Поскольку война помешала Моэму отправиться в какую-нибудь хорошую лечебницу в Давосе или Сен-Морице, врачи посоветовали ему пройти курс лечения в санатории в Нортбах-он-Ди неподалеку от Банхори в северной Шотландии. В течение полутора месяцев он соблюдал предписанный режим, ни с кем не встречаясь, кроме врача, медсестер и официантки. Для человека, ревностно оберегавшего независимость, которую он обретал в периоды путешествий, затворничество в санатории сначала показалось невыносимым. Но вскоре Моэм привык к своему новому положению. После активной, требующей большого физического напряжения разведывательной работы он испытывал удовлетворение от теплой, почти домашней атмосферы изолированной медицинской палаты. «Я наслаждался одиночеством в своей палате, из окон которой было видно темно-синее звездное небо, — писал он в книге „Подводя итоги“. — Тишина таила в себе очарование. Казалось, она впитала в себя безбрежные просторы вселенной; наедине со звездами у меня возникали самые фантастические и авантюрные планы. Мое воображение никогда не рождало более причудливых и более заманчивых идей».

Когда силы вернулись к нему, он начал общаться с другими пациентами санатория. Из этих контактов он почерпнул огромный материал для своих будущих произведений. Он стал свидетелем любовных интриг, ссор, скандалов и слез больных. Он обнаружил, что неизлечимая болезнь и изолированная замкнутая жизнь пациентов ломает характер человека и в еще более неприглядном виде выставляет напоказ его слабости. Как и во время службы в санитарном батальоне во Франции, он увидел, как люди ведут себя перед смертью. Свои впечатления от лечения в Шотландии он положил в основу рассказа «Санаторий».

Дни, проведенные Моэмом в уединении, положат начало исключительно продуктивному периоду в его писательской карьере. Хотя в течение предыдущих четырех лет он продолжал писать, одиночество, которое он испытал в санатории, казалось, открыло шлюзы для творческого потока, сдерживаемого потрясениями разразившейся войны. В течение полутора лет он издает четыре пьесы — «Дом и красота», «Жена цезаря», «Неизвестность», «Круг» — и один крупный роман — «Луна и грош». За этим всплеском творческой активности последовало два десятилетия, в течение которых он пишет множество исключительно удачных произведений — пьес, романов и рассказов. Утрата Моэмом иллюзий и страстное желание найти забвение в уходе от действительности, отразившееся в его работах того периода, получили глубокий отклик у большого числа читателей и зрителей, испытавших в результате войны такие же чувства, что и он.

Еще до появления новых работ театр «Глобус» осуществил постановку написанной им в начале 1917 года пьесы «Любовь в деревне», которая была посвящена военной теме. Во время пребывания Моэма в России его друг, драматург Эдвард Ноблок, добился от возглавляемого Чемберленом цензурного управления разрешения на постановку этой пьесы. Ее премьера состоялась 26 января 1918 года, когда Моэм находился в санатории в Шотландии. Она шла в театре непрерывно более четырех месяцев.

Хотя Моэм никогда не считал «Любовь в деревне» заслуживающей большого внимания, поднятые в ней темы — борьба за свободу личности, разочарование в материализме и отрицательное отношение автора к браку — вызвали у публики значительный интерес. Героиня, молодая восемнадцатилетняя девушка выходит замуж, но вскоре начинает тяготиться браком, видя, что муж не любит ее. Другое действующее лицо, женатый на богатой женщине мужчина, обнаруживает, что «никакие угрызения совести не причиняют такой боли, как банковский счет богатой жены». Даже показанный в пьесе любовный роман рассматривается автором как сковывающая свободу ловушка. Очевидно, при написании этих строк Моэм вспоминал о своем увлечении Сири, которое завело их отношения в тупик. Одна из героинь произносит слова о том, с какой легкостью пары вступают в связь и какой тяжелый осадок остается на сердце при расставании. Ложь, скрытность, всевозможного рода уловки, ревность и боль, которые следуют за непродолжительным периодом наслаждения, — такова мучительная цена увлечения.

Узы брака — одна из тем, часто встречающихся в произведениях Моэма, написанных в 1918 и 1919 годах. Пьеса «Дом и красота», созданная во время пребывания писателя в санатории в 1918 году, — это фарс, призванный угодить вкусам уставшей от войны публики. Поставленная в Лондоне с прекрасным составом актеров, она благодаря своей легкости имела успех у публики и шла на сцене непрерывно почти целый год. В пьесе показана женщина, которая, вторично выйдя замуж во время войны, обнаруживает, что ее якобы погибший муж жив. Хотя, как следует предполагать, в основу комизма ситуации должно быть положено соперничество двух мужчин из-за права считать ее своей женой, Моэм ставит ситуацию с ног на голову: оба мужа стремятся разорвать узы брака, который, как они убедились, не приносит им ничего, кроме раздражения, и ограничивает их свободу. Пьеса заканчивается счастливо для обоих мужей: их жена выходит замуж за другого. В конце пьесы все весело поднимают бокалы за счастье новобрачных и за свою вновь обретенную свободу.

В пьесе «Жена цезаря», также написанной в 1918 году и имевшей успех во время постановки ее в Лондоне в следующем году, высказывается более серьезное и более благожелательное отношение к брачным ограничениям. Это рассказ о семейной жизни английского консула в Египте и его молодой жены и о проблемах, возникающих из-за ее романа с привлекательным молодым человеком. Трагедия этой встречи и страстного чувства к любовнику — буквально через несколько месяцев, после того как героиня выходит замуж по расчету — аналогична встрече писателя с Хэкстоном спустя несколько месяцев после того, как беременность Сири привела его к женитьбе. Вкладывая в уста консула фразу: «Брак — это ад и безумие, если только любовь не оказывается приятнее свободы», Моэм, должно быть, не мог не думать о том, что недавно пережил он сам. Поэтому, когда консул ставит свою лояльность государственного служащего выше чувств мужа и когда жена порывает с любовником, чтобы сохранить брак, Моэм, вероятно, подсознательно напоминает самому себе о необходимости соблюдения внешних приличий в не приносящем счастья супружестве. Не собираясь отказываться от связи с Хэкстоном, он в то же время был готов совершить благородный шаг — жениться на Сири.

С мая по август 1918 года Моэм создает роман «Луна и грош», в основу которого был положен материал, собранный во время поездки в Полинезию. Замысел написать о художнике возник еще в 1905 году в Париже. Путешествие на Таити позволило ему лишь дополнить собранный материал экзотическими сторонами жизни в тех краях, чтобы противопоставить их так хорошо знакомым ему порядкам в Англии. Неудовлетворенность жизнью, которую он вел, нашла выражение в 1918 году в романе «Луна и грош» точно так же, как ранее его личная исповедь нашла выход в «Бремени страстей человеческих».

Герой романа, художник Чарлз Стрикленд, в общих чертах списан с Гогена, но Моэм наделил его особенностями характера, которыми тот не обладал. Бунт художника против общества, обязанностей и условностей скорее роднит его со Стефаном Дедалусом из «Портрета художника в юности» Джойса и Поля Морела из «Сыновей и любовников» Лоренса. Эти творческие натуры окружены ореолом, который привлекал читателя, столкнувшегося в жизни со сложными проблемами современного общества. Поколению, испытавшему разочарование после первой мировой войны и ставшему свидетелем разрушения духовного мира в результате бурного развития техники, казалось, что лишь художникам удалось сохранить индивидуальность и творческое начало. «Художник, — писал Моэм, — может, в определенных рамках, жить той жизнью, которую он избирает. В других областях, в медицине, например, или в юриспруденции, вы имеете право на выбор рода занятий, но, сделав его, вы уже несвободны — вы связаны правилами, установленными в избранной вами профессии, они навязывают вам нормы поведения. Характер вашей жизни предопределен. Только художник и, возможно, преступник свободны в своих поступках».

«Луна и грош» — это роман об обыкновенном английском биржевом маклере, выходце из средней семьи, который неожиданно оставляет жену и детей и отправляется в Париж, чтобы начать учиться живописи. Предваряя «Пироги и пиво», Моэм на первых страницах воссоздает сатирическую картину социальной жизни и литературной среды современной Англии, в карикатурном виде выставляя таких писателей, как Виолетта Хант и Джордж Стрит, в образах Розы Уотерфорд и Джорджа Рода. Описывая обстановку семьи, в которой вырос Стрикленд, автор воссоздает царящую в ней атмосферу провинциального конформизма, которому далее в романе противопоставлена полнокровная, насыщенная жизнь художника в Париже и полные творческих исканий последние годы его жизни на Таити.

Разрыв Стрикленда с обществом, превращающим человека в посредственное, скованное условностями существо, влечет за собой его полный отказ от семьи, долга, чести и общепринятой морали. Окружение и материальные выгоды, если они не оказывают влияния на его творчество, не имеют для Стрикленда никакого значения. Он не стремится ни к признанию, ни к славе. Утратив все связи с обществом, он практически обрел полную свободу. Доведя Бланш Стрев до самоубийства, а ее мужа до банкротства, Стрикленд одновременно с этим создает шедевр. Тем самым Моэм, очевидно, дает понять, что при выборе между счастьем порядочной, но обыкновенной жизни и созданием шедевра ценой разрушения этой жизни, творчество ставится на первое место.

