I

— А, это ты, бабка! Ну, присядь, поговорим немного!

— Я постою, паничок… У вас так тихо, я думала, вы уже спите, а вы все с этой книжкой, — сказала, присаживаясь, бабка. — Простите, паничок, я пришла спросить — болит еще у вас голова или перестала?

— Перестала, бабка, перестала! — сказал молодой учитель, притрагиваясь рукой к голове и как бы прислушиваясь к тому, что в ней происходит. — Забыл даже, что она и болела!

— Ну, паничок, мой родной, как себе хотите, хотите — верьте, хотите — не верьте, а я вам, ей-богу, заговор шептала!

— Ты и мне шептала? — удивился учитель. — Когда же это ты умудрилась пошептать? Я даже и не заметил.

— Вы здесь сидели, читали, а я из кухни, через дверь шептала… Не гневайтесь, ей богу, шептала!

Высокая, худощавая, темноволосая женщина — она работала в школе сторожихой — необычайно оживилась; глаза и все ее лицо говорили, что она глубоко убеждена в силе своего искусства.

— Верно, это ты мне помогла, бабка, — сказал учитель, усмехнувшись.

— Ой, паничок, вы все смеетесь, не верите мне, старой!

— О нет, бабка, верю, верю! О твоем знахарстве везде говорят: в Хатовичах, в Малковичах, в Ганцевичах — всюду!

— Гэ-э-э, паничок, из-под самого Пинска приходят и приезжают к старой Марье! — с гордостью проговорила бабка.

— И как это ты, бабка, шептать научилась?

— Научилась, паничок, научилась!

— Кто же тебя научил?

— Ой, паничок, вы все хотите знать!

— А что же, бабка, научился бы — и ко мне ходили бы люди и я помогал бы им.

— Неможно это, паничок.

— Почему нельзя? Разве грех?

— Неможно!

— Должно быть, бабка, ты с нечистой силой знаешься?

— Бог с вами, паничок, что вы сказали на ночь глядя! Пусть бог милует! И не вспоминайте вы про нее! Во имя отца, и сына, и святого духа!

Старая полешучка, знахарка Марья, подняв глаза на образ, набожно перекрестилась.

— А что же она мне сделает, эта нечистая сила? Я не боюсь ее, потому что ее, бабка, вообще нету.

— Гэ, паничок, вы еще молоденький, мало на свете жили.

— Но вот ты, бабка, слава богу, пожила на свете, а скажи: видела ли хоть раз нечистую силу?

— Не на каждого, паничок, она попадает, — уклонилась бабка от прямого ответа.

— А я тебе, бабка, скажу, на кого она попадает. Насколько я знаю, она больше всего привязывается к пьяным, темным людям, да и то ночью.

Сторожиха покачала головой, не согласившись с учителем. А учитель, еще совсем молодой человек, недавно приехавший в свою первую школу, еле заметно усмехнулся про себя, уверенный, что бабка обязательно расскажет про какой-нибудь случай с нечистой силой. Ему очень нравились такие разговоры с этими простыми людьми, жителями глухой полесской деревни, которые еще так недалеко ушли от верований и представлений времен первобытной человеческой культуры.

— Я вам, паничок, не буду много говорить, ведь вы все равно не верите или хотя и верите часом, но говорите, что не верите. Но если моему слову веры нет, то послушайте, пусть вам расскажет мой Михалка. Вы же знаете моего Михалку? А если и ему не поверите, спросите людей. Михалка тогда еще парнем был. Шел он из Сельца, и ночь была не очень темная. Слыхали, может, Сельцо недалеко от нашей деревни, верста, не более. Это выселки из нашей же деревни, дворов десять. Он и женку оттуда взял. Так вот, паничок, был он там, на вечорки туда ходил, пока не женился. На полдороге между Сельцом и деревней старая корчма стоит, как раз напротив кладбища. Там еще небольшое болотце есть, и речка оттуда начинается, малюсенькая, и соединяется с другой речкой, что у нас Телешевым дубом зовется. И вот как только миновал он корчму, так на него что-то и набросилось — и не зверь и не человек. Так прямо и налетает на него. Хочет Михалка словить его — а не может: что-то голое и скользкое, ни шерсти, ни одежи. Михалка отбросит его рукой, а оно снова, а оно снова… И вот, не поверите, паничок, разорвало на хлопце новую свитку до самого воротника. Обессилел, бедный, почти без памяти в хату заявился. Скажете — пьяный был, так ведь сроду не пьет Михалка, в рот горелки не берет. И пролежал он после этого в горячке три месяца, насилу на ноги поднялся.

Лобанович — так звали молодого учителя — слушал рассказ с большим интересом. Вначале ему было немного смешно, но по мере того как сама рассказчица все более увлекалась историей с Михалкой, лицо учителя становилось серьезным и даже хмурым.

Если сторожиху захватывала загадочность происшествия, то Лобановича заинтересовало другое, а именно — непосредственная и крепкая вера людей в существование таинственного, темного сплетения злых сил. Миллионы и более лет живет эта вера, зачатки ее затеряны в темном омуте прошлого, и до сих пор человеческий разум не сумел освободиться из-под власти этого дурмана.

"Интересно! Надо будет подумать об этом", — заметил про себя учитель. Но, как видно, его занимала еще и другая мысль, и он неожиданно для самого себя спросил:

— Бабка! А твой Михалка мог и помереть от этого?

— Гэ, паничок милый! Чуть-чуть не помер! Насилу отходили!

— И подумать только, из-за какой глупости может умереть человек! — проговорил молодой учитель, обращаясь скорее к самому себе, чем к своей собеседнице, и задумался. Голова его немного склонилась набок, темные глаза, в которых светилась какая-то затаенная мысль, устремились, не мигая, в угол комнатки, но ничего не видели: они как бы обращены были к той мысли, которая в эту минуту ворошилась у него в голове.

Старая бабка с каким-то страхом и любопытством поглядывала на своего "панича".

— О чем вы, паничок, так задумались?

Лобанович вскинул на нее глаза и засмеялся.

— Знаешь, бабка, хочешь, я скажу тебе, о чем ты теперь думаешь?

Бабка удивилась еще более, а учитель, не ожидая ответа, проговорил:

— Ты, бабка, смотрела на меня и думала: "Если этот панич еще не сошел с ума, то скоро сойдет".

Сторожиха изумленно смотрела ему в глаза, а Лобанович, придав важное выражение своему лицу, сказал:

— Ты, бабка, не думай, не одна ты знахарка. Я, может, еще лучший знахарь, чем ты.

— А что ж, паничок, все может быть, — словно с какой-то обидой ответила бабка.

— Ты плюнь, бабка, на это, потому что все это глупости, а лучше скажи: зачем мы на свете живем?

Бабка не знала, какой тон ей взять, чтобы не ошибиться.

— Гэ, паничок, что это вы обо всем спрашиваете? Гляжу я на вас и удивляюсь: сидит себе, словно монашек, и все в книжки смотрит. Поглядели бы немного — и хватит. А то, когда ни придешь, вы все в книги глядите. Разве можно так долго смотреть в них? — И, помолчав, добавила: — Сушат они, и больше ничего.

— Так ты, бабка, не знаешь, зачем мы на свете живем?

— Нет, паничок, не знаю! Если бы вы спросили дерево, зачем оно растет, разве оно ответило бы? Так и я не могу ответить вам. Живем, пока живется, — ведь живым в землю не полезешь, а придет смерть, тогда похоронят.

— Да, бабка, ты говоришь правду, не знаем мы, зачем на свете живем.

— А зачем, паничок, и знать? Живет человек и живет, пока ему бог предназначает. А придет время умереть — умрет.

— А плохо, бабка, что надо умирать!

— Что вы, паничок, все про смерть говорите! Чудной вы, ей-богу! Вот тот панич, который был здесь до вас, бывало, пойдет куда-нибудь — либо к пану подловчему, либо к Курульчуку на чугунку. Там паненка была, ой пригожая паненка! Ее теперь дома нет, а вот приедет — сами увидите!

— А разве здесь и паненки есть? — заинтересовался Лобанович.

— Ой, паничок, почему же по быть!

Бабка начала перечислять и расхваливать паненок. Прежде всего у волостного писаря их целых четыре. Правда, волость отсюда в пятнадцати верстах. Но есть паненки и поближе. Верстах в семи от Тельшина живет дочка землемера. Все паничи в округе влюблены в нее. Есть еще паненка на хуторе, до которого рукой подать — версты три, не более.

— Да зачем нам лучше, паничок, — у пана подловчего дочки есть. Одна еще совсем молоденькая, а другая постарше. Она уже спрашивала: "Ну как, бабка, твой панич?"

— А ты что ей сказала?

— Ой, говорю, панич! Хороший панич!

— Разве же я хороший?

— А почему же не хороший?

— Ну, а которая из паненок самая лучшая?

— Все хорошие. Как по мне, так все хорошие.

— Не думаешь ли ты, бабка, женить меня?

— Сами, паничок, женитесь… А к пану подловчему вам нужно зайти. Бывало, тот, прежний панич, как вечер, так уже и там. А вы все сидите над этими книгами. Сушат они человека.

— А ты, бабка, пошепчи, чтобы я от них отвернулся.

Старуха несколько минут смотрела на учителя, а затем засмеялась долгим-долгим смехом.

— О панич, вы все шутите!

Бабка встала, зевнула и посмотрела в окно. А там лежала темная-темная ноябрьская ночь.

— Только у пана подловчего еще окна светятся, — заметила бабка.

— Посиди еще немного.

— Нет, паничок, поздно.

И старуха медленно побрела в свою кухню.

 

II

Сторожиха уже слегка похрапывала в кухне на печке, а Лобанович все еще не ложился. На столе горела лампа под светлым абажуром и лежала развернутая книга. На этот раз чтение что-то не ладилось, и Лобанович часто отрывался от книги, ходил по комнате и думал. Новое место, новые люди и та работа в школе, которую нужно было начинать на этих днях и к которой он так долго готовился, — все это занимало его мысли, и ему было легко и хорошо: ведь так много нового и интересного надеялся он встретить на открывшейся перед ним дороге самостоятельного общественного труда.

Ему по душе был и этот глухой уголок Полесья, о котором он еще дома так много интересного наслышался от одного старого объездчика, и этот народ с его особым говором и обычаями, так не похожими на говор и обычаи тех беларусов, из гущи которых вышел Лобанович, этот нетронутый край старины, которая на каждом шагу бросалась ему в глаза и привлекала к себе внимание, и даже вид самой местности, общий тон которой не мог еще уловить Лобанович, но в которой также много было интересного и, на его взгляд, привлекательного.

Что ни говори, а жизнь сама по себе радость, великое счастье, бесценный дар. Есть две важные части, из которых складывается жизнь и которые придают ей глубокий смысл и красоту, — человек и природа. Никогда не утратит для нас интереса человек, ибо проявления его ума безграничны, пути его неизведанны, формы его жизни и его отношений с другими людьми бесконечно разнообразны, окончательно не определились и никогда не могут стать окончательными. А природа! Сколько великой радости дает нам она! Ведь природа — интереснейшая книга, раскрытая перед глазами каждого из нас. Читать эту книгу, уметь разгадывать ее таинственные письмена — разве это не есть счастье?! Жаль только, что наша жизнь несоизмеримо мала, чтобы начитаться этой книгой.

С такими мыслями Лобанович остановился возле окна. Со двора глядела глухая, черная ночь. Небо, обложенное низкими тучами, казалось, все тяжелее нависало над оголенной землей. Непроглядный мрак и сырой туман совсем поглотили эту заброшенную среди болот и лесов небольшую деревеньку.

"Какая тьма!" — ужаснулся молодой учитель. Ему было приятно чувствовать, что он в теплой и уютной комнатке, где приветливо горит лампа под белым абажуром, где все так тихо и спокойно, ничто не нарушает хода его мыслей. И тут же посочувствовал он тем путникам, которым так или иначе приходится ехать или идти в это глухое время ночи по темным и грязным дорогам, через броды и гати, среди лесов и болот.

Лобанович снова подошел к столу и взялся за книгу. Но мысли его так разгулялись, разошлись, что он вынужден был закрыть книгу и снова начал ходить по комнате и думать.

Завтра надо будет заказать старосте подводу и поехать в волость забрать школьные принадлежности; надо познакомиться с тамошним учителем и посоветоваться с ним по разным вопросам, связанным со школой; нужно также зайти и к батюшке и пригласить его приехать сюда отслужить молебен перед началом занятий в школе. Да, это надо сделать, ведь уже давно пора приниматься за обучение детей. Его назначили сюда поздно, и надо быстрее начинать занятия, иначе он не сумеет выполнить программу.

Часы на стене делали свое дело. Размеренно, однообразно качался маятник в стеклянной горенке и, казалось, был очень доволен своей работой, что он и подтверждал коротким "так-так", "так-так". Перед тем как пробить, часы несколько минут трещали, скрипели, как колодезный журавль на морозе, и после такого вступления звенели приятным металлическим звоном.

"А ведь уже поздно", — заметил про себя Лобанович.

Часы пробили полночь. Учитель перенес лампу в другую, еще меньшую, комнатку, где стояла его простенькая деревянная кровать, лег в постель и начал читать "Звездные миры и их обитатели".

Широкая картина недосягаемых миров открывалась перед взором молодого учителя во всей своей таинственности и безграничности. И чем сильнее захватывали воображение эти неисчислимые миры, разбросанные среди бездонных глубин, таких страшных, таких привлекательных, земля и ее гордый властелин — человек становились все менее и менее значительными, становились такими ничтожными. Земля терялась среди беспредельных пространств, словно крохотная песчинка. И каким незначительным, неприметным представлялся человек со своими заботами, со своими повседневными мелочами жизни! Вызванные чтением мысли и настроения все сильнее овладевали молодым учителем. Но эти мысли вмиг разлетелись, как воробьи, когда в их веселую стайку бросит камешек какой-нибудь мальчуган-озорник: страшный и отвратительный образ смерти мелькнул среди этих мыслей молодого учителя и разогнал их. На мгновение жизнь в нем как бы остановилась, по его телу пробежала дрожь, — ведь этот образ смерти возник совсем неожиданно.

"Я умру! — подумал учитель. — Придет такое время, когда я стану мертвецом, трупом!"

На короткий миг он словно отделился от самого себя и взглянул на себя со стороны, как посторонний, другой человек, и живо представил себе то мгновение, когда он станет мертвым, недвижимым.

"Фу! Как это гадко и неприятно! А хуже всего то, что перед лицом смерти мы беспомощны и бессильны и не имеем средств избежать ее или хотя бы отдалить ее приход. От нее не отмолишься, от нее не откупишься ничем. Я умру. Молодым, пожилым или старым, но умру, потому что я, как и все, что несет в себе зачатки жизни, подвержен смерти, потому что все на свете, едва зародившись, уже таит в себе признаки и печать смерти. И люди свыклись с этим, и никому даже в голову не приходит высказать свой протест против смерти и вести с нею борьбу, словно все они уже давным-давно условились признать над собою ее власть, считать эту власть справедливой и законной. А она, смерть, каждый день ходит вокруг, каждую минуту уничтожает и молоденькие и старые формы жизни. И мы не обращаем на это внимания, и только тогда она производит сильное впечатление, когда умирает кто-нибудь близкий либо когда нападет мор и люди начинают гибнуть массами. Тогда человека охватывает ужас и он теряет голову. И вот что интересно: когда нарушаются мелкие права человека, он готов драться за них и кусаться зубами, там же, где уничтожается сама основа, он покорно склоняет голову и молча подставляет ее под обух.

Фу! Какая мерзость! — продолжал размышлять молодой учитель. — Живешь, строишь планы, чего-то ищешь, чего-то добиваешься, надеешься, а придет время — и ты будешь труп, гниль, пожива червей".

Эти мысли нарушили покой Лобановича и оставили у него в душе неприятное и горькое чувстве.

Он свернул папироску, стараясь не думать о смерти, закурил, чтобы отвлечься от горьких мыслей. Это ему немного и удалось, так как Лобанович был хлопец здоровый, крепко сросся с землей и жизнью, любил жизнь, на пороге которой он стоял и рассвет которой для него только начинался.

"Почему я начал думать о смерти? Откуда взялась эта мысль?" — спросил себя Лобанович и начал доискиваться связи между мыслью о смерти и теми мыслями, которые так или иначе были причиной ее возникновения.

Припомнив весь ход своих размышлений, учитель никак не мог обнаружить этой связи, и это обстоятельство его немного удивило и заинтересовало.

"Я чего-то не принял во внимание, какой-то образ или какая-то мысль просто улетучились из памяти, и оттого этот факт мне кажется немного непонятным и странным, хотя, вообще говоря, на свете ничего удивительного пет".

А часы на стене безостановочно делали свое дело: размеренно качался непоседа маятник и каждый свой шаг отмечал коротким "так-так"; часы все так же скрипели, перед тем как пробить, и в свой срок мелодично звонили.

Лобанович погасил лампу.

Мрак и тишина заполнили маленькую комнатку. Со двора в окно глядели черная ночь и закрытое густыми тучами-волокнами темное небо. Было тихо и глухо. Через несколько минут возле двери в кухню заскребла мышка. Как видно, она нашла где-то корочку хлеба и барабанила ею по полу.

Лобанович старался уснуть, но ему не спалось. Только он закрыл глаза — перед ним словно живая встала картина дороги, по которой он ехал от станции: нескончаемые болота и целые стада стожков на них, гати, броды, старые сосны, гордо возносившие свои верхушки над лесом, — словом, вся эта местность, полная своей особой красоты и невыразимой прелести. "Когда больной человек начинает думать о большой дороге, это считается признаком того, что этот человек не выздоровеет", — припомнилась неизвестно когда и кем высказанная мысль.

"Все это глупости", — подумал учитель и повернулся на другой бок.

 

III

В воскресенье раненько, едва только заиграл багрянец на востоке, Лобанович сидел уже на сене в телеге и выезжал из деревни. Небольшая деревенька, в одну улицу, выглядела неприветливо и неуютно. На всем лежала печать небрежения и какой-то незавершенности, словно здешние хозяева строились на скорую руку и все делали временно и еще не успели навести тот порядок, которым обычно отличается беларусская деревня. Улица была ровная и широкая. Почти возле каждой хаты грудами лежали и гнили бревна, но никому не приходило в голову положить деревянные кладки, хотя бы против своей хаты, чтобы можно было пройти через грязь, в которой утопала улица. А грязь была густая, черная как деготь, глубоко размешенная лаптями полешуков, копытами коров и лошадей. Но полешуки свыклись и сжились с этой грязью и не обращали на нее внимания. Хаты были большей частью новые, построенные из толстых и гладких бревен. В расположении хозяйственных построек во дворах также не было порядка и системы, а все громоздилось как попало.

Одним словом, жители этой деревни представляли собой настоящих детей леса, которые, казалось, совсем еще недавно обосновались здесь и только начали переходить от одной формы жизни к другой. Все они были завзятыми охотниками и отличными стрелками, приходили в волнение от одного только вида ружья. Крестьян других деревень, которые жили преимущественно среди полей, они называли полянами и тем самым как бы отличали их от себя, жителей лесов. А лесов и болот здесь был непочатый край. Сама деревня стояла на небольшой полянке среди леса и кустарников, и Лобанович все эти дни чувствовал себя так, словно что-то связывало его, словно на нем было надето тесное платье, — так давили со всех сторон на эту деревню плотные стены пущи, наседали с угрозой, будто она покушалась нарушить ее законные права. Край полянки прорезала железная дорога. Она проходила возле самой деревни, захватывая даже один конец улицы. Сразу же за переездом начинался лес.

Низкое солнце еле пробилось сквозь макушки деревьев. Небо прояснялось, начинал дуть восточный ветер; легкий морозец затягивал лужицы тонкой пеленой льда. Висевший все эти дни туман развеялся, всюду посветлело и повеселело. Даже этот угрюмый лес немного прояснился и выглядел более приветливо.

— Го, подмораживать начало! — весело проговорил полешук Степан Рылка и, соскочив с телеги, выломал хворостину и хлестнул ею своего худого, но довольно резвого коня.

— Эх, и лесу же у вас много! — сказал учитель, чтобы заговорить с полешуком и познакомиться с ним поближе.

— О, лесу у нас много! — подтвердил Степан и повернулся к учителю. — Это вот теперь, когда провели здесь железную дорогу, его сводить начали, а прежде лес совсем не такой был. И зверья было много. Возле нашей деревни медведи водились. Еще батька нашего старосты, — знаешь, может? — старый Рыгор, старинного закала человек, живого медвежонка из лесу принес, у медведицы отнял!

— Как же это он?

— А бог его знает. Смелый. Да и здоровый, как дуб. Даром что ему теперь семьдесят лет, а когда забушует часом в хате Роман, его сын, староста наш, так старик, случается, не выдержит, возьмет его на руки, как ребенка, и сейчас же утихомирит, хотя Роман и не из слабых. Вот как! И отвезли того медвежонка графу Потоцкому. За это дозвол дали Рыгору охотиться в графских лесах, еще и пороху и дроби выдали.

— А теперь медведей здесь нет?

— Нету, перевелись. Туда дальше, под Татарку, ушли, где места глуше и лесу больше и куда реже заглядывает око людское… Запрещать начали по лесу с ружьем ходить, лесников поставили, законы строгие пошли. Но и лес уничтожается и зверь выводится.

— А я слыхал, что здесь еще много зверья.

— Есть, правда, но разве столько, как прежде? Бобры здесь когда-то водились, еще и теперь кое-где можно видеть следы их построек… На все пошел упадок, — с какой-то грустью заключил полешук и замолчал, о чем-то задумавшись.

— Да, дядька Степан, жизнь не стоит на месте, и все на свете меняется. Вот у вас чугунку провели, заработков прибавилось, торговля быстрее пошла, новые люди появились. Еще три года назад у вас и школы не было, теперь построили школу, ваши дети учиться будут, грамотными станут, будут книги, журналы читать, научатся, как лучше землю обрабатывать, чтобы пользы от нее больше было, — ведь все-таки улучшение в жизни от науки идет. Наверно, и вы, дядька Степан, имеете деток, которых надо в школе учить?

— Есть. Иван и Пятрук — самые школяры, — вздохнул полешук.

В его ответе учитель почувствовал нотку недовольства, что его хлопцам приходится идти в школу.

Учитель с любопытством наблюдал за полешуком. Ему нравилась характерная для Полесья одежда Степана: черная выцветшая суконная свитка, сшитая в талию, широкий с красными полосками домотканый пояс и шапка-кучемка своего производства. Длинные, как у попа, темно-русые волосы, светло-серые глаза, средний рост, широкие плечи, медлительность движений и какая-то серьезность выражения лица как нельзя лучше гармонировали с общей картиной полесской природы.

Дорога все время шла лесом. Лес изредка перемежался небольшими полянками, на которых зеленели всходы ржи, а по краям кое-где виднелись могучие древние сосны, пышно разросшиеся на просторе, либо развесистые толстые дубы, словно зажиточные старосветские хозяева; на этих дубах полешуки-бортники устраивали большие пчельники, втаскивая туда по десятку ульев. Полянки снова сменялись лесом, то стройным боровым, то низким болотным. Высокие тонкие березы чередовались с серыми стволами сосен и придавали печальный и задумчивый вид всей картине. Лес снова расступался, открывая место безгранично широким болотам. Они тянулись далеко-далеко и снова замыкались лесом, еле чернеющим ровной полоской на горизонте. Целое море высокой порыжевшей травы осталось зимовать здесь, потому что сюда не забредет ни скотина, ни человек с косой. Бесчисленные кочки, низкорослые елочки на них, почерневшие суковатые пни давно погибших деревьев. Среди этих кочек блестящими лентами извивались порой полоски воды, чистые, гладкие, как стекло. Неведомо с каких времен, как свечки, торчали над ними засохшие, сломанные комли старых, истлевших ольх и печально глядели в небо. От болот веяло какой-то невыразимой печалью; тихую грусть навевали однотонные картины полесских уголков, где жизнь все же создавала своеобразные, неповторимые формы и, несмотря ни на что, имела свою прелесть и красоту. Но эти картины утомляли глаза и печалили сердце, и человек невольно старался отыскать что-то такое, на чем можно было бы отдохнуть и успокоиться.

Глядя на пустынные полесские болота, Лобанович порой чувствовал какую-то оторванность от жизни, от всего света, словно этот свет сошелся здесь клином, и тоска о том, с чем он разлучился, начинала овладевать его душой.

"Что чувствует, о чем думает этот дядька Степан? Как отражаются на нем образы глухого Полесья и какой след оставляют они в его душе?" — думал учитель, и ему хотелось хоть на мгновение стать тем самым полешуком, который сидел рядом с ним, чтобы взглянуть вокруг его глазами и понять его внутренний мир, его надежды, желания.

Болота кончились, дорога пошла на горку, колеса мягко покатились по желтенькому песочку, и лес принял обычный свой вид. Версты через две лес с одной стороны дороги снова расступился, образуя веселую полянку, которую он огибал красивой извилистой линией. На этой полянке, за полверсты от дороги, раскинулась чья-то усадьба, напоминающая средней руки фольварк, с различными хозяйственными строениями, садом и просторным двором.

— Чья эта усадьба? Кто живет здесь? — спросил учитель.

— Это? Да здесь пан землемер живет. Завитанками хутор называют. Отсюда как раз половина дороги до волости, — ответил Рылка.

"А-а, это и есть тот землемер, в чью дочь все здешние кавалеры влюблены. Так вот где живет она, эта красуня!"

Лобанович припомнил разговор со своей сторожихой и с любопытством еще раз взглянул на усадьбу. Послушное и услужливое воображение уже рисовало ему чудесную девушку, этот нежный и красивый цветок, взращенный в глухих полесских лесах. Слово "девушка" всегда вызывало в душе Лобановича прекрасный и чистый образ, на который можно смотреть, которым можно любоваться только издали. И теперь он припомнил два или три случая в своей жизни, когда образ девушки глубоко западал в его сердце, но он и намеками не сказал никому об этом. А раз в дочь землемера все влюблены, то она, несомненно, верх красоты. Еще не видя ее, учитель почувствовал, что она уже имеет над ним какую-то власть. Ему хотелось хоть взглянуть на нее, и на протяжении всего остального пути он думал о дочери землемера, он уже встречался с нею, заинтересовал ее и чуть ли не заслонил собой всех ее кавалеров.

 

IV

Последний раз расступился лес, и глазам учителя открылась широкая, круглая полянка, веселая и приветливая. Лобанович вздохнул с облегчением, словно с его плеч свалилась какая-то тяжесть, — тряская, покрытая корнями дорога и глухой лес все же надокучили ему. Тем приятнее было увидеть крыши человеческих строений и трубы домов, над которыми кое-где курился еще синеватый дымок.

Довольно большая деревня вытянулась в одну линию, и только возле церкви, на пригорке, хаты расположились гуще и шире. Слева, в конце деревни, стоял дом волостного правления с двумя высокими красными трубами над почерневшей крышей. Напротив, на другой стороне улицы, виднелась школа с белыми ставнями и с двумя или тремя развесистыми вязами возле нее. У въезда в деревню, немного на отшибе, печально ютилась старенькая деревянная церковка. Теперь она стояла одинокая, заброшенная, забытая, и только богобоязненный путник, проходя мимо нее, останавливался и крестился, набожно склонив голову. По одну и по другую стороны деревни стояли ветряные мельницы, как страшилища, широко раскинув свои крылья. Одни мельницы были в живом движении, весело поднимали и опускали крылья, а другие стояли молча, недвижимо и имели такой вид, словно были чем-то удивлены и спрашивали: "А почему же мы стоим без работы?"

Проехав небольшую гать, телега покатилась по широкой улице. Народ расходился из церкви. Старые полешуки при встрече почтительно кланялись, а молодые девчата и проворные молодицы, нарядные, словно маки в огороде, подталкивали одна другую, перемигивались и бросали смешливые взгляды в сторону молодого учителя, который впервые появился здесь.

Подъехав к школе, Лобанович соскочил с телеги и взошел на крыльцо. Дверь была заперта, Лобанович постучал. В глубине квартиры тотчас же стукнул отодвигаемый стул и послышались шаги. Дверь открылась.

— Простите. Дома учитель?

— Вот я. Заходите, пожалуйста.

Лобанович пошел за хозяином, неуклюже ступая онемевшими ногами.

— Разрешите познакомиться: ваш коллега и сосед Лобанович, — назвал себя гость.

— Соханюк, здешний педагог. Будьте добры, снимайте пальто, садитесь.

Гость и хозяин сели возле стола.

— Вы новенький и в наших краях впервые?

— Новоиспеченный и в ваших трущобах имею честь быть впервые, — сказал с усмешкой Лобанович.

— Ну как, нравится вам ваше место?

— Лучшего места я и не ждал. Тихое, глухое, ничто не помешает вести работу, — проговорил Лобанович.

Соханюк звонко засмеялся.

— Ах вы, идеалисты, идеалисты! Надолго ли хватит вам этого идеализма?.. И тем не менее впервые вижу человека, который так высоко ставит глушь, да еще такую, как ваша.

— У вас здесь, извините, еще большая глушь.

— Как так? — удивился Соханюк. — У нас волость, общество: батюшка, писарь, фельдшер, урядник, псаломщик, да и со стороны люди чаще наведываются.

— И, вероятно, из Завитанок сюда кое-кто заглядывает, — шутливо, в тон хозяину, проговорил Лобанович и бросил на него пристальный взгляд.

Хозяин немного смутился, так как и он смотрел завистливым оком на дочь пана землемера и сразу понял, куда метит его сосед.

— А вы разве были в Завитанках? — спросил Соханюк.

— О нет, — проговорил Лобанович, — я считаю, что у завитанской чаровницы и так большой штат кавалеров и мое присутствие нисколько не увеличит ее успеха.

— Если у вас, коллега, такой взгляд на вещи, — скапал повеселевший Соханюк, — скажу вам: не будете и вы иметь успеха у здешних паненок.

— А мне все равно… Впрочем, не ошибаетесь ли вы, коллега? Но это между прочим. Я хотел бы просить вас, коллега, познакомить меня с вашим обществом, ведь надо же, как говорится, отдать кесарю кесарево. Если вы будете любезны пойти со мной к писарю, да и к батюшке тоже, а может, и еще к кому-нибудь, если того требуют обычаи вашего общества, то я буду вам очень благодарен. Это было бы и быстрее и проще, потому что мне еще никогда не приходилось выступать в роли визитера.

— А вы почему так торопитесь? Разумеется, я с вами пойду, тем более что и мне нужно зайти кое к кому, но отослали бы вы свою подводу домой, а сами остались бы здесь ночевать.

— Нет, я еще не приступал к работе в школе. Вы, наверно, уже многое успели сделать, и я не догоню вас за всю зиму. Мне хотелось бы и поучиться у вас кое-чему, ведь вы уже набили, как говорится, руку и имеете опыт.

Дверь из другой комнаты открылась, и на пороге показалась немолодая женщина. Это была сторожиха. Она сначала внимательно посмотрела на незнакомого учителя, а затем обратилась к Соханюку на диалекте полешуков:

— Да вас, панычу, там маладыцы прышлы — лыст на-пысаць хочуць [К вам, паничок, молодицы пришли — письмо написать хотят].

— А сало прынесли?

— Ны відаю, панычыку [Не знаю, паничок].

— Извините, — сказал Соханюк гостю, — я отправлю этих молодиц.

И Соханюк вышел в кухню.

Сторожиха Матрена, еще раз оглядев гостя, также направилась туда. Ясно, кто-то дал ей наказ как можно лучше разглядеть Лобановича, чтобы навести затем о нем основательные справки. И, как видно, наказ этот был дан кем-то живущим поблизости, потому что, выждав минуты две, Матрена метнулась через улицу, прямо к квартире писаря.

Оставшись один, Лобанович окинул взглядом комнату. Квартира Соханюка была гораздо лучше, чем его собственная. Видно, Соханюк жил неплохо, просидев в этой школе лет пять. И вообще он был человеком практического склада. Каким-то образом умудрился за эти пять лет, получая двадцать рублей жалованья в месяц, собрать капитал в пять-шесть сотен и имел свое хозяйство. "Ухватистый человек ты, братец, — подумал Лобанович. — Даже за то, чтобы написать письмо, не стесняешься брать сало". На столике лежали школьные журналы. Перелистав их, Лобанович пришел к заключению, что Соханюк не так далеко ушел со своими учениками, что в его лице он не будет иметь для себя наставника, и тут же отметил, что общего между ними очень мало и близкими друзьями они никогда не станут.

— Ну, теперь я свободен, можем идти, — сказал, вернувшись, Соханюк. Он подошел к зеркальцу, посмотрел в него, подправил рыжеватые усы, провел рукой по щекам — хорошо ли побрит — и прицепил большой франтоватый галстук.

Худощавый, выше среднего роста, Соханюк имел довольно красивое лицо, но маловыразительные желтовато-карие глаза его немного портили общее впечатление. Был у него и еще один недостаток — недостаток произношения: он не мог выговорить чисто "р", а как-то скрадывал его и говорил "и": "Ты Мат'ена, если я не п'иду, оставь обед на ужин".

Учителя вышли.

— Куда же сначала пойдем?

— А давайте начнем по порядку, чтоб никому не было обидно, — ответил Лобанович.

Сделав несколько шагов, Лобанович и Соханюк взошли на крыльцо волостного правления.

— Зайдем в канцелярию, — предложил Лобанович. — Заодно надо взять тетради и все учебные принадлежности.

Учителя переступили порог и очутились в "сборной" — просторном, как скотный двор, помещении. В противоположном конце "сборной", на возвышении, за оградой из точеных столбиков, стоял огромный стол, обитый зеленым сукном, а за столом в широком кресле восседал сам писарь. Это был уже старый человек, с полуседой широкой бородой. Держался он необычайно важно. Смотрел на всех слегка прищурясь, словно он только что понюхал табаку и собирается чихнуть. Несмотря на то что в канцелярии было тепло, писарь сидел в валенках, так как страдал ревматизмом. Болезненное лицо его носило на себе следы когда-то веселой жизни и пьянства, в котором писарь не имел себе равных в волости. С горелкой он никогда не разлучался. В канцелярии, в шкафу, среди "гражданских и уголовных дел", стояла бутылка с "царскими слезами", как называли тогда горелку, к которой часто прикладывался Петр Осипович и в часы своих служебных занятий в волости. Правда, таких часов у него было не так уж много, он приходил сюда только в случаях редких и важных; всю же работу по волости вел его помощник Дубейка, который уже считался кандидатом на должность писаря. По этой причине Дубейка также держался очень важно, носил манишку и манжеты и считал себя самым видным кавалером; старательно причесанные волосы и частое заглядывание в зеркальце свидетельствовали о том, что и ему в сердце запала завитанская паненка.

 

V

— Позвольте познакомить, — сказал Соханюк, подводя Лобановича к писарю, — тельшинский учитель.

— А! — проговорил писарь, оглядывая Лобановича прищуренными глазами и подавая ему руку. — Просвещать, значит, приехали? — спросил он, чтобы хоть что-нибудь сказать, и еще раз окинул взглядом Лобановича. — Ну, ну, дело нужное, — важно заметил он, после чего перестал интересоваться Лобановичем.

Как человек практичный, он с первого взгляда понял, что для писарского дома польза от нового учителя небольшая.

Зато Дубейка выказал много внимания и признаков благородного тона, знакомясь с Лобановичем.

— О! — воскликнул он. — Нашего полку прибывает! Весьма приятно, когда круг интеллигенции увеличивается. — И тут же спросил: — А это употребляете? — он запрокинул голову и щелкнул пальцем по челюсти.

Лобанович удивленно взглянул на Дубейку. Этот вопрос для него был совсем неожиданным, и он не знал, что ответить.

— Ну, разумеется, не так, чтобы с ног валиться, — поправился помощник, — а в компании, после того как пулечку сыграешь либо стукалку, пропустить чарочку-другую. Играете в картишки?

— Нет, не играю.

Дубейка в свою очередь удивился, и выражение его лица, казалось, говорило: "Какой же ты после этого интеллигент?"

— Ну, ничего, — успокоил Дубейка, — поживете — научитесь. Только почаще к нам наведывайтесь, ведь у вас там глушь, человека не увидишь и, кроме подловчего, зайти там не к кому.

— Это не беда, — ответил Лобанович, — люди везде есть. Чем не люди те же самые полешуки? Разве к ним нельзя зайти? Я считаю, что среди них можно очень приятно провести свободное время и встретить не только интересное, но и разумное, чего никогда не найдешь ни за чаркою, ни за пулькою.

— Не понимаю вас, — ответил Дубейка. — Что интересного можно найти среди полешуков? Если и можно там встретить что-нибудь интересное, так разве только молодицу-солдатку. — При этом Дубейка многозначительно глянул на Соханюка и засмеялся.

— Коллега — монах. Он любит глушь и одиночество и хочет жить отшельником.

— Знаем мы этих отшельников! — снова подмигнул Дубейка. — В тихом омуте черти водятся.

Первое впечатление от знакомства у Лобановича было не очень благоприятным, и он, попросив выдать посылки с книгами и тетрадями для его школы, простился с новыми знакомыми.

Выйдя из "сборной", Лобанович направился к двери, ведущей на улицу, но Соханюк задержал его.

— Нет, коллега, надо познакомиться с писарянками. Если вы не зайдете к ним, это будет такая обида, которая вам никогда не простится — ни в этой жизни, ни на том свете.

Соханюк взял Лобановича под руку и повел в квартиру писаря.

Просторная и светлая гостиная была прибрана чистенько и аккуратно, на мещанский лад. Столы и столики были застланы белоснежными скатертями и скатерками, стулья расставлены в порядке. На стенах висели разные картинки в красивых рамках. В углах гостиной стояли круглые столики под белыми кружевами, на столиках лежали альбомы для фотографий. На окнах — вазоны разных видов. Одним словом, на всем видна была печать девичьего присмотра и аккуратности.

Маня, старшая дочь писаря, уже немолодая девушка, лет за двадцать пять, по всему видно было, подготовилась встретить учителей. Придав своему лицу выражение, которое, как подсказало ей зеркало, более всего шло к ней, она с невинным видом сидела за столом, словно ничего не знала о приходе гостей, и разглядывала "Ниву". Она была черная, как цыганка, с довольно красивым лицом, но вместе с тем было в ее лице и нечто такое, что делало его сердитым, злым, — вероятно, сказалось долгое ожидание суженого, которого где-то задержали черти. Соханюк галантно подвел Лобановыми к дочери писаря.

— Лобанович, тельшинский педагог.

— Очень приятно, — сказала Мария Петровна. — Садитесь, пожалуйста.

Лобановичу показалось, что она кем-то разгневана. "Не Соханюком ли, который ищет своего счастья не здесь, вблизи, а где-то за семь верст? Что-то она с ним не очень ласкова", — подумал Лобанович.

— Ну как вам нравятся наши места? — спросила Маня.

— Ничего, место очень хорошее. Мне вообще нравится Полесье.

— А вот вашему коллеге оно нравится мало.

— Не скажите, — ответил Соханюк. — Если бы это было так, пять лет я не высидел бы здесь.

— Когда-то нравилось, — сказала Маня и слегка вздохнула.

Вошла дочь писаря Саша, совсем не похожая на сестру. Она была счастливее ее, так как имела жениха в лице местного урядника. Сразу же за ней вошла и третья сестра, Нина. Самая младшая, Ольга, училась в городе, и ее теперь не было дома.

Лобановичу было не по себе в компании девушек, ему не удавалось поддерживать с ними разговор. Он только отвечал на их вопросы, отвечал серьезно, что не нравится подобным барышням, привыкшим, чтобы их забавляли, шутили с ними, болтали о разных пустяках, лишь бы смешно было.

— А вы поете? — спросила его Саша.

— Нет, пою неважно, — ответил Лобанович, и в его глазах блеснул едва заметный смех. — За практический урок пения мне в семинарии наш Косточка еле три с минусом поставил.

— Какая косточка? — удивилась старшая дочь писаря.

— Простите, не какая косточка, а какой Косточка, — поправил ее Лобанович. — Был у нас такой учитель в семинарии, по фамилии Косточка, который преподавал пение.

— Нет, — сказала Саша, — я не о таком пении спрашиваю. Вы могли неудачно провести урок, но это не может помешать вам самим спеть, ну, например, романс.

— Избавь меня боже, — засмеялся Лобанович, — чтобы я еще романсы пел! И сам не пою и не люблю, когда кто-нибудь их поет. Другое дело — послушать хороший хор.

После такого ответа дальнейшие расспросы о певческих способностях Лобановича прекратились; замолчали паненки, молчал и он.

Между паненками и Соханюком начался разговор другого содержания — об их знакомых, о погоде, словом, началось переливание из пустого в порожнее.

Некоторое время Лобанович слушал, а затем поднялся, извинился и стал прощаться. Его не задерживали, хотя из вежливости попросили заходить.

"Дудки, — сказал сам себе Лобанович, выходя от паненок, — не скоро я здесь буду".

Вместе с ним вышел и Соханюк.

— Ну, как вам, коллега, понравились паненки?

— Ну что ж, девчата как девчата. А то, что я не понравился им, так это ясно.

— Почему вы так думаете?

— Тут и думать нечего. Прежде всего — не говорил комплиментов и не умею говорить их. Может, и придумал бы, но не осмеливаюсь произнести. Далее — не похвалил ничего из их рукоделья, не спел ни одного романса и вообще ничего не сумел сказать им в тон.

