Ева и Лисанский все больше времени проводили в гостиной за разбором текстов древних фолиантов и нескончаемыми разговорами.

Дэну оставалось только вставать ни свет ни заря, чтобы тихонько проскальзывать в опустевшую гостиную с потухшим камином. Стоило дровам, превратившись в головешки, погаснуть, как дом начинал выстывать – и уже через час воздух становился промозглым, сырым, противно колючим. Ежась и передергивая плечами, Дэн плотно прикрывал за собой дверь, оглядывался, неторопливо разжигал свечи, разминал затекшие мышцы, стряхивая липкие, тягучие остатки тяжелого сна, и начинал упражнения.

Ничего особенного. Несколько движений, которые стоило отточить до уровня бессознательного мастерства, как когда-то оттачивались формулы боевых заклятий.

Мышцы разогревались, магия концентрировалась, разгоралась, набухала, выливаясь из разгоряченного тела в окружающее пространство. Дэн стягивал с плеч футболку, швырял ее в ближайшее кресло на стопки книг и продолжал работать. Дольше, усерднее, настырнее. Волшебство без браслетов тяжело поддавалось контролю, стихийная магия так и брызгала в разные стороны, била ключом, и требовались поистине титанические усилия, чтобы с первого же упражнения не разгромить половину гостиной, не разнести оконные стекла на тысячу осколков и не превратить книги в ворох измельченной бумаги. Пот выступал на коже, и даже волосы слипались и торчали иголками. Страшно хотелось пить. От напряжения все тело ломило, и к концу второго часа Дэн чувствовал себя так, словно собственноручно разгрузил вагон с углем.

Но это, пожалуй, было в самый раз. Волшебство требовало выхода, от неиспользованной магии тело превращалось в натянутую струну – и звенело, и болело, и просило разрядки. Дэн падал в изнеможении в кресло, едва наскребая сил на то, чтобы протянуть руку к графину и наполнить стакан, и жадно, в несколько глотков выпивал воду. Растянутые мышцы горели и гудели. Он чувствовал себя выжатым. И это было правильно, потому что иначе его бесконтрольная сила, многократно увеличенная злостью, отчаянием и разочарованием, норовила вырваться в самый неподходящий момент и обернуться взрывом.

Это утро ничем не отличалось от предыдущих. Разве что один раз Дэн все-таки ослабил контроль, и заклятие угодило прямиком в кружку с недопитым чаем на журнальном столике. Перемололо ее в фарфоровую пыль, которая осела на ковре, – даже собрать было нечего.

– И сколько кружек ты уже переколотил?

Тихий сонный голосок прозвучал до того неожиданно, что Дэн вздрогнул и резко развернулся. Воздух вокруг налился янтарной желтизной с извилистыми прожилками насыщенной красноты, раскалился и полыхнул столбом огня.

Ева прикрыла глаза ладонью. Дэн поспешно вскинул руки, гася горячие магические волны, обжегшие кожу и опалившие волосы.

– Стучать нужно, – проворчал он, тяжело дыша и пытаясь за недовольным тоном скрыть растерянность и неловкость.

– Это общая комната, – возразила Ева. – Я привыкла входить без стука.

– Ты могла пострадать.

Ну, пока чуть не пострадал только он сам. Голые плечи, грудь и руки пощипывало и дергало болью от ожога. Дэн поднял с кресла футболку и, морщась, вытер пот.

– Я захотела пить, – сказала Ева.

– Вы же вроде недавно легли… с Лисанским, – добавил он нарочито равнодушным тоном.

– Да, засиделись сегодня.

Девушка неторопливо обогнула диван и наполнила водой стакан.

– Как обычно, – буркнул Дэн.

– Ты мог бы побыть с нами, – заметила она. – У Игоря потрясающие познания в области зелий, особенно запрещенных. А еще он объездил полмира и встречал множество интересных людей.

– Вроде упомянутого некроманта, – ехидно поддел Дэн. За свой резкий, несдержанный тон тут же стало стыдно.

– Возможно, – легко согласилась Ева. – А у тебя неплохо выходит контролировать природную магию, да?

– Учусь.

– Сильным магам всегда приходится тяжелее остальных. Особенно в мирное время, когда боевая магия не больно-то и востребована. Вот я бы не рискнула развивать стихийные способности. Самоконтроля не хватит.

– Ерунда! Если уж Лисанскому хватило… – Дэн запнулся и помрачнел.

– Об этом он тоже рассказывал. И все далеко не так радужно, как ты вообразил. Стихийная магия очень опасна, применять ее для разжигания огня в камине или притягивания предметов – все равно что гасить свечу шквальным ветром. Чтобы держать в узде такую силу, нужна огромная выдержка.

– Вот я и удивляюсь, откуда она у Лисанского.

– А у него ее и нет. Вспомни, как он тебе кости переломал.

Дэн вспомнил.

– А ты ему – всего три ребра, – добавила девушка.

Какой удар по самолюбию.

– Просто тебе контроль дается лучше. Ты все держишь в себе. И это касается не только магии.

– Ну, извини. Я не из тех, кто растекается мыслью по древу. С проникновенными разговорами не ко мне, а к Лисанскому.

– А к тебе с чем? – спросила Ева с грустью.

– С предложениями по делу, из-за которого я загремел в эту дыру.

Она вздохнула.

– Ладно. Завтра я отправляюсь с отчетом. Что написать?

– Я думал, ты сама решаешь.

– Ну, может, будут пожелания?

– Спроси у Лисанского.

– Что-то ты его через каждые два слова поминаешь, – Ева нахмурилась. – Покоя не дает?

Дэн сжал зубы.

– Нет, просто у него наверняка заготовлен очередной список жизненно необходимых вещей.

– Ничего, кроме книг из тайника в особняке.

– Умерил аппетиты? Прогресс налицо!

– Я не про список, я про отчет, Денис. Если хочешь, можешь сам написать.

Я передам Магистру лично в руки.

– И что я напишу? «Дайте мне полномочия для расследования дела Ромеля»? Так он не даст. По-моему, Магистр просто надеется, что я перебешусь здесь, в тишине и покое, сорву злость на Лисанском, попутно чего-нибудь разузнаю. А когда боль уляжется, меня можно будет выпустить на свободу и вернуть в Орден. Привлечь к оперативной работе, не опасаясь, что я сверну себе шею на первом же задании. И даже поставить во главе отряда.

– А ты хочешь этого?

– Чего? Выбраться отсюда или вернуться в Орден?

– Перебеситься.

– Это не от меня зависит, – пробормотал Дэн.

– Значит, не будешь писать отчет?

– Его никто не ждет. Значит, не буду.

– Хорошо, – Ева кивнула. – Я не стану упоминать о символах в лаборатории. Пусть все останется между нами хотя бы до тех пор, пока Игорь не получит свои книги и не расшифрует значение надписей.

Она допила воду, поставила стакан на стол и медленно побрела к двери, задевая пальцами за спинки кресел и дивана.

