За год до своего пятидесятипятилетия в 1929 году Моэм уверял Бертрама Элансона, что путешествие в страны Азии, которое он собирается совершить, будет его последним, поскольку он стал слишком стар для скитаний по свету. Если, как он писал, ему не удастся осуществить его, он отправится на короткое время в Грецию, Турцию и Египет. Зимой 1935–36 года Моэм с Хэкстоном побывали на Таити, в Колумбии, Тринидаде и Тобаго и на острове Мартиника, а в 1938 году они провели три месяца в Индии. Помимо этих поездок писатель совершил короткие выезды в Италию, Германию, Голландию, Испанию, Скандинавию и США. Но в 30-е годы ни одна поездка не могла сравниться по дальности и продолжительности с путешествиями, совершенными в предшествующее десятилетие. При этом любопытно отметить, что лишь поездки в Испанию в 1932 и 1934 годах и в Индию привели к созданию значительных произведений.

Моэм, который ощущал себя молодым и в пятьдесят пять лет, конечно, лукавил, утверждая, будто возраст отбивает у него охоту бродяжничать по свету. Писатель сохранил удивительную бодрость и тогда, когда ему перевалило за восемьдесят. К путешествиям его всегда влекло желание избавиться от обязанностей, особенно по отношению к Сири. Развод с ней в 1929 году дал ему полную свободу — впервые после десяти лет супружества он имел свой дом, в котором, если не считать Хэкстона, он мог найти убежище от возникающих перед ним проблем. В течение десяти предвоенных лет и такого же периода после второй мировой войны вилла «Мореск» стала местом, где он принимал многих именитых гостей.

Моэм поселился в одном из самых живописных уголков Европы. Если не считать редких снегопадов и случавшихся на море штормов, климат на Лазурном берегу — это средиземноморские субтропики. Летом температура поднимается до двадцати двух — двадцати трех градусов и лишь иногда бывает выше. Зимой она редко опускается ниже десяти градусов тепла. Если не считать проносящихся иногда над побережьем гроз, большая часть осадков выпадает осенью, которую Моэм обычно проводил в Лондоне. На мысе Ферра климат благодатен как нигде. Круто вздымающиеся горы на побережье почти лишены растительности и потому выполняют роль отражателя солнца, сохраняющего тепло и возвращающего теплый воздух обратно на берег. Кроме того, они служат своего рода преградой для облаков, отчего небо вдоль Болье и мыса Ферра всегда остается голубым.

Воды Средиземного моря прозрачны и содержат больше соли, чем обычно; их знаменитая голубизна ярче, чем воды почти всех других морей. «Пейзаж здесь никогда не выглядит унылым, — писал о мысе Ферра друг Моэма Камерон. — Свет постоянно меняет окраску. Когда дует мистраль, видимость становится поразительной: на самых далеких холмах можно разглядеть каждое дерево и камень, а расположенные в Италии Вентимилья и Бордигера, кажутся совсем рядом… Но так бывает лишь тогда, когда дует мистраль. Чаще убегающие к горизонту дали затянуты дымкой, придающей окружению поэтический тон полотен Клода Лоррена».

Неудивительно, что Моэм, который провел детство на берегу вечно угрюмого и холодного Северного моря, был очарован мысом Ферра и решил осесть в этом изумительном уголке. После ликвидации «мавританского» фасада строение приобрело строгие формы, прямизну которых подчеркивали белые стены и окружающая их зелень. На воротах, а также над главным входом в дом красовался знакомый символ — знак, защищающий от дурного глаза. Пол прямо от входа был выложен белыми и черными мраморными плитками. Одна из дверей холла вела в гостиную размером девять метров на двенадцать с камином, выложенным из камней с горы Арль; стены украшали полотна импрессионистов и большое количество художественных изделий, привезенных из стран Азии. Вдоль одной стены располагались книжные полки, достигавшие почти пятиметрового потолка, на которых покоилось несколько сотен томов. У камина стояло две софы, а над камином возвышался огромный, вырезанный из дерева позолоченный орел. Французские окна открывались на три террасы, окруженные лимонными и апельсиновыми деревьями.

