, моряк, возможно ли, если все время плыть на запад, из Португалии… или, скажем, Кас-тильи, — доплыть ли через океан до этого… острова Сипанго, или Антиллы, или даже Индии, богатой золотом и специями, как советует достопочтеннейший Тосканелли?

Отец Марчена остановился в лиссабонском францисканском аббатстве по приглашению местного приора и ясно видел: в Лиссабоне лихорадка открытия новых земель проникла даже за монастырские стены. Да и то сказать! Португальцы с досадной для испанцев регулярностью «наталкивались» на какие-нибудь доселе неоткрытые острова и прибавляли их к своей растущей империи. Отец Марчена тяжело вздохнул: в Португалии скапливаются несметные богатства из африканских колоний и новооткрытых океанских архипелагов, а в это время Кастилья одиноко истекает кровью в священной войне с маврами, очищая от них Европу. («Дана же такая сила благочестия и воинского таланта слабой женщине — светлейшей Изабелле, да хранит ее Господь!») Марчена часто бывал при дворе и давно уже попал под обаяние своей королевы — пламенно благочестивой, обворожительной и стремительно нищающей от военных расходов! Португальцам, столетия назад избавившимся от мавров, теперь наплевать на испанский Крестовый поход, на кастильскую Реконкисту! Их куда больше заботят «золотые тельцы» африканских копей. Ему, христианину и кастильцу, не пристало стоять в стороне и не приложить всех усилий, чтобы содействовать своей королеве в восстановлении Справедливости и торжества Santa Fe — Святой Веры! А раз так, то отец Марчена никогда не отказывал хорошему другу и королевскому исповеднику Эрнандо Талавере, если тот просил что-нибудь кому-нибудь передать в Лиссабоне или привезти что-нибудь из Лиссабона обратно, прекрасно понимая всю опасность таких услуг. А вскоре Талавера и сам все поведал ему до конца, намекая и на возможный мученический венец во имя святого дела. И даже это приора не испугало. Воистину, в Марчене героический дух наполнил совсем не героическую оболочку.

— Доплыть до восточных стран, если все время плыть Океаном на запад? — задумчиво переспросил итальянец картограф из-за своей конторки. — Думаю, доплыть возможно куда угодно, святой отец, если у тебя добрый корабль, вдоволь пресной воды, бакалао и веры.

Марчена посмотрел на собеседника с интересом.

— Несомненно, вера должна предшествовать всему остальному? — тихо и твердо поправил францисканец Христофора.

— Несомненно, святой отец, несомненно. Но и доплыть — это полдела. Важно ведь — и вернуться!

— Если верить ученейшим сеньорам — Тосканелли и Боэмия, которые, на мой взгляд, весьма и весьма аргументированно заключили, что западный океан не так уж велик, а Азия гораздо ближе, чем считал Птолемей, переплыть океан и вернуться становится выполнимой задачей, не так ли?

Христофор не спешил с ответом.

— Говорят, что оба они заблуждаются, сеньор Колон. Но не могут же заблуждаться сразу двое замечательных ученых!

По тому, как итальянец на него посмотрел, было очевидно: к своим делам за конторкой он уже не вернется.

— Святой отец, мне далеко до ученых. Всему, что я знаю, я научил себя сам и сделал кое-какие собственные расчеты… — Марчена улыбнулся этому самоуверенному «собственные расчеты»: с такими-то натруженными руками палубного матроса, в которых трудно и представить-то себе перо, если бы он не видел сейчас его ручищу с пером за конторкой! А Христофор продолжил: — Я провел больше года, внимательно изучая книги различных географов и навигаторов, святой отец, и мне стало ясно одно…

Христофор вдруг энергично бросил перо на конторку. Оно упало на пол, но рыжий картограф не обратил на это абсолютно никакого внимания. Марчена наблюдал с удивлением: человек, который только что спокойно делал записи за прилавком, изменился разительно. Теперь он со страстью жестикулировал, словно заполняя своими большими руками почти всю лавку:

— Мы все меряем этот мир по-разному, на свой лад! И неизвестно точно, какое расстояние имели в виду древние, рассчитывая свои «лиги» и «мили». Можно предполагать! Но не знать наверняка! А значит, невозможно точно рассчитать размер Океана. И даже если бы это было возможно, мало кто видит другую трудность: время меняет все — людей, береговые линии, даже то, где стоят созвездия на небосклоне. Вот все уверены, что прав Птолемей. А ведь в его время даже звезды стояли по-другому. Я сравнивал. И это еще не все. Однажды допущенная кем-нибудь из ученых ошибка в расчетах или описка переписчика или переводчика повторяется из книги в книгу, умножается, искажает все последующие расчеты. А если таких ошибок несколько?!

Пухлый приор уже смотрел и слушал зачарованно.

— Продолжай, картограф! После учения Господа нашего больше всего меня интересует география. Так и кажется, что здесь, в Лиссабоне, даже первые слова младенцев — «Тегга incognita».

Христофор вдруг начал энергично доставать с полок у себя за спиной и выкладывать на прилавок перед Марченой тяжелые книги в кожаных переплетах. Марчена смотрел на него, вспоминал Бартоломео, которого однажды встречал, и думал, как непохожи братья.

— Мир, как винный мех, то расширяется, то сжимается, от книги к книге! Вот! — Христофор продолжал снимать фолианты с полок под шум сильного дождя за окном. За разговором они и не заметили, как он начался!

Полузадушенно звякнул привязанный у двери колокольчик — совсем некстати вошел покупатель. Наметанным глазом взглянув на вошедшего, Христофор сразу понял, что вряд ли это покупатель серьезный, значит, подождет: желающих просто поглазеть на карты и потравить байки каждый день в лавку наведывалось немало.

Коротышка в мокрой одежде, которая явно была с чужого плеча, поклонился, поспешно закрыл за собой тяжелую дверь и нерешительно оглядел магазин. Видя, что продавец занят с почтенным францисканцем, он повесил шляпу на одиноко торчавший из стены гвоздь (на полу под ней сразу образовалось небольшое озерко) и стал рассматривать развешанные по стенам карты.

Христофор бросил на него быстрый взгляд, но успокоился, — к столу с более дорогими портоланами тот в своей мокрой одежде пока не подходил. Ему было вовсе не до посетителя, — пропади все пропадом, Марчена задел его самое больное место. Он говорил с жаром, выкладывая на прилавок все новые книги.

— Вот он, знаменитый «Альмагест» Птолемея, переведенный, как известно, с греческого на арабский, а затем — на латынь. Так вот: в латинском и греческом переводах расстояния приводятся разные! Я сравнивал таблицы!

— Ты владеешь греческим? — спросил приор немного рассеянно. Увлеченный, Христофор совершенно не замечал, что францисканец отчего-то поглядывал на вошедшего обеспокоенно.

— Немного. Я долго плавал с капитаном-греком, — быстро пояснил он и продолжал: — А вот Пеголотги — всем известная «La practica della mercatura». Здесь все хорошо, пока не доходит до расчетов. Расстояния измеряют то днями, то лигами самой разной длины, то смешивают и то, и другое. Как тут правильно рассчитать величину океана, как разобраться? Вот — достопочтенный Сильвио Пикколомини, а вот — лучшее из написанного: Пьер д’Альи, «Imago Mundi»! Смотрите сами, святой отец. — Он положил на прилавок еще один том, открыв его на роскошной карте на весь разворот.

При этом имени отец Марчена одобрительно закивал. Разговор с картографом, головой касавшимся черных матиц потолка, был настолько интересен, что приор из Ла Рабиды даже перестал беспокоиться по поводу вошедшего, на которого сначала взглянул весьма настороженно.

А коротышка уже позабыл о картах на стенах, повернулся к ним и вмешался в разговор:

— Они сидят там у себя в домах, эти господа географы, среди пыльных книг да чернильниц, чиркают перышками да, прищурившись в окошко, рассчитывают, как велики моря, а сами-то и носу за дверь не высовывали, уж не говоря о том, чтобы ступить на палубу!

Христофор покачал головой с пониманием.

— Вот вы, святой отец, спросили, можно ли переплыть океан, если в действительности он меньше, чем рассчитано у Птолемея? Но дело-то тут не только в расстоянии.

— А в чем же еще? — спросил отец Марчена.

Тут коротышка вмешался опять:

— Вы уж простите великодушно меня, простого морехода, святой отец, но отвечу за сеньора картографа. Дело тут очень простое. Нельзя и пруд переплыть, если не знаешь ветров. Так и будут зависать паруса, как… сушеные гроздья. — Он явно не дал вырваться менее пристойному выражению. — Нужно знать, куда и как дуют в тех неведомых водах ветра, да еще — какие течения: неровен час попадешь в какой-нибудь Torrent vagabondo, и унесет он тебя к дьяволу в… глотку. — Уж, простите меня, грешника, за словоблудие, святой отец! — Мореход приложил к груди лиловую, чуть припухшую руку пьяницы с обкусанными ногтями.

— Ученые книги — они, конечно, дело хорошее, — продолжил он, — но море, оно — само как книга. Как меняется цвет воды, куда несет по борту морскую траву, как быстро и какие идут облака, какая идет волна и в каком направлении, даже куда летят птицы — вот что нужно читать в море, это любой скажет! Не любопытно ли, как Зарко и Перестрелло открыли Мадейру и Порту-Санту? — Посетитель, не дожидаясь приглашения, сел на один из трех стульев, стоявших в ряд у беленой стены. Христофор и францисканец посмотрели на коротышку с интересом. Всех троих разговор захватывал все больше. — Скажете, как и все — мол, удача, да точные карты, да ученые книги их привели к островам? Нет! А что?.. — сипловато спросил он, явно довольный вниманием.

— Птицы, butio! — быстро ответил Христофор. — Их вели пути перелетных птиц.

Коротышка закивал согласно, хотя и разочарованно, как-то резко прекратил разговор (видимо, хотел сам удивить собеседников, но не получилось), поднялся и опять проковылял к картам на стене.

Христофору очень хотелось поговорить с ученым францисканцем о многих вещах — о странных трупах, найденных в океане, о Torrent vagabondo и, самое главное, — о пророчестве Исайи об островах и еще о многом другом, но при незнакомом посетителе не хотел затевать столь важный разговор. Вскоре, совершенно некстати, вернулся запыхавшийся, продрогший и промокший Бартоломео и торопливо, бросив испытующий, недовольный взгляд на коротышку, увел приора в столовую, уже оттуда крикнув сеньоре Амельде (она по причине плохой погоды и неудачного торгового дня вернулась с рынка раньше), чтобы принесла им туда чего-нибудь погорячее.

В дверях Марчена обернулся:

— Я надеюсь, мы вскоре продолжим с вами нашу преинтереснейшую беседу, сеньор Колон.

О, да, они непременно ее продолжат, хотя случится это совсем не вскоре, а спустя несколько лет. Причем при таких обстоятельствах, которые ни один из них пока не может и предположить: отец Марчена даст беглецам — Христофору и его пятилетнему сыну — приют в своем монастыре.

Христофор решил закрывать лавку — вряд ли уже кто-нибудь пожалует по такому ненастью. Но коротышка не уходил. Он попросил карту Мадейры, все рассматривал ее на неловко вытянутых руках, присев на грубый стул у стены. На нетерпеливые, раздраженные взгляды Христофора он не обращал никакого внимания. За окном бушевал зимний ливень. В лавке — тепло и сухо…

— Они ведь были никем, когда их знал мой отец. Так, навигадорами, других не хуже, но и не лучше! — неожиданно сказал он.

— Кто был никем? — с раздражением спросил Христофор. Сейчас он скажет посетителю: либо плати за карту, либо положи ее на место и ступай восвояси.

— Да все они были никем — и Зарко, и Теикшейра, и Перестрелло этот. Первооткрыватели! — В голосе его слышалась горькая усмешка.

Христофор не просто хорошо знал эти имена, он одержимо старался узнать все о том, как получилось у этих людей добиться всего, о чем мечтал в Лиссабоне каждый.

Коротышка поднялся, чуть прихрамывая, подошел к прилавку и аккуратно расстелил карту, словно хотел что-то показать на ней Христофору, но ничего не показал, а вместо этого зло хохотнул:

— Это потом уж они оделись в бархат и завели себе дружбу с грандами, лошадей и лучшие дома. А мой отец знавал их, когда эти подонки были просто капитанами, — Он криво усмехнулся: — Перелетные птицы на небе, которые «привели» их тогда к островам, имели лучше родословную и, может даже, полнее желудки. Отец ведь мой с Перестрелло плавал штурманом. Капитан этот вообще был — итальяшка, отец его когда-то из Винченцы приехал простым купцом.

Два укола колючими глазками:

— Не в обиду тебе будь сказано, я уж понял по выговору, что ты — тоже из тех краев… Но я-то все о чем: капитанами они были, отец говорил, так себе. Понять не могу, как Перестрелло смог принца Энрике в своих талантах убедить! Втерлись к нему в доверие. И в придворные пролезли, и титулы получили. Ловкачи! — В голосе звучала такая зависть, что Христофоро показалось: вся лавчонка до низкого потолка наполнилась ею, словно едким дымом (в действительности, это у Амельды опять что-то пригорело).

— Одной ловкости мало!

— Верно. Мало. Еще удача нужна. Без удачи в этом деле нечего и начинать. А потом — нужны упорство и достаточно черноты в душе, да сапоги покрепче, с подошвами потолще, чтобы затаптывать ближнего своего. И выправить все нужные бумаги, закрепляющие твое владение. — Мужичонка вздохнул. — Отец рассказывал, Перестрелло этот мужик был ловкий и умел хорошо обделывать свои делишки. Даром что помешался на старости лет и умер, говорят, в забвении на своем этом острове, Порту-Санту. А может, это Господь его и наказал за моего отца и нашу семью. — Он сделал паузу. — А первым-то Мадейру увидел не Перестрелло, а мой отец. Это он был впередсмотрящим в то утро! — Коротышка выкрикнул это, как будто кто-то ему возражал. Мутная слеза с готовностью подступила к рдящим краям его вывернутых наружу век.

— Когда отец умирал, ни о чем он больше не говорил, только об этом. «И вдруг, — говорил, — разошлись белые как скорлупа облака, и словно гигантский черный клюв пробил скорлупу: пик горы. Черный пик». — Глаза рассказчика остановились и помертвели, словно расступились стены лавки, и он сам все это увидел — и пик, и облака, — Капитан Перестрелло пообещал им тогда: тот, кто первым увидит землю, получит пятьсот мараведи и кусок земли на острове в пожизненную собственность. Ну отец и подумал по наивности и глупости, что слову капитана доверять можно. — Он горько вздохнул. — Рассказывал, что в команде смеялись: «Гляди, Коротышка, а дальше всех увидел!» Ростом-то я — в отца! Но все по-иному получилось. Перестрелло заявил, что землю первым увидел он, а не впередсмотрящий. Там, у них, оказывается, какой-то договор был с принцем Энрике. И для того, чтобы самому Перестрелло числиться первооткрывателем и острова получить, по этому договору выходило, что землю-то должен первым увидеть своими глазами сам капитан. Вот он и объявил перед всеми, что, мол, это облако и гору увидел еще накануне вечером. И в судовом журнале все так задним числом и записал. Врал, не боясь Господа! Так что отцу моему, получилось, ничего никто не должен. А кто он был такой, безвестный штурман, против самого капитана Перестрелло, сотоварища самого принца Энрике Навигадора?! Это потом уж свара началась у капитанов-то: и Зарко, и Теикшейра, Перестрелло — все перегрызлись! — Коротышка горько хохотнул опять. — А Мадейра досталась все-таки не Перестрелло, пришлось ему довольствоваться гораздо меньшим островом — Порту-Санту. Знаешь такой?

Христофор кивнул: совсем небольшой остров, проходили его много раз по пути на Мадейру.

— Ну да ладно, я еще не так уж стар, даром что зубы повыпадали, мне тридцать лет всего. — Коротышка осклабился, показывая Христофору багровые десны с черными остатками зубов. — После Пасхи — опять иду я в море с капитаном Алонсо де Гуэльвой, знаешь такого? — Христофор такого не знал. — Каравелла у него своя, и хоть совсем небольшая, но ходкая. И пьет он в меру. Так что уж на этот раз мои острова от меня никуда не уйдут. — Он вдруг понизил голос и оглянулся вокруг, словно сообщал что-то важное: — Мы с де Гуэльвой до них ведь осенью, может, и доплыли бы. И до этого самого острова Сипанго да Антиллы, о которых все только и говорят. Но попали в переделку, в какую я никогда не попадал: целое море водорослей. Шли не по карте, на карте-то уж «драконы» значились, поэтому шли мы по «тунцу». Сначала подумали, что раз водоросли — значит, земля близко. Но потом началось неладное: никакой земли и в помине, да и воды не видать, а плывешь — словно в вареном шпинате! На руль трава намоталась, как русалкина грива, словно Океан не пускал дальше. И покуда хватало глаз, до самого горизонта, говорю я, — не вода, а вареный шпинат. Вот ужас-то где. Ни один из наших штурманов такого тоже за всю жизнь не видал. А уж когда ночь свалилась… Да какая, небо — ни единой звезды… А страх-то в ночном море всегда сильнее, даже если полжизни провел на воде, поди, и сам знаешь. Жутко всем стало, взбунтовалась команда: проклятье Божье! Мы и повернули обратно.

Христофор слушал жадно, не проронив ни слова. Наверняка, моряк уже не ему первому рассказывал свою историю.

— Ладно, спасибо, что дал в тепле посидеть, не выгнал. А то шел я по Альфаме, продрог до костей — смотрю, окно лавки твоей светится. Ну и зашел. Вот теперь надо бы горло промочить, от рассказов у меня всегда горло пересыхает, а промочить — нечем, да и не на что. Не найдется полреиса? — Спросил без просьбы в голосе, не как побирушка — щетинисто, как равный.

Христофор в глубокой задумчивости поворошил в конторке, протянул ему монету. Глаза коротышки замаслились, колючки притупились.

— Теперь пойду. Острова свои искать! Тогда расплачусь и с тобой. И со всеми! — Шутка у него получилась горькой и двусмысленной. — Все только и делают в Лиссабоне, что надеются найти себе хоть какие-никакие острова. А с ними — золото, и свою землю, и почет, и счастье… Эх… Алонсо де Гуэльва даже королю написал. Просил побольше каравеллу дать, чтобы открыть новую землю, о которой ему якобы доподлинно известно. Вроде, не врет он, Алонсо-то, может, и вправду известно… А может, и врет… Кто ж таким даже со штурманом поделится! Известно — так и молчи, а то и без тебя туда доплывут, другие… Эх, одна бумага и писец чего Алонсо стоили, добрых десять чарок на это выпить можно было! Королю ведь на кое-какой бумаге писать не будешь, и без ученых слов не обойтись!

Христофор посмотрел на моряка обеспокоенно:

— И что король? Ответил ему?

— Нет пока.

— Когда прошение-то подавал?

— Да уж тому год.

Христофор едва заметно вздохнул с облегчением (что не укрылось от цепкого взгляда моряка) и спросил:

— А помнишь, где было это море водорослей? Квадрант что показывал?

Беззубый гаденько захохотал, обнажая синие десны:

— Ну что у меня за морда такая! Вот и ты, видно, меня за дурака принял! Место по квадранту ему скажи! Ты гляди: заволновался, забеспокоился! Байки я тебе морские травил, вот что, синьор картограф! Да, забыл сказать: там еще и голые бабы в «шпинате»-то плавали, а одна — ну точь-в-точь как торговка Амельда с рынка Эстрелья в голом виде, да с рыбьим хвостом! Знаешь такую? Кто ж ее не знает! Вот ужас-то где, кто ж после этого к новой земле поплывет! Из-за нее ведь и повернули обратно. — Он хохотнул над своей шуткой и быстро пошел к низенькой двери:

— Ну-ну, не смотри так, ухожу.