В романе «Луна и грош» Моэм изложил свое видение творчества гения. К этой теме он вновь вернется в книге «Подводя итоги». Здесь же все его симпатии на стороне главного героя-бунтаря. «Луна и грош», как и «Бремя страстей человеческих», — роман о свободе. Но их разделяют пять лет и потому подход к понятию свободы в них различен. На связь между этими двумя романами указывает и название «Луна и грош». После выхода «Бремени страстей человеческих» один из критиков в литературном приложении к газете «Таймс» писал, что «подобно многим молодым людям, он [Филип] предается таким же несбыточным мечтам, как желание обладать луной, и не видеть счастья, валяющегося, как грош, под ногами». На Моэма произвела впечатление эта краткая фраза, характеризующая созданного им героя. В предисловии, которое он хотел включить в новый роман, он разъяснял, что «в детстве его так и подмывало подшучивать над теми, кто мечтал о несбыточном, кто склонен был не видеть лежащего у них под ногами упавшего гроша. Достигнув зрелости, он был не совсем уверен, что подобные мечты столь абсурдны, как это ему внушалось. Пусть тому, кто стремится любой ценой завладеть валяющимся на земле грошом, желание обладать луной кажется пустой затеей».

«Бремя страстей человеческих» заканчивается отказом Филипа от мечты обладать луной, то есть отказом от путешествий и сопряженных с риском поступков, ради желания иметь грош, иными словами, — спокойную семейную жизнь сельского врача с Салли. Хотя этот вывод представляет собой скорее желаемое, чем действительное, он отражал умонастроение Моэма в 1913 году, когда тот был готов согласиться с общепринятым жизненным циклом — рождением, женитьбой, работой, появлением детей и смертью. Однако в 1918 году он уже утверждает, что самая желанная цель — это несбыточная мечта. Он также вторит доктору Беллу в своей «Любви в деревне», где изложил свое кредо следующими словами: «единственная цель, к которой следует стремиться, — это недостижимая цель».

К моменту написания романа «Луна и грош» Моэм убедился, что его представления о спокойной и размеренной семейной жизни, нашедшие выражение в «Бремени страстей человеческих», были ошибочными, что из-за личных наклонностей он не вписывается в общепринятые рамки и по складу ума является одиночкой. В его путешествиях на острова Полинезии и работе в качестве агента английской разведки просматриваются попытки разорвать цепи, связывающие его с неестественной, как ему казалось, жизнью в Лондоне. Кроме того, гибель множества людей, свидетелем чего он стал на полях сражений в северной Франции, безусловно, повлияла на его отношение к жизни, перевернув в нем многие представления, что нашло отражение в образах Джона Уортона в «Неизвестности» и Ларри Даррела в «Острие бритвы».

Но одно дело — писать о бунтарстве и сокрушении идолов и совершенно иное — поступать в жизни согласно принципам, проповедуемым в своих же произведениях. В 1918 году Моэму исполнилось сорок четыре года. Он был женат, известен как писатель, богат. Оказавшись между презираемыми условностями общества и желанием сделать карьеру в рамках этого же общества, он не был готов отказаться от богатства и пренебречь мнением окружающих.

Однако он не мог не восхищаться, не одобрять и не радоваться за тех, кто стремился к недостижимому. Поэтому не случайно, что роман «Луна и грош» написан от первого лица. В то же время, избранная форма повествования с точки зрения стороннего наблюдателя отражает состояние души Моэма, который по мере приближения к пятидесяти годам полагал, что его эмоциональному восприятию жизни подходит конец. В 1923 году, например, он сделал первое, но далеко не последнее заявление о том, что оставляет литературную карьеру. Однако после этого она будет продолжаться еще сорок лет. В разговоре с Бэртоном Раскоу он признавался, что достиг такого этапа в своей жизни, когда ему хочется создавать эссе. «Это означает, — подводил он итог, — что я начинаю воспринимать жизнь разумом, а не чувствами. Это признак старости, подсказывающий необходимость переключения на эссе. Чувства уже более не способны реагировать, как раньше. Это означает, наконец, что я отхожу от активного восприятия жизни и становлюсь наблюдателем».

Возможно, Моэм был прав в том, что его восприятие со временем утратило былую остроту, но пройдет еще немало лет, прежде чем оно исчезнет совсем.

В августе 1918 года Моэм с женой поселились на квартире по улице Честерфилд, откуда Уолтер Пейн съехал в конце лета. Сири предпочитала жить в своем доме на Риджент-стрит, но Моэм совсем не хотел переезжать в дом, который, как он предполагал, был куплен для нее одним из ее любовников. Поэтому весной 1919 года он покупает четырехэтажный дом на Уиндхем-плейс неподалеку от площади Брайанстон. Но не прошло и недели после переезда, как Моэм снова отправляется в длительное путешествие в Азию. К этому времени писатель обнаружил невозможность сочетать столь значимые для него отношения с Хэкстоном и брак по расчету с Сири. Хэкстон, освобожденный из лагеря для военнопленных, вернулся из Копенгагена в Англию и тут же был депортирован из страны как нежелательный иностранец. Доступ к архивам, касающимся дела Хэкстона, разрешен лишь в 2019 году. Служащий архива заявил, что депортация не явилась следствием более раннего обвинения Хэкстона в аморальном поведении. Дело касалось нескольких других английских должностных лиц, поэтому было принято решение запретить ему въезд в Англию вообще. Несмотря на подачу от имени Хэкстона нескольких апелляций, это решение осталось в силе. Возможно, что какая-то деятельность Хэкстона во время войны была сочтена как представляющая угрозу безопасности страны. Ввиду отсутствия убедительных доказательств, очевидно, кем-то были приложены большие усилия для того, чтобы выдворить его из Англии. В этом случае становятся правдоподобными утверждения о том, что Сири использовала свои связи в правительственных кругах для принятия такого решения. Она боролась за обладание мужем и, очевидно, рассматривала депортацию любовника Моэма как лучшее средство, которое помешает их связи. Если эта версия соответствует действительности, то именно этим объясняется острая неприязнь Моэма к жене после их развода и утверждение одного из друзей писателя о том, что ее интриги явились причиной всех бед, пережитых писателем.

Независимо от того, сыграла Сири роль в депортации Хэкстона или нет, запрещение последнему въезжать в Англию изменило характер семейных отношений Моэма. Начиная с 1919 года, ему, для того чтобы общаться со своим другом, приходилось чаще приезжать в Париж, где у них была квартира. Поэтому в последующие два десятилетия большую часть времени они оба проводили за границей. Запрещение Хэкстону въезда в Англию привело к тому, что Моэм в конце концов приобрел виллу во Франции и проводил на родине лишь несколько месяцев в году. Реальная жизнь вновь начала походить на сюжеты его произведений: подобно героине из «Круга», Моэм предпочел эмиграцию с любовником удобствам лондонской жизни.

Сразу же после переезда в начале августа на квартиру на Уиндхем-плейс, Моэм на пароходе «Ордина» отплывает из Ливерпуля в продолжительное путешествие в Китай. После нескольких дней пребывания в Нью-Йорке, где он присутствовал на репетициях пьесы «Дом и красота», он поездом направился в Чикаго; там к нему присоединился Хэкстон. Зимой 1919–1920 года они вдвоем около четырех месяцев провели в Китае, проплыв на сампане почти полторы тысячи миль по реке Янцзы. Во время этого путешествия Моэм делает многочисленные заметки в записной книжке, и в 1922 году публикует пятьдесят восемь статей под названием «Китайские заметки». Эти зарисовки, похожие на написанную белым стихом прозу, отточенные и живые, многие из которых не превышают нескольких абзацев, с поразительной достоверностью воспроизводят места, которые он посетил. В Китае Моэм столкнулся с культурой и цивилизацией, в которой он почувствовал себя необыкновенно уютно, хотя, по его собственному признанию, никогда не мог до конца понять китайцев, с которыми его свела жизнь.

Люди всегда интересовали Моэма больше, чем посещаемые им места. Он предпочитал беседу с незнакомцами посещению знаменитых достопримечательностей. Его особенно интересовало поведение европейцев, проживающих в этой стране. В «Китайских заметках» он проницательно и в сдержанной критической манере воссоздает образы миссионеров, консулов, руководителей компаний и армейских офицеров, которые, как правило, были-ограничены, нетерпимы и проявляли безразличие к культуре и обычаям местного населения. В этих заметках он начал изучать поведение европейцев в условиях проводимой колониальной политики. Там же он показывает рост напряженности, вызванной колонизацией Китая, которая привела к революционному взрыву.

Моэм вернулся в Англию в апреле 1920 года, а Хэкстон снова отправился в Чикаго. После трех месяцев пребывания в Лондоне и после вызвавшей большие споры премьеры пьесы «Неизвестность» Моэм, Сири и Лиза провели август на острове Уайт. Однако уже 17 сентября Моэм отплыл пароходом в Нью-Йорк, чтобы отправиться еще в одно путешествие, которое продлится более года.

Как и ранее, писатель сделает остановку в Чикаго, чтобы встретиться с Хэкстоном и провести в городе три недели. Фэнни Бучер, которой принадлежал книжный магазин, вспоминала, что Моэму «не нравилась суета, связанная с вечеринками, приемами и посещениями театров». Он стремился избегать внимания, которое привлекал к себе благодаря ставшему необыкновенно популярным роману «Луна и грош». С другой стороны, ему доставляло удовольствие одиноко коротать часы в книжном магазине, где он еще более углублялся в чтение, когда в магазин входил какой-нибудь покупатель. «Но если выдавались свободные минуты, мы садились на деревянные кухонные стулья… и вели бесконечные беседы».

В блистательном окружении в Голливуде Моэм чувствовал себя менее уютно. По пути в Азию Моэм и Хэкстон сделали остановку в Калифорнии по приглашению Джесси Ласки, который имел обыкновение привлекать известных европейских писателей к созданию сценариев для своей кинокомпании.