– Ты снова спать? – зачем-то окликнул Дэн, скрестив на груди руки и прижимая к себе скомканную футболку.

– Еще рано. Я поздно легла.

– Тогда, наверное, до вечера.

– Ты решил запереться у себя?

Дэн открыл рот, чтобы ответить. Слова так и жгли, так и горели на губах – горькие, полные обиды и боли. Он сам не понимал, чего ему хотелось. Мог бы провести день в гостиной, но в душе ворочалось противное предчувствие: Лисанский в лепешку расшибется, но снова завладеет вниманием Евы с помощью латыни и обширных познаний в тысяче и одной области. Он увлекся девушкой, это было ясно как божий день. И ни сей факт, ни собственные ощущения по данному поводу Дэну активно не нравились.

– Попробую еще раз поговорить с Мефисто, – соврал он. Вовсе не то собирался сказать, да и призрак однажды уже доступно объяснил, что у него прогрессирующий склероз и что он понятия не имеет, зачем разукрасил потолок в лаборатории. Может, и врал, кто разберет? Пригрозить привидению было нечем.

– Я никак не могу понять, кого из нас ты избегаешь, – тихо произнесла Ева.

Какая прозорливая!

– Я избегаю не вас, а ваших дурацких бесед о высоком, – сказал Дэн устало. – Они не для средних умов.

– Мы можем поговорить о боевой магии, – предложила девушка.

– Спасибо, – он скривился. – Не стоит утруждаться.

Вот это новость! Оказывается, с ним, кроме боевой магии, и поговорить не о чем! И Ева готова пойти на такую жертву, дабы доказать дружеское участие? Потрясающе!

– Ты мог бы попытаться вникнуть, – посоветовала она, коснувшись дверной ручки. – Разгадывать символы в пентаграммах очень увлекательно. Нужно просто…

– Знать латынь, – с горькой иронией кивнул Дэн. – Отлично, присоединюсь к вам, как только выучу.

Ева хотела возразить. На ее лице внезапно появилось взволнованное выражение, щеки раскраснелись, а глаза заблестели. Она словно вспомнила что-то очень важное и даже сделала крошечный шажок в сторону Дэна. Но он взглянул хмуро, почти враждебно – и воодушевление вдребезги разбилось о стену отчуждения.

– Спокойной ночи, – невпопад пробормотала Ева, отводя глаза. И бесшумно вышла за дверь.

Дэн с досадой смахнул с кресла стопку книг и устало сел, обхватив голову руками.

Так, не думая ни о чем, словно впав в прострацию, он просидел часа два, не меньше.

Рассвет уже полностью вступил в свои права, просочился сквозь окна и наполнил гостиную унылой серостью раннего утра. Расставленные в канделябрах по периметру комнаты свечи – Ева заколдовала их на несгораемость – утратили былую яркость, а на столе сам собой появился завтрак – Дэн пропустил этот момент. Может быть, он задремал, и в реальность его вернуло появление Лисанского.

Зевая и потягиваясь, тот вплыл в гостиную. В брюках и рубашке нараспашку, с взлохмаченными после сна волосами и задумчивой улыбкой на губах.

– Брр, – встряхнулся и принялся с неохотой застегивать пуговицы. – Гордеев?

У нас наступил ледниковый период? Ты бы мог разжечь камин, раз уж все равно размышляешь тут о вечном.

– Сам разожги, – отозвался Дэн, оглянувшись. Надо же, утро и впрямь в разгаре, яичница с гренками давно остыла, а он все сидит в кресле, скрючившись, как роденовский Мыслитель.

– Что пригорюнился, Гордеев? – Лисанский плюхнулся на диван и присвоил одну из тарелок с завтраком. – Не подогреешь, кстати?

Дэн недобро сощурился, подался вперед и дунул на тарелку. Яичница мгновенно вспыхнула и обуглилась, от нее повалил вонючий дымок. Лисанский вскрикнул от неожиданности и уронил раскалившуюся тарелку прямо себе на колени.

– Твою мать! – заорал он, стряхивая с брюк огарки, в которые превратились гренки. – Ты совсем сдурел?!

Дэн, покатываясь со смеху, откинулся на спинку кресла.

– Урод! – с чувством заявил Лисанский, тряхнув головой и приглаживая ладонью растрепанные волосы.

– Прости, я нечаянно, – елейным голосом проговорил Дэн и ухмыльнулся.

– Останешься без завтрака, – буркнул Лис мстительно и схватил другую тарелку. – На, сам ешь свои головешки.

Дэн равнодушно пожал плечами. Подумаешь, завтрак. Ради красной от бешенства физиономии «потомка польских королей» он бы и обедом пожертвовал.

– Ты бесишься, потому что ей со мной интересно, – сказал Лисанский уже спокойнее, прожевав первый кусок яичницы. – А еще потому, что ты вообще бешеный.

– Отнюдь. Мне просто нравится смотреть, как ты получаешь по заслугам. Может, я даже задамся целью превратить твое существование в ад.

– Ты это уже делаешь. Без тебя нам было бы куда спокойнее.

– Нам? – уточнил Дэн.

Лисанский с мстительной улыбкой дернул бровями.

– Бродишь тут, как тень отца Гамлета, – небрежно произнес он. – Отравляешь атмосферу своей уныло-постной физиономией.

– Ты бы не нарывался, – предупредил Дэн. – И не забывался. Думаешь, одному тебе под силу расшифровать эти символы? Черта с два! Стоит мне попросить – и Ева изложит в отчете все начистоту, а Магистр вытащит меня отсюда быстрее, чем ты трижды пропищишь: «Не покидай меня, умоляю!»

– Ага, – Лис не купился. – То-то я и смотрю, как ты торопишься смыться. «Магистр не даст мне полномочий для расследования дела», – передразнил он, подражая интонациям Дениса.

Дэн вздрогнул.

– Ты подслушивал под дверью?

Лисанский наклонился и выдохнул тихо, но отчетливо:

– Мне Ева передала.

– Врешь, – Дэн почувствовал, как в легких заканчивается воздух. Она не могла. Не могла ничего ему передать. Прямо отсюда она отправилась в кровать…

«Только она не уточнила в чью», – издевательски хмыкнул внутренний голос.

Дэн уставился на Лисанского так, словно тот отхлестал его по щекам.

Нет. Предположение было идиотским. Нелепым.

– А вот и не вру, – довольный реакцией, отозвался Лис. – Тебя послушать, так все врут. Кругом одни враги, диверсанты и черные маги.

– Не стоит верить всему, что говорит Ева, – предупредил Дэн деревянным голосом.

– А тебе стоит забыть обо всем, что ты знал о ней раньше, – перебил Лисанский. – Ты всех своих друзей – а их и был-то не легион – послал далеко и надолго, когда… ну, в общем, сам знаешь. И ни разу не поинтересовался, как у них дела.

– Это тебе тоже Ева передала?

– Ну, вообще-то она тебя защищает. Говорит, что ты имел на это право.

