Театральные залы, заполняемые каждый вечер желающими посмотреть «Леди Фредерик», вскоре заставили руководителей театров по-новому взглянуть на Сомерсета Моэма. В течение восьми месяцев лондонские театры поставили еще три пьесы, которые ранее они отвергали годами. Двадцать шестого марта 1918 года театр «Водевиль» осуществил постановку написанной Моэмом еще в 1905 году пьесы «Джек Стро», комедию-фарс, в которой высмеивается снобизм и сюжет которой строился на ошибочном принятии одного человека за другого. «Джек Стро», главную роль в которой исполнял комик Чарлз Хотри, выдержала 321 представление.

Спустя месяц в театре «Комеди» состоялась премьера пьесы «Миссис До», созданной Моэмом в 1904 году. Это еще одна история обольстительной авантюристки. В отличие от леди Фредерик миссис До — богатая вдова, все усилия которой направлены на то, чтобы поймать в сети и женить на себе молодого привлекательного аристократа. Моэму снова повезло с составом артистов: в пьесе были заняты лучшие актеры того времени — Фред Кер и Мэри Темпест. «Миссис До» шла на сцене 272 вечера подряд.

Меньший успех сопутствовал пьесе «Исследователь», которая была поставлена Льюисом Уиллером в театре «Лирик» 13 июня и прошла лишь 48 раз. Написанная почти десять лет назад и послужившая позднее основой для романа, она была снова переделана в пьесу. Работа не привлекла внимания зрителей из-за неискренности главной идеи. Вынужденный снять ее с репертуара ранее, чем предполагал, Уиллер попытался возобновить постановку в 1909 году после переработки Моэмом третьего акта, но и тогда пьеса продержалась на сцене всего одну неделю.

Несмотря на некоторую неудачу постановки «Исследователя», Моэм менее чем за год становится самым популярным в стране драматургом. В июне 1908 года в Лондоне шло сразу четыре его пьесы. Такого не случалось ранее ни с кем и было повторено лишь семьдесят лет спустя Аланом Айкбурном. Юмористический журнал «Панч» в своем июньском номере отметил этот успех драматурга карикатурой, на которой был изображен Шекспир, грызущий от зависти ногти при виде четырех щитов, рекламирующих разные пьесы Моэма.

О реакции неожиданно ставшего знаменитым драматурга можно судить по сделанной им в 1908 году записи в дневнике:

«Успех. Не думаю, чтобы он оказал на меня заметное влияние. Во-первых, я ожидал его и, когда он пришел, встретил это как естественный результат моих усилий и не нашел ничего особенного, о чем стоило бы много говорить. Единственное, что он принес мне, — это избавление от финансовых тревог, которые никогда не покидали меня. Мне была ненавистна мысль о бедности. Я не мог смириться с мыслью о том, что мне придется всю жизнь сводить концы с концами».

В своем дневнике Моэм неоднократно упоминает о бедности, которую ему якобы пришлось пережить во время первых лет его литературной карьеры. Хотя он действительно испытывал финансовые затруднения, но он никогда не был беден в прямом смысле этого слова. Вплоть до тридцати лет он получал благодаря наследству гарантированный доход в размере 150 фунтов стерлингов в год. В то время на 100 фунтов в год можно было жить вполне достойно, хотя и не роскошествуя. Следует напомнить, например, что Моэм снимал вполне приличную квартиру в Париже за 28 фунтов стерлингов в год. Кроме того, он получал гонорары за свои произведения. Как он позднее признавался Годфри Смиту, «в течение первых десяти лет писательской карьеры я зарабатывал 100 фунтов в год; в то время на них можно было легко прожить».

Моэм не бедствовал ни когда жил у викария, ни когда учился в Королевской школе, ни в Гейдельберге. Его жилье на Винсент-сквер было скромным, но комфортным. Квартиры, которые он снимал вместе с Уолтером Пейном в Карлайл-мэншнс и на Пэлл-Мэлл вряд ли походили на клетушки, в которых ютились нищенствующие художники. Кроме того, хотя во время поездок в Испанию, Францию и Италию он был вынужден соблюдать экономию, сам факт путешествий никак не свидетельствовал о бедности совершавшего их человека.

Говоря о бедности, Моэм имел в виду его нежелание мириться с унизительным, как ему думалось, положением, в котором он оказался по сравнению с жившими на широкую ногу некоторыми друзьями и знакомыми. После публикации «Лизы из Ламбета» он стал вращаться в литературных кругах Лондона и чаще встречаться с богатыми молодыми людьми на обедах и в загородных домах. Будучи застенчивым от природы и страдая комплексом неполноценности, он, должно быть, остро ощущал свое финансовое положение, казавшееся ему ущербным. Как отмечал Фредерик Рафаэль, «от отсутствия богатства он испытывал не голод, а стыд».

Свобода, которую давали Моэму деньги, имела для него гораздо более важное значение, чем возможность вести роскошную жизнь; и такое отношение к деньгам останется у него на всю жизнь. Во время пребывания в доме викария и учебы в Королевской школе его дядюшка постоянно напоминал ему, что его расходы не должны превышать положенных 150 фунтов. Но даже став взрослым, он не мог распоряжаться этими деньгами самостоятельно. Во время обучения в медицинском институте и в последующие десять лет жизни он ощущал ограничительные запреты, постоянно напоминавшие ему о необходимости заботиться о средствах к существованию и строить свою жизнь с оглядкой на скромный доход. Однако после успеха, принесенного ему театром, и гарантий будущих гонораров он установил еще более строгий контроль над своими расходами. «Я был рад зарабатывать большие деньги как драматург, — писал он в книге „Подводя итоги“. — Они давали мне свободу, и я очень осторожно обращался с ними, потому что не хотел никогда больше оказаться в таком положении, когда из-за их отсутствия я был бы обязан делать то, к чему у меня не лежала душа».

Гораздо позднее Моэм утверждал, что богатство позволило ему не считаться с волей руководителей театров. Он использовал приобретенную свободу для сохранения такой творческой независимости, какой его критики не хотели за ним признавать. Его экономическая самостоятельность позволила ему устоять перед настойчивыми просьбами Чарлза Фромана внести изменения и сделать более оптимистичным второй акт пьесы «Земля обетованная», чтобы в коммерческом отношении она стала более привлекательной. Когда в 1920 году он был приглашен в Голливуд с единственной целью стать живым украшением киностудий, он отклонил приглашение и вместо этого отправился в Полинезию за сбором материала для своих произведений. Джордж Доран, бывший в течение многих лет американским литературным агентом Моэма, писал о том, как он стал свидетелем неподкупности писателя, когда речь шла о его творчестве.

«Я дважды оказывался рядом с ним в моменты, когда он твердо стоял на своем. Однажды он вернул чек на 25 000 долларов, предложенный ему за создание сценария к звуковому фильму, которые в то время только стали появляться. В другой раз он отказался от контракта в 150 000 долларов на право экранизации одного из своих произведений и согласие написать по нему сценарий. Он был решительно настроен не рисковать и не подвергать опасности плоды своего труда».

Моэм использовал финансовую независимость для того, чтобы самому определять направление своей литературной деятельности. После 1908 года он никогда не позволял приобретенному богатству каким-либо образом мешать его карьере. В течение нескольких десятилетий он был самым высокооплачиваемым писателем и мог бы легко последовать примеру других коллег по перу, например, Макса Бирбома или Э. Фостера, отошедших от литературы в раннем возрасте и с комфортом проживших остальную часть жизни. Надо отдать должное Моэму: после 1908 года он в течение еще 55 лет продолжал писать, изучать философию, религию и природу человека с таким же рвением, как и начинающий писатель. Моэм постоянно утверждал, что деньги для него — это средство для достижения цели. «Деньги, — любил повторять он, — дают человеку как бы шестое чувство, без которого нельзя как следует пользоваться пятью остальными. Не имея достаточных средств, человек лишен возможности реализовать половину своих способностей». Его богатство позволило ему приобрести несколько прекрасных особняков в фешенебельном районе Лондона Мейфэр, роскошную виллу в одном из живописнейших уголков на юге Франции. Оно дало ему возможность украсить их полотнами Пикассо, Гогена, Матисса, Ренуара, Писарро, Утрилло и других крупных живописцев и пополнять свою художественную коллекцию в самых дорогих галереях Парижа, Лондона, Венеции и Флоренции. Он объездил свет как никакой другой писатель — от Стамбула до Ангкор-Вата, от Стокгольма до Таити, — останавливаясь во время путешествий в роскошных отелях Сингапура, Венеции и Лондона. Благодаря богатству он мог помогать родственникам, друзьям, молодым писателям, стремящимся, как когда-то и он, найти свой путь в литературе.

Хотя деньги были для него лишь средством для достижения поставленных целей, они принесли ему нечто большее, чем комфорт и независимость. Если жизнь, как говорил он, это игра в шахматы, то деньги — самая сильная фигура на шахматной доске. Для человека, который в силу свойственной ему застенчивости и заикания был лишен возможности утвердить себя и в то же время горел желанием самоутвердиться и наложить на жизнь и окружение свой отпечаток, богатство — самое эффективное оружие для самозащиты и оказания влияния на ход событий. Финансовая независимость — это идеальное средство для того, кто, оставаясь в стороне, навязывает свою волю, не выставляя при этом свои желания напоказ и не рискуя оказаться в невыгодном положении в результате прямой конфронтации. Именно эту черту подметил в писателе Малколм Маггеридж: «Как и для всех застенчивых одиноких людей, деньги, очевидно, давали ему защиту. Они воздвигали барьер между ним и во многом чуждым и казавшимся враждебным миром. Именно поэтому он стремился обладать ими, сперва упорно и фанатично, а к концу жизни маниакально». Богатство позволило Моэму оградить себя от реального мира путем приобретения нескольких роскошных домов и изолировать себя от других лакеями, слугами, поварами и шоферами. С помощью денег он приобретал себе уединение в каютах первого класса на кораблях и в номерах люкс лучших отелей; он покупал себе время, чтобы всецело предаваться литературе и столь обожаемому им чтению.

Фрэнсис Кинг как-то высказал мнение, что Моэм использовал огромные доходы для прикрытия своей гомосексуальности. Располагай он более скромными средствами, он был бы более уязвим. Огромное состояние прибавляло ему уверенности, позволявшей сводить на нет возможные выпады недругов. «Все это так, но посмотрите, чего я достиг», — мог всегда сказать он им. Деньги позволяли ему вычеркивать людей из своей жизни, откупившись от них или заставив их молчать. Его богатство, как магнит, притягивало к нему многих знаменитостей и в то же время позволяло ему разрывать отношения более безболезненно, чем это было бы возможно, доведись ему оказаться в ином положении.

Моэм считал, что экономическое положение во многом определяет судьбы людей. К этой теме он не раз возвращается в своих произведениях. В предисловии к одному из романов Л. Уилкинсона Моэм указывает на «огромное, порой безжалостное влияние денег на повседневную жизнь человека. Деньги словно нити, с помощью которых циничная судьба управляет своими марионетками». В «Записных книжках» и рассказе «Человек, у которого была совесть» Моэм делает вывод, что почти все преступления и даже во многих случаях убийства совершаются из-за денег. В «Бремени страстей человеческих» медсестра говорит Филипу: «Люди не накладывают на себя руки из-за любви; это всего лишь выдумка писателей. Они кончают с собой потому, что у них не осталось ни пенса».

В «Карусели» мисс Ли подводит итог своим рассуждениям о власти денег: «Бедность — более строгий хозяин, чем все условности общества, вместе взятые».

На протяжении почти всей своей жизни Моэм здраво и реалистично относится к деньгам, но Маггеридж прав, утверждая, что к концу жизни любовь к деньгам приобрела у него маниакальный характер. Их накопление стало уже не самоцелью, а болезненной страстью, позволяющей обеспечить безопасность и величие. Большинство его роковых ошибок в последние годы объяснялись его неспособностью провести границу между деньгами, самовосприятием и основополагающими человеческими понятиями любви и долга.

Когда люди цитируют слова Моэма о том, что «деньги дают человеку как бы шестое чувство, без которого нельзя как следует пользоваться пятью остальными», они редко дополняют их его пояснением: «Единственное, чего нельзя себе позволять, — это тратить больше, чем зарабатываешь». В основном Моэм придерживался этого правила, но в 1908 году кое-кто полагал, что он слишком дорого заплатил за свой успех у публики. После триумфа «Леди Фредерик» многие начали говорить, что Моэм продал свой талант ради успеха в театре.