Но на половине пути повернулся и грустно произнес своим свистящим выговором:

— Эх! Дураки мы все! Ну из сотен тысяч одному и повезет, откроет он какой-нибудь остров, а остальные-то «искатели» — по канавам валяются да в тавернах байки травят. И все равно все надеются и ищут. Сам-то здесь, видать, недавно, картограф. Ты учти: Лиссабон — город опасный. Все тут надеются найти новую землю и разбогатеть! Так вот и сиди в своей лавчонке и не думай ни о чем таком. Женись, деток народи, складывай рейс к рейсу. Вот и похоронят и отца твоего, и тебя по-человечески, а не как моего отца — в общей могиле, пока сын скитался. Я глаза-то твои видел, и как заволновался ты, когда про письмо-то услышал. Либо тоже уже королю написал, либо собираешься. Пустое: у короля, поди, все escritores завалены нашими прошениями. Мол, дайте денег и корабли — откроем вам земли, острова, новые пути в Азию, золота привезем, серебра! — Коротышка захохотал издевательски.

— А ну пошел отсюда! — крикнул Христофор с такой неожиданной яростью и выплеснул на коротышку такой вал ругательств, что тот спешно поковылял к двери по неимоверно натоптанному полу, опасаясь расправы — уже не щетинистый, жалкий, еще более уменьшившийся в росте. Он прихрамывал: на одном сапоге у него начисто оторвался каблук.

Христофор яростно хлопнул дверью и, перед тем как ее замкнуть, с растущей неприязнью оглядел лавку брата, в которой он проработал последний год. Низкий потолок с тяжелыми матицами, как на кораблях, нависал тяжело, небольшие, слюдяными ромбиками оконца грозила выдавить в любую минуту непогода, за дверью снаружи скрипела, раскачиваясь под ветром, на железных цепях вывеска.

Открыл дверь. На улице — ни души, серые булыжники поливал дождь. Он сосчитал выручку. Не густо: плохой выдался день. Записал в приходную книгу. Положил книгу на место. В лавке тепло и сухо. В глубине дома Амельда уютно грохотала горшками у очага. «Женись, складывай рейс к рейсу, деток народи» — так сказал беззубый моряк? Лавка вдруг напомнила отцовскую мастерскую. Основа-уток, основа-уток, основа-уток, и он хочет остановиться, но не может, потому что на него смотрит отец!

Вот и в этой лавчонке с низким потолком тоже можно до слепоты, до безумия срисовывать карты давно известных земель. А можно — опять пойти в море и плавать на «сахарниках» или даже работорговых судах, пока не выпадут зубы. Но все равно — оставаться и умереть никем. «А может, и вправду вступить в гильдию картографов, жениться, свой дом в Лиссабоне купить когда-нибудь?..»

Позади него выплыли гигантские, готовые выкатиться из орбит, глаза Амельды:

— Обед на столе, ваша честь господин картограф! — сказала она басом с добродушной издевкой. — Брат твой с сеньором настоятелем ушли куда-то, где, поди, подают что-нибудь повкуснее амельдиной стряпни, так что тебе одному ее жевать!

В ту ночь он спал плохо. Ругались и дрались соседи напротив, билась посуда. Утихомирились только под утро. Христофор закрыл глаза и вдруг почувствовал, что тонет. Погружается в толщу, что становится все темнее. Уже крепко схватила его за ноги «рука Нептуна» и тянет вниз. И жуткое удушье. Он бьется, но тщетно. Вдруг удушье медленно отпускает, грудь больше не болит: какое счастье, он научился дышать под водой! И где-то внизу кто-то поет знакомую андалусийскую песню (да это же тот мальчишка, «крысенок» с «Пенелопы», Салседо, севильянец!). И становится светлее, и проясняется черно-синяя толща, и внизу, на белом песке, по которому носятся тени рыб — «Пенелопа» и Ксенос, и вся команда на палубе. Они задрали лица и машут ему, веселые, более красивые, чем были в жизни, зовут, поднимают над головой тугие винные меха: тоже научились дышать под водой и даже пить! А Ксенос кричит своим охрипшим от вечного ора голосом: «Иди к нам, крысенок, сынок! Соскучилась по тебе наша «старушка»! Тут хорошо. Твое место здесь, с нами!»

Костяная клешня хватает его сзади за плечо, за предплечье и тянет вверх, к светлеющей поверхности. Он поворачивается: в него вцепилось безликое и безглазое белесое существо в темном монашеском балахоне и старается вытянуть его к поверхности посильнее «Руки Нептуна»… Если это

Смерть, то почему она спасает его? Ведь должно быть наоборот… И тут удушье опять зажимает в тиски горло и не отпускает, пока он не пробивает лицом водную толщу и не делает спасительный, прекращающий муку вдох. И сразу же над ним нависает тяжелая тень: он вынырнул рядом с бортом огромной каравеллы. У поручней беззубый коротышка — тот, со злым взглядом, что приходил в лавку. Но — какая перемена: теперь о великолепные его сапоги бьются ножны шпаги, увивается подобострастным змеем бархатный плащ. «Нравится моя новая красотка? — слышит Христофор сверху издевательский голос. — Конечно, нравится! А ведь я нашел свои острова, аккурат за тем морем водорослей они и были!» И перегибается через борт, и смеется — сверху вниз. К коротышке вдруг подходит какой-то великолепно одетый человек, и они начинают увлеченно о чем-то разговаривать. И отходят от борта. Лицо это, несомненно, Христофору знакомо. Где он раньше видел его? Ну конечно же, на монетах! Да это же… король Португалии! О Христофоре забывают. Каравелла медленно скользит мимо. На корме… старик-книготорговец из савонской лавки рассерженно, как тогда, трясет головой, глядя на него… Через мгновение Христофор понимает, что ошибся — это не книготорговец из Савоны, это Авраам Крескес: обе половины его кривого лица — живая и неживая — взирают на него, одна — с презрением, другая — с жалостью… Христофор хочет крикнуть, чтобы он не смел так на него смотреть! Но и лицо Крескеса куда-то исчезает. И появляется мерзкая, обезьянья усмешка убийцы Корвина! В руках у него та самая отцовская плетка. Христофор кричит ему грязные, отчаянные ругательства, а тот отвечает смехом и шутовски грозит ему плеткой. Уменьшаются витиеватые золотые буквы на черной корме: «Santa Maria». Христофор — в воде, оставлен за кормой, и теперь грудь его ломит уже не от отсутствия воздуха. Теперь это нечто более болезененное: знакомая всем неудачникам смесь дикой зависти, неприкаянности и смертной тоски. И по воде черным дымом стелется его горький, хриплый, яростный вой. И… он просыпается!

* * *

…Однажды Дорес в своей комнатке показала ему портолан, найденный в старом рундучке покойного мужа. Портолан был старый, порванный и побывавший в морской воде, к тому же очень плохо начерченный, явно неумелой рукой.

— Последняя карта, — улыбнулась она виновато. — Самая старая. Никому, наверное, такая не нужна…

Христофор взглянул мельком: узнаваемые берега Португалии, Азоры, океан. И вдруг неожиданно: очень далеко к западу от Азор — заштрихованный кусок моря с едва различимой пометкой: «…асо». Его прокололо: saigaco?! Морская трава! Нелепый коротышка, видать, не врал про «шпинат»! Выходит, сукин сын и вправду заплывал так далеко на запад! Другие пометки разобрать на карте было решительно невозможно.

Вскоре в одном из ящиков лавки уже лежало наполовину написанное прошение. Оно было адресовано, ни много ни мало, Его Величеству португальскому королю Альфонсо Пятому. И в нем Христофор вовсю использовал ученые слова (бродячего школяра продолжала неплохо кормить его латынь!) и ссылался на теории известных географов, например Тосканелли. В письме, во-первых, звучала непоколебимая уверенность в успехе задуманного плавания, во-вторых, оно содержало его собственные практические выкладки и расчеты, которые, несомненно, должны были убедить короля. И в конце письма, конечно же, Колумб просил. Просил корабли для открытий — во славу короля и Португалии — короткой дороги в Индию, ну и по пути — открытия любых оказавшихся на пути новых земель, плывя в Океане все время на запад от Азор…

Христофор в который раз снял со стены карту Тосканелли, взял штурманскую линейку и измерил расстояние от Азор до Сипанго, быстро набросал в сторонке, на куске испещренного цифрами пергамента колонку цифр, перечеркнул, набросал опять, опять перечеркнул и, наконец, вывел в письме, что «плавание, с Божьей помощью, должно занять не более двух месяцев». Потом опять обратился к колонке с цифрами, шевеля губами, пересчитал опять, перечеркнул «не более двух с половиной» и написал: «не более полутора месяцев». Опять подумал, опять сосредоточенно пошевелил по-рыбьи губами, перечеркнул и это и написал: «не более месяца». Дорогой пергамент был испорчен: послание королю опять надо было переписывать набело!

Христофор, конечно же, старался зря. О теории Тосканелли король знал и так, причем от него самого: флорентиец незадолго до этого прислал королю очень похожее письмо — с расчетами окружности земли и предположениями короткого пути на Восток, плывя на Запад. Над этими расчетами потешалось большинство придворных географов Альфонсо Пятого, кроме одного ученого — Мартино до Боэмия, но тот вообще отличался эксцентризмом, удивительным для бывшего немецкого купца.

Конечно, Христофор не имел обо всех этих придворных делах никакого понятия (а неведение — лучший друг уверенности) и прошение королю все-таки дописал. И перечитал с замиранием сердца (ни дать ни взять — влюбленный!), и в тысячный раз проверил ошибки, и решил, что это — хорошее, ученое послание, которое секретари непременно должны передать королю. И подписал свое имя на португальский манер: «преданный Его королевскому величеству, королю всей Португалии и Алгарвы Альфонсо Пятому, Cristovao Colombo».

И на следующий день, очень рано, он пошел к огромным, железной фигурной вязи, воротам дворца, где уже затемно толпился народ со всевозможными прошениями. И когда дошла очередь, Христофор передал в малюсенькое железное окошко свой тщательно сложенный и запечатанный самой надежной печатью пергамент (лучший, телячий, немало заплачено!). Протянутое им письмо подрагивало как живое (не иначе, от надежды, что билась внутри!). Рука в окошке молниеносно и небрежно схватила письмо, и он услышал: «Следующий!»

Обратно домой Христофор шагал просыпающимися лиссабонскими улицами. Вот и Альфама, где, словно от страха, лепились друг к другу беленые домишки, где тысячи и тысячи безвестных людей рождались, женились, совокуплялись, покупали снедь на рынке, сушили белье, пели свои fado marinhero, молились, ели жареное мясо (если не было поста), или соленое бакалао (если был пост), пекли хлеб, болели и, сидя на скамейках или поставив на своих замощенных булыжником и загаженных собаками улицах стулья, упоенно сплетничали о чужих, таких же незаметных и бесцельных жизнях. И потом умирали. Так и не узнав ничего о величине земной окружности по экватору, и Сипанго, и Тосканелли, и «саргассо» в океане. И без этого знания, судя по своей беспечности, были совершенно счастливы. Словно стаи безмозглых одинаковых рыб, серебрящихся на мелководье, рождающихся и живущих неизвестно зачем. Они не писали никаким королям и не ждали от них ответов, и не мучились стремлением неизвестно к чему, и не томились ожиданием чего-то потрясающего, что должно непременно случиться и однажды полностью изменить жизнь, наполнить ее смыслом, как паруса — ветром. Вот-вот, вот-вот, вот-вот…!

Теперь жизнь Кристофора зависела от того, убедит ли он своим письмом короля Португалии Альфонсо Пятого дать ему, сыну ткача и безвестному «навигадору» из окрестностей Генуи, высочайшую аудиенцию.

Конечно, любой увидел бы: у Христофора Колумба не было никаких шансов. И все же, как вскоре выяснится, писал он королю Португалии и Алгарвы Альфонсу Пятому не зря. Обернется все это, правда, совсем иным результатом, на который он никак не мог рассчитывать…

 

А в это время в политике…

За соперничеством корон Испании и Португалии на морях пристально наблюдал Ватикан. Но наблюдать беспристрастно — не получалось. И те и другие требовали от понтификов вмешательства и арбитража. Громче всех — Португалия. Обижать ни тех, ни других Ватикану не хотелось: оба родственных королевских двора — опора католической веры в Европе. Поэтому, ратифицировав в 1481 году Алькасовасский договор буллой на Aetemi Regis [273]Aeterni Regis — «вечное правление» (лат.). Папская булла Сикста IV, подтверждающая положения Алькасовасского договора между Кастильей и Португалией.
и тем растащив монархов Португалии и Испании как взъерошенных драчунов, папа Сикст IV провел «линию раздела мира»: все, что севернее 28-й параллели, то есть Канар, — Испании, а все остальное — Азоры, Мадейра, Африка и «любые другие неоткрытые пока земли» — Португалии. Португальцы, собственно, и подали эту идею насчет 28-й параллели, и папа подписал буллу, с которой испанцы согласились ради мира, не заметив подозрительной некруглой цифры «28». Между тем в Португалии начали запирать свои секретные карты, привезенные из недавних экспедиций, на еще более тяжелые замки и приставлять к ним еще более усиленную охрану. Подозревают, что уже на момент подписания этой буллы португальские каравеллы — возможно, волею случая — добрались до восточной оконечности Бразилии и знали об Антильских островах, которые вместе с Центральной и Южной Америкой находились южнее 28-й параллели и, получалось, отходили им по высочайшей булле Ватикана [274]Установить это достоверно сейчас невозможно, так как почти все документы португальских архивов, относящиеся к той эпохе, погибли в разрушительнейшем лиссабонском землетрясении 1755 года.
. Но обо всем этом в Лиссабоне пока молчали: для португальцев приоритетом являлось тогда освоение западной Африки, откуда они возили тонны золота и тысячи рабов, логично полагая, что новонайденная заокеанская земля , земля на западе, о которой пока никто не подозревает, закрепленная за ними папской буллой, никуда не уплывет и будет тихо дожидаться своей очереди. Так оно до поры и будет. Все изменится потом, когда папой римским станет испанец Александр Борджиа. Белый дым, возвестивший о его избрании, взвился в небо над Ватиканом как раз в августе 1492 года, практически одновременно с отплытием Колумба. Случайное совпадение видеть в этом трудно.

 

Толедо, год 1480-й. Королева Изабелла

Женщина резко отвернулась от огромной, во всю стену, карты мира и метнулась к темному окну, за которым круто уходили вниз отвесные обрывы Тахо. В окне не было ничего, кроме доверху наполнившей его черноты, но она продолжала стоять, вперившись в стеклянные ромбы невидящим взглядом. Королева кусала ноготь. Небольшой пожар в мраморном камине, похожем на королевское надгробие, выхватывал из сырого полумрака комнату с высокими сводами и спину женщины в черном платье, напряженную, как заряженный арбалет.

Заметим мимоходом, что при кастильском дворе, как ни пытались там устроить что-нибудь повеселее, из всех зрелищ лучше всего все равно получались лишь молебны и похороны.

Несмотря на то, что женщина походила на безутешную вдову (она, к тому же, выглядела старше своих лет), муж ее был жив и совершенно не жаловался на здоровье. Более того, покончив еще утром с нудными делами подписания Алькасовасского мирного договора с Португалией, он вполне приятно проводил сейчас время в узком кругу, празднуя окончание войны, а также, заодно, и свою недавнюю коронацию в Арагоне.

Хорошо, что, кроме огня в камине, иного света в комнате не было: слугам было приказано унести свечи. Если бы муж вернулся (а она все-таки на это надеялась), Изабелла ни за что не хотела бы сейчас показывать ему свое лицо — распухшее, неузнаваемое, покрытое красными пятнами.

Последняя ее, четвертая, беременность была тяжелой, и даже сейчас, спустя несколько месяцев, королева еще не оправилась от трудных родов окончательно. Она ждала, что родится второй сын (первый, дологожданный, принц Хуан, рос болезненным), но родилась крепкая смуглая девочка.

Королевский казначей Сантанхел вошел в полутемный зал и растерянно замер в полагающемся по протоколу полупоклоне: такой свою королеву escribano de Racion Сантанхел, пожалуй, еще не видел.

Она подскочила к нему стремительно, словно и не было на ней тяжелого, сковывающего движения платья. Парча прошумела угрожающе.

— Вы предали меня! — Веки ее были распухшими, глаза — безумными.

— Ваше величество…

— Молчать! Все те, кому я больше всех доверяла, предали меня! Почему все стало известно только сейчас, когда договор с португальцами уже подписан не только мной, но и королем Фердинандом, и теперь ничего нельзя поделать? Почему?!

Взметнулось черное кружево: она ударила Сантанхела по лицу. Сильно. Больно. Изабелла совершенно потеряла достоинство и вела себя как рыночная торговка. Сантанхел призвал на помощь всю свою выдержку. Ему, еврею, выкресту, одному из самых доверенных придворных двора Изабеллы и Фердинанда, больше всего на свете хотелось сейчас в ответ звонкую пощечину на распухшей щеке залепить королеве Кастильи, единственно чтобы прекратить истерику. Но он только склонил голову, чтобы она не могла видеть его глаз, в которых могло бы отразиться это желание.

— Наш espia только что доложил об этом из Лиссабона, Ваше величество. Слишком поздно…

Заметим мимоходом и кое-что еще: в Сантенхеле была привлекательность и бездна обаяния, сравнимая только с толедской бездной над Тахо. Некоторые считали его очень красивым мужчиной, и уж несомненно — его жена Изабелла Долорес Мария де Картахена (урожденная Сара Абраванель).

— Вот именно: слишком поздно! Правильно говорят: нельзя доверять евреям, они всегда предают, даже лучшие из них! — крикнула кастильская королева. Потом подошла к столу посреди зала, схватила какую-то вазу и грохнула ею о пол. Ваза почему-то не разбилась, и королева швырнула другую. Эта разлетелась на куски. Что немного успокоило ее, но — только немного.

Сантанхел не узнавал обычно сдержанную королеву, способность которой рассуждать логично и холодно и моментально доходить до самой сути вещей много раз приводила его в восхищение. Ей же должно быть ясно: когда бы они ни получили донесение от своих лиссабонских шпионов о новой, недавно обнаруженной португальцами земле — до подписания мирного договора с Португалией или после — это уже совершенно ничего не меняет! Изабелле нужен мир любой ценой. Кастилья не может вести одновременно три войны: внешнюю — с Португалией, и две внутренние — с собственными мятежными грандами и маврами (последних португальцы окончательно изгнали еще два столетия назад).

— Фернандо должен знать все, что мы подписали! Все, что мы потеряли! Королю сообщили? Где он?!

Как будто ей не было об этом известно! Зачем спрашивать казначея? «Что это, ловушка?» — пронеслось у Сантанхел в мозгу. И он ответил не моргнув глазом, тоном уверенным, не допускающим никаких сомнений:

— Его величество инспектирует войско. Ему обо всем сообщили. Он, без сомнения, раздумывает над сообщенными ему сведениями и принимает решение. — Советник прятал взгляд.

Сантанхел прекрасно знал, какое «войско» инспектировал в этот момент муж королевы. И о чем тот раздумывал — представлял тоже. Изабелле не следовало спрашивать, она и сама ведь все знала. Заметим мимоходом: по дворцу бегало несколько мальчишек-сыновей двух ее придворных дам — так убийственно похожих на Фердинанда, что в его отцовстве не могло быть никаких сомнений. Все бурные сцены, угрозы и униженные, слезные просьбы не могли победить этой многолетней слабости ее арагонца.

— Теперь, согласно подписанному мной и Фернандо договору — будь он трижды проклят, этот… договор! — испанские корабли не могут заплывать южнее Канарских островов!

То определение, которое она употребила в отношении договора, Сантанхел никогда не решился бы повторить вслух: благочестивейшая из королев, оказывается, и ругаться умела как рыночная торговка!

— Это прекрасные, большие острова, Ваше величество!

— Оставьте! Там — ничего, кроме воинственных канарцев, гор, жары и песка! Нам бросили Канары, как собаке бросают обглоданную кость, чтобы отстала!