И он не ошибался. Как только учителя сошли с крыльца, Саша сказала:

— Ну и мешок! Для Тельшина лучшего, пожалуй, и не подберешь.

— Совсем неотесанный: так и виден семинарист, готовый кашлянуть и затянуть: "Благослови, душе моя, господа", — отозвалась Маня.

Учителя тем временем шли к батюшке. По дороге Соханюк показывал, кто где живет и чем кто примечателен. Вот в этом дворике живет фельдшер Горошка, вдовец, сошелся с одной полешучкой и сам стал настоящим полешуком. Сын его Максим учился во всех школах Пинска, но ни одной не окончил, а из последней, из духовного училища, просто сбежал. Теперь он сидит на отцовской шее. Бросил же он учиться по той причине, что в школах не учат ничему такому, что отвечало бы его широкой натуре, которая нашла удовлетворение в горелке, картах и других забавах деревенского лоботряса. Теперь он берет курс на дьячка либо на помощника волостного писаря. Но пока что это только благие намерения. Батюшка, еще молодой, немного болезненный, никуда не ходит, но любит, если к нему заходят. Матушка была прежде учительницей, женщина веселая и добрая, очень любит поиграть в стукалку. Вот этот дом, с садом, первый от церкви, и есть резиденция батюшки.

Так незаметно учителя подошли к калитке двора священника.

 

VI

— Милости просим, милости просим, — проговорил отец Кирилл.

Быстрыми шагами он потрусил к двери навстречу гостям и стал помогать им раздеваться; сам первый поздоровался с Лобановичем, попросил учителей садиться, сам подставлял им стулья и вообще проявил очень много приветливости и внимания, даже радости и доброты.

Отец Кирилл был человек еще молодой, низенького роста, щупленький, с реденькой темной бородкой и живыми, немного неспокойными темно-серыми глазами. Печать какого-то страдания лежала на его худом лице. Говорил отец Кирилл громко и быстро, часто смеялся, но радости от этого смеха в нем не чувствовалось. И стоило хоть на минуту ему умолкнуть, чтобы тотчас же тень печали легла на его лицо.

— Давно вы приехали в Тельшино? — спросил Лобановича отец Кирилл.

— Да вот уже скоро неделя будет, отец Кирилл.

— Что, не думали, верно, попасть в такую глушь? — снова спросил священник и громко засмеялся.

— А вы знаете, отец Кирилл, — сказал Соханюк, — коллега находит, что у нас здесь большая глушь, чем Тельшино.

— И правду говорит, чистую правду! — убежденно промолвил отец Кирилл. — Тут у нас такая яма, такая, извините, помойка, что другой такой на свете нет.

— Когда я говорил, что у вас, коллега, большая глушь, то имел в виду, что вы живете дальше от железной дороги. Какая бы ни была сама по себе глушь, но когда ты слышишь гудок паровоза, стук вагонных колес и видишь эти ровные либо красиво закругленные полосы железа на шпалах, то не так тоскливо ощущаешь оторванность от людей и культуры, железная дорога является как бы живым образом неразрывной связи с людьми.

— Когда же вы думаете начинать работу в школе?

— А вот я и хочу просить вас, отец Кирилл, приехать на этих днях в мою школу на молебен. Со вторника бы и начал.

— Не торопитесь, — махнул рукой отец Кирилл. — Вы думаете, они, эти скоты, поймут, что вы для них будете стараться, учить их? Вы не знаете мужика: сделай ему добро — он отплатит тебе самой черной неблагодарностью. Мужик — лодырь, вор, пьяница, только и смотрит, как бы ободрать тебя, обмануть. Никакой веры нет ему. Он готов тебя утопить, продать за чарку горелки. Их надо держать во! — отец Кирилл сжал кулаки и потряс ими, показывая, как надо держать мужика.

Лобанович никак не ожидал, чтобы отец Кирилл мог до такой степени не любить крестьян и вообще чтобы в таком маленьком попике могло вмещаться столько ненависти.

— Вы попробуйте купить у мужика кусок хлеба или стакан молока. Разве он продаст вам? Никогда! Торговцу продаст, вам — ни за какие деньги!

Лобанович нетерпеливо ждал, когда окончит изливать свою злобу отец Кирилл, чтобы заступиться за мужика. Молодой учитель был оскорблен как мужицкий сын. Давно ли ему самому, когда он учился в семинарии, кричали мещанские сынки: "Лемец! Лемец! На какой березе лапти повесил?"

— Розгами его надо сечь! — кончил отец Кирилл и гневно блеснул глазами.

— Я не могу согласиться с тем, что вы сказали, отец Кирилл. Даже в том случае, если бы все это было правда, — начал Лобанович, — и тогда нельзя так судить мужика. Вы говорите — мужик скорей продаст торговцу, чем пану, потому что под понятие "пан" у мужика часто подходит каждый, кто носит кокарду либо черное пальто. Торговца он знает, с торговцем он живет, порой и ругает его и в морду ему плюет. На мужика привыкли смотреть как на пчелу либо на какую-то машину, которая должна все производить, всех кормить и еще при этом кланяться и приговаривать: "Спасибо, что берете". И все так или иначе берут от мужика: берут силой, берут хитростью, берут обманом. А мужику много дали? Уважают мужика? Кто виноват, что мужик неотесанный, что мужик темный и живет по-свински? В святом писании сказано: "Какою мерою мерите вы, такою отмерится и вам".

Отец Кирилл слушал опустив глаза и постукивал пальцами по столу.

— Мало вы еще знаете мужика, — спокойно ответил он. — Что бы вы мне ни говорили, я буду твердить свое: мало били мужика!

— Вы совсем не то говорите, что думаете. Просто вы за что-то разозлились на мужика, — сказал Лобанович, смеясь.

Соханюк молчал.

— А вы знаете, — проговорил он наконец, — наших здешних крестьян никто нигде ночевать не пускает.

— Кто не пускает?

— Другие мужики.

— Ну и что же? Не спорю, ваши мужики могут быть и плохими, но из этого не следует, что и все мужики никуда не годятся. Та же самая панщина, о которой жалеет отец Кирилл, портила их, потому что, как подтверждают факты, были такие паны, которые гнали своих мужиков и подбивали их на кражу у своих соседей панов.

Вошла матушка. На лице у нее светилась приветливая улыбка. Поздоровалась, села и, обратившись к Лобановичу, спросила:

— Были у писаря? Ну, как вы находите его дочерей?

— Признаться, я и не разглядел их, мы очень мало были там.

— А правда, Саша хорошенькая?

Отец Кирилл поморщился и махнул рукой. Лобанович ответил:

— Ничего себе девушка.

— Вот видите! Жалко только, что вы от нас далеко, а то зачастили бы к Алеське.

— Разве здесь некому этим делом заняться? Вот мой коллега, например.

Соханюк и батюшка засмеялись.

— Нет, я уж совсем не пользуюсь там благосклонностью, слава богу.

Отец Кирилл засмеялся еще громче.

— Наш учитель говорит: "Не на такого простака напали!" — сказал он.

— Кроме того, я слышал, что у нее есть жених.

— Мало ли на свете дураков, — снова добавил отец Кирилл.

Матушка гнула свою линию.

— Ну так что же? Разве женихам свинью не подкладывают?

— Это было бы не по-христиански.

— Зато по-кавалерски.

— С полицией иметь дело небезопасно, — заметил отец Кирилл.

— Глушь там у вас, наставничек!

— Все вы, господа, в глуши живете, а глуши боитесь. И в глуши люди живут. Мне, матушка, даже нравится такая глушь.

— Правда, у пана подловчего дочки подрастают, — продолжала матушка все о своем, — и, говорят, старшая очень красивая, уже совсем барышней выглядит.

— Не знаю, не был у них.

— Что это вы так мало паненками интересуетесь? О, хитрите вы, наставничек!

— Есть чем интересоваться, — снова буркнул отец Кирилл.

Матушка встала, взяла папиросы, сама закурила и предложила гостям. Отец Кирилл не курил, но любил набивать папиросы и теперь взялся за эту работу.

В комнату вошла служанка-полешучка, крепкая, краснощекая девушка.

— К вам, батюшка, Апанас Коваль пришел, просит больную причастить.

— Кто у него болен?

— Женка.

— Скажи, сейчас иду, — сказал отец Кирилл. — Я скоро вернусь, здесь близко, а вы, пожалуйста, обождите меня, — обратился он к гостям.

Отец Кирилл надел теплую рясу, взял крест и все необходимые вещи и вышел.

— Эх, поповская служба! — вздохнула матушка. — Даже и отдохнуть некогда. А он слабый, больной, еле ноги таскает. Народ у нас, наставничек, грубый, дикий. Вот ваши, наставничек (слово "наставничек" матушка произносила как ласкательное от "наставник" — учитель), тельшинцы совсем другие люди. А наших вам никто не похвалит. Вы знаете, что у нас произошло? Отец Кирилл — это уже года два тому назад — был на сенокосе. Раскидал сено, сушит. А мимо едет один наш — есть здесь такой грубиян — прямо по батюшкиному сену. Отец Кирилл и говорит: "Или тебе дороги нет, или не можешь объехать, что ты по сену с конем прешься?" А тот, ни слова не говоря, схватил батюшку за волосы и давай таскать! Приходит мой батюшка, как глянула на него, — а у него космы повыдраны! Так и лезут, так и лезут!

Матушка рассказывала об этом просто, даже с каким-то юмором.

— Народ наш, надо сказать правду, грубый, дикий. Одного только урядника и боятся, одного его и уважают. А кто уж лучше может угодить им, как не отец Кирилл? — продолжала матушка. — И землю им отдал, и сенокос, и лекарства дает, и добрым словом помогает. Никогда ни в чем им не отказывает.

Через полчаса вернулся отец Кирилл, усталый и хмурый.

— Ну как же их, гадов, не ругать! — гневно проговорил он. — Черт знает чем кормят больную. И говоришь им, приказываешь — нет, свое делают! А грязь!.. Свиньи, свиньи!

Немного успокоившись, отец Кирилл сказал тихонько матушке:

— Пошли ты ей с Параской чего-нибудь.

— А все-таки, отец Кирилл, вы намного лучше тех, кто говорит о народе высокие слова.

Отец Кирилл махнул рукою.

— Вот что, други, будем обедать.

 

VII

Деревянная стена отделяла квартиру Лобановича от классной комнаты, и, чтоб попасть в нее, нужно было только открыть низенькую дверь. Как только рассвело и взошло солнце, начали собираться ученики. Каждый их шаг, каждое движение и слово слышны были в квартире учителя.

Еще вчера прошел староста Роман Круглый по деревне, приказывая крестьянам посылать в школу детей. То одному, то другому, встретившись на улице, староста говорил:

— Посылайте завтра детей в школу!

При этом он делал важную мину и принимал начальнический вид. Его красный кожух с широким, как заслонка, воротником появлялся в разных мостах улицы. В тех случаях, когда нужные старосте лица не встречались, он подходил к окну, стучал пальцами в стекло.

— Гей, Кондрат! Поди-ка сюда!

Если Кондрата в хате не было, староста подзывал Алену либо Параску и так же строго говорил:

— Посылайте завтра детей в школу!

Выполнив свою обязанность, Роман зашел в школу.

— Дома панич? — тихо спросил он сторожиху.

— Дома, староста, дома! — немного нараспев проговорила бабка.

Лобанович услышал этот разговор.

— Заходите, староста, заходите!

Староста раза два затрубил носом — высморкался. Дверь, соединявшая квартиру учителя с кухней, скрипнула. Одна половина ее открылась, а другая задрожала от натиска широкого плеча старосты.

Сделав лишь два-три шага, Роман прошел всю комнатку-спальню и очутился на пороге другой. Каждый его шаг отпечатывался на полу мокрым пятном — на огромных лаптях он нес столько грязи, что хорошему хозяину и навозными вилами не взять за один раз.

— Ну, как живете, староста?

— Слава богу. Как здоровье панича?

— Вот что, староста: не называйте меня паничом, потому что я не панич и батька мой такой же мужик, как и вы.

Лобанович попросил старосту присесть на кушетку, — убогие стулья, которых здесь было всего только два, вряд ли выдержали бы его дебелое, сбитое тело.

Староста, по обычаю всех полешуков, носил длинные волосы. Рыжая бородка, узкая и длинная, и немного хмурый взгляд исподлобья делали старосту похожим на бубнового короля. Глядя на его богатырское сложение, на широкую, видневшуюся из-под расстегнутой рубашки грудь с явственными следами летнего загара, Лобанович невольно вспомнил его отца Рыгора, который, как рассказывал Степан Рылка, поджимал старосту на руках, словно ребенка.

"Крепкий народ, хоть и живет в болотах", — подумал Лобанович.

— Значит, учить будете?

— Да, староста, надо начинать.

— Ну, а я уже наказал, чтобы посылали хлопцев в школу.

— Почему же только хлопцев? Надо, чтоб и девчатки ходили.

— Разве они пойдут? — махнул рукой староста. — Скажи им про школу, так будут смеяться, очень чудным это покажется им. Хотя бы хлопчики все пошли…

Лобанович, как только мог, объяснил старосте, что и девчаткам тоже надо учиться, и доказывал, почему это нужно.

Староста слушал, прижмурив глаза, и только поддакивал:

— Это так, паничок…

— Это вы справедливо говорите.

— Известно, так.

— Что правда, то правда.

Но учитель видел по лицу старосты, что никакие аргументы не могли убедить его в том, что девчатам нужна наука. Что наука нужна мужчинам (а науку староста понимал как умение читать, писание же — лихо его бери, без него легче обойтись!), староста не спорил. Служебные Дела вынуждали его ходить в волость, а там напихают ему в сумку целую кучу бумаг и приказов. То повестки на суд нужно доставить по принадлежности, то недоимку взыскать с кого-нибудь, то письма передать.

В этих случаях у старосты был свой особый порядок. Он клал повестки с повестками, письма с письмами, недоимки с недоимками. И здесь голове его приходилось поработать немало. Он расспрашивал в волости, кому повестки, и здесь же складывал их в таком порядке, в каком их следовало передать, в зависимости от того, кто где живет. Скажем, повестка для Микиты Телушки, который жил в этом конце улицы, клалась первою, за ней шла другая, третья и т. д. После этого староста запоминал тех лиц, кому повестки предназначались. Таким же образом поступал он и с недоимками. Для писем был у него другой порядок. Прежде всего их было немного, и конверты были разные и по цвету и по величине. Вот это, в синем конверте, надо отдать Гавриле Железному, в белом — Язепу Нырку, а это, помятое и засаленное, — вдове Текле. Ну, а если и перепутаешь их, не велика беда — сами разберутся, когда будут читать поклоны. Это уж лучше сумеют сделать бабы.

Забрав все бумаги, староста несколько минут стоял и размышлял, словно сам себе сдавал экзамен. Можно было сорок раз окликнуть его или выстрелить в нескольких тагах от него — все равно ничего не слыхал тогда староста. Сдав экзамен, Роман сразу делался веселее, с лица сходила напряженность, в которой часто чувствовалось страдание, и уже обыкновенным человеком шел он, куда ему нужно было. А если в его памяти утрачивалась какая-нибудь деталь, староста внезапно останавливался посреди улицы, смотрел на бумаги, смотрел долго и напряженно. При этом он покачивал головой и часто терял надежду отыскать эту пропавшую деталь. Тогда он снова брел в волость и нес на своем лице явственную печаль.

Детские голоса все звонче и сильнее доносились в квартиру учителя. Лобанович ощущал легкое волнение: в этот день лицом к лицу встретится он с теми детьми, которые поручаются ему и моральную ответственность за которых он должен взять на себя. Разные мысли о школе занимали Лобановича и прежде, теперь они захватили его еще с большой силой. Простое выполнение школьной программы не могло удовлетворить его, и свое главное назначение как учителя Лобанович определял так: пробудить в своих учениках и вызвать к деятельности критическую мысль, чтобы к каждому явлению и факту она подходили с вопросами — как возникли они, в чем их причины. И вообще, чтобы ко всему подходили сознательно. В этом пробуждении критической мысли Лобанович видел зачатки великого социального сдвига, залог того, что народ сумеет проложить себе просторную дорогу к новым формам жизни. Если человек начнет размышлять, доискиваться причин положения, в котором он находится, то, вероятно, не примирится со своей судьбой и будет стараться отвоевать себе лучшее место на свете. И если у человека откроются глаза, он сам себе выберет дорогу и сам за себя будет держать ответ. Навязывать же людям свою волю, требовать от них, чтобы они поступали именно так, а не иначе, мы не имеем права: кто может поручиться за то, что мы не ошибаемся? Не случайно разные главари, вожаки масс, которые увлекали силой и жаром своей убежденности человеческую толпу и вели ее за собой, — вели только до того рубежа, за которым начинались серьезные препятствия. Толпа не понимала этих препятствий, преодолевать их у нее не было охоты. Руководитель-пророк с горечью в сердце восклицал: "О слепая, ничтожная толпа, стадо скота!" А толпа кричала: "Ты обманщик! Побить тебя камнями!"

Уже несколько раз посматривал учитель на часы: не пора ли ему в класс?

Правда, сегодня только начало, только сбор детворы; он пока что познакомится с ребятами и запишет их в журнал. Все же на сердце станет спокойнее: сделаны определенные, хоть и первые, шаги.

А дети, немного освоившись с обстановкой, начинали гудеть смелее и веселее. Порой слышались их смех и крики, беготня по скамейкам. Некоторые тихонько подходили к двери, ведущей в квартиру учителя, и с величайшим любопытством заглядывали в щели. Время от времени забегали они и в кухню, будто бы напиться воды. Робко топтались, озирались, а некоторые тихонько спрашивали у сторожихи:

— А что, бабка, он сердитый?

И когда Лобанович показался в кухне, они, как мыши, завидевшие кота, бросились наутек.

Сторожиха залилась веселым долгим смехом: ее очень насмешили дети и их страх перед учителем. Она рассказала Лобановичу, как расспрашивали о нем ученики, потирая свои уши, словно заранее примирившись с тем, что их будут крутить и драть.

В классной комнате учеников было десятка два. Как только появился Лобанович, они теснее сбились в кучу, словно испуганные овечки, и поглядывали на своего учителя как на какое-то диво. Подавляющее большинство их были новички. Все ученики были обуты в лапти, носили, как и старые полешуки, суконные свитки, черные либо светлые. Рубахи на груди, как и у родителей, были расстегнуты.

Учитель поздоровался, на приветствие ответили только несколько мальчиков, которые уже учились в школе.

— Что же вас так мало? — спросил их Лобанович.

— Еще придут, — ответил один из старших.

— Завтра будет больше, — добавил второй.

— А вы, детки, первый раз пришли в школу? — мягко спросил учитель маленьких.

Те опустили глаза, и только один, самый храбрый, коротко ответил:

— Да.

 

VIII

Поговорив с учениками и немного развеяв их страх, Лобанович принес журнал и начал делать записи. Дети смелее подходили к своему учителю и отвечали на его вопросы. При этом часто проявлялись простота и непосредственность детской натуры, которые очень забавляли учителя и всех учеников, вызывая взрывы смеха.

— Скажи-ка ты, голубок, — обратился Лобанович к одному мальчику, подошедшему записываться, — как тебя звать?

Мальчик молчал и смотрел на учителя своими ясными глазками. Очевидно, в этом вопросе ему почудилось что-то подозрительное: нет ли здесь какой хитрости, как бы не попасть впросак… Вопрос учителя, с его точки зрения, был совсем нелепым и лишним: кто же не знает, как его зовут? Но учитель не отступал и снова спросил, как его звать.

— А разве ты не знаешь? — в свою очередь спросил мальчик.

— Нет, не знаю. Если бы знал, не спрашивал бы.

— Ну как же! Иван, да и все! — громко проговорил мальчик с оттенком легкого раздражения.

— А тебя как звать? — спросил учитель другого мальчика.

— Лариен, — весело ответил тот.

— А как зовут твоего отца?

— Кондрат.

— А как твоя фамилия?

Мальчик закрыл руками лицо и начал смеяться.

— Почему же ты, Ларион, смеешься?

— Не знаю, что говорить.

А один маленький полешук, сидевший все время молча, спросил учителя:

— Почему ты все спрашиваешь, как нас зовут?

Молодой учитель старался насколько мог ближе подойти к детской душе, заслужить доверие учеников. Их порой грубоватые выходки или словечки, обращенные непосредственно к нему, он пропускал мимо ушей, зная ту грубую среду, из которой они вышли, и имея в виду, что со временем все это сгладится незаметно, само собой, под влиянием школьных порядков, которые будут зависеть главным образом от него самого. Все их ошибки в этом смысле он старался исправить и отметить так, чтобы не обидеть и не оскорбить чуткое детское сердце. Первые шаги были сделаны. Дети расшевелились, повеселели и вышли из того состояния замкнутости, в котором они еще так недавно находились. Лобанович, немного поговорив, отпустил их на перемену. А тем временем приехал и отец Кирилл. Зашли в комнатку учителя, поговорили о том о сем, пока собрались дети. Отец Кирилл тотчас же приготовился и вместе с учителем пошел в класс. Там он, но задерживаясь, отслужил короткий молебен, сказал небольшую проповедь детям, в которой призывал их к науке, к послушанию, и, пожелав здоровья и разумения, дал поцеловать крест и окропил их святой водой.

После молебна учитель велел ученикам передать своим товарищам, чтобы завтра все приходили в школу, и отпустил их домой.

С веселым шумом и криком выбежали дети на улицу, наполняя ее звонкими голосами, и рассыпались по хатам. На своем собственном опыте почувствовали они, что школа и учитель далеко не такие страшные, как это им представлялось.

Отец Кирилл отказался остаться выпить чаю: ведь день короткий, а дорога плохая. На прощание он попросил Лобановича преподавать закон божий, так как ему далеко ездить сюда.

— А насчет… жалованья мы сговоримся, поделим его без обиды.

Учитель, хоть и неохотно, согласился.

— Приезжайте к нам, будем очень рады, — сказал отец Кирилл, уже сидя в тележке.

Лобанович остался один. В комнате стало так тихо, что он невольно обратил на это внимание. И была в этой тишине тоска, которую он ощутил здесь впервые. Его потянуло на свежий воздух, на простор. Он припомнил, что сын самого близкого его соседа, пана подловчего, хоть и должен ходить в школу, не пришел. И не пришел, вероятно, по той причине, что подловчий не считал "шляхетным" посылать сына, не повидавшись в не поговорив с учителем, человеком здесь новым, незнакомым. Сам же подловчий не принадлежал к тому местному населению, нужды которого обслуживала эта школа.

После обеда учитель вышел прогуляться. На улице было столько грязи, что перейти ее у Лобановича не хватило отваги, и он повернул в поле, где стояли две ветряные мельницы, и сразу же вышел на узкую стежку, которая вела к железной дороге. Это было единственное место, где можно было ходить, не боясь грязи.

Взойдя на железнодорожную насыпь, учитель остановился, словно раздумывая, в какую сторону отправиться. Вокруг было тихо. Далеко бежали вдоль дороги высокие телеграфные столбы с белыми "чашечками" и ровно натянутой проволокой. Ветра не было, но проволока непрестанно гудела приятным звоном, тихим, однотонным и жалобным, как сказка этих угрюмых лесов и болот Полесья. В той стороне, где был разъезд, железная дорога, тянувшаяся сначала ровненькой полоской, делала изгиб и терялась где-то в лесу. В противоположной стороне дорога тянулась ровно, докуда достигал глаз. Было даже видно, как выступал из мглистой дали домик третьей будки. Там едва заметно передвигалась человеческая фигура. И трудно было определить, куда она движется — сюда или в другую сторону. Эта маленькая фигура, казалось, одна оживляла угрюмый и тихий ландшафт, где все словно исчезало или притаилось.

"Пойду навстречу", — решил Лобанович.

Фигурка была так далеко, что имела вид тоненького маленького столбика. Она приближалась, но трудно было угадать, кто это — мужчина или женщина. Расстояние между Лобановичем и фигуркой постепенно уменьшалось.

Миновав еще несколько столбов, учитель смог разобрать, что это была женщина, и он перестал ею интересоваться, а начал разглядывать лес и болота возле дороги, мостики, ручейки и все, что более или менее бросалось в глаза. Учитель совсем забыл о том, что вначале его так заинтересовало, обратив опять внимание на приближавшуюся фигурку лишь тогда, когда между ним и тем, кто шел ему навстречу, осталось расстояние только в два столба. Теперь он заметил, что это была высокая, стройная девушка, очень хорошо, даже со вкусом одетая.

Девушка издалека несколько раз окинула внимательным взглядом незнакомого молодого парня, а подойдя ближе, опустила глаза. Лобанович также не считал деликатным разглядывать ее. Но, поравнявшись, они одновременно взглянули друг на друга, и взгляды их встретились. Незнакомая девушка, словно испугавшись, снова быстро опустила свои черные как смоль глаза. Лобанович, вблизи увидев ее лицо с блестящими удлиненными глазами, слегка вздрогнул: девушка была необычайно красива. Пройдя шага три-четыре, Лобанович обернулся, чтобы еще раз взглянуть на нее. То же самое сделала и заинтересовавшая его девушка. Она, должно быть, не рассчитывала выдать себя таким образом, и на губах ее появилась приятная, милая улыбка, после чего дев, ушка пошла быстрее и уже не оглядывалась.

Лобанович как зачарованный стоял несколько минут и все смотрел ей вслед. Ему было приятно глядеть на нее, какая-то безотчетная радость охватила его. Он пошел дальше, думая об этой незнакомой девушке. Ее черные глаза, белое лицо и эта чарующая улыбка так и стояли перед ним как нарисованные.

"Кто бы это могла быть такая?" — спрашивал он себя. Вероятно, из будки, та девушка, о которой говорила ему бабка. Видно, она шла в деревню к лавочнику, чтобы купить чего-нибудь. "Надо было, — думал он, — познакомиться и проводить ее до деревни". Он начинал упрекать себя за свою робость. Другой на его месте нашел бы двадцать предлогов, чтобы обратиться к ней вежливо и просто и таким образом познакомиться, против чего она, вероятно, ничего не имела бы.

Взвесив все "за" и "против", Лобанович пришел к выводу, что он хорошо сделал, не затронув девушку. А вот если он снова встретит ее, как сегодня, с глазу на глаз, тогда обязательно поздоровается, — ведь они уже как бы немного знакомы. Дойдя до третьей будки, Лобанович вернулся обратно в надежде, что он снова встретит девушку. Он миновал одну будку и другую, миновал уже и переезд возле своего села, но девушки нигде не встретил. Не пошла ли она на разъезд, собравшись куда-нибудь поехать? А может, она совсем нездешняя и больше никогда не появится тут? Но в его душе надолго останется этот чарующий образ девичьей красоты. Лобановичу стало чего-то жаль, словно он что-то утратил.

В лесу и в полях начинало темнеть, серый осенний вечер быстро опускался на землю; вместе с ним и какая-то печаль ложилась на эти потемневшие дали. Вся местность изменила свой вид, словно замкнулась в себе самой, отдавшись исключительно своим мыслям и своему настроению, а все иное стало для нее чужим и неинтересным.

Лобанович дошел до тропинки возле ветряных мельниц в направился в школу.

 

IX

Пан подловчий был родом откуда-то из Гораденщины и происходил, как он сам говорил, из старого дворянского рода. Местное население считало его поляком, сам же пан подловчий с этим не соглашался.

— Я литвин, — с какой-то гордостью заявлял пан подловчий и свою принадлежность к литвинам доказывал, между прочим, и тем, что его фамилия — Баранкевич — имела окончание на "ич", тогда как чисто польские фамилии оканчиваются на "ский": Жулавский, Домбровский, Галонский.

Узнав, что фамилия нового учителя Лобанович, подловчий при встрече с ним шумно выразил свое удовлетворение, как это бывает, когда на чужбине человек вдруг встретится с земляком.

— Значит, и пан литвин! — весело сказал он молодому учителю и похлопал его по плечу. Свое литовское происхождение он подчеркивал при каждом удобном случае, говоря: "Мы, литвины, любим пить гладко!"

Лобановичу, когда в его чарке оставалась недопитая горелка, он обычно говорил:

— А еще литвин! Ну какой же ты после этого литвин! — Пан подловчий с укоризной смотрел в глаза учителю. — Не порти ты мне, братец, компании!

Когда же этот аргумент не помогал, пан Баранкевич приводил другой:

— Ты лучше, братец, обмани мою жену, но не обманывай меня за чаркой горелки.

Третий аргумент, самый сильный и уже самый последний, был такой:

— Пей! Пей, говорю, не то, ей-богу, вылью за воротник!

Говорил подловчий Баранкевич чаще всего хорошим беларусским языком. И следует отметить, что он ни в коем случае не был пьяницей, он просто любил выпить "с хорошими людьми", а в одиночестве и чарки не выпивал. Но и в компании "добрых людей" никогда "не перебирал меры". Существовала определенная граница, которой он никогда не переступал и за которую его нельзя было вывести никакими силами. Что же касается его литвинолюбства, то оно еще выражалось и в том, что он очень любил литовские колдуны [Колдуны — пельмени]. И этих колдунов, как уверял подловчий, он съел однажды сто сорок штук.

— Разумеется, с водкой, — добавлял при этом пан Баранкевич.

Первый раз Лобанович зашел к подловчему вечером того самого дня, когда ходил гулять на железную дорогу.

Баранкевич встретил соседа-учителя приветливо и повел его в чистую половину дома, где он обычно принимал гостей. В просторной, аккуратно выбеленной комнате возле одной стены стоял диван и рядом с ним большой простой стол, застланный белой скатертью. На небольшом столике, недалеко от дивана, стоял ящичек — музыкальный инструмент, который подловчий и пускал в ход, чтобы позабавить гостей. Кроме еще одного диванчика возле другой стены и нескольких простых стульев, в этой комнате ничего не было, и она выглядела пустоватой.

— Садитесь, паночку, — пригласил Баранкевич учителя и угостил его крепкой папиросой.

Хозяин и гость разговорились, причем подловчий был первым здесь человеком, от которого Лобанович услыхал доброе слово об этой местности, имевшей тот большой козырь, что лежала она возле железной дороги. Пройдясь несколько раз по комнате, пан подловчий крикнул, повернувшись к другой половине дома:

— Габрынька!

— Сейчас, папа! — откликнулся из глубины дома звонкий девичий голосок.

Послышались легкие, частые шаги, и в комнату вошла младшая дочь пана подловчего. Такими же быстрыми шагами подошла она к гостю, протянула ему свою еще детскую руку, сделав приседание, которое Лобанович видел в первый раз. Он даже испугался: ему показалось, что эта маленькая паненочка присела оттого, что он нечаянно наступил ей на ногу.

— Чэсю! — снова крикнул подловчий.

Вскоре, шаркая сапогами, в комнату вошел младший сын Баранкевича, мальчик лет девяти, довольно угрюмого вида, с большой курчавой головой и красивым лицом. Поздоровавшись с гостем, Чэсь молча сел возле кафельной печи и оттуда, как волчонок, поглядывал на учителя.

Извинившись, подловчий вышел куда-то, оставив Лобановича с дочерью и сыном.

Панна Габрыня, смуглая, строгая и серьезная девочка-подросток, обратилась к Лобановичу с приветливой улыбкой:

— Пан любит музыку?

— Очень люблю, — проговорил Лобанович.

Габрыня подошла к музыкальному ящику, выбрала металлический "кружок", приладила его к ящику, который завела затем и пустила.

Мягкие, ласковые звуки полились по комнате, наполняя ее приятным звоном и навевая какие-то добрые, тихие чары. Неясные образы возникали сами собой, о чем-го говорили и звали неведомо куда, а на сердце оставалось чувство утраты чего-то далекого, чего-то такого, что уже не вернешь никогда и о чем можно только вспоминать. Все мелочи жизни, все будничные заботы, муть души — все это исчезало, отступало перед обаянием музыки. Откуда же эта печаль? О чем она? Не о той ли красоте жизни, которая так безжалостно, так грубо попирается ногами, о красоте, которая поднимает человека над болотом людской суеты?

Через несколько минут вернулся пан подловчий, а затем пришла пани подловчая, вторая его жена. Это была женщина тихая, забитая, — пан Баранкевич, как узнал Лобанович впоследствии, в семейной жизни был человеком суровым, жестоким.

Габрыня сразу же вышла и вскоре вернулась с сестрой, стройной, смуглой девушкой лет шестнадцати, с тонкими, красиво очерченными бровями. Выражение ее темных больших глаз часто менялось: то в них искрился веселый, задорный смех, то светилась какая-то грусть и та серьезность, которая создавала впечатление, будто девушка много передумала и пережила.

Разговор вели главным образом подловчий с учителем, а все остальные слушали и только изредка вставляли свое слово. Было видно, что присутствие подловчего сдерживало их, заставляло не выходить за определенные границы, явившиеся результатом опыта совместной жизни.

Баранкевич с большой симпатией вспоминал учителя, которого сменил Лобанович.

— Что мне нравится в пане Турсевиче, так это то, что он умел поставить себя в каждом кругу общества и всегда сохранял собственное достоинство, — сказал подловчий.

— Турсевич мой учитель и мой земляк, из одной волости. Я считаю его одним из выдающихся учителей и работников. Он не только хорошо ведет дело в школе, но и много работает над собой. Человек много читал и много думал. Это один из тех моих друзей, которых я очень ценю и уважаю.

— Как же, паночку, он был вашим учителем? Сдается, разница в ваших летах не такая большая? — спросил Баранкевич.

— Он старше меня года на четыре. Когда он окончил начальную школу, я еще только начинал учиться. Он целую зиму был моим директором [В старой, дореволюционной Беларуси за недостатком школ некоторые крестьяне, желая научить своих детей читать и писать, брали в дом грамотного подростка, окончившего сельскую школу. Этих кочующих из дома в дом маленьких учителей называли "директорами"], моим и моих братьев.

— А, разве что так.

— Так вы хорошо знаете Турсевича? — спросила пани подловчая. — Ах, какой это был редкий человек! — добавила она и взглянула на мужа, словно желая прочитать на его лице, хорошо ли она сказала.

— Пан Турсевич в школе был строгий, — отозвался маленький Чэсь, стоя у кафельной печи.

Баранкевич повернул голову в сторону сына и смеясь проговорил:

— А что с вами иначе сделаешь? Дай вам волю, так вы и школу перевернете и толку из вас никакого не будет.

Барышни засмеялись.

— Я вот буду просить пана учителя, чтобы тебя чаще на колени ставил да еще гречихи подсыпал.

— У пана учителя и гречихи нет, — сказала Ядвися и вскинула на Лобановича свои веселые, смешливые глаза.

Лобанович взглянул на нее. "Славная девчонка", — подумал он.

— Ну, тогда я пришлю ему целую осьмину, — сказал подловчий.

— Чэсь будет у меня таким хорошим учеником, что до гречихи у нас не дойдет. Правда, Чэсю?

Сестры снова засмеялись. Чэся они знали лучше, чем их гость, и относительно гречихи, как видно, склонялись к точке зрения отца.

Чэсь опустил голову, видимо не совсем уверенный в том, что дело может для него обойтись без гречихи.

— Ну, как там чай? — спросил Баранкевич жену.

Та сразу же встала, кивнула Габрыне и вышла вместе с нею.

Стол застлали, принесли тарелки с ветчиной, которую умеют так хорошо приготовлять в Беларуси, и сели пить чай. Лобанович чувствовал себя хорошо и свободно и все время вел разговор то с хозяевами, то с барышнями. Подловчий, выпив стакан, поднялся, попросил прощения, что не может дольше оставаться, так как вынужден уехать по служебным делам, и вышел.

После его ухода паненки почувствовали себя свободнее. Они смеялись, шутили, расспрашивали учителя обо всем — был ли он в волости, с кем там познакомился и кого как находит.

— А вы не знаете панны Марины? — спросила учителя Ядвися.

— А кто она такая? — спросил Лобанович. — Живет здесь у будочника одна панна.

— Я сегодня встретил одну очень красивую девушку Как раз на железной дороге. Может быть, это и есть панна Марина?

— Да, это она, — проговорила Ядвися, расспросив, как она выглядит.

Паненки на прощание несколько раз напоминали Лобановичу, чтобы он чаще заходил к ним.

 

X

Как раз за день до введения пресвятой богородицы, праздника, который приходится на 21 ноября, перед жителями деревни Тельшино встал очень важный вопрос: когда праздновать этот праздник — сегодня или завтра? И возник этот вопрос, как возникают обычно все важные вопросы, случайно.

Старая Лукашиха, Авгеня, пришла к своей соседке Югасе занять подситок просеять муки. Пришла она как раз в ту утреннюю пору, когда нужно уже тушить в хате огонь. Авгеня сразу же обратила внимание на то, что в хате соседки налицо все признаки праздника: самопрялки вынесены вон, мужчины еще не все обуты, а сама Югася подбивает тесто на оладьи и печки не затапливает.

— Что это у вас, девка, никак праздник?

В Тельшине существовал обычай, когда одна старая женщина обращалась к другой, говорить ей "девка".

— А разве не праздник? — промолвила Югася и глянула на соседку.

— Как праздник? Что ты, девка, говоришь?

— А так, что праздник! — твердо и уверенно ответила Югася.

— Ах, боженька милый! А я-то думала, что завтра! — всплеснула руками Авгеня. — Лукаш мой давно пошел в клуню молотить гречиху! И сама я все утро пряла! А-а, как же это я думала, что праздник завтра? Ах, матушки мои родимые!

Авгеня повернулась и быстренько вышла из хаты, даже и подситок забыла взять. Выйдя на улицу, она на минутку остановилась, а затем заторопилась к Нупрею Бобку.

— Я прибежала у вас узнать: сегодня праздник или завтра? — спросила Авгеня и окинула глазами хату.

Нупрей еще не поднимался, лежал на печке и грелся, как кот, скорчив длинные ноги, потому что они, хотя печь и была просторная, не могли на ней поместиться.

— А верно, сегодня, — ответил он с печи.

Правда, голос Нупрея нигде большого авторитета вообще не имел, а в таких вопросах тем более, — ведь Нупрей Бобок ничего не имел против того, чтобы праздновать и в будние дни. Но и Маланья, жена его, также подтвердила, что праздник сегодня.

— Ах, матушки! — снова всплеснула руками Авгеня. — Все люди празднуют, одна я, дурная баба, суечусь, ни праздника, ни покоя не вижу… — И она выскочила из хаты и чуть не бегом бросилась домой.

Хорошо знакомые звуки глухих ударов, доносившихся из хаты Миколки Стукача, остановили Авгеню: если сегодня праздник, почему же у Стукача толкут ячмень?

Недолго думая, Авгеня бросилась к Стукачам. Первое, что она там увидела, были ступа и две молодицы, невестки деда Стукача, — молодицы стояли друг против друга с толкачами и дружно толкли ячмень для кутьи. Миколка Стукач, лысый дед с седой бородкой, подплетал лапоть. Бабка Стукачиха пряла кудель. Стук толкачей глухо отдавался в углах хаты, и после каждого удара что-то дребезжало на полке, где стояли миски с ложками.

Удивленная Авгеня остановилась на пороге.

— Разве сегодня не праздник? — спросила она.

— Какой праздник? — сердито глянул на нее дед Миколка.

— Вот, скажите, мои милые, будто кто туману напустил, — промолвила Авгеня, сбитая с толку. — Одни празднуют, другие говорят, что праздника нет.

— Кто празднует? — спросила бабка Татьяна.

— Я и сама думала, что праздник должен быть завтра, ан прихожу к Рамковым — празднуют, Югася оладьи подбивает. Зашла к Бобковым — и там празднуют. Прихожу к вам — у вас будний день. Кому же верить?

— А может, и сегодня праздник, — уже другим тоном начал рассуждать дед Стукач.

Молодицы прекратили работу. Одна оперлась на толкач, не вынимая его из ступы, а другая держала толкач в руке. Они также задумались.

— Введение празднуют на восьмой неделе после покрова, — высчитывала бабка Татьяна. — Сколько же это недель после покрова?

— Ну как раз восьмая неделя и пошла, — сказала Авгеня.

— Должно быть, праздник все же сегодня, — после раздумья промолвил дед Стукач, бросив на пол лапоть и почесав голову ниже лысины.

— Мама! А когда это к нам Шпак из будки приходил? — спросила одна молодица свою свекровь, бабку Татьяну. — Тогда говорили, что до этого праздника осталось одиннадцать дней.

Дед Стукач, бабка Татьяна, невестки и старший сын Стукача Апанас начали высчитывать, когда у них был Шпак из будки. Выходило, что одиннадцать дней как раз прошло. Бабка Татьяна вынесла свою прялку, Марьяна сказала, что кутья давно уже столклась; крупу выбрали, а ступу выкатили в сени. Раз праздник, так праздник.

Авгеня пошла домой, уверенная в том, что сегодня праздник. Не заходя в хату, она забежала к Лукашу в клуню и накричала на него, что он не празднует и ее сбил с толку, ввел в грех.

— Ты послушай, старый пень, молотит ли кто?

Югасю в свою очередь взволновала старая Лукашиха: а может, и правда, что праздник завтра? Набросив на плечи кожух, она пошла к своей куме Насте. Настя твердо вела подсчет праздникам и строго следила за лунными четвертями — "квадрами".

— Я уже слыхала, что некоторые собираются праздновать сегодня, но праздник, я наверное знаю, завтра. Пилиповы хлопцы уже давно поехали в лес с топорами.

