В течение всей своей сознательной жизни Моэм верил в возможность человека выстраивать свою жизнь согласно намеченному плану. Яркий отрывок об узоре персидского ковра в «Бремени страстей человеческих» — метафорическое отражение его веры в то, что создание узора своей собственной жизни является единственным смыслом человеческого бытия. Карьера Моэма — во многом результат его упорных усилий и твердой воли. Будучи человеком не очень одаренным от природы, он как писатель добился успеха в трех жанрах. Еще в начале 20-х годов он определил, какое количество произведений и в какой последовательности он создаст, прежде чем отойдет от литературы. В основном он выполнил свой план, хотя война несколько нарушила сроки его осуществления. Сначала он сознательно перестал писать пьесы, затем прозаические произведения и наконец в 1958 году опубликовал работу, которую не относил ни к какому жанру художественной литературы.

В 1957 году, отвечая на вопрос о том, какой главный урок он извлек из жизни, Моэм ответил: «Прежде всего, я воспринимаю жизнь такой, какая она есть». Возможно, в старости он научился относиться философски к течению жизни и ее неожиданным поворотам, хотя на протяжении чуть ли не восьмидесяти лет пытался плести ее узор: не только сделать себе блестящую карьеру писателя, но и создать собственный духовный мир. Поскольку при этом чувства мешали принятию рациональных решений и могли причинить боль, они рассматривались как нежелательный элемент; предпочтение всегда отдавалось рассудку. Непосредственность могла выставить человека в смешном виде, поэтому она ставилась под неусыпный контроль разума; если отношения заканчивались крахом или с близким человеком в силу разочарования приходилось расставаться, он скрывал страдание под маской циничного смирения. Все пережитое, перемоловшись в жерновах судьбы, становилось материалом для его произведений. Самое главное — взлеты и падения не должны нарушать узора создаваемого человеком ковра жизни.

Скончайся Моэм тихо в 1958 году, ему в значительной степени удалось бы убедить мир в том, что после долгой и блистательной карьеры писателя он обрел покой в самом себе и нашел примирение с окружающим его миром. Однако в разработанном до мелочей замысле судьбы не было учтено непредсказуемости человеческой жизни и слабостей, которым подвержен человек в глубокой старости. В то время как в течение еще семи лет организм Моэма продолжал прекрасно функционировать физически, его умственные способности, подчинявшиеся годами железной дисциплине, начали давать сбои, которые выставили напоказ глубоко скрываемый духовный разлад, разрушили тщательно возведенный бутафорский фасад.

В 1959 году Моэм поломал устоявшийся образ жизни двумя поразившими всех решениями: он начал писать мемуары и отправился в путешествие в Азию. В пространном интервью, опубликованном в «Нью-Йорк таймс» в январе того года, он известил читателей о прекращении литературной деятельности, но уже в мае по крайней мере в двух статьях объявил, что работает над книгой воспоминаний, которая выйдет только после его смерти и будет называться «Всякая всячина». К сентябрю он попросил Барбару Бек прислать ему материалы о карьере Сири как декоратора, а в ноябре в печати появилось сообщение о том, что он завершил работу над книгой и что три японских издательства обратились к нему с просьбой продать им права на ее издание.

Помимо невозможности заставить себя отказаться от выработанной в течение всей жизни привычки писать Моэм, очевидно, приступил к работе над автобиографией вскоре после того, как в начале 1959 года прочел ряд книг о себе.

В январе 1959 года он получил еще не поступившую в продажу книгу американского писателя Карла Пфайффера, которая называлась «Сомерсет Моэм». Это была первая откровенная биография о нем. После ее прочтения Моэма охватил ужас. В свое время он не обратил внимания на просьбу Пфайффера помочь ему в работе над биографией. Может быть, именно поэтому созданный Пфайффером образ Моэма одновременно отличался поразительной точностью и содержал грубые искажения. Биограф использовал свои давние встречи с Моэмом в 30-х годах, особенно, когда тот жил в Америке во время второй мировой войны, и по-своему интерпретировал содержание полученных им в те годы писем от Моэма.

В течение последних десятилетий Моэм отговаривал биографов от написания истории его жизни, сжег не один десяток писем от них и просил других сделать то же самое с его письмами. Однако Пфайффер не последовал совету Моэма и, как следствие, писатель, к своему ужасу, увидел себя и близких, представленных во всей наготе. В апреле Моэм в несвойственном ему откровенном интервью Роберту Питману назвал биографию Пфайффера «весьма посредственной работой, которая к тому же содержит много неточностей».

Моэм немедленно приступил к работе над своими мемуарами. Возможно, именно работа Пфайффера подтолкнула его к изложению своей версии некоторых спорных периодов его личной жизни. Если Пфайффер изображает его в окружении облаченных в ливреи слуг, бесконечно путешествующим на яхте и манкирующим свои обязанности по отношению к семье, то в каком свете будущие биографы представят Сири, их брак и его связь с Хэкстоном? Он познакомил со своей точкой зрения по этим вопросам некоторых своих друзей, но какой останется его жизнь в памяти будущих читателей? После смерти будет нелегко повлиять на восприятие его широкой публикой; возможно, его автобиография станет бомбой, которая разрушит все другие представления о нем.

Не меньшее удивление, чем решение написать мемуары, вызвала его поездка по странам Азии. Начиная с 1950 года он неоднократно отклонял приглашения — даже просьбу Берта Элансона — посетить Америку, ссылаясь на то, что из-за состояния здоровья он плохо переносит длительные путешествия. Теперь в возрасте 85 лет он собирался отправиться в путешествие за тысячи миль в часть света, где тяжелый климат, огромные массы людей и языковые трудности могли плохо отразиться на его здоровье.

5 октября Моэм и Серл на пароходе «Лаос» отплыли из Марселя и спустя тридцать четыре дня, пройдя через Суэцкий канал и сделав остановки в Адене, Бомбее, Коломбо, Сингапуре, Сайгоне и Маниле, прибыли в Иокогаму. В каждом порту его поджидали журналисты и фотографы, которым не терпелось взглянуть на именитого писателя. Поездка стала походить на триумфальное прощальное турне какой-нибудь кинозвезды. Американский исследователь Клаус Джонас рекомендовал Моэму встретиться с профессором Токийского университета Мацуо Танакой, возглавлявшем в Японии «Общество Моэма», активная деятельность которого во многом способствовала росту популярности писателя среди читателей в странах Азии. В порту Иокогамы Моэма встретила многотысячная толпа его почитателей. Вплоть до конца его визита охотники за автографами и журналисты не оставляли его в покое ни на минуту. Хотя на открытие выставки книг и рукописей Моэма с его участием было приглашено триста человек, у выставочного зала собралась пятитысячная толпа. Считая его величайшим из современных английских писателей, славу которого можно сравнить лишь с Шекспиром, студенты и преподаватели университетского городка выстроились с его книгами в руках в ожидании получения автографа.

В середине декабря Моэм и Серл направились в Сайгон, откуда самолетом вылетели в Ангкор-Ват. Тридцать семь лет до этого он вместе с Хэкстоном на лодке проделал путь через джунгли по извилистым рекам, чтобы взглянуть на величественные руины храма, и теперь, оказавшись здесь снова, вспоминал то время, которое, возможно, было самым счастливым периодом в его жизни.

К концу декабря писатель и его секретарь достигли Бангкока, где оставались в течение месяца. Моэм отпраздновал здесь свой день рождения в компании студентов университета. Буддистские монахи, следуя местным традициям, окропили его руки очистительной водой и преподнесли ему национальный костюм.