– Я никого никуда не посылал, – прорычал Дэн, стискивая кулаки.

– Но то, что она обижена, это факт. Ты и сейчас ведешь себя как истеричка, – припечатал Лисанский.

– А ты, стало быть, озаботился нашими с Евой отношениями и решил проявить королевское великодушие, переговорив с каждым по душам и устранив таким образом все недоразумения.

– Вот еще! – проворчал Лис. – Я бы предпочел, чтобы она поменьше о тебе болтала, Денис,только и всего. И если ради этого придется промыть тебе мозги и заставить вести себя по-человечески, а не так, будто тебе весь мир должен…

– Мне? – воскликнул Дэн изумленно. – Мозги промыть? Да ты не зарываешься ли, Дон Кихот, рыцарь, блин, печального образа?! Не забыл, чьи носки носишь?

– Хочешь, прямо сейчас верну! – Лисанский прижал руку к сердцу и поднял ногу, собираясь сдернуть ботинок.

Дэн отшатнулся.

– Кончай паясничать!

– А ты сядь и не прыгай, – Лисанский со стуком опустил ногу на пол.

Дэн вдруг обнаружил, что и впрямь вскочил, сжимая в кулаке несчастную футболку, уже похожую на половую тряпку.

– Все-таки я оказался прав, – задумчиво произнес Лис, когда он с независимым видом уселся в кресло и принялся нервно барабанить пальцами по подлокотнику. – Латынь тут ни при чем. Неужели так трудно смириться, Гордеев?

– Смириться с чем? – в тон ему отозвался Дэн.

– С тем, что тебя задвинули на второй план. С тем, что девушка выбрала не тебя.

У Дэна отвисла челюсть. Вся спесь мигом улетучилась, оставив после себя лишь чудовищную эмоциональную усталость и зарождающиеся в груди спазмы смеха.

– Ты идиот, – выдохнул он, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться от осознания всей глубины заблуждения, которое Лис принимал за истину. Приревновал Еву – девушку, которую в Интернате наверняка не удостоил бы даже взглядом. Лисанский с его раздутой до вселенских масштабов псевдоаристократической гордыней; с его манией тщательно подбирать себе окружение; с его бестактно-презрительным отношением ко всем, кого он сам же, лично, ставил в оппозицию, – увлекся Евой Паламейк. И теперь неуклюже качает права! Тычет Дэна носом в какие-то мнимые обиды, заступается за девушку, которая об этом как пить дать не просила, – в общем, примеряет рыцарские доспехи. Умереть – не встать!

– Сам идиот, – насупился Лис, уже догадываясь, что его последняя фраза отчего-то возымела эффект, противоположный ожидаемому.

– Я бешусь оттого, что сижу тут как последняя лабораторная крыса – в грязной клетке, – отчеканил Дэн, не повышая голоса. – Меня выводят из себя ваше поведение, ваши взгляды и ужимки, ваши нарочито пафосные разговоры о высоких материях, потому что ни хрена от них нет толку. На свободе разгуливает черный маг, развлекающийся принесением в жертву детей, а вы только и делаете, что перемигиваетесь да обсуждаете какие-то бульварные книжонки. И я сам не лучше, неделями торчу черт знает где, когда должен ловить эту прыгающую по телам тварь! Голыми руками ей бы шею свернул, дай только найти! А что до Евы, то мне жаль нашей дружбы, но это правда: я разрушил то, что было, а нового мне не построить. И не нужна она мне, можешь угомониться. Я о ней вообще никогда не думал в романтическом ключе, – усмешка вышла неожиданно горькой, и пришлось перевести взгляд на камин. – Может быть, я просто завидую: вы еще способны испытывать обычные человеческие эмоции, – глухо добавил он, – и радоваться латинской поэзии.

Повисло молчание. Стрелки каминных часов с оглушительным звуком рывками двигались по кругу.

– Ну… – пробормотал Лисанский, когда от тиканья стало закладывать уши. – Спасибо, что просветил, – его голос окреп. – Но все, что ты тут наговорил, Гордеев… для меня, конечно, хорошо, но Ева… она не поймет.

Дэн устремил на него удивленный взгляд.

– Чего не поймет? Вы нашли друг друга, вот и оставьте меня в покое. Я же к вам не лезу, не навязываюсь…

– В этом-то и дело. Видишь ли, – Лисанский нервно усмехнулся, – сомневаюсь, что Ева удовлетворится моим обществом, пусть даже оно и стоит десятка таких, как ты.

– И чего же ей не хватает? Твое хваленое красноречие не оценено по достоинству? Ты натер на мозгах мозоль своей унылой латынью, и Еву потянуло на что-нибудь примитивное и незатейливое вроде боевой магии?

– Ты просто боишься того, что я собираюсь сказать, – снисходительно улыбнулся Лис. – А ведь сам догадываешься…

– Хватит! – Дэн резко поднялся с кресла. – Оставь свои откровения при себе.

Он торопливо направился к выходу из гостиной. Это и впрямь походило на бегство, но, черт возьми, еще чуть-чуть – и Лисанский доведет его до белого каления.

– Неужели еще не понял? – крикнул Лис ему вдогонку. – Ей мало меня! Мы нужны ей оба!

Дэну даже не пришлось убеждать себя, что ему послышалось. Более нелепое и бессмысленное заявление было трудно себе вообразить. Лисанский повредился умом, не иначе. А что? Сам же сказал: с кем поведешься.

Дэн рухнул на кровать у себя в комнате и закрыл лицо руками. Полежал так до тех пор, пока сердце не восстановило нормальный ритм и тело не расслабилось.

После холодной гостиной здесь было душно и темно. Сквозь задернутые портьеры почти не проникал дневной свет. В этой душной, тяжелой тьме образы рождались отчетливыми и яркими, а мысли текли быстро, легко и непринужденно. И хотелось бы от них избавиться – но от себя было не спрятаться.

Уязвленное самолюбие, обида, досада, вызывающее поведение, боль. И ревность. Злость на Лисанского. Желание наговорить гадостей, лишь бы Ева прекратила глядеть с такой проникновенной, пленительной нежностью – и на Лисанского, и на него самого. Страх… ощущение опасности… беспомощность.

«Мы нужны ей оба…»

Черта с два!

Его это не касалось. Даже думать о Еве казалось диким, равно как и допустить мысль, будто он мог вот так же, как Лисанский, усесться с ней рядом в гостиной и заговорить о… да хоть о боевых формулах, раз уж больших умственных способностей она ему не приписывала! Она же была до смешного нелепым, неуклюжим, да еще и сумасшедшим бесполымсуществом! Отголоском прошлого, осколком, застрявшим в его памяти, – малейшее неосторожное движение причиняло нестерпимые мучения. Лучшая подруга Руты. Она знала,все знала с самого начала. Она пришла, чтобы помочь…

Только Дэн не желал помощи – ни от нее, ни от кого другого.

Чем, черт возьми, она могла помочь? Ну чем? Разобраться с символами в лаборатории? Помешать ему убить Лисанского? Срастить раздробленные кости? Затянуть душевную рану?