Моэм сам невольно способствовал несколько предвзятому отношению к нему со стороны интеллигенции, неосторожно обронив как-то в интервью фразу относительно якобы слишком большого количества пустых споров о необходимости создания серьезных драм. «Все эти разговоры о высоких идеалах — не более чем пустая болтовня, — резко провозглашал он свое кредо. — Драматургия и проповедничество представляются мне совершенно разными занятиями; их пути не должны пересекаться. Я не могу понять, почему серьезная пьеса должна рассматриваться как имеющая заведомо большую ценность и важность, чем смешная пьеса, комедия например». Основная задача драматурга, как представлялось в то время Моэму, состоит в том, чтобы забавлять зрителя. Позднее он сожалел о неудачном выборе слов для изложения своей точки зрения. Дискуссионный клуб в Кенсингтоне посвятил целый вечер обсуждению его деградации как драматурга. В августе 1908 года журнал «Современная литература» подбросил еще несколько поленьев в огонь разгоревшегося вокруг него спора, поместив статью под названием «Трагедия успеха Моэма как драматурга». «Некоторое время тому назад, — напоминал читателям журнал, — драматург предлагал руководителям театров и публике содержательные и прекрасно написанные пьесы, но те неизменно отклоняли их. Теперь, когда он пишет просто забавные поделки, театральный Лондон находится у его ног. Отдаваемое ими предпочтение подобного рода суррогатам представляет собой трагедию», которая, как тонко подметил журнал, является трагедией не только драматурга, но и лондонских театров.

Моэм был уязвлен обвинением в том, что он продал душу маммоне. Он знал, что способен создавать значительные произведения для сцены. В мае 1908 года он признавался Джону Эдкоку, что добился поставленной перед собой цели с помощью легких сочинений, но что с этим покончено; в дальнейшем он будет более требователен к себе. Поэтому свои следующие две пьесы, «Пенелопа» и «Смит», он написал с целью создания себе репутации серьезного драматурга. При работе над ними он проявил более смелый подход в трактовке поднятых в них проблем. В «Пенелопе» Моэм затрагивает новую для себя тему, к которой он будет неоднократно возвращаться в будущем, — брачный союз. Речь в пьесе идет о супружеской неверности. Узнав о связи мужа с другой женщиной, Пенелопа надевает маску безразличия и не проявляет собственнических чувств. Именно эту черту характера Моэм более всего ценил в женщинах. Премьера пьесы состоялась 9 января 1909 года и она прошла 246 раз.

Пьеса «Смит» — это сатира на безответственность представителей среднего класса. Главного героя, возвратившегося в Англию из Родезии, поражает мелочность и цинизм его семьи и окружения. В конце пьесы он предлагает руку и сердце служанке. В самой шокирующей сцене пьесы четверка игроков в карты продолжает игру даже тогда, когда один из игроков получает сообщение, что его маленький ребенок находится при смерти.

В промежутке между созданием «Пенелопы» и «Смита» Моэм перевел на английский язык роман Грене-Данкура «Благородный испанец», который затем переделал в пьесу. Менее удачной оказалась судьба переведенной им пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве»: она прошла всего восемь вечеров. В 1910 году Моэм создает две новых пьесы: первая из них, «Десятый человек», — это зловещая история о политических и финансовых махинациях землевладельцев, действие которой завершается самоубийством. Поставленная в феврале 1919 года в театре «Глобус», она не понравилась зрителям и была снята с репертуара через несколько месяцев. Другая пьеса, «Снисхождение», — результат переделки Моэмом одной из частей романа «Карусель», в которой изменившая мужу жена испытывает раскаяние, став свидетелем того, как дочь ее лесника накладывает на себя руки, не вынеся позора совращения. Большинству зрителей пьеса показалась выходящей за рамки приличия; поэтому она шла в театре в течение всего лишь двух месяцев.

«Десятый человек» и «Снисхождение» — очевидные попытки Моэма вернуться к созданию серьезных драм, с которых он начал свою карьеру. Через пять дней после премьеры «Снисхождения» театральный критик, подписавший свою статью в «Сатердей ревю» инициалами «П. Дж.», сделал в отношении дальнейшей карьеры драматурга предсказание, которое будет преследовать его в течение десятилетий. Критик писал, что в ранние годы Моэм создавал хорошие пьесы, которые не имели коммерческого успеха. Поэтому он переключился на легкие комедии, принесшие ему известность. Создание слабых произведений с целью потрафить непритязательным вкусам публики — дурная привычка, от которой нелегко отказаться. «Снисхождение» свидетельствует о неспособности автора вдохнуть в ее образы жизнь, потому пьеса выглядит ходульной.

В течение всей жизни Моэм утверждал, что относится к критике безразлично; однако на самом деле он остро реагировал на мнение других. Как-то он заметил в разговоре с племянником, что лучший способ пережить провал пьесы — это не показывать переживаемый стыд и продолжать жить так, как если бы ничего не случилось. Моэм надевал маску безразличия, пытаясь защитить себя от недоброжелательной критики. В книге «Подводя итоги», в многочисленных предисловиях и автобиографических зарисовках он пытается скрыть свое страстное желание завоевать признание у серьезных читателей и коллег-писателей. К сожалению, интеллигенция так никогда и не простила ему коммерческого успеха, и в течение всей его жизни он носил клеймо писателя, который создает свои произведения на потребу публики. Он мог предложить ей «Бремя страстей человеческих», «Луна и грош», «Пироги и пиво» или глубокие пьесы начала 30-х годов, но все равно не смог избавиться от клейма «поверхностного литератора». Моэм одновременно хотел и коммерческого успеха и высокой оценки критики. После 1908 года он с горечью начинает понимать несовместимость этих двух желаний.

Успех пьес ввел его в круг драматургов. Двадцать девятого октября 1907 года он подписывает письмо семидесяти драматургов, опубликованное в газете «Таймс», в котором содержался протест против цензуры драматических произведений, существовавшей в Великобритании на государственном уровне. В марте 1909 года он и еще ряд драматургов создают собственный клуб. На заседаниях этого клуба он часто встречался с одним из его завсегдатаев, театральным критиком Реджинальдом Тэрнером, которого Моэм назвал «самым забавным человеком, какого я когда-либо встречал». Моэм всегда вспоминал рассказы Тэрнера о его ежедневных встречах с умирающим Оскаром Уайльдом в дешевом отеле в Париже. Как-то утром расстроенный Уайльд поведал Тэрнеру приснившийся ему страшный сон: драматургу привиделось, будто он ужинал с мертвецами. Чтобы как-то развеять мрачное настроение Уайльда, Тэрнер попытался успокоить своего друга: «Если все было так, как ты говоришь, Оскар, то я уверен, что ты был душой этой компании». От этих слов умирающий рассмеялся. «Это было не только остроумно, — записал восхищенный Моэм, — но очень тепло и человечно».

Другим членом клуба, с которым у Моэма установились хорошие отношения, была писательница Ада Ливерсон, представившая своего нового друга в своем романе «Предел» в образе Джильберта Хирфорда Вогана, которого все ласково называют «Джимми». Это 34-летний спокойный, сдержанный, скромный человек, сделавший себе карьеру как драматург. В Вогане «много скрытности и загадочности; ему совершенно чужды авантюризм и выставление себя напоказ. Именно эта черта привлекает к нему женщин. Его холостяцкое положение порождает множество слухов о его тайном браке или пережитой трагической любви». Ливерсон дразнит Моэма, наделяя списанный с него образ безответной любовью к дочери издателя. Намекая на проповедуемую Моэмом теорию о том, что недостижимое — всегда самое желанное, она добавляет: «Несмотря на сделанную им блестящую карьеру, это неудовлетворенное желание доставляло ему в течение всей его жизни, возможно, самое большое удовольствие».

Однако подчеркивание в Моэме таких черт, как сдержанность и кажущаяся пассивность — лишь одна сторона его характера. В те годы он был необыкновенно активен: часто играл в гольф и раз в неделю состязался в сквош со своим другом, писателем Фрэнсисом Тойсли. Среди друзей Моэма вряд ли можно представить более неподходящую фигуру, чем эмансипированная американка Эльза Максвел, с которой он впервые встретился в 1912 году. Вот как она вспоминала Моэма тех лет: «Он был молод, богат, привлекателен и слыл одним из самых остроумных холостяков в Лондоне; к тому же он был неутомимый танцор. Как-то вечером мы поспорили с Уилли, кто из нас выносливей. Я три часа не переставая колотила по клавишам пианино, а Уилли все это время отплясывал. Это был незабываемый вечер! Мы остановились когда у нас обоих иссякли силы». Много лет спустя, вспоминая тот танцевальный марафон, Моэм со свойственной ему лукавостью шутил: «Мне следовало бы пойти в балет, а не заниматься поисками невесты».

Образ Моэма как привлекательного завсегдатая вечеринок так не вяжется с его устоявшейся репутацией угрюмого брюзги. Тем не менее это находит подтверждение в мемуарах нескольких знаменитых актрис, которым доводилось играть в его пьесах. В 1906 году Мэри Лор, которой в 1906 году исполнилось 16 лет и которую на ее первый танец в жизни пригласил 32-летний Моэм, позднее вспоминала: «Он мне очень нравился, и нам обоим часто бывало весело». С ней соглашалась Ирэн Банбург: «Он был очень приятный партнер на танцах: я помню, как однажды поздно ночью мы танцевали с ним на сцене „Ковент-Гарден“ на каком-то благотворительном балу». В памяти американской актрисы Билли Бурк, с которой Моэм познакомился в 1910 году, он остался как «скорее элегантный парижанин, нежели одевающийся на Бонд-стрит англичанин: он всегда носил смокинг и брюки в полоску, сшитое по последней моде пальто, элегантные перчатки, стэк, прекрасные модельные туфли, шляпу-цилиндр серого цвета с широкой черной лентой; его усы всегда были аккуратно пострижены. Его облик дополняли проницательные карие глаза».

Финансовый успех, пришедший к Моэму в 1908 году и сопутствовавший ему в последующие годы, открыл ему двери почти во все дома. Если в 1908 году он вместе с Уолтером Пейном снимал квартирку неподалеку от Беркли-сквер, то три года спустя, когда он сделал себе имя, он купил за 8000 фунтов дом на Честерфилд-стрит, построенный еще в 1734 году. С приобретением его он имел возможность работать уединившись и принимать гостей в любое время. Хью Уолпол вспоминал, что новая обитель Моэма стала для многих самым гостеприимным домом в Лондоне: «Здесь всегда было место шутке и мы чувствовали себя в нем как дома». Первый этаж, который был идеально приспособлен для приема гостей, разительно отличался от изолированного кабинета, расположенного на самом верху, где работал Моэм. «Верхний этаж, — писал Уолпол, — спустя столько лет продолжает оставаться идеальным рабочим кабинетом». В этом доме Моэму, очевидно, удалось впервые соединить в себе радушного хозяина и художника.

Вскоре после перестройки дома на Честерфилд-стрит и переезда в него Моэм направил приглашение Чарлзу Фроману, которому он во многом был обязан успехом своих пьес на сцене. В приглашении говорилось: «Я хотел бы, чтобы Вы пришли и взглянули на дом, который построил для меня Фроман». Американский продюсер был одним из самых влиятельных фигур в театральном мире того времени. Слава пришла к нему после постановки ряда выдающихся пьес, в которых были заняты крупные актеры. Одновременно он являлся владельцем огромной недвижимости в Америке и Англии. Его сотрудничество с Моэмом началось в 1908 году, когда он поставил «Леди Фредерик» в Нью-Йорке с Этель Барримор в главной роли, и в том же году совместно с Артуром Чаддли осуществил постановку «Миссис До» в Лондоне. В общей сложности Фроман поставил шесть пьес Моэма у себя в стране и на родине драматурга. Седьмого мая 1915 года Фроман погиб, когда «Лузитания» была потоплена немецкой субмариной. Моэм потерял не только друга, но и энергичного и расчетливого продюсера.

Сотрудничество с Фроманом и восторженный прием, оказанный пьесам Моэма в Нью-Йорке, поставили вопрос о неизбежной поездке драматурга в Америку. Он намеревался отправиться туда в 1908 году, но обстоятельства помешали ему осуществить эти планы. В ноябре 1910 года он в первый, но далеко не в последний раз пересек Атлантику. В Нью-Йорке он присутствовал на постановках своих пьес, интересовался работами других драматургов и посетил библиотеку Пирпонта Моргана, где с трепетом в руках держал рукопись «Эндимиона» Китса.