Не прошло и четверти часа, как по всей деревне только и было разговору, что о празднике, при этом явственно обозначались два лагеря — праздничный и будничный. Каждый лагерь насчитывал в своих рядах весьма уважаемых представителей своего направления, что никоим образом не могло привести к соглашению: каждая сторона имела очень крепкие доказательства, на которых основывались ее суждения относительно праздника.

Особенно усилилось волнение, когда начало всходить солнце. Вдоль всей улицы то там, то здесь стояли кучки полешуков и полешучек, и в каждой кучке шел спор о празднике. Все тельшинские законники и законницы сошлись здесь и горячо судили взгляды противоположного лагеря.

Микита Тарпак, приведя все доводы в пользу завтрашнего дня и нисколько не повлияв на стойкость взглядов своих противников, сердито плюнул, повернулся и пошел к своему двору. Его решительная походка и выражение лица ясно говорили о том, что он надумал сделать нечто такое, что должно произвести сильное впечатление и унизить тех, кто был не согласен с ним. Он вытащил телегу, положил на нее доски и стал наваливать навоз, хотя незадолго перед тем и не думал его вывозить в такое время. Нагрузив телегу навозом, запряг коня и важно поехал вдоль улицы, высоко воткнув в навоз вилы. Приблизившись к той кучке народа, где он недавно вел напрасный спор, Микита остановился и начал поправлять хомут, не обращая ни на кого внимания, словно он занимался своим обычным делом. Как только Микита повернул с улицы в поле, тотчас же с той стороны, откуда он выехал, возле колодца послышались два женских крикливых голоса. Они звучали все громче и все с большей злостью. Это ругалась Авдоля Лотачиха с женой Никиты Акулей. Они давно уже были не в ладах, теперь же этот праздник послужил поводом для того, чтобы дать волю языкам. Лотачиха сыпала словами, как горохом. Должно быть, не раз практиковалась она мысленно, готовясь к этой перебранке. Казалось, она только открыла рот, а слова сами, как из мешка, сыпались и сыпались. Акуля не поддавалась. Женщины кричали то по очереди, то одновременно. Проругавшись с полчаса возле колодца, они разошлись: одна пошла в один конец улицы, другая — в другой, так как им надоело ругаться и это не давало никаких результатов. И чтоб сильнее допечь друг друга, они пошли по деревне поносить одна другую перед людьми. Каждой хотелось острее поддеть своего ворога.

— Ах ты чертова шлюндра! Пошла по улице зубами звонить, языком молоть, чтоб он у тебя почернел да высох! — кричала Акуля. — Иди, иди, так вот и поверят тебе, брехухе! Думаешь, не знают люди, как ты к Михалке в сарай бегала, га? Знают люди, за что тебя Крупенич с разъезда горелкой угощает, чтоб тебя вожжами угощали… Знают, не сомневайся! Ты думаешь, не знают, как ты с дорожным мастером по ночам гуляешь, как ты у него десять рублей подцепила? Копач ты из-под темной тучи, хлеба замесить не умеешь, хаты никогда, как люди, не подметешь, чтоб тебе глаза замело!

Авдоля, в свою очередь, идя в другой конец улицы, вела свой сказ. Женщины изредка прислушивались друг к другу и таким образом получали материал для дальнейшей ругани.

— На меня люди глядят, потому что я хорошая, а на тебя и собаки глядеть не хотят. Завидно тебе? А ты забыла, как тебя бабка Татьяна на своем дворе поймала? Зачем же ты ходила туда? Чужих курей выслеживать? А тыквы с грядок у Рамковых кто таскал, чтоб из тебя кишки повытаскивали? А кто, если не твой Микита, у деда Андрея баранинку крал? Этого, может, не знают люди, так пускай же знают…

Полешуки стояли, как строгие и справедливые судьи, но серьезные лица их часто делались веселыми, и дружные раскаты смеха наполняли улицу. При этом полешуки, как по команде, запрокидывали головы и выпячивали животы. Но это было только в тех случаях, когда какая-нибудь из женщин, перейдя всякие границы женской стыдливости, отпускала что-нибудь очень жизненное и сочное. И все же деревня не пришла к согласию. Одни праздновали в тот день, другие — на следующий. А некоторые, чтобы не ошибиться, праздновали два дня.

Этот неясный вопрос о празднике отразился и на школьных занятиях. Лобанович, придя в класс, заметил, что половины учеников нет.

— Почему же вас так мало пришло?

Дети рассказали историю спора о празднике, а вместе с тем и о причине отсутствия учеников.

 

XI

Занятия в школе наладились.

Молодой учитель вкладывал в них свою душу и сердце. Короткие зимние дни проходили незаметно, их не хватало для того, чтобы как следует провести работу. Как только становилось светло и можно было начинать занятия, Лобанович шел в школу, распределив свою работу среди четырех групп.

Много требовалось умения для того, чтобы каждая группа была занята и не сидела без работы. Много нужно было энергии и старания, чтобы каждая группа была заинтересована в своей работе, чтобы все время поддерживать в классе определенное настроение. Днем школьники распускались на полтора часа для обеда, затем уроки снова шли до самого вечера, пока не стемнеет. Часто со старшими учениками занятия велись и вечерами, при лампе. Потом учитель еще долго сидел над тетрадями и правил их. Молодых сил было много, казалось, никогда не исчерпаешь их, и расходовались они так, как расходует с осени зажиточный, но малоопытный и непрактичный хозяин богатый сбор со своей нивы.

Но в своей работе черпал молодой учитель и полную чашу высокого удовлетворения, наблюдая, как дети овладевали знаниями, легко осиливали то, что еще вчера казалось им непонятным и трудным. Более толковых и способных любил он той любовью, какая может быть только у наставника к своим воспитанникам. Им и дозволялось многое из того, чего не должны были делать обыкновенные ученики, — у Лобановича в школе вообще был строгий порядок. Хоть потворствование было и вредно с педагогической точки зрения и Лобанович это знал, но преодолеть свою слабость не мог. С другой стороны, надо сказать, что с лучших учеников больше и спрашивалось. И радостно становилось на сердце у молодого учителя, когда он смотрел на этих маленьких сообразительных полешуков.

Окончив занятия и проверив работы учеников, Лобанович часто подводил итоги дня; при этом раздумывал он и о том, как обойти ошибки и промахи, которые так трудно бывает избежать в школе молодому, малоопытному учителю. Все известные ему способы и приемы, так гладко и просто описанные в методиках, часто оказывались совсем неподходящими, не отвечали условиям школы. Нужно было что-то придумывать самому. А сколько времени приходилось тратить на то, чтобы приспособить язык детей к книжному языку! И сколько смешных и нежелательных недоразумений возникало на уроках в результате того, что родной язык в школе унижался и подавлялся!

Иногда Лобановичу казалось, что школа отстает, что результаты достигнуты незначительные и что вообще он неважный учитель. Нужно применить здесь что-то новое, нужно оживить школу, так как методы его занятий устарели и, вероятно, перестали быть интересными для детей. В такие минуты настроение его падало, ему становилось не по себе.

"Надо будет наведаться к Турсевичу и посмотреть, как он ведет свое дело", — подумал Лобанович и твердо решил в первый же праздник поехать к своему старому учителю.

Он обдумал маршрут. Правда, маршрут этот простой: пойти на разъезд, как-нибудь сесть на товарный поезд и поехать. От станции его приятель жил версты за две, а езды полстанции. Если же не удастся поехать поездом, то у него молодые ноги, к ходьбе привычные. Разрешив, вопрос таким образом, Лобанович успокоился и хотел засесть за книгу.

Как раз в эту минуту вошла бабка.

— А что, паничок, чай пить будете?

— Чай? — спросил учитель и запел:

Бабка, обхватив руками щеки, начала смеяться.

— Смешной вы, паничок, ей-богу… Ах, пускай бы вы здоровеньки были!

— А знаешь, бабка, что я надумал?

— Бог вас знает, паничок.

— В это воскресенье, бабка… Там никого нет? — тихо и таинственно кивнул наставник в сторону кухни.

— Нету, паничок! — тихо ответила бабка, приготовившись услышать что-то весьма интересное.

— Так вот, бабка, даже не в воскресенье, а в субботу на ночь надумал я поехать в гости к тому паничу!

— А я, паничок, думала, что вы скажете о другом, — сказала, смеясь, бабка. — Почему же, паничок, не поехать? Известно, соберетесь…

Дверь в кухню стукнула, и туда кто-то вошел.

— Это, должно быть, бабка, к тебе кто-то лечиться пришел.

Бабка быстро повернулась и в дверях встретилась с Чэсем.

— Папка просил, чтобы вы зашли к нам, — проговорил Чэсь Лобановичу.

— Хорошо, Чэсь, я сейчас приду. У вас там, может, кто-нибудь есть?

— Пан Суховаров с разъезда.

— Ах, Чэсь! Как же это ты такую штуку мне в школе отколол? — вспомнил Лобанович, как Чэсь, сидя на уроке славянского языка, скрутил бумажку трубочкой и засунул ее в ухо Кондрату Круглому.

Чэсь опустил голову в знак признания своей вины и стоял так, понурившись.

— Не делай ты, братец, так никогда.

Чэсь вышел. Немного обождав, вышел и Лобанович.

За столом у подловчего сидел помощник начальника разъезда Суховаров, неженатый, еще молодой хлопец, одетый в парадный мундир; он покручивал свои черные усики. На диване против него сидела Ядвися в красивой красной кофточке, которая очень ей шла. Ее черные пышные волосы были перехвачены красной лентой. Ядвися выглядела очень интересной. Темные глаза ее с длинными ресницами словно рассыпали лучи, искрились неподдельным весельем.

Лобанович подошел к ней и поздоровался. Ядвися познакомила его с помощником и спросила:

— Что это вас не видно?

— А я, видите ли, немного закопался в школе…

— Представляю, какое это удовольствие сидеть весь день с деревенской детворой! Натаскают лаптями грязи, дух тяжелый, — проговорил Суховаров.

— Пан Лобанович влюблен в свою школу, — сказала Ядвися.

— А может быть, в вас, панна Ядвига? — спросил помощник и вскинул на нее свои оловянные глаза.

Видно было, что помощник хотел один завладеть вниманием Ядвиси, а учителя оттереть. Он считал себя очень интересным кавалером, с которым учителю тягаться никоим образом нельзя.

— О нет! У пана Лобановича есть более счастливая, чем я.

Одно мгновение Ядвися помолчала, как бы сильно опечаленная, но из глаз у нее так и сыпались искры смеха.

— Пан Лобанович отдал сердце своей бабке!

Сказала и залилась самым веселым, сердечным смехом. Смеялись также и маленькая Габрынька и Суховаров. Смеялся и пан подловчий, вошедший в этот момент к гостям.

А Ядвися еще добавила:

— Сядут с бабкой возле стола и воркуют до самой полуночи.

"Однако же ты охотница посмеяться", — подумал учитель и также шутливо ответил:

— Ну что ж, любить молодую и красивую каждый сумеет, а вот влюбиться в старую — это уже другое дело.

— Так, так, — сказал Суховаров, — для этого надо иметь особый талант.

— У пана Лобановича и есть этот особый талант, — промолвила Ядвися.

— Что это, паночку, она к вам прицепилась? — спросил подловчий.

— Не знаю, — ответил Лобанович. — На свете, дорогой сосед, так бывает: кто кого любит, тот того и чубит.

— Ха-ха-ха! — засмеялся пан подловчий. — Что, Ядвиська, получила?

А Ядвися как ни в чем не бывало спокойно, даже серьезно, спросила:

— А разве бабка таскает вас за чуб, пане учитель?

— Браво! Браво! — захлопал в ладоши помощник.

Баранкевич громко засмеялся.

— Так вас, пане учитель, бабка за чуб таскает? — спросил он, не переставая смеяться.

Общий смех не дал Лобановичу возможности ответить, и верх остался за Ядвисею.

Разговор пошел в другом направлении, и говорил теперь больше помощник. Говорил он гладко и остро и часто вызывал веселый смех своих слушателей и слушательниц. Панна Ядвися часто поднимала на него темные выразительные глаза из-под тонких дужек бровей. Лобанович молчал. У него было такое ощущение, будто он чем-то задет и обижен. А пан Суховаров очень заинтересовал Ядвисю рассказами о Вильне и театрах. Сам он немного пел, но только под гитару. В следующий раз обещал он прийти с гитарой, о чем панна Ядвися его очень просила. За все это время она ни разу не взглянула на своего соседа Лобановича.

— А ты, Ядвиська, пожалуйста, спой, — обратился пан подловчий к дочери.

— Пан Суховаров смеяться будет, — проговорила Ядвися, опустив глаза, а затем вскинув их на помощника.

— Что вы! Что вы! — запротестовал Суховаров, прося ее спеть.

Ядвися стала в уголке возле кафельной печи и запела:

Голос у нее был молодой, свежий, сочный. Пела она с неподдельным чувством. Лобанович слушал, и какая-то печаль охватила его. Ему хотелось подойти к девушке и спросить ее: "Скажите, какое горе у вас на сердце?"

Суховаров много и долго хвалил панну Ядвисю; она стояла, опустив глаза, и, кажется, ждала слова от Лобановича. Учитель намеренно не сказал ничего.

Прощаясь после ужина, панна Ядвися была серьезна и не попросила соседа заходить к ним вечерами.

 

XII

Лобанович почувствовал, что на душе у него неспокойно. Что привело его в такое состояние, он и сам не мог бы определить. Не было у него теперь и прежнего ощущения полноты жизни и душевной ясности. То одно, то другое начинало угнетать его душу, отвлекать и рассеивать его внимание, и он словно разделился на части, не имевшие тесной связи между собой. Чувство какой-то неудовлетворенности портило ему настроение.

Лобанович долго ходил по комнатке, обдумывал тот более или менее твердый и четкий распорядок своей жизни, который он считал необходимым установить. Нужно глубже заглянуть в самого себя и заняться чем-нибудь значительным и серьезным, не тратить времени на такие пустяки, как вечера в компании лиц вроде Суховарова, который даже ничего хорошего не видит в его школьной работе. Суховаров ему не понравился. "Хлюст, — мысленно назвал его учитель, представив себе его облик, масленые глаза, которыми он оглядывал Ядвисю, немного отвисшую губу. — Грош ему цена!"

Учитель долго ходил по комнатке. Когда приближался к лампе или отдалялся от нее, тень его то удлинялась, то укорачивалась, а на стыках стены и потолка быстро переламывалась и пробегала по потолку. Несколько раз невольно глаза учителя поднимались на окна Баранкевича. Все еще думал он и о панне Ядвисе. Может быть, и Суховарова невзлюбил за то, что она отдавала явное предпочтение ему…

"Э, глупости! — прервал учитель свои мысли. — Нужно обязательно поехать к приятелю, немного проветриться и выбросить мусор, который понемногу начинает уже накапливаться в голове".

Но задуманную поездку пришлось отложить. На другой же день к Лобановичу зашел артельный староста Бабинич, познакомился с ним и очень просил к себе в гости на четвертую будку. Староста Бабинич собирался послать в школу к Лобановичу своих детей — сына и дочку. А ученики с железной дороги были платные и составляли, таким образом, доход учителя. Жалованье учителя было слишком маленькое, и каждый ученик со стороны был значительным подспорьем в денежных делах. Никакие уверения Лобановича, что он должен поехать к приятелю, Бабинич не принимал во внимание.

— Успеете побывать и у приятеля. Побудете у меня, а вечером и к дружку поедете, тем более что праздников насобиралось много.

Бабинич принадлежал к тем людям, которые не так-то легко отказываются от своих планов. Он до тех пор не отставал от Лобановича, пока не взял с него слова быть в гостях.

Как только Бабинич вышел, в комнатку вошла сторожиха.

— Наверное, паничок, артельный в гости приглашал? — спросила она.

— Откуда ты это, бабка, знаешь?

— А как же, паничок, он будет своих детей к вам отдавать. Мне женка его уже говорила об этом. А староста такой человек, что любит отблагодарить. И угостит, и заплатит…

Бабка знала всех будочников по одну и по другую сторону разъезда и очень советовала погостить у Бабинича.

— Очень хорошие люди, — говорила она.

— Что ж, ничего не поделаешь, бабка, надо пострадать — пойду.

— Какое же это страдание? Э, панич! И выпьете, и закусите…

— А ты, бабка, любишь выпить?

— А кто же не любит, паничок? Если случается, почему и не выпить!

В первый праздничный денек вышел Лобанович на знакомую ему стежку возле двух ветряных мельниц и пошел на железную дорогу. Это место ему очень нравилось, и хотя он делал изрядный круг, идя здесь, времени оставалось еще много, спешить ему было некуда. Подойдя к железной дороге, он остановился. Хотелось пойти в сторону разъезда, идти долго-долго по маслянистым, потемневшим шпалам среди зарослей лозы и камыша, среди кустарника и леса.

Было совсем тихо. Распогодилось. Низко стояло осеннее солнце. Какой-то неизъяснимой грустью веяло от узких, тесных полянок, от заброшенной среди болот и лесов деревеньки.

Коротко и отрывисто прогудел паровоз на разъезде, тихонько вздрогнули рельсы, легкий, еле слышный шорох пробежал по ним, будто они о чем-то переговаривались между собой. И тотчас же на изгибе дороги вырвался огромный клуб беловатого дыма, за ним взлетели другие клубки, вслед за тем показался паровоз курьерского поезда. Хвост густого белесого дыма с каждым мигом удлинялся, становился шире и, казалось, неподвижно застыл в морозном воздухе, в то время как голова его все вытягивалась, будто из своего собственного туловища. Было что-то величественное, могучее и захватывающее в стремительном беге поезда. Невольно хотелось склонить голову перед гением человеческого ума, одержавшего верх над бесконечными пространствами. Поезд промчался, как змей, обдал учителя вихрем пыли и дыма, отхватывая за минуту целую версту.

Лобанович тронулся с места и пошел в ту сторону, куда полетел и где сразу же исчез курьерский поезд. Учитель шел на четвертую будку, к Бабиничу. За второй будкой начинался высокий бор, и место было более сухое и веселое. Здесь недавно встретился Лобанович с незнакомой девушкой. Он часто думал о ней, но ни у кого не спрашивал про нее, — ведь некоторые люди в таких случаях всегда склонны бросить хоть маленький комочек грязи в то, что для тебя является святым и неприкосновенным. Только с панной Ядвисей, и то между прочим, был о ней разговор. Сегодня он, вероятно, что-нибудь узнает о незнакомке. А может, она тоже будет в гостях? А вдруг это совсем не та девушка?

Проходя возле третьей будки, где жил Курульчук, Лобанович бросил на нее внимательный взгляд, но на крылечке и во дворике было тихо, никого не видно. Следующая будка, четвертая от села, была не более чем в полуверсте от третьей.

— Милости просим! Милости просим! — встретил староста учителя на крылечке и повел его в будку.

Маленькая снаружи, будка внутри была довольно вместительной. В ней была кухня, проходная комнатка и еще две комнатки, более просторные, светлые и чистые.

В домике Лобановича встретила хозяйка, низенькая, полная женщина. Глядя на нее, сразу трудно было определить, что в ней преобладает, толщина или рост.

Гостей было человек восемь — трое мужчин и женщины. Рядом с комодом возле оконца сидела девушка, с которой встретился Лобанович, гуляя по полотну железной дороги. Здороваясь с гостями, учитель, увидя панну Марину — это была она, — невольно на мгновение задержался перед ней: необычайно красивое лицо девушки словно приворожило его. Разглядев панну Марину вблизи, Лобанович нашел, что такой славной девушки он еще никогда не видел. Темные чистые глаза, казалось подернутые легкой печалью, смотрели так приветливо и с такой добротой, что от их взгляда становилось легко на сердце. На высокий белый лоб нависали черные-черные волосы и придавали ее лицу еще больше красоты. Тонкие, сомкнутые губы делали лицо девушки немного строгим и серьезным.

— Кажется, это с вами я встретился однажды? — спросил Лобанович, поздоровавшись с девушкой.

Панна Марина усмехнулась.

— Да, это я шла в вашу деревню.

— Ну и молодежь! — сказал Бабинич. — Как быстро они умеют встречаться!

Бабинич, видимо, успел уже хватить несколько чарок, язык его, вообще распущенный, не знал удержу и начинал плести такое, от чего краснели не только девушки и женщины, но часто и мужчины опускали глаза либо покатывались со смеху. Бабинич в этом смысле был известный чудак и никак не мог обойтись без того, чтобы не ляпнуть чего-нибудь при женщинах, особенно если он хорошенько выпил.

Через несколько минут Бабинич и его жена-кадушка пригласили гостей за стол. На столе было много закуски, а еще больше водки. Хозяйка приглашала гостей очень деликатно, а хозяин просто толкал их, угрожая поддать коленом, если кто-нибудь не очень быстро занимал место за столом.

— А ты чего стоишь и топчешься, как толкач в ступе? — набросился он на будочника Лобука.

— Садись, Лобук, садись! — смеялся высокий, широкоплечий Курульчук, шурин панны Марины.

Гости живо уселись за стол.

Окинув взглядом компанию и стоявшую на столе водку, Лобанович твердо решил не пить. Какое-то чувство осторожности подсказало ему это решение. Когда первая чарка дошла до него, он поблагодарил хозяина и передал чарку соседке, жене вокзального жандарма.

На лице Бабинича изобразилось необычайное удивление.

— Разве вы не пьете? — понизив голос чуть не до шепота, проговорил староста.

— Не пью, — солгал учитель.

— Ни единственной чарочки?

— Совсем не пью.

— Господи боже, твоя воля! Как же это может быть, чтобы человек не пил? Ну что же с вами делать?

— Ой, господин учитель, у нас нельзя, чтобы горелки не пить, — огорчилась и хозяйка. — Вы хоть немножечко, а выпейте.

— Нет, нет! — загудели женщины. — Как это не выпить?

Учитель стоял на своем и не поддавался ни на какие уговоры.

— Панна Марина, попросите вы. Может, на вашу просьбу гость обратит внимание, — обратилась к девушке жена жандарма, краснощекая добродушная женщина.

Панна Марина усмехнулась и показала свои белые, как рождественский снег, зубы.

— А зачем приневоливать человека? — сказала она и взглянула на учителя.

— Большое вам спасибо! — поклонился ей Лобанович.

— Эх, панна Марина, панна Марина! — укоризненно покачала головой жена жандарма и выпила чарку горелки.

После этой заминки чарка уже не знала покоя. Курульчук через полчаса начал свою песню, одну из тех, какие он знал и пел, дойдя до определенного состояния:

Женщины разрумянились, словно пироги под пасху у хорошей хозяйки. Бабинич совсем осоловел, глаза его пожелтели и ворочались, как точило в руках неумелого кузнеца. Его нескромная болтовня уже не производила большого впечатления: к ней прислушались и притерпелись, и она как бы получила здесь права гражданства. На это, видимо, обратил внимание и сам Бабинич, — в его болтовне начался перелом, с каждым разом он заходил все дальше и дальше. Несколько раз жена закрывала ему рукой рот и сама хохотала. Подгулявшие женщины запели какую-то песню, а Бабинич закричал на всю комнату, требуя к себе внимания. Все замолчали, ожидая, что он скажет. Бабинич отпустил такие словечки об их пении, что и привычные женщины повскакивали с мест.

Панна Марина куда-то спряталась, а ее сестра, жена Курульчука, разгневалась и сказала:

— Нет, куманек, не приду я больше к вам.

— Ну, не буду, не буду! — давясь дымом махорки, смехом и кашлем, проговорил Бабинич. — Не буду, пускай вас холера задушит!

Лобановичу наконец опротивели эта пьяная гулянка и эта грязная болтовня. Его только очень удивляло, как могла быть в такой компании панна Марина. Ему было стыдно и за себя и за нее. Встать и уйти, что он уже несколько раз порывался сделать, Лобанович не решился, не желая обидеть хозяина и гостей. Он должен был досидеть до вечера, пока Бабинич не встал, шатаясь, и не исчез надолго за дверью.

Вместе с Курульчуками и панной Мариной вышел учитель от Бабинича. Курульчуки и панна Марина просили его быть с ними знакомыми и заходить к ним.

 

XIII

— А вас здесь паненка спрашивала, — доложила бабка учителю, как только он вернулся из гостей. — "Где же, говорит, бабка, твой панич?" — "Пошел, говорю, паненочка, куда-то на чугунку". — "А я, говорит, хотела попросить книг у панича".

— Хорошо, бабка, книги я подберу.

Лобанович покопался в своих книгах и отобрал две: томик рассказов Короленко и небольшую повесть Сельмы Лагерлеф "Легенда одного дома".

Лобановичу хотелось самому передать книги, и панна Ядвися, как догадывался учитель, вероятно, рассчитывала, что он сам принесет их. Книги здесь были только предлогом. Но Лобанович вдруг заупрямился. "Нет, не пойду", — сказал он себе.

— Вот, бабушка, книги, отнеси их, пожалуйста, паненке.

— Хорошо, паничок.

Бабка немного постояла, раздумывая о чем-то, но ничего не сказала и вышла.

Лобанович, сказать правду, сердился на Ядвисю после того вечера, когда у пана подловчего был в гостях Суховаров, и решил не показываться там. Кроме того, другая девушка сильно заинтересовала его и частично заслонила собой Ядвисю.

Невольно Лобанович сравнивал этих двух девушек. Панна Марина тихая, серьезная, вероятно с очень доброй душой. Ядвися, бесспорно, уступала ей в красоте, но дочь подловчего привлекала учителя тем, что это была натура яркая, более богатая и многосторонняя, более живая, хотя характер ее и не вполне еще сложился.

Лобанович усмехнулся. Ему припомнилась сказка про осла. Голодный осел очутился меж двух стогов сена. Он стоял и рассуждал, к какому стогу ему направиться. Рассуждал до тех пор, пока не протянул ноги.

В конце концов Лобанович пришел к заключению, что достоинства этих двух девушек предохраняют его от того, чтобы влюбиться в одну из них, и ему стало весело.

— Занесла, паничок, ваши книги. Барышня просила передать вам спасибо. "А почему, говорит, панич не пришел?" — сказала, возвратясь, сторожиха.

По правде говоря, учителю хотелось повидать Ядвисю, тем более что после того, как в гостях у подловчего был Суховаров, они не встречались. И как ни хитрил Лобанович сам с собой, чем ни объяснял свое душевное состояние, но одного не мог побороть в себе — постоянной потребности думать о панне Ядвисе. И что бы он ни делал, чем бы ни были заняты его мысли, нет-нет и встанет перед ним Ядвися. И чем ближе был он к ней, тем сильнее чувствовал власть этой девушки над собой. В гостях, видя перед собой другую девушку, он ни разу не вспомнил о своей соседке. Теперь же, словно в отместку за это, образ панны Ядвиси неотступно был у него перед глазами, дразнил его, куда-то звал и смеялся. А дом пана подловчего светился ярким, манящим светом. Сейчас там, наверно, одна панна Ядвися с сестрой; ведь пан подловчий целыми днями разъезжает по округе — принимает сено от полешуков для графа Потоцкого; паненки, вероятно, рассматривают, а может, читают его книги. Дом пана подловчего выглядел так, словно хотел сказать учителю: "Неправда! Ты все же ко мне придешь!"

"Что за наваждение? — проговорил про себя Лобанович. — Или у меня нет сил взять себя в руки? Еловые шишки! Сказал сегодня: горелки пить не буду — и не пил. Сказал: не пойду к Ядвисе, — значит, так тому и быть!"

Учитель снял со стены скрипку, настроил кое-как струны и начал водить по ним смычком. Играл он совсем слабо, но взялся за скрипку, чтобы разогнать ненужные мысли. Он даже пытался выразить игрой свое настроение, но из этого ничего не вышло. Скрипка, как заметил сам музыкант, ревела, словно голодная корова, завидевшая своего хозяина. Он бросил скрипку на стол, свернул папиросу и, подумав мгновение, оделся, взял палку и вышел.

В кухне возле печки стояла сторожиха, а на скамеечке за столом сидела ее приятельница Настя.

— Куда же это вы, паничок? — спросила старуха.

— Пойду, бабушка, ловить того черта, который твоего Михалку напугал, — серьезно ответил Лобанович и вышел во двор.

Уже давно стемнело, и в хатах везде светились огни.

В одном конце села, возле переезда, пели деревенские девчата, и отголоски их однотонной песни доносились сюда волнами мягких, печальных звуков. Простая мелодия, слегка смягченная расстоянием, волновала молодого учителя, как смутный, неясный призыв, и вместе с тем углубляла его грусть. Темный лес, стоявший невдалеке за деревней, смотрел хмуро, словно говорил: "Не слушай ты этих песен — в них твоя отрава. Беги отсюда — здесь все пропитано сердечной отравой". Но учитель стоял и слушал девичьи песни.

"Почему они такие печальные? Почему мало разнообразия в их мотивах, так мало, что трудно сказать, о чем поют девчата, о грусти или радости, — ведь когда ни слышишь их напевы, они всегда невеселые… Не однотонность ли здешней природы, не эти ли кривые бесконечные дороги среди лесов и болот наложили на них свой отпечаток?"

В нескольких шагах от Лобановича бесшумно, словно тень, вынырнула из темноты женская фигура. Поравнявшись с оградой школы, женщина замедлила шаг, вглядываясь в освещенные окна квартиры учителя, — уходя, учитель забыл погасить лампу.

Заметив учителя или только догадываясь о том, что это он, женщина пошла быстрее, незаметно поворачивая в ту сторону, где стоял Лобанович, затем прямо направилась к нему.

— Вам, должно быть, скучно одному? — спросила она тихо молодым, грудным голосом, в котором слышался затаенный призывный смех.

Лобанович почувствовал, как голова его закружилась, будто во хмелю, и по всему телу пробежали искры. Он был уже немного предупрежден и знал, что в глухих деревнях Полесья, в связи с проникновением туда так называемой "культуры", попадаются такие молодицы, которые набиваются сами на компанию. Целый вихрь разнообразных чувств охватил молодого парня. Но он пересилил себя и грубо ответил:

— Не думаешь ли ты, что мне будет весело с тобой?

Молодица, видимо, не ждала такого ответа. Ее женское самолюбие было сильно задето, но она не показала этого.

— Ха-ха-ха! — игриво засмеялась она. — Разве вы святой или калека? — И уже другим, явно презрительным тоном добавила: — Вы, может, думаете, что я шла для того, чтобы вас веселить?

Лобанович, занявший уже определенную позицию и почувствовавший себя также задетым, не мог переменить тон и с внезапной злостью, дрожа, крикнул:

— Нечего тебе тут скалить зубы, я Их все равно не вижу и видеть не хочу!

Лобанович чувствовал, что он готов подскочить к своей искусительнице, чтобы прогнать ее. Не ручался он и за то, что эта встреча не примет иного оборота, и, чтобы дальше быть от соблазна и сохранить чистым свое имя учителя, он быстрыми шагами пошел через улицу, направляясь в ту сторону, где стояла старая корчма, как раз по пути в Сельцо.

Молодица хихикнула ему вслед, и до слуха Лобановича донеслись слова:

— Вот так мужчина: от бабы убежал… Недоносок! Стоптанный лапоть!

Учитель шел и дрожал как в лихорадке. Это происшествие сильно его взволновало. Как только улеглось возмущение, он начал раскаиваться в своей грубости с этой незнакомой женщиной. Разве она виновата, что ее сделали такою разные прохвосты, отребья культуры? Разве нельзя было отделаться от нее более деликатным способом, объяснив ей всю грязь и мерзость такого легкого заработка? Теперь она смеется и не стесняется в разных обидных кличках по его адресу. И она имеет право насмехаться над ним: ведь это право дала ей его грубость. Ну что же, в другой раз нужно быть более уважительным к человеку, кто бы он ни был.

Размышляя так, Лобанович подошел к корчме, построенной еще в давнее время, когда о монопольках никому и не снилось. Теперь эта корчма доживала вместе со своим хозяином, старым Абрамом, последние дни. Не было нужды заново отстраивать корчму, и некому было занять место старого шинкаря: сыновей Абрам не имел, а дочери повыходили замуж.

Пришедшая в упадок корчма, с покосившимися стенами и полупровалившейся крышей, как нельзя лучше гармонировала с этим глухим и пустынным местом, которое всякий раз, когда учитель проходил здесь, производило на него одно и то же впечатление. Из чего складывалось оно, сказать было трудно, но возникало это впечатление, видимо, потому, что в самой этой местности было нечто враждебное человеческой натуре, неприветливое и угрюмое. Любопытно, что никто из крестьян не строился здесь, несмотря на то, что место это во многих отношениях было очень удобным. Старая корчма и ее хозяин как бы ступили уже одной ногой на край могилы.

Миновав старую корчму, Лобанович припомнил фразу, слетевшую у него с языка, когда он выходил из кухни: "Иду, бабка, ловить того черта, который твоего Михалку напугал". Он как раз и был на том месте, где, по словам бабки, с Михалкой произошел случай, после которого он едва не умер. То, что он пришел именно сюда, хотя у него и в мыслях этого не было, удивило и заинтересовало Лобановича.

"Куда же я иду и зачем иду?" — спросил он себя и остановился.

Вокруг было тихо, глухо и пусто, и только в корчме светился огонь. Лобанович неожиданно ощутил какой-то страх. Ему припомнился рассказ бабки. Разумеется, это глупости, Михалку мог напугать какой-нибудь парень, мстивший за девушку, к которой ходил Михалка. Но интересно, вообще откуда берутся эти страхи? Вот он, учитель, не верит ни в какую таинственную враждебную силу, существующую независимо от человека, однако и он ощущает на себе влияние нелепого страха. Если он придет сюда днем, ничего этого по будет. Но дело здесь не в ночном мраке, а в том, что мраком покрыты еще многие стороны психической жизни человека.

И все же Лобанович чувствовал, что ему страшно, что у него не хватает сил преодолеть этот страх. "Призови к себе нечистую силу", — говорил ему какой-то голос, но учитель притворился, что не слышит его, и вместе с тем ощущал еще больший страх. "Если у тебя не хватает на это смелости, прислушайся: ты что-то услышишь", — преследовала его неотвязная мысль. "Ну что же, — проговорил про себя Лобанович, — и буду слушать!" И он внимательно начал прислушиваться. Все та же тишина, та же глушь.

— Черти! Черти! Покажитесь! — тихонько позвал он и снова стал прислушиваться.

Все было тихо, никто не откликался, не показывался. Нервы учителя были сильно напряжены, и он чувствовал, что если сойдет с какой-то точки, на которой он еле-еле держался, то попадет в полную власть страхов и пустится бежать с этого места. Он повернул назад, к корчме, и пошел, прибавляя шаг. Возле корчмы остановился, подумал и повернул к старому Абраму. Там он присел за столик, попросил бутылку пива и, немного успокоившись, пошел в школу.

 

XIV

Накануне николина дня собрался Лобанович к своему другу Турсевичу и пошел на разъезд. Дежурил как раз Суховаров. Он уверил учителя, что через полчаса придет товарный поезд, с которым можно будет поехать. Суховаров расспросил, как здоровье панны Ядвиси, как живет сам учитель, как часто видится он с паненками. И тут же похвастался, как на днях залучил он к себе одну молодицу. Лобанович припомнил свою не очень давнюю встречу на улице с незнакомой женщиной, и ему стало неприятно слушать эту грязную исповедь.

— Простите, — остановил его Лобанович, — зачем вы все это выкладываете?

— А разве вы не любите слушать такие вещи?

— А что же тут может быть интересного?

— Почему? — удивился Суховаров и взглянул на учителя своими серыми маслеными глазами с явной насмешкой.

Учитель в свою очередь поглядел ему в глаза. Не нравилось ему это самодовольное лицо самца и эти отвисшие мокрые губы с закрученными кверху черными усиками.

— Как вам сказать?.. Гадость все это, и похваляться этим человеку интеллигентному никак не пристало.

— Эх вы, застенчивая девушка! — промолвил Суховаров несколько пренебрежительно.

Тем временем подошел товарный поезд. Суховаров и учитель вышли на платформу. Приостановив поезд, Суховаров посадил учителя в теплушку и простился с ним. Лобанович почувствовал себя легко, сидел и размышлял о том, как встретит он своего друга.

Как только поезд пришел на станцию, Лобанович живо выскочил из теплушки, на всякий случай заглянул в здание станции — ведь могло статься, что его друг зашел туда. Но там никого не было, и Лобанович отправился к деревне по полотну железной дороги.

Вечер был темный и тихий. Вдоль железной дороги тянулся высокий старый лес, таинственный, угрюмый и величественный. На станции шумел паровоз, тихо и ровно, словно боясь нарушить покой леса. Обложенное белесыми тучами небо, казалось, ниже нависло над землей, и пушистые снежинки спокойно падали на неподвижные деревья, на дорогу. Было что-то необычайно приятное в легком кружении белых и чистых пушинок, которые так нежно, тихо опускались на землю, на шапку учителя. Чуткий слух, казалось, улавливал их тихий шелест, их милый разговор.

Лобанович шел быстро. Ему было легко, хотелось бежать, гоняться за белыми пушинками, словно они были живые, ведь он сам был еще дитя.

С правой стороны дороги лес кончился. Лобанович тел и вглядывался в темноту, боясь пропустить большак, который должен где-то здесь пересечь железную дорогу. Вот он, этот старинный шлях, вот они, старые березы на его обочинах! На большаке, в версте от железной дороги, стояла хата казенного лесника Лукаша. Там помещалась школа, в которой жил и учил детей Турсевич.

Лобанович быстро прошел эту версту, издалека увидев синеватый свет в окне своего друга. Возле самой хаты он остановился. Окно, выходившее на улицу, было завешено простенькой занавеской. Турсевич ходил по комнате с таким видом, словно он сам себе пересказывал урок. Лобанович тихонько подошел к окошку, постучал пальцем по стеклу и спрятался.

Турсевич отдернул занавесочку и, заслонившись руками от света лампы, начал вглядываться. Никого нет. Едва он отошел от окна, Лобанович снова постучал в стекло и быстренько отскочил в темноту.

Турсевич решительно подошел к окну и громко спросил:

— Кто там?

Лобанович не откликался.

— Что за черт? — услыхал Лобанович сердитый голос друга.

Выждав еще с минуту, Лобанович снова постучал. Турсевич сердито сорвался с места и направился к двери. Лобанович спрятался за толстую березу. Турсевич приоткрыл дверь, высунул голову и стал смотреть. Нигде никого нет. Как только он закрыл дверь и запер ее на задвижку, Лобанович прыгнул на крыльцо.

— Кто? — спросил Турсевич, не открывая двери.

— Не скажу! — ответил Лобанович.

— Ах ты медведь тельшинский! — радостно крикнул Турсевич. — Ну, иди, иди, брат… Ах ты фрукт этакий! — весело проговорил он и распахнул настежь дверь в свое жилище, чтобы осветить путь гостю.

Турсевич немного отступил в глубь комнаты и приготовился встретить друга, которому был очень рад. Бойкие серые глаза его впились в Лобановича, из них так и сыпались искры смеха.

Лобанович остановился возле двери.

Мгновение друзья оглядывали друг друга, а лица их светились веселым смехом.

— Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек! — важно и высокопарно проговорил Лобанович.

— Да не очутишься ты в положении собаки, которая сидит на заборе! — ответил хозяин.

Обменявшись шутливыми приветствиями, друзья обнялись и сердечно поцеловались.

Турсевич возбужденно тряс друга за плечи, громко смеялся.

— Ну и молодчина! Ей-богу, молодец! Я, правду сказать, так и думал, что ты должен проведать меня… Ну, садись!

Турсевич собрал со стола книги, аккуратно сложил их и убрал на полку. Его комната отличалась самым строгим порядком и чистотой. Вся квартира его состояла из одной клетушки — крестьянской хаты, но он умел придать ей какой-то особый уют. Убирая комнату, Турсевич ни на минуту не умолкал, торопливо забрасывая друга вопросами, говорил и за себя и за него.

— Ну вот что, Лобуня, сейчас закажу хозяйке самовар. Будем сидеть, пить чай и говорить. Люблю я, знаешь, этак с приятелем за чаем посидеть! Эх, что ж это я? Стой, брат! — прервал Турсевич себя. — Мы прежде всего закусим. У меня, брат, очень славное сало есть… Ну, знаешь, чувствовала душа, что ты приедешь: был на станции и сала купил. Обожди-ка, брат! У нас есть совсем другая музыка!

— Такие разумные вещи не каждое ухо услышит, — ответил Лобанович. — Одним словом, голова твоя министерская! И дозволь мне, великий пустынник и мой учитель, сказать несколько слов по этому случаю.

— Валяй!

Лобанович поднялся, состроил важную мину и начал:

— Ха-ха-ха! — захохотал Турсевич. — Ах ты богохульник! Только в Тельшине и можно додуматься до этого:

Ловко, ей-богу, ловко! Ну, я сейчас!

Турсевич выбежал в сени, а оттуда к хозяйке, приказал ей приготовить ужин и сейчас же вернулся.

— А знаешь, Лобанок, — таинственно проговорил Турсевич, понизив голос, — может, ты выпил бы чарку?

— Милый ты мой друг! Мало того, что голова твоя министерская, так ты еще и чародей, одним словом — кудесник, — с воодушевлением проговорил Лобанович. — Почему же не выпить, как говорит моя бабка!

— Так, говоришь, хорошо было бы выпить? — спросил с нарочитой серьезностью Турсевич.

— А какой же дурень осмелится сказать, что нехорошо?

— Так ведь нечего пить, братец.

Лицо Лобановича немного вытянулось.