Сантанхел передумал сейчас говорить королеве о том, что португальцы, вдобавок, недавно обратились за дополнительной ратификацией договора даже в Ватикан, чтобы уже наверняка и навеки… Он почему-то только сейчас заметил, что в комнате слишком сильно дымит камин… Королева ничего не замечала.

Сантанхел старался не отвлекаться и не думать, что даже вот такая — разъяренная, опухшая от слез, загнанная в угол, земная — Изабелла привлекает его еще больше. Как неизменно и тайно привлекала всегда с тех пор, как он ее впервые увидел. Он находил оправдание всем, даже самым неблаговидным ее поступкам (она прекрасно это знала). И службу ей считал не просто тяжелой и опасной работой, — рыцарским служением. Еврейский рыцарь!

— Ваше Величество, человек, который сообщил нам об этом, тоже один из новых христиан при португальском дворе.

— Почему он не сообщил всего раньше?!

Сантанхел посмотрел на королеву в растерянности: неужели ей отказал разум?

— Раньше у него не было доступа к подобным сведениям! Один Бог знал… — Сантанхел призывал сейчас на помощь всех — и Христа, и Деву Марию, и даже — тайно — Того изначального, кого называют просто Адонай, чтобы помогли ему сохранить самообладание и то положение, которого он достиг при кастильском дворе, а значит, и жизнь (его и его дорогой семьи).

— Ты веришь ему?

— Кому, Ваше величество? — спросил он тихо, с ужасом: она прочла его тайные мысли?!

— Шпиону при португальском дворе, что передал сведения о тайном открытии португальцами неизвестной земли в Океане!

— Этот espia уже несколько раз сообщал сведения, полностью потом подтверждавшиеся, Ваше величество.

Да, он действительно доверял сыну советника португальского двора Авраама Закуто, тоже выкреста. Парень одержим порочными пристрастиями. А у таких шпионов главное достоинство — отсутствие способности на тонкую, длительную двойную игру. Что касалось двух других кастильских шпионов в Лиссабоне, у Сантанхела такой уверенности не было.

Авраам Закуто не ладил с сыном: тот проматывал деньги и был известен своей страстью к игре и огромным воротникам-блюдам. И вот теперь кастильский двор платил за визиты его отпрыска в лиссабонские публичные и игорные дома. А за это парень подслушивал разговоры и крал или копировал документы с отцовского стола.

Шпионы, к сожалению, были существенным, но необходимым расходом для казны.

Королева заметалась по залу. Остановилась перед картой, сжала пальцами виски.

— Португальцы беспрестанно возят из Африки золотой песок, их купцы почти добрались до Индии, полной драгоценного жемчуга (жемчуг королева любила особенно), тканей и специй, за которые мы переплачиваем им и магометанам двенадцатикратно! — Сантанхел опустил голову: он сам недавно делал об этом доклад королеве. — Мало того, теперь мы узнаём, что Альфонсо и его твердолобый идиот (речь шла о наследном принце Жоане) собираются присвоить еще какую-то новую землю в Океане! — Она схватила какие-то бумаги со своего стола и швырнула в огонь.

Сантанхел понял, что женщину в такой истерике остановить нельзя, тем более если это умная и обычно крайне сдержанная женщина, при этом ты — еврей, а она — кастильская королева.

— Что это за земля?! Как велика? Больше, чем Канарские острова? — стреляла королева вопросами, как камнями из пращи.

— Это неизвестно. Карты нет. Расстояние до нее неизвестно тоже. И единственное, что можно сказать об этой земле с определенностью, так это только то, что, возможно, она на западе от Канарского архипелага. Все, что нам удалось раздобыть, — только отрывочные списки страниц корабельного журнала некого капитана Алонсо де Гуэльвы, якобы там побывавшего, и его штурмана. Все это можно было бы отмести как простую мистификацию, если бы…

— Если бы что?!

— Если бы эти сведения хранились где-нибудь, а не в личном королевском архиве, и если бы их не охраняли в Лиссабоне так ревностно. («Хоть со шпионами нам повезло!» — отметила про себя Изабелла) И самое подозрительное совпадение, если бы… самого якобы первооткрывателя этой земли де Гу-эльву, а также и его штурмана не нашли две недели назад убитыми в одном… злачном районе Лиссабона. В таких местах подобное, конечно, не редкость. И все же подозрительно. Похоже на то, что их заставили навсегда замолчать.

Королева словно пропустила это мимо ушей (хотя Сантанхел знал: она никогда и ничего не пропускает мимо ушей).

— То есть известно об этой земле только то, что даже если она и существует, то где-то южнее 28-й параллели, а следовательно — нам заказана?! Это так?!

— Вы совершенно правы, Ваше величество, — скорбно склонился Сантанхел, словно подставляя голову под меч палача.

Изабелла взвыла.

— А что, если земля эта — реальность, и там полно золота, как в Африке?! У них на это нюх! Вот почему они так настаивали на запрете кастильским судам заплывать южнее этой… трижды…*** 28-й параллели!

Нет, Сантанхел такого от благочестивой Изабеллы еще не слышал. Никогда. Поэтому он молчал.

— А у нас — пустая казна! Не на что отливать ломбарды и платить швейцарским наемникам, чтобы выгнать из Андалусии проклятых мавров! О, Господи, в чем я провинилась перед Тобой, я ведь только стараюсь служить Тебе?! — взметнулось траурное кружево, — Наша последняя надежда — Ватикан! Немедленно — туда гонца, к нашему послу де Карвахалу! Нам нужно знать все, что происходит в Ватикане, все подробности!

Скрывать долее было опасно:

— Нам они известны… Гонец вернулся не далее как сегодня утром, Ваше величество. Я как раз готовил об этом доклад: король Альфонсо и наследный принц Жоан обратились в Ватикан за дополнительной ратификацией Алькасовасского договора Понтификом. И похоже на то, что они получат то, о чем просят. Канцелярии Ватикана…

Изабелла взглянула как разбуженная сомнамбула:

— Дополнительная ратификация в Ватикане?! Зачем? На договоре — подписи Высочайшей кастильской Четы — моя и Фердинанда. Мы пошли на все условия Альфонсо и Жоана: договор и так имеет всю полноту закона! Зачем им беспокоить Его Святейшество? Что они замыслили? — Изабелла оглядывалась в отчаянии, словно искала что-то. — Да, видимо, португальцами и вправду что-то… где-то… найдено… И эта их находка — далеко не пустяк… Далеко-о не пустяк! — протянула она слова. И добавила с горьким осознанием: — О, как я была глупа и недальновидна! (У Сантанхела не дрогнула ни одна ресница!) А я-то все последнее время ни о чем больше и не думала, кроме того, как заключить мир с Лиссабоном и заставить самозванку Белтранеху забыть о престоле и убраться в монастырь!

— И самозванка сейчас именно там, пожизненно. Вы — единственная законная королева Кастильи на вечные времена, Ваше величество. Эта главная цель достигнута, Господь в милости своей восстановил справедливость.

Левая щека Сантанхела горела от пощечины как в огне.

То, что сказал Сантанхел, было для королевы очень важной правдой. Из-за этого «порождения греха», «Белтранехи», она и вела с Португалией войну за свою корону. И победила.

Португальцы собирались посадить на кастильский престол Белтранеху, «дочку» короля Энрике, сводного брата Изабеллы (который вообще не мог ничего с женщинами, только с мальчиками, потому распутная жена Энрике, племянница португальского короля, прижила ребенка с любовником по имени Белтран де Куэва, о чем знали все). Но Энрике настаивал, что это — его дочь, доказать обратное было невозможно. Король Португалии Альфонсо поддержал соперницу Изабеллы, свою племянницу. Мало того, что поддержал — обручился с малолеткой. Папа римский, правда, отказал в санкции на этот близкородственный и явно преследующий политические цели брак. Но в результате разгорелась война. Часть кастильских дворян встала на сторону Белтранехи и Португалии, другая часть дворянства поддержала Изабеллу. После нескольких кровопролитных сражений решающим оказалось участие мужа Изабеллы — Фердинанда: он всегда был хорошим воякой, особенно помогло его отличное, вовремя подоспевшее арагонское войско, и при Ла Альбуэре армия Фердинанда и Изабеллы наголову разбила войско короля Альфонсо. Белтранеха вынуждена была принять постриг. Победа, однако, оказалось пирровой: она истощила все кастильские ресурсы. Потому так нужен оказался Католической Чете этот трижды проклятый мир с Португалией, спешно заключенный в деревушке Алькасовас и ратифицированный вернувшимся вчера в Толедо из Арагона Фердинандом…

Теперь Изабелле ясны стали едва уловимые улыбочки, которыми обменивались во время переговоров отец и сын — король Альфонсо и принц Жоан. «Крайне неприятный молодой человек — тяжелый немигающий взгляд, порочные губы. Этот еще себя покажет!» Интуиция ее в этом суждении не подвела.

— Единственная законная королева Кастильи! — сказал ей Сантанхел. Он всегда знал, что сказать и когда.

Королева проговорила грустно и уже совершенно спокойно:

— Даже если бы нам раньше донесли о неизвестной земле, якобы открытой португальцами, что бы это изменило? Не в нашем положении диктовать условия мира, не в нашем положении посылать экспедиции в Океан: флот португальцев слишком силен, чтобы рисковать открытым противостоянием на море. Но скажи мне, Сантанхел: если эта земля — реальность, почему они не объявили о находке, не закрепили ее документами?

«Наконец-то к королеве вернулась способность рассуждать!» — умело подавил вздох облегчения Сантанхел (при дворе он научился прекрасно подавлять вздохи и многое другое). И ответил уклончиво:

— Таких документов в личных королевских архивах нами пока не обнаружено.

— Почему?! Ведь это самое важное — заявить свое право на новую землю!

— По моему скромному суждению, предположений, почему король Португалии этого не сделал, может быть два. Первое: португальцы сейчас слишком заняты Африкой и исследованием вокруг этого континента пути в Индию. Их ресурсы внушительны, но не беспредельны. Скорее всего, о найденной земле слишком мало известно даже им, и она слишком далеко, чтобы привлекать к ней нежелательное и преждевременное внимание до того, когда они сами будут готовы к ее освоению и защите.

Она слушала внимательно и уже совсем спокойно.

— И второе…

— Не трудитесь, Сантанхел… — Она не отрывала взгляда от карты. — Второе мне уже ясно: все эти отрывочные записи о новой земле — возможно, фальшивка, подсунутая нашему шпиону в расчете посеять панику, заставить нас финансировать морские экспедиции, которые Кастилья никак не может себе позволить: это отвлечет очень значительные ресурсы от крестового похода. И как результат — мы станем терпеть поражения от мавров, а в Лиссабоне — потирать руки, предвкушая наше ослабление.

Escribano почтительно опустил голову в знак согласия. Королева, которую он знал, «вернулась».

Она подошла к нему. Близко.

— Что нам теперь делать, милый мой Сантанхел? — Королева Кастильи обняла его плечи и зарыла лицо на его груди.

К пережитому казначеем ужасу теперь примешались и другие, еще более острые чувства, не имеющие ничего общего с самосохранением. Однако Бог, как бы Его ни звали, помог ему совладать с собой. И королевский еврей (стоя «руки по швам») в тот момент все простил Изабелле. Он только поднял к сводчатому потолку свою испанскую бородку и закрыл глаза в упоении. Он был счастлив, как истинный христанин, подставить ей другую щеку для пощечины. Он опять любил свою королеву. От ее волос пахло дымом… Видно, в замок привезли сырые дрова. В марте в Толедо трудно было найти дрова посуше!

Заметим: таким же запахом потянет на следующий год с площадей первых аутодафе.

— Что же мне делать? — повторила королева и подняла на своего еврея переполненные до краев серо-голубые озера, беспомощные и прекрасные…

И все же от почти утонувшего в них Сантанхела не ускользнуло: вопрос, заданный королевой таким вот голосом, имел к Алькасовасскому договору и господству на морях только косвенное отношение. Королева отстранилась и опять отошла к темному окну.

— Что делать? Молиться. Молиться, моя королева! — дрогнувшим голосом посоветовал Сантанхел (и ей, и, уж конечно, себе!). — Молиться о том, чтобы в Ватикане произошли перемены. И чем скорее, тем лучше, Ваше величество… — многозначительно проговорил он.

И ей стало ясно, что на одни лишь молитвы Сантанхел уповать не собирается. И королева посмотрела на Сантанхела в ту ночь с нежностью: ее верный escribano de Racion всегда знал о политической ситуации чуть-чуть больше, чем она. И она не сомневалась: Сантанхел сделает все, что нужно. Промашка с Португалией (если это только можно считать промашкой!) — не в счет. Кастилье, чтобы обойти португальцев, нужно усилить влияние в Ватикане. А этому прежде всего помогут победы над маврами.

Королева промолчала и судорожно сжала пальцами пульсирующие болью виски.

Сантанхел склонился в поклоне, полагая, что аудиенция окончена.

Но Изабелла вдруг резко спросила:

— Ваш призыв «молиться», казначей Сантанхел, — хотя я делаю это постоянно — не означает ли он того, что вы перекладываете на Господа свою прямую обязанность обеспечивать Корону деньгами?

Сантанхел похолодел.

— Ваше величество, я делаю все, что могу, перераспределяя ресурсы, — прижав руку к груди с решительностью обреченного, проговорил казначей. — Вы знаете все о состоянии кастильской казны: денег нет не только на морские экспедиции, их недостаточно даже на ведение войны с маврами…

Это были очень смелые слова. Да, она прекрасно знала, что Сантанхел говорит чистую правду. Поэтому голос ее прозвучал ободряюще и даже ласково:

— Не беспокойтесь, Сантанхел, мне очень хорошо известно, сколько вы сделали для Нашей казны.

Он с облегчением вздохнул.

И тут королева совершенно поменяла тему:

— Я слышала, Пасхальные погромы иудеев в этом году были беспрецедентными, даже hermanados ничего не могли поделать. И такие же погромы произошли в Португалии. Все больше людей верят: если не изгнать из христианского мира еретиков и иноверцев, с концом века наступит и Конец света. Все больше священников разделяют это убеждение. Людям страшно. Вполне возможно, восстановление чистоты веры — и есть наше единственное спасение. — Она беспомощно развела руками.

Сантанхел прекрасно знал о страшных еврейских погромах в Лиссабоне. Королева внимательно следила за его реакцией.

— Мой Кортес требует полной изоляции еврейских аль-хам, ношения иудеями знаков, отличающих их от христиан. Тридцать четыре прокуратора толедского Совета потребовали объявить евреев Кастильи вне закона, при этом употребляли слова — «зараженная конечность» и «отсекать», «выжечь заразу железом». Словно медики, — усмехнулась она.

Сантанхел старался выглядеть бесстрастным, но не получалось — беспокойство оказывалось сильнее даже его самообладания.

— У нас нет денег, но их нужно найти, — веско сказала она своим обычным, очень спокойным голосом. От ее истерики не осталось и следа. — И не только для того, чтобы закончить священную войну с маврами полным их поражением, от этого мы не отступим. Это еще не все: Кастилье нужно переоснастить и увеличить флот, заполучить лучших навигаторов! Мир слишком мал, Сантанхел. Я и король — мы не можем идти против воли собственного народа. Впереди нелегкие времена. — Она продолжала пристально смотреть на него. — Мы должны заручиться поддержкой Ватикана и изменить договор с Португалией. Кастилья должна получить доступ к ценностям Индии, к золоту Африки и… Если она действительно существует, хорошо бы добраться до этой земли в Океане.

Она надолго замолчала, испытующе глядя на него. И добавила:

— Удаленные острова, Сантанхел, возможно, станут единственной возможностью остаться в живых для тех, кому не станет места в новой христианской Кастилье. Единственной возможностью.

Она думала сейчас: если португальцы все-таки добрались до какой-то там земли за Океаном, значит, Океан все-таки можно пересечь — вопреки тому, что говорят ученые… И еще думала о том, какая это мерзкая несправедливость, что в двадцать девять лет женщина бесповоротно считается старухой, а мужчина в двадцать восемь лет — молодым.

А вот ее еврею-escribano казалось в тот же самый момент, что все его внутренности сворачиваются в болезненный, тянущий клубок: только сейчас он полностью осознал, что имела в виду его королева.

— И еще… Пощечины вы не заслужили, верный мой Сантанхел. — Она подошла к нему и дотронулась до его руки. — За свою несдержанность я обещаю неприкосновенность вам и вашей семье. Что бы ни случилось в Кастилье. А теперь мне нужно отдохнуть. Вы свободны.

Она опять подошла к карте морей и континентов.

Аудиенция закончилась.

Сантанхел не смог сдержать кашель: камин дымил…

 

Исабель. Все выясняется

Король не спешил с ответом на послание картографа из квартала Альфама.

И вот однажды утром — это было в самом конце зимы — Христофор зашел в комнату брата, чтобы… Он тут же забыл (да и потом так никогда и не вспомнил), зачем вообще туда зашел: в постели Бартоломео спала женщина. Она сильно отличалась от обычных подружек брата: не очень уже молода, изысканна. Спала на животе в такой позе — словно ящерица карабкалась вверх по скале. Христофор знал, что должен уйти. Взять, повернуться и уйти. Немедленно.

Но не ушел. Красиво очерченная шерстяным одеялом фигура. Откинутая на сторону грива цвета хорошо промореной палубы, под ней — голые, маленькие, смуглые лопатки. Быстрый взгляд на дорогие платье и белье, брошенные на стул у очага, и Христофор догадался: это, должно быть, она, та самая «благодетельница», что «подарила» брату лавку. «Пожаловала собственной персоной!» Никогда раньше она не приходила к ним в дом. Ему нужно было сразу повернуться и уйти. Но не ушел, а стоял и смотрел, не в силах отвести глаз.

Женщина почувствовала чье-то присутсвие в комнате и открыла глаза. Приподняла голову. Он шагнул к двери, ее «Постой!» остановило его, словно дернули поводья. Женщина уже сидела на постели, придерживая у груди одеяло. И сказала (не спросила) без тени смущения или неловкости:

— Ты — тот самый Кристофоро, старший брат Бартоломео, навигатор.

Ее неубранная, блестящая, темная грива разметалась. Она насмешливо смотрела на него в упор зелеными, шкодливыми, кошачьими глазами. Он старался не подавать виду, но сам растаял от этого «Кристофоро»: женский голос уже очень давно не произносил его имя на родной, итальянский лад, а все — то «Кристовао», то «Кристббаль». Иногда, правда, так его зовет Амельда, подражая Бартоломео, но Амельда с ее мужским басом — не в счет.

— Я самый…

Зевнула, прикрыв рот рукой. Зябко поежилась и приказала:

— Растопи камин. Холодно.

— Я лучше выйду, а вы бы оделись. Нехорошо, если Бартоломео вернется, а ваша честь тут… в чем мать родила.

Она улыбнулась чуть насмешливо.

— Мне нужно поговорить с тобой. Твой брат вернется из Синтры только к вечеру. Я услала его по делам…

«Приказывает, словно слуге!» — подумал он с неприязнью. Не потому ли, что считает: купила их с братом со всеми потрохами за свою паршивую лавку?! Хотя — чего там! Конечно, купила…

Несмотря на эти свои мысли, он довольно быстро растопил едва тлевший камин, как она приказала. Огонь сразу начал облизывать поленья большим, послушным языком. Христофор чувствовал, что она рассматривает его, и напряженно думал о словах, которые были бы уместны в такой ситуации. Но ничего так и не придумал.

— Я давно собиралась познакомиться с тобой, Кристофоро. Твой брат говорил с тобой обо мне? Ну, конечно! Интересно, что?

— Да, говорил.

— Что же?

— Что некая благородная дона дала ему деньги на лавку. И за это он теперь с ней спит.