Он провел неделю в Бостоне, претенциозная атмосфера которого показалась ему несколько искусственной. Перед возвращением в Нью-Йорк Моэм заехал в Вашингтон, чтобы повидаться со своими дальними родственниками Ральфом Моэмом и его сыном Джоном. В Нью-Йорке он бывал в гостях у Мэри Кэдуолдер Джоунс, в доме которой на 11-й улице устраивались оживленные литературные вечера. По-видимому, именно здесь он познакомился и близко сошелся с двадцатичетырехлетним драматургом Эдвардом Шелдоном. Их сблизила любовь к театру и схожие темпераменты. В течение многих лет, бывая в Америке, Моэм останавливался у Шелдона в его квартире на Грамери-парк. Поставленные на Бродвее пьесы Шелдона «Салвейшн Нелл», «Ниггер» и «Любовный роман» принесли ему большую известность. К сожалению, его жизнь окончилась трагически: прогрессирующая болезнь парализовала его, он потерял речь, ослеп, оглох и в 1946 году скончался.

Вскоре Моэм был вынужден прервать свою поездку по Америке, потому что должен был присутствовать на репетициях одной из последних пьес раннего периода. Премьера состоялась 24 февраля 1911 года в театре «Дюк оф Йорк». Несмотря на прекрасный состав актеров, публика чувствовала себя неловко при виде священника, выставленного в гротескном виде. Пьеса выдержала всего 58 представлений.

Уже во время репетиций Моэм решил на время прекратить писание пьес. Он приобрел репутацию известного драматурга, обеспечил себя в финансовом отношении и перед ним открылись двери домов представителей высших слоев общества. Теперь, когда ему не нужно было утруждать себя мыслями о каждодневных заботах, у него появилось время для более внимательного исследования раннего периода своей жизни, нанесенных ему в те годы душевных травм, о которых он тщетно пытался забыть. Он начинает острее ощущать неотступно преследовавшие его воспоминания о годах детства и юношества.

«Я утвердил себя как известный драматург, когда нахлынувшие на меня воспоминания о моей прежней жизни всецело овладели мной. Потеря матери, а затем и семьи, мучительные первые годы пребывания в школе, к которой из-за проведенного во Франции детства я совсем не был подготовлен и пребывание в которой было усугублено моим заиканием, прелесть безмятежных, волнующих, хотя и похожих один на другой дней, проведенных в Гейдельберге, где я впервые окунулся в интеллектуальную среду, скучная работа в течение нескольких лет в больнице и очарование Лондона — все эти впечатления стали так настойчиво посещать меня во сне, во время прогулок, на репетициях, на приемах, что превратились в непосильное бремя. Я понял, что смогу освободиться от них и обрести в душе покой только тогда, когда перенесу эти воспоминания на бумагу».

Идея создания автобиографического романа, который помог бы ему залечить раны, нанесенные прошлым, была подсказана Моэму Эдвардом Шелдоном во время визита писателя в Америку. Новый американский друг Моэма предложил писателю создать произведение, которое, освободив его от гнета прошлого, помогло бы ему преодолеть чувство неполноценности, вызванное его заиканием.

По предложению ли Шелдона или следуя зову души, Моэм в начале 1911 года приступил к работе над «Бременем страстей человеческих». В конце июня в разговоре со своим знакомым Казеноу он поделился с ним секретом, сказав, что трудится над романом, в основу которого положены реальные события, и планирует завершить его в течение шести-девяти месяцев.

Однако роман был опубликован лишь в августе 1915 года. Как указывается в рукописи, хранящейся в библиотеке Конгресса США, первоначально роман назывался «Красота пепла», представлявшей часть фразы из Книги пророка Исаии. Но узнав, что писательница Сомерсет в 1913 году уже использовала эту фразу для названия написанного ею романа, Моэм предложил ряд других названий. В подписанном 6 октября 1914 года контракте с издательством Хайнемана, фигурируют три названия: «Мимолетные мгновения», «Жизненная гордыня» и, наконец, название, данное явно позднее, «Бремя страстей человеческих». До этого упоминалось еще одно название, «Дорога жизни», под которым Хайнеман подписал контракт на издание романа в Америке в декабре 1914 года.

Учитывая, что название «Бремя страстей человеческих» как нельзя лучше подходит к роману о порабощении души, трудно представить, что существовали и другие варианты.

Подписанный с Хайнеманом контракт на издание романа указывал на наличие иных проблем, помимо тех, которые были связаны с выбором названия. Помимо стандартных положений договора в нем говорилось: «В качестве гонорара автору выплачивается аванс в размере 500 (пятисот) фунтов стерлингов. В случае невозможности свободного распространения книги через библиотеки или в результате помещения ее в разряд „В“, ограничения доступа к ней или при наличии возражений, выдвинутых подписчиками по причине ее содержания, автор обязан возвратить издательству любую разницу между суммой аванса и дохода, который не был получен в силу вышеозначенных причин». Этот необычный пункт, редко встречавшийся в контрактах того времени, четко указывает на опасения издателя, что какие-то страницы романа могут вызвать неодобрение у частных библиотек, являвшихся важным источником доходов издателей. Трудно сказать, какие именно страницы книги могли дать повод к такому опасению, но можно с известной долей уверенности предположить, что таковыми являлось описание любовных похождений Милдред Роджерс.

Между тем Фроман, огорченный тем, что самый известный драматург в течение долгого времени не пишет пьес, предложил Моэму взять в качестве сюжета для его новой пьесы содержание «Укрощения строптивой» Шекспира, посоветовав перенести действие пьесы в XX век. Следуя этому совету, Моэм осенью 1912 года отправился в Северную Америку, чтобы собрать материал для пьесы, которая получит название «Земля обетованная». Хотя он предпочитал, чтобы действие пьесы происходило в Америке, он не был уверен, что сможет воссоздать атмосферу страны таким образом, что в нее поверит нью-йоркский зритель. Вспомнив, что одна из его тетушек когда-то перебралась в Канаду и вышла замуж за фермера, Моэм отправился в западные районы континента, где в конце 1912 года провел некоторое время на ферме родственницы в Манитобе. Суровая жизнь переселенцев, осваивавших необжитые края, предоставила ему богатый материал для «Земли обетованной». Пьеса интересна противопоставлением узкого мирка Англии и безграничных просторов и возможностей Северной Америки. Особенно удушливой атмосфера в Англии представляется героине, которая, оставшись без средств к существованию, вынуждена перебраться в Канаду и поселиться у брата на ферме. Она выходит замуж за фермера и разделяет судьбу с сильным, хотя на первый взгляд грубым мужчиной, и на краю земли ведет вместе с ним борьбу за существование. Постепенно у нее угасает чувство привязанности к Англии, исчезает сознание сословных различий и пробуждается уважение к действительно сильным чертам характера мужа.

В Нью-Йорке и Лондоне постановка «Земли обетованной» имела успех. Главную роль в пьесе играла Билли Бурк, премьера состоялась 26 ноября 1913 года, после чего пьеса шла непрерывно в течение более двух месяцев. Три года спустя по написанному по ней сценарию был поставлен немой фильм. В Англии в театрах «Годфри» и «Дюк оф Йорк» «Земля обетованная» прошла 185 раз.

Когда в ноябре 1913 года «Земля обетованная» готовилась к постановке, Моэм отправился в Америку якобы с целью присутствия на ее репетициях и премьере. Однако на этот раз, о чем не было известно никому, он совершил поездку в Америку по более важной, личной причине. Сю Джоунс, которая к тому времени развелась с мужем и с которой Моэм продолжал поддерживать связь, играла в Чикаго в пьесе Шелдона «Любовный роман». Она продолжала выступать в спектаклях, хотя и играла второстепенные роли. Поездка Моэма в Чикаго преследовала не менее важную цель, чем роли, исполняемые ею на сцене: он приехал просить у нее руки.

Частично причину такого решения после восьми лет нерегулярной связи он объясняет в романе «Бремя страстей человеческих», законченном буквально за несколько месяцев до поездки. В романе описывается решение Филипа жениться на Салли, по-матерински заботливой молодой девушке, чуть недалекой, но доброй. Предпочтя тихую семейную жизнь с Салли и занятие скромной должности сельского врача, Филип отказывается от своей мечты путешествовать с целью совершить открытие. Возможно, в то время Моэм представлял себе таким свое будущее.

В автобиографии «Оглядываясь назад» он объясняет свое решение жениться тем, что его возраст приближался к сорока и, если он намеревался когда-нибудь жениться и иметь детей, ему следовало сделать это именно сейчас.

«Одно время мне доставляло удовольствие представлять себя состоящим в браке. Нельзя сказать, чтобы существовало какое-то конкретное лицо, на ком я хотел бы жениться — меня привлекало само положение женатого человека. Оно казалось мне необходимым условием образа жизни, который я придумал для себя; рожденные моим доверчивым умом иллюзии в отношении брака сулили душевный покой; покой от обременительных любовных романов, влекущих за собой мучительные последствия, какими бы невинными они ни казались вначале; покой, который позволит мне создавать такие произведения, какие я захочу, не растрачивая драгоценного времени и не нарушая душевного равновесия; покой, приносимый нормальным, достойным человека образом жизни. Я стремился к свободе и полагал, что обрету ее в браке».

В этих полных спокойствия и сдержанности строках не найти и намека ни на порыв страсти, ни на элемент гомосексуальности. Толчок к мысли о браке, очевидно, был дан стремлением писателя к тому, что он называл «нормальным образом жизни». В последних главах «Бремени страстей человеческих» он пишет, что «существует самая простая и самая совершенная форма существования: человек рождается, мужает, женится, производит на свет детей, трудится ради куска хлеба и умирает».

Поэтому Моэм стремился найти женщину, которая составила бы ему идеальную пару. Он не испытывал глубокой любви к Сю Джоунс; по его словам, он относился к ней «нежно». И хотя большинство его друзей перебывали ее любовниками, он решил, что нет другой женщины, которая нравилась бы ему больше, чем Сю. Поэтому он купил обручальное кольцо и отправился в Чикаго, чтобы встретиться с ней. Во время ужина он сделал ей предложение. К его огромному удивлению, она не приняла его, и никакие доводы не могли переубедить ее.

Моэм вернулся в Нью-Йорк и после премьеры «Земли обетованной» отплыл в Англию раньше, чем планировал. Вскоре, проходя мимо площади Пиккадилли, он увидел на рекламном щите рядом с газетным киоском сообщение о браке Сю с сыном графа Антримского Ангусом Макдоннеллом. Это был привлекательный и общительный молодой человек, приехавший за несколько лет до этого в Канаду, чтобы возглавить строительную компанию, сооружавшую порт в Виктории, в провинции Британская Колумбия. За оказанные Англии услуги в первой мировой войне он был награжден орденом, а с 1924 по 1929 год избирался членом парламента от консервативной партии. Во второй мировой войне он служил в Вашингтоне в качестве атташе, помогая английскому послу завоевывать симпатии американского народа. Он имел репутацию остроумного и обходительного собеседника. Возвратившись в Англию, Макдоннеллы после женитьбы поселились в деревушке Файв-Эшиз, расположенной к югу от Танбридж-Уэлса, где Сю Джоунс скончалась 3 апреля 1948 года.

Описывая разрыв с Сю, Моэм утверждал, что в тот момент, когда он сделал ей предложение, она ожидала ребенка и что позднее она разродилась мертворожденным младенцем. «Я часто думаю, — признавался он Гарсону Кэнину, — как сложилась бы моя жизнь, если бы события приняли иной оборот». Вполне вероятно, что брак с Сю, впрочем, как и союз с любой другой женщиной, не продолжался бы долго, но Моэм любил ее сильнее, чем об этом можно судить по его признанию на страницах мемуаров «Оглядываясь назад». Кэнин утверждал, что, Сю, как однажды исповедовался ему сам Моэм, была единственной женщиной, которой он делал предложение. Во время этого признания у Моэма навернулись на глаза слезы.