— Ха-ха-ха! — даже присел от смеха Турсевич, потом вскочил, не переставая смеяться и показывая на друга пальцем.

— Убил ты меня этим, — проговорил Лобанович, упав духом.

— На то я и кудесник, — не переставал смеяться Турсевич. Он подошел к шкафику, покопался в нем и важно вытащил оттуда полбутылки водки.

— Не журись, брат, — сказал он и потряс бутылкой.

Пока жарились шкварки, Турсевич приготовил стол к ужину.

— Ну что, может быть, твоя бабка сумеет так сделать? — спросил Турсевич друга, как только Лукашиха принесла ужин.

— Зато моя бабка шептать умеет.

— Шептать-то она умеет, но щей как следует не сварит. Знаю твою бабку.

Друзья сели за стол. Выпили по чарке.

— Ну, закусывай, брат!

Веселая, оживленная беседа не прерывалась ни на минуту. Говорил главным образом Турсевич. Он обладал тонкой наблюдательностью, способностью нарисовать и живо представить тот или иной персонаж. Ни одна черточка, типичная мелочь не могла укрыться от его глаза.

Турсевича очень насмешило одно происшествие на железной дороге, и об этом рассказывал он теперь Лобановичу.

Дело касалось железнодорожного контролера, очень преданного служаки. Захотелось ему поймать одного старосту на чугунке. А тот, надо сказать, был жулик, приписывал лишних рабочих, чтобы их жалованье положить себе в карман. Налетает этот контролер. Старосты возле рабочих не было — где-то в будке сидел. Пересчитал контролер рабочих и хотел неожиданно на старосту налететь, проверить его книжку. Но случайно оказалась здесь дочь старосты. Девушка бросилась в будку предупредить отца, а чтобы контролер не догадался, она побежала низом, вдоль насыпи. Контролер сразу смекнул, в чем дело, и за девушкой. Девушка бежит впереди, подняв подол, а за нею, как гончая за зайцем, контролер чешет. Почти одновременно подбежали они к будке. "Показывай записную книжку! — загремел контролер на старосту, а сам никак отдышаться не может. — Я отдам тебя под суд!" — "А я на вас подам в суд, — спокойно ответил староста. — Вы гонялись за моей дочерью, хотели ее изнасиловать". Контролер вытаращил глаза, словно его долбней огрели. "И увидим, кому от этого будет горше, — продолжал все так же спокойно староста. — Я десять свидетелей поставлю, и каждый подтвердит, зачем вы за девушкой гонялись".

 

XV

Друзья, веселые, возбужденные, вспоминали разные смешные истории, давая волю безудержному смеху.

— У нас сегодня день не пропал даром, потому что мы много смеялись, — заметил Лобанович. — Ницше устами своего Заратустры говорил: "Тот день, когда вы не смеетесь, пропадает для вас".

— В таком случае у нас, брат, много пропадает дней, — уже серьезно ответил Турсевич. — Бывало, сидишь один долгим осенним вечером. За окно глянешь — тьма. Дождь. Струйки воды стекают с крыши с таким плеском, хлюпаньем, будто плачет кто-то. И какие-то особенные мысли начинают овладевать тобой. Заметь, друг: именно особенные. Сдается, они исходят не из твоей головы, а на тебя их насылает кто-то, кого нет, но чье присутствие ты как бы ощущаешь. И вот залезут в голову такие мысли и бог знает до чего доведут тебя! А еще когда березы возле хаты начнут шуметь! Знаешь, брат, человек, скажем, привыкает к животным. Хозяину часто жалко разлучаться с конем или с коровой либо с собакой не потому, что ему от них польза, а просто по привычке. Но можно привыкнуть не только к животному, а и к дереву, как я, например, привык к этим старым березам, что стоят на большаке возле хаты. И вот, знаешь ли, когда зашумят они своими голыми ветками, я чувствую какую-то грусть. Мне кажется, что они о чем-то печалятся и жалуются на что-то и что они также что-то чувствуют, именно чувствуют. И в такие вечера уже не засмеешься… Много у нас таких вечеров! — последние слова Турсевич произнес с какой-то грустью.

Лобанович внимательно слушал приятеля. Такую тонкую чувствительность с налетом легкого мистицизма он впервые наблюдал в нем, считая его до сих пор человеком преимущественно реалистического склада.

— Твою мысль о березах я хотел бы расширить и углубить. Я хочу спросить тебя, задумывался ли ты когда-нибудь над тем или хотя бы бросалось тебе в глаза, что природа вокруг нас… я не знаю, как выразить свою мысль… Ну, что у нее есть какая-то своя сознательная жизнь. Какая она, я не знаю. Может, это просто пережиток детства, но я никак не могу отделаться от чувства, что и природа живет какой-то своей сознательной жизнью. Есть такие места, их я нахожу везде, к которым меня не влечет, я не могу с ними сжиться, привыкнуть к ним. Я обращал внимание на то, что есть места, где птицы не хотят гнездиться и петь.

— Есть, брат, что-то такое, — сказал Турсевич.

— И вот, как начнешь наедине с самим собой думать, черт знает до чего додумаешься. Взвинтишь свои нервы так, что начинает страх прошибать. И все эти загадки, вероятно, не более и не менее как результат туго натянутых нервов.

— Мы привыкли, дорогой, — мягко сказал Турсевич, — отделываться общими фразами в тех случаях, когда наш разум не может преодолеть, перешагнуть какие-то порожки, отделяющие от него то, чего мы не знаем. И в одних случаях мы говорим: "Это нервы", в других — "Это общепринятый закон, значит здесь нужно приостановить, сдержать свой разум", либо "Это стечение обстоятельств", "Под такой планетой родился" и много других глупостей. И часто какой-нибудь непонятный факт мы объясняем еще более непонятным сочетанием слов и думаем, что сказали что-то очень умное, а другие соглашаются с этим и успокаиваются. А между тем все эти пустые, общие фразы весьма вредны — они связывают пытливую мысль человека, успокаивают и убаюкивают ее, словно беспокойного ребенка, и не дают ей хода там, где нужно вовсю развернуться, чтобы найти причину явления. И таким образом, в семье, а затем и в школе наш ум приучается пассивно воспринимать такие явления, которые еще далеко не исследованы и не объяснены. Детей часто обрывают старшие, когда они пристают с вопросами или слишком наивными, или порой слишком замысловатыми. А неопытные учителя в школах также убивают в детях все то, что не укладывается в рамки учебников либо выходит за пределы знаний самих педагогов. В результате мы подпадаем под власть слов и не имеем достаточно силы воли, чтобы протестовать против насилия над нашим разумом.

Лобанович слушал друга, соглашался с ним; ему казалось, будто Турсевич выражает его собственные мысли. И постепенно какое-то тоскливое чувство закрадывалось ему в душу.

— Знаешь, брат, — сказал он, — очень хорошо хоть изредка встречаться с живым человеком, поговорить, отвести душу. А то живешь в глуши один и живого слова не слышишь. Порой интересные мысли приходят, промелькнут в голове, как тень на земле от легкой тучки, и забудутся, бесследно исчезнут. А эти мелкие заботы повседневной жизни, неинтересной, часто пустой и ничтожной, принижают тебя, убивают в тебе наиболее ценное. И вот теперь, когда я немного отдалился от своего Тельшина и взглянул на него со стороны, глушь, которая интересовала меня вначале, начинает казаться враждебной и начинаешь видеть в ней неприятеля. Чем больше я живу в Тельшине, тем сильнее чувствую, что задержаться там на долгое время не хватит сил.

Лобанович замолчал и задумался. Глаза его стали неподвижными и смотрели в одну точку. Перед ним встал образ панны Ядвиси. "Нет, брат, не знаешь ты, чем мила мне эта глушь, но я тебе об этом не скажу", — думал Лобанович.

Турсевич, заложив руки за спину, ходил от стены к стене и также о чем-то думал.

— Да, брат, там тяжело. По себе знаю, какая там глушь, — проговорил Турсевич. — Вот поди ты, какие-нибудь двадцать верст разделяют наши места, а какая разница! Тут совсем иное, даже природа иначе выглядит. Мы завтра пройдемся, посмотрим… Никак, брат, нельзя равнять Случчину с Пинщиной, И дети в школе не те. У них больше сердечности, больше, знаешь, этой… человечности, а твои полешуки — просто зверьки.

Далеко за полночь сидели друзья. Много разных вопросов было поднято и обсуждено ими. Все, о чем думалось в одиночестве, что так или иначе занимало или интересовало их, все это выплывало теперь на поверхность и давало много материала для разговора. Но не хватило и долгой осенней ночи, чтобы поговорить обо всем.

— Скажи ты мне, братец Максим, — спрашивал друга Лобанович, уже лежа в постели, — для чего человек на свете живет? С некоторого времени меня интересует этот вопрос. Об этом я спрашивал даже и свою бабку.

— Ну, для чего же он живет? А черт его знает, для чего он живет, — проговорил Турсевич.

Друзья громко рассмеялись.

— Здесь уж, брат, какая-то философия. Я думаю, что немцу, например, такой вопрос и в голову не придет.

— Почему?

— Да потому, что немец человек практичный, решение же этого вопроса не дает никакого практического результата.

— Значит, немец не знает, зачем он на свете живет? — спросил Лобанович.

— Ну, чтобы такой колбасник да не знал!

Друзья снова засмеялись.

— Человек живет для добра, для служения правде, чтобы создавать какие-то ценности жизни и быть полезным для других, — сказал Турсевич.

— Это, брат, он должен так жить. Но мы видим, что живут люди совсем не по этому правилу и плевать они хотят на добро либо на какую-то там пользу. А дело тут обстоит совсем просто, и в этом смысле есть только одна мерка, которая подойдет к каждому. Живет человек для того, чтобы в жизни как можно больше выудить полезного и приятного для себя.

— Постой, брат, ты, кажется, несешь какую-то ересь. Что же, по-твоему, выуживает какой-нибудь истинный христианин, который отрекся от земли со всеми ее дарами и благами и уходит от людей, чтобы оставаться наедине с богом? Как приложишь ты к нему свою мерку?

— О, христиане — люди весьма практичные и в то же время с большим размахом и с большим аппетитом. К ним еще лучше подходит эта мерка. Они, видишь ли, очень многого хотят. Их не удовлетворяет земля и вообще этот свет, хотя и землею они также не брезгают. Им подавай рай, вечное спасение, бесконечную радость и благополучие. А на земную жизнь они смотрят как на способ вернее обеспечить себе банкет на том свете.

— Ты слишком обнажаешь смысл жизни, — сказал Турсевич, — и тем самым уничтожаешь человека. Есть люди, которые живут идеями всеобщего добра. За свои идеи они идут в тюрьмы, на каторгу; за эти идеи их распинали, давали им яд, жгли на кострах. Здесь есть нечто большее, чем личная выгода и выуживание пользы для себя. И нельзя выводить из одного принципа деятельность какого-нибудь жулика и деятельность человека, который трудится всю жизнь для других.

— Это только так кажется на первый взгляд, — стоял на своем Лобанович. — Принцип один для всех. Дело только в том, какие употреблять средства, какими путями идти и как понимать этот принцип. Но кого ты ни возьмешь: будь это ученый, открывающий новые законы жизни и прокладывающий новые пути в науке, или какой-нибудь изобретатель Эдисон, или поэт, или художник, или проповедник нового учения, или самоотверженный деятель, всю жизнь живущий только для других, — все они исходят из одного и того же принципа. Не нужно только смешивать цель с теми путями, которыми эта цель достигается.

— А я все же с тобой не согласен.

— А когда же в спорах соглашаются? Согласишься, когда об этом хорошенько подумаешь. А теперь давай, пожалуй, спать, кажется, начинает уже светать.

 

XVI

Широкий, ровный большак с двумя рядами старых берез спускался с горки и убегал прямо на запад, И чем дальше, тем, казалось, гуще стояли эти развесистые, толстые деревья, все более и более низкими становились они, затем сливались в одну сплошную линию и скрывались за горизонтом.

Есть что-то необычайно красивое в этих привольных старинных большаках Беларуси. Широко и размашисто пролегают они от деревни к деревне, от местечек к городам, соединяя уезды, губернии и целые края. Сколько красоты и приманчивой прелести в их синеватых далях! Сколько новых картин, свежих наблюдений и таинственных приключений обещают они глазам и сердцу путника! С какой необычайной силой влекут к себе и как крепко задевают они струны души! Что же это за могучая сила заложена в просторах необъятных родных шляхов и почему они имеют такую власть над тобой, неспокойный, вечно озабоченный путник? Может, тебя волнует извечная, никем не рассказанная сказка их, которая складывалась долгими веками и записывалась огневыми буквами человеческой кривды в сердцах миллионов путников, что шли и ехали по этим шляхам и думали свои думы? Не она ли, эта летопись времен, так глубоко западает в твою душу, чтобы зажечь в ней тот грозный пламень, который молнией прорежет темную ночь неволи, нависшей над краем? Или, может быть, ощущение глухой и страшной бесконечности человеческих скитаний по свету, символом которых являются эти шляхи, вызывает в твоей душе невыразимое волнение? Не слышится ли тебе в шуме придорожных берез неясный ропот вечно неудовлетворенной человеческой души, таинственный призыв к поискам иных форм жизни, к поискам лучшей доли? Не вызывает ли в тебе вид широких, бесконечных дорог стремление порвать связывающие тебя путы и вырваться на беспредельные просторы еще нигде не существующей свободы?

Эх, дороги, родные дороги! Кто расскажет нам вашу повесть, ваши сказки, собранные и записанные временем на стволах ваших деревьев?

— Посмотри, ты посмотри, какая красота! — говорил Турсевич другу, показывая рукой с крыльца своей школы на ровный большак и на всю картину, которая открылась их взорам. — Какой размах, какой простор! Какой веселый тон картины и сколько в ней разнообразия! А эти березы возле моей хаты, посмотри, какие они славные!

— Я одного не понимаю, — сказал Лобанович, любовно оглядывая окрестности, — у нас столько красоты, такое богатство форм и красок, край наш большой и разнообразный, а мы не видим, не хотим этого видеть. О нашем крае сложилось мнение как об очень бедном, находящемся в упадке. И нигде ты в учебниках географии не найдешь более или менее серьезного описания Беларуси. Что такое наша Беларусь? А это, видишь ли, западная окраина России. Чем она славится? Ничем. Вот болота есть, да еще на весь мир известная хвороба — колтун. И мы с этим легкомысленно соглашаемся, мы все это принимаем на веру, потому что, как ты правильно сказал, над нами властвует шаблон, шаблон пустых слов, пустых фраз, властвуют чужие формы мыслей и чужое содержание их. Исходя из этого, мы отворачиваемся от всего родного, не уважаем его, мы стыдимся его!

На слове "стыдимся" Лобанович сделал ударение, при этом выражение его лица изменилось, в глазах у него загорелся злой огонек. В нем вспыхнуло чувство протеста против унижения и угнетения народа, и он, как сын этого народа, с которым чувствовал тесную связь, встал на его защиту.

— Каждый народ имеет свою гордость. Англичанин перед всем миром гордо заявляет: "Я — англичанин!" То же самое скажет француз, немец, австриец, русский и другие представители разных наций. А мы, беларусы, не отваживаемся признаться в том, что мы беларусы. Ведь на голову беларусского парода, как известно, вылито много помоев, достоинство его принижено, и язык его осмеян, у него нет имени, нет лица. А отсюда происходит то, что беларус-интеллигент отрекается не только от своего народа, но и от родителей своих. Мы знаем такой случай с одним нашим знакомым учителем, к которому приехала из дому мать. У него были гости. Он при гостях не посмел признать свою мать: "Иди, говорит, бабка, на кухню, там тебя покормят".

— Это свинство! — с возмущением отозвался Турсевич и презрительно плюнул. — Боялся мужиком показаться и показал свое полное хамство.

Друзья некоторое время шли большаком, а потом свернули на узкую проселочную дорогу, гладко укатанную крестьянскими санями, и пошли в сторону железной дороги.

— Я хочу показать тебе старинное кладбище, — сказал Турсевич и повел друга в небольшой лесок на пригорке невдалеке от дороги.

То здесь, то там на кладбище торчали остатки крестов, угрюмо наклонившихся над землей, и небольшие холмики, покрытые снегом. Среди высоких деревьев стояла деревянная часовенка с разбитыми окнами. Она была построена в особом стиле и имела любопытный, оригинальный вид. Еще и теперь в глухих уголках Случчины, вероятно, сохранились такие часовенки. Часовенка, казалось, еле держалась и готова была каждую минуту развалиться. Деревянная крыша ее прогнила и зияла черными дырами. Ухватившись за выступ подоконника, Лобанович заглянул внутрь часовенки. С полотен старых образов на него глянули выцветшие лики святых. Внутри часовенка имела еще довольно крепкий вид, но все в ней было мрачным и страшным, и сами стены, казалось, сурово спрашивали: "Чего тебе нужно здесь? Какое ты имеешь право ради праздного любопытства нарушать наш покой?"

— Если бы я умел рисовать, — сказал Лобанович, — я перенес бы ее на бумагу.

— Интересная часовенка, — согласился Турсевич. — Вот я и привел тебя сюда, чтобы показать ее. Знаешь, какое здесь было недавно происшествие? Охотился в пуще один местный обыватель из шляхты. Собака выгнала лису. Лиса спряталась под алтарь часовенки. Охотник начал копаться под алтарем и убил лисичку. Об этом узнал батюшка, подал в суд за оскорбление святыни. Одним словом, завязалось громкое дело.

— А знаешь, и мне не жалко, что на этого охотника в суд подали, — ответил Лобанович. — Разумеется, дело не в оскорблении святыни, но сам по себе этот случай невольно трогает душу: бедный зверок думал найти себе здесь спасение.

Друзья молча шли с кладбища. Видно было, что каждого из них занимали свои мысли. Лобанович ощущал какую-то неудовлетворенность, тоску. Возможно, здесь имело значение и то обстоятельство, что, как ему казалось, Турсевич лучше вел свою школьную работу и вообще его школа производила впечатление более успевающей. А может, тому причиной была их скорая разлука — ведь теперь они шли на станцию, откуда ему придется поехать в свою глушь.

— Что, брат, притих? — спросил его Турсевич. — Чего зажурился?

— Не всегда же веселым быть, — ответил Лобанович. — Знаешь, брат, как увидел я твою школу, твои занятия, сразу понял, что моя школа в сравнении с твоей никуда не годится.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Турсевич. — Никогда твоя школа не будет отставать, раз ты ею крепко интересуешься и работу в ней принимаешь близко к сердцу. Это у тебя еще с непривычки, первый год. А я убежден, что твоя школа гораздо лучше многих.

— Что я тебе хотел сказать, — проговорил Лобанович, — давай весной, когда окончатся занятия в школах, походим по Беларуси, познакомимся с ною поближе. А свои наблюдения запишем, соберем богатый материал. Привлечем в свою компанию какого-нибудь фотографа, снимков интересных наделаем… Кроме шуток. Этот план, разумеется, разработать надо, я только мысль подаю.

— А что ты думаешь? Это было бы интересно. Об этом надо, брат, подумать серьезно, право слово!

— Ты знаешь, — с жаром подхватил Лобанович, ободренный поддержкой друга, — это была бы интереснейшая вещь! Мы обошли бы многие школы, ближе познакомились с учительством, пробудили бы в них интерес к своему краю. А самое главное — мы потревожили бы сонное болото нашего учительства. Ведь жить так, как живем мы, оторванные друг от друга, жить без настоящей живой идеи, знать только одну свою школу и тратить время на карты и попойки, что обычно делает наш брат, — так жить нельзя, ведь для этого нужно сначала задушить в себе голос совести, голос долга перед народом.

— Учиться нам, брат, еще надо много, — заметил Турсевич. — Я, например, думаю в учительский институт подаваться.

— И я чувствую, что надо учиться, но сердце мое никак не лежит к институту. Ведь что такое институт? Это та же самая казарма-семинария. Разница только в том, что институт окончательно убьет все более или менее живое в нашей душе, что еще не убила семинария, и из учителя сделает сухого кащея-чиновника.

Лобанович в глубине души почувствовал какую-то неприязнь к другу; ему показалось, Турсевич задумал нечто не согласное с теми взглядами, в которых, как все время считал Лобанович, они не расходятся.

И уже до самой станции друзья шли молча, поглощенные своими мыслями. Распрощались они сердечно.

— Не забывай же меня, — сказал на прощание Турсевич.

— Теперь, брат, твоя очередь навестить свое старое место службы.

 

XVII

— Ну, как же вам, паничок, гостилось? — спрашивала Лобановича сторожиха.

— Ой, бабка, хорошо гостилось! "Было што піты і есты, але прынукі ны было" ["Было что пить и есть, но понуждения не было", то есть всего было вдоволь, но недостаточно настойчиво приглашали есть и пить], — ответил учитель поговоркой полешуков.

— У меня, паничок, щи от обеда остались, может, вы похлебали бы немного?

— Нет, бабка, есть я не хочу.

— Так, должно быть, вас тот панич хорошо угощал?

— А как же! Угостил на славу.

— Ну вот и хорошо, паничок.

К бабке кто-то пришел. Она тотчас же вышла в кухню, а Лобанович сел за ученические тетради. Просмотрел, положил их на место и несколько раз прошелся по комнате. Все это время он чувствовал, что ему чего-то не хватает. Чего? Известное дело, ему нужно повидать панну Ядвисю. Нет, это не так. Ему просто хочется повидать ее. Какая же тут нужда? Разве он хочет сказать ей что-нибудь? А почему же нет? Разве это будет неправда, если он придет к ней и скажет: "Я пришел к тебе потому, что хочу видеть тебя, хочу слышать твой голос: он звучит для меня, как весна; хочу услышать твой смех, потому что он, как луч солнца, освещает мне душу. Я пришел к тебе потому, что привело меня сердце".

"Нет, дудки, брат, ты этого не посмеешь сказать ей. Так может сказать Суховаров, потому что у него слова не от сердца и ни к чему не обязывают его, — говорил себе Лобанович. — Чем меньше думать, тем лучше. Просто захотел пойти и пойду".

Минуту или две спустя Лобанович быстро перескочил через невысокий забор, отделявший школьный двор от двора подловчего, и постучал в дверь. Никто не шел открывать: то ли не слыхали стука, то ли никого не было дома.

Он постучал сильнее. Послышались чьи-то шаги. Дверь стукнула и открылась.

— Есть кто дома? — спросил учитель служанку подловчего.

— Пан с панею поехали в Хатовичи, дома паненки и Чэсь.

— Просим, просим! — подбежала Габрынька и пригласила Лобановича заходить.

Маленькая смуглянка, казалось, была очень рада гостю. Живые глазки ее так и светились радостью.

— Пожалуйста, прошу в комнату!

Габрынька взяла лампу и повела гостя в просторную комнату.

— Садитесь, пожалуйста.

— Я, возможно, не вовремя пришел и помешал вам работать? — спросил Лобанович.

— Помилуй боже! Какая у нас работа! Вы так редко к нам заходите…

— …что имею право иногда и прервать вашу работу, особенно если она неприятная.

— Всей работы, пане учитель, никогда не переделаешь.

— Это верно.

— Нельзя ли узнать, что верно? — раздался веселый голос Ядвиси. — Добрый вечер, пане Лобанович!

Ядвися протянула руку, вскинула на учителя свои чистые темные глаза и задержала на нем взгляд, будто читая что-то на его лице.

— Что это вас не видно нигде? — проговорила она. — И к нам не заходите…

— Если бы я к вам часто заходил, то, вероятно, не заметил бы, как вы похорошели, — засмеялся в ответ Лобанович.

Ядвися на мгновение опустила глаза.

— Теперь я вас понимаю, — сказала она. — Вы ждали, пока я похорошею, потому что такую, какой вы знали меня до сих пор, вам неприятно было видеть? Правда?

— А панна Габрыня за это время постарела, — не отвечая на вопрос панны Ядвиси, проговорил Лобанович.

— Ну, что это вы! Будто сговорились! — запротестовала маленькая Габрынька. — И папка называет меня старенькой, и вы то же говорите.

— А вы мне не ответили, — стояла на своем Ядвися. — Я от вас не отстану, пока не ответите.

— Ну, в таком случае я никогда не отвечу вам: ведь мне будет очень тяжело, если вы отстанете от меня.

Ядвися притворилась рассерженной и нетерпеливо топнула ножкой.

— От вас никак нельзя правды добиться. А вот же я отстану: хочу посмотреть, как вам будет тяжело.

Ядвися отошла в сторонку и села на диван.

Лобанович забился в темный угол комнаты.

— Куда же вы спрятались? — спросила Габрынька.

— Я не хочу, чтобы ваша сестра видела, как мне тяжело.

Девушки залились веселым смехом. Ядвися сняла с лампы абажур и подошла к Лобановичу.

— Дайте посмотреть, как вам тяжело.

— А теперь мне совсем легко! — засмеялся Лобанович.

— У вас семь пятниц на неделе! — сказала Ядвися и попросила его ближе к лампе.

Учитель и девушки сели возле стола.

— Где же вы были и кого видели, пока мы здесь старели и хорошели? — не выдержала панна Ядвися, чтобы не засмеяться.

Лобанович смотрел на ее веселое и действительно похорошевшее лицо, на тонкие, красиво изогнутые брови. Ему так приятно было в компании этих двух милых девушек.

— Прежде всего прошу прощения, что не передал вам поклонов от Суховарова и Турсевича.

— Ну, как живет пан Турсевич?

— А почему вы сначала не спросили, как живет Суховаров? — спросил Лобанович и внимательно посмотрел на Ядвисю.

Ядвися и Габрыня переглянулись, и лица их осветились улыбками. Как видно, у них был разговор о Суховарове, и они нашли в нем что-то такое, над чем теперь смеялись.

— Вы не слыхали, как пан Суховаров играет на гитаре? — спросила Габрыня, не выдержала и залилась смехом.

Ядвися сдерживалась, поглядывая на учителя, а потом и она засмеялась, да так заразительно, что и Лобанович хохотал, глядя на нее, даже маленький Чэсь, который все время сидел молча возле печи, не мог не засмеяться.

— Если разрешите, я скажу причину вашего смеха.

Сестры сразу перестали смеяться.

— Ну, скажите! — разом проговорили они.

— У вас шел разговор о Суховарове. Вы представили себе, какой вид имели бы губы пана Суховарова, если бы он начал играть на гитаре и сам себе подпевать.

Ядвися опустила голову. Однако, взглянув затем на Габрыньку, она не могла удержаться от смеха и дала ему полную волю.

Лобанович догадался, что правильно понял причину их смеха.

— Что, правда?

— Вы не мастер отгадывать, — ответила Ядвися. — Все это вы сами выдумали.

— Панна Габрыня, наверно, скажет правду.

Габрыня взглянула на Лобановича, потом на Ядвисю. Девушки снова засмеялись.

— Вы правдивы или нет? — неожиданно спросила учителя Ядвися.

— Почему вы об этом спрашиваете? — слегка удивился Лобанович, глядя ей в глаза.

— Просто мне интересно знать.

— Что бы я вам ни ответил, все равно не поверите.

— Почему вы думаете, что я вам не поверю?

— Если бы вы мне верили, то, я думаю, не стали бы спрашивать у меня о правдивости.

— Но вы не знаете, верю ли я вам или нет, не знаете, считаю ли вас правдивым. Мне просто хочется от вас услышать, что вы думаете о себе.

— Значит, вы сами обо мне уже думали? — усмехнувшись, спросил учитель.

Ядвися немного смутилась, и едва заметный румянец выступил на ее щеках.

— Если вы встречаете человека, то не можете о нем не подумать, — серьезно проговорила она.

Лобанович на минуту задумался.

— Признаться, я никогда не интересовался этим вопросом. Здесь, на Полесье, где людей встречаешь мало, может быть, и подумаешь о каждом человеке, который пройдет перед твоими глазами. Но в городе, где не успеваешь более или менее основательно заметить лицо каждого встречного, я думаю, это просто невозможно. Может, где-нибудь в мозгу подобный процесс и происходит, но в нашем сознании он по-настоящему не отражается.

— Я в городах не была, — ответила Ядвися, слегка нахмурившись.

— Ах, Ядвиська! Что же это мы, и не поблагодарили пана учителя за книги?

— Простите, я и забыла. Очень благодарны вам, — проговорила Ядвися.

— А вы прочитали их?

— Давно прочитали, — ответили девушки.

— Я еще принесу, если книги понравились.

Служанка принесла самовар. Сели пить чай.

— Ну, а как все же вам понравились книги? — спросил Лобанович девушек за чаем.

— Очень интересные книги! — сказала Габрынька. — Мы их читали целыми вечерами.

— Действительно ли все это было в жизни, что там написано? — спросила Ядвися.

— Каждый самый правдивый рассказ, разумеется, не есть фотография, но в его основе лежит правда. И каждое обыкновенное явление жизни, если облечь его в красивую форму и осветить тем или иным мировоззрением, да к тому же еще показать внутренние, часто незаметные, скрытые пружины, движущие поступками человека, может стать темою очень интересного рассказа. Взять хотя бы для примера вас. Можно было бы, — если, разумеется, нашелся бы настоящий художник, — интересно написать, как в глухом Полесье воспитывались и росли две красуни сестры. Эти девушки хотят вырваться на широкий простор жизни, потому что их убивает и губит гнилой воздух полесских болот и грязь разных подонков "культуры". Вот вам основа рассказа, драмы или чего хотите… Для писателя здесь открываются широкие возможности.

— Хоть бы вы не смеялись над нами, пане Лобанович, — грустно ответила Ядвися.

Лобанович почувствовал, что он затронул какие-то больные струны в душе девушки.

— А вы взяли бы да и написали повесть о двух сестрах, — лукаво улыбнувшись, сказала Габрыня. — Написали бы о том, что у них был старый пес Негрусь, у которого всегда текла изо рта слюна…

Габрыня не могла продолжать из-за смеха. Этот смех заразил и Ядвисю и Лобановича: ведь Негрусь считал своей обязанностью полаять на него и вообще был смешным псом.

— А я вам чего-то не сказала, — говорила Ядвися на прощание учителю.

— Ну, скажите!

— Нет, скажу в другой раз.

 

XVIII

Этот вечер прошел очень быстро.

В ту минуту, когда Лобанович возвратился от пана подловчего, часы, пошумев и поскрипев, сколько им нужно было, пробили ровно полночь. Учитель зажег лампу, взял книгу, — он любил читать перед тем, как уснуть. Но с каждой строчки на него смотрела Ядвися, и потому он читал совершенно машинально, не вникая в прочитанное, просто переводил глаза со строчки на строчку, от слова к слову и думал о Ядвисе.

"Нет, из этого чтения ничего не выходит", — спохватился Лобанович.

Он закрыл глаза и несколько минут лежал неподвижно. Чувство радости наполняло его: в этот вечер он заметил, что панна Ядвися им очень интересуется. Взгляд ее темных глаз задерживался на нем часто и долго, то радостный, ясно-спокойный, то немного как бы опечаленный, глубоко западал ему в сердце. Все сказанное ею в этот вечер приобретало теперь особенное значение, делало образ девушки еще более привлекательным в глазах молодого учителя…

И вместе с тем его одолевали сомнения. Что, если Ядвися, эта нежная, еще не совсем расцветшая девушка, полюбит его со всей силой первой любви, доверит ему свое сердце, и молодость, и всю свою жизнь, что тогда? Мысль Лобановича начала работать в ином направлении. Неужели у него хватит отваги связать ее судьбу с судьбой скромного, малоприметного учителя? А что будет с ним? Не закроет ли он себе путь к желанной, заветной цели? Его манили неведомые просторы человеческой жизни, вольный, творческий труд. Хотелось расширить свой кругозор, приобрести знания, которых ему так недоставало. Впереди безграничная, хотя и туманная даль, поиски большого, настоящего дела, радость свершений. И вот на его пути уже встала одна преграда…

Но так ли это? Почему преграда? Разве его чувство к Ядвисе не украшает жизнь? Если ко всем жизненным явлениям подходить так, как подходит он, жизнь утратит свою красоту, свою прелесть. Если бы так рассуждала пчела, она, может быть, и не задержалась бы возле цветка. Не всегда следует ломать голову над вопросами: а что из этого выйдет? чем это кончится?

Эти мысли немного успокоили учителя, а Ядвися все стояла у него в глазах, словно смеясь над его рассуждениями.

От бабки-сторожихи Лобанович довольно подробно знал семейную жизнь подловчего.

— Добран душа эта паненка, — говорила бабка я вздыхала. — Вся в мать пошла. Не дал ей бог пожить еще немного, деток вырастить…

— Отчего же она так рано умерла? — спрашивал бабку учитель.

— Умерла, паничок… На все воля божья…

Понизив голос, словно боясь, что ее услышит кто-нибудь, бабка продолжала:

— Ой, паничок, тяжело ей жилось с паном! Бил ее пан! Да как еще бил! У покойницы пани были пышные волосы. Как распустит, бывало, черные косы, так они чуть не до земли свесятся… Ой, была женщина, пускай со святыми упокоит бог ее душеньку! Сама я однажды видела, как бил ее пан. Взял за косы, да еще на руку накрутил, и вел через двор в комнату. А что он там делал с нею, в комнате, того люди не видели.

— За что же он бил ее?

— Ой, паничок, характер у пана тяжелый! Ой, тяжелый характер! Если сдвинутся брови и усы обвиснут, ну, тогда добра не жди. Словно найдет на него что-то. А так человек он неплохой. И поговорить любит, и пошутит, и посмеется. Попросишь чего — никогда не откажет. И знаете, паничок, часто бедная пани в селянских хатах пряталась, когда разъярится пан. А дети притихнут, будто пташки в гнезде, когда над ними коршун летает… Не дал бог доли бедной женщине. Старшей паненке тогда только десятый годок пошел. А без матери, паничок, сами знаете, тяжело жить. Через год женился пан второй раз. Добрая пани, что и говорить, паничок, но для детей не родная мать.

Тяжелые условия семейной жизни болезненно отзывались на детях, особенно на мягкой натуре панны Ядвиси, но она девушка скрытная, характер имела замкнутый и не жаловалась на свою судьбу. Да и кому здесь было жаловаться? И печаль своего детства она глубоко затаила в сердце, чтобы о ней даже не догадывались люди, — при всей мягкости своей натуры панна Ядвися была гордая девушка. И, только оставаясь одна, давала волю своим невеселым мыслям. О чем же тогда думала она? Вероятно, были у нее те же мысли, какие бывают и у невольника за каменными стенами, которому так призывно улыбается воля. Разница только в том, что эта воля хорошо известна ему, тогда как жизнь за пределами угрюмых лесов и вечно молчаливых болот Полесья была для Ядвиси почти совсем неведомой и, стало быть, еще более привлекательной и красивой.

Но как бы там ни было, панна Ядвися иногда забегала на несколько минут к старой Марье, не для того, чтобы излить ей свою печаль, а просто чтобы поговорить с нею. Забегала она в те часы, когда Лобанович был на занятиях, и то украдкой, стараясь не встретиться с учителем. Бабка была женщина добрая, чуткая, отзывчивая на чужое горе и умела найти простые, живые слова, которые западали в душу, успокаивали, заживляли душевные раны. Эти встречи долгое время происходили втайне от учителя, и бабка, какая она ни была разговорчивая, никогда не рассказывала о них "паничу", хотя также была сильно предана ему.

Что же влекло панну Ядвисю к этой простой женщине? Старая полешучка, ласковая, сердечная, своим простым умом хорошо понимала, чего недостает молодой девушке, так рано утратившей родную мать. Чужое горе находило в ее сердце живой отзвук, — ведь и сама она изведала немало страданий на своем веку, рано оставшись вдовою с малыми детьми. И вообще надо отметить, что никто, как простая наша крестьянка, не умеет находить те добрые слова и выражения, которые своей чудодейственной, целебной силой успокаивают, облегчают боль другого сердца. Откуда же этот дар, что породило эти свойства души? Вероятно, собственное горе, тяжелая борьба за человеческие права, за свое человеческое достоинство и цельность наивной веры в справедливость расплаты на том свете за все страдания на земле.

Ядвися охотно заходила к бабке Марье еще и потому, "что ей интересно было послушать, как вел свою работу в школе учитель, как он иногда покрякивал на учеников, сердясь на их непонятливость либо на поднятый не в меру шум, чтобы потом удивить его рассказом о том, что делал он в школе и как вел себя с детьми. Тонкая стена между кухней и классом позволяла слышать все, что делалось в школе. Ядвися часто прерывала разговор со сторожихой и прислушивалась. Как только кончались занятия и школа оглашалась веселым шумом, Ядвися, сделав бабке знак молчать, как вспугнутая дикая птичка, бросалась в дверь и исчезала среди строений своего двора, откуда часто доносился ее молодой, звонкий голос. А бабка, глядя ей вслед, покачивала головой и смеялась долгим тихим смехом.

— Смешная, веселая паненка! — говорила бабка.

Рассказ сторожихи о семье пана подловчего произвел сильное впечатление на молодого учителя. Образ несчастной пани с черными пышными волосами живо рисовался его воображению, и пытливая мысль стремилась угадать все скрытые подробности этой человеческой драмы. И сама Ядвися, и трагическая история ее матери в представлении Лобановича были неотделимы от темной полесской глуши, которая, казалось, каким-то таинственным образом влияла на судьбы живущих здесь людей.

Оставаясь наедине с самим собой, Лобанович часто думал о Ядвисе, даже мысленно разговаривал с нею. И этот разговор был таким простым, искренним, потому что шел от сердца! Ядвися смотрела на него милым, немного хитроватым взглядом и смеялась. На душе у Лобановича становилось легко и покойно. Он чувствовал, как вливается ему в грудь какое-то приятное тепло и греет его сердце. Но при встрече с Ядвисей он никогда не высказывал того, что говорил ей без нее. Не то стыдливость еще чистого сердца, не то какая-то осторожность мешали ему высказать ей все, что было на душе.

 

XIX

Вскоре после того как Лобанович вернулся от Турсевича, к нему приехал Соханюк. Лобанович удивился, увидя на пороге высокую, худощавую фигуру хатовичского учителя. Он никак не ожидал его приезда, особенно в будний день.

— Зд'ястуйте! — проговорил Соханюк, при этом губы и глаза его смеялись веселым смехом. — Что, не ожидали меня? — спросил он, поздоровавшись.

— Никак не ожидал. Ну, тем приятнее видеть вас здесь. Заходите, пожалуйста, в квартиру, а я сейчас закончу урок и отпущу ребят на обед… А может быть, вам интересно познакомиться с моей школой, то милости прошу.

Соханюк, видимо, только из вежливости прошелся между ученических скамеек, заглядывая в грифельные доски и в тетради учеников, а затем остановился возле шкафа с книгами и слушал, как Лобанович вел занятия и как отвечали ученики.

Лобанович старался не ударить в грязь лицом перед Соханюком и показать свою школу с наилучшей стороны. Вопросы так и сыпались один за другим. Все школьники, которых вызывал Лобанович, отвечали довольно хорошо.

— Может быть, проэкзаменуете моих учеников? — спросил Лобанович Соханюка.

Соханюк махнул рукой, давая этим понять, что он не имеет никаких вопросов.

— Спрячьте книги! — обратился Лобанович к ученикам.

Дети быстро попрятали книги и доски.

— Молитву!

Ученики хором пропели предобеденную молитву. С шумом ринулись они на улицу и заполнили ее своими звонкими голосами.

— Ну, как вам нравится моя школа?

— Ничего, хорошо! Хорошо!.. Вы, видно, много работаете?

— Работать-то приходится. Только мне все кажется, что в моей работе чего-то не хватает и что я работаю не так, как нужно.

Учителя вошли в комнату.

— Эх, плюньте вы на это! — проговорил Соханюк. — Научили читать, писать и задачки решать — и шабаш! Вы думаете, медаль заслужите? Или мир перевернете? Инспектор найдет к чему прицепиться. В самом лучшем случае благодарность напишет, а дирекция вам десять рублей вышлет. Но свое здоровье дороже.

— А как же вы свою школу оставили?

— А куда она денется? В лес не убежит, — засмеялся Соханюк.

"Видно, брат, ты не зря сюда приехал", — подумал Лобанович.

— Должно быть, у вас есть какое-то важное дело здесь, если так. Может, в сваты приехали к кому-нибудь? — меняя тон разговора, шутливо спросил Лобанович.

— Что же, сватайте. Гулять будем.

— Видите ли, я плохой сват. Как бы вдруг из-за девушки не поссорились.

— Чтобы из-за девушки да еще ссориться! Мало ли этою добра на свете! Хватит на наш век!.. Между прочим, вами интересуется одна паненка.

— Паненка? Какая?

— Такая, что все отдай — и мало!

— Но кто она?

— Говорит: хотела бы познакомиться о тельшинским учителем.

— Может быть, завитанская чаровница?

— Она, коллега, она! Как это вы отгадали?

— А у меня бабка знахарка, я у нее уроки беру.

— А все же интересно: как вы догадались, что это она?

— Очень просто. Все кавалеры — семь пар чистых и семь пар нечистых, и вы в том числе, — влюбились в панну Людмилу. У нее даже голова закружилась от радости и дух занялся. Но ее огорчает одно: почему не все кавалеры отдают дань ее красоте? Я, если хотите, тот горбун из сказки "Царевна Красный цветок", который не поклонился царевне. И не буду ей кланяться.

— Вот вы какой! — сказал Соханюк и засмеялся.

— А что же вы думали!

— И не познакомитесь с нею?