Из Бангкока писатель вылетел в Рангун, а 10 февраля отправился в Сингапур, где остановился в отеле «Рэффлз», потому что, как заявил Моэм, управляющий отеля писал ему такие теплые письма, что он не мог обидеть его своим отказом. Правда, при этом писатель не сообщил журналистам, что управляющий предоставил ему и Серлу номера бесплатно.

Выделение Моэмом этих писем из тысяч других, которые он получал в последние пять лет, — лишь один из симптомов его еще более щепетильного, чем ранее, отношения к финансовым вопросам. Его всегда отличала экономность, но в последние десять лет мысль о возможном финансовом банкротстве преследовала его неотступно. Еще в Японии английский консул в Киото Фрэнсис Кинг поразился скупости Моэма. Он впервые подметил это в ресторане, когда писатель, опаздывая на пресс-конференцию, тем не менее скрупулезно изучал предъявленный ему счет. Увидев, что в него включено три порции виски, Моэм запротестовал: «Я никогда в жизни не пил три порции виски в течение дня».

Во время путешествия по странам Азии Моэм, оказавшись в предназначенном для избранных лиц роскошном клубе Сингапура «Танглин», воспользовался случаем, чтобы высказать свое давнишнее презрение к чиновникам английской колониальной администрации. Не допущенный сначала вместе с сопровождавшим его Фрэнсисом Шульманом в зал потому, что из-за изнуряющей жары и высокой влажности на них не было костюмов и галстуков, Моэм тем не менее добился, чтобы их пропустили в клуб. Оглядев зал, он нехарактерным для него громким голосом произнес: «Глядя на этих людей, начинаешь понимать, почему в Англии так остро не хватает домашней прислуги». После этого хлесткого замечания ему и его спутнику было предложено покинуть помещение.

Возможно, что подобная вспышка язвительности отражала признание им самим того, что испытанное в прошлом очарование нельзя воскресить. Покидая 16 февраля Сингапур на том же судне «Лаос», Моэм с грустью признавался: «Сегодняшняя Азия отличается от той, которую я знал. Ее населяет другой народ. Раньше владельцы плантаций, государственные служащие и бизнесмены проводили в этих странах всю свою жизнь, если не считать редких отпусков домой. Теперь я чувствую себя здесь чужим».

5 марта Моэм прибыл в Марсель. Все пять месяцев, в течение которых он переезжал с места на место, пресса неотступно преследовала его. Столь продолжительное путешествие оказалось бы тяжелым и для человека в два раза моложе. Здоровью же Моэма оно нанесло непоправимый ущерб и ускорило утрату им и без того ослабевающих умственных способностей. Доктор Розанов, который решительно выступал против этой поездки и отклонил приглашение своего престарелого пациента сопровождать его во время путешествия, сразу же по возвращении писателя приступил к его лечению от полного физического истощения. В мае Моэм отправился на курорт в Бадгастайн в надежде, что пребывание там вернет ему силы, но в начале августа Розанов настоял на полном покое и отказе от какой бы то ни было работы вообще. В сентябре стало совершенно ясно, что Моэму никогда не удастся вернуть былую бодрость. В письме Клаусу Джонасу Серл выражал опасение: «Боюсь, он быстро сдает. Это причиняет мне большие страдания, потому что я люблю его и после тридцати с лишним лет совместной жизни не могу и помыслить, что будет без него».

В начале октября Моэм, как обычно, совершил поездку в Лондон, где провел два месяца. Хотя во время своего регулярного пребывания в английской столице он занимался привычными для него делами, оставлявшие его силы не позволили ему выполнять их с такой же энергией, как раньше. Ссылаясь на слабое здоровье, он все чаще отказывался от интервью и других мероприятий. Начиная с 1960 года его письма, даже к друзьям, становятся короче. В последние три года переписка фактически легла на Серла, который соблюдал привычку писателя отвечать на каждое полученное письмо.

Несмотря на наступившее в феврале 1961 года ухудшение здоровья, Моэм в мае совершает поездку в Лондон, чтобы присутствовать на торжественном присуждении ему звания почетного члена Королевского литературного общества, а затем в Гейдельберг — также для получения почетного титула старейшего сотрудника университета. После завершения этих официальных поездок Моэм и Серл направились в Венецию и Милан. Эти поездки отняли у него последние силы. В июле Серл извещает Джонаса, что писатель «вымотан до предела и крайне слаб».

Месяц спустя журнал «Тайм», сославшись на Серла, сообщил, что «Моэм чувствует себя не совсем хорошо», но продолжает работать над своей автобиографией. Далее Серл сделал поразившее всех заявление о том, что Моэм отказался от ранее задуманного плана опубликовать автобиографию после своей смерти и решил выпустить ее сразу же после ее завершения. Поскольку в ней, по словам самого автора, он «наступает на мозоли многих коллег по перу», он решительно настроен завершить работу над ней как можно скорее, ибо «если она [автобиография] выйдет после моей смерти, они, чтобы расправиться с мной, вытащат меня из могилы». Это преднамеренно вызывающее заявление оправдалось, хотя единственным лицом, которому он «наступил на мозоль», оказалась Сири.

Решение опубликовать мемуары «Оглядываясь назад» при своей жизни, и даже при жизни дочери, оказалось роковой ошибкой писателя. Обычно указывают на несколько причин, почему свойственная Моэму проницательность на этот раз подвела его. Тед Морган объяснял это решение тем, что переговоры, связанные с изданием мемуаров, Моэм поручил вести Серлу. Тот ухватился за предложение лорда Бивербрука заплатить 75 000 фунтов за все права на издание мемуаров в Великобритании и ее территориях, хотя в конечном счете стороны сошлись на сумме, вдвое меньше указанной. Моэм якобы выразил при этом сомнение в целесообразности издания автобиографии, но Серл настоял на публикации, указав, что уже поздно идти на попятную.

Более убедительное объяснение причины издания книги дал Джон Сатро, живший на Ривьере и знавший Моэма в течение многих лет. В статье, опубликованной в одном из номеров журнала «Лондон мэгэзин» за 1967 год, Сатро утверждал, что Моэм сделал наброски мемуаров, затем сжег их вместе с некоторыми другими рукописями, в которых затрагивались вопросы глубоко личного характера. Оправившись от болезни, он как-то повстречался с лордом Бивербруком, который, выслушав жалобы Моэма на Сири, посоветовал ему: «Опиши все это в мемуарах и избавься от этих мыслей. Тебе сразу станет легче». Когда Моэм создал новый вариант, Бивербрук предложил ему фантастическую сумму. «Моэм, — писал Сатро, — как ребенок, испытал чувство гордости оттого, что за каждое слово ему предложили более высокую сумму, чем любому другому писателю за всю историю. Несмотря на решительное сопротивление Серла, Моэм принял предложение Бивербрука».

Существует еще один профессиональный аспект, безусловно повлиявший на принятие Моэмом решения опубликовать мемуары. В книге «Подводя итоги» он описывает, как первая рукопись романа, впоследствии превратившаяся в «Бремя страстей человеческих», принесла ему облегчение после ее опубликования. «Если первая рукопись не стерла в моем подсознании тяжелые воспоминания, описанные в романе, то это произошло лишь потому, что писатель избавляется от мучающих его мыслей лишь после опубликования созданного им произведения. Только представив его публике, которая, возможно, не обратит не него никакого внимания, он отрывает его от себя и освобождается от гнетущего груза».

Мемуары «Оглядываясь назад» родились из того же желания освободиться от терзавших его душу воспоминаний. «Переворачивание страниц прошлого давалось Моэму нелегко, — писал Серл в 1961 году, — особенно воспоминания о пережитых неприятностях во время брака. В те дни он потерял сон». Писателя мучили кошмары, он часто просыпался от собственного крика. После завершения работы над книгой «Оглядываясь назад» эти приступы прекратились.