Возвратившись в Англию в самом начале 1914 года, Моэм не оставил мысли о браке и вскоре очень увлекся женщиной, которая была чем-то похожа на Сю. Звали ее Сири Барнардо Уэлкам…

Гвендолин Сири Барнардо Уэлкам родилась в 1879 году. Ее отец, доктор Томас Джон Барнардо, был известен как организатор «Домов Барнардо» для сирот. Красота молодой девушки, ее черные волосы, карие глаза, прекрасный цвет лица, который сохранится у нее на всю жизнь, и точеная фигура привлекали внимание многих мужчин. В 1901 году в возрасте 21 года она вышла замуж за 47-летнего Генри Уэлкама, владельца фармацевтической фирмы. Компания процветала, и ее деятельность перешагнула границы Англии. Поэтому Уэлкамы могли позволить себе приобретение роскошных домов и путешествия за границу. В 1903 году у них родился сын; но к тому времени брак начал распадаться. Разница в возрасте и несовместимость в интимных отношениях вскоре привели к отчуждению супругов. Летом 1910 года между ними произошел разрыв и уже в сентябре того же года были подписаны документы о раздельном проживании, на основании которых Сири устанавливались алименты в размере 2400 фунтов стерлингов в год и право проводить время с ребенком в течение определенного времени.

Как вспоминал Моэм, впервые он встретил Сири в конце 1913 года, когда жена лондонского представителя фирмы «Кнедлер», занимавшейся продажей художественных изделий, пригласила его на обед, а затем в театр. Моэм принял приглашение и был представлен модно одетой красивой женщине с привлекательными карими глазами и с восхитительного цвета кожей. Моэму польстили ее слова о том, что вместо посещения театра она предпочла бы слушать весь вечер его. В своей биографии «Оглядываясь назад» Моэм писал, что его вторая встреча с Сири произошла в опере, где она сообщила ему о приобретении дома в Риджент-парк и пригласила его на новоселье. После разъезда с мужем в 1910 году, у Сири было несколько романов: один — с богатым владельцем сети магазинов Гордоном Селфриджем, другой — с Дезмондом Перси Фицджеральдом, разрыв с которым, по словам Ребекки Уэст, явился для нее «величайшей трагедией жизни». Сири хотела выйти замуж за Фицджеральда, но тот прекратил с ней отношения, после того как муж не дал ей согласия на развод.

В Сири Моэма привлекла ее красота, тонкий вкус, общительность и жизнерадостность. Как он позднее признавался, ему льстило быть любовником одной из самых интересных женщин Лондона. Конечно, если он хотел доказать самому себе и всем остальным, что он гетеросексуал, он не мог поступить лучше, чем вступить в связь с красивой женщиной, которая, как многие знали, имела любовниками нескольких известных мужчин. Кроме того, Сири вращалась в самых высоких кругах лондонского света и открыла Моэму дорогу в дома, доступа в которые он не имел. Сири излучала оптимизм и легко сходилась с другими людьми, словом, обладала качествами, которых недоставало ему. Подобно тем, кого он знал до нее, и тем, кого он будет знать после, ее человеческие качества компенсировали его сдержанность и застенчивость.

В 1914 году Моэм увидел в Сири талант, однако позднее изменил свое мнение. Ребекка Уэст вспоминала о своей «глубокой привязанности к Сири, которая проявила ко мне, как и ко многим другим представителям молодого поколения, необычайную доброту». По словам лорда Биркенхэда, «она была наделена необыкновенными способностями и твердым характером». Эта ее характеристика подтверждается многими ее друзьями, которые выступили в ее защиту после того, как Моэм в мемуарах «Оглядываясь назад» выставил ее в неприглядном свете. Она проявляла также большой интерес к искусству, о чем свидетельствует ее библиотека, в которой можно было найти такие книги, как «Вешние воды» Тургенева, «Аристотель» А. Тейлора, «Трактат о началах человеческого знания» и другие работы Беркли, «Философия жизни» Окена, «Утилитарность, свобода и представительное правление» Джона Милла.

В Моэме Сири привлекли его талант и известность как писателя. Как драматург он находится в зените своей славы. Во время бесед с ним обнаруживались его утонченность, глубокий ум и чувство юмора. Сири получала удовольствие от общения с писателем и спустя много лет после развода, когда Моэм уже не поддерживал с ней никаких отношений, продолжала следить за его карьерой и приходила в восторг от его новых произведений.

По описаниям Эльзы Максвелл и Ады Ливерсон, Моэм был богат, привлекателен, вращался в высших кругах общества. Возможно также, что он помог Сири избавиться от горестных воспоминаний прошлых лет. По словам Макнайта, Сири терпеть не могла грубых супружеских притязаний мужа и полностью прекратила с ним интимные отношения в последние годы брака. «После развода, — утверждал Макнайт, — в Сири с большим трудом можно было пробудить женское чувство: ее либидо было смертельно травмировано». Возможно, именно поэтому впоследствии среди ее знакомых-мужчин было так много гомосексуалистов.

Можно лишь догадываться о том, в какой степени она знала о гомосексуализме Моэма во время их любовных отношений. По словам ее свояченицы, Сири ничего не знала об этом и испытала шок, когда ее брат Сирил открыл ей глаза спустя несколько лет после того, как они с Моэмом поженились. Ее неведение об этих сторонах жизни выглядит более чем странным: к 1913 году Сири уже не была невинной девушкой — она объездила много стран, немало повидала и вращалась в жизни лондонской богемы более десяти лет. Вряд ли она не подозревала о гомосексуальных наклонностях Моэма и не замечала их проявлений в своем новом знакомом. Их любовная связь явилась последним усилием писателя сохранить желание к гетеросексуальным связям, и он, возможно, делал все, чтобы выглядеть страстным любовником. По сравнению с агрессивной сексуальностью других ее мужчин, любовь Моэма, которому никогда не были свойственны бурные проявления страсти, показалась такой нежной, что могла быть принята за утонченную чувственность.

Если верить Моэму, он стал любовником Сири в начале 1914 года, вскоре после новоселья у нее на квартире. Через несколько месяцев после начала их отношений она предложила, чтобы у них был ребенок. Ее брат и сестра возьмут малышку на воспитание на несколько лет, после чего они усыновят ребенка и никто не узнает, что она доводится ему матерью. Если Сири мало обращала внимания на мнение общества, то Моэм всегда сознавал его силу. Поэтому странно, что он согласился с ее предложением. Будучи всегда весьма осторожным, прилагая столько усилий, чтобы не потерять свободу и написав так много об утрате ее другими, он, должно быть, поверил заверениям Сири о том, что ее разъезд с мужем сделал ее свободной во всех отношениях.

Несколько лет спустя Моэм, к своему сожалению, узнал, что Сири в период раздельного проживания с мужем не располагала полной свободой. Более того, есть все основания считать, что она отлично знала об ограничениях, которые накладывало на нее согласие мужа на их разъезд. Поэтому ее желание иметь ребенка от Моэма явилось преднамеренным провокационным шагом. Сири, очевидно, была убеждена в том, что потеряла Фицджеральда из-за отказа мужа дать ей свободу и что ей нужно создать такую ситуацию, при которой мужу не оставалось бы ничего другого, кроме как дать ей развод, а любовнику — жениться на ней. Поэтому Макнайт делает вывод: «Сири убедила Моэма жениться на ней по двум причинам: она была беременна от него, а ее муж не мог отказать ей в разводе, потому что она ожидала ребенка от другого мужчины».

Когда Сири предложила Моэму завести ребенка, он загорелся мыслью стать отцом. В мемуарах «Оглядываясь назад» он писал: «Идея стать отцом ребенка вызывала у меня приятные чувства». Поэтому оброненная Сири фраза, о том что «Уилли ужасно гордится отцовством», довольно точно передает состояние писателя на тот момент. Ребекка Уэст вспоминала, что как-то вечером зашла к Моэму, чтобы втроем отправиться в кино. Сири только что получила по телефону сообщение из деревни о том, что их дочь Лиза серьезно больна. Расстроенная, она швырнула телефон на пол. Моэм молча подобрал его, спокойно поставил на стол и упрекнул Сири за эту вспышку гнева. В ответ Сири резко ответила: «Ты всегда хотел быть отцом, но никогда не хотел иметь ребенка!» Много лет спустя в разговоре с Ребеккой Уэст Моэм повторит эту фразу и добавит: «Как точно сказано!»

Замечание Сири необыкновенно тонко характеризует отношение Моэма к детям. Хотя он всегда испытывал сострадание к малышам (как-то он сказал, что видевший умирающего от менингита ребенка не может верить в Бога), но чувствовал себя среди них чужим. Застенчивость и сдержанность мешали ему окунуться в их мир, раствориться в их жизни, без чего невозможно полное слияние с ними. Его собственный ребенок, а впоследствии и внуки, своими шумными играми нарушали тот упорядоченный образ жизни, который он твердо намеревался сохранить.

Поэтому, хотя Моэм и проявлял заботу о своих потомках, его любовь к ним отличала сдержанность. Гамильтон Бассо вспоминал, что во время второй мировой войны «Моэм часто виделся со своими внуками, когда те бывали в Нью-Йорке; и хотя он никак не вписывался в категорию не чаявшего души дедушки, он иногда читал им сказки». Другой его знакомый, Э. Корри, двадцать лет спустя отмечал, что, хотя стареющий писатель стремился выполнять роль заботливого дедушки, «ему явно было нелегко забыть, кем он являлся, — он был посторонний, случайно зашедший в гости».

Моэм согласился с идеей Сири иметь ребенка, и в апреле 1914 года они встретились в Биаррице. После путешествия на машине по северу Испании они через Париж направились в Лондон. Во время этой совместной поездки она забеременела, но в Англии у нее родился мертвый ребенок. Находясь в подавленном состоянии, она предложила Моэму расстаться, но он не захотел порывать с ней отношений.

Какую-то часть лета 1914 года Моэм и Сири провели врозь: она отправилась со своим сыном и матерью в сельскую местность, а он с Джеральдом Келли — на Капри, где оставался весь июль и август. Во время идиллически проводимого месяца, в течение которого они купались, играли в теннис, обследовали остров, 4 августа пришло сообщение о начале войны. Через несколько дней на остров против воли Моэма приехала Сири и неделю спустя они вернулись в Лондон.

Сразу же по приезде Моэм написал письмо Уинстону Черчиллю, с которым познакомился пять лет назад. Писатель обратился к нему с просьбой использовать его на фронте. Он знал языки, объездил много европейских стран и поэтому мог бы оказаться полезен для пропагандистской или разведывательной работы, которой обычно занимаются журналисты во время военных действий. Ожидая назначения и одновременно сгорая от нетерпения принять активное участие в войне, Моэм узнал, что Красный Крест создал мобильный санитарный батальон из добровольцев-американцев, который должен был направиться во Францию. Задача созданного батальона состояла в том, чтобы как можно быстрее доставлять раненых с поля боя в военные госпитали. Батальон был оснащен автомобилями самых различных марок — от «Фордов» до «Роллс-Ройсов», — а водителями в нем вызвалась служить самая разношерстная публика — от простых американцев до миллионеров и таких необычных фигур, как пианист Мелвилл Гидеон, писатель Шейн Лесли и Моэм.

Поспешность, с которой Моэм отправился на фронт, вызывает удивление по многим причинам. Прежде всего, ему было сорок лет и он не отличался ни здоровьем, ни внушительными физическими данными. Из-за опасности рецидива туберкулеза он не мог выполнять тяжелую физическую работу. И наконец, в своих произведениях Моэм не раз нападал на само понятие «патриотизм». Многие, знавшие Моэма, считали, что его цинизм и отчужденность делали его совершенно неподходящим кандидатом для тех миссий, которые на него возлагались во время обеих мировых войн и которые он с честью выполнил.

Но Моэм был человеком, формирование характера которого происходило в период становления Британской империи. Поэтому его первой реакцией на начало войны явилось то, что ожидали от воспитанного в английских традициях джентльмена, — стремление служить своей стране. Какой бы острой ни была критика им шовинизма в мирное время, его понимание чести означало, что во время войны он не мог оставаться сторонним наблюдателем, каким он являлся по отношению к другим жизненным ситуациям. Более того, он гордился тем, что он англичанин и глубоко предан своей стране, несмотря на критику им отдельных пороков, присущих Англии, и совершаемых ею ошибок. В «Эшендене» он писал, что «в мирное время понятие „патриотизм“ лучше оставить политикам и глупцам; в суровые годы войны это чувство может всколыхнуть душу каждого».