Ничего подобного от Бартоломео он не слышал, это были его собственные догадки, но ему очень захотелось сразу поставить эту уверенную в себе даму на место. Она богата, но нашел-то он ее сегодня в убогой Альфаме, в провонявшем рыбой доме, в чужой постели, в чем мать родила. Так что пусть не слишком о себе воображает…

Она весело захохотала.

— И все? Он говорил тебе только это? О, о тебе он говорил мне гораздо больше! А ты сердит. Значит, тебе не нравится, что при моем… содействии твой брат выкарабкался из бедности?

Христофор ничего не ответил, шуруя в камине.

От огня поплыло приятное тепло, утренняя промозглая сырость отползала в углы.

— Ты знаешь, как меня зовут?

— Нет, никогда не любопытствовал…

— Это пока не важно. Садись. — Она кивнула на край кровати, в ногах.

Он сел на край низкой деревянной кровати, вполоборота к ней, широко расставив ноги, стараясь держаться поуверенней. Поза вышла слишком нарочитой.

— Ну не чудо ли, что вам с Бартоломео удалось так случайно встретиться в Лиссабоне! — пропела женщина, по-прежнему подтягивая одеяло к подбородку. Тонкие пальцы. Большой перстень с зеленым камнем.

— Конечно, чудо.

Теперь он мог спокойно рассмотреть ее поближе. Вокруг глаз и рта хорошо видны морщинки, подбородок потерял четкость, хотя кожа нежная и скулы высокие. В том, как она обернула одеялом полную грудь, чувствовались женственность и несомненная искушенность в любви. Воображение услужливо «дорисовало» ему и остальные, едва скрытые тканью достоинства любовницы брата. Женщина поняла его взгляд, улыбнулась удовлетворенно.

— Бартоломео рассказывал, у тебя настоящий талант к срисовыванию карт и, раз увидев, запоминаешь ты их мгновенно.

— Один капитан начал учить меня штурманскому делу довольно рано.

— Ты и вправду хороший навигатор?

— Наверное. Сам ни одного корабля не потопил. Да и времени провел куда дольше в море, чем на суше.

— Ну не знаю, какой ты навигатор, а вот лавочник из тебя замечательный! Наконец-то продажа карт стала приносить доход. И все — благодаря тебе. Продавать книги по навигации — еще одна твоя прекрасная идея, которая мне и не приходила в голову.

Наметанным глазом он видел, что явно интересует любовницу брата.

Это придало ему смелости:

— Если благодетельная сеньора, так и не назвавшая себя, желает, чтобы лавка и дальше приносила доход, то я сейчас должен быть с покупателями. Но раз брат в Синтре до вечера, и если сеньоре так уж не хочется одеваться, я мог бы отогнать от нее холод куда лучше камина. А уж потом вернуться к делам…

И застыл, ожидая ее ответа.

Она невозмутимо рассматривала его, словно оценивая предложение. Потом приподняла голые плечи, словно в ознобе — ломко выступили тонкие ключицы. И сказала совершенно иным, обеспокоенным голосом:

— Меня зовут Исабель. Кристофоро, на самом деле я пришла за тем, чтобы поговорить с тобой об очень серьезном деле. Очень серьезном. Я знаю, что в моей лавке происходят странные вещи. Меня это сильно беспокоит. Приходят и уходят какие-то люди, что-то приносят и уносят. Что ты знаешь о людях, которые приходят к твоему брату?

— Народу к нам в лавку и вправду захаживает много. Приносят они обычно кошельки с монетами, а уносят — карты, книги. Однако покупают не так много, как хотелось бы. Иначе доходы были бы куда больше.

— Но не все они приходят за картами. У твоего брата есть странные знакомства…

— Есть, не спорю.

— Ты когда-нибудь слышал, о чем он говорит с этими людьми?

Христофор оглянулся и подался к ней заговорщически:

— Слышал. И не раз.

— О чем же? — Дама тоже слегка придвинулась.

— Ну вот, например, приходит одна девица с голоском странным, как у ребенка. Она частенько остается у него на ночь — уже простите меня, что выдаю родного брата с головой, сеньора Исабель — но не очень-то много эта девица говорит, все больше стонет за стенкой, как будто вот-вот родит, и просит: «Ах, не останавливайся, продолжай!» А уж что на это отвечает ей наш Бартоломео, и тоже довольно громко, так я не решусь вам и повторить. И можно ли после этого уснуть! — добавил с притворной досадой.

Гостья откачнулась и хохотнула:

— Шутник! А мне не до смеха. В городе только и говорят о тайных иудеях, что собираются на свои бесовские собрания, о еретиках из Франции, странствующих под видом купцов, о турецких и кастильских шпионах. В Лиссабоне даже стены имеют глаза и уши.

«И языки, чтобы доносить», — подумал Христофор. Но ничего не сказал, а слушал ее серьезно.

— Мне нравится твоя верность брату. Но ты наверняка и сам уже понял, что в лавке от него — все равно никакого толку. А неприятностей от Инквизиции можно получить очень много. Очень много. Ты меня понимаешь?

Христфоро молчал и тер лоб, словно пытаясь понять.

— Синьора, клянусь честью, если в лавку придет какой-нибудь тайный иудей, или французский еретик, или кастильский шпион, вы узнаете об этом первой.

Она улыбнулась.

— Это все, что мне нужно. Я знала, что мы поладим. Ты будешь сообщать мне, если увидишь что-нибудь подозрительное, все подробности. И об этом должны тотчас же знать альгуасилы. Ты послужишь королю. Возможно, тебя даже наградят. — Она посмотрела на Христофора многозначительно. — И ты ведь понимаешь:.. Если… Бартоломео… здесь не будет… лавка останется в твоей безраздельной собственности. Навсегда. Я завтра же могу выправить все бумаги. Вместе с рекомендательным письмом в Гильдию картографов. Даже сегодня, если желаешь…

Он радостно вскочил.

— И это действительно так?! Наконец-то!

— Завтра мы встретимся у меня в доме в Bairro Alto, и мы… обсудим все подробности нашего с тобой дела… — Она критически огляделась и потянула носом. — …в гораздо менее зловонной обстановке.

— У меня единственная просьба: я никогда не целовал благородную даму. Можно?..

Ей показалось подозрительным сочетание восторженного тона с пристальным взглядом, но, удивившись тому, как легко оказалось сделать этого генуэзца-навигатора доносителем, она подставила ему щеку. И лучше бы этого не делала. Хотя… что бы она ни делала сейчас, значения это все равно не имело.

Навигатор медленно приблизился, осторожно взял ее лицо в ладони, словно зажал между жерновами масличного жома, и долго-долго вытворял своим ртом такое, что…

А ведь до этого Исабель искренне считала, что ни один мужчина ничем удивить ее просто уже не смог бы…

Когда Христофор оторвался от благородного рта ошеломленной и ослабевшей в истоме синьоры, ей даже пришлось дотронуться до своих губ и языка, чтобы убедиться: они на том же месте, где и следует. Одеяло, конечно, упало, и на Христофора сейчас беспомощно смотрели два больших ярко-розовых соска. Грудь действительно была полнее, чем можно было представить по выступающим ключицам.

Он улыбнулся. И ласково потянулся к опасной женщине, и шепнул ей на ухо, в темень завитков:

— Одевайтесь. Одевайтесь и уходите отсюда как можно скорее, донна Исабель. Вместе с братом мы работаем, как галерные гребцы, и делаем все, чтобы держать ее на плаву, эту вашу чертову лавку. Мы, конечно, не праведники, и захаживаем порой к черным девицам в квартале Кожевников, и к себе, сюда, случается, приводим не самых благочестивых из дочерей Евы. Но ни мессы, ни исповеди еще не пропустили, Господь свидетель. Разве что раз или два, когда совсем уж страдали с похмелья. Бог, я уверен, нас за это уже простил. Но никогда ни я, ни мой брат не связывались ни с чем предосудительным. Я не знаю, кто возвел на моего брата всю эту клевету, и подозреваю, может, кому-то просто не по душе, что так много генуэзцев так успешно ведут в Лиссабоне дела. А оклеветать иностранца перед альгуасилами или Инквизицией — проще простого. Сейчас уходите, а завтра вы найдете свою лавку на замке, со всем товаром. Даю вам слово.

Он уже решил: как только вернется из Синтры Бартоломео, они с первым парусом будут на пути домой, в Савону: чем бы ни занимался брат, опасны даже такие вот подозрения.

— А вы, — добавил он ей еще ласковее, — ищите других дураков, и пропадите пропадом со своей паршивой лавкой и своими лиссабонскими завистниками, клеветниками и доносителями.

Женщина слушала, успокаивая дыхание. И снова спросила, прикрыв одеялом грудь, уже совсем невозмутимо:

— И ты можешь поклясться на Библии, что ничего странного или предосудительного в доме твоего брата не происходит? Зачем к нему приходил кастильский священник?

— Кастильский священник… — Христофор сделал особый упор на слове «священник». — Настоятель францисканского монастыря приходил к нему за портоланом устья реки Тагус по просьбе некого капитана из Палоса. У нас, чтоб вам было известно, продаются самые лучшие портоланы устья Тагуса, я позаботился об этом. Святой отец купил и этот, и еще несколько других портоланов, о чем я и сделал запись в книге доходов. Можете спуститься в лавку и посмотреть.

— О чем вы говорили?

— О географах, помнится, да и покупателей в магазине было полно!

— Братоломео и священник разговаривали наедине?

— Ни минуты. Готов поклясться хоть самому Понтифику.

Христофор встал, схватил с некрашеного стула в охапку и свалил на постель ее тяжелое платье и ворох какой-то тончайшей белой чепухи:

— Уходите.

После этого, не говоря ни слова, вышел и захлопнул за собой дверь. Совершенно голая дона Исабель проворно подскочила к двери и распахнула ее. Ее голос покатился за ним по лестнице вниз, словно уроненная монета.

— Кристофоро! Стой, я испытывала тебя! Я — донна Исабель Перестрелло. Я — его вдова! Ты слышишь? У меня к тебе совсем другое дело!

Он слышал. Он все прекрасно слышал!

На лестнице раздался звук падения, потом проклятье. Женщина прислушалась, засмеялась и крикнула:

— Эй, отзовись! И если ты не сломал себе шею, генуэзец, принеси-ка поесть в какую-нибудь менее вонючую из ваших комнат!

Это действительно была она — донна Исабель Мониз-и-Перестрелло. «Мониз» — «девичье» — напоминало о ее собственном, очень благородном и древнем, но измельчавшем роде (потому и выдала ее обедневшая родня совсем еще ребенком за простолюдина — старика Перестрелло с его островом). В самом начале брака и родилась на Порту-Санту ее единственная дочь Фелипа.

Исабель Перестрелло вернулась к кровати. Взглянула на себя в «зеркало» — полированную медную пластину на серой стене, как раз над огромным дубовым сундуком, разочарованно покачала головой, похлопала подушечками пальцев по лучикам морщин у глаз (как будто это могло их разгладить!), вздохнула, зябко поежилась и потянула к себе с кровати белье и тяжелую зелень бархатного платья…

…Услышав запоздалое представление донны Исабель, губернаторши Порту-Санту, он оступился и скатился задом по крутой лестнице (что благородной донне было прекрасно слышно). Быстро вскочил, даже не почувствовав боли. Бах — он распахнул дверь в свою каморку, бах — откинул крышку сундука и в страшной спешке накинул самую новую, воскресную, рубашку, махнул гребнем по непослушным взъерошенным, сильно поседевшим за последнее время волосам. Схватил в ручищу щетинистый подбородок: на бритье, конечно, никакого времени. Бросился в кухню. «Дона Исабель Перестрелло?! Вдова капитан-губернатора?!» — Он не мог поверить своим ушам. Ну, хитрец брат! И как хватило у него терпения никогда даже не похвастаться, даже навеселе!

«Интересно, сколько ей лет? Капитан, видать, годился ей в отцы, если не в деды. У благородных дам, живущих в холе, возраст определить трудно. Может, тридцать пять — сорок, а, может, и больше…»

Благородных дам до сегодняшнего утра Христофору, и впрямь, приходилось видеть только издали. В портовые таверны они не захаживали. Хотя, однажды, в Бристоле, в одном доме терпимости… черт, как ее звали? Леди… Мэри, кажется? Но воспоминаниям предаваться некогда: его ждал завтрак с настоящей донной! Тем более, он и тогда усомнился, что бристольская «леди Мэри» вряд ли действительно была аристократкой, пусть даже и падшей.

Приказывая себе хранить достоинство и не суетиться, сам он уже несся, перепрыгивая через ступени — вниз, в кухню!

Амельда как всегда затемно ушла на рынок, но оставила в кухне еще теплый хлеб и в столовой — растопленный камин. Христофор быстро сложил на деревянный поднос все, что смог найти, — хлеб, мед, сыр, сушеный виноград. Он распахивал ящики и сундуки, в которых Амельда хранила еду, — ничего подходящего, кроме этого, найти не мог. Наполнил водой и вином два глиняных кувшина. Посуды, подходящей для благородных дам, у них не было. Нашел одну глиняную миску и обливные стаканы-copos для вина. Нет, один стеклянный синий бокал все-таки нашелся у Амельды на «чистой» полке.

Христофор водрузил поднос со снедью на стол перед дамой, лихо перед этим смахнув локтями груду карт. Однако потом, пораздумав мгновение, поднял карты, бережно свернул их в большой рулон и поставил в угол. Донна Исабель внимательно и чуть насмешливо наблюдала, сидя спиной к окну…

Пуговицы ее зеленого платья на груди ненароком расстегнуты: мягкую смуглость прорезала глубокая ложбинка. Она глазами указала место на лавке напротив. Или позволила сесть?

Христофор подумал, что теперь, когда он уже повидал почти все, сосредоточиться на разговоре ему будет трудновато. Он напрасно беспокоился, потому что именно там, за столом их «приемной», Христофор, чуть похолодев (и не только от сквозняка из-под двери), наконец-то доподлинно все узнал.

Узнал он, что брат его Бартоломео и Исабель Мониз-и-Перестрелло, вдова капитана и губернатора Порту-Санту, уже давно состоят на тайной службе у испанской короны. А сведения, которые они добывают с Бартоломео… и другими, передают в Кастилью, и это очень помогает королеве

Изабелле знать обо всем, что происходит при португальском дворе. Включая вопросы неимоверной важности — какие и где португальцами открыты земли, какие собираются им тайные экспедиции и куда.

Узнал также Христофор и то, что лавка портоланов в сплетении лиссабонских улиц — только прикрытие, и принадлежит Исабель только на бумаге, а в действительности приобретена на деньги испанской короны.

Христофор обладал прекрасным воображением и уже ясно видел свои самые мягкие и нежные части тела на очень остром, может быть, даже докрасна накаленном железном сооружении в подземельях дознаний португальского двора — в том случае, если… И хотя полной неожиданностью для него известие не явилось, мысли забегали в голове, словно кошки с подожженными хвостами.

— И почему обо всем этом вы решили сказать мне только сейчас?!

— Почему? Вскоре нам может понадобиться картограф с хорошей памятью. Это я запретила Бартоломео тебе что-либо говорить раньше. Мы не знали, не подослан ли ты. Ваша встреча показалась мне слишком уж удачным совпадением.

— Подослан?! Доносить на собственного брата, как последний…?! — Он выругался так длинно и выразительно, что даже сам поморщился брезгливо. («Хотя этому скрытному сукиному сыну Бартоломео он все равно еще покажет!»)

Солонейшее ругательство заставило даму только чуть улыбнуться.

— Вы не виделись с Бартоломео много лет, расстались детьми. А в каких дети вырастают взрослых — непредсказуемо, — вздохнула донна Исабель с неожиданной грустью.

Она отломила небольшой кусочек сыра и уверенно, по-мужски, налила себе вина, сильно разбавив его водой. Потом опрокинула над бокалом переполненную ложку меда. На тягучий, прозрачный мед упал из окна луч света, и оба они несколько мгновений завороженно смотрели, как падала эта золотая, толстая, светящаяся нить в ярко-синий, тоже подсвеченный лучом, бокал. На улице скрипели оси телег, доносились обрывки разговоров, цокот копыт, крики возниц. Христофоро вздрогнул, когда заорал под самым окном, зазывая клиентов, бродячий barbeiro. И рассердился: довели шпионы!

Его поразило, сколько власти имеет эта женщина над его братом: запретила, и он повиновался, и столько времени молчал!

— Не хотел подвергать меня опасности! Какая трогательная забота! Даже ничего не зная, я был бы так же растянут на крючьях палача рядом с ним. И с вами… — Сказал — и почувствовал, что попал в точку.

Лицо ее, из живого и лукавого мгновение назад, стало совершенно неподвижным, словно омертвело. Разговор явно становился все более серьезным.

— Ну хорошо, сейчас ты все знаешь. И что это меняет? Ты точно так же рискуешь сейчас, сидя со мной за столом и отхлебывая свое вино. Стук в дверь может раздасться в любой момент. В любой. Хорошо, если верная Амельда успела бы предупредить. Хотя это тоже ничего не изменит. Ты был спокоен потому, что ничего не знал. Неведение — благо и покой, — Она приблизила свои кошачьи глаза, — И что бы ты делал, если бы все узнал год назад? Ушел бы в море? Возможно. Но с твоим приходом в лавку дела пошли так хорошо, что она перестала быть только прикрытием и предлогом. И именно это сделало ее по-настоящему полезным прикрытием.

«Она приказывает, и брат повинуется! А его… его просто используют!»

— Если бы ты знал, что твой брат — espia, ты мог бы слишком забеспокоиться, — веско сказала она. «И, чего доброго, выдал бы — вольно или невольно», — подумала. Но сказала не это, а совсем другое: — Кстати, свой долг Осьминогу Джанотто ты выплатил именно благодаря себе, только из доходов лавки, в этом нет ни единого испанского мараведи.

«Знает Осьминога?» — удивился он.

А Исабель, конечно, не стала говорить о потных, хватких ладонях Джанотто, и о тяжести его обрюзгшего тела, если приходилось запоздать с долгом…

У Христофора были иные жизненные планы. В них совершенно не входило собирать сведения для Кастильи против португальского короля, не входила перспектива знакомства с крепкорукими господами из королевских пыточных подвалов. Он понимал, что с головой ввязан в крайне опасное дело и не сможет теперь никому доказать свою непричастность. Да в общем, он и не собирался. Судьба опять решила все за него. Глухо, тревожно толкалось сердце. Немного дрожали руки. Подозревать — это одно, знать точно — совсем другое. Донна Перестрелло, однако, судя по всему, знала, что делала: ее уверенные манеры одновременно успокаивали и возбуждали. В конце концов, если ее и Бартоломео за столько лет не схватили… Может быть, все это не так уж и опасно, может, еще и обойдется, вон как уверенно она держится!

Такие мысли Христофора только подтверждали, как мало знал он не только о благородных дамах, но и о шпионах тоже.

Исабель пристально наблюдала за ним: что дальше? Бросится обвинять ее, брата, несовершенство проклятого мира, свою несчастную судьбу? Даст юлю нервам? Рассвирепеет? Пойдет на насилие, шантаж? Такой риск тоже был. Но она надеялась, что достаточно узнала об этом человеке от Бартоломео, и уповала на свое знание мужчин и человеческой природы.

Неожиданно он засмеялся. Сначала тихо, потом — громче. Два кошачьих глаза напротив впились в него с удивлением.

Он смеялся.

— Странно как получается! Я же, теперь выходит, вот уже почти больше года — кастильский espia, а сам написал и уже отправил королю письмо, где уверял его в своей неизменной преданости и просил Его величество дать мне возможность послужить ему и Португалии.

— Я читала это письмо. Именно поэтому мы сейчас и говорим.

Он не стал показывать себя идиотом и спрашивать, где она… как она… где она могла видеть… Но тут же его приятно щекотнула мысль, что, видимо, его сочинение было столь впечатляющим, что при дворе его послание заметили. Эта мысль даже сама собой приподняла его подбородок.

Исабель улыбнулась безжалостно:

— Кстати, «nesesario» пишется через «с» и с двумя «s».