Точка зрения Моэма в отношении кинематографа, изложенная им в статье 1921 года, сводилась к тому, что писатель — ключевая фигура в процессе создания фильма, а режиссер — лишь интерпретатор содержания произведения автора. Создатели кино, утверждал писатель, вскоре обнаружат тщетность перенесения на экран серьезных пьес и романов, и как вид искусства кино получит развитие только благодаря созданию сценариев, специально предназначенных для экранизации. Конечно, он был не прав в отношении невозможности эффективного использования в кино произведений других жанров, но совершенно прав, говоря о важности сценария, специально написанного для экранизации. В Голливуде он, как и многие другие писатели до него, испытал разочарование оттого, что студии хотели иметь популярных писателей в качестве сценаристов лишь для повышения авторитета кинокомпаний.

Моэм провел в Голливуде всего лишь несколько недель, во время которых обсуждал с представителями компаний возможность экранизации своих произведений, а затем направился в Азию, договорившись с киностудиями, что будет направлять сценарии оттуда. Ему удалось продать за 25 000 долларов один киносценарий, адаптацию его пьесы «Любовь в деревне», по которому в мае 1922 года был поставлен фильм «Тяжкое испытание». Однако спад в американском кино не позволил писателю реализовать другие планы, и в августе он сообщил в письме своему другу Ноблоку, что с облегчением расстается с кино. Моэм продолжал писать сценарии, хотя много лет спустя признавался, что не обладает качествами хорошего сценариста. По иронии судьбы, в дальнейшем он застанет время, когда в кино и на телевидении будет поставлено большое количество его пьес, романов и рассказов.

Однако пребывание в Голливуде принесло Моэму самую большую неожиданность. В том же отеле, где он остановился, оказался драматург Джон Колтон, приехавший в Калифорнию, чтобы работать сценаристом. Страдая от бессонницы, он как-то ночью прочитал взятые у Моэма гранки рассказа «Мисс Томпсон», присланные писателю почтой за день до этого. На следующее утро за завтраком Колтон признался Моэму, что не мог заснуть всю ночь из-за впечатления, которое произвел на него рассказ. Он высказал Моэму мысль о том, что рассказ мог бы стать основой для прекрасной пьесы и попросил у автора разрешения перенести действие рассказа на сцену. Моэм скептически отнесся к высказанной идее, полагая, что из подобной попытки ничего не выйдет, но, тем не менее, дал свое согласие. Когда в апреле рассказ был опубликован, а затем появился в сентябре, уже под названием «Дождь», в сборнике «Трепет листа», другой драматург предложил Моэму 7000 долларов за право также использовать рассказ в качестве основы для пьесы. У Колтона не было таких денег, чтобы заплатить Моэму за это право; единственное, что имел Колтон, — это устное согласие автора. Когда Моэм, находившийся на одном из островов Тихого океана, получил телеграмму с предложением купить у него права, он ответил: «Моя договоренность с Колтоном остается в силе».

Премьера пьесы «Дождь», написанной Колтоном совместно с Клеменсом Зандольфом, состоялась в Нью-Йорке в ноябре 1922 года и имела сногсшибательный успех. Спектакль, в котором роль Сади Томпсон исполняла Джинни Иглс, почти два года не сходил со сцены. Пьесу посмотрели миллионы зрителей. Доходы от ее постановки составили три миллиона долларов. Дважды поставленная на сцене в Англии, вновь возрожденная в Америке в 30-х годах, переделанная в мюзикл в 40-х годах и трижды экранизированная (с Глорией Суонсон, Джоан Кроуфорд и Ритой Хейвуд в главной роли), «Дождь» не только принес Моэму большие деньги, но и стал самым известным из написанных им рассказов.

Еще в 1916 году в Америке у Моэма установились дружеские отношения с Бертрамом Элансоном, которые продолжались вплоть до смерти Элансона в 1958 году. Элансон родился в 1877 году. Вместе с братом он основал брокерскую фирму, оказался очень удачливым финансистом и в конце концов стал председателем биржи в родном городе. Высокий, элегантно одетый, он обладал большим умом, был начитан и хорошо воспитан. Как свидетельствует переписка между Моэмом и Элансоном, хранящаяся в Стэнфордском университете, писатель испытывал глубокое уважение и доверие к своему американскому другу. Американский банкир импонировал Моэму еще и тем, что держался в стороне от литературного мира и светской жизни Лондона и Нью-Йорка, с которым была так тесно переплетена жизнь писателя. У Моэма никогда не возникало никаких осложнений в общении с ним. Кроме того, Элансон, очевидно, был искренне рад принимать у себя знаменитого писателя и не искал от этого никаких меркантильных выгод. Поэтому Моэм, ощущая с годами, как другие все чаще пытаются эксплуатировать его, чувствовал себя в компании Элансона как дома. Именно с ним он делился самым сокровенным, не опасаясь, что доверенные другу мысли станут известны кому-либо еще; и именно у него он не раз искал совета.

Элансон вскоре стал финансовым советником Моэма, и в течение четырех десятков лет его богатый опыт брокера позволил превратить вложения писателя в очень солидное состояние. Именно Элансону Моэм поручил открыть счета для Хэкстона, Серла, Робина Моэма, Лизы и ее детей. Моэм любил рассказывать друзьям о том, как он дал Элансону 15 000 долларов, совсем забыл о них и только спустя много лет обнаружил, что эта сумма выросла до миллиона. Даже допустив неизбежное в таких случаях преувеличение, можно вполне поверить, что Элансон в значительной степени способствовал росту богатства Моэма, и писатель был благодарен ему за это.

Простившись в Сан-Франциско с Элансоном, Моэм и Хэкстон в феврале 1921 года на пароходе «Волверейн стейт» отплыли в Гонолулу. Через восемнадцать дней они прибыли в Манилу, откуда их путь лежал в Сингапур, а затем в Саравак. Пересаживаясь с моторных лодок на весельные, а затем на плоскодонки с шестами они по реке углубились в тропический лес, кишащий обезьянами. Вечерами они купались в реках, следя за тем, как бы не стать жертвой крокодилов. По ночам спали в построенных на сваях домах среди воинственных охотников-даяков, которые проявляли по отношению к гостям всяческое уважение. Правда, иногда Моэм считал их гостеприимство чересчур щедрым, особенно когда каждая деревня устраивала в честь гостей праздник с танцами до утра.

Именно во время этого путешествия Моэм, не раз видевший смерть во время войны, чуть не погиб сам. Когда они направлялись в верховье реки, их лодку настигла приливная волна, которая, образовавшись в устье, врывается в сужающееся русло, набирая высоту и силу. Моэм успел увидеть две или три приближающиеся волны, которые к моменту удара о берег достигали четырехметровой высоты. Лодка перевернулась, и все пассажиры оказались за бортом. Волна с большой силой несла державшихся за опрокинутую посудину людей. Теряющий силы и захлебывающийся Моэм, безусловно бы утонул, если бы Хэкстон крепко не держал его. Используя свернутые спальные матрацы в качестве спасательных кругов, они кое-как доплыли до берега и, утопая по колено в грязи, с трудом выбрались на сухое место.

С Хэкстоном, как утверждал Моэм, случился сердечный приступ из-за огромных усилий, которые он прилагал, чтобы спасти друга. Видя бездыханное распластавшееся на берегу тело, Моэм испугался, что тот может умереть. Спустя час их нашли другие члены группы, и к Хэкстону постепенно вернулись силы. Когда на следующий день, несмотря на синяки и раны, они возобновили путешествие, Моэм с еще большей остротой ощутил непередаваемую голубизну неба и зелень деревьев. Когда же им удалось добраться до прибрежного городка Кучинг, местные старожилы, знакомые с коварными повадками приливной волны, с нескрываемым восхищением отнеслись к спасшимся путешественникам.

Этот чуть не окончившийся трагедией случай заставил их снова вернуться в Сингапур, чтобы оправиться от шока и набраться сил. Здесь Моэм в первый и последний раз в жизни попробовал опиум. Этот эксперимент оказался одновременно интересным и мучительным. За первоначальным приятным ощущением легкости последовали галлюцинации: писателю казалось, что он мчится по дороге меж длинных рядов деревьев вдоль спокойного серого моря. На следующее утро голова Моэма раскалывалась от боли и его рвало целый день. Этот опыт оставил у Моэма сильные сомнения в отношении получаемого удовольствия от употребления наркотиков.

Реакция организма писателя на опиум во многом походила на воздействие алкоголя. Как он отмечал, его организм мучительно переносил похмелье; поэтому он всегда проявлял сдержанность в употреблении спиртного. Сам он вспоминал, что был нетрезв всего лишь несколько раз, когда жил в Гейдельберге. Как и во многом другом, он строго ограничивал себя в алкоголе: одну рюмку сухого мартини перед обедом, стакан вина за едой и иногда глоток бренди за послеобеденной сигарой. Ему были незнакомы длительные запои или вызываемое искусственными стимуляторами расслабление, когда он пусть даже временно, терял бы постоянный самоконтроль и давал бы выход своим чувствам.

Во время пребывания в Сингапуре он узнал о нашумевшем скандале, разразившемся в Малайзии, основные детали которого легли в основу одного из самых известных его рассказов «Записка». Во время пребывания в доме адвоката Дикенсона писатель услышал от него поразительную историю об Этель Прудлок, которая в 1911 году убила мужчину на веранде своего дома. После сенсационного процесса Прудлок была признана виновной в совершении убийства и приговорена к смертной казни через повешение. Лишь благодаря усилиям европейской общины в Малайзии удалось добиться ее амнистии.