Желание Моэма принять участие в войне объяснялось также и другими более сложными причинами. К этому его, безусловно, подталкивало и сознание собственной ущербности. В «Записных книжках» он признает, что, окажись он на четыре-пять дюймов выше, его мнение о других и его отношение к ним было бы иным. Биверли Николс вспоминал, как Моэм, ненавидевший себя из-за маленького роста, во время группового фотографирования вытягивался и расправлял плечи, стараясь выглядеть выше, чем на самом деле. Из-за своего роста и других причин, породивших у него комплекс неполноценности, он всю жизнь прилагал настойчивые усилия, чтобы доказать свое превосходство. Именно этим объясняется его стремление иметь большие гонорары, чем любой другой писатель за всю историю, и испытываемая им гордость оттого, что ему, перевалившему за седьмой десяток, удавалось взбираться на холмы, окружавшие его виллу на полуострове Ферра, или несколько раз переплывать бассейн. Страдая от классического комплекса «маленького человека», Моэм рассматривал начало войны как возможность доказать, что он может быть на равных с любым, рискуя жизнью на поле боя так же, как и все, а не просто переводить документы на иностранный язык в каком-нибудь министерстве.

Наконец, и это имеет самое важное значение, война предоставила ему удобный случай разорвать духовные и физические связи с прошлым. Период между 1908 и 1914 годами принес ему славу драматурга, которая открыла ему доступ в высшие круги лондонского общества, и финансовую обеспеченность, которая позволила приобрести дом в одном из самых фешенебельных районов английской столицы. Моэм достиг почти всего, к чему стремился в течение последних десяти лет. Ему недоставало лишь единодушного признания критиками его творчества высокохудожественным. Несмотря на этот взлет, он увидел, что все завоеванные им литературные трофеи не являются столь желанными, какими он их себе представлял. Он устал от жизни, которую вел, и от людей, с которыми свела его жизнь. Он был знаменит, богат, вхож в лучшие дома, посещал обеды, балы, приемы; он общался с талантливыми писателями, художниками, театральными деятелями. Но, как он признавался, «окружение действовало на меня угнетающе; я мечтал об иной жизни, об иных впечатлениях». В этот момент он подумывал о старом, проверенном лекарстве от подавленного состояния, каковым являлись для него путешествия. Он собирался отправиться в Россию, чтобы изучить русский язык. Он рассматривал брак как средство вырваться из монотонной череды тусклых дней. Но это оказалось невозможным с Сю Джоунс, а Сири Уэлкам все еще оставалась замужем.

Кроме того, к моменту начала войны Сири неожиданно проявила повышенное внимание к нему и сообщила, что снова ожидает ребенка. В последние месяцы его желание стать отцом ослабло. Он попытался убедить ее не заводить ребенка, но Сири была непреклонна. Видя ее твердую решимость, он пообещал ей, что отправится с ней за границу, как только ее положение нельзя будет скрыть.

Поэтому по многим причинам объявление войны оказалось для Моэма ниспосланным свыше подарком. Осенью 1914 года он пересек Ла-Манш в качестве переводчика санитарного батальона и в течение нескольких недель находился у самой линии фронта в северной Франции — в Дуллане, Мондидье и Амьене. Находясь в пятнадцати милях от передовой, он имел возможность увидеть ужасы и понять бессмысленность войны. Он работал в полевом госпитале, где триста раненых обслуживало два врача и несколько медсестер. Ему пришлось применять полученные им когда-то медицинские знания, которые не приходилось использовать в течение последних семнадцати лет. Он обрабатывал серьезные раны — раздробленные кости и оторванные конечности. После одного особенно ожесточенного боя батальону, к которому был приписан писатель, пришлось эвакуировать в тыл триста убитых и свыше полутора тысяч раненых. Моэм был свидетелем не одной смерти и видел, как умирали люди: одни — сохраняя самообладание, другие — с чувством отчаяния. В Амьене его поразил случай, когда по вине санитарки умер солдат, которому она вопреки указанию врача дала бульон, несмотря на ранение в живот. Когда несчастный скончался, она обвинила во всем врача.

Проявляемый писателем глубокий интерес к тому, как люди реагируют на смерть, нашел отражение в многочисленных заметках в его записной книжке. Выполняемая им работа выматывала, а его распорядок дня диктовался другими людьми. И все же жизнь в те месяцы казалась ему интересной и, как это ни странно, приносила облегчение.

Наконец батальон, в котором служил Моэм, пересек границу с Бельгией и двинулся в направлении Стенворде и Поперинге. В Ипре Моэм посетил разрушенную фабрику. Буквально через несколько минут, после того как он вышел из нее, на том месте, где он стоял, разорвался снаряд. Чистейшая случайность, которая провела грань между жизнью и неминуемой смертью, надолго запечатлелась в его памяти.

В период между октябрем 1914 и январем 1915 года Моэм познакомился с молодым человеком, который окажет глубокое влияние на всю его жизнь. Звали его Фредерик Джеральд Хэкстон. Он родился в Сан-Франциско 6 октября 1892 года, но вырос в Англии, куда после развода родителей переехал с матерью. Шатен среднего роста, с усами и хорошей спортивной фигурой, Хэкстон выглядел привлекательно. От него исходила неиссякаемая жизнерадостность, к чему так всегда влекло Моэма. Человек исключительной энергии, по своему смелый и авантюрный, необыкновенно общительный, Хэкстон легко находил общий язык со всеми.

О Хэкстоне ходило множество слухов, причем большая часть их походила на мелодраму. При этом он всегда выставлялся в дурном свете. Безусловно, он был вульгарен, нередко напивался, обожал азартные игры и был хорошо знаком с темными сторонами гомосексуальной жизни. И в то же время он мог очаровать любого. Раймонд Мортимер утверждал, например, что атмосфера на вилле Моэма «Мореск» никогда не была более непринужденной и беззаботной, чем в 30-е годы, когда всеми делами на ней заведовал Хэкстон, выступавший одновременно в роли любовника и секретаря писателя. Алек Во писал, что «почти все без исключения прониклись к Хэкстону симпатией. Я слышал от многих, что лучшие минуты с Моэмом они провели, когда в компании присутствовал Хэкстон».

В условиях ежеминутно подстерегающей опасности и тягот военной жизни лучшие качества Хэкстона проявились во всем своем блеске. Моэм глубоко увлекся молодым человеком, который, по мнению многих, стал «самой сильной любовью в его жизни». По словам Алана Серла, это увлечение в первый период носило характер безрассудной страсти. Джордж Рейнольдс называл его «безоглядным романом».

Моэм как-то писал, что трагедия его жизни состояла в том, что он никогда не испытывал любви к любившим его людям. Большинство его любовных романов по разным причинам не приносили ему удовлетворения. В обстановке военной вседозволенности он, возможно, впервые в жизни испытал страстную и действительно взаимную любовь.

Связь с Хэкстоном окончательно развеяла у Моэма остававшиеся у него сомнения в том, что он законченный гомосексуалист. Он, должно быть, признался самому себе, что такой характер отношений отвечает его самым глубоким желаниям. Фредерик Рафаэль был совершенно прав, когда сделал вывод, что «по крайней мере, в сексуальном отношении после встречи с Хэкстоном „старина“ определился окончательно». Начиная с того момента, Моэм остался неизменен в выборе гомосексуальной ориентации, хотя и будет продолжать носить маску гетеросексуала.

Беременность Сири, тем не менее, продолжала связывать с ней писателя. Он не собирался отказываться от обещания помощи и поэтому, когда в январе 1915 года она написала ему, что не может больше оставаться в Лондоне, он взял отпуск и вернулся в Англию. Он встретил Сири в Дувре, и они отправились в Рим, где она могла бы тайно родить ребенка. Она ожидала его в мае.

Почти три месяца Моэм и Сири жили затворниками в Риме. В это время писатель приступил к работе над новой сатирической пьесой «Наши благоверные». Сири в деталях поведала Моэму свою любовную историю с Гордоном Селфриджем, который стал прототипом одного из действующих лиц пьесы — богатого и вульгарного Артура Фенвина. Пьеса представляла собой сатиру на осевших в Лондоне американцев, особенно богатых женщин, которые отправлялись в Англию в поисках мужа и аристократического титула. Используя свои тонкие и глубокие наблюдения за людьми, Моэм создает саркастические портреты выскочек.

Писатель завершил работу над пьесой в апреле и отпечатал рукопись во время посещения Капри в мае. Чарлз Фроман погиб на «Луизитании» в начале мая, но его партнер Эл Хейман планировал осуществить постановку новой пьесы в театре «Дюк оф Йорк» осенью. Однако от постановки пришлось отказаться. Министерство иностранных дел, всегда болезненно реагирующее на пренебрежительное отношение драматурга к военным, высказало беспокойство в связи с возможной антиамериканской направленностью пьесы. Поскольку США, не вступив еще официально в войну, являлись, тем не менее, важным союзником, английские власти стремились избежать любого шага, который мог бы вызвать у американской общественности антипатию к англичанам. Поэтому МИД Великобритании счел пьесу нежелательной и ее постановка в Англии была осуществлена лишь в 1923 году.

Когда «Наши благоверные» была наконец поставлена в театре «Глобус», все 548 представлений прошли с поразительным успехом. Поскольку ходили слухи, что в пьесе в карикатурной форме изображены хорошо знакомые представители лондонского общества, в отпечатанной программе содержалось опровержение, в котором автор заверял зрителей, что все действующие в пьесе лица являются вымышленными.

По мере приближения родов в Рим приехала мать Сири. По словам Моэма, Сири ранее перенесла операцию, которая не позволяла ей родить ребенка естественным путем; поэтому, когда у нее начались схватки, она была доставлена в клинику «Ройял» на улице Лангизи, где 6 мая ей было сделано кесарево сечение и на свет появилась их дочь Элизабет Мэри, которую впоследствии все стали называть Лиза — в память о героине первого опубликованного романа отца. Спустя несколько дней Сири было сообщено, что она уже никогда больше не сможет иметь детей.

Как только Сири поправилась, Моэм уехал с ней на Капри. После нескольких недель пребывания на острове они в начале июня вместе возвратились в Англию: Моэм — к себе на квартиру, Сири — в отель на улице Керзон.

Еще ранее муж Сири, Генри Уэлкам, нанял двух детективов следить за женой и ее любовником, о чем последние, естественно, не подозревали. Полученная мужем Сири информация позволила ему начать бракоразводный процесс. Моэм был в ужасе оттого, что его имя всплывет в качестве одного из виновников, но, как он понимал, оспаривать обвинение не имело смысла.

Моэм узнал, что ранее, при разъезде Сири с мужем, Уэлкам согласился выплачивать ей не 5000 фунтов в год, как она утверждала, а 2400 фунтов; причем по соглашению о раздельном проживании ее права строго ограничивались. Теперь Уэлкам предложил ей 1000 фунтов стерлингов, если Моэм не женится на ней. К этому времени у Сири образовались большие долги и ей пришлось бы нелегко, учитывая резко сократившийся объем алиментов. Сэр Джордж Льюис, один из опытнейших адвокатов по бракоразводным делам, которого Моэм нанял вести дело, предложил Моэму покрыть долги Сири, равнявшиеся 20 000 фунтам стерлингов, и тем самым обеспечить себе достойный выход из этой затруднительной ситуации.

Но Моэм жил в то время, когда считалось, что виновник развода обязан был жениться на женщине, которую он поставил в «неловкое» положение. Моэм всегда остро реагировал на то, как он будет выглядеть в глазах лондонского общества. Кроме того, существовала еще одна, более глубокая причина, повлиявшая на его решение. Когда Льюис спросил его, хочет ли он жениться на Сири, Моэм ответил: «Нет! Но если я не женюсь, я всю жизнь буду сожалеть об этом». По его словам, он не сказал адвокату, что подлинной причиной была дочь: Моэм не мог вынести мысли о том, каким будет ее будущее, если он не женится на Сири.

Это беспокойство за судьбу ребенка как ничто другое говорит о нем как о человеке. Его несчастливое детство вызывало в нем сострадание к одиноким детям и сиротам. Вполне вероятно, что он не хотел, чтобы еще один ребенок пережил то, что довелось пережить ему. Возможные материальные трудности, которые дочь могла бы иметь при склонной к транжирству матери, очевидно, также повлияли на сделанный им шаг.