Это почему-то задело его гораздо больше, чем должно бы. Ему захотелось уменьшиться и исчезнуть.

— Я навигатор, а не писец! — запальчиво крикнул он, тщетно стараясь скрыть смущение.

— Я знаю. Именно поэтому и говорю сейчас с тобой. Писец мне не нужен.

Он не мог больше сдерживаться. Ударил кулаком по столу.

— Что тебе действительно нужно от меня, женщина?! Копировать украденные карты? Ты втянула меня — не сомневаюсь теперь, и моего брата — в такое дело, которое может стоить нам жизни. И если бы только жизни. А тут — еще и пытки, и мучительная смерть! Ты распорядилась нашей судьбой, используя нас как наемных мулов! И смеешь издеваться над моими ошибками в португальском!

Она совершенно спокойно переключила свое внимание с розоватого сушеного винограда на козий сыр. Отломила кусочек и, невозмутимо пережевывая, произнесла:

— Тебе, lanarius, я не «женщина», а Ваша честь донна Исабель Мониз-и-Перестрелло.

Он резко вскочил со скамьи во весь свой нешуточный рост. Непонятно, чего больше было в этом движении — обиды или угрозы.

Она подняла к нему лицо, посмотрев с удивлением, но без вызова. И без малейшего испуга.

— Отличный сыр. Не иначе, из Брагансы. Почему ты ничего не ешь, Кристофоро?

И он вдруг осекся. И сел на место, как собака, на которую прикрикнули.

— Да, Амельда явно знает толк в хорошем сыре! — сказала Исабель ни с того ни с сего.

Ему нравилось, как она ела — красиво, медленно, с удовольствием.

— При дворе надо мной смеются? — спросил уже смиренно, налив себе вина и отломив хлеба.

Она невольно улыбнулась его наивности:

— При дворе? Твое письмо один из верных нам королевских escritores вытащил из бумаг, приготовленных к растопке дворцовых каминов. Среди целых мешков других подобных посланий. Говорят, короля отлично греют прошения навигаторов, которые никто не читает. Оно совершенно случайно попалось писцу на глаза. И он заметил его только потому, что знает твоего брата и узнал его имя — Коломбо. И передал письмо мне… А теперь перейдем к самому важному. Мне понравилось твое послание королю. Не без ошибок, но написано искренне. (А все из-за того, что Христофор сначала колебался: дать прожорливому школяру проверить письмо или нет? Ив итоге все-таки решил отправить как есть: чем меньше народу знает пока о его идее, тем лучше.) Что там за путь в Индию и Китай ты обещаешь открыть для короля?

Христофор заколебался, покосившись на вырез ее зеленого платья. Новая напасть! Не рассказывать же о своей идее этой грудастой даме, пусть бойкой и недурной (хотя и не первой молодости), но которая вряд ли имеет даже отдаленное представление о навигации или географии! Однако решился: может, что и поймет?

— Возможно, путем, который я предлагаю, можно достичь Индии и Китая быстрее, чем гораздо более долгим и опасным — вокруг Африки, который ищут португальцы. Если плыть от Азор на запад, можно приплыть на Восток. Потому что земля круглая, как апельсин, — пояснил он женщине и продемонстрировал это, обрисовав в воздухе ладонями шар.

— Не круглая, а слегка сплющенная на полюсах, это открыли еще греки в Александрии, — потрясла его донна Исабель. — К тому же твой «короткий и безопасный путь» проходит через Океан, куда, как принято считать, не заплывал еще никто. Птолемей Александрийский рассчитал размер Океана куда больший, чем указываешь ты в своем письме. И с ним считается в Португалии большинство географов. К тому же только что ты употребил слово «возможно», так? Значит, твои расчеты — это догадки? Не хотела бы я видеть, что сделают моряки с тем навигатором, когда далеко позади останется точка, от которой еще можно было вернуться, и за многие месяцы в океане на корабле закончатся все съестные припасы и пресная вода, а земли на горизонте так и не появится? Что ты на это ответишь?

Наслышана о Тосканелли и даже о Птолемее! С этой дамой можно было говорить по существу!

А Исабель, конечно, не стала объяснять Христофору, что на острове Порту-Санту чтение книг — любых книг! — помогло ей окончательно не помешаться, и что в библиотеке ее мужа — капитана Перестрелло, которому в этом смысле повезло меньше — были в основном книги по географии и навигации.

— Западный Океан не безбрежен, — сказал Христофор. — На запад от Канар куда-то летят птицы. По картам Тосканелли, даже если его расчеты и не верны абсолютно, между Азорами и Азией лежат острова Антилла и Сипанго, окруженные множеством других островов, на которых корабли могут сделать остановку.

О, да, она столько раз слышала это название: «Антилла». Ее муж только об этом острове и говорил в своем безумии: о песке белом, словно снег в горах, о населяющих этот остров людях, избегнувших Грехопадения, не отведавших от Древа познания добра и зла… Уж не по россказням ли обезумевших навигаторов и составил свою карту Тосканелли?

Исабель опять насмехалась:

— Ах, да, конечно, птицы! Птицы — это наивернейшее доказательство. Даже если они просто летят на запад, а потом делают круг над морем и возвращаются. И, постой, Антилла — это не мифический ли остров в западном Океане — тот, на котором укрылись от магометан семеро христианских епископов и построили чудесные Семь Городов? О нем много рассказывают сказок, но найти его не удалось никому, даже Энрике Навигадору. Интересно, где же этот чудесный остров? Не иначе, где-то рядом с царством Пресвитера Иоанна, которое тоже все искали, да так и не нашли?

В Христофоре опять закипало раздражение: обо всем судит, ни во что не верит. Может, это она — еретичка?

А Исабель продолжала издеваться:

— А Сипанго — это тот остров, где побывал Марко Поло? Книгу которого называют в Венеции, если не ошибаюсь, «Ill Millione» — «Миллион фантастических историй»? Помню-помню. Занимательное сочинение. Особенно о людях с лицами на груди и дневных призраках. Опасное чтение для простаков и безумцев. Они верят.

Христофор смотрел на нее внимательно.

Исабель снова хохотнула вызывающе:

— И прошу тебя, оставь в покое этого флорентийца и его сказки про Сипанго и Антиллу! После аудиенции с ним король несколько дней никого не принимал из-за головной боли. Мессир оказался из тех ученых, что не замолкают ни на минуту и никого, кроме себя, не слышат. Может быть, он и гений. Скорее всего, это так. Но у королей — свои предпочтения. Теорию Тосканелли, кстати сказать, осмеяли большинство придворных географов короля Альфонсо! Особенно за то, что флорентиец замахнулся на птолемеевы расчеты размеров земли. И Тосканелли постоянно ест от простуды сырой чеснок. В больших количествах. — Она брезгливо поморщилась.

— Тосканелли, может, и воняет чесноком, но его расчеты ничуть не менее верны, чем у Птолемея: и те и другие — умозрительны.

Разговор взволновал его донельзя:

— Я изучил все, что приходило в лавку для продажи: от Маринуса Тирского, на которого ссылался и Птолемей, до перса Альфрагануса из Багдада, и сопоставлял расчеты. Ясно одно: точного размера океана, что простирается от Азор до Азии, да и настоящих размеров земли не знает никто!

— И что предлагаешь ты?

— То, что может предложить навигатор: проверить все на деле, опытом.

— То есть поднять паруса и плыть куда-то на запад с надеждой приплыть на восток? Рисковать вслепую, без всякого представления, сколько времени займет такое путешествие?

— Опасно в жизни многое, если не всё… — Он посмотрел на нее многозначительно. — Например, донна Исабель, завтракать в Лиссабоне с кастильской espia ничуть не менее опасно… — Она улыбнулась. — Без риска все мы сейчас барахтались бы у берегов Mare Nostra. И не знали бы ни Азор, ни африканского берега.

Она внимательно слушала.

— Можно верить расчетам одного ученого и не верить расчетам другого, — Он слегка подался к ней через стол.—

Можно верить или не верить! Только доказать ничего нельзя… Особенно — споря до хрипоты в ученых собраниях.

Исабель опять заговорила — жестко, вызывающе:

— И как намерен что-либо доказать ты? Решимость есть у многих навигаторов. И это они, полные решимости и ничего иного, шлют королю письма мешками… А ведь опыта у некоторых поболее. И в письмах иных капитанов гораздо меньше ошибок в португальском, чем в твоих, наивный самоучка и преисполненный самоуверенностью сын безродного савонского ткача!

Пусть слушает, пусть привыкает! Ему еще много раз придется это услышать! Интересно, что он на это ответит?

Он, не шелохнувшись, разглядывал ее криво усмехавшиеся губы. Ей стало не по себе от его пугающей невозмутимости.

Потом медленно поднялся, обошел стол и остановился очень близко, едва не наступив на ее юбки. Она не шелохнулась. Наблюдала за ним снизу вверх с любопытством, держа спину прямой, как доска. Выдержки ей тоже было не занимать, хотя чувство опасности в ней нарастало. Он близко наклонился к ее лицу, как скала навис над ней — огромный, горбоносый:

— Ты права, донна Исабель. Я — сын савонского ткача, — тихо сказал он со странным выговором, который мог быть и генуэзским, и кастильским, и каталонским, который вообще трудно было определить, потому что он говорил на стольких языках, но ни одного не знал как следует, — Но… явись сюда сегодня с проповедью Нового мира сын простого назаретского плотника… ты бы и ему попеняла, благородная донна?

— Ты сравниваешь себя с… Еретик… Богохульник! — непонятно, чего в ее голосе было больше — ужаса или восхищения.

Он взял ее руку. Поднес к губам ее пальцы, глядя в ее глаза не отрываясь:

— Я не знаю точно, что нужно от меня донне Исабель Перестрелло. Но сделаю всё. Всё. Мне нужно только одного… Аудиенции у Его величества короля Португалии.

Она неожиданно для него первая отвела взгляд и, хотя медленно и с неохотой, но осторожно отняла руку. И подумала, что он опять выдержал испытание.

— Предположим… Я не говорю, что смогла бы это сделать, но предположим… Я содействовала бы твоей аудиенции у короля Португалии и Алгарвы. Что бы ты ему сказал, безродный estrangeiro, выросший на воде, не имеющий связи с какой-либо определенной страной, да и, насколько я знаю, не очень связанный с сушей вообще? Как ты сможешь убедить его, если не убеждаешь даже меня?

Да, это не Бартоломео! Этот — или добьется своего, или закончит плохо, очень плохо. Впрочем, Бартоломео тоже может закончить очень плохо, независимо от характера. Да и она сама… Ивее они…

Отбросив все эти мысли, Исабель все же поздравила себя: она все рассчитала правильно и нашла самое слабое место этого честолюбивого генуэзца-навигатора.

На улице, в довершение к обычному шуму, кто-то очень громко, монотонно заиграл на рожке, пока не начали подвывать собаки. Наконец все стихло, кроме смеха и голосов.

— Зачем тебе аудиенция? Неужели ты не понимаешь: тебе нечего предложить королю! Решимости недостаточно. Нужно то, чего не предлагал еще никто. Нужна убедительная причина, чтобы получить покровительство Короны. На это у тебя — никаких шансов.

Он поднялся из-за стола и сел рядом с ней на лавку верхом. Чуть склонив голову, словно любуясь красивым предметом, провел пальцами по ее шее и расстегнул еще одну пуговицу на ее зеленом платье:

— Вот так еще лучше!

Она напряглась, но не отстранилась.

— О, у меня есть чем удивить Его величество, Ваша честь донна Перестрелло!

— Вот как! Чем же? Разглагольствованиями о Тосканелли и Антилле?

— Не только. Я приду к португальскому королю не смиренным просителем, каких много. Я приду и потребую. Не менее чем десятую часть. Нет, четвертую часть от всех богатств в найденных мною землях. И не менее, чем титул вице-короля.

— Вице… короля?! — У нее вырвался разочарованный смешок, и она в сердцах застегнула расстегнутую им пуговицу. — Это что еще за титул? При дворе будут рады развлечению. Не забудь захватить шутовской колпак.

— И титул вице-короля, и что-нибудь столь же неслыханное, вроде Адмирала Океана. Помоги мне, дона Исабель, я не слишком силен в титулах, может быть, ты и подскажешь. — Он смеялся. Она удивленно приподняла брови. — Я знаю, что это неслыханно, и надо мной, конечно, посмеются, и прогонят от дверей… Но… — Он сделал многозначительную паузу и подался вперед. — Но не забудут. Не забудут! Я стану видимым. Имя мое узнают. Все просят, а я — потребую. Громко. И это — самое главное, для чего мне нужна аудиенция. Я все продумал. Ведь я — никто и неизвестно откуда. Ты права, мудрая донна, мне нечего ожидать от португальского короля: я иностранец. Он не станет доверять мне, как доверяет своим благородным придворным дамам, истинным португалкам. Но…

Она внимала каждому его слову очень серьезно. В первый раз так серьезно с самого начала их встречи.

Христофор понизил голос до страстного шепота:

— …аудиенция даст мне известность: все шпионы кастильцев, англичан и остальных… Только Господь и, может быть, еще ваша часть знает, сколько шпионов подвизается при португальском дворе!.. Так вот, они тотчас же сообщат обо мне — странном, дерзком просителе — своим королям. Сам факт, что из тысяч и тысяч подающих прошения навигаторов только я один, иностранец, добился аудиенции у короля, и сама наглость моих требований заставит их заподозрить, что это неспроста, что я — не просто сумасшедший, что у меня есть какие-то сведения, каких у других навигаторов нет! И заставит заинтересоваться мной. Как вы думаете, дона Исабель, не охотнее ли после этого и другие короли дадут мне аудиенцию? Например, Кастилья? Хотя бы из чистого любопытства? А там уж убедить их — мое дело.

Она смотрела на него уже совершенно иначе. От высокомерия и насмешливости не осталось и следа. Однако попыталась немного остудить его пыл:

— Придумано неплохо. Но даже если сеньором Коломбо заинтересуются другие монархи — например, Изабелла и Фердинанд… Время у них сейчас трудное: кастильцы ведут войну с маврами, на это пока уходят все их деньги. У англичан есть небольшой флот, но их корабли тяжелы и неповоротливы. К тому же англичане страшно недоверчивы к иностранцам, не покупают иностранные каравеллы, а стараются создавать хоть несовершенные, но свои. Их посудины часто тонут даже при спокойном море.

Христофор об этом знал: у этих северян много леса — не то что здесь, и они используют для киля двойную дубовую обшивку, а она тяжелее.

— Французов же поиски новых земель просто не интересуют. Они предпочитают биться с Арагоном за земли уже хорошо известные — например, Италию вообще и Неаполь в частности. Они купили несколько устаревших галер у венецианцев и несколько каравелл у испанцев. Но это — тоже не флот. Во всяком случае, не сравнимый с португальским.

Он уже смотрел на Исабель с нескрываемым восторгом: он никогда, никогда еще не встречал женщин, которые разбирались бы в таких вещах! И решил рассказать ей уже и все остальное:

— И еще, самое простое и самое главное, дона Исабель: многие навигаторы предлагают переплыть Океан и открыть пути в земли, полные золота. Но в этом деле самое главное — не только доплыть, но и вернуться. Многие ли знают, как вернуться? Что, если кто-то уже доплывал до этих земель, но не возвращался, потому что просто не мог найти дороги обратно?

— А ты… найдешь?

Он смотрел на нее в раздумье и говорил, словно сам с собой:

— Корабль заставляют плыть только две силы — ветер и течение воды. Я однажды попал в странный поток у Азор, это как… как стремнина реки посреди моря. Моряки верят, что такие «реки» несут корабли в глотку дьявола. Эти потоки появляются и исчезают, и никто не знает почему. Тот, в котором оказались мы, нес нас на запад. Моряки делают все, чтобы выбраться из этой беды. Особенно опасны такие потоки в штиль, но если дует хороший ветер и навигатор хорошо владеет своими парусами, выбраться можно, я это однажды сделал.

Он опять взял ее руку, поцеловал запястье и смотрел на ладонь, словно пытаясь прочесть ее судьбу (О, как хорошо, что будущего Исабель по ней он видеть не мог!). Женщина смотрела на Христофора с нежностью, к которой почему-то примешивалась жалость.

— Я начертил карту. Я знаю, где опять искать этот поток. Все время, с тех самых пор, как мы вырвались оттуда, меня мучает мысль, куда эти потоки несут корабли и как долго? Что, если в их появлении есть закономерность — как, например, в приливах и отливах у берегов Англии? И если есть такие, что текут на запад, то, возможно, есть и те, что текут на восток… Вот этого нельзя узнать из книг. Только море может сказать навигатору об этом. Однако… когда попадаешь в эту стремнину, особенно ночью… — Он замолчал, будто вспоминая. — Чувствуешь бессилие и страх близкой смерти. Самое трудное на свете — преодолеть этот страх…

Тихо, нежно Исабель спросила:

— Как тебе удалось преодолеть свой страх?

— Желание узнать, куда несет этот поток, оказалось сильнее. Тогда меня вдруг и осенило: а что, если это Господь показывает мне путь к новой земле? Возможно, не зря я назван в честь святого Христофора, который перенес Христа через воду. Да, я грешник, великий грешник. Но и святой Христофор до своего обращения был грешником и даже язычником. Нашим миром уже давно правит зло. Магометане, разрушившие столицу греков и захватившие Маге Nostra, — наше заслуженное наказание за грехи. Однажды я встретил на корабле одного благочестивого бенедиктинца, который много говорил мне о Спасителе и вере, и все звучало складно. А потом этот монах хладнокровно перерезал горло одному человеку, который был… добр ко мне и которого я считал отцом, а потом этот монах сжег наш корабль со всей командой. Никто не выжил, и только меня Господь вынес из огня живым. Почему только меня, не знак ли это? Возможно, монах был безумен. А возможно, явился еще одним знаком близящегося Конца света, посланным мне Господом? Чтобы я, неразумный, понял наконец свое предназначение! Разве не избирает иногда Провидение даже грешников на дела праведные? Зло вездесуще. Сколько еще осталось, пока наш мир не истощит терпение Господа? Спасение — в новой земле, там будет все иначе.

Исабель смотрела на него с изумлением, завороженная произошедшей в Христофоре переменой, и думала: «Кто он — Кристовао Коломбо? Навигатор, картограф, лавочник или проповедник? Говорит хорошо и впечатляет, несомненно впечатляет! На Альфонсо Португальского и принца Жоана все это подействует вряд ли, а вот кастильский двор… королева… В Кастилье его бы слушали более внимательно! И кто знает, может быть… Но генуэзец прав: начать надо с аудиенции у Альфонсо. Несомненно стоит попробовать. Поговорю с донной Браганса».

— Откуда в тебе все это, lanarius? — в глубоком раздумье спросила она.

— Я не знаю, — ответил он веско.

И повторил так, словно уже спрашивал об этом себя самого и не получил ответа:

— Я не знаю.

Христофор поднялся, отошел к окну, заслонив собой свет, и торжественно прочел давно заученное наизусть, начав едва слышно и постепенно возвышая голос, как делают опытные проповедники: «Так, ждут Меня острова и впереди их — корабли Фарсисские, чтобы перевезти сынов твоих издалека, и с ними и серебро их, и золото их во имя Господа Бога твоего». Это — пророк Исайя. И он говорит, что можно доплыть и вернуться. Осталось только сделать.

Он сказал о сокровенном и по-птичьи резко обернулся на нее: не посмотрит ли опять с издевкой?

Исабель смотрела очень сосредоточенно, словно сейчас принимала какое-то только ей ведомое решение. Христофор долго не отводил от нее глаз, потом вдруг подошел к ней, опустился на колени, сильно и нежно прижал к себе. Она застыла в его руках, изумленная теперь еще сильнее, чем его неожиданной проповедью, не отвечая на объятие.

— Прости меня, я был резок. Не выношу унижений. Ты приказывала мне как слуге. Но донну Перестрелло спасло то, что она влечет меня, как все неизведанное.