Потолок небольшой круглой столовой был очень высоким, а ее стены украшали полотна современных художников. Белые мраморные ступени вели на верхний этаж, где располагалось семь спален и четыре ванных комнаты. Просторная спальня писателя была обставлена старомодно: рядом с кроватью стоял книжный шкаф, в котором он держал книги наиболее любимых писателей — Хэзлитта, Бодлера, Джеймса, Йитса, Стерна, Шекспира, «Сказки» братьев Гримм и дневники Андре Жида. На стенах можно было любоваться полотнами Ренуара, Лепэна, Гогена, Руо и Боннара.

Кабинет Моэма, предназначенный для работы в уединении, представлял собой продолговатое помещение, сооруженное на плоской крыше дома, до которого можно было добраться, лишь поднявшись по маленькой деревянной лестнице и пройдя несколько метров по крыше, усыпанной белым гравием. На оконной стене ничего не было, на другой находились книжные полки, где располагались его самые любимые книги. Вид на бухту Вильфранш был загорожен таким образом, чтобы не отвлекать внимания писателя. Рабочий кабинет освещался лишь светом, поступавшим через трехстворчатое окно, которое Моэм, сидя за темным ореховым столом, не мог видеть. Перед стоявшей тут же софой находился маленький камин, в котором писатель по утрам, когда дул мистраль, сжигал несколько сухих веток оливковых и апельсиновых деревьев. В эти минуты Моэм ощущал себя стоящим на рубке капитаном судна, устремившегося наперекор стихиям.

С годами территория виллы «Мореск» перестраивалась согласно вкусам и интересам хозяина. Увлечение Моэма теннисом привело к сооружению теннисного корта, на котором он играл марафонские матчи с писателем М. Арленом. В саду были посажены привезенные из Калифорнии деревья авокадо, которыми Моэм очень гордился и из плодов которых любил приготовлять беловатого цвета мороженое, которое, по мнению многих гостей, было безвкусным. На территории располагались также оранжерея и сад, три террасы которого спускались по склону вниз. Пешеходные дорожки обрамляли решетчатые изгороди, полностью отданные во власть вьющихся кустарников. На самой верхней террасе Моэм построил отделанный мрамором бассейн размером двадцать метров на шесть, украсив его по углам подстриженными конусом елями, как это делают в Италии. На глубокой стороне бассейна была укреплена доска-трамплин, а на противоположной возвышался высеченный из мрамора фавн, из которого струилась вода. С площадки, окруженной кактусами и пальмами открывался вид на море. У бассейна стоял привезенный из одной из азиатских стран гонг, ударом в который любой из гостей мог подать официанту сигнал принести коктейль.

В этом благодатном климате, на фоне очаровательного пейзажа, роскошного сада и прекрасного бассейна хозяин виллы «Мореск» с роскошью и изысканностью принимал гостей. Для удобства приезжающих в их комнатах были поставлены рабочие столики, а на книжных полках расставлены только что изданные книги; в холодильниках не иссякал запас минеральной воды и фруктов, а ванные комнаты благоухали ароматами известнейших парфюмерных фирм. Обслуживание гостей было прекрасным и хорошо продуманным. Приглашенные, впервые попадавшие к писателю, были удивлены исчезновением выложенного из чемоданов белья. К вечеру оно появлялось в их комнатах безукоризненно выстиранным, накрахмаленным и выглаженным.

Поскольку утренние часы хозяин дома неизменно проводил за рабочим столом, гости могли завтракать в своих комнатах и до полудня заниматься кто чем хочет. Ровно в двенадцать тридцать Моэм присоединялся к гостям и выпивал рюмку предпочитаемого им сухого и очень холодного мартини, а если стояла жаркая погода, — то более сладкого «Уайт Леди». О кулинарных способностях поварихи писателя Аннет на Ривьере ходили легенды. Как правило, простой, но со вкусом обставленный легкий обед подавали облаченные в ливреи официанты. После кофе Моэм обычно удалялся, чтобы немного вздремнуть, после чего он некоторое время читал какой-нибудь детективный роман.

Вторую половину дня гости проводили обычно у бассейна, играли в теннис или совершали прогулки на небольшой яхте, которая стояла на якоре в бухте Вильфранш. Иногда Моэм брал напрокат мощный катер, чтобы гости могли развлечься на параплане; желающие отправлялись на балет в Монте-Карло или боксерский матч в Ниццу.