Моэм, который свои первые шаги по изучению английского языка делал, читая отчеты об уголовных делах в судах, понял, что он натолкнулся на материал, который может послужить основой для великолепного рассказа. Внеся в повествование некоторые изменения и тщательно исследовав мотивы поведения героев, Моэм создает один из самых лучших своих рассказов, по которому впоследствии будут поставлены пользовавшиеся огромным успехом пьеса и кинофильм.

Восстановив силы и сделав необходимые приготовления, Моэм и Хэкстон вновь отправились обследовать Малайзию. Во время путешествия они неоднократно останавливались в домах у местных жителей, встречались с чиновниками колониальной администрации, к которым у них имелись рекомендательные письма. Наконец они добрались до Австралии. В Сиднее Моэм дал множество интервью, стал «жертвой» фотографов и почетным гостем на многочисленных приемах и обедах. Из Сиднея они на небольшой шхуне со шкипером-европейцем во главе команды, состоявшей из четырех темнокожих матросов, отправились на остров Четверга. Попав в сильный шторм, который бросал их легкое судно как скорлупку в течение двух дней, они были вынуждены искать убежище в бухте одного из маленьких островов в Арафурском море. В течение недели им пришлось ночевать на шхуне и питаться только рыбой.

Переждав шторм, они продолжили обследовать Малайский архипелаг. В августе, отдохнув на Яве, они собирались снова вернуться в Сингапур, но Хэкстона свалил тиф, а у Моэма случился приступ колита, что заставило их оставаться на Яве до середины ноября. Моэму удалось вернуться в Англию лишь в январе 1922 года.

Еще до того как Моэм отправился домой, он получил сообщение о том, что фирма, в которую он вложил почти все свои сбережения за последние четыре года, потерпела банкротство. Хотя как обладатель привилегированных акций он получил обратно две трети своих вкладов, он испытал огорчение оттого, что его мечте о финансовой независимости был нанесен ощутимый удар. Поскольку пьеса «Круг» шла с большим успехом и приносила 20 000 фунтов стерлингов в неделю, он продолжал получать значительные гонорары. В этот момент он принимает предложение Элансона доверить ему ведение своих финансовых дел.

Первый сборник рассказов «Трепет листа», навеянных путешествием в Азию, вышел в сентябре и моментально был раскуплен. Учитывая, что последний написанный им рассказ был опубликован почти за десять лет до этого и что сам он имел за плечами не более пятнадцати рассказов, сборник фактически представлял собой попытку Моэма попробовать свои силы в новом жанре. Эта попытка, как ничто другое, оказалась исключительно удачной: в сборник были включены такие жемчужины, как «Дождь», «Пруд», «Крах Эдварда Бернарда», «Рыжий», «Макинтош», «Гонолулу». Моэм обнаружил, что разрозненные, выхваченные из жизни сцены, свидетелем которых он оказался, легко превращаются в увлекательные рассказы. Сборник «Трепет листа» положил начало исключительно плодотворному периоду в жизни писателя. С 1922 года до начала второй мировой войны он опубликовал еще семьдесят пять рассказов в таких изданиях, как «Космополитен», «Интернэшнл мэгэзин», «Гуд хаускипинг», «Харперс базар». В век радио и телевидения журналы продолжали пользоваться большим спросом, что обеспечило произведениям Моэма широкий рынок. К концу 20-х годов ставка его гонорара составляла один доллар за слово.

В 1922 году Моэм провел в Лондоне восемь месяцев — самый долгий период пребывания дома после женитьбы. В «Китайских заметках», опубликованных в сентябре, он приоткрывает завесу над образом жизни, который вел в то время. Типичный день начинался с чтения «Таймс» и выкуривания трубки у камина. Затем появлялась Лиза в купленной им в Китае соболиной шубке. Он возился с ней и ее паровозиками, после чего шел гулять. После нескольких часов работы он направлялся в клуб «Гаррик», где играл несколько партий в бридж. Возвратившись домой, он обедал и читал дочери на ночь сказку, а затем отправлялся на какую-либо премьеру.

Несомненно, что отношения Моэма с Сири не были безоблачны, хотя внешне они старались создать впечатление счастливой пары. В феврале, например, они устроили у себя дома обед для известных писателей и театральных деятелей. Присутствовавший на нем Осберт Ситуэл писал: «Они всегда проявляли особое внимание к молодым талантам. В их доме на Уиндхем-плейс, построенном еще в XVIII веке, в просторной гостиной с бежевыми стенами и покатыми потолками их друзья имели возможность встретиться с самыми интересными людьми, связанными с искусством, литературой и театром Англии и Америки». Фэй Комптон, с такой страстью игравшая в «Жене цезаря», вспоминала, что «он [Моэм] и Сири во многом помогали мне в моих делах. Она сопровождала меня в магазин, чтобы купить для меня весь гардероб. Я не принимала в этом никакого участия. Сири все брала на себя. Моэм полностью доверял вкусу жены и был совершенно прав».

Посвящение «Китайских заметок» Сири свидетельствует о глубоком уважении писателя к жене. Однако этот жест выглядит менее убедительным, если вспомнить, что он был проявлен после того, как «Трепет листа» был посвящен Бертраму Элансону, а «Неизвестность» — Виоле Три. Ни «Луна и грош», ни «Круг», которые являлись более крупными произведениями, не были посвящены никому. В своем дневнике в 1922 году Моэм, безусловно, описывает Сири, указывая ее достоинства и недостатки. К последним много лет спустя он вернется в книге «Оглядываясь назад». Назвав ее лишь как икс — «X» (записи были опубликованы, когда Сири была еще жива), Моэм признается, что она — смесь самых противоречивых черт человеческого характера. «Взять X, например. Она не только лгунья, но и фантазерка, которая придумывает не имеющие под собой оснований, почти неприличные истории и рассказывает их так убедительно и с такими подробностями, что невольно начинает казаться, будто она сама в них верит. В ней развиты собственнические чувства, и она готова совершить любой бесчестный поступок, чтобы завладеть тем, что она хочет иметь. Она — выскочка; она бесцеремонно будет навязывать себя тем, кто, как ей известно, не желает иметь с ней никакого дела. Она честолюбива, но при недостатке ума готова удовлетвориться второсортным: ее жертвами становятся не крупные личности, а окружающие их лица. Она мстительна, завистлива и ревнива, тщеславна, вульгарна и претенциозна. Она — шантажистка. Она — скопище всего дурного.

При этом она умна, не лишена очарования и обладает тонким вкусом. Она щедра и готова истратить до последнего пенса свои деньги, точно так же, как и деньги другого. Она гостеприимна и ей доставляет удовольствие приносить радость гостям. Она легче возбуждается от рассказа о любовном романе и сделает все, чтобы утешить тех, кому она ничем не обязана. В случае чьей-либо болезни она становится заботливой, незаменимой сиделкой. Она — веселый и прекрасный рассказчик. Ее самым драгоценным даром является способность к состраданию. Она с искренностью и неподдельным вниманием выслушает рассказ о ваших горестях и приложит все усилия, чтобы ослабить вашу боль или помочь вам избавиться от нее. Она проявит интерес к вашим заботам, порадуется вместе с вами вашему успеху и разделит с вами горечь ваших неудач. В ней действительно много доброты.

В ней сосуществуют любовь и ненависть, алчность и щедрость, жестокость и милосердие, добро и зло, эгоизм и бескорыстие. Каким образом писатель может свести воедино эти несовместимые черты характера, чтобы придать им правдоподобную гармонию, которая позволила бы поверить в этот образ?»

Еще в одном произведении, созданном им в 1922 году, нашла, очевидно, отражение стоящая перед Моэмом личная дилемма. Когда к нему, как и к другим 200 писателям, обратились с просьбой написать миниатюру для библиотеки «Долз хаус», он создал удивительную для имевшего репутацию циника сказку, в которой показано, какими, по мнению Моэма, должны быть идеальные отношения между любовью и искусством.

В сказке повествуется о том, как принцесса Сентябрь подружилась с соловьем, прилетавшим к ней каждый день петь для нее. Когда ее завистливые сестры намекнули ей, что в один прекрасный день соловей может улететь и не вернуться, она по их подсказке помещает его в золотую клетку. После этого заточения соловей перестает петь: лишенный свободы летать куда и когда он хочет и черпать вдохновение от пребывания на воле, его художественный талант погибает. Когда принцесса начинает убеждать затворника, что любит его и каждый день будет в клетке вывозить его на воздух, он отвечает, что свобода летать и быть вывозимым на природу в клетке не одно и то же, что поля, озера и ивы из-за решеток клетки выглядят иначе. Когда соловей сказал принцессе, что не сможет петь до тех пор, пока не будет свободен, а если не будет петь, то умрет, принцесса с большой неохотой выпускает его на волю. Сказка заканчивается тем, что соловей прилетает к принцессе петь всякий раз, когда ему этого хочется. После освобождения его пение вновь приобретает былую красоту.

Моэм вновь настаивает на своем праве свободно распоряжаться своей жизнью так, как он хочет, и в сентябре 1922 года, после премьеры пьесы «К востоку от Суэца», написанной на основе впечатлений от совершенного два года до этого путешествия, снова отправляется в страны Азии.

Еще до премьеры он объяснял Элансону, что Лондон — приятное место, которое в конце концов надоедает; жизнь в нем кажется нереальной, она скорее походит на театральную комедию, которая на какое-то время забавляет, но вскоре становится скучной. Пора, писал он другу, «опустить занавес».