Мемуары, опубликованные по частям в «Санди экспресс», так никогда и не вышли отдельной книгой. Когда весной 1962 года издатель Фрир получил и прочитал рукопись, он пришел в ужас. Сознавая, что издание книги причинит Лизе глубокую боль и серьезно подорвет репутацию Моэма, издатель, с которым писатель сотрудничал в течение 58 лет, отказался выпустить ее.

Несмотря на настойчивые просьбы Лизы, мемуары, тем не менее, были опубликованы частями. Услышав о том, что в воспоминаниях речь идет о глубоко личных сторонах жизни, Лиза позвонила отцу по телефону из Эдинбурга, но Серл ответил, что отец отказывается с ней говорить и что он велит ей передать: «Он сам решает, что ему печатать, а что нет».

Работа над мемуарами «Оглядываясь назад» явилась в 1961 году не единственным свидетельством иррациональности действий писателя и начала распада его личности. Четырнадцатого сентября Серл сообщил Клаусу Джонасу, что Моэм поручил ему продать свою обширную и бесценную коллекцию картин. Публично об этом решении не объявлялось в течение нескольких месяцев. В то время появились сообщения о частых крупных кражах художественных произведений на Ривьере. Кроме того, Моэм устал постоянно перевозить свою коллекцию в Марсель, где она хранилась в банковском сейфе во время его поездок в Лондон. Ко всему прочему страховка картин обходилась весьма дорого. Правда, сам Моэм заявил, что неохотно расстается с принадлежащими ему картинами.

Очевидно, распродажа коллекции объяснялась и другими причинами. Один из друзей писателя, Ян Флеминг, был убежден, что продажа картин, как и продажа мемуаров, представляла собой акт самоутверждения. Моэм хотел посмотреть, какой доход принесут ему картины. Он желал доказать, что приобретение их свидетельствовало о его проницательности. В его утратившем логику сознании прочно засела мысль о том, что успешная распродажа докажет, что он действительно художественная натура и тонкий знаток искусства.

Утверждение Бернарда Беренсона о том, что Моэм не был истинным ценителем живописи, подтверждается многими специалистами. Серл признавался, что Моэм, несмотря на глубокие познания в искусстве, никогда не проявлял особого интереса к имеющимся у него шедеврам. Биверли Николс заявлял, что Моэм рассматривал произведения искусства через призму денег. Писатель как-то признался, что приобрел картины потому, что «это было более выгодное капиталовложение, чем приобретение акций компании „Стэндард ойл“». По мнению Сесиля Битона, Моэм «не понимал и не любил живопись… он рассматривал коллекционирование картин как выгодное помещение капитала и символ своего статуса».

Однако с этим утверждением не согласен Кеннет Кларк, который восхищался «исключительно глубоким восприятием [Моэмом] прекрасного во всех жанрах искусства». «Стены его большой гостиной украшали картины Ренуара и Моне в дорогих резных рамах. Над лестницей висели полотна Матисса. Стоило ему увидеть полотна нового, незнакомого ему художника, например, Пауля Клее, и он тут же, на удивление быстро давал ему высокую оценку. Однажды я испытал его, показав репродукцию картин Мондриана. „О-о, это великолепно! — восхищенно произнес он“».

В своей работе «Исключительно ради удовольствия» Моэм писал, что он знает цену приобретенным им картинам. Поэтому есть все основания предполагать, что перед смертью он хотел знать, — и хотел, чтобы об этом знал весь мир, — что он обладает прекрасным вкусом.

Вероятно также, что писатель хотел продать картины для того, чтобы перевести в деньги принадлежащее ему имущество, что позволило бы предотвратить спор между родственниками из-за наследства после его смерти. Подобно королю Лиру, Моэм пытался предотвратить будущие раздоры в семье, но это привело к такому острому конфликту, о котором он не мог и предполагать.

Когда Моэм принимал решение о продаже коллекции, его, безусловно, занимала мысль о завещании и распоряжении его имуществом после смерти. В октябре Руперт Харт-Дэвис заметил Джорджу Литтлтону, что, «по мнению многих, помимо стремления не допустить передачи права владения имуществом его дочери и ее детям, у него оставалось лишь одно желание — пережить Уинстона [Черчилля]». Девятого октября писатель объявил, что помимо завещания некоторой части своих средств, он намерен передать все свое имущество фонду, руководство которым осуществляет Общество писателей, драматургов и композиторов. Из этого фонда должны будут предоставляться средства пожилым писателям, которые больны или испытывают финансовые затруднения. По словам Джеральда Келли, Моэм был убежден, что Лиза «пустит на ветер деньги», которые он заработал упорным трудом в течение всей своей жизни. Моэм стал утверждать, что его внуки еще ничего не сделали в жизни, что давало бы им право на его наследство, кроме того, что появились на свет. К тому же он уже позаботился о них, сделав им дорогие подарки и открыв для них счета в банках. Ники и Камилла получили по 6000 фунтов стерлингов, а Джулиан и Джонатан — по 10 000 фунтов. Лиза приобрела дом в Челси и контрольный пакет акций в созданной им компании. Позаботившись таким образом о своих родственниках, он планировал использовать остальное имущество для того, чтобы, во-первых, обеспечить Серла и, во-вторых, оказать практическую помощь писателям, которые не добились того, чего достиг он. Ошибка Моэма состояла в том, что в свое время он подарил дочери несколько картин из своей коллекции. Поэтому Лиза предложила отцу сопровождать его во время его визита в Лондон, чтобы присутствовать при продаже картин. Это предложение возмутило писателя до глубины души. Он усмотрел в нем стремление дочери присвоить часть полученной при продаже коллекции выручки. После того, как он через Серла передал ей, что не желает видеть ее, Лиза и ее муж обратились к Энн Флеминг, чтобы та выступила посредником между ними и отцом.

В течение лета и осени 1961 года Лиза и ее муж видели, как часто меняется настроение отца. Хотя он обычно проявлял учтивость и расположение к окружающим, на него могли находить приступы необъяснимого гнева. Как-то после обеда он удалился в свою комнату, где начал угрожать находившимся за сотни километров дочери и ее мужу: «Я им покажу! Я их вышвырну на улицу, только там им и место! Я с ними рассчитаюсь! Сукины дети!» Эти приступы паранойи, по словам Серла, стали случаться с ним за год до этого, и с тех пор становились все более частыми и принимали все более острую форму. Они сопровождались порой швырянием посуды или предметов мебели.

Другим симптомом утраты им способности здраво и логично рассуждать и принимать разумные решения стала неожиданно пришедшая ему в 1961 году в голову идея навсегда покинуть виллу «Мореск» и поселиться где-нибудь в другом месте. На пресс-конференции, устроенной в Лондоне после своего приезда, Серл объявил: «Поверьте мне, на этот раз он останется в Лондоне надолго». Когда Моэм опроверг эти слова своего секретаря, заявив, что вернется на мыс Ферра через два месяца, Серл «поправил» себя: «Совершенно верно. Он вернется, чтобы завершить свои дела». Двадцатого октября в письме Клаусу Джонасу Серл сообщал, что через несколько недель они переберутся на постоянное местожительство в Швейцарию и, возможно, никогда уже не вернутся на виллу «Мореск».