— Во всяком случае сам к ней не пойду.

— Почему?

— Просто не пойду — и все.

Соханюк болтал о том о сем, порой смеялся, но Лобановичу казалось, что о чем-то самом главном он умалчивает, — ведь не может быть, чтобы он приехал сюда только для того, чтобы сообщить, что дочь землемера хочет познакомиться с тельшинским учителем!

— Извините, я сейчас вернусь.

Лобанович вышел в кухню.

— На тебе, бабка, полтинник, принеси горелки.

— Вы его угощать хотите? — шепотом спросила бабка.

— А что?

— Не стоит, паничок! Это же он приехал гарнцы собирать.

— Какие гарнцы?

— Ссыпку с нашего общества на школу.

— Кому ссыпку?

— Себе, паничок! — говоря это, бабка даже задыхалась от возмущения.

Лобанович с удивлением слушал ее. Все это дело было для него непонятным, хотя в значительной степени проливало свет на приезд Соханюка.

— Ну, бабка, принеси горелки, выпьем, тогда, может быть, поймем.

Бабка сердито накинула на себя свитку, громко стукнула дверью и направилась к Лявону Секачу.

Лобанович возвратился к гостю. Еще ничего не понимая, он взглянул на Соханюка.

— Знаете, что говорит моя бабка: будто вы приехали собирать какую-то ссыпку. Что вы на это скажете?

Соханюк опустил глаза, как бы почувствовав некоторую неловкость, а затем вскинул их на Лобановича.

— Да, мне принадлежит ссыпка от вашей деревни, — проговорил он спокойно.

— Вы не шутите? — удивился Лобанович.

— Нет, говорю совершенно серьезно.

— Ха-ха-ха! — Лобанович так и покатился со смеху.

Соханюк смотрел на него, также усмехаясь.

— Что вы находите здесь смешного? — спросил он.

— Ну как же не смеяться! Вы приехали ко мне отнимать мой хлеб. Я буду учить, а вы будете гарнцы брать.

— Обождите! — загорячился Соханюк. — На волостном сходе было принято постановление, чтобы на хатовичскую школу давали ссыпку. От вашей деревни мне причитается двенадцать пудов тридцать фунтов ржи. Ну? Я и имею полное право взять свое.

— Простите, а когда было принято такое постановление? Наверно, тогда, когда Тельшино не имело своей школы? А раз эта школа теперь есть, то было бы по меньшей мере смешно отнимать ссыпку от своей школы и отдавать ее в чужую. И вообще это дело такое простое и очевидное, что и ребенок поймет всю нелепость вашего домогательства.

Соханюк нисколько не обиделся.

— Я основываюсь на циркуляре дирекции народных училищ, в котором сказано, что раз имеется постановление волостного схода давать ссыпку, то ваша деревня не имеет права ее отнять. Вот почему я и приехал забрать эту ссыпку.

— Но вы ее не получите.

— Получу!

— Нет, не получите!

Несколько минут хозяин и гость молча смотрели друг на друга. В желтоватых глазах Соханюка блуждала невинная улыбка.

— Знаете что, — проговорил Лобанович. — Мне не жалко этой ссыпки, бог с нею. Но если уж на то пошло, могу вас не только заверить, но и перезаверить, что вы отсюда не возьмете ни одного зернышка.

— Ну, увидим! — сказал Соханюк.

— Ничего вы не увидите!

В самый разгар спора скрипнула кухонная дверь. Сторожиха просунула голову в комнату учителя.

— Вот ваши деньги. Нигде не достала! Была и у Лявона и у Губаревых — нету.

— Ну, тогда давайте пообедаем.

Соханюк отказался обедать. Он приехал сюда с Дубейкой и условился с ним заехать по дороге на званый обед. Куда заехать, Соханюк не сказал. Ему уже пора ехать, Дубейка у старосты, вероятно, ждет его.

Соханюк простился с Лобановичем, приглашая его к себе в гости.

— Благодарю, но, коллега, имейте в виду, что ссыпки вы не получите.

— Буду судиться, — не отступал Соханюк. — Вот приеду и земскому жалобу подам на вашего старосту.

Под вечер того же самого дня староста собрал гарнцы и привез их Лобановичу.

— Как это мы, паничок, отдадим ему ссыпку, если у нас есть свой учитель?! С ума он сошел, что ли?

У старосты был важный, начальнический вид. Сознание выполненного долга перед школой и учителем наполняло его гордостью.

— Хоть бы он постыдился! — возмущалась сторожиха. — Как это можно забрать ссыпку из чужой школы?

Бабка была заинтересована в этой ссыпке: ведь и ей Полагалась некоторая часть гарнцев.

 

XX

Панна Ядвися была в необычайно веселом настроении. Она и маленькая Габрынька пойдут завтра на разъезд, сядут в поезд и поедут в гости. На Гораденщине у них были родственники, и отец разрешил поехать к ним недели на две погостить. Габрынька вертелась возле мачехи, шутила, смеялась таким веселым детским смехом, что даже пани подловчая, обычно грустная и озабоченная, глядя на нее, не могла сдержать улыбки.

— Отстань, отстань! Ты уже не ребенок.

Жене подловчего, казалось, было немного неловко, что Габрынька так дурачится при чужом человеке. Этим чужим человеком был Лобанович.

Но Габрынька не обращала на это внимания. Она придумала коротенький стишок и время от времени декламировала его своей мачехе:

— Вот баловница! — укоризненно качала головой пани подловчая.

— Я буду писательницей. Хочу написать повесть, как на Полесье жили две красуни панны и что из этого вышло, — смеялась Габрынька.

— Что же из этого вышло? — полюбопытствовал Лобанович.

— Вышло то, чего никто не ожидал! Эти две красавицы полюбили одного молодого панича и бросились ему на шею. А он, бедняга, с горя пошел и утопился в Телешевом дубе.

— Габрынька, постыдись! — умоляюще проговорила пани подловчая.

А Габрынька вся ходуном ходила от смеха. Смеялась также и Ядвися, немного смущенная такой непосредственностью, простотой и смелостью шуток своей сестры.

— У вас, как видно, есть способности писательницы, — смеялся и Лобанович. — Но почему же он, ваш панич, топиться пошел?

Габрынька лукаво взглянула на сестру. Ядвися, очевидно, заинтересовалась ее шуткой и смеясь ответила:

— Должно быть, этот панич испугался своего счастья.

Сестры переглядывались и перебрасывались шутками. Им, видимо, было очень весело, их увлекала и радовала предстоящая поездка, смена впечатлений, новые места, новые знакомства.

Лобанович почувствовал какую-то грусть. Откуда она — он не знал и сам. Не оттого ли, что панна Ядвися так радуется? Как видно, ее ничто не привязывает здесь, никто не интересует, и она с легким сердцем готова сменить эту глушь Полесья на любое новое место. Ведь сердце ее свободно. А может быть, оно ищет другое сердце, чтобы забиться с ним в лад? А может, это сердце уже найдено где-то там?

Чувство одиночества вдруг охватило учителя. Он здесь чужой и лишний. И смешными казались теперь те мысли, которые еще так недавно наполняли радостью его молодое сердце.

Жена подловчего вышла из комнаты. Девушки по-прежнему весело болтали, сыпали шутками. Возле печи, под кушеткой, лежал старый Негрусь и лениво повиливал хвостом, когда мимо него проходила Ядвися.

— Я ни разу не видел вас в таком хорошем настроении, — сказал ей Лобанович. — Вы сегодня веселы, как никогда.

— А вы хотели бы, чтобы я плакала? — спросила она.

— Нет, я этого совсем не хотел бы. Но, как я замечаю, у вас здесь нет ничего такого, о чем вы могли бы пожалеть. И если бы вам представился случай уехать отсюда навсегда, вы нисколько об этом не пожалели бы.

— О нет! — промолвила Ядвися.

На минутку она задумалась. Лицо ее стало серьезным. Но в мгновение ока выражение его переменилось, в глазах заблестели искорки смеха и лукавства.

— О нет! Вы ошибаетесь! — сказала она. — У меня есть некто, кого мне очень тяжело покинуть и о ком тревожится мое сердце.

Лобанович замер в сладком и вместе с тем тревожном ожидании. Ядвися окинула его внимательным взглядом, затем неожиданно вскочила и направилась к Негрусю.

— Негрусь, милый мой Негрусь! — ласкала она собаку, прижимаясь к ее морде своей щекой. — Мы расстанемся с тобой на целые две недели!

— Тем приятнее будет минута встречи после разлуки, — сказал Лобанович и поднялся. — Ну, желаю вам всего наилучшего. Счастливо доехать, весело гулять и легко перенести разлуку с тем, о ком так тревожится ваше сердце.

Говоря это, Лобанович, как ни силился, не мог скрыть обиду, она отражалась на его лице.

— Куда же вы? — спросила Ядвися.

— У меня, видите ли, есть одна работа. А вам нужно собираться в дорогу, не буду вам мешать… Бывайте здоровы!

Ядвися ничего не ответила. Она только виновато и, казалось, испуганно заглядывала ему в глаза. Может быть, она сожалела о своей грубоватой шутке, но признаться в этом почему-то не хотела.

— А может, вы завтра прогуляетесь с нами на разъезд? — спросила Габрынька.

— Зачем беспокоить пана учителя? — проговорила Ядвися. — Папа всегда посылает с нами лесника Рыгора.

— Что это? Новое оскорбление? Или панна Ядвися просто избегает его общества? Может быть, она не желает иметь свидетеля своей встречи с Суховаровым?

Веселое настроение покинуло Ядвисю, она сделалась молчаливой, замкнутой.

— Конечно, — сказал Лобанович, — панне Ядвисе будет гораздо приятнее пойти в компании Рыгора и Негруся, который, вероятно, сам напросится в провожатые.

Услыхав свое имя, Негрусь радостно вильнул хвостом.

Лобанович простился и вышел. На душе у него было тоскливо. Ясно, Ядвися насмехается над ним. А если она и обращала на него внимание, так только потому, что здесь глушь, живого человека нет. А он, как неразумное дитя, не видит ничего. Он сам напускал на себя приятный туман самообмана, сам убаюкивал себя розовыми надеждами и сладкими мечтами. Ну что ж, нужно в чем-то другом искать источник радости. И вообще нужно взять себя в руки. Пора ему выбросить все это из головы и сердца, пока образ девушки не запал в них чересчур глубоко. Пусть не подумает она, что ему без нее свет закрыт.

Лобанович несколько раз прошелся по своей комнатке.

"Нет, — думал он, — так дальше жить нельзя. Кроме школы и чисто личных интересов есть еще и другие, более высокие, общественные обязанности. Надо ближе стать к народу, присмотреться, как и чем он живет. Нужно расширить рамки своей работы, выйти за пределы школьных занятий".

Лобанович вошел в классную комнату, открыл книжный шкаф.

На одной полочке стояло несколько десятков щупленьких книжечек, предназначенных специально для народа. Это были преимущественно книжечки, изданные разными комитетами и кружками трезвости либо святейшим синодом. Пересмотрев всю эту библиотечку, учитель не нашел в ней ничего интересного, особенно для здешнего населения, и решил избрать более важную, на его взгляд, тему для беседы с полешуками. О чем же говорить? Надо обратить внимание на крестьянский быт, рассказать крестьянам, как живут другие люди и как они добились лучших условий жизни.

Лобанович все больше и больше увлекался своей темой. Быстро сложился план речи, в памяти всплывали все новые и новые факты. Он закрыл шкаф, пошел в свою комнатку и сел за стол, чтобы сделать набросок речи.

В это время вошла сторожиха.

— А вы, паничок, все пишете?

— Пишу, бабка.

— А вы не слыхали, паничок, что Курульчука от нас переводят?

— Переводят? — спросил Лобанович. — Почему же его переводят?

Лобанович задумался. Ему стало жалко чего-то. Чувство одиночества сильнее охватило его, и этот тесный уголок Полесья, казалось, еще сузился и стал еще более тесным.

— Нелады у них с дорожным мастером, — объяснила сторожиха причину отъезда Курульчука.

 

XXI

Прошло некоторое время.

Молодой учитель много пережил, много передумал. Целые вечера просиживал он в крестьянских хатах, присматриваясь к жизни полешуков. Его здесь принимали и встречали приветливо и радушно, охотно поддерживали разговор о разных делах. Но всякий раз беседа не выходила за пределы тех вопросов, которые затрагивал сам учитель. Ведь полешуки — люди рассудительные, степенные, осторожные, не сразу и не каждому открывают они свою душу, — должно быть, сама природа Полесья наложила на них свой отпечаток. Бесконечные болота учили их мудрому размышлению, море лесов воспитывало в них осторожность: ведь здесь на каждом шагу подстерегает их опасность — можно на зверя набрести, заблудиться либо попасть в руки злых лесников графа Потоцкого. И только случайно удавалось услышать какое-нибудь нечаянно оброненное сочное слово, присказку или интересное сравнение. Старые, украшенные сединой, морщинами и почтенными лысинами деды — живая тельшинская летопись за многие десятки лет — пришлись по душе Лобановичу. Это были главные носители традиций крестьянской старины, самоучки агрономы, толкователи разных явлений жизни. Они знали, в какой день, в какой даже час нужно выезжать с сохой в поле, при каких условиях нужно сеять те или иные хлебные злаки. Им достаточно увидеть первый клин улетающих на юг журавлей, чтобы сказать, какой будет овес. В зависимости от высоты полета находился и рост овса: высоко летят журавли — высокий вырастет и овес. Каждый дед — это особый, характерный тип.

Вот хотя бы дед Микита. Седой как лунь. Острый, пронизывающий взгляд колючих глаз. Старость согнула его крепкий стан и набросила на его лицо и на высокий лоб целую сетку морщин. Но что за дока был дед Микита в молодости! Не было в селе равного ему. Такие штуки выкидывал, каких теперь никто не сумеет проделать, — ведь разве теперь такой народ? Да что там молодые годы! Даже и сейчас, несмотря на свои восемьдесят лет, дед Микита молодого за пояс заткнет. Вот пусть только подгуляет, пусть оживет в нем его молодая бунтарская кровь, — не вытерпит дед, просунет руки в круглые отверстия тяжелых каменных жерновов и пойдет с этими жерновами, как с легкими деревянными кружками, вприсядку по хате. И теперь еще боятся деда Микиты: ведь он знахарь-колдун, хотя знахарством не занимается, но если кто прогневит деда, тот узнает силу дедовых чар. Микита — человек нелюдимый, днем его почти и не встретишь на людях, и живет он один, как волк, давно похоронив свою старуху и отбившись от детей.

Дед Микита и другие родоначальники Тельшина добровольно уступили свои права более молодым и здоровым, сами же стоили в стороне от общественных дел: ведь они уже внесли свой вклад в общественное строительство; к тому же, хотя деревенская жизнь изменялась и очень медленно, незаметно, старые представители ее, деды-полешуки, находили в ней теперь много такого, что не отвечало их взглядам. И только уж в самых важных чрезвычайных делах принимали они участие.

Так, когда возникало какое-нибудь запутанное дело общедеревенского характера, слезал с печи совсем уже старый дед Микодым, выходил на улицу и громко заявлял:

— Вы не думайте, что все так обойдется. Правда не шкварка, с кашею не съешь. Выйдет наверх она, родная. Ведь даже сама земля присягала небу не оставлять ему темных дел, которые не будут распутаны здесь.

Обычно все деды сидели дома либо копались во дворе. В церковь они почти никогда не ходили, да в Тельшине церкви, если не считать часовенки на кладбище, не было. А дома молиться богу — больше нагрешишь, чем намолишься. Кроме того, молиться их не учили. И вообще никто в Тельшине не умел молиться как следует. Каждый молился так, как ему вздумается. Один раз в год, на благовещенье, приезжал сюда батюшка из Малевич. Тогда все тельшинцы несли свои грехи еще более грешному отцу Модесту, который был завзятым пьяницей и сквернословом. Вероятно, за это и покарал святой Илья малевичскую церковь, разбив молнией ее колокольню. А может, и другой грех отца Модеста навлек на эту церковь такую кару: ведь он сушил жито за царскими вратами, а в святое воскресенье перед богослужением обычно ходил на болото трясти бучи [Бучи — рыболовный снаряд из ивовых прутьев] с рыбою своих прихожан.

Однажды, бродя по болоту, он провалился в трясину до самого пояса. Церковный староста, ходивший вместе с батюшкой на добычу, стоял и спокойно взирал, как отец Модест барахтался в грязи и не мог вытащить из нее ног.

— Чего смотришь, падаль, зараза? Тащи меня!

Тогда только подошел староста и вызволил из болота отца Модеста.

В это воскресенье отец Модест устроил забастовку и не пошел служить обедню.

— Что, батюшка, может, время звонить к обедне? — спрашивал его староста.

— Даже не думай! — крикнул отец Модест. — Как бог ко мне, так и я к богу!

И все же тельшинцы считали необходимым, так или иначе, иметь связь с небом и церковью, хотя эта связь была в значительной степени формальной и поверхностной.

Лобанович долго не мог забыть одного случая, когда особенно ярко проявилось своеобразное отношение тельшинцев к религиозным обрядам.

Было раннее утро, только что рассвело. Учитель спал еще сладким сном. В кухне, рядом с комнаткой учителя, где он спал, стоял глухой шум от множества голосов жителей Тельшина. Этот шум порой становился гуще и усиливался, что вызывало сердитые окрики сторожихи, не хотевшей тревожить "панича". Лобанович проснулся и начал прислушиваться. Дверь во двор то открывалась, то закрывалась. В кухне топали, толклись люди; стучали жбаны, кувшины и бутылки, и весь этот шум время от времени покрывался и заглушался шумом воды. Вода лилась из ведер в кадку.

Учитель оделся. Открыв дверь, он увидел полную кухню полешуков и полешучек, девчат, молодых и старых женщин. Все они протискивались к кадке и брали оттуда воду. Сторожиха руководила всем этим делом и подливала в кадку воду. Увидев учителя, собравшиеся встретили его приветливыми улыбками.

— Что это ты, бабка, тут делаешь?

— Воду святую раздаю, паничок.

— Ах, правда! — проговорил учитель. — Сегодня же водосвятие. Разве батюшка святил?

— Нет, паничок. Помните, приезжал хатовичский батюшка служить молебен в школе? От молебна осталась вода. Я перелила ее в бутылочку, а теперь, видите, мы разбавили ее, и люди берут святую воду.

— Так ведь это же нужно в церковь поехать да на иордан пойти и оттуда воды набрать.

— Далеко, паничок, ездить, — авторитетно проговорил староста.

— И там так же, — махнул рукою Степан Рылка, тот самый, который когда-то возил учителя в волость.

В течение часа вся деревня набрала себе "святой воды". Бабка в этот день чувствовала себя самым важным лицом в деревне.

Несколько раз зазывал Лобанович тельшинцев в школу. Во все хаты ученики разносили весть, что в такой-то вечер учитель приглашает жителей в школу, где он будет говорить и читать.

В первый вечер народу пришло столько, что даже мест не хватило. Как-никак, это все-таки было интересно для полешуков. Полешуки, главным образом пожилые люди, важно уселись на скамейках, а девчата и молодые хлопцы сбились в кучу возле дверей, пощипывая друг друга и пересмеиваясь.

Когда все собрались и заняли места, пришел учитель. Коротко объяснил он слушателям, с какой целью собрал Их. Каждый человек, говорил учитель, должен стремиться к тому, чтобы жизнь стала хорошей и разумной. Он говорил о том, каким образом улучшить жизнь и что нужно делать, чтобы это улучшение было настоящим и значительным. Стараясь заинтересовать слушателей, учитель приводил примеры из их собственной жизни, правдивые, простые и понятные. Он хорошо подготовился к беседе, говорил гладко, порой вдохновенно. Но Лобановича очень удивило, что девчата совсем не слушали и больше интересовались своими кавалерами, чем его речью. Старые полешуки хотя и слушали, но то один, то другой широко открывал рот и зевал. А в конце речи Максим Телушка заметил:

— Все это правда, паничок. Но куда уж нам учиться! Пусть уж они учатся, а мы и так доживем.

При слове "они" Максим показал рукой на учеников.

 

XXII

Попытавшись еще раз-другой собрать крестьян и заметив, что число слушателей все уменьшается, Лобанович махнул рукой на свою затею. И все же перед ним снова встал вопрос: что делать и чем ему заняться? В будние дни с утра до вечера он был в школе. Но наступали долгие зимние вечера. Куда девать свободное время? Он садился за чтение, зубрил на всякий случай разные учебники, писал письма друзьям, также заброшенным в глухие уголки Беларуси; даже начал вести дневник, в котором пытался запечатлеть свои мысли, настроения и переживания. Вначале этот дневник его сильно увлек, и Лобанович просиживал над ним многие часы. Разумеется, в дневнике самое видное место отводилось одной девушке. Боязнь, что тетрадь попадет кому-нибудь в руки и откроет тайну его души, заставляла прибегать к замысловатым оборотам речи и приемам записи, употреблять разные аллегории. Но через неделю дневник был заброшен, так как самому автору он показался очень наивным и смешным.

А что же эта девушка, так сильно нарушившая покой молодого учителя, о чем думала она? Ядвися загостилась в Гораденщине и, как видно, не очень торопилась домой. Такое невнимание с ее стороны обижало и оскорбляло Лобановича. Ему хотелось, чтобы она скорее вернулась в Тельшино, не потому, что он намеревался тотчас же одеться и побежать к ней. Нет, совсем нет! Он твердо решил показать полное равнодушие к ее особе. Он даже несколько раз в день пройдет мимо ее окон, но и головы не повернет в ее сторону и виду не подаст, что она интересует его, что ему без нее тяжело и грустно. Он только насладится своей местью, но и слова не скажет ей о своих переживаниях.

В праздничные дни Лобановичу приходилось еще хуже: больше было свободного времени. Его тянуло на люди, но он твердо решил никуда не ходить. Да и куда пойдешь? Курульчука нет, на Припять перебрался. Лобанович очень жалел об этом. О Марине остались одни только чистые и приятные воспоминания. Порой молодой учитель упрекал себя в том, что не познакомился с нею ближе. Такая милая и славная девушка, и, вероятно, у нее прекраснейшее сердце. Что же мешало ему стать ближе к Марине?.. "Эх, — сказал он сам себе, — так лучше". К пану подловчему также не хотелось заходить, хотя он приглашает, и прежде Лобанович никогда не отказывался сесть с ним за стол, чтобы хорошо выпить и закусить знаменитыми литовскими колдунами.

Подвыпив, подловчий обычно приходил в хорошее настроение, вспоминал свои молодые, холостяцкие годы, свой живой и горячий нрав, свою ловкость в обращении с паненками.

— Я не знаю, что теперь за кавалеры, — презрительно говорил пан Баранкевич, — ни рыба ни мясо. Я, бывало, на голове ходил. Подойдешь к паненке и так и этак. Бывало, в морду тебе даст — ну и ничего. Разве это позор для кавалера, если порой заработаешь от паненки по морде… Нет, надо тебе, пане профессор, с панною Людмилой познакомиться, а то сидишь ты здесь, как пень на дороге… Как-нибудь мы поедем с паном в Завитанки, надо же немного расшевелиться да поучиться за паненками ухаживать.

— Куда уж мне соваться к завитанской красавице, — сказал Лобанович, — возле нее и без того толкучка.

— Так что же? Гэ! Бывало, только и лезешь туда, где кавалеры кишат. Вот в том-то и весь интерес, чтобы их оттереть, носы им всем натянуть и к себе паненку привадить.

Подловчий не упускал случая поведать о каком-нибудь эпизоде, где ему самому приходилось выступать в качестве удачливого кавалера, который брал верх над всеми другими.

Пани подловчая, довольная и счастливая, слушала рассказы о необыкновенных успехах своего грозного мужа и, словно не веря, говорила:

— Ну, ты уж скажешь!

— А мне что? — важно продолжал Баранкевич. Он был глубоко убежден в достоверности своих рассказов и в правильности своей линии в любовных делах. — Я не любил возле паненок киселем сидеть.

Потом подловчий подходил к музыкальному ящику, заводил те "кружки", которые ему особенно нравились, и подпевал басом, размахивая в такт мелодии рукой. Некоторые "кружки" заводились специально для того, чтобы отдаться иным, грустным воспоминаниям далекого прошлого. Пан подловчий сидел тогда хмурый, тяжело сопел и о чем-то думал. Посидев немного, он поднимался и шел в свою комнату на покой.

Лобанович обычно сидел еще несколько минут и выслушивал жену подловчего. Она порывалась сказать очень многое, хотела открыть свою душу, излить всю тоску, всю грусть свою, но никак не могла найти нужные слова, соответствовавшие ее мыслям и чувствам. Сколько раз подчеркивала пани подловчая, что она очень уважает Лобановича и считает его как бы за родного! Нескладно и запинаясь говорила она о непослушании, своевольство Чэся, подчеркивая, что ей, как мачехе, очень трудно с ним справиться, но она терпеливо несет свой крест и незаслуженно терпит из-за мальчугана.

Говорила пани подловчая" тихо, задыхаясь и бросая боязливые взгляды в ту сторону, куда пошел пан Баранкевич. В нескладных, болезненных и робких словах было много недосказанного; в них чувствовался страх и стыд за эту исповедь перед чужим человеком, чувствовалось смятение ее души, недовольство тем положением, которое она занимала в семье подловчего. По ее мнению, "происхождение и воспитание" давали ей право рассчитывать на лучшее.

Лобановичу неприятно было слушать эти жалобы, которые как бы ставили его в положение судьи и вынуждали так или иначе вмешиваться в чужую жизнь, а этого ему не хотелось. С другой стороны, ему жалко было эту женщину, — очевидно, ей было здесь тяжело. Но вместе с тем какое-то враждебное чувство по отношению к жене подловчего поднималось в душе Лобановича. Для него было непонятно, почему она так покорно, без всякой борьбы, примирилась со своей судьбой и не находит сил сбросить с себя этот "крест жизни".

— А скажите, пожалуйста, — не удержался однажды Лобанович, — что связывает вас с семьей подловчего? Вы здесь, как говорится, вольная пташка. Тяжело вам, вы чувствуете несправедливость — что же вам мешает бросить эту жизнь и стать свободным человеком?

На лице жены подловчего отразился ужас. Такая мысль, как видно, ни разу не приходила ей в голову. Неподвижная и молчаливая, сидела она за столом, сжав руками голову. Потом улыбнулась какой-то кислой улыбкой, словно желая сказать, что все это глупости и что об этом не стоило и разговор начинать, а жить на свете вообще тяжело и надо мириться со своей судьбой. Лобанович сказал тогда ей несколько ободряющих, сочувственных слов, желая рассеять тяжелое настроение, простился и ушел из дома Баранкевича.

Еще один случай припомнился учителю.

Вскоре после описанного выше разговора зашла жена подловчего вечером к нему. Она была сильно взволнована и заплакана.

— Простите, пожалуйста, что я зашла к вам, — проговорила она, — но я вас очень уважаю и считаю вас за родного… Боже мой! Что мне делать? Что делать? Нет больше сил терпеть!

Лобанович догадывался, что подловчий Баранкевич поднял в доме бурю, но не стал расспрашивать свою гостью, а сама пани подловчая почему-то ничего не говорила о том, что ее так расстроило, ни в чем не обвиняла мужа, а только повторяла, что ей тяжело вообще.

— Что же вам посоветовать? — спросил Лобанович. — Если у вас есть куда поехать, то что же, поезжайте. Я на вашем месте не примирился бы с такой жизнью. Какая же это жизнь!

— Вы знаете характер пана подловчего?

— Я слыхал. Ну что же поделаешь, если у человека такой характер.

— Ох, мой паночку! Как трудно ему угодить! Ну, пускай я негодная, но ведь он и первую жену в могилу вогнал, и меня вгонит. — Пани подловчая плакала, — И все я виновата. Чэсь плохо ведет себя — я в ответе. То одно не так, то другое не этак… Что бы ни произошло, все я виновата.

Лобанович не знал, что сказать, какой дать совет. Пани подловчая выплакалась, излила всю свою печаль и горе и немного успокоилась. Улыбаясь сквозь слезы, она просила Лобановича ничего и никому не говорить. Она еще раз повторила, что только с ним поговорила откровенно, поделилась своим горем, потому что считает его очень добрым, совсем родным человеком, простилась и ушла, прося прощения.

Лобанович вздохнул с облегчением, — ему очень тяжело было слушать эту исповедь, тем более что он не мог ей ничем помочь.

"И вот будет терпеть и никуда не поедет, — думал Лобанович. — В самом деле, что привязывает ее здесь?"

Лобанович задумался. А ведь была же у людей молодость, были светлые надежды и мечты. По своему вкусу строили они свое счастье, переживали начало какой-то красивой сказки — и чем кончилась эта сказка? И не слагает ли и он, Лобанович, теперь свою сказку?

Снова вспомнилась панна Ядвися. Ему стало ясно, почему она так стремилась вырваться отсюда хотя бы на несколько недель, лишь бы забыть обо всем и отдалиться от этой грязи жизни, от отравы домашнего быта.

 

XXIII

В этот вечер у Лобановича было какое-то особенное настроение. Что явилось его главной причиной, он и сам не мог бы сказать. Недовольство собой, сознание бессмысленности той жизни, которой он живет, чувство одиночества овладевали им. Учитель чувствовал, что ему чего-то не хватает, нужно что-то сделать, чем-то заняться. Чем? Он раздумывал, ломал голову, но удовлетворительного ответа на этот вопрос не находил.

Нет, надо куда-нибудь пойти, просто подняться с "места и пойти. Но куда? К кому? Учитель перебрал в памяти всех своих здешних знакомых. Все равно куда ни направиться! Он взял табакерку, подложил табаку, чтобы закурить во время пути, и стал собираться, не зная, куда пойдет. Хорошо было бы наведаться в какую-нибудь ближнюю школу, но ближе чем за пятнадцать верст школы не было. Он оделся и совсем уже собрался выйти.

— Вам письмо, паничок, принесли от старосты, — промолвила сторожиха, войдя в комнатку.

Взглянув на конверт, Лобанович узнал почерк своего близкого друга, разделся и начал читать.

Сторожиха стояла, подперев щеку рукой, и наблюдала за выражением лица учителя. Между прочим друг писал, как его подпоили и хотели женить на одной девушке, родственнице какого-то дьякона, как ему пришлось спасать независимость своей особы и он сбежал самым неожиданным образом и в самую решительную минуту.

Веселая улыбка освещала лицо Лобановича. Глядя на него, смеялась и сторожиха.

— От кого же, паничок, такое письмо? — спросила любопытная старуха.

— А это, бабка, пишет одна паненка. Пишет, что если" приеду к ней свататься, то пойдет за меня сразу, — ответил он.

— Так что же, паничок, думать? Лишь бы девчина была хорошая, — слегка обидевшись, заметила бабка.

В конце письма приятель сделал приписку. Он сообщал о смерти друга, который вместе с ними окончил семинарию. Это известие поразило Лобановича. Неужто это правда? Андрей Лабузька, тот самый Лабузька, чья фамилия стояла рядом с его фамилией в списке семинаристов, неужто он умер? Может ли это быть?

И образ молодого парня, крепкого, полного сил, встал как живой перед Лобановичем. Ему вспомнился один пустой, незначительный случай, когда он, шутливо предсказывая судьбу своих друзей, сказал весной прошлого года: "Ты, Лабузька, недолго проживешь на свете!"

Это было сказано в шутку — слишком уж не вязалась мысль о смерти Лабузьки с самим Лабузькой, так много было в нем здоровья и жизни.

Опустив голову, Лобанович долго сидел не шевелясь, погруженный в раздумье. Недавнее неопределенно-тоскливое настроение сменилось еще более мрачным. Весть о смерти Андрея вызвала в нем мысли о непрочности и ничтожности человеческого счастья. Образ всемогущей и неотвратимой смерти, как злой призрак, снова встал перед ним и не давал ему покоя.

Несколько минут Лобанович смотрел в одну точку не мигая. Растревоженное воображение живо рисовало ему мертвого Андрея. Неподвижен. Сквозь синеватые веки виднеются погасшие очи. Губы плотно сжаты, смерть наложила на них свою печать. Мертвенная бледность и желтизна разлиты по лицу… И это — человек! Вернее, та изменчивая форма, которая прежде называлась человеком, Андреем Лабузькой. Где же все его былые порывы, стремления? Где они? И где сам хозяин? Что есть там, по ту сторону?..

Лобановича охватил страх. У него было такое ощущение, будто кто-то неотвратимый, грозный и неумолимый замахнулся над ним тяжелой булавой и вот-вот опустит ее на его голову. А он такой слабый, такой ничтожный, что даже слово протеста не может сорваться с его уст.

Бабка испуганно смотрела на учителя: такая внезапная и резкая перемена произошла с "паничом", такой странный у него вид…

Она медленно отступила к двери, не сводя с учителя глаз, покачала головой и тихонько вышла из комнаты. Стоя в кухне, сторожиха несколько минут прислушивалась к тому, что происходит за дверью. Но там все было тихо. Бабка немного успокоилась.

Лобанович встал и прошелся по комнате. Мысль о неотвратимости смерти не покидала его, глубоко засела у него в мозгу.

"Если бы я сказал кому-нибудь: "Остерегайтесь меня, я ношу в себе смерть", — вероятно, на меня посмотрели бы как на сумасшедшего и, во всяком случае, испугались бы меня, — подумал Лобанович. — И тем не менее это так. Но почему же люди об этом не думают? А может, и думают, и наверное думают, только мысли эти держат при себе: зачем говорить о них тому, кого ждет такая же судьба?"

Образы, сравнения, не раз волновавшие Лобановича, снова пришли ему в голову.

"…Порой идешь по дороге. Дорога трудная, ноги болят, а дом еще далеко. И думает путник: "Наступит же мгновение, когда я ступлю на порог своего дома и окончится мой путь". Точно так же наступит мгновение, — рассуждал Лобанович, — когда я сделаю последний шаг на дороге жизни, а там — смерть, там конец!.. А дальше что? Дальше темная и жуткая ночь небытия. А если это так, стоит ли вообще жить? Жить, чтоб умереть?"

Задав себе такой вопрос, Лобанович задумался. Он никак не мог примириться с мыслью о смерти. В эту минуту она была для него самым страшным врагом на свете и как бы заслонила собой все, сдавила его, заперла в какой-то темный и тесный круг.

Никто не хочет умирать, никто. Ему вспомнилась панна Ядвися. Сколько раз слыхал он от нее, что она очень хотела бы умереть! Лобанович никогда не принимал ее слов всерьез, он твердо был убежден в том, что каждому хочется жить, как бы ему тяжело ни жилось на свете. Даже глубокая старость не хочет уходить из жизни. И предания, легенды народа подтверждают это. В глубине веков родилась евангельская притча о Мафусаиле, который жил больше всех на свете. В час смерти явился ему бог и спросил:

"— Вот ты прожил многие годы. Скажи мне, долгой ли показалась тебе жизнь?

— Мне кажется, будто я вошел в одну дверь дома, прошел через него и вышел в другую, — такой представляется мне моя жизнь.

— Ну, а хотел бы ты еще жить?

— Хотел бы, господи.

Подумав, Мафусаил спросил:

— Боже! А нужно ли умирать второй раз?

— Нужно, — ответил бог.

— Если так, я не хочу второй жизни".

Человеческая мудрость, таким образом, отмечает, что страх смерти сильнее желания жить, сильнее самой смерти. А самоубийцы? В жизни можно найти немало примеров, когда люди сами накладывают на себя руки. Как это понять?

Если человек любит жизнь, то что же заставляет его добровольно расстаться с нею? Говорят, у человека слабый характер, ему не хватает сил бороться с невзгодами жизни. Но если и действительно у такого человека характер слабый, откуда же берется сила побороть страх смерти и поднять на себя руку? Какая-то нелепость. Одно противоречит другому.

Лобановичу хотелось представить себя на месте человека, кончающего самоубийством, посмотреть его глазами на дело жизни и смерти. Интересно здесь и еще одно обстоятельство: каждый самоубийца имеет склонность к тому или иному способу самоубийства — одни стреляются, другие вешаются, третьи топятся, бросаются под поезд, отравляются, режутся бритвой, но все они стремятся выбрать наиболее легкий способ расчета с жизнью. Некоторые из них оставляют перед смертью записки, коротенькие, а иногда и длинные. Лобанович недавно читал в газете записку одного самоубийцы. Он писал: "Чтоб не так страшно было умирать, немножко выпил".

Неожиданно для самого себя Лобанович все больше и больше углубился в думы о самоубийцах и самоубийстве, незаметно начал входить в роль самоубийцы.

"Что такое смерть? Мгновение — и всему конец. Тогда и думать о смерти не придется и ничего человеку не нужно будет", — рассуждал он.

Ничего не помня и не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, не зная, что он будет делать дальше, Лобанович открыл ящик стола. В самом конце ящика, заваленный бумагами и книгами, лежал револьвер, простенький шестизарядный револьверчик. Иногда ходил Лобанович в лес, чтобы пострелять из него в цель.

Теперь вид револьвера вызвал в нем совсем другие, чем обычно, мысли и ощущения. Взяв его в руки, учитель заглянул в дуло.

"Вот только приставить к виску, взвести курок, нажать — и боли не почувствуешь!.. Нет, боль, вероятно, будет, но все это произойдет так быстро, что мозг не успеет ничего осознать".

Болезненные, преступные мысли, казалось, заворожили Лобановича. Словно туману напустил кто-то на молодого парня.

Он снова взял револьвер, который приобрел теперь над ним непонятную власть. Его притягивала к себе и эта пуля, черневшая в стволе, как головка змеи. Уже несколько раз посматривал он на нее. Вдруг будто светлый солнечный луч блеснул у него в голове. Лобанович отбросил от себя револьвер. Холодный пот выступил у него на лбу. Только теперь заметил Лобанович, что руки его дрожали, словно какой-то страшный вихрь пронесся у него в душе. Он почувствовал огромное облегчение, как после тяжелой болезни, и все то, что недавно произошло с ним, казалось кошмарным сном.

— Паничок! — окликнула Лобановича сторожиха, входя в комнатку. — Должно быть, вы, паничок, нехорошее письмо получили?

— Почему ты, бабка, об этом спрашиваешь? — удивился учитель.

— Видно было, паничок, по вас, — проговорила она, окинув учителя внимательным взглядом. — И знаете, паничок, — таинственно проговорила бабка, — я вам опять заговор шептала! Шептала, ей-богу, шептала! Вы любите смеяться надо мной и над моим шептаньем, а я все же шептала вам, так мне вас стало жалко.

— Против чего же ты мне шептала? — спросил, заинтересовавшись, учитель.

Сторожиха несколько минут молча глядела на него.

— Чтоб отвязались от вас недобрые мысли, — тихо проговорила она, глядя учителю в глаза, словно желая что-то разгадать в них.

Лобанович почувствовал себя так, будто его уличили в чем-то нехорошем. Неприятно было и то, что в эту минуту он чувствовал превосходство сторожихи над собой.

"Любопытно", — подумал учитель.

Вихрь чувств, вызванных в его душе известием о кончине друга, улегся, ушли и мысли о смерти.

"На свете, должно быть, все гораздо проще, чем нам иногда это кажется", — заключил он свои мысли о смерти.

 

XXIV

Полные света, ласковые, словно улыбка весны, порой вставали в памяти Лобановича, волновали, согревали его, озаряли лучами радости картины и образы не так давно минувшего детства. Они возникали нежданно, о чем-то говорили и куда-то звали, оставляли в душе легкую печаль. О чем? О невозвратимой утрате, о том, что стало сокровищем, драгоценным сокровищем памяти. Он видел дубы на берегу Немана, величественные, могучие дубы с развесистыми, пышными кронами, с толстыми, дуплистыми комлями, на которых оставили свою печать многие десятки и сотни лет. Ему улыбалось светло-синее небо и озаряло своим блеском родные далекие образы — душистый луг, ровные скаты холмов, окутанные синеватой дымкой, старую сосну с гнездом аиста… Сверкающий день, таинственный грохот в надземных просторах — призывный гомон-клич заслонивших небо грозовых туч с клубами светло-розовых облаков по краям… Нет! Не расскажешь о них словами, но ими живет-горит душа!

Радостно взволнованный воспоминаниями детства, Лобанович медленно шел по лесной дороге. Чувство крепкой связи с окружающим миром, с жизнью наполняло его бодростью. Ему по душе были и этот неподвижный, глухой лес и безлюдная дорога, по которой он шел. Куда? Да никуда. Ему просто приятно было побродить по лесу, посмотреть на славные одинокие сосны, на древние дубы, окружавшие полянку. Удивительно! Сколько раз ходил он здесь и не обращал внимания на те картины, которые видел перед собой теперь. Вокруг было тихо и глухо. Всюду лежал снег, но в воздухе уже веяло чем-то новым, чувствовалась близкая весна. Лобанович присел на гладкий пень, сидел и о чем-то думал. Но разве это были мысли? Нет, перед ним проходили образы за образами, целые вереницы их проплывали в его воображении. Так сидел он, пока не услышал глухой конский топот и легкий скрип и посвистывание узких, кованных железом полозьев. Он поднял голову. Бойкая лошадка, бежавшая ровной рысью, вынырнула из-под нависших елей на просторную полянку. Она быстро мчала легкие, красивые санки, в каких обычно ездят зажиточные шляхтичи либо средней руки помещики. На высоком сиденье, ловко, как заправский возница, натянув ременные вожжи, сидела девушка. На ней была легкая крытая шубка; зимняя шапочка, надетая слегка набок, очень шла ей. Крепкий зимний холодок разрумянил ей щечки. От стройной фигурки так и веяло здоровьем и жизнью. Девушка бросила любопытный взгляд на незнакомого парня. Видимо, ее удивила эта встреча, а может, и немного испугала: зачем сидит зимой на дороге этот человек? Она быстрее погнала коня. Через несколько минут возок исчез на повороте, снова нырнув под навес косматых елей и сосен. Но Лобанович успел рассмотреть и запомнить лицо девушки: тонкие брови, бойкие синеватые глаза, пухлые, красиво очерченные губы. Девушка показалась ему довольно красивой.