С рекомендательным письмом Уинстона Черчилля Моэм 5 сентября отправляется в Бирму. Вместе с Хэкстоном он отплывает на французском «Портосе» в Коломбо на Цейлон через Суэцкий канал. Там они делают пересадку на другое судно, идущее сперва до Рангуна, а затем вверх по реке Иравади. После посещения дворца в Мандалае и буддистского монастыря в Минуоне спутники поездом направились на юг в Тази, а затем на автомобиле в Таунджи. Между Таунджи и железной дорогой, ведущей в Сиам, по которой они планировали добраться до Бангкока, на 500 миль раскинулись тропические леса, населенные менее дружественными охотниками за скальпами, чем те, с которыми им приходилось иметь дело в Сараваке. Кроме того, змеи и тигры встречались на каждом шагу. Моэм и Хэкстон покрыли это расстояние на мулах и пони, часто проходя не более 10–15 миль в день. Яйца, бананы и рис являлись их основными продуктами питания. На ночлег они останавливались у жителей встречавшихся на пути деревень. И хотя дни походили один на другой, Моэму нравилось одиночество, и если описание этого путешествия в «Джентльмене в гостиной» соответствуют действительности, потоку рождавшихся в его голове мыслей не было конца. После пересечения реки Салуин они углубились в густые джунгли, тропинка через которые вывела их к Кенгтунгу, расположенному неподалеку от китайской границы. Пробыв в этом районе с неделю, Моэм и его спутник не спеша направились на юг Сиама, взяв напрокат «Форд», — возможно, первый автомобиль, который когда-либо появлялся на дорогах этого края. Вскоре они прибыли в Бангкок. Здесь в невыносимой жаре Моэм свалился с приступом малярии, очевидно, заболев ею по дороге из Кенгтунга. С температурой чуть ли не под сорок он пролежал с ознобом несколько дней, во время которых управляющий отеля «Империал» хотел выселить его, потому что, как ему показалось, его именитый постоялец вот-вот умрет. Придя немного в себя, Моэм был вынесен на террасу и все дни наблюдал за непрекращающимся ни на минуту снованием лодок по реке.

Поправившись, Моэм в сопровождении друга сел на старое судно, которое шло вдоль побережья Камбоджи в Каеп, откуда они автомобилем добрались до Пномпеня. Чтобы повидать ни с чем не сравнимые развалины Ангкор-Вата, которые Моэм впоследствии назвал самым изумительным памятником, который ему когда-либо доводилось видеть, он и его спутник совершили еще одно изматывающее путешествие в глубь материка. Поднявшись по одному из притоков реки Меконг на пароходе, они на плоскодонке пересекли большое, но неглубокое озеро Тонлесап и затем на сампанах пробрались через мангровые болота.

Тем же самым речным путем Моэм и Хэкстон вернулись в Сайгон, который их очаровал. Они отплыли на север вдоль берега в Хюэ, чтобы встретить китайский Новый год при дворе императора. После празднования Нового года они на машине добрались до Ханоя, а затем до порта Хайфон, откуда кораблем отправились в Гонконг.

Во время пребывания в Бирме, Сиаме и Индокитае Моэм продиктовал своему секретарю более ста страниц впечатлений о природе и встречах с отдельными людьми. Четыре года спустя эти заметки вылились в эссе «Джентльмен в гостиной: описание путешествия из Рангуна в Хайфон».

Из Гонконга Моэм и Хэкстон отплыли в Шанхай, а оттуда снова на корабле «Портос» в Иокогаму. В Японии они пересели на пароход и 23 апреля прибыли в Ванкувер. Плывший с ними американский журналист Джек Хайнс был заворожен мастерством, с каким Моэм играл в покер. За этой игрой они чудесно провели все десять вечеров, пока пересекали океан.

Из Ванкувера Моэм и Хэкстон поездом отправились в Сан-Франциско и после встречи с Элансоном продолжили путь в Голливуд, где Моэм провел несколько насыщенных встречами дней, пытаясь продать некоторые сценарии. Ему было приятно узнать, что одна из студий была готова заплатить 150 000 долларов за право экранизации «Дождя». После короткой остановки в Чикаго Моэм отправился в Нью-Йорк, где он завершил переговоры о постановке написанной им после путешествия пьесы «Последняя капля». Представлявшая собой поверхностный фарс о самодовольном адвокате и его жене, пьеса была плохо принята публикой и продержалась в Нью-Йорке лишь в течение двух недель.

Двадцать второго мая Моэм со своим спутником отплыли на «Аквитании» в Англию. Дуайт Тейлор, сын знакомой Моэму актрисы Лоретты Тейлор, имел возможность вблизи наблюдать известного писателя и его компаньона. Из его описания складывается довольно-таки зловещий образ Хэкстона. Со светлыми, стоящими как щетина волосами, в неопрятном костюме, он производил впечатление человека, которому на все наплевать. После вечерней игры в карты, в ходе которой Тейлор проиграл значительную сумму, Хэкстон настоял на том, чтобы тот принял участие в игре на следующий день. Когда настала очередь Хэкстона сдавать, Тейлор получил три туза, к которым вскоре прибавился четвертый. По настоянию Хэкстона ставки росли, и в конце концов Тейлор не только вернул проигранные в предыдущий вечер деньги, но и выиграл некоторую сумму. Тейлор понял, что Моэм усадил Хэкстона за игорный стол для того, чтобы помочь юноше отыграться: при сдаче карт Хэкстон небрежно и в то же время необыкновенно ловко «срывал» нужные карты снизу колоды.

После возвращения в Лондон летом 1923 года Моэмы снова переехали на новое место. Сири сочла, что квартира на Уиндхем-плейс их уже не устраивает и убедила мужа продать ее и купить более просторный дом неподалеку от Брайанстон-сквер. Популярность рассказа «Дождь» во многих странах мира позволила им совершить эту покупку. Моэм получал теперь удовольствие от работы в новом просторном кабинете. Когда два года спустя после переезда в новый дом Арнолд Беннет посетил своего друга и увидел его рабочий кабинет, он назвал его просто великолепным; по его утверждению, он был больше, чем его собственная мастерская. Правда, другой гость, Бэзил Дин, отметил, что Сири обставила квартиру мебелью в любимых ею белых тонах, и Моэм чувствовал себя неловко в непривычной для него обстановке.

В июле и в августе Моэм был занят, работая одновременно над несколькими произведениями. В это время проходили репетиции пьесы «Наши благоверные», которая наконец-то должна была быть поставлена в Англии. Кроме того, он вносил правку в несколько более ранних пьес и писал рассказы для журнала «Космополитен». Неожиданно его присутствие потребовалось в Америке, где проходили репетиции «Последней капли». Он был рад представившейся ему возможности совершить поездку за океан, потому что это означало новую встречу с Хэкстоном.

В середине сентября Моэм отплыл на «Аквитании» в Нью-Йорк, где он и Хэкстон сняли очень удобную квартиру на 59-й улице. Как-то Моэм отправился в театр вместе с Чарли Чаплиным и был поражен восторженным приемом, оказанным актеру публикой, испытав при этом даже некоторое чувство зависти. Во время пребывания в Нью-Йорке он передал журналу «Космополитен» три новых рассказа. Ему было приятно узнать, что журнал заказал ему еще восемь рассказов, обязавшись заплатить по 2500 долларов за каждый.

После визита в Вашингтон Моэм на корабле «Маджестик» вернулся в Англию. В начале февраля 1924 года писатель отправляется в Париж, а буквально через четыре дня вместе с Хэкстоном совершает поездку в Испанию для совершенствования испанского языка и для того, чтобы на следующий год совершить путешествие в Южную Америку, которую он рассматривал как заманчивую вылазку на новую территорию.

Моэм отправился в Южную Америку через Нью-Йорк, куда он отплыл на пароходе «Маджестик» 17 сентября. По прибытии туда он получил печальное сообщение о болезни невесты Элансона, что не позволило его американскому другу сопровождать Моэма в поездке по Центральной Америке. Пребывание в Нью-Йорке, как всегда, оказалось интересным, но Моэма разрывали на части приглашениями на различного рода обеды, приемы, вечера, деловые встречи, интервью с прессой. Кроме того, за десять дней пребывания в городе он побывал на десяти спектаклях. Поэтому он с облегчением покинул Нью-Йорк и направился в Новый Орлеан.

На этот раз он вез с собой копию романа «Татуированная графиня», подаренную ее автором Карлом Ван Вехтеном, с которым познакомился за несколько дней до этого и дружба с которым будет продолжаться многие годы. Ван Вехтен, в течение нескольких десятилетий являвшийся заметной фигурой в Нью-Йорке, был плодовитым автором романов, эссе, критических статей. К тому же он увлекался фотографией и негритянской культурой, став одним из первых поклонников музыки и литературы чернокожего населения. Он как никто другой знал все закоулки Гарлема. Клубы этого района Нью-Йорка с многочисленными джаз-оркестрами притягивали к себе белых, которые могли в них хоть в какой-то степени ощутить заразительную, исходящую, казалось, из человеческих глубин и вместе с тем грубоватую энергию, которой недоставало их собственной культуре и на пути к ощущению которой стояли заложенные в их сознании запреты.

Именно эта энергия и раскованность итальянцев и испанцев, а еще в большей степени непосредственность коренных жителей Полинезии привлекали к себе Моэма. За год до этого во время посещения писателем Нью-Йорка один из журналистов, освещая его поездку, отмечал: «Создается впечатление, что Моэму претят безжизненные, веками выработанные, тщательно соблюдаемые и кажущиеся ему искусственными элементы современной цивилизации. Где-то глубоко в нем обитает пещерный человек; при этом сам Моэм — слишком культурен, чтобы выпустить его на волю». Моэм охотно откликнулся на предложение Ван Вехтена познакомиться с жизнью Гарлема.