Существует несколько предположений относительно этого нехарактерного для писателя импульсивного принятия решения. Согласно одному из них, развившаяся у него мания преследования состояла в том, что Лиза и ее муж стремятся завладеть его виллой. Когда дочь попыталась успокоить его и заявила, что он, конечно же, может жить в ней до конца своих дней, писатель ответил, что его богатый сосед собирается купить виллу, чтобы снова вернуть ее ему.

Возможно, причиной его подозрительности и затмения разума была подсказанная кем-то мысль о том, что переезд в Швейцарию позволит избежать налога на наследство. Подтверждение этому можно найти в его письме Энн Флеминг, в котором он писал, что, как его убедили, проживание в Швейцарии в течение шести месяцев ежегодно даст ему возможность платить более низкие налоги, а его родственникам практически избежать налога на наследство после его смерти. Если учесть неотступно преследовавшую его в старости мысль о деньгах и его растущий страх остаться без пенса в кармане, вполне можно допустить, что перспектива сохранить свое богатство таким образом выглядела привлекательной.

В конце ноября Моэм и Серл совершили поездку в Лозанну, но через две недели Моэм заскучал и вернулся на юг Франции, окончательно смирившись с идеей провести последние дни на мысе Ферра. Он вернулся домой простуженный, и 16 декабря его осмотрел Розанов. На следующий день врач заверил любопытствующую прессу в том, что писатель поправляется и, более того, продолжает работать. Однако вскоре здоровье Моэма резко ухудшилось, и 23 февраля сам писатель сообщил Робину, что уже несколько недель находится под наблюдением врачей. Тридцать первого марта Серл пишет Джонасу, что «Моэм очень болен: он крайне медленно поправляется и ужасно слаб». Неделю спустя писатель пишет Энн Флеминг о продаже через пять дней картин и добавляет, что «он подумывает о том, чтобы сесть на корабль и махнуть куда-нибудь, все равно куда».

Содержащаяся в письме нота отчаяния и стремление прибегнуть к старому способу, позволяющему избежать принятия вызывавших у него раздражение решений, указывало на то, что Моэм понимал, какую бурю вызовут его действия. Десятого апреля в «Сотбис» в присутствии 2500 покупателей — рекордного числа лиц, когда-либо участвовавших в аукционе этой известной формы, — было продано тридцать пять полотен из коллекции Моэма. «Смерть арлекина» Пикассо принесла 80 000 фунтов стерлингов, «Плотина в Цааме» — 40 000 фунтов, а «Желтый стул» Матисса была приобретена за 38 000 фунтов стерлингов. От продажи всех картин было выручено 523 880 фунтов стерлингов, или почти 1,5 млн. долларов.

Месяц спустя после продажи коллекции о скандале между отцом и дочерью стало известно всем, и их спор был перенесен в зал суда. Лиза потребовала свою долю от выручки в размере 648 900 долларов. Опасаясь девальвации фунта и неполучения в связи с этим разрешения на перевод средств за границу, Моэм поручил «Сотбис» вырученные от продажи деньги перевести в нью-йоркский банк, где они были положены на общий счет семьи до вынесения решения суда.

В своем иске Лиза утверждала, что часть картин принадлежит ей, и приводила в качестве доказательства письма отца, в которых он заявлял, что она владелица некоторых из них.

Моэм был «шокирован и расстроен» иском дочери и ограничился сообщением для печати, что его адвокаты посоветовали ему не делать в связи с судебным разбирательством никаких заявлений. В июле его протест против решения суда, обязывающего его вернуть деньги в Англию, был отклонен.

Однако к этому времени он пустил в ход, казалось, свой последний козырь: на второй день после продажи картин он подписал документы об усыновлении Серла, и эти бумаги получили законную силу постановлением суда Ниццы от 7 июня. Этот шаг позволял Моэму объявить недействительными передачу дочери в виде дара любого имущества и сделать его владельцем только что усыновленного друга, который должен был получить наследство после смерти писателя.

С другой стороны, усыновление лишало Лизу возможности объявить отца неспособным вести свои дела, как это обычно бывает в имущественных спорах. Серл, признанный законным сыном, мог бы блокировать любую попытку поместить Моэма в лечебное заведение, тем самым сохранив право старого писателя распоряжаться своей жизнью.

Между тем здоровье Моэма продолжало ухудшаться. Надеясь, что перемена обстановки вдохнет в него новые силы, Серл в конце апреля отправился с писателем в Швейцарию. Встретившийся им там Ноэл Коуард писал: «Уилли выглядит великолепно, свежий как огурчик». Однако внешняя оболочка скрывала помутившийся рассудок. Во время мучительной поездки в Венецию в июне Серл писал Джорджу Цукору, что Моэм совершенно потерял ощущение времени: спит в течение всего дня и бодрствует по ночам. «Он просыпается в два или три часа ночи, удаляется в свою комнату и ходит по ней до утра, куря трубку и разговаривая сам с собой. Обычно его разговоры бессвязны и касаются совершенно невыполнимых планов и затей».

После возвращения на виллу «Мореск» Серл отмечал, что Моэм «очень нездоров». Когда племянница писателя Диана Марр-Джонсон с мужем навестила его летом, она пришла к выводу, что он страдает старческим слабоумием: вслед за добрыми словами от него можно было тут же услышать поток брани. Очень часто Моэм даже Серла принимал за угрожающего ему незнакомца.

Публикация книги «Оглядываясь назад» совпала по времени и оказалась неразрывно связанной с рассмотрением иска Лизы в суде. Хотя большинство английских читателей познакомились с автобиографией только после опубликования ее по частям в газете «Санди экспресс» в сентябре и октябре, многие друзья писателя уже имели возможность прочитать ее в июне-июле, когда она была напечатана в Америке в журнале «Шоу». Некоторые из них, например, Ребекка Уэст, были возмущены, другие, в частности Гарсон Кэнин, поставлены в тупик, а для многих, включая Ноэла Коуарда, ее публикация положила конец дружбе с Моэмом.

«Оглядываясь назад» — это подробное повествование о жизни самого писателя, в которой излагаются знакомые читателям стороны его жизни: детство с родителями в Париже, отрочество, обучение в Королевской школе, Гейдельберге и медицинском институте, дружба с «Розом», участие в обеих мировых войнах, отношение к религии и смерти, зарисовки друзей. На удивление прекрасно написанные, эти воспоминания интересны с исторической точки зрения и дают возможность глубже познакомиться с биографией самого писателя. В них нет ничего шокирующего.

Многие, знавшие жизнь писателя, были возмущены той частью автобиографии, которая касалась Сири и их брака. Выставление напоказ подробностей их тайной связи, рождения внебрачного ребенка, растущее отчуждение и развод было сочтено многими дурным тоном. Моэм, забыв о рамках приличия, очернил репутацию женщины, которой не было в живых и которая не могла ничего сказать в свою защиту. Он приписал ей отсутствие какого бы то ни было вкуса, полную некомпетентность в вопросах искусства и литературы, омрачение его личной жизни вечными сценами и растранжиривание его денег. Он утверждал, что она стала известна как декоратор благодаря идеям, украденным у оформителей, которые отдавали предпочтение белым интерьерам, что в финансовых вопросах она часто бывала беспринципна, а порой близка к нарушению закона. Стремившаяся всеми силами «вскарабкаться наверх», она имела много любовников до того, как вышла за него замуж, и несколько романов во время их совместной жизни.

Моэм был несправедлив в оценке Сири. Не говоря уже о несоблюдении приличия и искажении фактов, созданная им картина обнаруживает нечестность в вопросах интимной жизни. Хотя его романы с «Розом» и Сири описаны подробно и пространно, он хранит молчание о своей связи с Джеральдом Хэкстоном. Моэм пишет о глубоко переживаемом им горе в момент смерти Хэкстона, но везде представляет его как секретаря, спутника по скитаниям по свету, как друга. Алан Серл коротко упоминается как «друг на протяжении почти тридцати лет».