Внутри все перевернулось так неожиданно и резко, что к горлу подкатила тошнота.

Почему ему вдруг стало так страшно? Почему только теперь, после разговора с Лисанским, перед ним открылись настоящие масштабы собственной тревоги, переходящей в чудовищную панику? Почему он дрожал, перекатившись на живот, вцепившись в подушку побелевшими от напряжения пальцами, и давился сухими рыданиями, зажмурившись, не зная, как исторгнуть из головы – из души – этот омерзительный черный ужас?

Почему не стало легче, когда отворилась дверь и тихие шаги смолкли рядом с кроватью? Почему он вздрогнул словно от боли, когда прохладные, ласковые руки обняли и что-то теплое и нежное прижалось сзади к шее?

Может быть, потому, что это были не те руки. И не то присутствие, которого он так отчаянно желал. А может, потому что впервые за последние месяцы он действительно захотел не техприкосновений. И позволил им остаться, успокоить себя, одурманить и увлечь в спокойный, крепкий сон.

Боль. Боль…

Она знает, куда бежать, где укрыться, чтобы в безопасности переждать наплыв очередного кошмара. Серый прямоугольник двери светится желтой окантовкой – за ним горят свечи и, может быть, растоплен камин. Ей часто снится эта дверь. И тот, кто за ней, тоже: оборачивается с привычной усмешкой и кивает, мол, входи.

Но для чего это – сейчас? Сон только подкрадывается – тихо, медленно, на мягких лапах. Плетет свою сеть, причудливо спутываясь с нитями реальности. Убеждает, что не опасен, безвреден, не тронет.

Ему нельзя верить.

Стоит расслабиться – как комната Лиса расплывается перед глазами, и вокруг сгущается мрак, из которого вдруг вычерчиваются контуры чужого тела. Дэн… Трудно не узнать виденное уже много раз. У него гладкая кожа, хотя назвать ее шелковистой, пожалуй, нельзя. Напряженные мышцы, свежая, всего минуту назад выступившая испарина… Кажется, ему хорошо… так хорошо… а причина – невесомое, дразнящее касание пальцев, губ, подбородка и самого кончика языка. Сердце скачет в груди, точно каучуковый мячик в пустой жестяной канистре, сердцу тесно в его костяной клетке, оно не справляется с потоком крови, шумящим в ушах и мчащимся по венам с бешеной скоростью. Руки трясутся, оцепеневшие пальцы не слушаются. Раскаленный воздух затыкает горло.

Похоже, простыни в последний раз стирали недели три назад. Если вообще стирали когда-нибудь. Они сбитые, перекрученные и чуточку влажные – такими они становятся, ночь за ночью впитывая в себя тепло и запах владельца. Мыло, шампунь, пот, пыль, солнце… От него действительно жарко, влажно пахнет солнцем; не полуденным – внутренним, стихийным. И возбуждением. Стиснутые кулаки, выступающие от напряжения вены. Выгнутая спина. Блестящая от испарины смуглая кожи. Солнечный… Он слишком много времени проводит со своим огнем – как бы не сгореть. Нужно будет сказать ему об этом, но зрелище лишает дара речи, и Ева просто смотрит, просто скользит взглядом – и губами – вверх по едва обозначенным кубикам пресса…

Прошлое во сне встретилось с настоящим, а чужое причудливо смешалось с собственным. «Сейчас» и «тогда», пережитое ею и пережитое совсем не ею вставали перед глазами и, накладываясь друг на друга, рождали контраст, казавшийся почти материальным. Черное рядом с каштановым, податливость и мягкость рядом с подчиняющим себе, напряженным предвкушением, порывистые, означающие все и не значащие ничего касания рядом с требовательным, голодным ожиданием. Тягучая, томительная, болезненно двусмысленная нежность против чистой, всеобъемлющей страсти.

Танец полутонов, пляска теней в сумерках – и пронзительное, солнечное желание. Горячее. Неизведанное. Мужское.

Он другой. Ни малейшего сходства с Рутой. Другой во всем, от плотности и жесткости мышц до реакции: откровенной, лишенной малейшего притворства. Он ничего не скрывает, он весь на поверхности. Его дыхание рвано и шумно, его тело словно звенит от напряжения, его стоны – безудержны. Он настоящий… настоящий… От него даже пахнет по-другому: сильнее, резче, никаких масел и пен для ванны! Он – средоточие первородной силы, раскаленного магического ветра, беспрерывного движения и самой жизни, и это сводит с ума, это напрочь лишает рассудка!

Лицо так близко, прямо под ней. Складка между бровей, густые ресницы, черные в полумраке глаза – с поволокой и совершенно пьяные. Ева наклоняется, опираясь на локти, и целует его – в голове туман, ее шатает и раскачивает так, словно под руками и коленями корабельная палуба. Она пробует податливые губы на вкус и жмурится от удовольствия, целует сильнее и настойчивее, затем еще раз, упиваясь их покорностью, их открытостью, их мягкостью и бесстыдной ненасытностью. Ей кажется, она выпивает его по капле, цедит, как приторно-сладкое, терпкое, густое вино, и от этого внизу живота и дальше, выше по позвоночнику растекается томительный жар. Окутывает мучительной аурой, горячей, влажной и напряженной, как распростертое на кровати тело. И впитывается в кровь, в мысли, в душу – куда-то настолько глубоко, что становится больно.

Больно…

А в живое что-то давит и распирает, и тошно от тяжести. Происходящее медленно, но верно превращается в кошмар, в лабиринт температурного бреда, от которого нет спасения. Сейчас распахнется за спиной дверь, и люди перестанут быть людьми, ими овладеет безрассудная, первобытная ярость и прольется кровь, и они поубивают друг друга, и она не спрячется – неминуемо попадет под раздачу, хотя это не самое страшное. Страшнее – рыдать над их изломанными телами, со смертельной тоской осознавая, что все кончилось, они мертвы, оба, и впереди ничего, совсем ничего нет.

Так заканчивалась ненависть, она всегда заканчивалась так. Пока ее получалось сдерживать, но виной всему просто их усталость; когда-нибудь усталость пройдет – и тогда… Ненависть нужно во что бы то ни стало превозмочь, заменить, заставить уйти – потому что иначе с ними будет уже не справиться.

Зажмуриться, отвлечься, потереться щекой о щеку – почти целомудренно…

И вспомнить, что это сон. Просто сон. Оборвать его, пока не стало поздно…

Взрыв, стремительное падение, удар – Ева распахнула глаза. Разлетевшаяся на куски тьма медленно, словно нехотя, сложилась в мозаику света и тени, очертаний и бликов. Стыд – чудовищный, дикий, животный стыд – разлился по коже противным горячим потом Голова раскалывалась, и, прижав влажную ладонь ко лбу и борясь с дурнотой, Ева села на постели.