К половине седьмого гости в вечерних платьях собирались на ужин, пообщавшись перед этим с хозяином на террасе. Окруженные олеандрами, камелиями и туберозами, вдыхая ароматы цветущих персиковых и апельсиновых деревьев, они под стрекотание сверчков засиживались до полуночи. К ужину, который обычно был изысканнее, чем обед, в серебряных ведерках подавалось охлажденное шампанское. Хотя Моэм, всегда соблюдавший диету и внимательно следивший за своим весом, ел скромно, он гордился своей кухней и каждый вечер советовался с Аннет о меню на следующий день. Даже тем, кто проводил в его доме более двух недель, никогда не подавалось одно и то же блюдо дважды. Вслед за ужином гостям обычно предлагались сигары, и день заканчивался беседами или игрой в бридж. Но после одиннадцати Моэм откланивался и уходил спать.

За многие годы на вилле «Мореск» побывало огромное число гостей, среди которых были такие известные личности, как Уинстон Черчилль, лорд Бивербрук, герцог и герцогиня Виндзорские, Жан Кокто, Марк Шагал, Чарлз Сноу, Ребекка Уэст, Редьярд Киплинг, Арнолд Беннет и Раймонд Мортимер.

Когда Моэм находился на вилле, у него обязательно кто-нибудь гостил. Порой новые гости тут же сменяли старых. Предпочитая узкий круг друзей и имея возможность принимать лишь небольшое число гостей одновременно, писатель с особой тщательностью организовывал их смену. Формулировки приглашений отличались точностью с вежливым, но твердым указанием сроков пребывания. Моэм следил за тем, чтобы в доме во всем был строгий порядок; отсутствие пунктуальности у кого-либо из гостей вызывало у него раздражение. Как-то гостившая у него Лили Элзи на двадцать минут опоздала к обеду. Вне себя оттого, что другим гостям пришлось ее ждать, Моэм прошептал на ухо Сесилю Битону: «Она всегда была глупа».

Писатель не прощал опозданий даже родственникам. Гостивший как-то у Моэма Питер Кеннел отправился с его дочерью Лизой и двумя ее детьми купаться. По дороге домой они застряли в автомобильной пробке и не успевали к обеду. Лиза стала нервничать, и Кеннел был крайне удивлен, увидев, как, подъехав к вилле, Лиза и дети выскочили из машины и даже не захлопнув двери быстро побежали к дому: зная пунктуальность отца, дочь не хотела навлечь на себя его гнев опозданием.

Моэм желал, чтобы в его доме гости соблюдали такой же порядок и дисциплину, какие он установил для себя в жизни. Поэтому ожидалось, что приглашенные должны строго выполнять установленные им в доме правила. В крайних случаях нарушителям распорядка предлагалось покинуть виллу, хотя рассказы о таких «выселениях» приобретали явно преувеличенный характер. Рассказывают, в частности, об одном случае с писателем Пэдди Ли-Фермором, который за обедом рассказал забавную историю о собрании в одном из колледжей «всех заик Англии». После обеда, как гласит молва, хозяин якобы попрощался с ним: «К утру, когда я проснусь, вас среди нас, конечно, не будет». Присутствовавшая на том же обеде Энн Флеминг позднее рассказывала, что, наоборот, этот эпизод обернулся не таким зловещим, каким его преподносили в разговорах. Когда Энн вступилась за Ли-Фермора, чтобы сгладить неловкость, Моэм небрежно прервал ее: «Ну что еще можно ожидать от этого престарелого жиголо для престарелых дам». Моэм не придал этому случаю большего значения. Ли-Фермор извинился за свою бестактность и пробыл на вилле еще несколько дней.

Памятный случай произошел в апреле 1952 года, когда у Моэма гостили Ивлин Во с Дианой Купер. На вопрос писателя, что он думает о человеке, имя которого он назвал, Во со свойственной ему бесцеремонностью выпалил: «Гомосек и к тому же заика». «Казалось, — вспоминал сам Во, — все лица на висящих на стенах полотнах Пикассо побледнели, но Моэм не подал вида, что обратил внимание на его бестактность».