— Тебя, навигатор, тоже спасло только то, что ты не обманул моих ожиданий, — сказала она, легонько, но решительно отталкивая его.

Он разочарованно поднялся с колен и сел рядом с ней, удивленный.

Он ничего еще не знал о том, какие у донны Исабель имелись для него планы…

— Оставим нежности. Лучше послушай меня, генуэзец. Ты умеешь говорить. И делаешь одно совершенно правильно: ты явно ищешь у географов не самую верную теорию расчета размеров Океана — тебя, кажется, даже не заботит, какая из них верна, — а то, что подействует на королей сильнее всего и поможет представить твой план осуществимым. И ты готов рисковать, чтобы доказать это на деле. Мне нравится твой план. Я постараюсь тебе помочь. — Она помолчала и проговорила медленно, словно и сама удивляясь: — А заметили твое письмо, уж поверь, и вправду случайно. Твое имя действительно бросилось в глаза канцелярскому писцу из-за Бартоломео и так попало ко мне. Может быть, это как раз та случайность, которую называют Судьба?

Она сейчас имела в виду себя и свою Судьбу, а не его, но Христофор понял по-своему.

— Я поговорю с моей покровительницей, донной Браганса. Она пользуется большим влиянием при дворе и, возможно, поможет устроить тебе аудиенцию у короля. Но надежды на успех мало. Очень мало.

«Только не переусердствуй в стремлении поразить!» — подумала Исабель, но почему-то этого не сказала, скорее всего — чтобы не давать ему напрасной надежды, если ничего не получится. Устроить аудиенцию такого рода было действительно неимоверно сложно, к тому же время было плохое — кастильский и португальский дворы были как раз заняты переговорами и примирением после войны.

— И скажите мне еще одно, донна Исабель. Почему столь благородная и богатая дама так рискует — собирает сведения и передает их кастильскому двору… Разве это — занятие для вдовы капитана-губернатора острова Порту-Санту?

— Я прекрасно знаю, о чем еще ты хочешь спросить: почему владелица острова на Азорах ночует у вас, в вонючей Нижней Альфаме? Я отвечу тебе. Если Бартоломео позовет меня на дно морское, я пойду за ним и туда. Хотя больше шансов у нас обоих — сгинуть…

Разочарование Христофора оказалось сильнее, чем он ожидал. Он-то полагал, что они уже почти поладили, он-то уверился, что встретил необыкновенную женщину, а оказалось… Романтическая престарелая дура, влюбившаяся в парня моложе себя. Ему ужасно захотелось сказать Исабель, так обманувшей его ожидания, что-нибудь хлесткое, унизительное, обидное, но это было бы сейчас крайне непредусмотрительно, и он только равнодушно, чересчур равнодушно пожал плечами. И с тревогой подумал вдруг, что ведь сам он так и не смог внушить ничего подобного ни одной женщине, за все эти годы привыкнув лишь покупать любовь. И теперь до ломоты в зубах позавидовал брату.

Она прекрасно его поняла, улыбнулась и дотронулась до его пальцев. Он резко отдернул руку.

— И откуда ты взял, что я — богата? Бывал ли ты когда-нибудь на Порту-Санту?

— Нет, но проходили часто, — буркнул он.

— Остров Порту-Санту отнят у меня родней мужа сразу после его смерти: в браке со мной Перестрелло не имел сына, наследника, — только дочь. Мою Фелипу. Дочерям не оставляют островов. Да завещания и не было: муж страдал старческим безумием. Так что нашим островом владеет сейчас некий Педро да Кунья, дворянин с Мадейры, муж моей падчерицы, дочери Перестрелло от первого брака. Высокомерный, наглый и толстый как бочонок, с целым выводком детей. Защитника у нас с Фелипой не было, вот да Кунья и обосновался там надолго, построил дом на Vila Baleira. Наш дом разрушается, в нем гнездятся летучие мыши и гуляет ветер. В общем, я — без средств. Вот почему я делаю то… то, что я делаю.

На башне неподалеку зазвонил колокол: наступил полдень. Они сидели молча, пока доносился колокольный звон.

Конечно, она не стала говорить ему, что сейчас ей совсем некстати вспомнились одинокие зимы на Порту-Санту, когда муж, сидя в своем огромном кожаном кресле в библиотеке, похожей на башню маяка, старательно, высунув язык, как делают мальчишки или взрослые сумасшедшие, исписывал тетради и вообще любой кусочек бумаги, попавший ему под руку, бессмысленными волнообразными линиями и черточками и повторяющимися фразами и словами. И потом, заговорщически хихикая и озираясь, обязательно прятал каждый такой кусочек и книжицы свои — засовывал между половицами или закапывал в саду. Эти подробности Христофору совершенно не нужно было знать.

— Моя дочь Фелипа сейчас в монастырском пансионе кармелиток, здесь, в Лиссабоне. А дальняя родственница, донна Беатриса Браганца, придворная гранд-дама короля Альфонсо и тетка королевы Изабеллы Кастильской, дала мне приют у себя как компаньонке. Мы вместе иногда выполняем несложные поручения для кастильской короны. Так что теперь я — никто. В этом есть и преимущество — свобода жить так, как хочешь. Но мне необходимо позаботиться о дочери. Больше всего страшит меня, что станется с ней, если… если нас с Бартоломео… схватят, или если меня начнет калечить старость. Ей нужна защита, опора, ей нужен муж. Я старею, — без тени кокетства сказала она.

Христофор не перебивал. Он совсем забыл о своих разочаровании и обиде мгновение назад, потому что дело принимало совершенно неожиданный оборот.

В глазах Исабель при последних ее словах опять появилось то мертвое, отупелое выражение, которое он видел недавно, и Христофор подумал, что старости дона Исабель боится, пожалуй, не меньше королевских пыточных подвалов.

А она, словно пожалев о сказанном, встала, порывисто прошлась по комнате и сказала с волнением:

— Тот, кто женится на Фелипе, должен помочь ей вернуть Порту-Санту. Не знаю, как: выкупить, взять силой, обманом, — как угодно! Послушай, lanarius, это ни с чем не сравнимое чувство — владеть своей землей. Особенно островом, это — высшая степень свободы, остров всегда кажется ближе к звездам и к Богу, чем ко всем королям земли. Ни от кого не зависеть! И не просить ничего ни у кого — кроме как милости и хлеба насущного у Господа!

Слова ее, одно за одним, падали тяжелыми, набухшими семенами в хорошо удобренную почву и тут же прорастали. Добавила горько:

— Открывать острова недостаточно. Надо еще уметь их удержать. Или уметь вернуть.

Подошла к столу. Взяла бокал. Пригубила. Многозначительно посмотрела поверх стеклянного синего края.

— Ты просишь меня вернуть твой остров, — понял Христофор, — И предлагаешь мне свою дочь?

— Я предлагаю тебе, безвестному савонскому ткачу, крайне редкую возможность жениться на дочери знаменитого навигатора, капитана-губернатора Перестрелло. Моя дочь благочестива и хороша собой. Приданого, правда, за ней, — только библиотека и портоланы ее отца. Но это — на тот случай, если нашего острова тебе вернуть не удастся.

— Да, это действительно редкая удача для безвестного савонского ткача, — сказал он очень задумчиво, — И донья Фелипа… согласится?

— Настоятельница обители Всех Святых объяснит ей, что для нее это — наилучший выход. А впрочем, долгих уговоров и не потребуется: я уверена, Фелипа влюбится в тебя, как только увидит. Я сама избежала этой опасности только чудом, — с убийственной иронией добавила донна Исабель.

Она поднялась из-за стола и подошла к Христофору очень близко:

— Прошу тебя, стань моей девочке хорошим мужем. Будь к ней добр. Ей до сих пор выпадало так мало счастья. И еще помни: острову нужен наследник, и чем скорее, тем лучше. Больше всего законных прав на Порту-Санту — у внука капитана Перестрелло. И никогда не оставляй ее одну, мою Фелипу. Никогда. Обещай мне.

И только после этого дона Исабель посмотрела на него испытующе. И сказала:

— И еще: вполне возможно, что ты не ошибаешься, — какая-то земля в океане на западе действительно существует. Говорят, об этом в тайном личном архиве короля Альфонсо появились какие-то бумаги. Возможно, это просто слухи. А возможно, и не просто слухи. Проникнуть в тайный архив невозможно. Почти. — От нее не укрылось, что именно эта новость сильнее всего изменила выражение лица сеньора Коломбо за сегодняшнее бурное утро. — А теперь принеси сверху мой плащ и перчатки. И оседлай лошадей. Ты проводишь меня домой, в Bairro Alto.

По дороге он решил расспросить донну Исабель об этих бумагах поподробнее.

Надеемся, что по дороге он также все-таки порасспросил донну Перестрелло и о ее дочери Фелипе, своей будущей жене, потому что донна Исабель то ли не успела, то ли не собиралась объяснять, почему ее благочестивая красавица дочь в свои двадцать пять все еще оставалась невестой.

 

Португалия и Испания: кому достанется мир?

Нового короля Португалии Жоана Второго, уверенно и плотно всей своей сравнительно молодой задницей севшего в 1481 году на престол после смерти отца, сразу возненавидели многие. Он имел твердый характер, капризные пухлые губы и жесткий взгляд на взаимоотношения короля и родовой аристократии, которую (не без оснований) винил в тайном сговоре с испанской короной и поражении своего отца.

Первая аудиенция нового короля с высокородными подданными прошла странно. В зал он вошел, окруженный своими любимцами — испанскими боевыми мастифами, которых, все знали, щенками выкармливал из рук. На собаках были железные латы с гербами короля.

«Все вы — мои слуги, и это большая честь для вас — быть слугами венценосного правителя. Я надеюсь, что вы окажетесь достойными этой высокой чести. Вот только не совершайте ошибки, думая, что я буду стараться завоевать ваше расположение, мне на ваше расположение — наплевать», — сразу заявил он с пугающе обворожительной улыбкой своих пухлых губ в первом же обращении к своим придворным, а в их лице — и к португальской аристократии вообще. Сливки Португалии — герцоги Браганса, герцог Виссу (кстати, оба — родственники кастильской королевы) и другие, собравшиеся для аудиенции с новым королем, изумленно заметили в руках короля невесть откуда появившуюся говяжью мозговую кость.

Вот ее-mo он и бросил своре.

Мастифы хищно оскалили черные десны с заснеженными пиками белых клыков и рванулись в бой. Все это происходило как раз посреди зала. Собачьи зубы с отвратительным звуком скользили по металлу лат, окровавленная шерсть клочьями летела на мрамор пола, вой, лай и скулеж оглушили всех. Мужчины побледнели и нащупывали эфесы отсутствующих шпаг (на аудиенцию с королем по обычаю ходили безоружными), дамы вскрикивали и крестились. Все испуганно прижимались к стенам, где уж тут думать о достоинстве!

Вот тогда, во время этой собачьей свары, старым заслуженным родам (а у них было зачастую куда больше земли и куда древнее родословная, чем у короля) быстро пришлось понять, кто в Португалии отныне хозяин, а кто — вассал.

А новый король прямо на следующий день после того злополучного приема начал отторгать земельные вотчины у тех, кому не совсем доверял. Те, кому он не доверял совсем, довольствовались обычно двумя аршинами земли.

Король Жоан с особой силой обрушился на соратников и сподвижников своего отца. Первой жертвой пал могущественный герцог Браганца и его семейство. Но герцог был хотя бы казнен традиционно — палач, плаха. А вот с шурином молодого короля все получилось гораздо более просто и зловеще. Жоан, когда тот, оказавшись у короля в гостях, непредусмотрительно подошел к нему слишком близко, просто вогнал ему в сонную артерию кинжал (мастифов рядом не было): новый король нервно относился к тем, кто нарушал установленную им дистанцию. Йодного подозрения, что шурин мог вступить в заговор с его врагами, было достаточно. Гигантские угодья и Браганцы, и королевского шурина Виссу были немедленно конфискованы Короной. Вот это и привело португальских дворян в настоящий ужас, и начался их исход из Португалии. Король победил. Нищими, но непокоренными бродили по Европе лишенные земель и титулов португальские аристократы-беженцы. Большинство их осело в Испании Фердинанда и Изабеллы. Кастильскую Чету видели защитницей от произвола своего короля.

Жоан, однако, своих обезземеленных аристократов в Португалии не задерживал — больше заботился, чтобы в его страну притекали и оставались лучшие космографы, географы, астрономы и навигаторы. И после изумительных открытий богатейших золотых месторождений в новых землях западной Африки стал их личным покровителем — стремясь к славе Генриха Навигатора, не иначе. Сундуки казны, ополовиненные войной его отца Альфонсо V с испанской короной, снова наполнились звонким золотом, источавшим теплое сияние, что сводило с ума всех — и простолюдинов, и королей. Испанские же монархи, занятые освобождением своих земель от последних мавров, беднели стремительно. На морские экспедиции у них не было ни людей, ни ресурсов. Испания все больше отставала от своей непримиримой иберийской «двоюродной сестры». Португалия стала неоспоримой владычицей морей, и казалось, ситуацию уже ничто не изменит.

Королева Испании заглазно называла венценосного португальца «Е1 НотЬге», «Этот Человек» — со смесью неприязни, зависти и одобрения (естественно, она и сама не гнушалась расправами с собственными несогласными дворянами, так что в этом «коллегу» в глубине души понимала). А он называл ее «La Mulher», «Эта Женщина» — со смесью женоненавистничества и восхищения ее фанатичным стремлением к поставленной цели. Изабелла по материнской линии и сама была наследницей древних и славных португальских родов и с детства прекрасно говорила на португальском. В общем, несмотря на то, что степень личной неприязни между монархами время от времени менялась, одно оставалось неизменным — соперничество за то, кто — Испания или Португалия — станет хозяйкой в новом мире, который все-таки расширялся с каждым годом все больше по мере того, как все дальше уплывали моряки от изведанных берегов, вверяя жизни небольшим, скрипучим деревянным конструкциям посреди бездонного и бескрайнего (в самом прямом смысле) Океана. Для огромного большинства географов и навигаторов Океан был почти таким же неведомым, как звездное небо. Недостаток достоверной информации восполняли морские байки. Так появлялись на картах неведомых вод надписи вроде «HICSVNTDRACONES». Инстинкт самосохранения до поры брал свое. Но если бы только этот благоразумный инстинкт всегда правил людьми! Ах, и кто знает, каким бы был тогда наш мир, не будь в нем случайных совпадений — как счастливых, так и злополучных?

 

Порту-Санту

Аббатисса обители Всех Святых мать Андреа очень привязалась к своей воспитаннице, дочери капитана-губернатора dom Перестрелло. Было в этом что-то от гордости мастера за свое наиболее удачное создание. В конце концов, пятнадцать лет назад к ним с острова Порту-Санту попало одержимое маленькое существо, которое удалось превратить в благочестивую, разумную девицу.

Мать Андреа поначалу не знала, какую взвалила на себя ношу, взяв девочку в обитель. Фелипа была хорошенькой и выглядела обычным ребенком. Когда донна Перестрелло, плачущая и смертельно бледная, рассказывала о голосах из моря, которые якобы слышит дочь, и о ее рисунках, и как ребенка едва спасли, потому что девочка пошла на какой-то зов прямо в глубину, настоятельница слушала, недоверчиво поджав губы, полагая, что распутная аристократка (даже в обитель явилась в платье с глубоким вырезом!) просто хочет избавиться от дочери и оставляет ее на попечение монастыря, чтобы более свободно продолжать свое распутство. В Лиссабон доходили слухи о предосудительном поведении самой донны Перестрелло после смерти мужа. Болтали, что она взяла себе в любовники какого-то испанского капитана, укрывшегося на острове от шторма, да так и задержавшегося у вдовы на несколько лет. В общем, губернаторша острова Порту-Санту произвела на аббатиссу впечатление самое неблагоприятное. Поэтому мать Андреа жестко заявила бледной как полотно донне Перестрелло, что ребенок, несомненно, расплачивается за ее грехи, и что она, мать Андреа, возьмет одержимого ребенка в обитель Всех Святых только при условии, что донна Перестрелло и приближаться не посмеет к воротам. Самым трудным было оторвать от матери ручонки Фе-липы… Но мать Андреа отступать не привыкла.

Вскоре в обители заметили, что девочка и впрямь говорит сама с собой, словно ведет разговор с кем-то невидимым. Смеясь, Фелипа объяснила похолодевшей матери-настоятельнице, что с ней говорят падшие ангелы. Все они упали в воду, где и живут. А иногда даже являются к ней в сумерках, переползая через стену сада. Мать Андреа тогда очень насторожило это слово: «переползая». «Они поначалу казались мне страшными, но теперь я их уже не боюсь — они оказались очень добрыми и глупыми, как отец. И я подружилась с ними. Они часто зовут меня к себе, но меня никогда к ним не пускают, и тогда они приходят сами», — говорила девочка грустно. Тогда мать Андреа дала ей кусок бумаги и уголек, как советовала донна Исабель, и попросила изобразить этих ангелов. И девочка, высунув язык, рисовала долго и старательно. И показала окаменевшей на месте матери Андреа недетские и изумительные по искусству рисунки. Вот только существа, разговаривавшие с девочкой и являвшиеся к ней, выглядели отнюдь не ангелами, а, скорее, порождениями ада с человеческими лицами, выползающими на рисунках из морской глубины.

Демоны эти, как сказала сама Фелипа, звали девочку вернуться домой на остров Порту-Санту. Она несколько раз убегала из обители в лиссабонский порт, ее чудом находили и возвращали. Дело принимало опасный оборот. И мать-настоятельница взялась за изгнание демонов из Фелипы с тем же рвением, с каким делала вообще все. Это стало делом ее жизни, ее подвигом. Из книг, привезенных по требованию настоятельницы из Салерно, от Братьев Креста, мать Андреа узнала, что демоны поселяются в людях от излишков гумора, которых, как известно, четыре: черная желчь, желтая (самая опасная) флегма и кровь. Первым делом надо уменьшить количество гумора в теле…

Демоны сражались за Фелипу яростно: даже после двух недель ежедневных кровопусканий, молитв, флагелляции, искусственно вызываемой рвоты, чтобы выпустить демоническую «желтую желчь», ребенок был еще жив…

Мать-настоятельница победила темные силы: спустя год девочка уже сама знала, зачем и как нужно вызывать у себя рвоту «желтой желчи», и ходила с небольшим ножичком, которым отворяла себе кровь, или, раздевшись и аккуратно сложив платье в келье, хлестала себе спину и плечи, заглушая молитвами те самые голоса, если они раздавались опять. Но прибегать ко всему этому приходилось все реже. К тому же у Фелипы, кроме дара рисования (рисовать ей, правда, в обители запретили строго-настрого!), обнаружился прекрасный голос, и она пела соло в монастырской капелле. Слушая, как Фелипа протяжно и вдохновенно возносит к куполу ангельским голосом: «Ave Maria Gratia plenta», мать Андреа возносила Господу благодарственные молитвы и даже иногда роняла слезу от захлестывавшего ее умиления…

* * *

«Моя мать — это зло», — сразу заявила Христофору Фелипа перед свадьбой таким тоном, что он понял: малейшее возражение бесполезно, и возражать не стал, да и, в общем, не собирался. «Обещай мне, что этой женщины никогда не будет на нашем острове». Он обещал. На скромной свадьбе в часовне Всех Святых матери невесты, конечно, тоже не было.

Более благочестивой жены Христофор и пожелать не мог. После неизбежной супружеской любви она до посеревших окон стояла на коленях перед Распятием и шептала покаянные молитвы.