Нужно было убраться отсюда немедленно. Выйти вон из комнаты, пропитанной отголосками сновидения, стряхнуть воспоминания, вытравить из крови дурман, а из живота – гадкую, распирающую тяжесть. Выпить зелье, если получится, если не замутит. Ей удалось вырваться из зарождающегося кошмара – это уже хорошо. Есть надежда, что в следующий раз получится уснуть – и выспаться.

Посидев немного, переборов слабость, Ева принялась одеваться. Нащупала ногами туфли и, пошатываясь, направилась к двери. Выпить воды, не забыть про лекарство…

Но до гостиной дойти не удалось. В коридоре силы вдруг покинули ее, ноги подогнулись от слабости, и Ева схватилась рукой за стену. Плевать на все, будь что будет – она должна рассказать Дэну, объяснить хоть что-то, иначе он так и не прекратит избегать ее, прятаться в комнате, замыкаться в своей магии и изводить ее этими ночными кошмарами. Дэн – это свет, до которого не дотянуться – не твое, чужое! Притяжение – запретное, украденное у той, чей незримый призрак вторгается в жизнь вот уже полгода с лишним. Огонь – страшно прикоснуться, спалит дотла. И стена отчуждения – невыносимая. Убрать ее, разрушить любой ценой, пусть даже таким бесцеремонным, грубым вмешательством.

Ева не стала стучаться, просто открыла дверь. И сразу увидела его – Дэн лежал на кровати, на животе, уткнувшись лицом в подушку. Звать по имени было ни к чему. На ватных ногах она подошла, присела рядом – он даже не обернулся, только вздрогнул, кажется, хотя его и без того трясло. Несмело прикоснулась к плечу… Неужели она вовремя? Что с ним творилось?

– Тебе плохо? – шепнула Ева одними губами, и Дэн, конечно, не услышал. Он не спал, но, видимо, был сейчас так погружен в себя, так захвачен своими переживаниями, что не замечал ее присутствия.

Тепло, запах, чужая боль, перетекающая в собственную, – она легонько дотронулась губами до затылка и не выдержала, обняла, прижимаясь, вытягиваясь на кровати. Совсем не так, как во сне, – ни мутного вожделения, ни горячей истомы. Только медленно наплывающее умиротворение и облегчение: не оттолкнул, не возмутился, не высмеял. А еще чувства – ошеломившие своей ясностью и простотой, и нежность – такая, от которой нестерпимо захотелось расплакаться.

Зажмурившись, Ева ненадолго затаила дыхание. Боль отступала…

Отыскать тайник в особняке не составило для Евы особого труда – Лисанский в подробностях описал ей, как проникнуть в дом, не заблудиться и не запустить сигнализацию. Правда, чтобы отыскать нужную улицу, пришлось изрядно поплутать по Риге – Ева призналась, что страдает тяжелой формой топографического кретинизма и много раз умудрялась заблудиться даже в центре города, на улицах, знакомых с детства.

Вернулась она лишь к ночи воскресенья, и Дэн уже успел проклясть все на свете. Он бы в жизни не признался в этом Лисанскому, хотя тот своей тревоги не скрывал: в воскресенье утром, когда стало ясно, что Евы нет, у Лиса все валилось из рук, а настроение сделалось прямо-таки отвратительным. Дэн упорно молчал, не желая отвечать на его вызывающее поведение грубостью и всплесками стихийной магии. Что творилось внутри, когда вдруг пришло осознание: девушка может не вернуться! – словами было не передать. Нет, он не то чтобы соскучился или привязался к ней, ему не то чтобы ее не хватало… а впрочем, кого обманывать? Да – соскучился, да – привязался, да – не хватало. И, возможно, отдал бы что-нибудь ценное за ее возвращение, потому что без нее было плохо, муторно, пусто. Какой бы странной ни была Ева, она освещала и согревала этот мрачный дом.

Дэн упорно гнал от себя воспоминания о том, как пару дней назад девушка обнимала его на кровати, уткнувшись лицом в затылок, в шею, в плечо. Он уснул, и она ушла Случившееся не обсуждалось, и в какой-то момент Дэн успокоил себя мыслью, будто появление Евы, ее руки и губы, ее нежность были не чем иным, как порождением разыгравшегося воображения.

Все воскресенье они с Лисанским развлекались кто во что горазд. Лис мучил принесенный Евой мобильный телефон: связи не было, и это наводило на подозрения, что они где-то очень-очень далеко от цивилизации. Аккумулятор разрядился быстрее, чем Лисанский установил новый рекорд в «Змею», и дальше трубка уже использовалась далеко не по назначению – равно как и электробритва, которую Дэн поначалу пытался заставить работать силой мысли, а затем со злости грохнул об стену. Бритве ничего, а Лис укоризненно поцокал языком:

– Чужое, между прочим, имущество. Гляди, как надо.

Телефон выскользнул из его рук и неторопливо поплыл по комнате. «Да уж, высший пилотаж», – с досадой подумал Дэн.

Бритва долго не желала слушаться, но к концу дня летала, как птица.

Воодушевленный, Дэн всецело отдался тренировке и под конец загнал злополучную штуковину в камин: та печально махнула напоследок хвостом с вилкой, и спустя миг оттуда вырвался столб пламени и взорвался красочным волшебным фейерверком. Распространяя зловоние плавленой пластмассы, дымящаяся бритва выстрелила из огня в потолок, в окно, в картину – и загремела прямо Дэну под ноги.

– Аут, – изрек Лисанский с насмешливой улыбкой.

– Можно подумать, твой мобильник теперь заработает. После всего, что ты с ним вытворял, ты обязан на нем жениться.

– Проще закопать, чтобы Ева не увидела.

– Давай устроим похороны, – предложил Дэн, нахмурившись от укола совести. – В заброшенной столовой есть деревянная кадка с деревцем лимона, которое засохло лет двести назад. А в ней земля. Хватит на несколько могилок. Наденем траур, почтим минутой молчания…

– Что-то меня в последнее время стал напрягать твой кладбищенский юмор, – заметил Лисанский. И снова запустил телефон в эффектный полет.

На том разговор и закончился.

Вечером, в половине двенадцатого, появилась Ева и застала их за распитием шоколадного коньяка. Или это был шоколадный ром? В общем, редкостная дрянь со вкусом шоколада, легким оттенком вишенки и полтинником градусов, обнаруженная в металлической фляжке без опознавательных знаков, которую принесла Ева и в которую никто до сего момента не удосужился заглянуть. То ли фляжка была литровой, то ли цедили в час по чайной ложке, а то ли напрочь позабыли, что пятьдесят градусов наперстками не пьют, но к моменту, как дверь открылась и в гостиную вошла Ева, оба – и Дэн, и Лис – находились уже на грани запевания душещипательной застольной песни.

– Мальчики? – она застыла на пороге.

– О! – воскликнул Лисанский, завладевая фляжкой. – За Еву!

– За нее были первые тринадцать тостов, – заметил Дэн слегка заплетающимся языком, наблюдая за тем, как дернулся кадык на шее Лиса.

– Ничего, будет четырнадцать.