Несмотря на возникавшие порой напряженные моменты, приглашение на виллу «Мореск» считалось большой честью и многие стремились получить его; даже те, кто позднее отзывались о пребывании в гостях у писателя неодобрительно, впоследствии охотно принимали его приглашения. Моэм действительно был рад гостям. Он был особенно внимателен к знакомым после введения правительством Англии ограничений на обмен валюты, сознавая, что только благодаря ему они имеют возможность совершить путешествие за границу. Он встречал каждого прибывшего у входа, будучи, по словам Гарсона Кэнина, «воплощением гостеприимства». Его радушное отношение, располагающая улыбка сразу же создавали атмосферу, при которой гость ощущал себя в его доме уютно.

Моэм любил принимать гостей еще и потому, что они приносили с собой на Лазурный берег частичку лондонской жизни, с которой он уже давно утратил связь. Многие не могли понять, почему он терпел и даже получал удовольствие от общения с доживающими свои дни на Ривьере богатыми и обедневшими представителями королевских династий, которые были только тем и заняты, что обсуждали вопросы о деньгах и ухода за садом. Писателю действительно нравилось общаться с ними: причина этого объяснялась возможностью наблюдать за их причудами, отдельные из которых он в мягкой сатирической манере представил в «Трех толстушках из Антиба» и в «Острие бритвы».

К тому же Моэм сам не был лишен снобизма: ему льстило вращаться среди титулованных знаменитостей. Он отдавал дань и сплетничанью, хотя интерес к светской болтовне объяснялся его любопытством к изучению человеческой натуры, что давало ему сюжеты для его маленьких шедевров.

Однако, как бы Моэм ни любил светские разговоры, он внимательно следил за литературной жизнью Лондона и предпочитал беседы с интеллектуальными и остроумными людьми. Список приглашенных им лиц возглавляли те, кто мог оживить застольную беседу глубокими суждениями о литературе и искусстве. Первыми среди них были эрудит Раймонд Мортимер, декан Кембриджского университета Джордж Рейлендс, профессор философии Колумбийского университета Ирвин Эдман, директор Музея современного искусства Моно Уиллер, историк и искусствовед Кеннет Кларк, художник Джеральд Келли.

Одна из главных причин такого активного общения с «сильными и умными мира сего» именно на вилле «Мореск» состояла в том, что здесь ее владелец мог чувствовать себя на равных со всеми. Хотя он постоянно вращался в литературных и общественных кругах по обе стороны Атлантики, его заикание и застенчивость не позволяли ему быть свободным в обществе, где правила и тон задавали другие. Но на вилле, на мысе Ферра, он находился у себя дома, мог сам создавать условия, навязывать свой распорядок и влиять на обстановку. Он работал, когда хотел, общался с гостями, когда и сколько хотел, и покидал их, когда уставал или начинал испытывать скуку.

Если роскошь и атмосферу благопристойности на вилле «Мореск» обеспечивал Моэм, то на долю Джеральда Хэкстона, особенно в первые годы после переезда писателя, выпало создание для гостей уютной обстановки. Он готовил коктейли, организовывал прогулки на яхтах по морю и всегда был готов разрядить неловкую обстановку, создаваемую порой сдержанными манерами Моэма.

Однажды в 30-х годах Хэкстон выиграл 1000 фунтов стерлингов в казино и закатил для всех гостей и прислуги шикарный обед в Монте-Карло. Иногда он, казалось, служил заводилой, почти шекспировским шутом, который своей непочтительной колкостью подзадоривал своего благодетеля. Артур Маршалл вспоминал обед, на котором присутствовали Герберт Уэллс, Штерн и писательница Элизабет Рассел. Когда все гости заняли места за столом, Моэм попытался начать разговор словами: «Я только что принял горячую ванну». Хэкстон, который к этому времени успел пропустить не одну рюмку, с презрением фыркнул на это показавшееся ему неудачным начало разговора, наклонился вперед и громко произнес: «А оргазм ты успел поймать?» За столом воцарилась тишина; ложки, которыми мы ели авокадо, застыли в воздухе. Моэму был задан вопрос и ему предстояло на него ответить, каким бы трудным он ему ни казался. По его лицу прошла судорога, пальцы лихорадочно мяли салфетку. «„К-как-то не успел,“ — промямлил он. Мы продолжили обед как ни в чем не бывало».