"Наверно, это и есть та краля, за которой так увиваются хатовичские кавалеры, — подумал Лобанович. — Ну, не такая уж она интересная, как можно было ожидать".

Он встал и двинулся в ту сторону, куда поехала девушка, но совсем не потому, что его потянуло за ней, — он просто пошел домой. Все же, если говорить правду, где-то в глубине его сознания таилась мысль: а вдруг он встретится с нею… Интересно было посмотреть на нее еще раз, разглядеть получше. Только бы не дать ей, если уж на то пошло, ни малейшего повода подумать, что он ищет встречи или знакомства с нею. Нет, пусть уж она его извинит, он постарается сделать так, чтобы это получилось совсем случайно. Миновав Сельцо, Лобанович надумал зайти к старому Абраму, выпить бутылку пива и немного отдохнуть.

У Абрама была одна чистая каморка, куда заходили иногда более важные гости, чем простые тельшинцы, которые до сих пор, по старой привычке, сохранившейся еще с того времени, когда Абрам держал шинок, толклись обычно в общем помещении — корчме. Войдя в эту каморку, Лобанович от неожиданности остановился: за столиком сидела девушка, которая недавно встретилась ему в лесу и о которой он все же думал сейчас. Она проверяла поданные ей старым шинкарем счета. Лобанович никак не ожидал встретить ее здесь и пришел в такое смущение, что не знал, как ему быть: идти дальше или вернуться обратно? Панне Людмиле — это была она, — как видно, понравились его робость и смущение. Она вскинула на него свои синие глаза. Легкая улыбка мелькнула на ее лице. И эта улыбка как бы говорила: "Я знала, что ты придешь ко мне". Дочь землемера была немного избалована местными кавалерами, все они считали своим долгом отдавать ей дань своего внимания и восхищения. Один только Лобанович уклонялся от этого и упорно не желал знакомиться с нею.

"Наверно, решила, что я ищу встречи", — подумал учитель и еще сильнее смутился.

— Простите! — промолвил он, круто повернулся и вышел из каморки.

"Как нескладно и глупо вышло все это! — рассуждал сам с собой Лобанович. — Получилось так, будто я испугался ее и сбежал. Фактически так оно и есть. И она, вероятно, смеется надо мной. И другим еще расскажет". Лобанович был очень недоволен собой: ведь он вел себя как школьник в присутствии девушки, которая хотя и не знакома с ним, но хорошо знает его, как знает и он ее. А панна Людмила, оставшись одна, искренне пожалела о том, что этот чудак так неожиданно исчез, как неожиданно и появился. Ей любопытно было посмотреть на этого дикаря и отшельника, который до сих пор еще не был в Завитанках. Вместе с тем она чувствовала себя в какой-то степени обиженной таким невниманием к ее особе: ведь ни один молодой человек не сделал бы того, что сделал этот отшельник, как мысленно называла панна Людмила тельшинского учителя.

Очутившись на улице, Лобанович услыхал необычайный крик и брань. Возле хаты старосты стояла толпа крестьян. В центре ее, схватив друг друга за грудь, дрались два полешука. И по мере того, как они передвигались, толпа расступалась, уступая им место. Лобанович прибавил шагу и приблизился к толпе. Первым бросился ему в глаза Лявон Шкурат, бледный, без шапки, с окровавленной щекой. Он крепко держал за грудь своего противника Кондрата Куксу, двоюродного брата старосты. Тут же в качестве зрителя стоял и сам староста.

— Как вам не стыдно, мужчины, — обратился Лобанович к толпе. — Стоите и смотрите, как люди избивают друг друга до крови! Разнимите их!

Кое-кто из крестьян приветливо улыбнулся учителю, кое-кто подал ему руку. Многие же были так увлечены дракой, что не обратили на Лобановича никакого внимания. А Шкурат и Кукса продолжали избивать друг друга и не хотели ничего знать. Староста, как и все зрители, соблюдал строгий нейтралитет.

— Староста! Какой же вы начальник? — набросился Лобанович на Романа. — Как же это вы допускаете, чтобы люди на ваших глазах калечили друг друга?

Староста вытер рукавом нос, состроил свою обычную кислую мину и важно проговорил:

— Не надо, паничок, вмешиваться. Пусть они себе повозятся — сами разойдутся. Вмешайся — хуже будет.

— Господи! Что вы за люди такие?

Лобанович, протиснувшись сквозь толпу, очутился рядом с дерущимися.

— Что вы делаете, дурни?! — крикнул он разъяренным драчунам и встал между ними.

— Он мою вьюшку украл, черт корявый, да еще драться со мной будет?! — кричал Лявон Шкурат.

— Ты меня вором называешь, помело ты смердючее?! Отойди, панич.

Кондрат Кукса размахнулся. Лобановича и самого начинала разбирать злость. Он толкнул Кондрата в толпу и в тот же миг схватил Лявона и быстро отвел его в противоположную сторону. Полешуки зашевелились, придержали Кондрата.

— За что вы дрались, Лявон? — спросил учитель.

— Вьюшку мою забрал.

— Какая это твоя вьюшка? Если хочешь знать, так это казенная вьюшка: ты ее из школы взял, когда школа строилась, — говорил все еще сердитый Кукса.

— А, чтоб она сгорела, та проклятая вьюшка! — сказал Лобанович. — Ну, подумайте, пошевелите мозгами: стоит ли эта вьюшка того, чтобы из-за нее так сцепиться? Ну, сколько она стоит?

— Рубль я заплатил за нее, — ответил Лявон.

— Украл ты ее, а не рубль заплатил!

— Ну, на тебе рубль, успокойся и иди домой. Ляг на печь и лежи, пока не остынет твоя кровь.

Учитель достал кошелек, вынул серебряный рубль и отдал его Лявону.

Получив рубль, Лявон поспешил в свою хату.

— Взял рубль! — с завистью проговорил Кукса. — А, чтоб тебя, гад, за живот взяло!

Лобанович поспешил к себе в школу, считая, что он сделал очень хорошее дело, и даже гордясь своим поступком.

В тот же день вечером, когда уже было темно, с улицы снова донеслись крики и плач. Бабы плакали и причитали, как над покойником.

— Лявона убили, паничок! — крикнула бабка, вскочив в комнату.

— Кто убил?

— Кукса. Взял полено и подкараулил Лявона. Как только тот показался, стукнул по голове, Лявон даже не пикнул.

Лобанович выбежал на улицу. Там были люди. Среди улицы на грязном снегу лежал неподвижный Лявон. Над ним голосили бабы.

— Не надо было, паничок, вмешиваться, — авторитетно заметил староста. — У нас это не впервой, подерутся и разойдутся. Накопится поганая кровь, надо ее выпустить, а тогда снова все будет тихо и мирно.

Лявон, правда, был только оглушен. Череп полешука оказался достаточно крепким, и Лявон вскоре очнулся и поднялся на ноги.

 

XXV

Выходило так, что староста говорил правду. Такого мнения придерживались, видимо, и все тельшинские жители… И какой черт дернул его выскочить со своими тремя копейками? Если бы не этот злосчастный рубль, ничего такого не случилось бы. Хорошо еще, что все так окончилось, а ведь мог Лявон и не подняться. И так его на руках в хату отнесли.

Лобанович ходил по комнате и раздумывал над этим неприятным происшествием. Обиднее всего то, что сам он мужик, а не всегда умеет найти правильный подход к мужикам, повлиять на них. Вот и сегодня решил откупиться деньгами… И вообще надо заметить, что он не умеет вести себя. Взять хотя бы его встречу с панной Людмилой. Ему стыдно стало перед самим собой. Он даже начал ругать себя, издеваться и насмехаться над собой: "Дурень ты, брат, дрянь! Думаешь, что ты умный, а вся цена тебе ломаный грош. Кавалер! Тьфу!.." С такими мыслями он остановился возле зеркальца. На него смотрел другой Лобанович, надувшийся и обиженный. "Ух, морда!" — промолвил Лобанович своему отражению и отвернулся. Спустя несколько минут, остановившись во второй раз возле зеркальца, он уже глянул на себя немного ласковее и сочувственно проговорил: "Ничего, брат, не попрекай меня: как-нибудь будем жить на свете". Ему вспомнился один бедный крестьянин, которого он знал, когда был еще маленьким. Этот человек имел привычку разговаривать с самим собой. Он говорил: "Эх, Павлючок! Брось ты попрекать, терзать себя. Или ты один такой на свете?" Мысли учителя приобрели другое направление, и незаметно он примирился с собою. К нему снова вернулось хорошее настроение, и, стоя возле зеркальца, он корчил себе рожи, посмеивался над собой. Если бы кто-нибудь увидел его со стороны, вероятно, подумал бы, что учитель тронулся.

В это мгновение дверь из кухни открылась, и в комнату вошла сторожиха.

— Что, бабка, хорошего скажешь?

— А ничего, паничок… Ожил Лявон.

— Ну, слава богу, а то он меня очень напугал. Я уж думал — не встанет.

— Гэ, паничок, так ли еще дрались! Бывало, как зачнут побоище, все село бьется. Схватят колья и давай чесать друг друга. Просто ужасть! А это, паничок, пустяки!

— Из-за чего же дрались так?

— Напьются, паничок, и схватятся. Ну, известно, мужики. Зимой работы мало, надоест сидеть без дела, и начнут биться, колья о головы ломать… — Старуха замолчала и уже другим тоном добавила: — Приехали наши паненки. Только что с разъезда пришли.

Видно было, что ради этой новости она и пришла к учителю.

— А я, бабка, завтра рано-рано в волость пойду.

— А может, вам староста подводу даст?

— Нет, бабка, пойду помаленьку. Теперь масленица, времени достаточно, может, и заночую там.

— Что же, паничок, прогуляйтесь. Только ножек ваших жалко.

Мысль пойти в Хатовичи возникла у Лобановича совершенно неожиданно. Ему нужно было как-то откликнуться на сообщенную сторожихой новость, и он, не думая, сказал, что пойдет в волость, так как, по совести говоря, весть о том, что вернулись соседки, его порядком взволновала. Учителю было приятно, что Ядвися здесь, близко, но он не хотел выдать себя. Более того — ему хотелось показать Ядвисе и даже бабке, да и себе самому, если уж на то пошло, что Ядвися его и не так уж сильно интересует. К тому же он еще не забыл обиду, которую нанесла ему панна Ядвися, когда сказала о своей печали по поводу разлуки с Негрусем. Правда, эта обида жила теперь только в его памяти, а не в сердце. Разве можно долго таить обиду на Ядвисю? И какая это обида, если разобраться? Разве Ядвися сказала это умышленно, чтобы оскорбить его? Но все же нужно и характер показать, проявить выдержку и твердость.

Нет! Это он хорошо придумал; что бы там ни было, а в Хатовичи он пойдет.

На этом решении Лобанович остановился окончательно.

Вот только вопрос: как рано он отправится в дорогу? Не лучше ли пойти попозже и тем самым дать возможность Ядвисе убедиться, что он наверняка знает о ее приезде и тем не менее уходит из Тельшина? Он даже постарается выйти из дому тогда, когда она будет стоять возле окна либо выйдет во двор, а он пройдет мимо с таким видом, будто это стоит не она, а какая-нибудь Параска, до которой ему очень мало дела. А если придется и встретиться с нею, то что ж, он скажет: "День добрый!" Даже и поговорит с нею о самых обычных пустяках. Так, только так!.. Ему стало даже почему-то весело.

На следующий день, как только рассвело, Лобанович был уже на ногах. Он часто поглядывал на окна дома подловчего, но там все еще не было видно никаких признаков жизни. Учитель нетерпеливо ходил по комнате и курил одну папиросу за другой, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора подловчего. Он уже совсем собрался в дорогу, взял все необходимое для курения, поставил в уголок свою палку и, выбрав удобный момент, вышел из дому.

Тельшинская школа стояла на скрещении двух улиц. Одна улица, просторная, ровная, широкая, вела к железной дороге; другая, небольшая, уходила в поле. На самом перекрестке возле школы стоял высокий крест. Он всегда привлекал к себе внимание учителя и производил на него сильное впечатление. Этот высокий понурый крест и эта заброшенная среди полесских трущоб школа стояли, словно сироты, и, казалось, тянулись друг к другу, словно у них была одна доля. Лобанович вышел на просторную улицу. С правой стороны к улице примыкал частокол двора подловчего. В уголке двора, возле самой улицы, чернел сруб колодца. Сделав несколько шагов, Лобанович увидел хорошо знакомую фигуру Ядвиси. С ведерком в руке она быстро шла к колодцу. Внезапный трепет пробежал по жилам учителя, а его сердце взволнованно забилось. Как похорошела она за эти три недели! И как сильно тянуло его к ней! Но он старался быть спокойным и не показать ей того, что чувствовал в эту минуту.

Радость, искренняя радость вспыхнула на лице Ядвиси; эта радость светилась в ее темных глазах, скользила приветливой улыбкой на ее губках, таких милых, таких дорогих. Черт бы вас побрал, девчата! Баламутите вы нашего брата — и только!

Но Лобанович совладал с собою. Даже и тени радости не выказал он при виде девушки, хотя, поравнявшись с нею, — а Ядвися стояла и ждала его, — он довольно приветливо сказал:

— День добрый!

Ядвися сердечно, ласково поздоровалась с ним.

— Ну, как же вам гостилось? — спросил Лобанович, но спросил так, как спрашивают, когда говорят только из вежливости, лишь бы сказать что-нибудь, без всякого чувства и интереса к тому, о чем спрашивал.

— Ох, как было весело! — ответила Ядвися. Она хотела еще что-то сказать, но сдержалась, — А как вы здесь жили?

— Жил очень хорошо: читал, писал, учил, сам учился, ходил гулять и чувствовал себя как нельзя лучше.

— А куда же вы собрались?

— Надумал в волость наведаться.

— И ничего вам здесь не жалко оставлять? — спросила Ядвися, и глаза ее заискрились лукавой улыбкой. Смысл этого вопроса был ясен для них обоих.

Лобанович на мгновение опустил глаза, потом глянул на Ядвисю.

— Вас мне жалко оставлять, — ответил он не то серьезно, не то насмешливо, понимай как хочешь.

Ему теперь совсем не хотелось идти в Хатовичи, но возвращаться домой уже было неудобно.

— Ну, бывайте здоровы! — поклонился он и пошел.

— А вы скоро думаете вернуться? — спросила Ядвися.

— И сам хорошо не знаю. Увижу там, — ответил Лобанович, уже отойдя на несколько шагов.

Он еще раз поклонился и зашагал так быстро, будто хотел показать, что ему некогда разговаривать с нею.

Во время разговора с Ядвисей Лобанович чувствовал, что совершает насилие над собой, говорит совсем не то, что думает и чувствует в действительности.

"Зачем я, как вор, таюсь от нее и от людей? — думал, идя улицей, учитель. — Почему не сказать ей, что я так искрение и так сильно полюбил ее? И правда: зачем я так виляю, зачем заметаю свои следы, сбиваю ее с толку? К чему эта ложь? Неужели так поступают и другие? Просто нет у меня смелости. Я боюсь почувствовать себя оскорбленным, если ее сердце не откликнется на зов моего сердца… А все же любовь — это какая-то болезнь, боль и страдание. Она захватывает всего, не дает покоя, порождает какие-то неясные порывы и великую печаль".

В лесу царили тишина и покой. Это спокойствие постепенно передавалось и путнику. Он смотрел на знакомые, засыпанные снегом гати и болота и все думал о Ядвисе. Образ ее, словно живой, стоял в его глазах.

Панна Ядвися заметила, что учитель за время разлуки осунулся и похудел. В его глазах она прочитала новые для нее мысли и затаенную печаль. И сама она задумалась, и тень печали легла на ее молодое и свежев лицо.

Об Андрее так много думала она все эти дни, к нему так сильно рвалась душой…

 

XXVI

— А-а! Вот и вы! Милости просим! — встретил отец Кирилл Лобановича.

Отец Кирилл, как заметил учитель, осунулся, побледнел, только глаза его стали еще более живыми, беспокойными.

— Что же это вы, наставничек, так зарылись в вашей глуши? — спрашивала его веселая румяная матушка. — Ну, как же вам живется?

— Спасибо, матушка, живу полегоньку да потихоньку.

— Ну, рассказывайте: в кого вы там влюбились?

— Почему вы думаете, что влюбился?

— Ну, разве может быть, чтобы молодой парень не был влюблен!.. Ой, вы все хитрите! — погрозила матушка пальцем. — Там где-то, в Тельшине, нашли вы себе милую… Не говорите ничего: по глазам вижу.

— Правда, матушка, вы не ошиблись.

— Ну, что я говорила! — подхватила матушка. — Кто же ваша милая, скажите?

— Старостиха Алена, — проговорил Лобанович.

Отец Кирилл и сама матушка громко засмеялись.

— А я думаю: не дочь ли это пана подловчего?.. Что же вы глаза опустили?

— Ну, матушка, если буду жениться, непременно вас за сваху возьму, — сказал Лобанович.

— Возьмите, возьмите! Такую сосватаю вам женку — всю жизнь благодарить будете. Вы не знакомы с дочерью землемера?

— С панной Людмилой? Нет, не знаком.

— Она сейчас здесь, у писаря. Вечером у писаря блины будут, вот вы и подкатитесь к ней. Она девушка симпатичная. Хоть нашему учителю ножку подставьте.

— Э, матушка! У панны Людмилы столько кавалеров, что у меня и смелости не хватит ухаживать за нею.

— Эх, наставничек, ничего вы не понимаете! Она так интересуется вами, что будет очень рада, если обратите на нее внимание.

— Что ж, дай боже нашему гороху в панский горшок попасть, — улыбнулся Лобанович.

— Вас крестьяне хвалят, — сказал отец Кирилл, — вы сумели занять надлежащее положение.

— А за что им хвалить или хаять меня? — спросил Лобанович. — У них свое дело, у меня свое. Наши интересы не сталкиваются, и нам не за что даже поссориться, поругаться.

— Вы скромный человек, и это делает вам честь, — ответил отец Кирилл. — Нет, надо сказать правду: Тельшину везет на хороших учителей. Только глушь там, как и вообще все это Полесье.

— Жениться надо, — сказала матушка, — тогда и глушь не такая страшная будет.

— Что жениться! — махнул рукой отец Кирилл. — Жениться каждый сумеет, но что толку из этой женитьбы?

Молодая служанка отца Кирилла, краснощекая полешучка, принесла самовар. Сели пить чай. Матушка все время говорила, сообщала деревенские новости и сплетни, до которых она была большая охотница. Между прочим она начала рассказывать о борьбе за панну Людмилу, разгоревшейся между Соханюком и Дубейкой. Но рассказ не был доведен до конца — в комнату вошел сам Соханюк.

На этот раз Соханюк был необычайно расфранчен, чисто выбрит; манишка, галстук, манжеты — все на нем сияло и сверкало.

— Моему сопернику и коллеге нижайшее почтение, — обратился к Соханюку Лобанович.

— Вот молодец тельшинский учитель! — восхитилась матушка. — Сразу делает вызов нашему учителю!

— Вы меня не так поняли, — заметил Лобанович. — Коллега — мой соперник совсем другого рода, мы боремся с ним за гарнцы.

Отец Кирилл заинтересовался этой историей, и Лобанович рассказал, что за борьба завязалась у них.

Отец Кирилл смеялся, смеялся и сам Соханюк.

— Наш учитель — хозяин, имеет кабанчика и коровку, — заметила матушка.

— Только хозяйки не хватает, — добавил Лобанович. — Так и быть, коллега, женитесь — сделаю вам такой подарок к свадьбе, отдам свою ссыпку.

— И хорошо сделаете, — смеялся Соханюк. — Я человек практичный и отказываться от того, что идет на пользу человеку, считаю неразумным. Если жить, то жить со вкусом, а разбрасывать рубли ради того, чтобы помирить двух буянов мужиков, не вижу смысла.

Соханюк кивнул в сторону Лобановича и засмеялся. История с вьюшкой была здесь уже известна. Лобанович не нашелся что сказать, он немного смутился.

— Да, — подтвердил и отец Кирилл, — наш учитель умеет жить. — Но его симпатия и сочувствие были явно на стороне тельшинского учителя.

— Вот что, коллега, — обратился Соханюк к Лобановичу, — вас приглашают на вечер к писарю, и мне выпала честь сообщить вам об этом. Даже и записку вам передали.

— Кто же это оказал мне такое внимание? — спросил Лобанович, беря записку.

— А дочка землемера там будет? — спросила матушка.

— Н-не знаю, — не сразу ответил Соханюк.

— Идите, идите, наставничек! — уговаривала матушка. — Там панечки будут и в том числе, вероятно, панна Людмила.

— Не хочется мне туда идти, — проговорил Лобанович. — Не люблю бывать в большой компании.

— Больше любите быть в компании одной-единственной, — пошутила матушка.

…Гостиная в доме писаря была ярко освещена двумя лампами. Переступив порог и окинув взглядом гостей, Лобанович в замешательстве остановился: к кому прежде подойти и с кем поздороваться? Он не знал, куда деваться, — так много здесь собралось гостей. Надо бы начать с хозяина, но хозяин сидел за столиком, держал полную горсть карт и внимательно в них вглядывался. Напротив блестел воротник урядника. Сбоку сидел фельдшер Горошка. Он подгонял писаря:

— Ходи, ходи, кум! Под туза! Под туза ему!

Но писарь не торопился. Он долго вглядывался в свои козыри, и казалось, вот-вот чихнет.

Сиделец по фамилии Кляп выказывал все признаки нетерпения, раздраженный такой медлительностью писаря.

— Не пори горячки, ведь и так останешься без одной, а будешь горячку пороть, без двух останешься.

Максим, сын фельдшера Горошки, порхал, как мотылек, от одной паненки к другой. Как видно, в этой деятельности он имел большой опыт. Лобанович был порядочно удивлен, увидев здесь пана подловчего: ведь тот немного брезговал компанией писаря. Дубейка, зажав шею в накрахмаленный тесный воротничок, очень мило и очень красиво, как ему казалось, кивал своей птичьей головой то одной, то другой барышне.

В глубине комнаты в мягком кресле сидела Людмила. Рядом с нею примостился Суховаров. Теперь Лобанович догадался, что пан подловчий вынужден был уступить Суховарову и поехать с ним, чтобы познакомить его с Людмилой, которой также заинтересовался и Суховаров.

— А-а, паночку! — проговорил подловчий. — Смотри, какой он прыткий! Я заходил к нему, чтобы вместе с паном Суховаровым поехать, а он уже здесь!

Подловчий весело поздоровался со своим соседом, взял его под руку и подвел к Людмиле.

— Будьте знакомы: пан Лобанович, профессор больших букв.

Людмила улыбнулась своей приветливой улыбкой и игриво проговорила:

— Мы уже почти знакомы, — и подала свою мягкую ручку.

— Значит, наш профессор гораздо ловчее, чем я думал, — проговорил подловчий.

— В тихом омуте черти водятся, — добавил Суховаров, и на его влажных губах застыла кривая, слегка пренебрежительная улыбка.

Суховаров был одет в парадный мундир с блестящими пуговицами и свысока смотрел на всех местных кавалеров.

Поздоровавшись со всеми, Лобанович выбрал себе наиболее спокойное местечко и начал присматриваться к гостям. Старшая дочь писаря, как хозяйка, часто отлучалась. Молодые люди из вежливости уделяли ей много внимания, чем она была очень польщена.

— Ну, как живете? — спросил Лобановича Дубейка. — У нас, видите, не то, что у вас, — публики много, барышни… Как вам нравится наша Людмила?

— А почему она ваша, а не наша? — спросил Лобанович. — Ну что ж, девушка как девушка.

— Вы посмотрите, как возле нее этот железнодорожник увивается!

— А вам завидно? Почему же вы не увиваетесь?

— Мое от меня не убежит! — гордо заявил Дубейка. Недавно земский начальник обещал ему должность писаря.

Подошел Максим Горошка.

— Что вы так редко у нас бываете? — спросил и он Лобановича.

Максим был вертлявый, низкого роста, но довольно красивый парень с тонкими черными дугами бровей и живыми глазами. Среди паненок он считался интересным кавалером, хоть и невыгодным женихом. Максим любил вести разговоры на общественные темы. Он ничего не делал, нигде не служил. Почему? Да просто потому, что никакая должность его не удовлетворяла и никакая профессия не отвечала его взглядам на жизнь. Он был немного шалопай и распутник, отличался острым языком и любил высмеивать людей.

То тот, то другой из гостей подходил к тельшинскому учителю и что-нибудь говорил ему. Соханюк сыпал шутками в кругу паненок. К Людмиле он не подходил, хотя исподтишка очень внимательно следил за ней.

 

XXVII

Панна Людмила несколько раз порывалась подойти к Лобановичу, так как потеряла надежду, что он когда-нибудь подойдет к ней сам. Ей любопытно было узнать, что он за человек. "Ну и бревно какое-то!" — заметила про себя панна Людмила. Тем не менее она попросила у своего кавалера прощения и с милой улыбкой подбежала к Лобановичу.

— Можно возле вас присесть? — спросила она сладким голосом.

— Прошу, прошу! — проговорил Лобанович и подставил ей стул.

— Вы как будто за что-то сердитесь на меня. Правда?

— О нет, сохрани боже! — горячо проговорил счастливый учитель. — Разве на вас можно сердиться? Да и за что?

— Ну, скажите мне правду: почему вы ни разу к нам не зашли?

— Я живу далеко от вас, с вами до этого дня не был знаком и вообще не было случая.

— А еще какие были причины? — допытывалась панна Людмила.

— Других причин я вам не скажу.

— А они были?

— И об этом умолчу.

— Ну, скажите! Ах, какой вы злой!

— Что делать, и злые люди живут на свете.

— Нет, вы добрый! Я слышала, что вы добрый!

— Мало ли что говорят. Да еще говорят ли?

— Так вы мне не верите?

— Я и сам себе не верю.

— Вот это мило! Как же это вы себе не верите? — спросила панна Людмила.

— А вот бывает так: думаешь одно, а делаешь другое. Хочешь жить так, а живешь иначе.

— А почему так получается?

— А потому и получается, что внутреннее состояние человека очень изменчиво. На него имеет влияние погода, люди, особенно ваш брат…

— А какое влияние имеет на вас наш брат?

Лобанович подумал и ответил:

— И хорошее и плохое.

— Ха-ха-ха! — засмеялась Людмила. — Неужто на вас имеет влияние, как вы говорите, наш брат? Не верится что-то. Вы, простите, действительно какой-то… святой.

— Я знаю, — с оттенком легкой грусти сказал Лобанович, — что паненкам святые не нравятся, хотя, правда, святым я являюсь с вашей точки зрения…

— Нет, нет! Вы не обижайтесь, прошу вас. Я только хотела сказать, что вы… ну, совсем не такой, как другие, не такой в лучшем смысле.

— Очень вам благодарен, но, снявши голову, по волосам не плачут. И обиды здесь никакой нет. Иной человек всю жизнь бьется и ломает голову над тем, как бы стать святым, а мне это легко далось.

— О! Молодец, профессор больших букв! — шутил подловчий, подойдя к Лобановичу. — Один завладел панной Людмилой!

— Это я завладела профессором, просто силой взяла его, не спрашивая, рад ли он этому или не рад, — ответила панна Людмила.

— Простите, — усмехнулся Лобанович и глянул ей в глаза так, будто он знал гораздо больше, чем думала панна Людмила, — а так ли это?

Девушка на мгновение смутилась, потом вскинула на него свои бойкие глаза.

— Ой, хитрый же вы, хитрый!

— А как вы думаете, святость и хитрость не мешают друг другу?

— О нет! Вам они не мешают.

— Ну, это другое дело. Но можно ли быть святым, оставаясь и хитрым?

— В вопросах святости я ничего не понимаю, — ответила панна Людмила. — Оставим это. Скажите, почему вы так быстро тогда убежали, помните, у Абрама?

— Я никак не ожидал встретить вас там, и мне стало неловко… Скажу вам правду: я не хотел, чтобы вы подумали, будто я зашел туда для того, чтобы увидеть вас.

— А разве вам так неприятно было увидеть меня?

— Вот вы и поймали меня. Теперь выкручивайся как хочешь, — засмеялся Лобанович.

— Вы мне говорите правду, слышите? Чистую правду! — горячо наступала Людмила.

— Я просто не хотел обманывать вас.

— Что это значит? Я ничего не понимаю, — слегка нахмурившись, проговорила панна Людмила. — В чем вы меня могли обмануть?

— Всего знать нельзя: знание часто разрушает наше счастье.

— Теперь я уже совсем не понимаю вас.

— А вы больше разговаривайте с умными людьми, — посоветовал ей Лобанович.

— Чем же я виновата, что вокруг меня дурни?

Лобанович засмеялся.

— Плохого же вы мнения о ваших кавалерах, и я на этот раз очень рад, что не нахожусь в их числе.

— О чем это голубки воркуют? — спросил Суховаров, подходя к ним. Ему было немного не по себе оттого, что панна Людмила оказывала предпочтение Лобановичу.

— Прошу садиться, — указала панна Людмила место возле себя.

Суховаров сел, положив ногу на ногу и покрутив свой черный усик. Но поговорить ему так и не удалось — хозяйка приглашала гостей к столу. Гости вздохнули с облегчением и, неловко толпясь и оказывая друг другу знаки внимания, двинулись в соседнюю комнату.

Через весь длинный стол тянулся ряд бутылок с водкой. Лобанович сидел рядом с Максимом Горошкой и Дубейкой. Оба они были хорошие выпивохи и мастера по части закуски. Каждая новая чарка увеличивала оживление за столом. Шум, смех, шутки наполняли комнату. Пили за здоровье писаря, его дочерей, Суховаров поднял чарку за любовь, Дубейка — за панну Людмилу. Гости вставали, чокались, расплескивали водку. Урядник предложил спеть "Боже, царя храни…". Все вынуждены были подняться, рады они были тому или не рады.

Лобанович чем-то понравился Максиму Горошке, и тот, дав волю языку, приставал к своему соседу с пустыми и грязными разговорами.

— К каждой бабе подкатиться можно, — говорил Максим Лобановичу. — Я их натуру хорошо знаю. С виду кажется — "не тронь меня", брыкается, обижается, а кончит тем, что прильнет к тебе.

— Ну, знаете, по нескольким потаскухам нельзя судить о всех, — сказал Лобанович.

— Зачем брать потаскуху? — Максим поднял глаза на соседа. — Пусть это будет между нами. Мне матушка наша жаловалась на своего отца Кирилла: "Такой он, говорит, болезненный, слабенький, ничего не может. Просто жалко его". Ну, я и пожалел нашего батюшку, — проговорил Максим и захихикал.

— Неужели это правда? — спросил Лобанович и поглядел на Максима.

— А вы думали, я — Иосиф Прекрасный? Вы, профессор, как вижу, еще не просвещенный в этом смысле человек, — сказал Максим и засмеялся.

— А разве для этого нужно специальные курсы кончать? — спросил Лобанович.

— Нет, для этого нужно быть мужчиной, — ответил Максим.

— А не просто распущенным человеком?

— При чем здесь распущенность? Природа, брат, требует свое.

— Если пойти за природой, можно оправдать всякие глупости, особенно если при этом начнешь еще потакать себе. Вот вы нигде не служите, отец ваш уже старик, ему приходится содержать вас, а вы скажете: "Природа требует, чтобы он заботился обо мне".

— Разумеется. Разве я просил его, чтобы он пустил меня на свет? А пустил — пускай и кормит, пускай позаботится… Слушай, профессор, давай выпьем на "ты".

Максим налил чарки. Выпили.

— Знаешь, брат, — начал Максим, — я тебе такую молодицу расстараюсь, что с нею ты узнаешь радости рая.

Лобанович начал быстро пьянеть. Ему стало легко и весело. Перед глазами плавал какой-то приятный туман и все окрашивал в розовый цвет. И этот самый Максим, и Дубейка, и Суховаров, и вообще все, собственно говоря, хорошие люди, — думал он. Максим совсем еще молодой, он мальчишка. А что он за бабами гоняется, так кто же этого не делает? Только Максим и другие имеют смелость открыто признаться в этом, а он, Лобанович? Он гораздо хуже их, потому что скрывает свои грязные мысли о женщинах. А мало ли времени занимали у него эти мысли! Он помнит встречу с незнакомой женщиной, которая шла к нему, а он прогнал ее. Разве он хорошо поступил? Сколько раз он жалел об этом, и мысли о ней разжигали его. А кому он об этом сказал? Никому. А почему? Ясно почему: ему, грязному в такой же мере, как и все мужчины, а может, и более того, хотелось показаться чистым, невинным, лучше других. А он… просто обманщик, хитрец, фарисей, притворщик, фальшивомонетчик, так как выдает себя не за то, что он есть. Ха-ха-ха! Это он — отшельник, он — святой!..

Мутным взором обвел Лобанович гостей. В глазах у него все колыхалось и троилось. И неведомо откуда перед ним появился образ панны Ядвиси. "Ядвисенька, милая, славная!" Он склонил голову и о чем-то думал. Потом внезапно повернулся к Максиму.

— Максим Грек! Выпьем, брат?

— Выпьем, профессор.

— За здоровье той молодицы, с которой можно познать радости рая!

— Браво, профессор!

Лобанович совсем опьянел. Правда, трезвых здесь и не было, кроме паненок — они были только веселые — и Соханюка, который водки не пил. Тем не менее Максим и Лобанович выделялись среди этой компании. Они громко разговаривали, жестикулировали, целовались.

Соханюк незаметно подошел к Лобановичу.

— Слушайте, коллега, зайдем на минутку ко мне!

— Зачем? Не пойду. Я еще пить хочу. Хочу похоронить тельшинского педагога, потому что он фальшивый.

— На одну минуточку, коллега! Выйдем.

— Соханюк! Милый мой Соханючок! Ты мой старший брат, я покоряюсь тебе… Но… Стой! Ты, брат, хитер, Соханючок, я знаю, ты хочешь от меня под пьяную руку подписку взять, что я отдаю тебе гарнцы. — Гарнцы ты мне и так отдашь как подарок к свадьбе.

— Правда, брат, правда! — спохватился Лобанович. — Женись, брат! Отдам тебе гарнцы, потому что ты человек, а не еловый пень, как думал я прежде.

Соханюк под руку привел Лобановича в свою квартиру.

— Куда ты меня привел и зачем привел? Я хочу к паненкам пойти. Максим Грек, свинячий ты человек, где ты?

— Проспись, коллега. Ну их! Будут пальцами показывать и трубить на весь уезд, рады на язычок поймать нашего брата.

— Эх, Соханюк, Соханюк! Ты и гарнцы мои берешь, ты и честь нашу учительскую охраняешь. Ты тронул мое сердце. Живи же, Соханюк, многая лета! Женись, брат, плодись, населяй пинские болота и володей ими, — говорил Лобанович с дивана, еле ворочая языком.

 

XXVIII

Лобанович встречал в Тельшине первую полесскую весну. Казалось, выражение печали, грусти, не сходившее всю зиму с лица этого глухого уголка Полесья, теперь исчезло, — что-то новое и радостное появилось в облике широких пустынных болот и темного, угрюмого леса, стройных сосен, высоко поднимавших свои кудрявые головы, и могучих дубов, одиноко стоявших на опушке леса.

Весна была ранняя, как обычно в Полесье. В лесах на припеке быстро появлялись проталинки, и освобожденная из-под снега земля радостно выглядывала на свет желтовато-серыми пятнами, уже выбивался и прошлогодний брусничник, свежий и сочный, распрямлялись и тихонько покачивались сухие веточки вереска и ягодника. Вдоль железной дороги, где так весело сверкали щедро рассыпанные золотые лучи солнца, под прикрытием зеленых сосенок и красноватого молодого березняка тянулась длинная желтая полоса оттаявшей земли. Она становилась шире с каждым днем, с каждым часом.

А возле железнодорожных мостиков не умолкая звенела дружная капель, стоял веселый гомон оживших речушек и ручейков. Темные маслянистые шпалы, старые, трухлявые пни давно погибших деревьев, гнилые сучья — все выглядывало из-под снега, и все, казалось, радовалось, что не последний раз видело солнце. А лес, освещенный и обогретый солнцем, смотрел так весело! И было что-то необычайно приятное в этом светлом пробуждении жизни, в запахе прелых, прошлогодних листьев, то здесь, то там устилавших землю. В душе пробуждались новые стремления, начинали звучать новые струны, оживленные нежным дыханием весны; они убаюкивали душу тихой, неясной песней, давно слышанной сказкой, полной красоты и очарования, и куда-то манили и звали. Куда? Может, в ту неведомую, неразгаданную, всегда привлекательную даль, закрытую завесой розовых мечтаний, которые еще никогда не сбывались? А может, это просто пробудилась в душе тоска о чем-то таком, мимо чего ты прошел беззаботно и что навек утратил? Или это отзвук вечной неудовлетворенности человека, выделяющей его из круга всех других живых существ и ведущей по дороге исканий лучших форм жизни и ее красоты? Или это стремление раздвинуть границы своего кругозора, познать непознанное, изведать неизведанное? Но вечны загадки жизни и вечно наше стремление их разгадать, — ведь формы жизни ограничены, сама же жизнь не имеет границ.

После вечеринки у писаря Лобанович некоторое время чувствовал себя скверно. Ему было горько и обидно, что он так напился, болтал разные глупости и даже пил за здоровье какой-то молодицы. Проспавшись, он чуть свет вырвался из квартиры Соханюка и почти бежал домой. И вот теперь, на другой день после попойки, немного успокоившись, он бродил по железнодорожной насыпи и сурово клеймил свое поведение человека и учителя. Ему вспомнились первые дни после приезда сюда, его радужные мечты и планы. Они находились сейчас в таком противоречии с действительностью, что о каком-либо моральном удовлетворении не могло быть и речи. На душе у него было тревожно. Ему хотелось бросить здесь все и уйти. Куда? Куда глаза глядят, на новые места, и уже там начинать жить по-иному.

Лобанович окинул взглядом окрестности Тельшина. Тесно, темно и пусто. Только ветряные мельницы, растопырив вверху два крыла, слегка наклоненные в сторону села, имели такой вид, словно их поразила какая-то новость я они, едва успев сказать: "О-о-о!", застыли от изумления. Дом пана подловчего и высокая коптильня возле него также выделялись своим немного более веселым видом из серого скопища соломенных крыш крестьянских хат. Неужто ему придется жить здесь хотя бы еще одну зиму, — на лето, когда закончатся занятия в школе, учитель намеревался куда-нибудь поехать…

Дом пана подловчего глянул на Лобановича еще раз и еще. Подчиняясь какому-то тайному чувству, учитель свернул с железной дороги и направился домой, поглядывая то на высокий крест возле школы, то на крышу дома подловчего. Приблизившись к ним, он пошел медленнее, словно вор, бросая взгляды на окна. Сделав еще несколько шагов, Лобанович остановился: в окне из-за вазонов ему кланялась та головка, которую ему так приятно было видеть. Он просветлел и решительно открыл калитку, ведущую во двор его соседки.

— С того времени, как вы влюбились в панну Людмилу, уж не хотите и зайти к нам, — сказала Ядвися не то в шутку, не то серьезно.

Лобанович глянул ей в глаза, в эти темные и такие милые, приветливые глаза, на ее черные тонкие брови, подобных которым он не видел ни у одной девушки, ни у кого на свете. Кажется, никогда бы не отводил от нее своих глаз! Он подумал: "Никто тебя не видит, никто не знает, какая ты славная, милая, — и добавил: — Дурни они!"

— А, — сказал Лобанович в порыве какой-то радости, а внутри у него все дрожало, — или только свету, что у панны Людмилы? А вы мне вот что скажите: когда вы перестанете хорошеть? Можно было бы уж и остановиться.

Все мысли о мести Ядвисе, все те колючие слова, которые не так давно он собирался бросить ей, — все теперь исчезло, словно эти глаза и брови развеяли их и похоронили навек.

— А когда вы перестанете быть таким угрюмым и злым? — ответила вопросом на вопрос Ядвися.

— С того мгновения, как вы спросили об этом.

— Не люблю я мрачных, — сказала Ядвися. — Все кажется, что они набросятся и бить начнут.

— Что ж делать… Порой человеку так тяжело, навалится на него такое горе, что невольно ляжет черная тень на лицо.

— А какое у вас было горе? — спросила Ядвися.

— Не спрашивайте, никакого у меня не было горя. Разве только вы принесете его мне, но этого я очень не хотел бы.

— Я? Что я для вас значу?

— Все! — ответил учитель.

— Правда? — тихо спросила Ядвися.

— Готов побожиться, об заклад побиться, — начал сыпать Лобанович словами, взяв нарочито шутливый тон, чтобы шутками прикрыть то, что шло от самого сердца.

Ядвися, как козочка, прыгнула к печке, где стояла пустая корзинка. Схватив корзину, она подбежала к Лобановичу.