– Вы напились, – констатировала девушка, стягивая с плеч насквозь промокший плащ. Блузка под ним неожиданно тоже оказалась промокшей, и два мутных взгляда моментально прояснились, прикипев к соблазнительно обтянутой мокрой тканью груди.

Белья Ева не признавала…

– Кстати, она пришла, – констатировал Дэн, взглянув на Лисанского многозначительно.

– Значит, не зря ждали, – тот сглотнул и кашлянул.

– Я нашла особняк, – сообщила Ева, расчесывая растопыренными пальцами влажные светлые волосы, которые завились от влажности и рассыпались по спине до пояса. – Но вам об этом сейчас лучше не рассказывать, верно? Завтра все равно ничего не вспомните.

– Я вспомню, – поклялся Дэн. – Я вообще не пьян.

– А я уже протрезвел, – пробормотал Лисанский. Его взгляд так и тянулся к прозрачной блузке.

Дэн украдкой показал ему кулак.

– Ладно. Вот книги, которые ты просил, Игорь.

Девушка встряхнула плащ, нащупала карман и вынула из него пару книг: одну тонкую, большого формата, в жестком переплете из серебра, инкрустированном драгоценными камнями, другую поменьше, потолще и попроще, но, сразу видно, ценнее, чем предыдущая. Странички у нее, как Дэн потом разглядел, были тоненькими, пожелтевшими и почти прозрачными, точно насквозь промасленными, и на них красовался рукописный текст.

– Ты чудо! – воскликнул Лисанский, принимая книги из рук Евы, словно величайшее сокровище.

– Надеюсь, поможет, – улыбнулась девушка И ловким движением выдернула фляжку из его ладони.

– Эй! – запротестовал Лис, но быстро притих и сомлел, потому что Ева, стоя над ним, запрокинула голову и сделала пару долгих, жадных глотков. Ее блузка задралась, обнажив живот.

– Точно. Протрезвел, – с сожалением вздохнул Лисанский.

– Гадость, – сказала Ева, вытирая рот ладонью. – Никогда не думала, что попробую. Это отцовская фляжка. Папа обожает шоколадный ром с вишней. Я подумала, нужно будет сделать фотографию, чтобы сравнить надписи в лаборатории вот с этим, – она вытащила из кармана стопку снимков. И фотоаппарат.

– Матвеев, – догадался Дэн. – Ты подкупила Матвеева?

– Я обещала ему сообщить о начале операции по поимке воскресшего черного мага, – Ева пожала плечами. – Он изъявил желание участвовать. Целая команда подбирается.

– Отлично, – Дэн принялся перелистывать снимки. – Это из складского подвала.

– Матвеев, я так понимаю, это тот недоумок, который сопровождал тебя в Вентспилсе? – уточнил Лисанский, по-прежнему любуясь девушкой и ничуть не скрывая своего восхищения.

– Ну, – буркнул Дэн. – А почему недоумок?

– Кто бы еще вел себя настолько глупо? И поверил в воскресших магов?

– Лично я склоняюсь к мысли, что этот маг действительно собирался провести обряд переселения души, – сказала Ева. – Или уже совершил. Денис говорил о пропавших детях, их было трое. Одного удалось спасти. Второго нашли мертвым незадолго до этого – вот и объяснение, откуда у Ильи Ромеля взялись магические способности: его тело было занято чужой душой. А где третий, до сих пор неизвестно. Значит, у мага могло быть наготове еще одно тело, и он вполне может воскреснуть.

– Логично, – кивнул Дэн, не отрываясь от снимков. Уж лучше было смотреть на руны, чем на то, каким взглядом Лисанский ласкал Еву.

– Неизвестно только, как он теперь выглядит, чье тело занял.

– Ну почему же. Выглядит как пятилетний ребенок, у Матвеева должны быть фотографии.

– Я еще даже не приступал к расшифровке символов, а вы уже провернули целую операцию по поимке дохлого черного мага! – не выдержал Лисанский. – Эти надписи могут быть чем угодно! Что, скажете, Мефисто тоже собирался соорудить парочку запасных тел? Если так, он бы сейчас не шарахался по дому в кандалах и не проходил сквозь стены.

– Он мог не успеть, – возразила Ева.

– Все. Прекращайте гадать на кофейной гуще. Завтра с утра начнем работать. – Лисанский устало поднялся. Покачнулся. Девушка заботливо подхватила его под руку.

У Дэна упало настроение. Осторожно выбравшись из кресла, он отправился к себе в комнату. Сзади долетел звонкий смех Евы, но Дэн предпочел не оглядываться. Ему хватило и откровенных взглядов Лисанского, чтобы догадаться, чем могут завершиться посиделки у камина.

Она вернулась, с ней все в порядке, и это было единственным, о чем имело смысл думать.

Четыре дня пронеслись, как один. Дэн их не считал – они считались сами.

Трое суток назад он проснулся с похмелья – привет шоколадному рому с чертовой вишенкой. Туалет пришлось делить с Лисанским на двоих: правую сторону Лису, левую – Дэну. Ева, видимо, предпочла не смущать их своим присутствием, за что оба были ей благодарны.

Двое суток назад Лисанский приступил к расшифровке символов. Приступил – это, конечно, громко сказано, ибо разобрать заковыристый почерк в толстенькой ветхой книжонке оказалось делом не из легких. Писал монах, живший в двенадцатом веке. Писал на латыни. Писал под настроение: то мелко, то крупно, то в явном подпитии, то во время строгого поста – злой как черт. Дэн уныло листал вторую книжку – в серебряном переплете – и время от времени перебивал сдержанную брань Лиса репликами, вроде: «А без этого точно никак нельзя обойтись?» Или: «Теперь я понимаю, почему ты такой. Если бы меня в детстве учили читать по этим книжкам…»

Вчера, после десяти часов пыхтения над книгами, Лис сухо поведал, что «это – круг концентрации». И больше не сказал ничего. Встал, одернул рубашку и с угрюмым видом отправился спать. Ева и Дэн еще посидели у камина в полной тишине, а потом тоже разошлись.

А сегодня утром ни Лисанский, ни Ева не появились вообще.

Дэн по обыкновению поднялся чуть свет, натянул джинсы, прихватил футболку и отправился в гостиную. Разжег камин, погасил свечи, раздвинул портьеры. Изуродованные витражи в мутном сером свете выглядели, как и обычно, жалко.

Забыв обо всем, он растворился в магии. Странно, но раньше, когда у него были браслеты, он почти не чувствовал, как его пронизывала сила. Раньше его руки были проводниками, а браслеты – конечной точкой концентрации, сам же он оставался сторонним наблюдателем. От него требовалось лишь начертить правильную формулу, а для этого – совершить доведенные до автоматизма движения.