Многие друзья писателя утверждали, что, если уж Моэм решился быть откровенным до конца в отношении своей интимной жизни и брака, ему следовало бы открыто и честно признаться в своих сексуальных наклонностях. Он должен был бы взять на себя вину за распад брака из-за связи с Хэкстоном. Вместо этого он всецело возложил ее на Сири, представив себя в роли оскорбленного и связанного по рукам и ногам верного супруга. В качестве доказательства он привел копию написанного когда-то ей письма. Поскольку представляется маловероятным, чтобы он хранил копию тридцать лет, особенно учитывая перипетии второй мировой войны, вполне вероятно, что письмо являлось подложным и представляло собой одно из его последних «сочинений».

По иронии судьбы, попытка Моэма убедить мир в данной им оценке Сири и их брака произвела обратный эффект. Хотя ее смерть в 1955 году вызвала не так много комментариев, многие встали на ее защиту и резко осудили Моэма за его книгу. Моэм особенно остро почувствовал это во время приезда в Лондон осенью. Несмотря на избрание его почетным членом Клуба нового театрального искусства и посещения церемоний, обедов и присутствия на премьерах спектаклей, в общении с ним ряда его друзей чувствовался явный холодок. Когда он посетил клуб «Гаррик», многие члены клуба в знак неодобрения демонстративно покинули зал. Почувствовав это отношение к себе, Моэм уехал из Лондона, пробыв в столице около одного месяца. Город, который в юные годы оказал такое глубокое влияние на его жизнь, в который он всегда возвращался с любовью, потерял для него свое очарование. После этого посещения он отказался ступать на землю Англии вообще.

Нападки на Сири в книге «Оглядываясь назад» оскорбительны, продиктованы мстительностью и скандальны откровениями автора. В конце концов Моэм спокойно и без надрыва описал распад брака двадцать четыре года назад в книге «Подводя итоги», охарактеризовав развод как малозначительное событие, причинившее лишь некоторое неудобство. Брошенная им за четверть века до этого короткая фраза — «небольшая неприятность, которая вывела меня из равновесия», казалось, предполагала примирение с неудавшимся брачным союзом.

Выплеснутая на страницы автобиографии «Оглядываясь назад» желчь обнаружила фальшь внешнего спокойствия. В течение трех десятилетий ему силой воли и интеллекта удавалось держать пережитые когда-то страдания в тайниках своего сердца. С наступлением старческой немощи контроль над собой был утрачен, — не нашедшие успокоения и неотступно будоражившие душу обиды прошлого выплеснулись наружу, обнажив не зажившие раны сорокалетней давности.

По мере углубления внутреннего разлада давнее прошлое неразличимо переплелось в его сознании с настоящим. Как-то он по ошибке принял дочь за давно уже покойную жену и обрушился на нее: «Сири, сволочь! Ты разрушила всю мою жизнь. Как смеешь ты появляться в моем доме? Вон отсюда!» Утверждают, что Моэм, став (или полагая, что стал) жертвой шантажа со стороны Сири из-за его связи с Джеральдом Хэкстоном, убедил себя в том, что его дочь готова поступить точно так же из-за его связи с Серлом. К борьбе с призраками прошлого примешалась борьба за сохранение настоящего.

Это смешение времен с особой силой проявилось 27 декабря 1962 года, когда адвокаты Моэма объявили, что он подает в суд иск, в котором отказывается от юридического признания Лизы своей дочерью. «Я всегда считал ее своей дочерью, — говорилось в заявлении, — но юридически она является дочерью Генри Уэлкама. Она родилась в 1915 году. Уэлкам никогда не отказывался от своего отцовства в отношении ее». Моэм и далее считал ее своей дочерью, но, поскольку юридически она не является его ребенком, он на основании закона может отказать ей во всех правах на его наследство, включая право на долю виллы «Мореск». Сославшись на статью 950 Гражданского кодекса Франции, в котором говорится, что наследнику может быть отказано в праве на наследуемое имущество, если он или она проявляет неблагодарность, Моэм в своем иске утверждал, что Лиза никогда не проявляла заботы о нем и что ее требование передать ей часть картин его коллекции является проявлением посягательства на его собственность. «Моей дочери всегда было наплевать на меня», — ставил точку Моэм в разразившемся споре.

Еще больший накал драме придало сообщение об усыновлении Моэмом Серла, который мог теперь стать единственным наследником писателя. Серл испытывал удовлетворение от усыновления и нисколько не удивился этому шагу после тридцати пяти лет совместной жизни с Моэмом. Правда, он испытывал неловкость, потому что, как он утверждал, у него с Лизой всегда были дружеские отношения. Со своей стороны, Лиза была поражена решением отца, потому что всегда рассматривала Серла «всего лишь как секретаря [Моэма]».

По совету своих адвокатов, которые предупредили ее, что Серл как законный сын унаследует все имущество писателя, Лиза в феврале 1963 года подала иск в суд, ставя под сомнение акт усыновления отцом Серла.

Закрытое слушание дела состоялось 12 июня в Ницце. Каждая сторона была представлена лучшими парижскими адвокатами. Суд согласился с Лизой и постановил, что она является законной дочерью Моэма и что в силу этого усыновление Серла не имеет юридической силы.

Когда Серл сообщил Моэму о решении суда, тот болел и находился в постели. Сначала писатель не мог понять что ему говорят. Когда же смысл дошел до его сознания, он впал в отчаяние. Серл сообщил журналистам, что он не обсуждал этого вопроса с писателем. «Решение действительно потрясло его», — охарактеризовал он состояние Моэма.

Всю зиму Моэм чувствовал себя неважно; поэтому в апреле он отменил намеченную поездку в Италию и Грецию. По мнению Серла, иск Лизы привел к резкому ухудшению общего состояния писателя. Моэм в письмах друзьям все чаще жаловался на то, что Лиза сделала последние годы его жизни невыносимыми.

К сожалению, решение суда Ниццы не прекратило затянувшейся и мучительной тяжбы. В августе Моэм опротестовал решение суда об аннулировании его решения усыновить Серла. Но после слушания дела 22 января 1964 года через адвокатов было объявлено, что стороны достигли полюбовного согласия. Лиза получала 250 000 долларов из 648 900 долларов, на которые она претендовала после продажи коллекции; почти все ее права на владение долей виллы «Мореск» были восстановлены; Моэм обязался покрыть все расходы, связанные с рассмотрением ее иска. Она, в свою очередь, согласилась в дальнейшем не претендовать ни на какую другую собственность отца, а Моэм отзывал свой иск с протестом против решения суда о незаконности усыновления им Серла.

После слушания дела Лиза виделась с отцом еще один раз, в августе 1964 года, когда он по ошибке принял дочь за ее мать.

К моменту урегулирования спора состояние здоровья Моэма настолько ухудшилось, что проблески ясного сознания посещали его в течение лишь очень коротких периодов времени. «Мистер Моэм очень странно себя ведет», — делился своими опасениями Серл в письме Джонасу. Как-то Серл на время отлучился в Ниццу. По возвращении он обнаружил, что Моэм куда-то исчез. После усиленных поисков он был найден на одной из дорог мыса Ферра; при этом писатель все время повторял: «Серл оставил меня! Серл оставил меня!» В другой раз Моэм стал изображать из себя короля Лира: он то бросался бежать, как ребенок, то останавливался на какое-то время, то снова бросался бежать.