— Сыпьте в корзину свое красноречие!

Они смеялись, счастливые, как дети.

Вдруг лицо Ядвиси стало серьезным.

— Скажите, — проговорила она, — если бы я вас о чем-нибудь попросила, вы сделали бы это для меня?

— Все, что можно сделать, сделаю.

— Сделаете?

— Сделаю.

Ядвися опустила глаза, потом медленно подняла их на учителя.

— На Гораденщине есть у меня одна знакомая девушка… ну, вам все равно, кто она. Ей нужно выйти замуж. Понимаете? Ей просто необходимо обвенчаться, чтобы в документах иметь другую фамилию. Зачем — это также вам не интересно. Так вот, согласились бы вы обвенчаться с нею?

Ядвися говорила самым серьезным тоном.

Лобанович и верил и не верил. Если все это правда, значит он Ядвисе совсем не нужен. Ему стало горько и тяжело. Он опустил глаза и, помолчав, проговорил с заметной ноткой обиды и недовольства:

— О женитьбе, какая бы она ни была, я думаю столько же, сколько вы думаете о прошлогоднем снеге.

В комнату вошла Габрынька, и разговор о женитьбе на том и закончился.

— Ну, расскажите, как вы гостили? — обратился к ней учитель.

Габрынька с жаром, оживленно рассказывала, как им было хорошо в гостях и как не хотелось ехать домой. Ядвися молчала. Лобанович слушал Габрыньку и старался не смотреть на Ядвисю. А она все время не сводила с него глаз. Затем тихонько вышла из комнаты, ничего не сказав. Она вернулась только тогда, когда Лобанович уже простился с Габрынькой и направился к себе на квартиру.

Настроение у него было самое паршивое. Он просто не мог найти себе места, не знал, за что приняться. Пройдя несколько раз по комнате, он взял бумагу и перо и сел писать письмо своему семинарскому другу Янке Тукале.

"Милый Янка!

"Где ты, милый, белобрысый? Где ты? Отзовися! Как без тебя здесь горюю, приди подивися", — строчками известной песни, слегка изменяя ее текст, начал он свое письмо. — Надоело, брат, мне здесь. Все пригляделось и приелось. Начинается весна. Вместе с нею во мне пробуждается дух бродяжничества. Кажется, взял бы под мышку свои манатки и ушел куда глаза глядят. Кончатся занятия в школе — поеду домой. На следующий год думаю перебраться куда-нибудь дальше, в глубь Полесья. Я начинаю анализировать самого себя и результатами анализа остаюсь недоволен. Та обычная работа, которую мы должны вести в школе, мне кажется недостаточно ценной, и если ею ограничить свою деятельность, значит делать очень мало. Всегда будешь чувствовать, что чего-то не хватает. И тогда останется только на все махнуть рукой, а чтобы весело было, придется обратиться к картам, водке и через несколько лет превратиться в настоящего вахлака, что обычно на каждом шагу и делается. Я чувствую, что у меня нет почвы под ногами, потому что я не наметил себе определенного плана работы. Я, брат, та муха, которая попала под стеклянный колпак: и свет вокруг видать, и возможность есть выбраться из этого колпака, но нет способности найти выход. И не я один такой; шумим, вертимся, а толку мало. Может быть, кому-нибудь случайно и посчастливится найти дорогу из этого колпака, но подавляющее большинство попадает в сыворотку и барахтается в ней, пока не захлебнется. Еще ничего, если всего этого не замечаешь и думаешь, что так и нужно. Но очень тяжело чувствовать, что тебя начинает затягивать болото и ты знаешь, что в этом болоте твоя гражданская смерть. И если бы меня спросил кто-нибудь, что мне прежде всего бросилось в глаза и произвело самое сильное впечатление в первый год учительства, я ответил бы: медленное умирание души и затягивание тебя болотом… Нет, брат Янка, нельзя долго оставаться на одном месте, иначе болото тебя засосет и испоганит. Да здравствуют скитания!

Как я тебе и говорил, во мне с необычайной силой пробудился дух бродяжничества. Я не нахожу себе спокойного места, меня куда-то тянет и влечет. Порой просто хочется зажать себе голову руками и плакать: "Скучно жить на этом свете, господа". Теперь только понял я, какую правду сказал Гоголь".

Написав это письмо, Лобанович прилег на диван и задумался. "А все это я лгу, не в том причина моей неудовлетворенности и тоски". И снова перед ним всплыл образ Ядвиси, и снова о ней, только о ней, начал он думать.

 

XXIX

— Бабка, дома панич? — спросила панна Ядвися старую Марью.

— Нет, паненочка, куда-то вышел недавно.

Ядвися подошла к двери, прислушалась, словно не веря бабке и боясь быть пойманной. Потом, приоткрыв тихонько дверь, вскочила в комнатку, окинула ее быстрым, любопытным взглядом. Подойдя к письменному столу, она положила на него маленький букетик первых весенних цветов. Взяла ручку, оторвала узенькую полоску бумаги и немного подумала. На ее губах заблуждала улыбка. "Милый… — написала она, поставила три точки и добавила: — дурень". Бумажку с двумя этими словами положила в развернутую книгу, еще раз оглянулась и выбежала в кухню.

— Смотри же, бабка, не говори паничу, что я здесь была! Боже сохрани, бабка, не говори! — сказала она и бегом бросилась во двор.

Вскоре оттуда послышался ее звонкий голос. Она пела какую-то песню.

Бабка тихонько усмехнулась про себя и проговорила вслух:

— Веселая, хорошая паненка! — И о чем-то задумалась.

Через минуту бабка сама вошла в комнату. Ей хотелось узнать, какую штуку выкинула там паненка.

— Цветочки принесла… Пусть, дескать, вспомнит обо мне.

Бабка взяла в руки букетик, посмотрела на него, поднесла к носу и снова положила на стол. Она почему-то вздохнула и вышла.

Это было на закате солнца.

Когда уже совсем стемнело, пришел Лобанович. Он зажег лампу. При свете заметил цветы.

"Кто же это положил их сюда?" — спросил он себя и начал разглядывать букетик.

Вечер был теплый и тихий. Лобанович подошел к окну и открыл форточку. В окнах комнат подловчего не было света. Значит, там никого нет, или, может быть, еще рано было. Со двора в комнату учителя доносился шум деревенской улицы. Где-то в конце деревни пиликала скрипка, слышался радостный смех девчат, их крики и визг. Видимо, за девушками гонялись хлопцы, ловили и дурачились с ними. Потом девчата хором пели "веснянки". Звонкие молодые голоса будили покой этого тихого вечера, и отголоски их замирали где-то в сонной тиши болот.

На ясном небе загорались звезды, мерцали, светились разноцветными огоньками, переливались, словно это трепетали алмазными крылышками какие-то диковинные мотыльки. И было что-то необычайно торжественное и величественное в далекой красе недосягаемых звезд, в молчании темного, бездонного неба, перед беспредельностью и таинственностью которого умолкали мелкие заботы земли.

"Скольким людским поколениям светили эти звезды! — размышлял учитель. — Эти бесчисленные массы людей давно исчезли с лица земли, и ветер давно разрыл их могилы и разнес по свету прах костей их, а они, спокойные звездочки, каждую ясную ночь будут светить своим безмятежным блеском, равнодушные ко всем волнениям и тревогам мятущейся человеческой души. И мы проживем свой век, сколько нам назначено, этот невыразимо короткий миг, крохотное звено в бесконечной цепи жизни, и никакого следа не сохранит после нас безжалостное время. И стоит ли так привязываться к жизни — ничтожному мгновению в безостановочном ходе времен?"

И какая-то безотчетная печаль охватила учителя. О чем? Может быть, о ничтожности и мизерности человеческой судьбы, человеческой жизни. Он опустил голову над столом и сидел неподвижно. Легкий внезапный шорох возле окон заставил его очнуться. Он поднял голову, и в тот же миг на стол упало несколько таких же самых цветочков, какие были и в букете. Некоторые из них, видно, не попали в форточку, а лишь легонько коснулись стекла и остались за окном. Грустные мысли о ничтожности человеческой жизни были, таким образом, неожиданно вспугнуты чьей-то рукой, бросившей эти цветы.

Лобанович быстро бросился к форточке, но за окном все было тихо, и только шумливая, многоголосая улица слагала свой гимн этой молодой земной жизни.

"Неужели это Ядвися?" — спросил себя учитель.

— Бабка! — позвал он.

— Что, паничок?

— Ты не спишь еще?

Дверь скрипнула. Вошла сторожиха.

— Не знаешь ли ты, бабка, кто принес сюда цветы?

Сторожиха вначале притворилась, что ничего не знает, а чтобы убедить в этом и учителя, взяла цветы и стала разглядывать их. Но как ни хитрила бабка, учитель прочитал на ее лице, что она притворяется.

— Ой, бабка! Грех тебе, старенькой, обманывать! Не любишь ты меня, не жалеешь. Я уж по одному тому не поверю тебе, что ты знахарка. Ты должна знать.

— Ой, паничок! Ну кто же вам может принести цветочков, как не паненка!

— Какая паненка? И почему паненка, а не какая-нибудь молодица?

— Кто же их, паничок, знает, кто к вам сильнее льнет, паненки или молодицы, — все еще хитрила бабка. Но ей самой не терпелось сказать, и она начала смеяться. — Паненка сама сюда заходила и положила их вам. Только она, паничок, просила, чтобы я вам не говорила.

— Поймаю ее когда-нибудь.

— Поймайте, паничок, поймайте! — проговорила бабка, готовая даже помогать своему паничу ловить паненку.

— Почему ты, бабка, не идешь на улицу песни петь?

Старушка посмотрела на учителя, серьезно он говорит или шутит.

— Кончено, паничок! Отпела я уже свое.

— А жаль тебе своей молодости?

— Что ее, паничок, жалеть? Жалей не жалей — не вернется назад.

— А ты хотела бы вернуть ее?

— Э, паничок! Я об этом и не думаю. Ни к кому она не возвращается.

— Значит, нужно, бабка, пользоваться ею и взять от нее все, чем она мила и люба!

— Да, паничок, что теперь потеряешь, того потом не найдешь.

Этот разговор совсем не интересовал бабку, и она несколько раз зевнула. Наконец сказала:

— Поздно уже, паничок. Оставайтесь здоровы!

Сторожиха медленно побрела в кухню на свою печь, откуда послышалось какое-то бормотание — не то она разговаривала сама с собой, не то молилась.

На улице еще долго звучали песни, да где-то со двора доносился лай потревоженной собаки. Запоздалый месяц загорелся золотым пожаром за угрюмым лесом, черневшим невдалеке от железной дороги, и медленно поднимался над притихшей землей. Ночь становилась молчаливее и глуше и все тяжелее опускалась на землю. Учитель долго сидел возле окна, погруженный в раздумье. Спать не хотелось, и он долго ворочался, пока сон не смежил глаза. На столике возле кровати лежал букетик увядших цветов.

…Весна вступала в силу. Снег уже совсем сошел с полей. Ожили болота. Жалобно застонали чибисы, тяжело летая над водой. Высоко в небе звенели жаворонки. Подсохшая земля начинала искриться зеленым бархатом нежной, пахучей травки. То один, то другой из учеников переставали ходить в, школу.

— Вот что, дети, — сказал однажды учитель, — сегодня после обеда приходите с лопатами. Будем копать ямки, а завтра все пойдем в лес, принесем молодых деревец и посадим их вокруг школы.

Дети друг перед другом спешили заверить учителя, что они принесут лопаты, и с веселым гомоном, как пчелки из улья, высыпали на улицу, наполняя ее звонкими, счастливыми голосами.

После обеда дети весело спешили с лопатами в школу, прибегали к учителю на квартиру, с удовольствием сообщая ему, что его наказ выполнен. Даже маленький Павлик Рылка, самый младший в школе, гордо нес лопату, сгибаясь под ее тяжестью.

Учитель пришел в школу и повел детей во двор. Вместе с учениками наметил места для ямок, потом дал задание ученикам, разделив их на группы, и сам выкопал первую ямку, чтоб показать детям, как надо это делать.

— Что это вы делаете?

Ядвися незаметно подошла к Лобановичу. Так хорошо знакомый ему голос привел его в какой-то трепет. Сердце забилось сильнее.

— Хочу после себя вам память оставить.

— А разве вы умирать собираетесь? — засмеялась Ядвися.

— Я уже умер, — трагически проговорил Лобанович.

— Так это вас хоронить здесь будут? — шутила она. — Может, побежать позвать баб, чтобы поплакали по вас?

— А вы разве не заплачете обо мне?

— Так вы же все равно слышать не будете.

— Ах, простите! — спохватился Лобанович. — Очень благодарю вас за букетик и за те цветочки, что через форточку влетели.

Ядвися притворилась весьма удивленной, будто ничего не понимала.

— Какой букетик?

— Тот самый, который вы на стол положили.

— Ваша бабка лгунья, и сами вы лгун, — запротестовала Ядвися. — Больше никогда к ней не пойду, и в вашу кухню не ступит моя нога…

— И в мою форточку не полетит ни один цветок?

Ядвися повернулась и бегом бросилась в свой двор, потом остановилась и снова подошла к Лобановичу.

— Слушайте, вы брали книгу, что лежала раскрытой у вас на столе?

— Нет, не брал.

— Вы не обманываете?

— Я, кажется, никому еще в форточку не бросал цветов, чтобы мне обманывать.

Ядвися почему-то засмеялась, ни капельки не обидевшись.

— Хотите, пойдем сегодня гулять?

— Пойдем, пойдем! — подхватил учитель. — Вы, может, не поверите, но у меня, честное слово, была та же самая мысль, только я не отважился предложить вам.

— Тогда заходите к нам.

— Обязательно! С великим удовольствием!

Она снова помчалась в свой двор. Дети шумели, гомонили, спорили, хвалили свои и хаяли чужие ямки.

Лобанович стоял счастливый, о чем-то думал, и едва приметная веселая улыбка блуждала у него в глазах и на губах.

"Почему она спросила про книгу? — подумал Лобанович. — Не положила ли она что-нибудь в нее?"

А тем временем Ядвися, крадучись, с другого хода, пробиралась в квартиру учителя, чтобы тайком вынуть из книги бумажку, на которой она написала вчера: "Милый-дурень", — чего Лобанович не заметил,

 

XXX

Заперев дверь кухни со двора, Лобанович быстро побежал в свою квартиру другим ходом — через классную комнату. Тихонько ступая, подошел он к двери и только прикоснулся к ней рукой, как в то же мгновение панна Ядвися пулей метнулась в кухню, чтобы выскочить во двор. Но дверь не открывалась. Оглянулась — на пороге стоял учитель.

спокойно декламировал Лобанович, не сводя с Ядвиси глаз, любуясь ею, радостно улыбаясь.

Она и в самом деле выглядела как пойманная пташка. Удивление, испуг, какая-то виноватая улыбка мелькнули на ее лице. Круглые темные глаза смотрели то на дверь, то на учителя. Одна рука ее была сжата, — верно, там была та записочка с двумя словами.

— Зачем вы заперли эту дверь? — с невинным видом спросила она.

— Для того чтобы те самые ножки, которые пришли сюда через школу, не вышли через кухню.

Лобанович подошел к ней совсем близко. Она беспокойно задвигалась.

— Пустите меня!

— Вы моя гостья и пленница. Ни одному охотнику на свете не случалось поймать такую славную дикую козочку, как мне сегодня. Дайте же мне хоть наглядеться на нее!

— Ну, в следующий раз вы не поймаете меня.

— А зачем мне ловить, если я уже поймал?

Она вдруг бросилась ему под руку, чтобы убежать. Но он крепко схватил ее под мышки и не пускал.

— Что вы делаете? — гневно проговорила она. — Не смейте прикасаться ко мне!..

— Вы же сами бросились мне на руки, — сказал учитель и почувствовал, как взбунтовалась в нем кровь.

Он держал ее теперь только за руку. Она снова стала вырываться. Темно-русые волосы рассыпались по ее плечам пышными, волнистыми прядями.

— Нет, милая пленница, ничего не выйдет, не пущу!

С распущенными волосами, с пылающими щечками, она была необычайно красива, и учитель не мог оторвать от нее глаз.

— Ну, послушайте, — просительным тоном проговорила она, — я никак не ожидала, что вы будете меня мучить!

— А вы меня не мучите? — спросил он и глянул ей в глаза. — Выкуп дайте, тогда я отпущу вас.

— Мне нечем платить, — сказала она, одной рукой стараясь поправить свои волосы.

Учитель нарочно снова разбросал их.

— Ах, отстаньте вы!

— Нет, не отстану. Если бы вы знали, какая вы красивая с распущенными волосами, вы всегда ходили бы так.

— У моей мамы тоже были роскошные волосы, но доля ее была несчастливая, — печально проговорила она.

Лобановичу стало жалко ее. Он выпустил ее руку и заглянул ей в глаза.

— Бедная вы, милая, хорошая, славная Ядвисечка!

— У-у, все вы такие ироды, тираны! — с какой-то ненавистью проговорила она.

Лобанович хотел ответить, что она ошибается, но не успел. Девушка внезапно обхватила руками его щеки и, приблизив к себе его голову, поцеловала, а затем с силой оттолкнула его и бросилась за дверь. А он, словно опаленный молнией, стоял несколько мгновений неподвижно. Потом, как дикий зверь, бросился догонять ее. Она же стояла на пороге, держась за щеколду, и была совершенно спокойна.

— Если вы осмелитесь поцеловать меня, клянусь памятью матери, я брошусь под поезд! — И ее темные, глубокие глаза блеснули искрами гнева.

— Милая, родная Ядвисечка! Нет, нет, не буду… А погулять мы пойдем?

— Дурень! — проговорила она.

Потом вскинула на него свои добрые, чистые глаза, улыбнулась и исчезла за дверью, держа в руке узенькую бумажку.

Лобанович возвратился в комнату. Его руки и ноги дрожали. Он присел возле стола на край дивана и сидел, не думая ни о чем. Затем встал, шатаясь пошел в кухню, выпил воды. Внутри у него все кипело от счастья и радости.

"Что за девчина! Что за характер! — несколько раз повторил счастливый учитель. — Она любит меня!.. Разве же "можно не любить ее, эту лучшую, прекраснейшую сказку Полесья! Ядвисечка! Милая! Любая!"

Два старших ученика, которые готовились к экзамену, вошли и сказали учителю, что все ямки выкопаны.

— Соберитесь в классе, я вам скажу несколько слов и отпущу домой.

Веселый, дружный шум ворвался в школу, звонкие, счастливые детские голоса наполнили весь дом.

Учитель вошел в класс, похвалил детей за работу и сказал им:

— Завтра уже не приносите с собой книг. Возьмите несколько лопат, — он назначил старших учеников, — и соберитесь здесь. Пойдем в лес, выкопаем деревца и посадим их в ямки, которые вы сегодня приготовили. А теперь идите домой.

Учитель не выходил никуда весь вечер. Неожиданный случай о "пленницей", поцелуй панны Ядвиси наполнили его счастьем, и ему казалось, что этого счастья хватит надолго. Он без конца вспоминал и снова переживал все подробности последней встречи с Ядвисей. Почему она сказала, что бросится под поезд, если он посмеет поцеловать ее, и даже поклялась памятью матери? Почему обругала его, а потом как бы раскаялась в этом и одарила его такой доброй улыбкой, будто просила простить ее? Он ходил по комнате и все думал о ней. И чем больше думал, тем сильнее хотелось ему снова увидеть свою милую Ядвиську, услышать ее голос, заглянуть ей в глаза, чтобы прочитать в них, что происходит в ее душе. Он часто посматривал в окна, надеясь увидеть ее. Ее имя звучало у него в ушах необычайной музыкой и приобрело для него какой-то особый смысл.

На следующий день Лобанович проснулся позже обычного, так как ночью долго не мог уснуть, проснулся с мыслью о своем счастье, о Ядвисе. Он встал, когда уже в школе слышались детские голоса. Вспомнил, что сегодня суббота перед вербным воскресеньем и что в этот день он заканчивает свою работу в школе, — ведь после пасхи придут заниматься всего три ученика, которым нужно подготовиться к экзаменам.

С веселым шумом шли дети в лес со своим учителем, сбившись вокруг него тесной стайкой.

День был ясный, теплый. Даже на тельшинской улице подсохла грязь. Крестьяне с сохами и севалками, с мешками, наполненными овсом, выезжали в поле. С жалобными криками сновали над залитыми водой болотами чибисы, словно они потеряли что-то очень дорогое и теперь искали и никак не находили. В тихих заводях и лужах тянули свою однотонную, печальную песню зеленые лягушки, а дальше, в болотах, среди леса перекликались бугаи [Бугай — болотная птица, выпь], бухая как в пустые кадушки. Эти глухие звуки далеко вокруг будили леса, придавая общему настроению Полесья какой-то особенный тон. Степенные, важные аисты с необычайной серьезностью шествовали по краям болот либо взлетали на высокие старые сосны и обновляли свои запущенные за зиму палаты. Кое-где на краю леса уже распускались молодые листочки березок. Желтые пушистые сережки свисали с веточек ивняка, купаясь в лучах солнца и приманивая пчел и шмелей. Зеленые цветочки пробились на свет сквозь сухую, выцветшую листву, и чарующий аромат разливала в воздухе молодая черемуха. Одни только могучие дубы, обогащенные опытом своей долгой жизни, не очень торопились раскрывать свои почки и выпускать из них свежую, молодую листву: ведь дуб мудрое дерево и не идет на приманки неверной вначале весны.

Учитель остановился с учениками на сухом место в лесу и провел с ними беседу о том, что они видели перед собой, и о значении того дела, ради которого они пришли сюда. Дети рассылались по лесу и огласили его своими криками и щебетом. Лобанович долго искал молодую грушку. Он хотел найти красивенькую грушу и посадить ее на память о своей любимой.

Найдя молодое, крепенькое и стройное деревце, он долго и бережно возился возле него, пока оно не было выкопано вместе с землей. Сам нес его домой, посадил в уголке школьного двора, где больше всего светило солнце, и дважды в тот день поливал водой. Затем огородил эту грушу высокими кольями, чтобы ее не потоптала и не поломала скотина.

Для каждого дерева выделил он учеников, поручив им уход за саженцами.

— Ну, а теперь, детки, идите обедать. После обеда принесите и сдайте свои книги, — ведь после пасхи вы рассыплетесь по лесам и полям. А кто захочет ходить в школу и после пасхи, тот потом и получит книги.

Приняв после обеда книги от учеников и отпустив их на праздники, Лобанович почувствовал, что ему стало чего-то жаль, хотя, правду сказать, немного надоела за зиму школьная работа по восемь и по десять часов в день.

Выйдя во двор, он обошел посаженные деревья, возле некоторых из них задерживался подольше. Он часто посматривал на двор пана подловчего. Очень хотелось увидеть Ядвисю и показать ей эту славную грушу, которую посадил он в память о ней. Но Ядвися долго не показывалась во дворе. Он подкарауливал ее около часа. И когда заметил, окликнул и попросил ее подойти.

Она подбежала к нему, радостная, веселая.

— Я хочу показать вам грушу.

— А вы не будете ловить меня? — с милой, лукавой улыбкой спросила она.

Он помог ей перелезть через забор и повел к груше.

— Эту грушу я посадил на память о вас.

Она долго разглядывала ее, потом засмеялась и сказала:

— Я вырву ее и выброшу.

— Почему?

— Потому что она такая же колючая и дикая, как я.

— Пойдем гулять сегодня? — спросил он.

— А вы помните, что я вам вчера на это сказала?

— Сделайте то же самое, что вы сделали вчера, и тогда скажите мне хоть десять раз то, что сказали один раз.

Она строго посмотрела на него.

— Больше никогда! Слышите? Ни-ког-да!

 

XXXI

Вербное воскресенье и благовещенье в этом году пришлись на один день. На праздник должен был приехать из Малевич отец Модест с дьячком Тишкевичем; ведь в этот день тельшинцы, по старому обычаю, несли свои грехи попу, после чего становились как бы святые. Правда, в Тельшине было много таких полешуков, как, например, дед Микита, которым святость никак не шла и которые, вместо того чтобы избавиться от старых грехов, сдать их попу, умудрялись наделать немало новых.

Обычно отец Модест приезжал накануне праздника под вечер. Вот и сегодня приехал он довольно рано, когда солнце не успело еще спрятаться за дубом, что высится неподалеку от разъезда. Спустя полчаса из часовенки, стоявшей в зарослях угрюмого и темного кладбища, донесся глухой звон, словно колотили в старый, треснувший чугун. Все же звон этот, такой резкий и необычный для Тельшина, производил сильное впечатление. И каждый, кто слыхал его, так или иначе откликался на этот звон.

— Что это? — спрашивал кто-нибудь из тельшинцев. — Звонят, что ли?

— Должно быть, звонят.

И после этого начинались те или иные рассуждения:

— Уже, должно быть, поп приехал: что-то забомкали.

— Исповедоваться будем?

— Должно быть, так.

Но полешуки не очень торопились в церковь. Ведь они народ заботливый и рассудительный. Одному заманчивее улыбалась охота, другой напал на местечко, где щуки еще не перестали нерестовать.

Тельшинский колокол, как видно, хорошо знал обычаи своих прихожан и не торопился кончать свой призыв. Только через час, когда на паперти скоплялось уже довольно много полешуков и полешучек, а со двора Михалки Кугая показывались отец Модест, который шел еще ровно, и дьячок Тишкевич, который все же нес в себе меньше "благодати", а посему уже немного загребал ногами, — только тогда колокол начинал расходиться вовсю, прихватив себе в помощь своих меньших, тонкоголосых братьев.

Часовенка отпиралась. Возле двери обычно стояло несколько молодиц с детьми на руках. Они не смели сами войти в часовенку, потому что были еще "нечистые". У каждой молодицы был свой срок: кому нужно было "вводиться" во храм около семухи, кому — около Петра, кому — на коляды, а кое-кому еще и вовсе не настал срок "введения". Но в Тельшине это не имело значения. Отец Модест выстраивал молодиц по обе стороны двери, брал свой требник и читал молитвы, а дьячок Тишкевич пел, слегка пошатываясь из стороны в сторону. Но это не мешало ему надзирать и за "благочинием" в часовне: ведь молодицы, бывали такие случаи, порой толкали друг друга либо слишком выпирали вперед.

— "Елицы во Христе…" — пел Тишкевич.

И тут он замечал, что какая-нибудь молодица нарушала порядок. Тогда он прекращал пение и назидательно говорил молодице:

— Куда ты прешься? Стой спокойно.

И затем продолжал:

— "Крести-и-ите-ся-а-а!"

Но тут снова кто-нибудь начинал вести себя не так, как подобает в церкви.

— Слышите, что я вам говорю? — уже довольно строго спрашивал молодиц Тишкевич и хмурил брови.

Восстановив порядок, он продолжал петь:

— "Во Христа облекостеся!"

Увидев новый непорядок, Тишкевич решительно прерывал пение и еще более сердито говорил:

— Тьфу! Что это за противная баба! Говори ей или не говори — хоть кол на голове теши.

И, не спуская с молодиц своего грозного взгляда еще несколько минут, Тишкевич кончал петь:

— "Алли-лу-у-ия!.. "

Отец Модест ничем не проявлял своего "я" и давал Тишкевичу полную возможность поучать "паству" — ведь они жили очень дружно. И ни для кого не было ни новостью и ни редкостью, когда они дома, в Малевичах, шли рядом, поддерживая друг друга, ибо очень часто страдали неустойчивостью ног. Шествуя дружной парой, останавливались иногда посреди улицы и проводили короткое совещание: куда зайти? Они поднимали головы, полагаясь в решении этого вопроса главным образом на свои глаза. И если перед глазами стояла школа, они направлялись туда. Взойдя на крыльцо школы, снова останавливались, и здесь временами происходил между ними небольшой спор: как истинные христиане, они уступали первое место друг другу. А исходя из того, что перед богом все равны, они входили разом, одновременно. Отец Модест первым садился на стул и говорил Тишкевичу:

— Садись, дьяче, школа церковная и стулья церковные.

Затем, расстегнув рясу, он вытаскивал из-за пазухи бутылку, сам тянул и давал потянуть дьячку. Учительница не знала, как держать себя с гостями. Но гости были нетребовательные, угощались своей водкой и закусывали своими языками. Немного отдохнув, они пели "Христос воскресе" и спокойно уходили.

"Введя" молодиц и немного подержав на руках их детей, отец Модест приступал к исповеди. Полешуки, свалив с себя эту заботу, тотчас же выходили из часовни и шли домой. На следующий день утром также шла исповедь, а потом уже служилась обедница — богослужение, специально созданное для полешуков, с учетом того, что их в церкви долго не удержишь. Небольшая часовенка, могущая вместить не более чем шестую часть тельшинцев, была наполовину пустой, и только когда начиналось причастие, в ней становилось тесно — каждому хотелось поскорее взять причастие. И тут уже без конфликтов никогда не обходилось.

— Что ты мне на ноги влез? — злобно глядел Трахим Буч на Рыгора Качана. — Прется как свинья! — все еще злясь, говорил Буч.

Качан смотрел на Буча, словно раздумывая, что ответить ему на это. Вспомнив, что они идут к причастию и не должны иметь гнев в сердце своем, он укоризненно качал головой, и в голосе его слышалось сокрушение:

— Солодушник ты, чтоб ты захлебнулся! Идешь к святому причастию, а лаешься, как собака, будто ты не в церкви, а в корчме у Абрама!

Напоминание о христианском смирении, сделанное Качаном, производило свое действие. Буч ничего не отвечал и тупо глядел перед собой. А там, возле батюшки о чашею, также волновался народ.

— Чего ты пхаешься? — оглядывается на соседа полешук.

— А сам ты куда прешься? — отвечает сосед по прозвищу Швайка и занимает место впереди, а тот, кто сделал ему замечание, злой, становится за ним: спорить уже некогда, Швайка стоит с разинутым ртом.

Отец Модест ложечкой черпает из чаши.

— Приобщается раб божий… Имя?

— Габрусь! — отвечает Швайка.

Обиженный им сосед добавляет:

— Да еще и Швайка!

Швайка закрывает рот, поворачивается к соседу.

— Да еще и черт толстоносый!

Затем он снова открывает рот, повернувшись к чаше.

Отцу Модесту так же не терпится сказать свое слово; хотя в дела своих прихожан он не вмешивается. Однако если замечает нарушение порядка, то ставит это на вид нарушителю.

Дед Микита только что вернулся с рыбалки. Видно, он торопился, чтобы не опоздать к причастию, задыхался и уже в часовне продолжал идти быстрым шагом, которым он шел с болота. Он оттолкнул нескольких женщин и стал впереди них. И вот когда дошла до него очередь, отец Модест, глянув на ноги деда Микиты, заметил, что дед до самого пояса мокрый, а в лаптях у него хлюпает грязь.

— Ты почему же это мокрый сюда пришел? — спросил его отец Модест.

— Промок, потому и мокрый, — ответил дед Микита, отворачивая от батюшки лысую, морщинистую голову.

— Где же ты вымок?

— На болоте, где же еще!

— А почему ты на обеднице не был?

Дед Микита молчит.

— Я тебе причастия не дам! — набросился на него батюшка. — Не мог ты полчаса в церкви побыть, помолиться? Так ты скорей на болото, к чертям побежал, а теперь мокрый, обшарпанный причащаться припер? Не буду причащать! — проговорил отец Модест и отвернулся с чашею в сторону.

— Го! — сказал дед Микита. — Не будет причащать!.. Ну и не надо! Напугаешь ты меня!

Дед Микита, ни на кого не глядя, идет вон из часовни. Отец Модест несколько минут стоит с чашею и глядит вслед деду. Он еще надеется, что дед вернется и будет просить причастия. Но дед Микита, тот самый дед, что с жерновами танцевал, подходит уже к двери.

— Гэй! Как тебя там? Вернись! Слышишь? — зовет отец Модест.

Дед останавливается, поворачивает голову к батюшке и говорит:

— Не хочу!

— Вернись ты! — кричит отец Модест. — Тебе уж и слова нельзя сказать.

Микита смягчается и, хлюпая грязными лаптями, снова идет к амвону.

Отец Модест причащает его. Дед берет кусочек просфоры, кладет в рот и хочет идти.

— Поймал ты хоть рыбы? — спрашивает отец Модест.

Сердце деда совсем смягчается, он глотает просфору и отвечает уже ласково:

— Где там, у черта! Нету! — протяжно произносит он последнее слово, машет рукой и выходит.

Святая служба кончается. Тишкевич бубнит последние молитвы, отец Модест снимает ризу. Молитвы окончены, книга закрыта.

Отец Модест подходит к Тишкевичу, они перебрасываются несколькими словами и выходят из часовни.

На паперти духовенство останавливается, знакомится с тельшинским учителем.

— А ваши ученики хорошо читают. Вчера дал газету вашему ученику Рылке — такой маленький, а как разбирает! Право слово! — говорит отец Модест.

Тишкевич мрачно слушает, потом поднимает глаза на батюшку.

— Э-э, отец! Хвали ты его или не хвали, а на чай нас все равно не позовет!

— Темный здесь у вас народ! — говорит на прощание отец Модест и медленно идет с Тишкевичем к Михалке Кугаю.

 

XXXII

На четвертый день пасхи вернулся Лобанович в свою школу. Еще вечером того самого дня, когда тельшинцы сдавали свои грехи отцу Модесту, он надумал поехать домой, немного проветриться и хоть на короткое время выйти из круга своих тельшинских впечатлений и настроений. Но в первые же дни праздников его сильно потянуло в Тельшино — быть близко к Ядвисе и видеть ее хоть изредка стало его потребностью. Едучи обратно, он не спал две ночи, а по пути, кроме того, ему приходилось поздравлять кое-кого со святой пасхой и, разумеется, немного "напоздравляться". Утомленный бессонными ночами и выпивкой, он почувствовал себя очень хорошо, улегшись на своей постели, и сразу же уснул крепким-крепким сном.

Но уже через полчаса, узнав, что сосед вернулся, пан подловчий, примостившись у окна, где спал учитель, барабанил кулаком в раму и кричал:

— Профессор больших букв! О профессор! Слышишь? Вставай пить горелку!

Лобанович спал крепко и ничего не слыхал. Подловчий был под хмельком и не отставал, его кулак все чаще и сильнее барабанил по раме. Стекла звенели, а с некоторых из них посыпалась замазка.

Подловчий Баранкевич, заметив это, засмеялся и проговорил сам себе:

— Черт его побери, профессора! Повыбиваю ему окна!

Лобанович на этот раз услыхал стук и сквозь сон догадался, что его будит подловчий, но открыть глаза и поднять голову был не в силах. Когда же стук возобновился с новой силой, он громко отозвался:

— Га-а!

— Вставай, профессор! — кричал со двора Баранкевич.

Лобанович поднялся, открыл форточку и начал просить:

— Пане сосед, не спал три ночи, не могу!

— Что за "не могу"! Сейчас же одевайся, не то, ей-богу, приду и потащу в том, в чем ты сейчас есть. А будешь упираться, позову Рыгора и Язепа, и, ей-богу, притащим в том, в чем ты теперь лежишь. А у меня и паненки есть.

Лобанович, видя, что от подловчего не отвяжешься, начал одеваться. Умывшись холодной водой, он немного освежился и пришел в себя. Перебрался через хорошо знакомый ему перелаз и взошел на крыльцо дома подловчего. Негрусь по своей собачьей привычке пролаял раза три, повиливая хвостом, словно желая сказать: "Это я так себе лаю, без злости".

— Ну что? Испугался: пришел-таки! — встретил "профессора" подловчий в своей комнате.

Длинный стол, которого прежде учитель не видел у подловчего, стоял возле стены, плотно прижатый к ней одним своим краем. Весь этот стол был завален пирогами, бабками, мясом всяких сортов и по-всякому приготовленным. Штук шесть стеклянных банок с крепким хреном выглядывали в разных местах стола, три "аиста" — четвертные бутылки водки — поднимали свои головы над грудами закусок. Копченые окорока, как подушки, утыканные зеленью, важно высились зелеными холмами.

На крепком стуле старинной работы сидел железнодорожный мастер Григорец, широкоплечий, дубового склада человек, никогда в жизни не знавший страха перед водкой. Он был толстый, крепкий и имел вид огромной шпульки, на которую сверх меры намотали ниток. Рыжая, с лысиной голова его насилу поворачивалась вправо и влево на короткой, необычайно толстой шее. Маленькие глазки его сделались маслеными, заблестели, но он не терялся перед чарками и опрокидывал их в себя, как в бочку. Здесь же была и панна Людмила со своим братом Анатолем. Анатоль, едва поздоровавшись с учителем, тотчас же пошел искать пристанища для своей головы, в которой теперь молотила какая-то молотилка. Людмила молча проводила его тревожным взглядом. Она была одета в легкую шелковую блузку, нежно-синюю, как цветочки льна, и выглядела сегодня особенно красивой. Ядвися также была одета со вкусом. На ней была красная атласная кофточка, которая очень шла к ее смуглому лицу, а пышные темно-русые волосы были перехвачены красной же, как пламя, лентой. Габрынька стояла возле музыкального ящика, из которого недавно гремела музыка.

— Тут, пане мой, барышни одни сидят, а он спать завалился! — отчитывал Лобановича веселый подловчий.

Подойдя к Людмиле, Лобанович остановился и сказал ей:

— Почему вы, панна Людмила, не перекрестились, увидев меня?

Ядвися удивленно взглянула на Лобановича, потом на Людмилу. Людмила, осветив свое лицо улыбкой, смотрела на него, что-то припоминая, а затем весело засмеялась.

— Однако же вы злопамятны!

— Совсем нет, — ответил учитель, — я только хотел вам напомнить, что, увидев святого, надо перекреститься.

— Ну, хватит тебе любезничать! — подошел подловчий и взял учителя под руку. — Выпьем!

— Ох, пане сосед, за что вы на меня так прогневались? Из рая в пекло тащите? — плакался Лобанович, глядя на девушек.

— И в пекле паненки есть, да еще такие, каких и в раю не найдешь, — проговорил подловчий и, поклонившись паненкам, извинился, что забирает от них кавалера. — Но ничего, — успокоил он их, — пан профессор будет гораздо интереснее, вернувшись от стола.

Баранкевич налил чарки.

Григорец очень ловко опрокинул свою чарку; казалось, он и не пил совсем, а только вскинул голову, чтобы посмотреть, высок ли потолок в комнате подловчего. Закусывая, Григорец подтолкнул локтем Лобановича и тихо проговорил:

— Ну, как насчет молодичек?

Учитель ничего не успел ответить, так как перед ним уже стояла другая чарка.

— Выпей, тогда будешь закусывать. Мы здесь, пане мой, страдали, а он себе спать улегся!

И хозяин заставил его выпить еще чарку.

Лобанович побежал к паненкам, приглашая их к столу.

— Пойдемте! — просил он их. — Я расскажу историю, как на Полесье такие, как вы, красивые девчата появились.

Девушки заинтересовались и встали. Он взял их под руки и направился вместе с ними к столу. Налил каждой по чарке вина и очень упрашивал выпить, называя их жемчужинами Полесья, божьими мечтательницами. Ему было необычайно весело, он шутил, развлекал паненок; они слушали и смеялись.

— Ну, а историю когда расскажете?

— А вот когда вина выпьете.

Девушки выпили.

— Ну, слушайте. Создал бог Полесье и пошел осматривать болота. Долго ходил бог, и стало ему скучно. И создал он девушку необычайной красоты и сам залюбовался ею. Глаза у нее были как у панны Ядвиси и такие же пышные волосы. Брови… — тут Лобанович взглянул на брови панны Людмилы, а потом на брови Ядвиси.

— Все у нее было как у панны Ядвиси, — лукаво улыбнулась Людмила.

— Нет, не все, брови были как у Габрыньки, губы и рот — как у вас. Долго смотрел на нее бог, а потом сказал: "Нет, нельзя тебя оставлять людям: они будут враждовать, драться из-за тебя". Поставил ее бог на свою руку и дунул три раза. Девушка растаяла и сделалась облачком. "Ты будешь ходить над Полесьем веки вечные, и от тех людей, на которых упадут твои капли, будут рождаться красавицы". И вы, — сказал Лобанович девушкам, — носите в себе те капли и родились для того, чтобы на Полесье не скучали молодые хлопцы.

— Ну, хватит тебе легенды рассказывать, — прервал его подловчий.

Лобанович уже не спорил и пил много. Водка, казалось, перестала действовать на него, он пил сам и подливал другим.

— Послушайте, — спросила Людмила, — почему вы никогда к нам не зайдете?

— Хорошо, что вы спросили сейчас, — ответил учитель, — ведь я только тогда и говорю правду, когда хорошенько выпью. Так слушайте, буду говорить правду. Я потому и не ходил к вам, что боялся вас: мое сердце чует, что, если мои ноги переступят порог вашего дома, оно попадет к вам в плен.

— Я очень жалею, — смеясь, проговорила панна Ядвися, — что никогда не слышала вас, когда вы хорошенько выпьете.

— Эх, панна Ядвися, панна Ядвися! — подчеркнуто печальным тоном проговорил учитель. — Когда я говорю с вами, я не только бываю "хорошенько выпивши", но и пьяный, и, стало быть, еще большую правду говорю вам.

— Разве я бочка с горелкой? — засмеялась Ядвися.

— Вы — тот напиток, который пьют только боги.

Одним словом, Лобанович старался развлекать девушек.