Теперь многое изменилось – Дэн осознал собственную силу. Колдовство не желало подчиняться – он укрощал его. Магия вырывалась из-под контроля, выскальзывала, точно змея, сворачиваясь тугими скользкими кольцами, – он давил ее, почти физически ощущая, как хрустит змеиная глотка. Магия разрасталась, расправляя гигантские огненные крылья, пропитывая воздух жаром, мерцая, сыпля оранжевыми искрами, норовя вспыхнуть и обратить в пепел собственного хозяина – он сжимал ее в огненные шары и зажигал свечи. Магия пьянила… и так легко было бы просто отпустить ее!

Мысль о столь изощренном самоубийстве вернула к действительности. Вытерев со лба пот, он обернулся и поглядел на каминные часы. Половина десятого. Пора бы уже Лисанскому объявиться. Не то чтобы Дэн сильно соскучился, но нехорошее предчувствие закралось в душу.

В последние дни он почти не оставлял их с Евой наедине. Может, кстати, Лисанский еще и из-за этого бесился?

Дэн подождал, пока пот высохнет на коже – в ледяной душ очень не хотелось, – и надел футболку. Сжевал кусок творожной запеканки с клубничным сиропом, едва чувствуя вкус. Запил завтрак кружкой чая. И снова поглядел на часы. Десять.

Пойти к себе? Поваляться на кровати? У него уже кости болели, да и мысли по принятии горизонтального положения начинали лезть в голову – безрадостные, горькие, разжигающие в груди тревогу, страх, панику, поднимающие со дна весь этот черный ужас отчаяния и погребальной тоски.

Полистать книги? Если бы хоть что-нибудь в них понимать! Лис так кичился своей латынью, что подчас даже изъяснялся на ней. И Дэн готов был его убить, потому что уже устал унижаться, требуя перевода.

Оставалось ждать.

И Дэн ждал. Час. Полтора.

На исходе третьего нервы сдали. Резко поднявшись с кресла, он решительно вышел из гостиной.

Так, в комнате Евы не горел свет. Могла ли она еще спать?

Робкий стук в дверь откликнулся тишиной. Никто не завозился, не заскрипели пружины кровати, не раздались шаги, и ничей сонный голос не отозвался коротким «иду». Мучаясь угрызениями совести, убеждая себя в том, что настырно лезть в чужую жизнь никуда не годится, Дэн все же повернул ручку и приоткрыл дверь.

Смятая постель оказалась пуста. Ну, по крайней мере, Ева ночевала в комнате.

Однако если ее не было здесь, значит, она была., у Лисанского? Эта мысль вызвала в душе целый ураган раздражения. Черт возьми, могли бы хоть предупредить, что у них какие-то планы! Или он не настолько важен, чтобы ставить его в известность? Какие у них могут быть дела в этом склепе, кроме… Дэн скрипнул зубами и, развернувшись, направился к комнате Лиса Может, ночью что-нибудь стряслось? Может, Лисанский упал с кровати и сломал шею, а Ева взялась его выхаживать?

Совесть заорала во всю глотку, когда пальцы коснулись гладкой деревянной ручки. Дэн заставил ее заткнуться. Из какой-то болезненной мстительности он даже не стал стучать.

В комнате Лисанского царил творческий беспорядок: бумага и книги стопками лежали на полу, на каминной полке, на стуле и даже на кровати. На застеленной покрывалом кровати.

Так… Дэн удивленно моргнул. Мгновенно нахлынувшее облегчение сменилось настороженностью и дурным предчувствием – куда более сильным, чем толкнувшее на проверку комнат. Что-то случилось, пока он спал. Что-то страшное. Непоправимое.

Дэн растерянно огляделся. Стоило ли проверять остальные комнаты? Он проверил: в одной наткнулся на грохочущий платяной шкаф, в другой – на разлагающийся труп, по которому ползали крысы. Спустился на первый этаж и заглянул в бывшую столовую. Какая-то тварь по-прежнему самозабвенно выла и стенала в серванте, но здесь царили тишина и умиротворение. Дэн замешкался, размышляя, стоит ли отправиться в подземелья… Но тут ему вспомнился чердак.

Как же раньше-то не догадался! Лисанский не посещал свое укромное местечко с тех пор, как в доме появилась Ева. Могло потянуть на откровения с покойной матерью?

Поднимаясь по ступенькам, Дэн старался не размышлять о том, что чердак тоже может оказаться пуст. Что это будет означать? Что Еве надоело пребывание в доме, и она захватила с собой Лисанского? Что тот подкупил девушку сладкими речами и обещаниями вечной любви? Что ночью, как чертик из табакерки, из Арки вывалился отряд магов и уволок Лисанского в катакомбы, Еву – в резиденцию, а про Дэна пока забыли, потому что он спал тихо, с головой под одеялом? А когда вспомнят – тоже уведут под белы рученьки и обвинят в незаконном хранении книг по черной магии?

С десяток красочных картин промелькнул перед мысленным взором, пока он, спотыкаясь от волнения, шел по лестнице.

Однако то, что предстало взору на чердаке, едва не заставило сползти на пол от облегчения и захохотать. По крайней мере, в первую минуту.

Ветхая дверца все висела на своих ржавых петлях, доски под брусьями выглядели целыми – разумеется, ведь у Евы были браслеты.

Сердце тоскливо заныло, а в груди похолодело.

Они были там. Оба. Свет от одинокой свечи пробивался через щели в рассохшихся досках, и Дэн отчетливо видел Лисанского, сидящего на опущенной крышке сундука. Красивый, ровный профиль, приоткрытые губы, отросшие пряди светлых волос, выбившиеся из-за ушей и покачивающиеся от малейшего колебания воздуха. Свет и тени от дрожащего огонька свечи плясали в мягких складках рубашки, несколько верхних пуговиц которой были расстегнуты. Руки, сжатые в кулаки, лежали по обе стороны от бедер – в кои-то веки без драных перчаток! – пыльные ботинки тихо отбивали ритм по полу.

Дэн никогда не задумывался о внешности Лисанского – разве что особенно бросающиеся в глаза изменения вроде бледности, запущенности и изможденности порой заставляли злорадно ухмыльнуться. Однако сейчас он вдруг обнаружил, что Лис был красив. И тяга Евы к нему неожиданно раскрылась перед Дэном со всей ясностью – со всеми ее причинно-следственными связями, закономерностями и предопределенностями. Черт возьми, а чего он ожидал? Какая женщина устоит против такой очаровательной сволочи, как Лисанский? Особенно если тот сам захочет блеснуть? Это было неизбежно. И от осознания этого как будто стало чуточку легче. Дэн словно снимал с себя ответственность за то, что не уследил, не предостерег… Он терпеть не мог примерять какие-то роли, а уж роль старшего брата нравилась ему в сто раз меньше, чем даже сомнительная честь оказаться полезным Магистру. И вот – пожалуйста! Можно сложить полномочия и, смиренно понурив голову, повиниться: я, мол, ничего не мог поделать, красота – дьявольская сила!

Впрочем, легче стало лишь на мгновение. Свернувшийся в груди демон злости встрепенулся, жадно потянул носом сырой, промозглый воздух и учуял кровь. И глаза его налились огненной краснотой, а когти вонзились в душу. И растревожили. Разбередили. Расцарапали.