Так у Христофора появился почти что свой остров. «Почти» — потому что, как оказалось, зять покойного Перестрелло, Педро да Кунья, по закону имел права как минимум на половину Порту-Санту, построив там «постоянное строение для постоянного семейного проживания». Между тем Христофор обнаружил, что острова вполне достаточно для двух владельцев, тем более что да Кунья, хотя поначалу и принял его в штыки, в итоге оказался неплохим парнем, и после нескольких стычек они в итоге примирились и, в общем, вполне неплохо поладили. Дело в том, что, за годы на этом пустынном острове в одиночестве, среди своих многочисленных чад и домочадцев исключительно женского пола, да Кунья, во-первых, рад был мужику-соседу, с которым мог бы душевно поговорить над бочонком с мальвазией, во-вторых, он устал один, с помощью только нескольких местных рыбаков, отбиваться от французских корсаров, которые одно время намеревались сделать на острове постоянную базу для своих кораблей, и подкрепление в виде Христофора пришлось куда как кстати. Вместе с местными рыбаками и солеварами они перевезли с северной, скальной, части острова достаточно камня, чтобы окружить единственную южную гавань каменной стеной и поставить несколько пушек. Все остальные подходы к острову надежно защищали подводные камни. После нескольких неудачных нападений пираты отстали совершенно. Хотя, сказать по правде, не только в военных талантах «островитян» тут было дело: корсары прознали, что на острове мало воды. Три колодца в августе пересыхали, и воду приходилось возить в огромных бочках с Мадейры. Для кожаных бутылей с водой и для зерна, чтобы не сожрали расплодившиеся кролики, завезенные с кораблей, в домах и дворах рыли хранилища-шайатопав — обмазанные глиной внутри «колодцы» с крышками. Сахарный тростник, который посадил Христофор и который приносил столько денег канарцам, на Порту-Санту не прижился, зато хорошо продавалась выпаренная из моря соль. Не сахар, так соль…

Библиотека у капитана Перестрелло оказалась неплохой, но все эти книги Христофор давным-давно изучил, еще в лавке, а многочисленные портоланы капитана, как он и ожидал, безнадежно устарели и ничего интересного не изображали.

Христофор построил на юге острова добротный дом из серого камня, разбил отличный сад (к своему вящему удивлению, ведь впервые в жизни он, навигатор, что-то там сажал на земле), защитил его от океанских ветров каменной стеной, улучшил причал в Vila Baleira. Посадил мальвазий-скую лозу, которая принялась довольно прилично. Привез с Мадейры виноделов, и виноградники вскоре начали приносить небольшой, правда, но доход. Маленькое стадо коров давало прекрасные масло и сыр: трава на севере острова росла густая и сочная. Вместе с да Кунья они оплатили пристройку колокольни к церкви Святой Марии Всех Скорбящих, и на ней вскоре загудели новые колокола: еще один звук на острове прибавился к стенаниям чаек и вечному завыванию океанского ветра.

В общем, Христофор выполнил все, о чем просила донна Перестрелло. Да и с наследником тоже не задержалось: через год родился здоровый мальчик, Диого. По традиции острова детей крестили освященной океанской водой. Христофор с трепетом взял своего первенца в большие, вечно обветренные до трещин руки. Поцеловал его соленые после купели, слипшиеся волосики. А когда тот заорал боцманским басом, понял, что навсегда полюбил своего рыжего щекастого мальчишку.

С Фелипой было все по-другому. Жена была красивой, маленькой, худенькой и строгой. Она привезла с собой из монастыря двух пожилых сестер-монахинь, и втроем они ввели в доме монастырские порядки — просто потому, что всю жизнь прожили в обители и никаких других порядков не знали. В новом доме все время пахло ладаном и бились в серых каменных стенах речитативы молитв.

Христофор иногда думал, что Фелипа была похожа на свою родину Порту-Санту — остров безлесый и пустынный, над которым вечно стенали ветра и чайки, который и вправду казался ближе к небу и звездам, чем к миру людей. Христофор робел, благоговел и чувствовал себя рядом с женой страшным грешником, а вскоре ему до боли в солнечном сплетении захотелось в море. И он уже знал, что одно свое обещание доне Перестрелло — не оставлять Фелипу одну — выполнить не сможет.

Он уверил себя, что теперь выходит в море только из-за заработка, только из-за того, чтобы ни она, ни их сын Диого ни в чем не нуждались. Христофор теперь сам фрахтовал корабли в Лиссабоне и возил сахар с Мадейры для генуэзских купцов в любые порты — от Италии до Исландии. В море он мечтал о земле, как все нормальные мореходы, но из дома его непреодолимо тянуло обратно, на скрипучую палубу — к единственному, что оставалось неизменным в жизни. Видно, так уж выстроились когда-то его звезды.

Христофор совсем поседел и выглядел старше своих лет, но тело оставалось мускулистым, поджарым, сильным, и иногда капитан удивлял матросов тем, что мог ловко взбежать по мокрым скользким вантам и мастерски быстро поставить паруса после шторма. Он стал известен торговым домам как очень опытный навигатор, ему доверяли большие карраки и ценные грузы: привозил все в сохранности и в срок. Свой остров и жена — португальская аристократка! Мог ли он еще несколько лет назад даже помыслить о таком!

Может быть, он еще реже возвращался бы домой, но слишком скучал по своему первенцу, который как схватил его пальцы своими крошечными, с прозрачными ноготочками, так уже не отпускал. И на Рождество он всегда старался возвратиться, чтобы опять почувствовать эту хватку крошечных слабых пальчиков, и удостовериться, что эти пальчики растут и крепнут.

С Бартоломео Христофор виделся за это время только раз. Брат по-прежнему держал снова захиревшую лавку портоланов, продолжал шпионить в Лиссабоне вместе с доной Исабель и, кажется, умудрился по-настоящему в нее влюбиться. Во всяком случае, во время последней встречи в Лиссабоне у Бартоломео только и разговоров было, что об Исабель Мониз, чем он Христофора страшно раздражал. Оба — Исабель и Бартоломео — казались счастливыми, что раздражало еще сильнее. У Исабель появилось больше морщин, но годы ничего не сделали ни с лукавым, загадочным выражением ее кошачьих глаз, ни с округлостью ее груди, ни с ленивой мягкостью ее движений. И даже то, запомнившееся ему, зеленое платье она все еще носила: видимо, служба кастильской королеве была не слишком доходным делом.

…Исабель приходила к нему ночами. Он видел ее в каких-то полузатопленных, разрушенных домах со множеством сумрачных комнат, с низкими потолками, как на кораблях. С крутых ступеней под резкие, близкие звуки рожка опять и опять к нему спускается женщина-кошка. И он бросается к ней и бьется о невидимую стену. Опять и опять. А она, недоступная, издевательски улыбаясь, расстегивает платье на груди все ниже и ниже. И, бесстыдно сияющая белизной, высвобождается вся из зеленой ткани, словно из змеиной кожи… И он все пытается разрушить эту невидимую стену, раня руки до крови. И все в мире исчезает, кроме одного желания — впиться губами в эту недоступную женщину, так, что только смерть и смогла бы оторвать его от ее тела.

Не забыла о нем и донна Исабель и в 1484 году все-таки сумела устроить ему аудиенцию с королем! Немаловажным оказалось то, что теперь Христофор был женат на португальской дворянке.

Христофор много слышал о молодом короле Жоане. И, конечно же, о том, что тот, как умелый мясник или тореро, заколол собственного шурина прямо во дворце, и о том, с какой жестокостью казнил он своих дворян.

В общем, если честно, Христофор здорово побаивался быть с ним дерзким, на чем изначально основывался его план, и требовать у него четверть всех найденных богатств, и вице-королевства, и адмиральства. Надо ли говорить, что накануне аудиенции Христофор не спал всю ночь. Но обратного пути не было. Его воодушевляло, что мудрая, хитрая Исабель одобрила его план. Главное — привлечь к себе внимание, заявить о себе, пусть множатся слухи, пусть дойдут они до других королевских дворов.

Адмиральство и вице-королевство Христофор все-таки у короля потребовал, хотя и дрогнувшим голосом. И увидел глаза толпящихся придворных вокруг, наполненные веселым ужасом в предвкушении зрелища — расправы над генуэзским наглецом. Зрелище последовало, но не совсем то, которого ожидали. Нога навигатора в новом, высоком сапоге темно-красной толедской кожи отчего-то понравилась огромному королевскому боевому мастифу. И тот подошел к нему и, обняв его ногу, попытался надругаться над ней, мерзкая псина. Христофор сначала просто обмер под громовой хохот короля. Клыки здоровенного мастифа, что, тяжело дыша, пристраивался к его сапогу со своей извращенной кобелиной любовью, были чуть выше самых уязвимых частей его тела. Жоан хохотал, окруженный как всегда грызущейся сворой.

Сапог услаждал любвеобильного мастифа недолго: Христофор топнул «свободной» ногой, прикрикнул на боевого испанского охальника и бесстрашно ударил его по здоровенной голове кулаком. Тот заскулил и убежал как болонка. Стыдно сказать, но именно эта смелость Христофора произвела на Жоана даже большее впечатление, чем обещания навигатора открыть новую землю за Океаном (о которой Жоан уже, вполне возможно, и так знал) и его предложение открыть «короткий» пути в Индию, плывя все время на запад от Азор. Мореплаватели короля достигли Мыса Бурь, откуда туда было — рукой подать. И даже большее впечатление, чем наглое требование Христофором адмиральского и вице-королевского титула (и где он только о таком титуле слышал?).

Исабель мысленно аплодировала зятю: он все рассчитал верно. О некоем отважном мореплавателе Колоне-Колумбе, который был дерзок с самим грозным Жоаном, вскоре и вправду узнали и Изабелла Кастильская, и английский король Генрих VII, и король Франции Людовик XII. Шпионов при португальском дворе подвизалось, действительно, более чем достаточно.

Слухи росли и множились. Кто-то говорил, что этот Колон зарезал на глазах у короля его любимую собаку, кто-то — что совсем наоборот: собака напала на него и едва не разорвала ему горло, но он задушил мастифа голыми руками. Кто-то шептал, что навигатор уже открыл остров Антилла за океаном и лично познакомился с Пресвитером Иоанном, который теперь чуть ли не на пути в Лиссабон, а кто-то судачил, что этот Колон открыл новый путь в Китай, где обратил в истинную веру великого хана. А кто-то перебивал всех и уверял, что ничего подобного этот Кристофер Колумбус не открывал, а просто нашел в океане точное месторасположение Рая, описанного в Библии, побывал там и вернулся обратно. И что у него есть единственная карта этих мест, которая хранится неизвестно где.

В любом случае при европейских дворах его имя зазвучало, им заинтересовались.

Жоана в Европе не любили и симпатизировали человеку, который посмел быть с ним дерзким. А кастильская королева Изабелла проявляла особенное любопытство… Христофор знал об этом из тайного письма Бартоломео, переданного на остров.

Он был в восторге: его план начинал работать! По этому поводу, конечно, стоило открыть бочонок лучшей мадеры, и они с Педро да Кунья продегустировали его тщательно, до донышка! Излечив похмелье, Христофор ожидал теперь приглашений на аудиенции от европейских монархов. Ожидал долго, но почему-то дальше слухов о нем и несколько скандальной известности дело не шло — никаких приглашений не поступило ни от одного европейского двора. Судьба опять забыла о нем? Жена Фелипа говорила, что все это — от слабости веры, и он пробовал до исступления молиться рядом с ней на коленях перед Распятием. Он доверял жене: она гораздо лучше знала о таких вещах.

Если Судьба видит, что ты упорствуешь в чем-то очень долго, что ты неисправим, и даже горе и постоянные неудачи не смогли тебя образумить, даже она наконец сдается. И невесть откуда задувший попутный ветер сдвигает вдруг с места тяжелый, черный, дегтярный корпус твоего, казалось, безнадежно заштилевшего корабля, и казавшиеся незначащими вещи вдруг обретают значение и смысл. И события начинают следовать одно за другим, и вдруг сами приходят единственно нужные слова, и совершенно случайно появляются в жизни необходимые люди, и происходят непостижимые совпадения.

Так и в жизни Христофора Колумба начали одно за другим происходить события, которые изменили его жизнь, хотя не совсем так, как он ожидал. А немного позже — они изменят весь наш мир.

 

Год 1485-й. «Voltar»

По обычаю, который завел сам, на Рождество Христофор вернулся домой.

Его сразу поразила перемена, произошедшая в жене. На пристани Vila Baleira она поцеловала его необычно долгим поцелуем. Ее взгляд стал более земным, губы — ярче, голос — глубже, зазывнее. Она стала сильнее напоминать ему Исабель. Это и обрадовало его, и немного обескуражило. В доме больше не пахло свечным ладаном. Не было и монашек. Служанки переглядывались странно и прятали взгляды. Он почувствовал: что-то неладно. В постели жену словно подменили. Она стала требовательной, ненасытной и бесстыдной (хотя по-прежнему не снимала длинной льняной рубашки). Когда улеглась страсть, вся эта внезапно пробудившаяся чувственность показалась ему тоже тревожным знаком.

— Ты больше любишь меня такой? — томно спросила она вдруг, коснувшись губами его уха.

Он не ответил. В его глазах отражался одинокий огонек свечи у кровати.

— Он сказал мне, что ты полюбишь меня такой больше, — прошептала Фелипа.

Христофор не слушал, думая о чем-то своем, и только спустя некоторое время спросил:

— Кто это сказал?

Вместо ответа она протянула руку и нежно провела по его лицу. Его взгляд случайно упал на ее обнажившееся предплечье, и даже в таком тусклом свете он увидел: это же поджившие порезы от ножа. Багровые, ровные, словно полоски на хлебе перед выпечкой. Он схватил ее за руку, задрал рукав: рука до самого плеча была точно в таких же порезах, некоторые были покрыты струпьями, некоторые — совсем свежие…

— Фелипа, что это?!

Она кокетливо хихикала каким-то совершенно чужим голосом, от которого у него мороз пробежал по спине. Рванул ее рубашку и пришел в ужас: все ее тело — груди, живот, бедра — все было точно в таких же багровых шрамах.

Вскочил с кровати, в ужасе глядя на ее изрезанное тело.

— Во имя Господа и всех святых, что это?! Кто сделал это с тобой?!

— Это я сделала, когда еще была глупой и старалась делать так, как учила мать Андреа. В обители это помогало. А теперь — нет. Да и зачем? Мне хорошо с ним.

— С кем?!

Она оглянулась по сторонам заговорщически и поманила его поближе, словно кто-то мог их услышать:

— Это очень добрый и несчастный Голос. Мне трудно сказать, кто это. Да им и не нужны имена. Я никогда его не вижу, только слышу. Он всегда здесь, живет в море, на севере острова.

— Голос?!

Она опять приблизила губы к его уху:

— Он обещал мне тебя беречь. И сказал, что скоро с нами начнут происходить удивительные вещи. И потому злом он быть не может.

Этот остров свел ее с ума, как когда-то — ее отца!

Христофор отскочил от нее и заорал в испуге, почему-то тоже озираясь по сторонам:

— Прекрати! Прекрати эту безумную ересь! Где Распятие?! Немедленно скажи, где оно?! — Он только теперь заметил, что большого креста на серой каменной стене больше нет, остался только железный крюк. Пустая стена с крюком выглядела воплощением беды.

Она заплакала, закрыв лицо руками, как ребенок.

— Я не могу… Ты оставил меня так надолго. А он обещал, что никуда не уйдет.

Он понял, что погубил эту женщину вместе с ужасным зимним ветром над островом. И что теперь будет с сыном, с их Диого?!

— Я останусь с вами, с тобой и Диого, я больше никогда никуда не уплыву. И голос этот ты больше не услышишь. Никогда.

Она подняла голову и посмотрела на него внимательно.

— Ты уплывешь. Потому что он этого хочет. Он все уже решил за тебя. И за нас.

Он сел на постель и укутал ее в одеяло, как ребенка, обнял, сам голый и замерзший, и, чуть не плача, гладил по голове. И она успокоилась и заснула.

В полдень Фелипа настояла поехать на вершину холма на окраине Vila Baleira, в старый дом, где она родилась. Слуги оседлали им коней, и они поскакали по белесой меловой дороге вверх по зеленому холму. Сына Христофор посадил с собой в седло. Мерное покачивание лошадиной гривы, топот копыт успокоили его. Все происшедшее ночью уже казалось страшным сном, и вот он проснулся, и с ним — его семья, и все будет хорошо.

Увидев развалины дома капитана Перестрелло, в котором родилась Фелипа, Христофор с особой силой ощутил, что не нужно было бы им совсем сюда приезжать. Крыша старого дома провалилась, почти все дерево сгнило, остался только камень.

Они не сговариваясь поднялись по каменным ступеням. Библиотека капитана Перестрелло находилась в серой башне с небольшими оконцами. Над ней чудом сохранилась дырявая черепичная крыша, под которой днем спали летучие мыши. На полу валялись какие-то пыльные черепки, заскорузлые куски пергамента, тряпки — когда-то нужные вещи, превратившиеся в печальные клочки человеческой жизни, какие обычно, словно непогребенные трупы, валяются в брошенных домах.

Большое капитанское кресло в разрушенной библиотеке стояло, покрытое толстым слоем пыли и птичьего помета. В остальном «Башня» была пуста, и в ней гулял ветер.

— Странно, когда умер отец, я была совсем маленькой, — сказала Фелипа, — но я помню его. Помню, как он сидел и все время что-то писал здесь, в своем кресле. А с какого возраста начал помнить себя ты? — спросила Фелипа совершенно другим, спокойным голосом, какого он тоже не слышал раньше.

Он искренне не знал, что ответить. Он не помнил ничего, кроме ткацкой рамы и приступов кашля.

Христофор крепко держал за руку сына, словно эта маленькая, мягкая, слабая рука была единственной связью с нормальным, земным, живым миром. Зимний ветер стенал вместе с чайками и так свистел в ушах, что Христофору казалось: он тоже когда-нибудь непременно сойдет здесь с ума, и что этот кто-то, неведомый, из моря, кого жена называла «он», — действительно в этих развалинах, где-то рядом. Еще немного — и он тоже его услышит…

И Христофор снова подумал, как трудно ему на суше. В открытом море все не так: вечное движение корабля и скрип мачт делали стенающих чаек союзницами и товарищами по судьбе, вой ветра оживлял паруса, это значило — корабль плывет, что-то ждет впереди. Здесь, на острове, все было по-другому. Неподвижность под ногами была пугающе непривычной и все омертвляла.

Прочь отсюда! Он хотел домой, к камину, к книгам, к своему кувшину с золотым Madere. И надо найти и опять повесить на стену Распятие! В каждой комнате. Это непременно надо сделать!

— Чей это был дом? — звонко спросил сын. Его голос тоже был земным и успокаивающим.

— Твоего деда, Бартоломео Перестрелло. Он открыл наш остров. — ответил Христофор.

— Что такое: «открыл остров»?

Христофор задумался.

— Об этом острове никто не знал раньше. Дед приплыл сюда первым, прежде других, и потом сказал людям, что нашел новый остров.

— Что такое «остров»?

— Это кусок земли посреди моря. Как тот, на котором живем мы.

— Разве не все живут на куске земли посреди моря?

— Все, но другие живут на гораздо больших кусках, откуда не всегда видно море. Там есть города, и они полны людей, как Лиссабон и Севилья. Я когда-нибудь покажу тебе их.

— И в море остались еще куски, о которых никто не знает?

— Остались… наверняка остались, — задумчиво проговорил Христофор.

— Ты тоже плаваешь на корабле, padre. А ты открыл какой-нибудь остров? — Сын смотрел на него его же ясными глазами и ждал.

— Нет. Я никакого острова не открыл. И теперь уже — вряд ли… — ответил Христофор с грустной усмешкой.

Сын посмотрел разочарованно. И вдруг похлопал его по руке:

— Ничего, padre, мы вместе поищем. Когда вырасту.

Этот мальчишка совершенно не боялся заброшенного дедовского дома. Он освободил ручонку из пальцев отца, присел на корточки и стал копаться в пыльном мусоре на полу библиотеки. И вскоре перебирал найденные «сокровища»: позеленевшая ложка, деревянный башмак, оторванная кукольная рука и какая-то книжица в переплете из заскорузлой, как деревяшка, много раз намокавшей и высыхавшей кожи. Христофора привлекла эта книжица. Он брезгливо взял ее в руки, открыл. Страницу за страницей выцветшие чернила покрывали листы одним словом: «voltar, voltar, voltar» — «вернуться». Целая книжица, вся исписанная одним только словом. Он бросил ее на пол и обтер руки платком.