В мемуарах «Оглядываясь назад» Моэм признается, что он очень не хотел упоминания имени дочери в суде, чтобы не ставить Сири в унизительное положение. Адвокаты Уэлкама пошли ему в этом вопросе навстречу. Они располагали доказательствами, полученными от врача и медсестер римской клиники; но на суде эти сведения не были оглашены. Во время слушания дела 14 февраля 1916 года приводились лишь доказательства супружеской неверности в различных местах проживания в Риме и в отеле «Касл» в Виндзоре в июле и сентябре 1915 года.

Сири не оспаривала заявление истца. Учитывая представленные доказательства, судья Баргрейв Дин постановил считать брак расторгнутым, предоставив Генри Уэлкаму право воспитывать сына.

В течение нескольких дней дело о разводе широко освещалось в английской прессе. Моэм, всегда избегавший выставлять свою личную жизнь напоказ, глубоко переживал широкую огласку, которую получил бракоразводный процесс, и, естественно, не желал вести с юристами каких-либо переговоров и принимать решения, способные повлиять на его дальнейшую жизнь. Освещение судебного процесса в печати и масса появившихся сплетен, должно быть, поставили в неловкое положение и родственников Моэма, которые, подобно Форсайтам у Голсуорси, всегда стремились не навлекать на себя неодобрение общества. Вскоре после суда Фредерик написал письмо брату, в котором заверил его в своей поддержке. Этот шаг опровергает обвинение, брошенное как-то племянником писателя Робином в отношении старшего брата.

Хотя Моэм и был расстроен иском Уэлкама, он всячески стремился не показывать окружающим своих чувств. За неделю до суда он находился в Лондоне и устроил обед в своем доме по случаю премьеры пьесы «Каролина» 8 февраля. Если верить его утверждению, то сразу же после процесса он, опасаясь еще большего смакования скандала в прессе, отправился вместе с Сири в Швейцарию, где провел большую часть зимы 1915–1916 года. Правда, еще раньше, осенью 1915 года, он официально поступает на службу в английскую разведку.

После приезда из Рима Моэм решил не возвращаться в санитарный батальон, а, используя связи Сири в высших кругах, встретился с человеком, занимавшим высокий пост в разведке, которого впоследствии он называл «R». Сейчас установлено почти достоверно, что это был сэр Джон Уоллингер, руководивший в то время разведывательными операциями во Франции и Швейцарии. Поскольку Моэм знал несколько иностранных языков и имел нужный ему для «легенды» прекрасный предлог — проживание в нейтральной стране с целью завершения работы над пьесой, — он был направлен в Люцерн, чтобы заменить там агента, у которого из-за перегрузки случился нервный срыв. Двадцать шестого октября в Булони он встретился с майором Уолтером Керком, возглавлявшим разведывательную сеть в Швейцарии, которого сопровождало два новых агента. Один из них, толстый датчанин, остался в памяти Моэма потому, что помимо жены имел еще двух любовниц.

В Швейцарии Моэм выполнял в основном роль связного: он получал и затем передавал информацию от агентов, работавших во Франкфурте, Кобленце, Трире и Майнце, сообщал им полученные приказы, собирал и переправлял данные, передавал агентам деньги. В дневниках Керка, хранящихся в настоящее время в Имперском военном музее, говорится, что одним из агентов, с которым Моэм поддерживал контакт, была старая торговка, которая возила продавать яйца, масло и овощи из Швейцарии в соседние страны. Другим агентом, через которого он поддерживал связь, был швейцарец по кличке «Бернар», который, как было установлено, давал ложные сведения о своих несовершенных поездках в Германию. Работа обоих этих агентов точно воспроизведена писателем в серии его рассказов об Эшендене.

В книге «Подводя итоги» Моэм пишет, что выполняемая им разведывательная работа импонировала ему своим романтизмом и абсурдностью. Методы проведения операций, которым он был обучен, очень напоминали сюжеты мелодраматических романов. В «Эшендене» он отмечает одновременно романтизм и нелепость шпионажа, а также безжалостность и вероломство, сопутствующие этой профессии. В одном из рассказов он описывает немецкого агента в Веве графа фон Хольцминдена, которого Эшенден знал по встречам в Лондоне за несколько лет до войны. Однако теперь, во время войны, оба притворялись, будто незнакомы, хотя прекрасно понимали, что каждый из них работает на разведку.

Очень может быть, что в основе этого эпизода лежал подлинный случай, произошедший с самим Моэмом и немецким писателем Карлом Густавом Вольмеллером, автором известной пьесы «Чудо», которую Макс Рейнхардт поставил в Вене в 1911 году. Во время первой мировой войны Вольмеллер, якобы лечившийся от туберкулеза в Давосе, на самом деле выполнял задания немецкой разведки. Как признавался позднее Моэм в разговоре с театральным импресарио Кокраном, Вольмеллер направлял шифрованные секретные сообщения, а Моэму было поручено следить за ним. Если все было так на самом деле, то Моэма не могла не позабавить ситуация, при которой один агент-драматург следит за другим агентом-драматургом, при этом каждый знает о работе друг друга.

Официально Моэм находился на службе в английской разведке с октября 1915 по февраль 1916 года. Но когда он вернулся в Швейцарию вместе с Сири, он выполнял задания разведки неофициально, восьмого февраля Керк отмечал в дневнике: «Сомерсет Моэм уволен, но будет осуществлять наблюдение за швейцарской границей для Джона [Уоллингера] по собственной инициативе; это не повлечет для нас никаких расходов. Недавно он прошел через суд по делу о разводе. В Швейцарии он работает над пьесой. Джон посылает другого человека». На основании этой записи в дневнике можно предположить, что широкая огласка, которую получил развод Сири, стоила Моэму его места в английской разведке.

Пьеса, над которой трудился Моэм и которая первоначально называлась «Недосягаемая», была завершена в конце 1915 года и поставлена под названием «Каролина». Она представляла собой комедию о женщине, муж которой погибает в Африке. Теперь, когда вдова становится досягаемой для молодого любовника, тот теряет к ней интерес, а добивавшийся когда-то ее руки пожилой джентльмен, воздерживается от вступления с ней в брак, потому что рутина повседневной жизни, как утверждает он, разрушит его любовь. В третьем акте, когда выясняется, что муж героини на самом деле не погиб, потухшая было у всех героев страсть вспыхивает с новой силой. Сам Моэм признавался, что конец в пьесе наступает уже в первом акте, но зрители восприняли пьесу иначе: в 1916 году она была поставлена и шла непрерывно в течение четырех месяцев.

Успех «Каролины» явился одним из немногих светлых эпизодов в этот весьма трудный для Моэма период жизни. Сири после развода в течение нескольких недель оставалась в Женеве. Увлеченность Моэма своей работой и охватившая ее скука вскоре привели к охлаждению их отношений и он вздохнул с облегчением, когда она вернулась в Англию. Его разведывательная работа, превратившаяся в выполнение рутинных обязанностей, утратила для него интерес, и он решил отправиться в длительное путешествие. Поскольку в то время в Нью-Йорке готовилась к постановке его пьеса «Наши благоверные», Моэм решил отправиться в Америку, чтобы проделать подготовительную работу для осуществления задуманного им плана. На этот раз местом поездки он выбрал Полинезию, которая завораживала и манила его еще с юности, когда он прочитал произведения Германа Мелвилла, Пьера Лоти и Роберта Льюиса Стивенсона. В Париже Родерик О’Коннор своими рассказами о жизни и творчестве Поля Гогена еще больше подогрел интерес писателя к Таити. Моэма, как об этом свидетельствует отрывок в «Бремени страстей человеческих», все сильнее привлекала судьба художника, порвавшего с европейской цивилизацией и он собирался написать роман об этом художнике-бунтаре.

Интерес Моэма к Полинезии и отшельничеству Гогена объяснялся более важными причинами, нежели стремление писателя собрать материал для будущего произведения. В основе его лежала глубокая неудовлетворенность писателя жизнью, которую он вел в Лондоне и размеренность которой была лишь временно нарушена его участием в войне. Еще в 1904 году он словами одного из героев «Карусели» Фрэнка Харрелла сетовал на скуку, которую испытывал, вращаясь в кругах лондонских интеллектуалов, и выражал желание отправиться в неведомые и загадочные страны. Хотя принадлежность к высшему обществу Лондона, безусловно, доставляла Моэму удовольствие, он ощущал, что реальная жизнь проходит мимо, что в Лондоне он воспринимает ее искусственно — через театры, концертные залы, газеты и книжные новинки. Оглядываясь на тот период, он в биографии «Подводя итоги» отмечал: «После ухода из больницы св. Фомы я жил среди людей, превыше всего ценивших в жизни искусство; мне стало казаться, будто в мире нет ничего важнее. Я мучительно пытался постичь смысл мироздания, но единственное, с чем я сталкивался, — это с красотой, созданной окружавшими меня людьми. Внешне моя жизнь выглядела разнообразной и привлекательной, но внутри она едва тлела».

К переживаемой душевной тревоге добавился непосредственно задевший его глубокий кризис, связанный с разводом Сири. В мемуарах «Подводя итоги» он осторожно намекает на их отношения в тот период; «Я стремился обрести покой, нарушенный событиями, которые были порождены моими ошибками и тщеславием и на которых я не хотел бы останавливаться подробно… Я отправился в поисках красоты и созданного мной в мечтах мира и испытывал радость оттого, что между мной и неотступно преследовавшими меня проблемами простирался океан».

Однако факты прозаичнее, чем они кажутся на первый взгляд. Совершенно не случайно, что Моэм отправился в Нью-Йорк вскоре после того, как 30 августа решение суда о разводе Сири вступило в силу и она могла теперь заново начать устраивать свою жизнь. Моэм пишет, что не прошло и нескольких недель, как Сири вместе с Лизой и ее воспитательницей последовала за ним в Америку.

Между тем Моэм встретился с Хэкстоном в Чикаго, и в начале ноября 1916 года они отплыли из Сан-Франциско на корабле «Грейт норзерн». Четырнадцатого ноября они прибыли в Гонолулу, где провели три недели. За это время они посетили район Ивилей, в котором расположено большинство публичных домов, и совершили поездку к вулкану Килауэа на острове Гавайи. Четвертого декабря они отплыли из Гонолулу на пароходе «Самоа» в столицу Западного Самоа Паго-Паго, чтобы затем продолжить путь в Сидней. Среди пассажиров судна, помимо Моэма и Хэкстона, находились У. Коллинз, мисс Томпсон и чета Малквинов. Мисс Томпсон была проституткой. Она была вынуждена покинуть Гонолулу после облавы, которую устроила полиция в Ивилей, и направлялась в Восточное Самоа в надежде устроиться там на работу в каком-нибудь баре. Среди пассажиров оказался миссионер «с выражением подавляемой страсти» на лице, как отметил в своей записной книжке Сомерсет Моэм. Из наблюдений за поведением этих двух пассажиров, а также оставшейся в памяти удушливой жары и непрекращающегося дождя в Паго-Паго Моэм создал один из самых знаменитых своих рассказов «Дождь», или «Мисс Томпсон», как он первоначально назывался. Как ни странно, хотя писатель использовал в названии рассказа имя проститутки, никто не подал на него за это в суд.

Полинезия очаровала Моэма. Его взору представала природа и люди, каких ему не приходилось видеть ранее. Его записная книжка полна описаний океана, растений, колоритных персонажей. Помимо фактов, понадобившихся ему для создания «Дождя», он собрал богатый материал, который позднее использовал в таких рассказах, как «Рыжий», «Гонолулу», «Пруд», романах «Луна и грош» и «Узкий угол». В книге «Подводя итоги» он сравнивает себя с естествоиспытателем, который отправился за город в поисках фауны самого немыслимого разнообразия.

Повстречавшихся Моэму в Полинезии людей, которые стали прототипами его будущих произведений, отличала прежде всего честность. Жизнь вдали от цивилизации сделала характер их мягче и сформировала черты, свойственные только им самим. Моэм увидел, что они обладают такими качествами, как человечность, в большей степени, чем многие из тех, кого он хорошо знал в Европе. Его воображение, воспламененное нахлынувшими на него впечатлениями, нашло выход в коротких рассказах, сюжетами для которых послужили увиденные им уникальные персонажи и ситуации.

Путешествие в Полинезию снова пробудило у писателя интерес к созданию рассказов, хотя война несколько задержит наступление периода, когда он всецело посвятит себя этому жанру. Рассказ, как он обнаружил, явился самой лучшей формой для выражения разнообразных и часто не связанных между собой впечатлений, которые он вынес после посещения островов южной части Тихого океана, а позднее стран Азии. Его самые замечательные рассказы появятся в результате многочисленных поездок в эти края в 20-е годы.