Еву было видно так же хорошо, как Лисанского. Девушка стояла босиком, в юбке и блузке, явно накинутой второпях. Ее растрепанные после сна волосы были забраны в пучок, несколько длинных прядей спадали на спину. Она держала в руках папку – ту самую, с письмами – и глядела на Лисанского с таким состраданием, с такой щемящей нежностью, что демон в груди захлебнулся раскатистым рычанием.

– Я не знаю, что делать, – произнес Лис тихо, сдавленно.

Судя по всему, разговор продолжался уже не первый час.

– У меня не получается… забыть… оставить все позади. Онане отпускает. Думаешь, я схожу с ума? – кривая, болезненная усмешка.

– В сумасшествии мало приятного, Игорь, – отозвалась Ева. – Но с ним тоже можно жить.

– Ты не понимаешь. Они оба подчас доводят меня до… помешательства. До желания наложить на себя руки. Поначалу я боялся… ее. Я и сейчас временами боюсь, просто научился жить с этим. Я знал, до чего доводит одиночество и изоляция. Кто-то, видимо из гуманныхпобуждений, оставил мне в этом доме книги, чтобы я мог занять себя и не съехал с катушек в первую же неделю. Но страх… они ведь не знают о маме, они думают, я прячу ее, скрываю ее местонахождение. Им невдомек, какой ужас я испытывал в первые пару месяцев, блуждая по пустому дому, каждую минуту ожидая увидеть ее. Рано или поздно этот кошмар должен был вылиться в галлюцинации.

– И вылился? – прошептала Ева.

– Нет. Чтобы избавиться от наваждения, я стал писать ей и просить не тревожить меня. Притворился, будто она жива, но находится далеко, а значит, не может прийти ко мне.

Лисанский замолчал.

Дэн стоял под дверью, чувствуя, как страх овладевает им, то уступая позиции злости, то захлестывая с головой. Нужно было бежать, пока не стало поздно. Дэн не боялся прорезавшегося сочувствия – бог с ним! Он прислушивался к тихим, взволнованным голосам, и их интимность, их откровенность скребла по нервам, заставляла сердце пульсировать от боли и биться загнанно и тревожно. Чернота в груди приобрела оттенок отчаянной ревности. Но ноги словно приросли к полу, и с каким-то мазохистским удовольствием Дэн продолжал слушать и ждать, прекрасно понимая, что пришел вовремя.

– Ты сказал «они», – заметила Ева. – Твоя мама и…

– Дэн.

Дэн? Он назвал по имени?

– Чертов Дэн, – выплюнул Лисанский и на секунду прижал к лицу ладонь. – Он не простит, ведь правда? Такое не прощают.

– А для тебя это важно? Его прощение?

– Не знаю. Наверное, важно. Что еще у меня осталось от прошлого? Друзья? Их никогда не было.

– Но ты не делаешь шагов к примирению.

– Каких шагов? – Лисанский рассмеялся. – Я убил его подружку, Ева. Я. Ее. УБИЛ. Ты считаешь, можно повиниться перед ним, и он великодушно похлопает меня по плечу и прослезится от осознания собственного душевного величия?

– Он простит, – сказала Ева, и Дэн вздрогнул – настолько уверенно прозвучал ее тихий сонный голосок. – Ему сейчас очень плохо…

– Так что же ты не бежишь его утешать? – вырвалось у Лисанского с неожиданной резкостью и… обидой?

– Он не нуждается в утешениях.

– Я тоже.

– Ты другой, – Ева шагнула к нему и положила папку с письмами на край сундука.

Дэн затаил дыхание. От напряжения заболели пальцы, вцепившиеся в дверной косяк.

– Ты просто устал, – продолжила Ева, и ее ладонь прикоснулась к щеке Лиса, погладила, убрала с лица непослушные пряди волос, – от одиночества, от страха, от неизвестности и тоски по тем, кого не вернуть. Но ты не сломался, ты выкарабкаешься. А Денис – он сам не справится, а от помощи отказывается. С ним нужно разговаривать по-другому.

– Вот и попробуй поговорить, – пробормотал Лис без тени раздражения или осуждения.

– Как-нибудь потом, когда он поймет, что дольше терпеть невозможно.

Ева наклонилась и мягко поцеловала Лисанского в губы. Тот обнял ее, притягивая ближе, заставляя прижаться к себе всем телом и задрожать, запустить пальцы в его спутанные волосы.

У Дэна земля ушла из-под ног. Он пошатнулся. Дыхание сорвалось с губ полухрипом-полустоном. Багровая пелена застила рассудок, но даже сквозь нее он видел, как новый поцелуй становится глубже, отчаяннее, неистовее. Как руки Евы ныряют под рубашку Лиса, и тот выгибается, подставляя шею под торопливые, жадные ласки. Как тонкие, хрупкие девичьи пальцы расстегивают пуговицы и тянут рубашку с плеч, и Лисанский вздрагивает от прикосновения холодного воздуха к обнаженной коже.

Зажмуриться. Не смотреть. Не видеть…

Вздохи, сдавленные стоны, шелест и треск ткани обрушились и оглушили. Но, вглядываясь в лица и очертания фигур, не в силах отвести глаз, впервые за долгие месяцы Дэн вдруг ощутил нечто действительно важное, настоящее, нечто такое, что потеснило проклятый смертельный мрак его существования, его беспросветного ужаса, его душераздирающей тоски и глухого, затаенного одиночества. Воспоминания – его проклятие и приговор, – не дававшие дышать, застилавшие взор, опутывавшие, словно погребальный саван, неожиданно вылиняли, выцвели, и сквозь них проступила реальность. Дэн словно очнулся ото сна.

Он попятился, не в силах больше выносить того, что творилось за старой чердачной дверью. Стиснул кулаки с такой силой, что кое-как остриженные ногти врезались в кожу. Боль пронзила ладони – слишком блеклая, слишком вялая, чтобы отрезвить или усмирить внутренний ураган. Дэн спускался по ступенькам, не понимая, откуда взялось это ощущение безвозвратной потери. Разве у него еще что-то оставалось? Что-то сохранилось после гибели Руты?

Ева предала его, променяла на врага. Ева больше не с ним…

Но разве раньше они были вместе?

Были?

Почему он не замечал? Куда смотрел? Где – и чем?! – жил в эти последние недели?

Ведь ему уже, казалось, нечего терять… Ева и Лис, странная девушка и заклятый враг – неужели они стали ему нужны? Дороги? Какая глупость!

Они оба – лишь призраки его сумасшедшего стремления к дружбе, пониманию и близости. Желания, которое, как он думал, давно умерло – там, в каменном подземелье Интерната. Они теперь – лишь пепел сгоревших дотла, упущенных возможностей.

Обхватив себя руками, он остановился на последней ступеньке и обернулся, глядя вверх, в пыльный ночной мрак ведущей на чердак лестницы.

А упущенных ли?..