— Я голоден. Пора домой, — сказал он жене. Он хотел скорее уйти из этих развалин чужой жизни.

Подошла Фелипе, подняла книжицу, раскрыла.

— Что это? «Вернуться»? Откуда вернуться?

Он пожал плечами и удивился: она спросила «откуда вернуться?», обычно ведь говорят: «куда»? И подумал о донне Исабель, и каково было ей жить здесь, на острове, с сумасшедшим мужем! Не удивительно, что она так хорошо знала и Птолемея, и Маринуса Тирского. Книги наверняка помогли ей не сойти здесь с ума.

— Сейчас, Кристовао! — Жена по-прежнему держала в руках книжицу и листала, листала ее, повторяя это слово одержимо, до последней страницы. И лицо ее было радостным. И он смотрел на нее, и понимал, что даже жалость к этой бесповоротно погружающейся в безумие женщине, за которую он отвествен перед Господом, не сможет теперь удержать его от того, чтобы не уплыть опять. Что будет с сыном?

— Ну все, прекрати! — Он попытался отнять у нее книжицу. — Ты испугаешь Диого! — Хотя мальчишка совершенно не боялся, наоборот, смотрел с любопытством. Это его, Христофора, пугало бормотание Фелипы.

— Смотри, тут, в самом конце, какие-то рисунки! Рисунки… — Она обратила к нему взгляд настоящей безумицы.

И он взял из ее рук грязную книжицу, только чтобы зашвырнуть подальше. И вдруг увидел и… узнал. Сагресс и мыс Сен-Винсенте, оконечность Португалии! И Азоры. Но они были изображены непривычно далеко, на правой стороне рисунка. Далеко справа, у самого края. Слишком далеко. А карта шла влево, через обе страницы! Карта шла влево!! На запад!!! И был там заштрихованный большой кусок, помеченный надписью «sargaco», и… Еще был четко обозначенный кусок, похожий на огромный остров, с надписью «Antilia», и стрелка… Нет, не одна: несколько стрелок от этого большого острова, на север, помеченные словом «voltar».

Он схватил грязную, негнущуюся книжицу. Он не верил своим глазам. А его жена приблизила губы к его уху:

— Вот теперь мы можем идти домой. Он сказал.

Христофор ее уже не слышал и не мог думать ни о чем другом! Карта совпадала со всем, что он знал о западном Океане! Доплыв до Сипанго и Антиллы, нужно плыть на север, чтобы вернуться! На север! Он так и думал! «Наверное, там и есть стремнина, несущаяся на восток, или ventos Alisios, или и то и другое?»

Все совпадало. Он верил записям сумасшедшего, который всю книжку исписал единственным словом: «ВЕРНУТЬСЯ!» Не слишком, выходит, ошибалась донна Исабель Мониз, подозревая, что Христофор — тоже безумен.

Ночью ему приснился сгоревший на «Пенелопе» монах, он шагал к его острову по штормовому морю словно посуху и улыбался.

Это, конечно, оказалось плохим знаком. Потому что через несколько дней в его гавань пришел корабль. Назывался: «Пинта» — «Крашеная». Капитан, неулыбчивый испанец с тяжелыми набухшими веками без ресниц, пожелал говорить с Христфором наедине.

Капитан молча, даже не назвав своего имени, без особых церемоний сунул ему в руки письмо. Оно было от Бартоломео, очень короткое. Написанное дрожащей рукой, в разводах то ли от морской воды, то ли от чего еще… О том, что донну Перестрелло схватили с поличным, что ему самому чудом удалось пока избежать ареста, и что Христофору надо бежать немедленно и со всей семьей!

Бартоломео писал:

««Собачий падре» (это было заглазное прозвище короля Жоана) превратил Лиссабон в бойню! Моя Исабель у них в руках! Тебя тоже ищут. Проси убежища в Кастилье, в монастыре Ла Рабида у настоятеля Антонио де Марчены, где-то вблизи Палоса де ла Фронтера. Покажи это письмо отцу Марчене. Письмо передаст капитан Мартин Алонсо Пинсон, верный нам человек. Я на пути в Англию. Да пребудет с тобой милость Пресвятой Девы, и прости меня, грешного, если нам не суждено никогда больше увидеться. Твой любящий брат Бартоломео. Salve, Regina, Mater misericordiae!»

Pаспухшему, окровавленному, безглазому человеческому существу, вздернутому на цепях под низким кирпичным сводом, орали опять и опять: «Кто твои сообщники?» И Господь был милостив, потому что донна Исабель Мониз-и-Перестрелло часто теряла сознание и тогда совсем не чувствовала боли. Но ее окатывали ледяной водой и требовали: говорить! И поэтому она выталкивала вместе с обломками зубов из кровавой щели, которая раньше была ртом, какие-то слова, не сознавая какие. Палачу и писцу, записывающему показания этих шпионов, число которых увеличивалось каждый день, все это наконец надоело. Да и записывать последнее время было нечего, разобрать в бормотании пленницы ничего не удавалось. Писец посмотрел на палача осуждающе, да тот и сам уже досадовал, что не рассчитал и слишком сильно разбил ей лицо: теперь вот ничего нельзя было понять из того, что она бормотала. Хотя писец был почти уверен, что говорила она явно какую-то ерунду, к дознанию отношения не имеющую.

Оба решили сделать перерыв. Тем более что время приближалось обеденное. Палач жил с семьей неподалеку и, как всегда, ушел домой поесть и передохнуть от трудов. Господь явил милость: дона Исабель Мониз-и-Перестрелло умерла, пока ее мучитель обедал жареной рыбой с луком и чечевицей, — сердце ее не выдержало.

— Моя «Пинта» готова к отплытию хоть сейчас, — хмуро сказал испанец, — Вот только воды бы бочек пять— десять закатить, если есть. Я заплачу. Мы — на пути домой, в Палое де ла Фронтера. — Он понизил голос: — Люди «собачьего папаши» уже на Мадейре. Сам видел. Так что здесь, в Vila Baliera, будут в любой момент. Корабль у них хороший, «редонда», и пушек шесть с каждого борту. Так что не мешкай, мне с ними встречаться — никакого интересу, да и ветер такой упускать не хочу. А не то — плыви в Палое сам.

Когда все уже было готово к бегству и сын увлеченно лазал по мачтам «Пинты» и приставал с расспросами к морякам, Христофор бросился искать жену. Фелипа на корабль не пришла, и ее не было ни в саду, ни на винограднике, ни в соседней рыбацкой деревне. Потный, с прилипшими ко лбу волосами Христофор носился по всему острову, кричал везде ее имя — даже в развалинах ее отцовского дома. Но ему лишь отвечали издевательским ором чайки. Фелипу не видел никто — ни монашки, что жили сейчас в странноприимном доме при церкви, ни священник отец Фабрицио. Все кони стояли в конюшне неоседланными. Отплытие задержали. Рыбаки даже гоняли коней на север острова, нет ли ее следов там. Безрезультатно. Дольше откладывать было невозможно.

На юге показался крошечный треугольный парус.

Испанец смотрел на него обеспокоенно.

— Это они, — сказал Мартин Пинсон: — Узнаю паруса. Да и ветер меняется! Все, ждать не буду! — И крикнул отдавать швартовы.

Христофор понял: этот — и впрямь не будет!

Он бросился к капитану Пинсону и схватил его за грудки. Потом опомнился и отпустил. Но было поздно: он уже нажил себе тайного пока врага. Команда наблюдала за сценой, кто с удивлением, кто со злорадством, но все — с интересом.

А Христофор не мог понять, куда делась Фелипа и почему. Стоя на корме, он все ждал, что она появится на берегу. Он задушил бы голыми руками этого испанца, если бы Фелипа выбежала сейчас на берег, а тот посмел бы не повернуть корабль. Но она не появлялась. Христофор сорвал зло на ни в чем не повинной мачте «Пинты», ударив по ней кулаком. Дерево гулко отозвалось.

Пятилетний Диого, закрыв лицо ладонями, плакал по-взрослому горько, это была его первая разлука с матерью. Христофор поднял его на руки, вытер сыну глаза рукавом и сказал:

— Диого, я всегда, я всегда буду с тобой! Слышишь?!

Как часто Христофор давал обещания, которые заведомо не смог бы исполнить!

Сын обмяк от слез. И в тот момент Христфор искренне верил: он сделает все, возьмет на душу какой угодно грех, чтобы его мальчик был в безопасности, накормлен и счастлив.

Мальчишку изогнула судорога, и его вырвало прямо отцу на плечо. Диего сильно рвало весь путь по зимнему морю.

Темный остров Порту-Санту в пелене начавшегося ливня то взмывал вверх, то опадал за кормой, пока не превратился просто в короткую темную полоску и не слился с горизонтом совсем. Совсем. Словно его и не было.

Они плыли в Кастилью. Христофор понятия не имел, что ждет его там. Никого он в Кастилье не знал, денег с собой захватил совсем немного, сколько было. Но он что-нибудь придумает, обязательно что-нибудь придумает! В его дорожном мешке лежала заскорузлая кожаная книжица безумного капитана Перестрелло и письмо от Бартоломео, написанное неузнаваемой, скорее всего, нетрезвой, скорописью. Единственные вещи, на которые он уповал. Письмо он покажет в Ла Рабиде…

Н о куда же подевалась Фелипа, что случилось с ней? Ведь они кричали даже в колодцы!

…С темнотой ветер на Порту-Санту затеял свою любимую игру — стал бросаться ливнем, связывая в пучки по несколько струй и расшвыривая их потом куда попало. В опустевшем, притихшем доме вдруг шевельнулась большая круглая деревянная крышка над хранилшцем-mattamorra, и оттуда с усилием, отряхивая с волос и одежды золотистые зерна, вылезла женщина. Потянулась, потерла затекшие руки и ноги, огляделась по сторонам. В доме было темно.

— Ну, теперь-то ты мной доволен? — спросила она кого-то. Видимо, ответ ее удовлетворил, потому что она улыбнулась и кивнула.

Потом Фелипа вышла из дома, прошла по пустынному двору за ограду и зашагала на вершину холма, увлеченно разговаривая с кем-то и не замечая ни дождя, ни ветра. Ветер относил ее слова в море, и даже если бы кто-то пытался услышать, что она говорила, не смог бы. Донеслось только слово «voltar». «Вернуться».

Через несколько дней ее труп выловили рыбаки. Белое мертвое лицо со счастливой, умиротворенной улыбкой.

В день ее отпевания в церкви Всех Скорбящих над островом особенно жутко выл в каминных трубах ветер.

Христофор плыл в Кастилью, где его никто не знал и никто не ждал. Он уложил на тюфяке в каюте «Пинты» зареванного, уснувшего сына, которого укачало зимнее море, и сам лег с ним рядом. Опять беглец — без денег и крыши над головой. Никогда раньше он не был на корабле пассажиром, и это усиливало нарастающее и тревожное ощущение необычности, ненормальности того, что сейчас происходило.

В углу каюты лежали бухты канатов — спящие черные змеи — и ему сразу и совсем некстати вспомнились такие же в савонских портовых складах, где он прятался, убежав из дома. Он вспомнил, как к нему подбирались мерзкие крысы, готовые защищать свое, в чьи маленькие крысиные города он вторгся непрошенным.

Христофор и сам не заметил, как уснул под знакомые с детства звуки скрипящего корабля. Этот звук вытеснил память о другом, изначальном — стуке ткацкой рамы. Скрип корабля начинался, как всегда, медленно, враскачку, потом доходил до своей верхней точки, верхнего надрыва, и когда казалось, что корабль сейчас развалится на куски, дерево не выдержит и треснет обшивка… звук замирал, прекращался, словно зависал над бездной… И била в борт волна, и все начиналось сначала. Так корабль вел разговор с морем. Они говорили на разных языках — дерева и воды, но прекрасно понимали друг друга. Христофору всегда казалось, что корабль уговаривал море, уламывал, и конечно, был в этом разговоре на их стороне — мужчин, с самонадеянной глупой отвагой старающихся проникнуть бушпритами своих крошечных жалких каравелл в это огромное, вечное, влажное, потаенное и непостижимое лоно — mar осеаnа. Опасное, беспощадное и оттого еще более влекущее, желанное.

И в этом сне к нему спустилась с крутых ступеней женщина в зеленом платье, с зелеными глазами, и больше не дразнила, и не было между ними никакой преграды. Она поцеловала его сама и исчезла. И была нежность, но больше не было страсти. И от этого ему стало хорошо и немного грустно, как бывает всегда, когда вдруг добиваешься чего-то, к чему давно стремился, — и вот стремиться стало не к чему…

А наверху, на самой верхней крутой ступеньке вдруг показалась нога в красном башмачке из телячьей кожи, без чулка, как носят puta. Как раз такие башмачки он подарил своей незабываемой первой девчонке, Джиованне, проститутке в хиосском порту. Над башмачками возник подол роскошного платья. И он зачарованно смотрел, как тяжелое, ослепительное платье постепенно, медленно возникало перед ним… Появились тугая талия, грудь, шея в жемчужных нитях. Незнакомая женщина была сильно набелена, рот ее был одновременно и детски-припухлый, и порочный. «Джиованна, ты ушла из борделя, ты разбогатела?» — спросил он во сне по-итальянски, удивившись, как быстро возникло в памяти ее имя. Женщина захохотала и запустила соленым портовым кастильским ругательством. И он вдруг с веселым ужасом вспомнил, где раньше видел это лицо: на испанских монетах… Королева Кастильи!

А королева вдруг сбила с крюка на просмоленный пол масляную лампу, раскачивавшуюся на матице потолка, и пламя быстро охватило все до самых деревянных переборок. Оно не жгло его, было холодным, но сжигало его маленькую, несчастную Фелипу, которая возникла посреди оранжевых языков и, корчась, все время кричала свое «voltar!». А он не мог сдвинуться с места, как это бывает во сне, чтобы спасти ее, вытащить из огня. И она сгорела.

Он бросился на палубу и на castillo de ргоа, и увидел… бенедиктинца Корвина в опущенном на самые глаза капюшоне. И тот откинул капюшон, и Христофор увидел, что волосы у того отросли — длинные, густые, и шрамы от ожогов совершенно затянулись, словно их и не было. И Корвин повернулся к нему, подмигнул весело и сказал с издевкой:

— Вот видишь, все теперь правильно. Это совсем не трудно — идти к своей цели несмотря ни на что. Все теперь правильно, — повторил он. — Да и зачем тебе эта обуза — безумная жена? Все получается к лучшему, ваше вице-королевское величество!

Безумец еще что-то ему говорил, но Христофор уже не слышал…

Ночь распласталась на ночной постели моря, раскинув руки до самой Кастильи. Христофор Колумб спал и видел будоражащие сны…

Он не знал еще, что королева Изабелла недавно, после особенно удачной атаки на мавров, спросила Сантанхела: «Этот путешественник… — Она щелкнула пальцами, пытаясь вспомнить. — Этот… навигатор… как его… Коло?» — «Кристобаль Колон, Ваше величество!» — «Кристобаль! Подходящее имя для путешественника! — улыбнулась она. — Ну да, этот Кристобаль, о котором столько говорили прошлой зимой в Португалии. Он и вправду простой ткач? Итальянский искатель приключений, или и впрямь знает неизвестный никому путь в Индию? Расскажи мне о нем».

Если бы она только знала, как изменится все из-за этого навигатора, то и не спрашивала бы!

Но верный Сантанхел, конечно, рассказал все, что знал.

А знал он, как всегда, чуть-чуть больше, чем другие.

Знал он даже о прабабке Христофора. Которую, как говорят, прадед Джиованни Коломбо, торговец тканями из деревни ткачей Моконези, что в лигурийских горах, увез из Венеции от отца-раввина. Нет, вот как раз об этом Сантанхел говорить королеве пока не стал: в Кастилье наступили времена, когда такие прабабки стали обстоятельством весьма опасным.

И королева напрасно закатывала истерику тогда, в Толедо, по поводу «вечной» папской буллы Aetema Regis. Нет ведь ничего вечного. И потому «вечную» буллу папы Сикста благополучно откорректирует новый папа — испанец Александр Борджиа, воссевший на престоле святого Петра почти одновременно с отплытием Колумба из Полоса. Бывают же такие совпадения! Борджиа изменит демаркационную линию по Атлантике между Испанией и Португалией: Атлантику поделят теперь не по широте, а по долготе. Новая линия раздела теперь пройдет в ста лигах к западу от Азор, то есть примерно по нынешнему меридиану 38° западной долготы: Южная и Центральная Америка станут испанскими. Папа Александр Борджиа понимал, что соотечественники — победители крестового похода против мавров и их очаровательная, хотя и слишком благочестивая, королева, заслуживают награды… У Изабеллы отношение к новому римскому папе, хотя и соотечественнику, было сложным — в частности она резко отрицательно относилась к его способу подавать на банкетах каштаны [294]Намек на получившую широкую огласку оргию «Банкет каштанов», устроенную Александром Борджиа в Ватикане. В частности во время этого банкета среди других забав обнаженные куртизанки должны были соревноваться, кто быстрее соберет с пола рассыпанные каштаны под внимательными взорами «жюри» — высшего эшелона ватиканских кардиналов.
. Но мораль — одно, а геополитика — совсем другое: она оперирует такими масштабами, что подобные мелочи видятся не крупнее какого-нибудь каштана на полу.

Атлантические волны между тем так и продолжали нежно омывать прочерченную папой Борджиа демаркационную линию север — юг, пока на нее не нацелятся острые бушприты новой «владычицы морей» — «еретички» Англии. Но все это — потом, потом, уже После Колумба.

Сантанхел сделает все, чтобы найти деньги на заокеанскую экспедицию. У него окажутся свои планы на Колумба, а у королевы — свои. А в итоге получится та непостижимая смесь совпадений, которая и называется Историей и Судьбой.

Ах, этот мудрый умысел жизни: не раскрывать, что там впереди, иначе не стоило бы и жить!

— Пригласите этого Колона на аудиенцию в Алкала де Энарес, Сантанхел! — произнесет королева Кастильи Изабелла.

Исторические слова…

«…insulae expectant et naves mans in principio…» и «…novos et terram novam et non erunt in memoria priora et non ascendent super сог…» — «Меня ждут острова и впереди их — корабли…» и «…новое небо и новая земля, и прежние уже не будут воспоминаемы…»

Скрипит палуба «Пинты». И разбуженные чайки, словно изорванные кем-то на куски старые карты, поднятые в поднебесье ветром, упоенно летят в ночном море рядом с огнями на мачтах «Пинты», летят и вопят — или от счастья полета, глупые птицы, или о чем-то предупреждают, потому что им видно то, что пока не видно людям.

Эваристо Домингес. Порт Палос

В 1492 году Христофор Колумб во главе небольшой флотилии судов пересечет Атлантический океан (стараясь, на всякой случай, все-таки держаться севернее 28-й параллели) и откроет Большие Антильские острова. Начнется быстрое и беспрецедентно жестокое освоение европейцами материка за океаном. Впоследствии окажется, что земля эта действительно очень богата золотом и серебром. И несколько столетий будут возить его в Европу испанские галеоны и каравеллы — «корабли Фарсисские». Испания станет величайшей из империй мира.

Сначала Колумбу и всем вправду покажется, что найден потерянный Рай, но вскоре все поймут, что обретенный — он очень быстро превращается в свою противоположность.

12 октября 1492 года вмятина колумбовых колен на багамском песке даст истории человечества новую точку отсчета. Планета никогда уже не будет тощ что до Колумба. Она изменится бесповоротно. И только люди останутся неизменными. Повсюду неся и рай свой, и ад — в самих себе.

Сальвадор Дали. Сон о Христофоре Колумбе