Из-за карантина, описанного в «Дожде», Моэм и Хэкстон провели несколько недель в Паго-Паго. В середине декабря они отплыли на Апиу на шхуне «Мануа» водоизмещением 70 тонн, капитан которой, жизнерадостно улыбаясь, все время предрекал: «Когда-нибудь эта посудина перевернется вверх тормашками и мы все пойдем на корм рыбам». В течение месяца, который они оставались на острове, Моэм посетил могилу Стивенсона, съездил на остров Савайи и на потухший вулкан на острове Аполима. Тринадцатого января писатель покинул Самоа на пароходе «Талуне» и 28 января после короткой остановки в Тонго, вызванной сильным штормом, прибыл в Окленд в Новой Зеландии, где провел около десяти дней. Он совершил поездку из Окленда в Веллингтон. Новая Зеландия показалась ему оазисом в Тихом океане, в котором царит английская атмосфера. «Я ожидал, — писал Моэм другу, — что Веллингтон похож на один из городов Запада, но он удивительно похож на Бристоль или Плимут… Признаюсь, его вид навеял на меня ностальгические чувства». Как ни странно, но в «Записных книжках» почти не содержится записи впечатлений о Новой Зеландии.

Моэм и Хэкстон отплыли из Веллингтона на Таити на корабле «Маоана» и 11 февраля прибыли в Папеэте — главное место, которое они планировали посетить. Они провели на Папеэте почти два месяца, проживая все это время в отеле «Тиаре», который принадлежал одной креолке по имени Лувайн Чапман, высокой и крупной женщине, чья не сходившая с лица улыбка, всегдашняя готовность прыснуть от смеха и приветливая доброта покорили писателя. В 1918 году Лувайн Чапман умерла от воспаления легких. В романе «Луна и грош» Моэм увековечил ее память, выведя ее в образе Тиаре Джонсон.

Находясь на Таити Моэм собрал много материала о Гогене. Писатель встретился с торговцем жемчугом Ливай, который знал художника, капитаном «Винни» Брендером, который был первым, кто обнаружил тело Гогена после его смерти в 1903 году. Услышав о том, что на острове, возможно, еще осталось несколько картин художника в старом лесном домике, где тот жил, Моэм взял напрокат автомобиль и отправился туда. Он обнаружил, что одно из стекол входной двери было расписано художником. Во время болезни Гоген разрисовал три стекла, но дети, играя, соскребли краску с двух других. Поскольку третье стекло, очевидно, ожидала такая же судьба, владелец дома — местный житель, охотно согласился продать его за 200 франков — сумму, равную стоимости новой двери. Моэм и Хэкстон осторожно вынули стекло и, вернувшись в Папеэте заплатили еще 200 фунтов стерлингов другому местному жителю, являвшемуся совладельцем дома. Моэм испытывал глубокое волнение и радость от того, что вез расписанное Гогеном стекло в Америку. Двенадцать лет спустя он повесит его в вилле «Мореск», а в 1962 году, когда он расстанется со своей коллекцией, расписанное Гогеном стекло принесет ему 37 400 фунтов стерлингов.

Восьмого апреля Моэм в сопровождении Хэкстона отплыл с Таити на все той же «Маоане» и через неделю ступил на улицы Сан-Франциско. Путешествие в Полинезию продолжалось пять месяцев. Это был тот редкий случай, когда увиденное оправдывало ожидания писателя. Путешествие позволило ему собрать богатый материал, который в последующие два десятилетия ляжет в основу его самых блистательных произведений. Оно временно отодвинуло также ожидавшую его в Нью-Йорке и Лондоне необходимость принятия довольно ответственных решений.

Природа Тихого океана всколыхнула в душе Моэма чувства, которые он не испытывал ни в каком другом уголке мира. Да, он вырос на берегу моря, которое влекло его своей беспредельностью, загадочностью и навевало чувство одиночества. Но если Северное море у берегов Уитстебла было серым и холодным, то Тихий океан предстал перед Моэмом теплым и многокрасочным, временами бурлящим от клокочущей в нем жизни, временами безоблачно спокойным. Не случайно, что Моэм, чей стиль в более поздние годы отличали сдержанность и немногословие, необыкновенно лиричен, говоря о Полинезии. Вот как он описывает одну из последних ночей, проведенных на Таити перед отплытием: «Стояла пленительная ночь. На небе необыкновенно ярко сверкали звезды; не ощущалось ни дуновения ветерка. Кругом разлилась умиротворенность. Казалось, что кокосовые пальмы, резко очерченные на фоне неба, к чему-то прислушивались. То здесь, то там раздавался жалобный крик морских птиц».

После возвращения Моэма в Сан-Франциско идиллии Полинезии наступил конец — Моэм и Хэкстон оказались лицом к лицу с проблемами реальной жизни. За две недели до их приезда Америка вступила в войну, и Хэкстон получил от матери телеграмму, в которой та настойчиво рекомендовала ему вступить в армию. Его направили на военную подготовку в Южную Африку, но по пути судно Хэкстона было захвачено немцами и потоплено, а пассажиры и команда депортированы в Германию, где Хэкстон содержался в лагере для военнопленных вплоть до конца войны.

Между тем Моэм в конце апреля вернулся в Нью-Йорк, где ему предстояло решить вопрос о его отношениях с Сири. Решение о разводе устранило все преграды на ее пути к новому браку. Через месяц они станут мужем и женой. По словам английской актрисы Кэтлин Несбит, которая дружила с Моэмом и Сири, все произошло стремительно. Как-то баронесса Коулбрук, у которой жила Сири, позвонила Кэтлин и сообщила: «Они решились! Бракосочетание состоится на этой неделе. Медовый месяц они проведут в Атлантик-Сити. Их союз обречен, если о союзе можно говорить вообще».

Моэм и Сири в присутствии свидетелей Нэда Шелдона и графини Коулбрук сочетались браком 26 мая в Джерси-Сити. Церемония была совершена судьей и оттого, как вспоминал много лет спустя Моэм, лишена торжественности и присущей такому случаю взволнованности. «У меня осталось в памяти, — рассказывал писатель Леонарду Лайонсу, — как я стоял с невестой перед судьей, который до нас вынес приговор какому-то пьянчуге, затем зарегистрировал нас, а после этого снова приговорил другого забулдыгу». После ужина, устроенного в отеле «Бреворт», на котором присутствовали театральные друзья писателя, новобрачные провели месяц в Нью-Йорке, а затем в июле отправились провести медовый месяц в Ист-Хэмптон на Лонг-Айленде. Возможно, церемонии бракосочетания и не хватало «трепетности», но, как вспоминала Несбит, Моэм и Сири после возвращения в Нью-Йорк выглядели счастливыми.

Несмотря на кажущееся счастье, их брак действительно был «обреченным союзом». Существует много догадок в отношении того, почему Моэм вообще согласился на этот шаг. В конце концов ему было сорок три года, и, хотя он, возможно, был не так многоопытен, как люди его возраста, он повидал мир и не мог не понимать, чем грозит брак без любви. За пятнадцать лет до этого в «Человеке чести» он наглядно покажет крах человека, руководствовавшегося в своих поступках тем, что общество называет «вопросом чести».

Решение писателя жениться на Сири не было спонтанным. Как обычно, когда речь шла о значительных переменах в его жизни, он приходил к принятию решения постепенно. В значительной степени он взял на себя обязательство жениться на Сири еще во время ее бракоразводного процесса. Как известно, он отверг сделанное ему адвокатом предложение решить возникшую проблему с Сири путем оплаты ее долгов и взятия ее на финансовое обеспечение. Отказ объяснялся двумя причинами — мнением общества, ожидавшим от него вступления в брак с Сири, и заботой о Лизе. Эти причины продолжали иметь для него важное значение. Кроме того, брак с привлекательной и имевшей широкие связи в высших кругах общества женщине мог оказаться полезным ему как писателю и служить фасадом респектабельности, за которым он мог продолжать вести жизнь гомосексуалиста. По словам Гленуэй Уэсткотт, «это был брак по расчету с обеих сторон. Они знали друг о друге все. Ни ему, ни ей не следовало в чем-либо винить друг друга. Уилли знал о ее прошлой жизни и о ее любовниках; Сири знала о его гомосексуализме. Она хотела иметь отца для своего ребенка и человека, который к тому же находился в зените своей славы как драматург. Он хотел иметь хозяйку дома, которую знал весь Лондон и которая была готова предоставить ему свободу».

Однако существует еще одно предположение, которое нельзя сбрасывать со счетов и которое сводилось к тому, что Сири прибегла к шантажу или к какой-то иной угрозе. Алан Серл утверждал, что, стремясь поймать в свои сети Моэма в Америке в 1917 году, Сири угрожала раскрыть его тайные отношения с Хэкстоном и другими мужчинами. Это предположение подтверждает ряд других лиц, знавших писателя. Сири была знакома со многими видными представителями английского общества; поэтому она могла не только очернить его в глазах света, но и шепнуть на ухо тем, кто обладал властью и мог устроить ему большие неприятности.

Трудно с достоверностью установить, прибегала ли Сири к шантажу, но Моэму не могла не приходить в голову мысль о том, что, окажись она отвергнутой, она вполне могла бы пойти на скандал. «Он считал вполне вероятным, — писал Фредерик Рафаэль, — что Сири выдаст его секрет и выставит его в смешном, более того, одиозном свете перед его соотечественниками. В нем произошло раздвоение перед предполагаемым и реальным. Он выбрал брак с Сири, принеся при этом в жертву себя. Что помогло ему оставаться спокойным в этой пикантной ситуации, так это присущий ему цинизм».

Возможно, что раздвоенность Моэма наступила за несколько лет до этого, когда он попытался убедить самого себя в том, что он действительно хочет жениться. Но к моменту бракосочетания он уже не питал иллюзий в отношении своего гомосексуализма. Он всегда испытывал двойственное чувство в отношении Лондона. Получаемое им удовольствие от экзотического путешествия с Хэкстоном, должно быть, убедило его в возможности брака по расчету, который устроит Сири и предоставит ему свободу жить двойной жизнью. Он будет выступать в роли отца и мужа, а Сири выполнять функции хлопотливой и приветливой хозяйки в то время как его литературная карьера в Лондоне получит еще больший расцвет. Хэкстон между тем будет находиться незаметно рядом в Лондоне, и они будут по-прежнему находить отдушину в путешествиях по свету и поисках материала для его новых произведений.

Однако проблема состояла в том, что Сири искренне и глубоко любила его и сохраняла это чувство в течение многих лет. Поэтому она не могла согласиться с условиями, которые он ставил; она всеми силами противилась его связи с Хэкстоном. Ее любовь к нему означала, что область интимных отношений, безусловно, превратится в арену разрушительных действий. Ко времени женитьбы Моэм окончательно перестал быть бисексуалом и не мог отвечать на ее женские желания. Гленуэй Уэскотт как-то поделилась секретом: «Уилли рассказывал мне, что ее физические притязания оказались невыносимыми и ничем не оправданными». По словам Джеральда Келли, интимная жизнь Моэма и Сири не сложилась с самого начала. Возможная чрезмерность ее требований не имела значения: Моэм вообще рассматривал их тягостными и не был в состоянии их удовлетворить. Писатель признавался Серлу, что близость с Сири превратилась для него в пытку: ему приходилось при этом напрягать всю свою силу воображения. Брак оказался самой серьезной ошибкой Моэма. Его катастрофические последствия будут до конца дней преследовать обоих супругов и их ребенка.

Писатель на успел еще вкусить до конца плоды семейной жизни, как обстоятельства снова позвали его в долгий путь, на этот раз со шпионской миссией, которая имела куда более важное значение, чем его секретные задания, выполняемые им в Швейцарии. В начале июня, буквально через несколько дней после женитьбы, к нему обратился старый друг семьи, сэр Уильям Вайзман, который возглавлял в США отделение военной разведки Англии, известной ныне под названием МИ-6. До войны Вайзман занимался банковским делом, участвовал в боях во Фландрии, был ранен, что послужило причиной его ухода в отставку. В США он был направлен как официальный представитель британской закупочной комиссии, но фактически возглавлял резидентуру английской разведки в Америке. Он работал в тесном контакте с помощником советника президента США по внешнеполитическим вопросам полковником Хаусом и стал ключевой фигурой по связи между разведслужбами обеих стран.