По мере того как Моэм становился совсем беспомощным, Серл в еще большей степени взял на себя выполнение возросших обязанностей: он продолжал отвечать на сотни писем, приходивших на виллу каждую неделю, подражая при этом стилю Моэма. Он держал назойливых журналистов на расстоянии и лишь перед самым 90-летием писателя организовал им короткую встречу с Моэмом. При этом Серл предупредил журналистов, что Моэм очень быстро устает и что он все больше проводит дни как и любой другой человек его возраста. После завтрака писатель гуляет по саду, а после легкого обеда ложится отдохнуть. Послеобеденный сон теперь становился все продолжительней. В полдень, взяв с собой двух любимых собак — пекинеса и таксу, — Моэм совершал прогулку по прилегающим к вилле дорогам; иногда в сопровождении Серла он отправлялся в короткую поездку на машине. Вечером он, как всегда, являлся к ужину одетым в строгий костюм. После ужина играл с Серлом в какую-нибудь игру, а затем, как всегда рано, отправлялся спать.

Шестидесятилетняя привычка писать по утрам уступила место отдыху, сопровождаемому легкой дремотой или слушанием музыки; правда, наступившая глухота отняла у него к концу жизни и это удовольствие. С дней юности в Уитстебле чтение доставляло ему самое большое удовольствие и всегда служило утешением. Но теперь катаракты затянули его глаза непроницаемой пеленой. Его память начала отказывать ему: он забыл, что когда-то написал «Пироги и пиво» и «Острие бритвы», хотя иногда вспоминал проживание в маленьком домике в Южной Каролине. Его давнишняя страсть, бридж, также стала для него недоступной.

Когда настало время для интервью, перед журналистами предстал маленький, щуплый, шаркающий старик, облаченный в повседневную одежду: распахнутая рубашка без воротника, шарф вокруг короткой шеи, фланелевые брюки, коричневый спортивный пиджак и серые замшевые шлепанцы. Его седые, слегка отдававшие голубизной волосы поредели; лишь глаза по-прежнему сверкали на старческом скуластом лице.

Журналисты, прибывшие из Нью-Йорка и Лондона, испытывали одновременно сочувствие к этому раздавленному годами старику и удивление от случайных озарений его ума. Временами сидящий перед ними писатель, заикаясь, пересказывал случившиеся с ним когда-то истории, которые все еще завораживали своей необычайностью, и проявлял учтивость, свойственную человеку викторианского периода. «Даже в возрасте 90 лет, — вспоминал Стивен Култер, — Моэм производил впечатление чуткого человека. Он прилагал огромные усилия, чтобы не разочаровать навестившего его гостя».

Однако тем, кто общался с ним в последнее время постоянно, представал иной, вызывавший жалость человек. Когда Лайонел Хейл попытался взять интервью у Моэма для Би-би-си, он обнаружил, что в течение десятиминутной беседы писатель был способен удерживать нить разговора лишь в течение нескольких коротких мгновений. Поэтому Серл находился в этот момент рядом, чтобы как-то сгладить возникавшие неловкости. Моэм часто не понимал, что происходит вокруг. Как-то, представив себя заключенным в тюрьме, он прошептал Серлу: «Они сговорились сгноить меня здесь, в Венеции». После интервью Хейл сокрушался: «Боже, лучше бы я не приезжал!»

Робин Моэм прилетел к дяде, чтобы поздравить его с днем рождения, и в качестве подарка привез Библию, текст которой был отпечатан крупным шрифтом. Проснувшись утром и увидев комнату, наполненную подарками и цветами, Моэм произнес: «Можно подумать, что я в могиле». Не послушавшись совета доктора Розанова, Моэм отправился в «Шато Мадрид» на обед со своими старыми друзьями леди Давердейл и леди Бейтман, на котором присутствовало еще девять гостей. Но к полудню он почувствовал такую усталость, что был вынужден отменить обед с лордом Бивербруком. «Девяностолетие не приносит радости», — поделился он своими мыслями с журналистами.

За несколько дней до этой даты Моэм признавался Стивену Култеру: «Я люблю Восток. На Востоке я чувствую себя уютно и счастливо. Я мечтаю побывать в некоторых местах, но знаю, что если я отправляюсь туда, то там меня настигнет смерть. Я хотел бы поехать на Капри, где началась моя жизнь. Оттуда я направился бы в Ангкор-Ват. Но мой врач говорит: „Если вы хотите поехать туда, поезжайте, но обратно вы не вернетесь“».

Лишенный удовольствия, которое он получал от чтения, музыки, бриджа, Моэм сохранил желание путешествовать, быть постоянно в движении, что позволяло ему временно найти отдушину от назойливых мыслей.

Возможно, путешествия превратились для него в своего рода неискоренимую привычку, удобное средство для того, чтобы избежать жизненных забот и оставаться сторонним наблюдателем в нескончаемой веренице мимолетных встреч. Слова Грэма Грина, еще одного вечно странствующего писателя, в какой-то мере могли бы быть отнесены и к Моэму: «Мне кажется, я слишком много путешествовал, посетил слишком много мест и, очевидно, слишком много перечувствовал. Вероятно, жизнь приносит больше радостей в том случае, когда впечатлений меньше, но они глубже».

Моэм совершил свое последнее путешествие 7 апреля, когда Серл отвез его в Венецию. И хотя он часто называл Венецию «городом, который я люблю больше всех остальных», и ему всегда доставляло наслаждение останавливаться в отеле «Гритти Палас», на этот раз былого очарования он не испытал. После возвращения на мыс Ферра он писал Яну Флемингу — или, скорее всего, Серл писал за него, — что он болен, чувствует себя ужасно и что, вернувшись из Венеции, он понял, это его последнее путешествие.

Оставшиеся полтора года своей жизни Моэм безвыездно провел на вилле «Мореск», пребывание на которой нельзя назвать иначе, как кошмар. Присущая ему брезгливость приобрела чудовищные формы. Всегда испытывая неловкость от общения с незнакомыми ему людьми, он отказался от ухода за ним медицинских сестер. Теперь Серл спал с ним в одной спальне, оказывая ему ночью необходимую помощь, помогая совершать обычный туалет, что позволило как-то сохранять внешнее достоинство при растущей старческой немощи.

Серлу становилось все труднее справляться с писателем, утратившим контроль над собой. За десять лет до своей смерти Моэм писал: «Старость трудно переносима не ослаблением умственных и физических способностей, а навалившимся бременем воспоминаний». Сейчас, когда воспоминания нахлынули на него, их бремя стало действительно невыносим. По ночам писателю не давали покоя образы людей, которых давно не было в живых и которые, казалось, были забытым. В эти минуты он просыпался с криком: «Избавьте меня от всех этих лиц!»

В последние два года убежденность в том, что Сири явилась причиной краха всей его жизни, сменилась более глубокой, навязчивой и столь же ошибочной убежденностью в том, что все, к чему он притрагивался, обращалось в прах. «Я — неудачник, — жаловался он своему племяннику. — Всю жизнь я совершал одну ошибку за другой. Я прожил жалкую жизнь… Что бы я ни делал, все кончалось крахом… Немногие друзья, которые у меня были, все без исключения, в конце концов возненавидели меня».

Это чувство вины, оправданной или воображаемой, определяло отношение Моэма к смерти и загробной жизни. До самых последних дней жизни писателя Серл не терял надежды на появление признаков религиозной веры у своего друга, которого всегда интересовал духовный мир человека и который всегда испытывал зависть к тем, кто сохранил веру в Бога. Моэм не только остался неверующим, но и находил успокоение в своем неверии в загробную жизнь. В день своего 90-летия он спокойно «исповедался» Эвансу Макнотону: «Я ожидаю смерти без страха, потому что не верю в потусторонний мир. Если в глазах людей я грешил и не был наказан, я не боюсь наказания после ухода из жизни». Однако стремление обрести хоть какую-то опору перед неизбежным превращением в ничто и его постоянная потребность в утешении — что он избежит возмездия за свои грехи — для близких друзей писателя превратились в конце концов в довольно-таки обременительную обязанность.