В начале ноября в Мексике Моэм встретился с другим писателем, Д. Г. Лоренсом, который верил в необходимость «выпустить пещерного человека на волю» и в отличие от Моэма был готов сделать это. Хотя в жизни обоих художников матери сыграли доминирующую роль, и скрытый гомосексуализм Лоренса, возможно, побудил Моэма проникнуться некоторой симпатией к своему коллеге по перу, между ними было мало общего.

Перед тем как покинуть Мексику, Моэм и чета Лоренсов встретились на обеде в доме у вдовы Силии Наттол, которая была археологом. Во время обеда жена Лоренса Фрида поинтересовалась у Моэма его впечатлениями о Мексике, на что тот ответил: «Вы хотите узнать, восхищаюсь ли я людьми, носящими широкополые шляпы?» Вслед за этим замечанием, вспоминала Фрида, «весь обед прошел в обменах колкостями». «Желчный, несчастливый человек, — жалела Моэма Фрида. — Он не получает удовольствия от жизни. Мне кажется, что, как и большинство писателей, он разрывается между двумя крайностями: он не может примириться с ограниченностью лиц, в кругу которых вращается, и в то же время не верит в жизнь, протекающую за пределами этого круга. Он — отстраненный наблюдатель жизни и ее критик, ничего больше».

Моэма разочаровало отсутствие в Мексике материала, который он мог бы использовать в своих произведениях. Единственные заинтересовавшие его стороны жизни в этой стране оказались связанными с испанской культурой, но, чтобы познакомится с ней, считал он, лучше всего отправиться в Испанию. Моэм так и не создал ничего после своей поездки в Латинскую Америку. Очевидно, для вдохновения он нуждался в особой обстановке, которая напоминала бы ему атмосферу британских колониальных общин с их тонкими и в то же время сложными переплетениями людских судеб и конфликтами, возникавшими в результате перенесения английской культуры на чуждую ей почву.

В начале ноября Моэм и Хэкстон выехали из Мехико и отправились на полуостров Юкатан, откуда отплыли в Гавану, где в течение нескольких недель писатель работал над пьесой, используя в качестве основы для нее рассказ «Записка».

С Кубы они отправились на Ямайку, а затем в Белиз, где провели месяц, совершив за это время вылазку на лодке и мулах в джунгли. К концу января они оказались в Гватемале, а спустя две недели, в начале марта, вернулись в Нью-Йорк.

В Нью-Йорке они встретились с Бэзилом Дином, который приобрел права на постановку в Англии переделанного в пьесу рассказа «Дождь». Дин хотел обсудить с автором вопрос об актрисе, которая должна была играть главную роль. Моэм предпочитал отдать ее Глэдис Купер, но Дин предложил отличавшуюся своеобразным тембром голоса молодую американскую актрису Таллулу Бэнкхед, которая страстно стремилась получить эту роль. Спустя несколько дней после разговора между Дином и Моэмом Бэнкхед приехала из Англии и совершила одну из типичных для актрис ошибок: она последовала в Вашингтон вслед за Моэмом, чтобы уговорить его предоставить ей возможность сыграть главную роль в пьесе. Хотя она, возможно, не знала этого, но ничто так не раздражало Моэма и делало его неуступчивым, как преследование и стремление использовать его авторитет.

Моэм и Дин отправились на «Аквитании» в Англию, чтобы приступить к репетициям пьесы, в которой Бэнкхед все же было предложено исполнять роль мисс Томпсон. Однако после посещения нескольких репетиций Моэм пришел к выводу, что Бэнкхед не подходит на эту роль, и Дин был вынужден заменить ее Ольгой Линдо. Разочарованная и оскорбленная Бэнкхед, хлопнув дверью, покинула кабинет Дина и направилась домой, чтобы, по словам Бренды Джилл, «совершить попытку маленького самоубийства». Надев костюм Сади Томпсон, она приняла умеренную дозу аспирина и составила «предсмертную» записку, в которой говорилось: «Дождя больше не будет». Намекая на недавно написанный Моэмом рассказ, называвшийся «Человек, который не обидит и мухи», она послала своему агенту телеграмму следующего содержания: «Человек, который не обидит и мухи, распял меня».

Спустя буквально несколько дней после полученного отказа Моэма Ноэл Коуард предложил Бэнкхед хорошую роль в его новой пьесе «Падшие ангелы». За ее исполнение актриса получила великолепные отзывы у критиков. Даже во время премьеры Бэнкхед не могла удержаться от проявления свойственного ей чувства юмора: когда по ходу пьесы ей предстояло произнести слова: «Милый, опять идет дождь», она сказала: «О Боже, дождь!» Произнесенная с проникновением и в то же время холодностью в голосе, эта фраза, смысл которой был сразу же понят публикой, посвященной в недавние перипетии актрисы с получением роли в пьесе «Дождь», вызвала взрыв смеха. Моэм пригласил актрису на ужин и в самых восторженных тонах высказал ей комплименты по поводу ее игры, но Бэнкхед никогда не простила ему отказа.

Когда в 1935 году ей наконец удалось получить роль Сади Томпсон в осуществленной в Америке постановке «Дождя», она собрала все восторженные оценки критиков об исполнении ею этой роли и направила их Моэму.

Еще более сложные, имевшие политическую подоплеку осложнения возникли у Моэма с изданием в Англии романа «Узорный покров». Спустя буквально несколько месяцев после его опубликования Хайнеман и Моэм получили от помощника губернатора Гонконга письмо, в котором тот выражал протест против выбора Гонконга в качестве места действия, описанного в романе. Но это было еще не все. Когда журнал «Нэш» в ноябре 1924 года начал частями публиковать роман, одна супружеская пара, по фамилии Лейн, что и главный герой романа, выступила с угрозой подать в суд на автора за нанесенное им оскорбление. Конфликт был урегулирован посредством выплаты журналом истцам 240 фунтов стерлингов и заменой фамилии «Лейн» на «Фейн».

Иск губернатора Гонконга и притязания Лейнов создали более сложные проблемы. Издателю пришлось пойти на замену «Гонконга» на «Чингуэнь», хотя в американском издании название «Гонконг» осталось. Благодаря этим искам роман получил широкую известность и, как следствие, стал бестселлером в Англии и Америке.

Моэм положил в основу романа сюжет из «Чистилища» Данте. В романе биолог из Гонконга Уолтер Фейн узнает, что жена изменяет ему. Он берет ее с собой в поездку по Китаю, во время которой она вместе с ним участвует в лечении жертв холеры, эпидемия которой разразилась в стране. Во время поездки Уолтер умирает от полученного заражения, а жена возвращается в Англию, обретя свободу и в то же время пересмотрев свои духовные ценности.

В 1959 году Моэм писал Р. Хойстону, что прообразом Уолтера Фейна послужил его брат Фредерик. Возможно, так оно и было, но Уолтер был наделен многими чертами самого автора. При этом Моэм никогда не признавал, что жена Уолтера Фейна Китти разительно похожа на его жену Сири.

«Китти слыла красавицей. Еще в детстве ее большие карие глаза, блестящие и живые, каштановые с медным отливом кудри, жемчужные зубы и тонкая кожа обнаруживали признаки будущей красоты. Но черты ее лица из-за слишком выдающегося подбородка и несколько длинноватого носа нельзя было бы назвать совершенными. Ее красота во многом объяснялась молодостью; поэтому миссис Гарстин понимала, что Китти надо выдать замуж в пору ее цветущей юности. Появившись в обществе, она ослепила всех своей красотой: ее кожа по-прежнему поражала безупречным цветом, ее глаза с большими ресницами светились и излучали такую теплоту, что невольно заставляли учащенно биться не одно сердце; от нее нельзя было оторвать глаз. В ней сочетались живая общительность и доброжелательность во всем».

Эмоциональная несовместимость, приведшая к разладу между живой, общительной и легко сходящейся с другими людьми Китти и застенчивым, подверженным смене настроений и ничем не примечательным Уолтером, возможно, явились отражением состояния отношений между Сири и Моэмом. В любом случае отношения между Уолтером и Китти — если не считать его утверждения о его глубокой любви к ней, — это отношения писателя к жене. Вот, например, какую оценку дает своей жене Моэм в своем произведении «Оглядываясь назад»:

«Я не питал иллюзий в отношении тебя… Я знал, что ты глупа, вздорна и пуста, но я любил тебя. Я знал, что твои цели низки, а мысли банальны и вульгарны, но я любил тебя. Я знал, что ты — посредственность, но я любил тебя. Сейчас смешно вспоминать, как я пытался заставить себя любить вещи, которые доставляли удовольствие тебе, и как я старался не обнаружить отсутствие во мне таких черт, как невежество, грубость, вздорность и глупость. Я знал твою боязнь интеллекта и делал все, чтобы выглядеть таким же глупым, как и остальные мужчины, которых ты знала. Я знал, что ты вышла за меня замуж по расчету».

«Узорный покров» — это повествование о неверности жены, смерти мужа и последующего перерождения женщины после пребывания в Китае. Сюжет мало чем напоминал жизнь Моэма и его жены. Хотя, как утверждают, Моэм знал о романах Сири во время их брака, подтверждающих свидетельств этого не существует. И даже если она стремилась найти выход своим эмоциональным и интимным желаниям за пределами семьи, у ее вечно кочующего по всему свету мужа вряд ли были веские основания для предъявления претензий. Возможно, Моэм хотел показать, что если такой женщине, как Сири, выросшей в достатке и воспитанной в традициях английской семьи среднего класса, дать возможность пережить шок от соприкосновения с культурой и философией, скажем, Азии, она, может быть, испытает духовное перерождение. В этой связи интересна последняя глава романа, в которой Китти не только отказывается от своего прошлого пустого существования, но и планирует для своей не родившейся еще дочери интеллектуально насыщенную жизнь.