Вайзман сделал Моэму предложение, которое поразило писателя: тот должен будет направиться в Россию, чтобы оказать поддержку силам, твердо выступающим за продолжение войны. По словам Хауса, Моэм прекрасно подходил для этой цели: у него вполне правдоподобный предлог для поездки — написание серии статей для американской газеты о ситуации в стране; его работа в Швейцарии показала, что он прекрасно владеет собой и обладает организаторскими способностями для выполнения деликатных миссий, сочетающих журналистскую и разведывательную работу. Он должен будет отправиться в Россию из США, поскольку поездка через западное побережье, а затем по транссибирской железной дороге позволит ему незаметнее добраться до Петрограда, где ему будут помогать группы из представителей центральноевропейских стран — чехов, словаков и поляков, — согласившихся сотрудничать с западными государствами из-за обещания последних предоставить их странам независимость после окончания войны.

Все, кто писал о разведывательной деятельности Моэма в России в 1917 году, всегда сходились во мнении, что, хотя поставленная перед ним задача действительно имела важное значение, его миссия окончилась неудачей. Однако Родри Джефрис-Джоунс в своем последнем исследовании «Американский шпионаж: от секретной службы до ЦРУ» убедительно показывает, что писатель сыграл в России гораздо более важную роль, чем это принять считать, поскольку он фактически являлся одним из главных агентов американских и английских разведывательных служб в России.

Моэм действительно был направлен в Россию с целью обеспечить ее дальнейшее участие в войне. Но он не должен был вмешиваться во внутриполитические дела — ему следовало лишь содействовать достижению поставленной перед ним цели. Он должен был собрать информацию о развитии событий в России и определить степень готовности различных политических партий продолжать войну с Германией до победного конца. Любое его реальное вмешательство в политическую жизнь России исключалось. Союзники явно поддерживали правительство Керенского, но тот возглавлял правительство социалистов. Поэтому задача Моэма состояла еще и в том, чтобы найти более приемлемые для западных стран силы, которым следовало оказать помощь. В случае неожиданного возникновения кризиса, крайне важно было определить лиц, которые могли бы возглавить новый режим. Поэтому перед писателем была поставлена задача выявить новых перспективных лидеров и стать посредником между ними и западными державами.

Учитывая исключительно тайный характер миссии Моэма, ему было присвоено кодовое имя «Соммервиль» (позднее он его дал лицу, от имени которого ведется повествование в «Эшендене»). Его подлинное имя — инициал «S» — знало лишь небольшое число самых старших должностных лиц. По просьбе Вайзмана личный секретарь министра иностранных дел направил в английское посольство в Петрограде телеграмму, в которой в расплывчатых выражениях сообщалось о цели визита Моэма. «Мистер Сомерсет Моэм, — говорилось в ней, — находится в России с миссией конфиденциального характера с целью информирования общественности США о некоторых аспектах положения в стране». Поэтому дипломатический персонал посольств США и Англии в Петрограде освобождался от какой-либо ответственности в отношении Моэма, а сам писатель получал большую свободу действий. Кроме того, это означало, что в случае его провала союзники могли полностью отрицать любую связь с ним. Его просто постигла бы судьба провалившегося агента, за которого никто бы не заступился.

Во время подготовки к миссии в России Моэм беседовал с профессором Колумбийского университета, бывшим президентом Федерации сионистов Америки Ричардом Готхайлом и раввином из Нью-Йорка Уайзом; они информировали его о помощи, которую ему могут оказать еврейские организации в Петрограде. Кроме того, он встречался с секретарем Национального альянса Богемии, директором Славянского пресс-бюро в Нью-Йорке Эммануилом Воской. Последний представлял одну из многочисленных националистических группировок, которые добивались независимости для своих стран, в данном случае для Чехословакии.

Для выполнения своего задания Моэм получил 21 000 долларов. При этом он спросил у Вайзмана, будут ли ему платить зарплату. Его интересовали не столько деньги, сколько чувство возможного унижения. «Я не буду утверждать, что нуждаюсь в деньгах, — заявил он Вайзману. — Когда я работал в Швейцарии, я отказался от денег вообще. Позднее я обнаружил, что являюсь единственным человеком, который работает бесплатно. На меня смотрели не как на патриота и бессребреника, а как на последнего придурка. Если выполняемая мной работа предполагает выплату мне зарплаты, мне доставило бы удовольствие получать ее; но если за нее не полагается ничего, я все равно готов выполнить ее».

По словам Моэма, Сири не возражала против его поездки. Двадцать восьмого июля он отплыл из Сан-Франциско в Токио, а оттуда во Владивосток. Через день он уже отправился по транссибирской железной дороге в Петроград, куда прибыл в начале сентября. В Петрограде он поселился в отеле «Европа» и сразу же активно приступил к осуществлению поставленной перед ним задачи. Помощь ему оказывала Саша Кропоткина, вернувшаяся в Россию из английской эмиграции. Лет за десять до этого Моэм изучал русский язык и немного понимал по-русски, но не мог войти в круги русского общества без посторонней помощи. Обширные связи Саши Кропоткиной позволили ему встретиться с рядом видных деятелей России того времени.

В Петрограде Моэм встретился со своим давним другом Хью Уолполом, который в качестве представителя Красного Креста был приписан к 9-й русской армии. Спустя несколько лет Уолпол вспоминал, что «разведывательная работа, которой он [Моэм] занимался, как нельзя лучше подходила ему из-за его знания иностранных языков, характера, его умения не предаваться сентиментальным порывам и его циничной философии, согласно которой „все, что ни делается, все к худшему“, хотя сам он нисколько не верил в это. Все эти качества помогали ему сохранять спокойствие и выдержку, чего некоторым из нас так не хватало. Он смотрел на происходящее в России, как на разыгрываемую на сцене пьесу: он уловил нить сюжета и с нетерпением ожидал, в каком направлении будут развиваться события».

Во время посещения России Моэм впитывал все, что мог, о культуре и обществе страны, чтобы почувствовать отношение людей к существующему режиму, а также для того, чтобы собрать материал для себя как писателя. Он посетил могилу Достоевского и выражение лица на памятнике писателя показалось ему еще более зловещим, чем сюжеты большинства его произведений. Он побывал на балете и в театрах и внимательна присматривался к типажам на улицах города. Ему особенно запомнился калека-карлик, восседавший над толпой на шесте, «словно витающий над человечеством демон проклятия». Как-то Луиза Брайант, жена Джона Рида, повела Моэма на Александровский «воровской» рынок, где писатель приобрел несколько прекрасных отделанных жемчугом кошельков.

Чтобы познакомиться с общественной жизнью страны, Моэм встречался со многими крупными общественными деятелями. Так, он имел беседы с Томашем Масариком, который отправился в Россию в 1917 году, чтобы организовать чешский легион. Позднее Моэм писал, что наибольшее впечатление на него произвел Борис Савинков, бывший в то время военным министром в правительстве Керенского. Революционер с большим стажем, он участвовал в убийстве великого князя Сергея Александровича и начальника полиции Трепова. Его полное авантюрных приключений прошлое, размеренная речь, сдержанность и твердая воля создали у Моэма впечатление о Савинкове как о человеке, для которого не существует преград.

Меньшее впечатление на него произвел Керенский, с которым он встретился на квартире у Саши Кропоткиной и выступление которого он слушал на одном из совещаний. Хотя Керенский благодаря своему ораторскому мастерству мог зажечь толпу, Моэм не почувствовал в нем внутренней силы и магнетизма. Двадцать четвертого сентября Моэм сообщил руководству, что популярность Керенского идет на убыль и что возглавляемое им правительство доживает последние дни.

Три недели спустя Моэм направил Вайзману подробный план, который тот передал американской разведке. В плане предлагалось осуществить массированную пропагандистскую кампанию в печати, на политических митингах, в церквях и в армии. К ней должны быть подключены общественные, польские, чешские и казачьи организации. Единственной силой, способной противостоять пропагандистской кампании, проводимой в России Германией, по мнению Моэма, являлись социалисты, которым и следовало оказать поддержку. Вся кампания, по оценке писателя, должна была обойтись в 500 000 долларов. Вайзман счел сумму приемлемой.

В начале миссии писателя в Петроград его журналистское прикрытие выглядело убедительным, но по истечении некоторого времени большевики начали подозревать его. Учитывая не скрываемые им связи с социалистами и группировками иностранцев в России, он, по словам Джефрис-Джоунса, превратился в «заметную фигуру, в секретного агента реакционного империализма». По мере роста влияния большевиков дальнейшее пребывание Моэма в России было сопряжено с опасностью. Поэтому за два дня до падения правительства Керенского Вайзман отозвал его из страны.

Перед отъездом из Петрограда Моэм имел встречу с Керенским, который попросил его передать устное послание английскому премьер-министру Ллойду Джорджу. Вернувшись в Лондон через скандинавские страны и Шотландию, Моэм выполнил просьбу русского премьера. Опасаясь, что из-за своего заикания он не сможет точно изложить содержание своей беседы с Керенским и его послание, писатель представил их в письменной форме. В своем послании Керенский подчеркивал, что основной стоящей перед ним задачей является сохранение высокого боевого духа солдат, что союзники должны направить в Россию больше оружия и снаряжения и что английские и американские газеты должны более благожелательно освещать происходящие в России события, и, наконец, Англия должна направить в Петроград посла, который отличался бы большим тактом, чем нынешний.

Как вспоминал Моэм, Ллойд Джордж бегло ознакомился с содержанием беседы и ответил, что он бессилен что-либо сделать. В любом случае, как Моэм в частном порядке сообщил Вайзману, ситуация в Петрограде вышла из-под контроля и остановить большевиков было невозможно. Вскоре Керенский был свергнут, и Эрик Драммонд наложил следующую резолюцию на доклад Моэма: «Теперь он представляет лишь историческую ценность».

Однако разведывательная деятельность Моэма на этом не закончилась. В своем дневнике Джефрис-Джоунс пишет, что писатель принял участие в совещании, созванном Вайзманом 20 ноября в кабинете главного редактора газеты «Таймс» Эдварда Карсона. На совещании присутствовали также представитель британского министерства иностранных дел лорд Хардинг, секретарь военного министерства Охинклосс, сэр Джордж Макдоно, Руфус Айзекс и историк Владислав Городецкий, который впоследствии станет одним из активных борцов за независимость Польши. План, предложенный на совещании Городецким, предусматривал направление Моэма в Россию для оказания помощи казакам генерала Каледина. В случае согласия Каледина выступить против большевиков и немцев, Моэм должен был обещать ему помощь союзников в виде направления 100 000 солдат западных стран, снаряжения, а также предоставления финансовой помощи.

В конце концов этот план осуществить не удалось. К тому же Моэм был бы не в состоянии принять участие в его реализации. Туберкулез, признаки которого обнаружились у него еще во время пребывания в Швейцарии и Нью-Йорке, обострился после пребывания в суровом климате России и плохо отапливаемом, холодном Петрограде. Его кашель стал сильнее и его постоянно лихорадило. После медицинского осмотра в больнице св. Фомы ему посоветовали отдохнуть в санатории. Руководство английской разведки пришло к выводу, что как агент он может в один день не выдержать, и согласилось с временным прекращением им разведывательной деятельности.

Оглядываясь на свою миссию в России, Моэм был склонен оценивать ее как провал. Будь он направлен в Россию на полгода раньше, он, как ему казалось, мог бы предотвратить захват власти большевиками. Однако, как показывает история, вряд ли кому-либо удалось бы остановить движение к социально-политическим преобразованиям, которые нашли выражение в революции.

По мнению Джефрис-Джоунса, Моэм вынес неоправданно суровый приговор своей миссии. По словам Джоунса, писатель довольно успешно справился с задачами, поставленными ему Вайзманом. Его донесения отличались большей точностью, чем сообщения других агентов и сотрудников посольств. В них он раньше остальных указал на шаткое положение Керенского, силу большевиков и потенциальные возможности национальных движений в Польше и Чехословакии. Моэм дал глубокий анализ политических и экономических рычагов, которые способны помочь союзникам повлиять на события в Центральной и Восточной Европе. Основные элементы этого анализа были использованы западноевропейскими странами и США в своей политике после захвата Германией Чехословакии и Польши в конце 30-х годов. Поэтому собранные Моэмом сведения явились важным источником информации о России и странах центральной Европы второй половины 1917 года.