Самым тяжким грузом памяти, причинявшим Моэму мучительные страдания, была его давнишняя незаживающая рана. Как он признавался Макнотону, «возможно, самым отчетливым воспоминанием, которое мучит меня уже более 80 лет, является смерть моей матери. Мне было восемь лет, когда она умерла, и даже сегодня боль от ее смерти так же остра, как и тогда, когда это случилось в Париже». Ни роман «Бремя страстей человеческих», ни «Подводя итоги» не залечили этой раны. Иногда Серл, проснувшись ночью, видел Моэма сидящим в слезах с фотографией матери в руках.

Серл и некоторые друзья, все еще приезжавшие на виллу «Мореск», пытались облегчить страдания писателя, в котором угасала жизнь, но к декабрю 1964 года он из-за своей немощи большую часть времени проводил в одиночестве. Серл писал в эти дни Патрику Кинроссу: «Ваша открытка на Рождество глубоко тронула меня и доставила мне большую радость. Последние три года моей жизни — сплошной ад; эти годы полны горечи и ощущения нереального. Здоровье бедного Уилли ужасно. Он полностью утратил память и не может сконцентрироваться ни на одной мысли. Он живет в каком-то наполненном ужасами, одному ему ведомом мире, который, должно быть, очень мрачен, если судить по его крикам и проявлениям страха. Трагический конец жизни!»

Встречавшимся с ним друзьям в тот период не могла не приходить в голову мысль о том, что смерть вскоре принесет ему успокоение. Как-то в январе 1965 года Алек Во встретил Моэма и Серла, прогуливавшихся по Променаддез-англе в Ницце. Моэм сделал комплимент спутнице Во: «Ваш раздуваемый ветром плащ делает вас похожей на птицу». «Все его лицо расплылось в улыбке, — вспоминал Во. — Он был в хорошем настроении и выглядел бодрым. Когда мы расстались, я поглядел ему вслед и сказал самому себе: „Может быть, я вижу его в последний раз. Дай Бог, чтобы это было так, ради него же самого“».

Моэм часто признавался друзьям и журналистам, что каждый день, ложась в постель, он надеется, что не проснется. Как-то, гуляя после обеда по саду, он неожиданно прислонил голову к стене, разрыдался и, обращаясь к Робину, воскликнул: «Я жалок. Почему я не могу умереть?»

Но воля к жизни у Моэма была огромна. Смерть матери, утрата семейного очага, мучительные годы жизни у дядюшки-священника и учебы в Королевской школе закалили его волю и придали ему решимость во что бы то ни стало быть хозяином своей судьбы. Твердость характера позволила ему получить медицинское образование и осуществить длительное восхождение по тернистым ступеням ученичества, прежде чем он достиг славы как писатель. В последующие десятилетия он всячески охранял свой душевный покой, порой за счет интересов других. Хотя в начале 1938 года он объявил, что спокойно встретит смерть, он применял все известные медицинские средства, чтобы отдалить ее. Несмотря на невысокий рост и предрасположенность к туберкулезу, его организм обнаружил удивительную жизнестойкость и даже теперь, к концу жизни, благодаря курсам лечения Ниханса его тело продолжало прекрасно функционировать, в то время как разум отказывал ему: тело подчинялось его затухающим сигналам, оно упорно боролось и продолжало увлекать за собой уже разладившийся и распавшийся рассудок.

Свой девяносто первый год жизни Моэм, проснувшись, встретил словами: «Черт возьми, еще один день рождения!» Как обычно, он получил множество писем, телеграмм, подарков и даже фотографировался. Однако из-за его состояния впервые никаких торжественных обедов и ужинов по этому случаю не устраивалось.

Зимой у него случился легкий сердечный приступ, а 3 марта он простудился, что вызвало серьезное затруднение дыхания. Серл сообщил, что Моэм не в состоянии произнести ни одного слова. Через два дня он был доставлен в больницу неподалеку от Ниццы и мир приготовился к сообщению о его смерти. Однако уже 8 марта писатель покинул больницу и, опираясь на руку своего друга, вернулся на мыс Ферра с надеждой, что в следующем месяце совершит поездку в Германию.

Моэм, на удивление, поправился очень скоро, и уже в мае принимал у себя племянника Робина вместе с его другом Дереком Пирлом. Правда, они остановились не на вилле, как раньше, а в ближайшем отеле. Писатель встретил их приветствием: «Алан! К нам пожаловали два очаровательных молодых человека». За обедом он был внимателен к Пирлу, всячески заботясь о том, чтобы тот чувствовал себя в гостях уютно. Было совершенно очевидно, что память отказывалась подчиняться ему и он почти ничего не слышал. Вдруг он попросил Алана Серла принести знак, врученный ему Гейдельбергским университетом. Пирл вспоминал: «Он стоял улыбаясь, старый ребенок с медальоном в руке… Я впервые оказался у него в доме и очень волновался; к тому же я столько наслушался о приступах раздражительности старого хозяина виллы. Однако когда я увидел очень маленького семенящего старичка, довольно сентиментального, который часто впадал в забытье, с медальоном и лентой в руках, мое волнение быстро прошло».

Когда Моэм сел и на минуту задумался, Серл попросил Пирла подойти и поговорить с Моэмом, потому что тому ужасно не нравилось оставаться одному. «Я подошел к нему, — вспоминал Пирл, — не зная, какой задать вопрос, чтобы разрядить возникшее неловкое молчание. Я подсел к писателю и спросил: „Скажите, сэр, какое самое яркое впечатление осталось у вас в памяти?“. „Я н-не могу вспомнить н-ни об одном“, — промолвил он». Когда Пирл похвалил сад, писатель ответил, что, к сожалению, он не имеет возможности теперь видеть его. Прощаясь, Моэм пожал обоим руки и напутствовал их: «Было очень любезно с вашей стороны навестить меня. Будьте счастливы, если это только еще возможно в наши дни».

В декабре 1964 года Серл признался Патрику Кинроссу: «Мы ведем затворническую жизнь: гостей мало, и мы редко куда-нибудь выбираемся. Последний раз мне удалось побыть одному два года назад. Признаюсь честно, я так хочу наконец обрести свободу». Тем не менее, он продолжал заботиться о старом друге так же внимательно, как и прежде. В сентябре Серл по секрету сообщил журналисту Майклу Мойнихэму: «Он хочет умереть. Врач навещает его каждый день; его тело в прекрасном состоянии, он абсолютно здоров физически и не страдает отсутствием аппетита. Курс лечения [Ниханса] дал силу его телу, но не разуму».

Серл сообщил Мойнихэму, что каждую неделю Моэм продолжает получать от 300 до 400 писем, на каждое из которых он отвечает теперь одним из пяти стандартных ответов. Правда, посещения друзей часто превращаются в пытку: «Недавно приезжал Ноэл Коуард и Дэвид Нивен. Ноэл — давний друг Сомерсета. Разговора между ними не получилось. На прошлой неделе три пятиклассника из Королевской школы, отдыхавшие в Болье-сюр-Мер, посетили виллу, чтобы засвидетельствовать уважение. Им удалось лишь пожать ему руку».