В 1924 году Моэм стал более внимательно относиться к воспитанию дочери. Лизе исполнилось девять лет, и Моэм, написавший столько романов и пьес о женщинах, единственным увлечением которых так часто оказывалась светская жизнь, надеялся, что дочь вырастет женщиной с твердыми независимыми взглядами. Именно этим объяснялись его постоянные жалобы на то, что Сири прививает дочери мысль о выгодном браке как основной цели в жизни.

К 1925 году отношения между Моэмом и женой ухудшились, хотя внешне они продолжали делать вид, будто их брак прочен. К тому времени Сири становится дизайнером по интерьеру и вскоре завоевывает себе репутацию во многих странах мира. Располагая четырьмястами фунтами и взяв мебель из квартиры на Риджент-стрит, она открыла магазин сначала на Бейкер-стрит, а затем на Гросвенор-сквер, ставший известным благодаря созданным ею интерьерам белого цвета. Сири имела обыкновение использовать дом семьи для показа различных образцов мебели, что привело к инциденту, который заставил мужа принять решение уйти от жены. Как-то Моэм вернулся домой и обнаружил, что святая святых любого писателя, его письменный стол, был продан женой, а на его место поставлен стол другого размера и формы. Внешне Моэм отнесся к исчезновению стола спокойно, хотя внутренне едва сдерживал свой гнев.

Когда позднее Моэм приобрел для Сири дом в Челси, жена продолжала сохранять в старой квартире те же порядки, что и раньше. Она могла в любой момент взять оттуда тот или иной предмет для использования его в интерьере, который она создавала. Естественно, Моэм не переносил подобной бесцеремонности, он даже работал в определенное время суток, и малейшее нарушение его распорядка действовало ему на нервы.

В своей книге «Оглядываясь назад» Моэм намекает на «неэтичность» коммерческой деятельности жены, на устраиваемые ею сцены, которые продолжались до двух-трех часов ночи, на ее вечные жалобы и недовольство. Не имея средств к существованию, она в финансовом отношении целиком зависела от него. При этом она не питала подлинного интереса к искусству и интеллектуальной жизни и была ему чужой. Моэм тяготился приемами, на которые она вечно его тянула, и часто покидал их рано, позволяя жене оставаться там до утра.

Знавшие Моэма не раз слышали от него жалобы на его жизнь с Сири еще до того, как он дал волю своим чувствам в мемуарах «Оглядываясь назад». В том, что он написал, была большая доля преувеличения. Сири обладала гораздо большим интеллектом, чем он готов был признать. Кроме того, в ее коммерческой деятельности, возможно, присутствовали некоторые «неэтические» моменты, но она оказалась способным и знающим специалистом в своей области и к тому же была любящей матерью.

Разлад в их отношениях объяснялся, безусловно, и другими причинами, помимо привязанности писателя к Хэкстону. Сири тратила уйму денег, и Моэма, всегда относившегося к финансовым вопросам щепетильно, ее расточительность раздражала все больше и больше.

К 1925 году брак Моэма и Сири фактически распался. Вернувшись в марте из Америки, Моэм после премьеры «Дождя» провел неделю с Хэкстоном в Париже, а затем в июле еще две недели на курорте в Брид-ле-Бэн, где он принимал лечебные ванны, играл в гольф, теннис и бридж. В октябре Моэм и Хэкстон еще на семь месяцев отправились в новое путешествие в Юго-Восточную Азию.

Между тем Сири на заработанные ею в качестве декоратора средства построила дом в Ле-Туке, известном приморском курорте на северном побережье Франции. Получившая название «Лиза», вилла была со вкусом обставлена и даже попала на страницы модных журналов. В Ле-Туке, удобно расположенном неподалеку от курсировавшего между Дувром и Кале парома, были поля для гольфа, теннисные корты, бассейн, казино. Очевидно, Сири надеялась, что все это привлечет к дому мужа, предоставив в то же время ему возможность иметь Хэкстона поблизости.

Спустя много лет Моэм утверждал, что он иногда чувствовал себя гостем на вилле «Лиза». Кроме того, сосуществование Сири, Моэма и Хэкстона в Ле-Туке исключалось совершенно. Во время одного из посещений Ле-Туке Хэкстон выиграл в казино огромную сумму и, напившись, устроил дебош. Его выходка закончилась тем, что он голый свалился на пол спальни, осыпав себя тысячефранковыми банкнотами. При этом Моэм не только проявил полное безразличие к стыду, который в тот момент испытала Сири, но и преднамеренно оскорбил ее.

В письме к Ноблоку в октябре 1925 года он признавался, что Сири прилагала все усилия, чтобы наладить с ним отношения, но сам он уже твердо решил порвать с ней. Он не мог измениться, и если она не принимала его таким, каков он есть, он был готов предоставить ей развод.

В то лето Моэм провел две недели на Капри. Пребывание на острове так понравилось ему, что он попросил своего старого друга Джона Брукса подыскать для него на острове место, где он мог бы поселиться и жить постоянно.

Шестого октября Моэм отправляется в Сингапур. Он испытывал такое радостное возбуждение от предстоящей поездки, что оно отодвинуло на задний план все остальное. Его путь лежал через Суэцкий канал и далее к Малайскому архипелагу, где он планировал собрать материал для задуманного романа «Уголок».

Моэм всегда верил в возможность планирования жизни писателя. Еще в самом начале своей писательской карьеры он составил перечень романов, пьес и статей, которые собирался написать. В 1927 году Моэм детально изложил французскому исследователю Полю Доттэну план того, что он собирается осуществить в течение оставшейся жизни: после завершения «Джентльмена в гостиной» он продолжит создание рассказов, которые выпустит отдельным томом (что он и сделал, издав «Шесть рассказов, написанных от первого лица»); роман, действие которого происходит на островах Малайского архипелага («Уголок»), еще один сборник рассказов, книгу об Испании («Дон Фернандо»), сборник рассказов о Малайе («Король»), юмористический роман («Пироги и пиво») и книгу с изложением своих взглядов и выводов из прожитой жизни («Подводя итоги»). После этого, заключал он, его силы иссякнут; правда, свои основные произведения, как он заверил Доттэна, он уже создал, поэтому планируемые работы лишь заполнят некоторые пробелы.

Моэм пробыл с Хэкстоном четыре зимних месяца 1925–1926 года в Малайе и Индокитае, собирая материал и редактируя три незаконченных рассказа, которые должны были быть включены в сборник, выходивший в сентябре 1926 года. Правдоподобие рассказов, должно быть, произвело большое впечатление на литературного агента Моэма Тауна, познакомившегося с их рукописями, напечатанными Хэкстоном. К 1 марта Моэм и его компаньон достигли Хюэ и тут же отплыли в Марсель на французском судне.

Моэм, который, отправляясь в путешествие, испытывал чувство необычайного подъема, ощущал теперь большую усталость и к тому же слег с приступом малярии. Он с нетерпением ожидал возвращения к работе в спокойной обстановке дома. Но еще до того как он ступил на французскую землю, он узнал, что временно лишился квартиры. Сири открыла свой первый магазин в Америке и на несколько месяцев сдала в аренду дом на Брайанстон-сквер. Поэтому сначала Моэм поселился у Хэкстона в Париже, полагая неразумным направляться в Лондон до решения с Сири вопроса о квартире. Он получил от нее телеграмму, в которой она сообщала, что устраивает обед в Ле-Туке на Пасху. Однако Моэм почувствовал, что конец их отношениям настал, что она решила разойтись с ним, хотя не далее как несколько месяцев до этого отвергла эту предложенную им идею. Когда Моэм вернулся в Лондон, они достигли согласия: у нее останется ее дом в Лондоне, а у него вилла на Ривьере. В случае необходимости они будут посещать друг друга как гости. Моэм полагал, что такая форма общения, возможно, окажется лучше для них обоих и позволит ему спокойно, не нарушая заведенного им для себя распорядка, работать.

Однако достигнутая договоренность привела к еще большему ухудшению отношений между Моэмом и женой, хотя они и пытались делать вид, что все обстоит нормально. Они продолжали проводить некоторое время вместе, как, например, в августе 1926 года, когда Сири присоединилась к мужу, чтобы посетить фестиваль в Зальцбурге. Шестого апреля 1927 года они вместе присутствовали на премьере «Верной жены», а в июле писатель А. Мейан принимал их на обеде в своей квартире на Гросвенор-стрит.

Однако попытки внешне соблюдать приличия не всегда им удавались. Арнолд Беннет, который «прекрасно провел время» на обеде у Моэмов, писал тем не менее, что, хотя прием «прошел великолепно», «Моэм и его жена выглядели невеселыми. Он всегда грустен».