Подловчий ходил вдоль стола, и казалось, ему очень тяжело было поднимать ноги. Но он был необычайно весел и, повернувшись к Людмиле, запел:

Но дальше он почему-то не пел, как его ни просили.

— Габрынька! — скомандовал он. — Сыграй что-нибудь.

Под звонкие, мелодичные звуки музыки сорвался с места Григорец и пошел топать и притопывать. Казалось, что это не человек танцует, а хорошо откормленный кабан вбежал в комнату и в каком-то свинячьем восторге начал выкидывать разные кабаньи коленца. Пошли танцевать и пан подловчий со своей женой. Все дружно хвалили их, и действительно танцевал Баранкевич очень ловко. На следующий танец он пригласил панну Людмилу. Григорец, воспользовавшись суматохой, куда-то исчез. Когда заметили, что он пропал, подловчий воскликнул:

— О злодей! Знаю, куда он пошел! — и, как видно, позавидовал ему.

Анатоль, проспавшись, снова вошел в комнату. Это был высокий молодой парень, не похожий на свою сестру. Подсев к столу, Лобанович и Анатоль снова начали пить, да так, словно до того водки и в глаза не видели.

— Толя, не пора ли нам домой? — подошла к брату Людмила.

— Гуляйте! Пасха раз в году бывает, — сказал ей Лобанович.

— Ну, кто вам больше всех нравится из хатовичских молодых людей? — обернулась Людмила к учителю.

— Все славные хлопцы.

— Этим вы еще мало сказали.

— А что мне о них сказать? Я больше интересуюсь девчатами.

— Ну, а кто же вам больше нравится из паненок?

— Если об этом спрашиваете вы, то я должен ответить вам — вы.

— Нет, скажите правду.

— Кто теперь говорит правду? Даже святые и те начинают лгать.

— А я знаю, кто вам не только нравится, но кого вы любите.

Лобанович долго и пристально смотрел ей в глаза. — Да, вы знаете.

— А откуда вы знаете, что я думаю?

— В ваших глазах прочитал.

— О пани! — подхватил подловчий. — Наш профессор шептать и ворожить умеет.

— Ну, поворожите мне! — панна Людмила протянула Лобановичу руку.

— Пани! — ответил за него подловчий. — Наш профессор по коленкам гадает.

Людмила смутилась, вскочила и села на диван. Подловчий покатывался со смеху, поглядывал на "профессора", и глаза его говорили: "Вот как надо с паненками разговаривать!"

Уезжая домой, Людмила долго жала руку учителю, заглядывала ему в глаза.

— Помните: я жду вас в Завитанки.

— На то они и Завитанки, чтобы в них завитать [Игра слов: завитать — навещать, приезжать с поздравлением], — ответил Лобанович и крепко пожал ей руку,

 

XXXIII

Наутро Лобанович получил пакет. Инспектор уведомлял, когда назначаются экзамены и куда учитель должен прибыть со своими учениками. Экзамены назначались на понедельник после пасхальной недели, а ехать нужно было по железной дороге верст за пятьдесят. В тот же день, когда было получено это уведомление, пришли и ученики. Они условились с учителем, что поедут в субботу вечером, чтобы вдруг не пропустить поезд. Три дня, которые оставались до экзамена, пошли на повторение курса.

Незадолго до прихода учеников Лобанович узнал, что Ядвися собирается выехать из Тельшина, если не навсегда, то во всяком случае на долгое время. Эта весть сильно опечалила учителя. У него было такое ощущение, будто перед ним раскрывается какая-то пустота. Пышные картины зазеленевшего Полесья, пробужденного весною, полного песен, шума и жизни, потускнели в одно мгновение и как бы отдалились от него. Все, казалось ему, имело теперь такой вид, словно хотело сказать: "У тебя горе, но мы в этом не виноваты" — и начинало жить своими заботами, своими интересами, совсем для него чужими, а он оставался один-одинешенек.

Еще одно обстоятельство опечалило его: весть об отъезде услыхал он не от самой Ядвиси, а от бабки. Вместе с тем была надежда, что это, может быть, еще и не совсем верно. Он решил сегодня же постараться увидеть Ядвисю и поговорить с нею. Теперь только почувствовал он, как дорога она ему и какая невыразимая утрата будет, если придется жить здесь без нее. Нет, тогда он не останется здесь! Воображение уже рисовало осиротевший двор и дом подловчего, и он необычайно остро ощутил тоску, какая охватит его, когда уже не будет милой соседки.

Лобанович до самого вечера просидел в школе с учениками. Занятия и мысли о близких экзаменах немного отвлекли его от невеселых дум. Отпустив ребят домой и придя на квартиру, он, взглянув на дом подловчего, увидел на крыльце Ядвисю. Она сидела за столиком, на котором стояла швейная машина. Панна Ядвися что-то шила. "Наверно, готовится в дорогу", — грустно заметил себе учитель.

Лобанович надел фуражку и вышел во двор. Быстро перемахнув через заветный перелаз, он взошел на крыльцо пана подловчего.

Ядвися была серьезная и, казалось, чем-то немного озабоченная. Здесь же сидела и жена подловчего, также с шитьем в руках.

— Что у вас слышно хорошего? — спросила пани подловчая.

Лобанович рассказал ей об экзаменах.

— Когда же вы поедете? — спросила Ядвися и вскинула на него свои темные глаза.

— Уговорились с ребятами ехать в субботу вечером.

Ядвися прервала свою работу и задумчиво куда-то смотрела.

— Люблю я эту станцию, — проговорила она.

Пани подловчая вышла, ее позвали.

Лобанович сидел молча и думал.

Вечер был тихий, ясный и теплый. Тень от дома подловчего медленно закрывала палисадничек и свежие клумбочки с недавно посаженными цветами и подвигалась по улице. Бойкие воробьи чирикали на крыше и шныряли по палисадничку.

— Вы сегодня почему-то не в настроении? — спросила Ядвися и посмотрела на учителя.

— Скажите, правда или нет: я слыхал, вы собираетесь куда-то надолго уехать отсюда?

Ядвися ниже наклонила голову. Лобанович почувствовал, что ответ для него будет невеселый. Не поднимая глаз, она тихо сказала:

— Да, собираюсь поехать.

Она вздохнула едва заметно, подняла голову и посмотрела на учителя долгим-долгим взглядом.

— А вы хотели бы, чтоб я не уезжала?

— Я знаю, вам здесь тяжело, — сказал учитель, — и, вероятно, там, где вы собираетесь жить, вам будет лучше. И здесь уж не приходится считаться с тем, что я хотел бы. Но если вы уедете отсюда, то и я здесь больше не останусь.

Едва заметная радость пробежала по лицу Ядвиси. Она быстро вскинула на учителя темные глаза и, смеясь ими, совсем уже весело проговорила:

— И вам не жалко будет панны Людмилы?

Лобанович молчал.

— Скажите, — проговорил он, — как давно решили вы уехать отсюда?

— О, я уже давно об этом думаю! Еще и вас здесь не было.

— А почему вы со мной никогда об этом не говорили?

— Зачем мне было говорить? — сказала она. — Вы и так смеялись над многим из того, что я говорила.

— Когда же вы думаете ехать? — спросил он.

— Я и сама не знаю. Это будет зависеть от отца. Запряжет коня, скажет ехать, тогда и поеду.

— И может статься так, что я вернусь с экзаменов, а ласточка уже улетела?.. Скажите, почему ласточка весной собирается в отлет?

— Что же, как приходится! — проговорила она. — Почему вы сегодня так повесили нос, словно у вас за пазухой свечка, которую вы должны дать мне при кончине? Я советовала бы вам пойти к панне Людмиле. Правда, она интересная панна?

— Плохое о ней грех сказать, славная девушка!.. Почему вы советуете мне сходить к ней?

— Почему? Сами знаете почему: как только ваши ноги переступят порог ее дома, душа ваша попадет к ней в плен.

Лобанович усмехнулся.

— Вы даже и это помните?

— Кто вам рассказал легенду о полесских красивых девушках? — спросила Ядвися, положила свою работу на стол и глянула на учителя.

— Горелка пана подловчего, с одной стороны…

— И панна Людмила, с другой, — подсказала Ядвися.

— Что вы меня все панной Людмилой попрекаете?

— Я не попрекаю и не думаю даже, но панне Людмиле очень понравилась эта легенда.

— А вам она понравилась?

— Если бы она для меня была рассказана, тогда и мне понравилась бы, а чужое любить — только сердце травить.

— Ну, вы меня, панна Ядвися, хотите рассердить, но вам это не удастся. А пока что до свидания.

Лобанович задержал ее руку в своей и с едва скрытой просьбой в голосе сказал ей:

— Вы не уедете, пока я не вернусь?

— Когда я поеду, я и сама не знаю. Может быть, и совсем не поеду.

— А вы под поезд не будете бросаться? — тихо Спросил он усмехаясь.

— Не буду, — еще тише проговорила она, оглянулась и опустила глаза.

Он мгновенно наклонился к ней и поцеловал крепко-крепко. И, пьяный от этого поцелуя, быстро вышел из палисадника. А Ядвися сидела, наклонив голову, и о чем-то глубоко-глубоко задумалась.

В воскресенье утром, на восходе солнца, учитель со своими учениками, проведя ночь на станции, садился в вагон. Пробило три звонка, громко и отрывисто отозвался паровоз, нарушая утренний покой бесконечных болот, и поезд сдвинулся с места. С шумным шипением выпуская пар, все быстрее и быстрее бежал паровоз, и в какую-то своеобразную, глухую музыку сливался топот тяжелых ног поезда.

Лобанович стоял возле открытого окна. Приятно и радостно волновали его сердце новые картины Полесья и размашистый бег поезда. Быстро уходила назад станция с высокой водокачкой, скрываясь за свежей зеленью деревьев. Рассыпая сноп золотых стрел, выплывало солнце из-за края земли над просторами зеленого полесского моря. Быстро возникали и убегали все новые и новые картины этого зачарованного края. Болота с густыми зарослями лозняка, жерухи и молодой осоки расстилались широкими круглыми равнинами, по краям которых еле виднелись зубчатые темные полоски лесов. Болота кончались, вдоль дороги вставали высокие стены бора, дремучий бор сменялся веселыми полянками; то здесь, то там виднелись на них человеческие жилища, и бревна строений, освещенные солнцем, казались морщинами на чьей-то многодумной голове. Почти все полянки были окружены венком пышно-зеленого сосняка на желтеньком песочке. Уютом, лаской, покоем веяло от этих сочных сосенок, от этих людских строений. А как заманчиво и красиво извивались и бежали в сосняк колеи деревенских дорожек и тропинок, по которым лишь изредка прокатится крестьянская телега! А сколько самобытной красоты в этих одиноких развесистых дубах, разбросанных по краям леса, и в этих пышно разросшихся соснах в поле! Чем-то родным, милым, давно знакомым веяло от бархатных скатертей молодого жита и от нежных бледно-зеленых всходов ранних овсов.

Лобанович стоял возле окна как зачарованный и не мог оторвать глаз от самобытных картин Полесья, полных невыразимой красоты и жизни, стоял до тех пор, пока поезд не стал приближаться к той станции, где нужно было выходить.

Вышли из вагона и пошли искать школу. Она была не очень далеко от станции, и искать ее пришлось недолго. Три ученика и учитель взошли на крыльцо школы и остановились.

Школа была заперта. Лобанович постучал, обождал немного, но никто не отзывался. Постучал еще раз. Снова никто не откликнулся. Наконец Лобанович заметил звонок, позвонил. Где-то внутри здания открылась дверь, и послышались шаги, довольно решительные, и из-за двери чей-то голос строго спросил:

— Кто?

— Тельшинская школа.

Дверь сразу же открылась, показалась фигура хозяина — учителя. Трофим Петрович Гринько, мужчина лет тридцати пяти, только что умылся. Волосы его были причесаны набок, одна дуговидная прядь волос торчала над лбом и придавала Трофиму Петровичу вид ученого человека, а редкие длинные усы — вид строгого учителя.

— Что же это так рано? — спросил Гринь�о, познакомившись и поздоровавшись с Лобановичем.

— Пускай ребята осмотрятся и познакомятся со школой. Времени у нас хватает, — ответил Лобанович.

— И то правда, — уже более мягко проговорил Гринько. Как видно, в этом ходе молодого учителя Гринько признал некоторую долю педагогической стратегии и сразу проникся к нему уважением.

Учеников ввели в школу.

— Вот здесь можете сидеть, ходить и спать, — сказали им учителя, а сами пошли в комнату Гринько.

Квартира здешнего учителя обращала на себя внимание своей чистотой и убранством. Висевшие на стенах фотографии, картинки в красивых рамках, мягкая, обитая красным плюшем мебель, коврик возле стола, красивая скатерть — все говорило о том, что Гринько жил паном. У него было целое хозяйство: десятины три огорода, столько же сенокоса, корова, свиньи, по двору ходила разная птица под внимательным и заботливым наблюдением хозяйки. Лобанович в сравнении с Гринько был горький пролетарий. Ознакомившись с его квартирой, Лобанович уже без уважения посмотрел на свой сюртук, который он купил у Курульчука за два рубля с полтиной и в котором очень смахивал на местечкового раввина, особенно сзади.

 

XXXIV

Около восьми часов утра начали съезжаться ученики других школ. То один, то другой учитель с кучкой своих воспитанников всходил на крыльцо и шумно вводил их в школьный зал. Здесь он давал разные инструкции и заканчивал их обычно так:

— Только не надо труса праздновать. Гляди смело, отвечай храбро, руби сплеча — храбрость города берет!

Поддав таким образом жару, учитель заходил к Трофиму Петровичу, еще сохраняя на своем лице следы той отваги и решительности, которыми он только что начинял своих учеников.

Другие учителя, наоборот, долго оставались в школе возле учеников и объясняли им, где, в каких случаях нужно ставить тот или иной знак препинания, и вели даже предварительный экзамен. Оставшись одни, ученики понемногу начинали расшевеливаться, знакомиться друг с другом — часто при помощи кулаков, пинков, высмеивания одних другими и придумывания кличек, прозвищ.

Обычно на экзамены собиралось пять-шесть школ. Лобановичу интересно было наблюдать учителей разных типов. Они отличались друг от друга и по своему внешнему виду. Тут можно было встретить прилизанного франта, ловкого и галантного кавалера; были и относившиеся с явным пренебрежением к разным условностям общественного приличия — носившие длинные волосы, щеголявшие показным нигилизмом в знак протеста против своего бесправия и ничтожного положения в обществе. Были и такие, что все осмеивали, на все смотрели свысока и, прочитав Дрепера или Бокля, считали себя в высшей степени образованными и начитанными и на волостного писаря смотрели уже так, как ученый на какого-нибудь микроба. Люди же пожилые, женатые интересовались больше хозяйством и куском хлеба, чем школами и науками; это были люди покорные, считавшие своей обязанностью лишний раз поклониться начальству.

Само начальство — инспектор Христицкий — приехало час тому назад, но в школу еще не пришло. Христицкий остановился у священника-"академика" Прожорича, так как и сам он окончил духовную академию; у местного учителя инспектор ночевал только тогда, когда не было где приютиться.

Учителя сидели в кабинете Трофима Петровича и говорили о том о сем, преимущественно об экзаменах и об инспекторе. Одни считали его человеком, с которым еще жить можно, другие доказывали, что он придира, из каждого пустяка делает целое дело и вообще страшный бюрократ. Эти оценки в значительной степени зависели от того, какие были у того или иного учителя отношения с инспектором. Бросалась в глаза одна черта, общая для всех учителей, — это особый бледно-землистый цвет лица, который можно наблюдать только у тех, кто вынужден жить в подвалах и острогах. Делала их похожими друг на друга и специфическая семинарская закваска, которая с таким трудом выдыхается из учителя — воспитанника семинарии.

— Идет! — кто-то из учителей увидел в окно инспектора.

Все слегка вздрогнули, поправили манишки и галстуки, а Лобанович даже вскинул плечи, чтобы поднять свой "лапсердак", как успели назвать этот важный "официальный" род платья. Действительно, к одежде молодого учителя больше подходило слово "лапсердак", чем "сюртук", так как сшита она была на человека шириной с аршин в плечах и на полторы, а то и на целые две головы более высокого, чем Лобанович. Кроме того, на сюртуке виднелись кое-какие пятна, происхождение которых можно было бы объяснить неосторожно упавшими каплями верещаки [Верещака — беларусское национальное кушанье]. Тем не менее даже и такой "лапсердак" с чрезмерно низко опущенной талией все же больше соответствовал важности момента, чем какой-нибудь задрипанный пиджак деревенского учителя.

Среди учителей произошло некоторое движение. Здесь уже многое надлежало принять во внимание: нужно было не показать своего страха перед инспектором, не поздороваться так, чтобы другим бросилось в глаза, что он заискивает перед начальством, угождает начальству, но угодить хоть немножечко все же нужно было и вместе с тем не уронить и собственного достоинства.

Инспектор вошел, как царь, важный, строгий и с таким видом, словно он держал в руках вожжи и следил, чтобы вдруг не понесла, как испуганная лошадь, неразумная планета, на которой мы живем. На лице у инспектора отражалась необычайная озабоченность, мысль его была так сильно занята каким-то важным делом, что он даже не имел времени посмотреть на того, кому подавал руку. Не успев присесть, он сразу же обратился к Трофиму Петровичу с чисто деловыми вопросами: имеются ли письменные принадлежности, все ли подготовлено в школе, повешены ли на стене карты? Стало тихо и торжественно, ни у кого не хватало смелости нарушить работу мысли начальства.

— Все съехались? — спросил инспектор. — Ну, пойдемте!

Начальство поднялось и направилось к двери. За инспектором шествовал Гринько, а затем уж остальные двинулись как попало. Лобанович в своем "лапсердаке" шел последним, стараясь, чтобы его одежда не так уж бросалась в глаза.

Процессия была очень торжественная. Эполеты и блестящие пуговицы инспектора совершенно ослепили маленьких полешуков, испуганно таращивших на него глаза. Их рассадили, дали бумагу. Они должны были написать первое слово: "Экзаменационная". Дети мучились, ошибались, некоторые плакали, когда писали это слово. Потом начальство само начало диктовать, не доверяя учителям.

Учитель Филюк, из села Кожанова, стал поодаль от своих учеников с таким видом, словно был очень спокоен за их подготовку и знания. Но в тот момент, когда ученики должны были поставить запятую, он брал себя за кончик уха и покручивал его, вперив взор куда-то в пространство, словно поглощенный какой-то мыслью. Когда нужно было поставить двоеточие, Филюк протирал глаза, словно в них попала пыль. Точка и запятая — почесывался глаз и кончик носа. А если нужно было поставить восклицательный знак, то, подняв палец вверх, Филюк чесал им бровь. Кем-то был придуман целый ряд условных знаков, и не один раз проводились проверочные диктовки, чтобы лучше усвоить эту хитрую сигнализацию.

Кончилась диктовка, давалась другая работа — пересказ. За пересказом шла письменная задача. И все эти работы выполнялись под наблюдением самого начальства. Помучив детей часа два, их отпустили на перемену, пока проверялись ученические работы. Затем начался устный экзамен.

На устный экзамен пришел священник Прожорич. Это был необычайно мрачный чернобородый человек. Он редко кому смотрел в глаза и почти никогда не смеялся. А когда здоровался и подавал руку учителям, в особенности бедно одетым, то в ту минуту искренне жалел, что у него есть руки.

На первое место сел инспектор, он и был председателем комиссии, на второе — Прожорич. Третьим членом комиссии был тот учитель, чьи ученики экзаменовались. Ученики же чувствовали себя не намного лучше телят, загнанных на бойню.

Ученические тетради складываются и передаются инспектору. Он по списку вызывает учеников. Ученик дрожа подходит к столу.

— Что нужно написать в слове "телега" после "л"? — спрашивает ученика инспектор.

— Надо написать "ять", — отвечает ученик.

— Почему же ты написал "е"?

— Испугался, — отвечает ученик.

— Ну, читай здесь. — Инспектор дает ученику книгу, а сам, грозно насупив брови, обращается к учителю: — Почему вы подчеркнули "не смотря"? Какая же здесь ошибка?

Молодой учитель смотрит в ученическую тетрадь, потом на инспектора, и в его взгляде видна решимость.

— "Несмотря", господин инспектор, нужно писать вместе.

— Вы сами слабо знаете грамматику, — отвечает громко инспектор.

— Простите, господин инспектор, "несмотря" пишется вместе, — стоит на своем учитель. — По Гроту "несмотря" пишется вместе.

Как ни велика начальническая самоуверенность инспектора, но при слове "Грот" он перестает спорить, хотя легко сдаваться не хочет.

— Трофим Петрович, — обращается он к Гринько, — принесите сюда Грота.

Трофим Петрович говорит:

— Да, господин инспектор, "несмотря" пишется вместе, — но идет и приносит из шкафа Грота.

В то время Грот сидел необычайно крепко на своем троне. И если ты говорил своему оппоненту, что по Гроту пишется так, а не иначе, то уже никакие доводы человеческого разума не могли сдвинуть тебя с позиции. Если сказал Грот, значит аминь. Это уже конец, предел, и дальше идти некуда.

Очередь доходит до учеников Филюка. Инспектор разглядывает диктанты.

— Ваши написали хорошо, но по синтаксису они значительно сильнее, чем по этимологии, — замечает инспектор.

— Не налажена сигнализация по этимологии, — тихонько замечает Гринько на ухо Лобановичу.

Филюк как ни в чем не бывало отвечает инспектору:

— Я вообще на грамматику обращаю внимание.

— Это и видно, — хвалит его инспектор.

Ученические мучения кончаются, ребят отпускают, а инспектор делает замечания то одному, то другому учителю, очень важно раскланивается с ними и идет с попом Прожоричем обедать.

Учителя остаются на некоторое время в школе, обедают с выпивкой, поздравляют друг друга с окончанием учебного года и расползаются по своим трущобам.

— А вы, коллега, может быть, переночуете? — сказал Гринько Лобановичу.

— Нет, коллега, я и так одну лишнюю ночь провел в дороге, надо ехать.

Лобанович давно уже скучал по Тельшину и очень рад был, когда окончились экзамены. Он еще целый час ждал на станции, пока пришел поезд. Поздно ночью он выехал домой.

 

XXXV

"Это мой последний вечер в Тельшине, — говорила себе Ядвися, — и я не увижу его!"

Она задумалась, прислушиваясь к своим мыслям. Неужто так и не увидит его? Никогда не увидит? И зачем она обманула его? Она ведь и тогда, во время их последней встречи, уже знала о том, что завтра, в понедельник, уедет, а ему сказала, что не знает, когда будет выезжать. Ядвися взглянула на окна квартиры учителя. Там темно и страшно, потому что пусто. Дом только тогда живет, когда в нем живет хозяин, ведь хозяин — душа своего дома. Как тоскливо, печально смотрят эти стеклянные глаза пустой и мертвой квартиры! Напрасно этот молодой блестящий месяц старается оживить погасшие очи — они светятся, а жизни в них нет.

Ей даже страшно. Она ни за что теперь не подойдет к ним, как подходила прежде, когда эти окна жили и так приветливо глядели на их двор, освещенные светло-зеленым светом. О, тогда ей было весело и ее тянуло, как ночного мотылька, к этим светящимся окнам. Она тихонько поднималась на забор перед школой и долго смотрела в заветное оконце. Счастливая улыбка пробегала по ее губам, а он, ничего не подозревая, сидел как раз напротив, склонив голову над книгой, и изредка проводил рукой по своим темным, совсем еще молодым усикам. Смешной он, когда поднимает свои глаза, такие добрые и задумчивые, и смотрит в окно. И эти глаза, вероятно, ищут ее. Но хотя она здесь, рядом, его глаза не видят ее. И ей смешно и радостно. Но он этого не знает…

"Нет! Он многого не знает и никогда не будет знать!"

И зачем она солгала ему? Ну, зачем? А может, завтра не ехать? Все зависит от нее. Отец ведь не гонит ее. Он теперь такой добрый с нею! "Погуляй, говорит, Ядвиська, ведь у тебя там не горит!" Ее отец добрый, но почему-то она боится его. Ей страшно, когда он приходит домой, а глаза его смотрят куда-то далеко-далеко, словно они сошли с его лица, а эти грозные, жесткие усы, как тучи в грозу, опустятся вниз.

Зачем она солгала ему? Ей хочется увидеть его. Эх, кабы ей крылья! Поднялась бы сейчас и полетела к нему, чтобы посмотреть на него еще раз, как смотрела здесь, когда он даже и не знал об этом…

Нет, это ее последний вечер в Тельшине.

Тонкие, длинные, темные дужки-брови Ядвиси немного сдвигаются и хмурятся, и лицо ее становится строгим. Да, это ее последний здесь вечер!

Она снова смотрит на окна. А что, если пойти туда? Сесть за стол, за которым еще совсем недавно сидел он и поглаживал рукой свои молодые темные усики? Но сейчас там неприятно, страшно, кто-то другой, неласковый и враждебный, притаился в покинутой комнатке. И, вероятно, она, войдя в эту комнату, услыхала бы какой-то чужой, недобрый голос, а может быть, и смех, таинственный и жуткий смех, и это навсегда убило бы радость и счастье в ее сердце. Она снова смотрит в темные, пустые окна.

Как жутко хохочут совы возле часовни! Чего смеются они? Не над ней ли? А эти окна! Что в них? Почему они так приковали к себе, словно приворожили, ее взор? "А все же я пойду туда! Возьму и пойду!.. Неужели я пойду?"

Она тихо поднимается на крылечко, оглядывается, идет. Кухня не заперта. Скрипнула дверь, и вот она в кухне.

— Ты здесь, бабушка? — тихо спрашивает Ядвися.

Сторожиха ворочается на печке.

— Здесь, паненочка!

— А почему ты, бабка, дверь не заперла?

— Да вот, паненочка, прилегла, да так и не заперла. Я же не сплю.

— Завтра, бабка, уеду.

— Уедете, паненочка? — спрашивает сторожиха, встает и садится на печи. — И не дождетесь, пока панич вернется? — спрашивает она.

— А разве твой панич со мной поедет?

— Ну как же, паненочка, он печалиться будет, что вы поехали и не простились с ним.

— А почему он будет печалиться? — спрашивает Ядвися.

Ей приятно слышать от бабки, что он будет печалиться.

— Почему же не будет, паненочка? Я ведь видела, какими глазами он смотрит на вас.

— Ну, какими же? Скажи, бабка!

— Добрыми глазами, ласковыми глазами, паненочка, таким взглядом, что от сердца идет, чтобы другому сердцу весть подать.

— А какую весть подать другому сердцу?

— Я уже забыла, паненочка. Куда мне, старуха я, забыла, — с хитрой улыбкой отвечает бабка.

— А кого ты, бабка, больше любишь — меня или панича?

— Я и вас люблю и панича люблю… Эх, паненочка, поженились бы вы с паничом, ей-богу! — с жаром проговорила бабка, и в ней сразу пробудилась женщина-сваха.

— Мне же, бабка, только шестнадцатый год, мне и замуж нельзя еще.

— О, паненочка, шестнадцатый год! Так ведь не сегодня же и замуж идти.

— А твой панич не хочет меня.

— Ой, паненочка, что вы говорите! Отчего же он ни на кого другого и глядеть не хочет? Почему же он ни разу не сходит к дочке землемера? Все туда ходят, а он нет. Должно быть, возле вас ему милее.

— Просто лентяй твой панич, и больше ничего.

— Нет, не лентяй он, он вас, паненочка, полюбил.

— А разве он тебе говорил?

— Зачем он будет говорить мне? Он вам про это говорил.

— Нет, бабка, никогда не говорил он этого мне.

— Говорил, паненочка, говорил! И еще скажет.

— Ничего ты, бабка, не знаешь!

— Знаю, паненочка, знаю!.. А куда вы, паненочка, уезжаете? — Далеко, бабка, в имение на службу.

— А панич знает?

— Ничего не знает и не будет знать.

— Вы напишете ему, паненочка?

— Ничего я не буду писать ему.

Ядвися подошла к знакомой двери, открыла ее и вошла в комнату Лобановича. Тихо. Темно и пусто.

Ядвися прислушалась.

Между стеной и отставшими от нее обоями прошуршал кусочек известки. Почему он так долго катился? Этот шорох показался ей не случайным. Но ей не страшно, только жаль чего-то. И в сердце безысходная грусть. Глаза ее привыкли к темноте. Из мрака выступили неясные очертания стола. Вот и стул. На том же месте, где обычно сидел Лобанович.

Ядвися снова чутко прислушивается. Нет, это ей только показалось. Девушка тихонько отодвигает стул и садится. Садится так, как сидел, бывало, он, и проводит рукой по своей губке. Это он здесь сидит, а ее нет. Она там, за окном, смотрит на него… Вдруг девушка вздрогнула и боязливо глянула в уголок — там скользнула какая-то тень, тихо, бесшумно. Нет, это белеют на полках его книги. Она встает, кладет в книгу листок бумаги, оглядывает "темные стены — они неприветливые и молчаливые. Они мертвые, душа ушла из этого дома. Ей страшно и жутко и вместе с тем приятно и грустно.

Что подумает обо всем этом бабка? Все равно, сегодня ее последний вечер.

Ядвися еще раз озирается. Ей хочется плакать. Она тихонько снова входит в кухню.

— Ну, бабка, доброй ночи.

— Доброй ночи, паненочка! — отзывается бабка с печи.

Бабка не спит. Она думает свои старческие думы, сухие, как сама старость, простые, как вся ее жизнь, неинтересные, как со доля. Закрыв дверь на задвижку, она смотрит по привычке в окно, зевает и снова лезет на печь и чего-то вздыхает, укладываясь в тесный, темный уголок, отведенный ей жизнью. Но бабка любит этот свой уголок. Тут тихо, темно, и только прусаки шуршат в щелях, но бабка не слышит их, хотя и знает о том, что они здесь живут. Ну что ж, пускай.

Ядвися снова во дворе. Вот она подходит к дикой грушке. Смотрит на нее, о чем-то думая. Затем оглядывается, хватает рукой деревце. Но груша крепко защищает себя и колет Ядвисе руку. "Это же я такая колючая, — думает Ядвися, — ведь я тоже дикая".

Она снова поднимает руку, достает самую вершинку и ломает ее. Зачем она это сделала? Она просто хочет сказать этим, что она злая и нехорошая. Пусть он знает.

Она идет на свой двор. Снова смотрит на темные окна школы. Месяц перестал уже освещать их, ушел от них, потому что они мертвые и их не оживить. Не оживить, ведь душа вышла из этого дома. Ядвися смотрит на окна, и ей не верится, что она была там. Ей просто приснилось это… Лучше бы он не приезжал сюда и не возвращал жизнь этим окнам. Но они оживут, они снова оживут! Только этой жизни она уже не увидит, ведь сегодня ее последний вечер, она сама так захотела. Зачем? Она просто остановила свое счастье и сказала: "Довольно!" Но кто же вырвет из ее сердца это счастье? Никто. Она будет с ним жить, будеть жить в ней образ того, кто сидел вон за тем окошком и проводил рукой по своим темным молодым усикам.

Но сердце ей говорит: "Я хочу еще больше изведать счастья! Я хочу выпить чашу до самого дна!" — "Нет, пусть она лучше останется недопитой: ведь на дне ее может оказаться отрава. Так лучше!" — говорит Ядвися своему сердцу, но оно никак не соглашается с нею. Ядвися старается думать о другом — о дороге, о том неведомом, что ждет ее впереди. Но задумчивые, добрые глаза учителя так ласково глядят на нее, будто просят, чтобы о них, только о них думала она. И сердце ей снова говорит: "Зачем ты врала ему?"

Молодой месяц склонился над ветряными мельницами. Его уже не интересует эта девушка и эти окна, которые стремился он оживить. Он еще не окреп. Его влечет край земли, неясный и милый. Идет он туда отдохнуть, чтобы набраться новых сил на завтрашнюю ночь. И он оживит эти окна.

Невидимая рука полночи тихо проводит грань между ночью и днем, и в вечность отходит этот вечер Ядвиси.

 

XXVI

Тихая ночь лежала над Полесьем.

Однотонную песню тянули колеса вагонов. Неисчислимый рой золотых искр рассыпал паровоз, огненной полосой отмечая свой путь. Тихо гудели и содрогались болота рядом с железной дорогой, по которой бежал поезд. Раскатисто и гулко гремели соловьи, их песен не могли заглушить грохот и шум поезда. Местами поднимался беловатый туман и неподвижно повисал над молодой осокой и густым развесистым лозняком. Когда поезд останавливался на станциях и полустанках и затихал шум колес, с болот наплывали волны необычайно мягких звуков кваканья лягушек. Какой-то невыразимо грустный и вместе с тем приятный гомон стоял над болотами, словно они рассказывали — приносили этой тихой ночке и этим людям, которые не спали, свои извечные жалобы и свою печаль.

Снова шумит поезд, снова заливаются соловьи.

Вот и станция. Путь окончен. Дальше в белый свет побежит поезд.

Лобанович вышел из вагона, немного постоял, подумал и, не заходя на станцию, пошел по полотну железной дороги.

В ушах стоит еще шум вагонных колес, а впечатления от поездки, от недавних экзаменов тускнеют и блекнут. Начинает светать, пробуждается Полесье. Далеко в лесу токует какой-то запоздалый тетерев, словно кто-то набожный читает молитвы. Еще звонче, еще с большим вдохновением правят соловьи свою заутреню. Как дым ароматных смол, возносят к небу болота свои туманы, и, казалось, совершают богослужение окутанные тонкой дымкой леса. Все светлее становится восток, играет, переливается золотисто-багряное, пурпурное чудо — счастливая, радостная улыбка рождающегося дня, чтобы загореться, засверкать алмазной россыпью на свежей листве деревьев, на густых, бескрайних зарослях лозняка, осоки и аира.

Впереди постукивает, погромыхивает, словно пересмеивается и переговаривается с рельсами, дрезина, и этот веселый разговор отражают стены леса, что стоит рядом с железной дорогой. Едут рабочие, полешуки-хлопцы. Они весело перебрасываются шутками и крепко налегают на толстые палки-рычаги, подгоняя дрезину. Где-то в стороне звонко и музыкально выводит трели пастушья труба; болота подхватывают ее голос и несут его далеко-далеко вдоль кромки леса. Золотой пожар солнца заливает верхушки деревьев.

Учитель подходит к переезду и сворачивает на знакомую лесную дорогу. Некоторое время он идет среди молодого сосняка. Вот и круглая полянка, где он когда-то встретил панну Людмилу. Отсюда уже близко деревня. Но утро такое славное, в лесу так хорошо, что он садится на пенек и слушает, как поют дрозды, как где-то на краю леса кукует кукушка. Он думает, чем займется теперь, когда так много свободного времени, долго ли пробудет еще в школе. Вероятно, долго и во всяком случае не будет спешить, пока здесь остается еще и Ядвися. Чем ближе он к ней, тем ярче встает перед ним образ этой славной девушки. С новой силой оживает в груди все, чем он жил последнее время. Лобанович поднимается и идет дальше.

Дорога выходит из леса на гать. За гатью видны Сельцо, корчма старого Абрама, часовенка, высокие дикие груши. За деревней, подняв неподвижные крылья, все в той же позе неподдельного изумления стоят две ветряные мельницы. Учитель проходит гать, минует корчму и через несколько минут открывает дверь и входит в кухню.

Возле печи с ухватом в руках стоит сторожиха, переставляет горшочек.

— День добрый, бабка!

— День добрый, паничок! — приветливо отвечает бабка. — Разве же, паничок, вы пешком пришли?

— Да, бабка, на паре своих приехал.

— Любите вы ходить, паничок. Лучше бы товарного дождались и до разъезда доехали.

Лицо у бабки озабоченное и словно чем-то опечаленное.

— Как же вам там, паничок, бог помогал? — спрашивает она.

— Хорошо, бабка. Хлопцы отлично сдали экзамены. Можно сказать, лучше всех других школ.

Бабка веселеет. Видно, и ей приятна эта новость, и она искренне рада ей. Но вскоре снова ее лицо отчего-то становится грустным, и она тихо вздыхает.

— Что ты, бабка, вроде как зажурилась чего-то?

— Нет, ничего, паничок, — отвечает она.

Лобанович идет в свою комнатку, раздевается. Следом за ним входит туда и бабка.

— Может, вам чайку, паничок, поставить?

— Поставь, пожалуй, — соглашается учитель.

— Уехала наша паненка, — уже совсем печально проговорила бабка.

Лобанович почувствовал, как сжалось его сердце. Несколько мгновений он молча смотрит на бабку. На душе у него становится тяжело-тяжело.

— Уехала, паничок, уехала! Вчера и уехала. Еще сюда забегала. "Кланяйся, говорит, бабка, своему паничу!" Уехала, паничок, — печально повторяет бабка.

— Ну что же, — стараясь казаться спокойным, говорит Лобанович. — Может, ей там лучше будет.

— Ну, пойду самовар ставить.

Бабка выходит. Учитель остается один, садится возле стола, сжимает руками голову и крепко задумывается.

Уехала!..

Он повторяет про себя это слово, стараясь вдуматься в его смысл. Обыкновенное, простое слово, а сколько горя и печали для его сердца в этом слове!

Уехала!.. Даже не простилась с ним. А как много хотел он сказать ей в эти последние дни! Почему так случилось?

Он встает и идет в другую свою комнатку, смотрит в окно на дом, на палисадничек пана подловчего, на крыльцо, обвитое диким виноградом. На этом крылечке он видел ее последний раз. А теперь ни там, ни в доме ее нет. Там теперь пусто, и всюду стало пусто.

Улица живет своей обычной жизнью. Две женщины-полешучки, одетые по-праздничному, о чем-то разговаривают, остановившись посреди улицы. На завалинке возле дома старосты сидят мужчины с трубками, через улицу перебегают свиньи и вспугивают веселую стайку воробышков. Все это сейчас так неинтересно, так далеко от него и так чуждо ему.

Он ощущает страшное одиночество. Что-то перехватывает ему горло. Тяжело, невыразимо тяжело!

Лобанович подходит к столу, берет бумагу, чернила, склоняется над листиком бумаги и задумывается. Надо написать ей, надо излить всю свою печаль. Он думает, как обратиться к ней, как назвать ее, но не находит соответствующего слова и пишет:

"Вас уже нет. Вы уехали, вместе с собой забрали все, что связывало меня с этим местом, с этим уголком Полесья. Теперь он мертв для меня, ибо все то, что придавало ему красоту и очарование, забрали вы. Я здесь один, все здесь стало немило мне, словно то, что прежде привлекало и манило меня, умерло и исчезло. И только теперь я почувствовал свою великую утрату. Мне так хотелось увидеть вас, услышать ваш голос, смех, глубоко заглянуть в вашу душу и узнать, какое горе лежало в ней. Теперь же, когда я пишу это письмо, я хочу только принести вам благодарность за то, что вы украсили мою жизнь здесь, что вы были той ясной, чистой звездочкой, которая светила мне в этом мраке жизни, радовала меня и спасала от разной грязи, и если во мне сохранилась живая искра, то только благодаря вам… "

Учитель перечитал написанное. "Все не то, все получается не так, как хотелось бы". Он задумался. "А куда посылать?" — спросил он себя и не мог дать ответа.

Бабка принесла самовар.

— Чай готов, паничок, выпейте да отдохните, ведь вы же с дороги.

— Хорошо, бабка, сейчас буду пить.

Он вышел во двор.

Бабка, глядя на него, покачала головой: "По Ядвисе тоскует".

Взглянув на молодую грушу, Лобанович заметил, что верхушка ее сломана и печально склонилась к земле.

"Это она сломала, — подумал учитель. — Зачем она это сделала? Неужто она хочет, чтобы я выкинул ее из сердца?"

Еще сильнее охватила его тоска. Он хотел срезать надломанную верхушку.

— Э, все равно! — проговорил он и отошел от деревца.

Спать в этот день он не ложился. Начал перебирать книги, складывать бумаги, приводить их в порядок. В одной книге нашел небольшую записочку, узнал почерк Ядвиси. Она писала:

"Прощайте. Я нарочно постаралась, чтобы вы меня здесь не застали, хотя мне и хотелось еще хоть раз, последний раз, увидеться с вами. Но я подумала: все равно ехать мне надо, а уезжать, зная, что вы здесь, рядом, мне было бы еще тяжелее… Панна Людмила ждет вас, зайдите к ней".

И это все.

Лобанович молча смотрел на небольшой листок бумаги. Даже не написала, куда едет, и не подписала свое имя…

И почему все так кончилось? Почему? И неужели это конец?

Он еще долго сидел погруженный в раздумья. На глаза набегали слезы. Затем он свернул письмо Ядвиси вместе со своим и положил в карман.

Под вечер пришел староста принять школу. Лобанович объяснял ему, где какие документы и что он сдает. Староста ничего не понимал, но делал вид, будто ему все эти дела хорошо знакомы.

На следующий день Лобанович написал прошение о переводе в другую школу и стал собираться в дорогу. Бабка часто входила в комнату и, как родная мать, подбирала за ним разные вещи.

— Разлетаются мои голубки, — тихо промолвила бабка. — Не вернетесь вы, паничок, сюда! — И она в глубокой печали подперла рукою щеку.

Вечером, провожая учителя, бабка заплакала.

Усаживаясь на подводу со своими двумя чемоданчиками, учитель мысленно проговорил:

"Одна глава книги прочитана и закрывается! Ну что ж, двинемся дальше!"

Менск, 1921–1922