Коуард, который стал понемногу отходить после гнева, охватившего его в связи с публикацией книги «Оглядываясь назад», в своем дневнике писал о томящей его грусти после посещения Моэма, потому что «тот был жалок и трогателен в своей благодарности. Бедолага доживает последние дни в полном отчаянии и преследуемый кошмарами. Он полностью утратил способность к общению и знает, что потерял контроль над своим разумом». После встречи с писателем Джордж Райлэндс вспоминал, что во время посещения им Моэма тому показалось, будто кто-то стоит за его спиной и собирается вонзить ему в спину нож и что Алан хочет оставить его.

Когда один из старых друзей писателя, Раймонд Мортимер, остановился на соседней вилле «Фиорентина», Моэм, к ужасу всех окружающих, выразил желание увидеться с ним. При встрече Моэм не узнал Мортимера и, сидя за столом, все время пытался взять фарфоровые груши, украшавшие стоящее на столе блюдо.

К концу ноября состояние здоровья Моэма ухудшилось настолько, что ведение всех дел было официально передано в руки Серла. Десятого декабря Моэм споткнулся о ковер и упал, получив при падении ссадину от удара об угол стола. Тотчас же был приглашен доктор Розанов, который наложил на рану повязку. Но как только Розанов уехал, Моэм, как ребенок, сорвал повязку, еще более травмировав рану. Когда он встал среди ночи, он снова споткнулся и ударился головой об угол камина. Этот удар, очевидно, вернул ему ощущение реальности. Полагая, что он приехал из какого-то долгого и непонятно куда путешествия, он сказал Серлу: «Я ищу тебя уже два с половиной года. Нам нужно о многом поговорить. Я хочу поблагодарить тебя и сказать: „Прощай!“»

Вскоре после произнесения этих слов он потерял сознание и был срочно доставлен в ближайшую больницу, где врачи определили, что с ним случился удар. Розанов пригласил на консилиум специалиста по сердечно-сосудистым заболеваниям и невропатолога, которые заключили, что спазм сосудов мозга во многих местах привел к их закупорке. Он был помещен в кислородную камеру. Розанов отмечал, что «силы покидали его, но тело боролось изо всех сил».

Четырнадцатого декабря состояние Моэма улучшилось: температура спала до нормальной и произошел отток крови от легких. Тем не менее Розанов, отвечая на вопросы назойливых журналистов, заявил, что только чудо может спасти писателя. Сознавая неизбежный исход, Серл заявил представителям прессы, что он перевозит Моэма на виллу «Мореск», потому что писатель всегда хотел умереть в своем доме. Однако Розанов решительно воспротивился этому и настоял, чтобы Моэм пока оставался в больнице, а если его положение станет безнадежным, то его увезут умирать домой.

На следующий день состояние впавшего в кому Моэма резко ухудшилось: температура снова резко поднялась. Стало очевидно, что смерть неминуема. Рано утром 16 декабря 1965 года Серл и Розанов вызвали машину скорой помощи и писатель проделал свой последний путь по извилистым дорогам мыса Ферра к своей вилле. Правда, он уже не сознавал, что снова оказался среди предметов, которые собирал всю жизнь, перед простиравшимся до горизонта морем. В три часа тридцать минут утра, спустя час после прибытия из больницы, он скончался в своей спальне. Узор жизни со всеми его несовершенствами был завершен.

«Врач привыкает к смерти, — произнес по этому случаю Розанов. — Но для меня это была смерть моего друга». Многие французы в знак уважения к человеку, которого они часто называли «уважаемый мэтр», принесли венки цветов к воротам его виллы. Однако, исполняя волю умершего, никакой панихиды не устраивалось. Он был кремирован 20 декабря, и его прах был доставлен в Королевскую школу в Англию.

Моэм хотел быть похоронен на монастырском кладбище Кентерберийского собора, но на нем могли быть погребены только архиепископы и другие имеющие высокий сан священнослужители. Поэтому был достигнут компромисс: прах писателя был помещен в стену библиотеки, названной в честь Моэма и расположенной на территории собора. На месте, где он был замурован, установлена мемориальная доска.

Поразительно, что Моэм, родившийся в Париже, проживший почти сорок лет на мысе Ферра, оставивший свое сердце на Капри семьдесят пять лет назад и всегда духовно ощущавший себя дома в Азии, выбрал своим последним местом упокоения Кентербери. Объяснение, должно быть, можно найти в том, что он не ощущал своих корней, его жизнь представляла собой постоянные странствия и он всегда испытывал духовную отстраненность. Кентербери, где была расположена Королевская школа, воплощал для него связь с прошлым и обществом, к которому он никогда полностью не принадлежал. Несмотря на свой космополитизм, Моэм был англичанином и Королевская школа воплощала для него английский дух. При всем свойственном ему цинизме последнее слово, произнесенное умирающей госпожой Кинг в «Эшендене» было «Англия». Возможно, оно вызывало в душе писателя эмоцию, которая была глубже, чем это готовы были признать многие.

Прах Моэма был помещен в стену 22 декабря; на церемонии присутствовала Лиза, другие члены семьи и сорок мальчиков Королевской школы, которые по случаю похорон раньше времени вернулись с каникул.

Когда служба подходила к концу, на окружавшей собор стене появилась черная кошка, которая осторожно ступала по уложенным еще несколько веков назад камням, настороженно обозревая происходящее внизу. Остановившись на минуту и оглядев выстроившихся полукругом скорбящих, она, очевидно удовлетворив свое любопытство, неторопливо удалилась. Будь Моэм жив, этот эпизод, безусловно, позабавил бы его.

В завещании, подписанном Моэмом 9 июля 1964 года, поварихе Аннет и слуге Жану оставлялось по 5000 долларов. Всем остальным слугам, проработавшим у него последние пять лет, завещалось по 1400 долларов. В дополнение к счетам, открытым на имя Лизы в 1929 и 1948 годах, она становилась владелицей виллы «Мореск». Спустя год она продала ее за 730 000 долларов американскому строительному магнату, который полностью перестроил ее, а на месте сада возвел несколько роскошных вилл.

Алану Серлу оставлялось все содержимое виллы, которое в 1967 году было продано на аукционе «Сотбис» за 67 000 долларов, 140 000 долларов наличными и все гонорары от издания произведений писателя до конца его жизни. После смерти Серла право на эти гонорары должно было перейти Королевскому литературному фонду для оказания помощи нуждающимся писателям и их иждивенцам. Только в 1987 году фонд получил по завещанию Моэма 133 237 фунтов стерлингов.

Гуляя как-то по саду виллы с Майклом Мойнихэмом, Серл пожаловался на то, что смерть Моэма не принесла ему свободы. В 1966 году он пережил нервное расстройство, а впоследствии стал жертвой болезни Паркинсона. От переживаний у него развился нездоровый аппетит и он невероятно располнел. Тогда же он начал сорить деньгами направо и налево.

Прожив большую часть жизни с Моэмом, Серл не приобрел друзей. Поэтому, когда писатель умер, Серл обнаружил, что многочисленных друзей Моэма интересовал писатель, а не его компаньон. Он попытался установить отношения с представителями обоих полов, но из этого ничего не получилось. Когда писатель умер, Серлу было уже около 60 лет. Возможно, ему разумнее было бы переехать в Англию и попытаться начать там новую жизнь, но покинуть Ривьеру и позабыть все оказалось не так-то легко. Поэтому он осел в комфортабельной квартире на авеню Гран-Бретань в Монте-Карло, где и умер 25 августа 1985 года в возрасте восьмидесяти лет. Его отказ оставить воспоминания о совместной жизни с писателем — лишь одно из многих обвинений, брошенных ему в лицо к концу его жизни.