В одном из пунктов соглашения, достигнутого Моэмом и Сири, предусматривалось его право иметь дом на европейском континенте. Эта идея все более привлекала его, и весной 1926 года во время проживания в течение нескольких дней в Болье он нашел для жилья место, которое искал. На двадцати акрах земли почти на самой южной точке мыса полуострова Ферра, выступающего в Средиземное море на полпути между Ниццей и Монте-Карло, находился пустой дом, который требовал, правда, полной перестройки. Вилла «Мореск» была возведена священником, служившим на североафриканских французских территориях и придавшем ей типично мавританский стиль: подковообразные окна, колонны и большой купол над крышей. Очарованный местом, которое окружали воды Средиземного моря и с которого открывался вид на Италию, Моэм загорелся желанием поселиться здесь и осенью 1926 года купил этот пустующий дом. Он нанял двух архитекторов, Бэрри Дирка и полковника Эрика Сойера, чтобы они переделали виллу, ликвидировав прежде всего мавританский фасад.

К этому времени относится любопытный эпизод в жизни писателя. Еще в 1926 году, когда Моэм заключил соглашение с Сири и жил в Лондоне, он оказался участником событий, связанных со всеобщей забастовкой, во время которой половина из шести миллионов английских рабочих прекратили работу из солидарности с бастующими шахтерами. Подобно тысячам выходцев из средних и высших слоев, Моэм добровольно вызвался оказывать правительству услуги и выполнять функции агента секретной службы. По словам Арнолда Беннета, Моэм работал детективом Скотленд-Ярда. По вечерам полицейская машина заезжала за ним, и с одиннадцати часов вечера до восьми утра он находился на дежурстве. Последние часы дежурства, по словам самого Моэма, были особенно мучительными, почти невыносимыми.

Бывший глава Скотленд-Ярда и друг Моэма сэр Рональд Хоу признавал, что благодаря необыкновенной наблюдательности и аналитическим способностям писателя из него получился бы неплохой детектив. Этот эпизод в жизни Моэма указывает на то, что связи писателя с секретной службой в 1917 году не прекратились полностью. Шпионы — это спаянное между собой братство лиц, которые, вступив на этот путь, помогут найти дорогу обратно. Алан Серл намекал, что некоторые посетители виллы «Мореск», очевидно, были связаны с разведкой. Во время их посещений Моэм советовал Серлу держаться от них подальше, уверяя, что чем меньше он будет знать, тем будет лучше для него. Кроме того, когда Рузвельт в начале второй мировой войны решил создать секретную разведслужбу, ставшую сначала Отделом стратегических служб, а затем ЦРУ, специальный помощник директора отдела по кадрам Гарольд Гинзберг советовался с Моэмом, зная о его опыте разведывательной работы во время первой мировой войны.

В феврале 1928 года Моэм приступает к работе над пьесой, тема которой волновала его в течение долгого времени. У его брата Чарлза и его жены было три дочери и сын, Ормонд, который в возрасте двенадцати лет упал с дерева и остался парализованным на всю жизнь. В 1927 году ему исполнилось семнадцать лет. Писатель, тяжело переживавший трагедию своего племянника и восхищавшийся любовью матери к сыну, решил написать пьесу о материнской любви и эвтаназии.

Главный герой пьесы, называвшейся «Священный огонь», ветеран войны, который частично парализован. Его жена ждет ребенка от брата мужа. Чтобы избежать обнаружения ее неверности, она убивает плод, приняв чрезмерную дозу лекарств. Показывая муки и любовь Моэм пробуждает у зрителей симпатии к страдающей и любящей женщине. Выразителем общепринятой морали в пьесе выступает молодая медицинская сестра, которая грозит разоблачить ее. Однако, выслушав признание, она, хотя и потрясенная ее поступком, решает молчать, когда врач подписывает свидетельство о естественной смерти ребенка.

Хотя Моэм создавал серьезные пьесы и ранее, в частности такие, как «Человек чести», «Жена цезаря» и «Независимый», ни одна из них не может сравниться по глубине со «Священным огнем», которая явилась попыткой ступить на новый путь на завершающем этапе его писательской карьеры.

Пьесы «Священный огонь», «За боевые заслуги» и, наконец, «Шеппи» свидетельствовали о стремлении Моэма показать, до того как он отойдет от драматургии, что он способен создавать серьезные, значительные драматические произведения. И хотя широкая публика встретила их настороженно, они, тем не менее, остаются его самыми значительными работами в этом жанре. Не случайно Моэм с таким вниманием отнесся к оценке его пьес в литературном приложении к майскому номеру «Нью-Йорк таймс» в 1923 году. Литературный критик назвал его одним из лучших «создателей пьес, который, однако, не принадлежит к числу выдающихся драматургов, таких как Шоу, Барри и Гренвилл-Баркер». «Нет сомнения в том, — продолжал критик, — что он может создавать глубокие, значительные произведения и нет причин, которые помешали бы ему сделать это в будущем».

Поставленная в Америке пьеса «Священный огонь» подверглась критике за неудачный состав актеров. С другой стороны, в Англии только в 1929 году она шла 209 раз.

В декабре 1928 года Моэм и Хэкстон снова встретились во Франции, а уже в феврале следующего года начался бракоразводный процесс Моэма и Сири. Поселившись на вилле «Мореск», Моэм пригласил жену погостить у него, на что та согласилась. После короткого пребывания у мужа она написала ему письмо, в котором выразила желание развестись с ним. Моэм согласился и, чтобы не усложнять бракоразводный процесс, предложил совершить его во Франции, где законы о разводе были проще. Кроме того, это позволяло избежать широкой огласки.

Моэм и его жена были разведены в Ницце 11 мая 1929 года по причине несовместимости характеров. Писатель согласился выплатить бывшей жене единовременную сумму в размере 12 000 фунтов стерлингов и выплачивать в год по 2400 фунтов до тех пор, пока Сири не выйдет снова замуж, а также 600 фунтов на содержание Лизы. Кроме того, у Сири оставался полностью меблированный дом на Кингз-роуд и принадлежавший семье «Роллс-Ройс».

Развод остался почти незамеченным в английской прессе. «Таймс» вообще не сообщила о нем, а в Америке «Нью-Йорк таймс» посвятила ему два предложения. Правда, Моэм опасался, что Сири начнет распускать слухи об их семейной жизни, причинах распада брака и о его отношениях с Хэкстоном. Несмотря на опасения писателя, Сири, очевидно, обсуждала детали развода не более, чем это обычно делают другие. Дэвид Герберт, например, вспоминал, что «она старалась не делиться своими переживаниями». Ее друзья знали о боли, которую причинил ей развод, и о мстительности, проявленной по отношению к ней бывшим мужем. Если она как-то и нарушила молчание по этому поводу, это произошло, как ни странно, оттого, что она продолжала любить Моэма, сохранив свое чувство к нему на многие годы.

Раймонд Мортимер утверждал, что Сири обожала Моэма даже после развода и постоянно интересовалась его делами и здоровьем. Ребекка Уэст вспоминала, что как-то после обеда они оказались в одной машине с лордом Ловатом. Когда тот вежливо поцеловал Сири, та воскликнула: «Молчите, молчите, не говорите ни слова, а то я подумаю, что вы — Уилли». Ее знакомый, американец Биверли Николс, писал: «Она любила Уилли и продолжала любить его до конца жизни. Самым убедительным свидетельством этого чувства служит ее поведение незадолго до смерти. Она уже была прикована к постели, но все еще пыталась выглядеть привлекательной, надеясь, как оказалось напрасно, что он [Моэм] навестит ее».

Если вся жизнь Сири после развода была окрашена какой-то странной любовью к своему бывшему супругу, то чувство Моэма к ней приняло необъяснимо болезненную нетерпимость. Алан Серл и французский писатель Андре Давид, хорошо знавший Моэма в 30-е и 40-е годы, подтверждают чувство острой неприязни писателя к своей бывшей жене. Герберт Уэллс как-то заметил, что Сири не сознавала всей глубины отвращения, которое Моэм питал к ней, и не прекращала надеяться на его возможное возвращение.

Чем объясняется столь глубокое неприятие бывшей жены Моэмом, эта чуть ли не патологическая ненависть к ней? Он жаловался на высокие алименты, но для такого богатого человека, как он, их размер был совсем незначителен. Ему не нравилось, что Сири растит из дочери пустышку, внушая ей, что выгодный брак — единственная важная цель женщины в жизни. Однако с разводом жена освободила его от обязанностей воспитывать ребенка, которые в течение почти десяти лет он считал для себя обременительными.

Его ненависть, должно быть, таилась в глубинах его души и объяснялась нежеланием смириться с крахом, каковым представлялся ему распад семьи. По его собственному признанию, он пытался убедить себя в том, что на три четверти является нормальным мужчиной и пытался доказать это вступая в связь с женщинами. Он заключил брак с Сири, чтобы покончить с гомосексуализмом. Когда стало ясно, что их союз ни к чему не приведет, он переложил свою вину за его развал на нее. Когда Сири купила виллу в Ле-Туке, где они могли бы жить составляя своего рода любовный треугольник, она тем самым вынудила мужа отказаться от нее в пользу Джеральда Хэкстона. Выступая инициатором развода, она заставила его в глубине души признать, что развода желает он.

В какой-то степени Сири, безусловно, была виновата в случившемся, но она не заслужила ненависти, которую он к ней питал. Она как постоянное напоминание его собственного краха в жизни продолжала раздражать его и после своей смерти. Кроме того, если порой Моэм высказывал свою неприязнь к ней некоторым своим близким друзьям, на людях он в свойственной ему манере старался соблюдать приличия и выглядеть безразличным. В автобиографической книге «Подводя итоги» не ощущается ни малейшего признака того, что развод выбил его из привычной колеи. Однако в глубине души ненависть терзала, душила его и не давала покоя вплоть до самой старости, когда он уже не мог контролировать себя. На закате жизни созданный им самим себе образ Сири вновь посетил его болезненный разум и подтолкнул его к последнему, непоправимо трагическому шагу.