Хотя Хэкстон мог позволить себе подобную возмутительную выходку, на вилле «Мореск» никогда не ощущалось ни малейшего намека на гомосексуальные отношения. Большинство гостей знали об их связи, но вопрос о гомосексуализме никогда не обсуждался, а любые интимные отношения носили осторожный характер. Моэм следил за соблюдением правил приличия, и любому, предпринимавшему попытку вступить в неподобающие связи или привести с собой случайного знакомого, предлагалось немедленно покинуть виллу.

Своим поведением Моэм не давал никаких оснований для подозрений. Несколько молодых литераторов, посетивших его на вилле, на какое-то время стали его любовниками. Одним из них оказался молодой привлекательный журналист Годфри Уин, с которым Моэм познакомился в Лондоне в 1928 году во время игры в бридж. В 20-е годы Моэм имел близкие отношения с писателем-драматургом Биверли Николсом, обладавшим привлекательным юношеским задором. Моэм как-то предложил Николсу совершить с ним кругосветное путешествие. И хотя тот отказался от предложения, он часто посещал Моэма на его вилле вплоть до опубликования писателем его мемуаров «Оглядываясь назад» в 1962 году.

В 1928 году у Моэма устанавливается более прочная, чем с Николсом, связь с Аланом Серлом, которая приобретет с годами более глубокий характер и будет продолжаться до самой смерти писателя. Сын лондонского портного, Серл вырос в Бермондси. Когда Моэм встретил его, тому было двадцать три года. Это был очень привлекательный молодой человек с тонкими чертами лица, хрупкого телосложения и темными вьющимися волосами. С первого взгляда почувствовав расположение к своему новому знакомому, Моэм спросил его, что он хочет от жизни. Тот ответил: «Приключений и путешествий». Писатель пригласил его к себе во Францию. Семья Серла, не одобрявшая этого знакомства, испытывала ужас от того, что он станет приятелем стареющего писателя-гомосексуалиста. Но Серл принял приглашение, и с того момента уже редко виделся с семьей. Будучи якобы секретарем Моэма, Серл вел дела писателя в Англии с 1929 по 1945 год, когда он окончательно переехал к писателю в Америку, где Моэм в то время жил.

В конце 20-х годов после развода Моэм переехал к себе на виллу. Острота отношений с Хэкстоном, очевидно, ослабла. Первые признаки этого охлаждения проявились у более молодого спутника писателя. В 1933 году Моэм в письме Артуру Маршаллу признавался, что «Джеральд теперь ближе к бутылке, чем ко мне». Хотя страсть исчезала, но на смену ей не пришло безразличие, и они оставались лояльны, если не верны, друг другу.

Один из друзей Моэма как-то заметил, что переезд писателя на Ривьеру фактически означал его разрыв с окружающей реальностью, по крайней мере с жизнью Англии. Его самым острым восприятием жизни явились первые пятнадцать лет в начале столетия. Всю остальную часть жизни он по сути прожил под влиянием идей, усвоенных в этот период. По словам Уэйна Ивановича, во время первой встречи с Моэмом на свадьбе Грейс Келли и князя Ренье в 1956 году писатель спросил своего нового знакомого, что тот думает о его смокинге, а затем показал этикетку портного на внутренней стороне пиджака. На ней стоял год пошива — 1906.

Было совершенно естественно, что первый роман, вышедший из-под пера Моэма на вилле «Мореск», представлял собой ретроспективу литературной и общественной жизни Лондона, которую он знал в прошлом и от которой он теперь все более отходил. Давно собираясь написать о Сю Джоунс, он усмотрел возможность ввести ее образ в произведение о писателях и литературной среде. Роман «Пироги и пиво», законченный в июле 1929 года, стал его любимым произведением из-за легкости, с которой он ему дался, и удовольствия, которое он получил, работая над ним. Правда, он соглашался с мнением большинства о том, что «Бремя страстей человеческих» останется его самой значительной работой.

Моэм стремился создать сатирический роман о претенциозности и пустоте литературных и общественных кругов Лондона. Поэтому использование Сю Джоунс как прототипа Рози было блестящей находкой. С поразительной легкостью ведя рассказ от имени Эшендена, Моэм описывает его детство, проведенное в Блэкстебле, где познакомился с Рози и ее мужем, писателем Эдвардом Дриффилдом. В душной атмосфере провинциального города и семьи дядюшки Эшендена непринужденность и пренебрежение к условностям в поведении Дриффилдов и их друга, лорда Джорджа Кемпа, кажутся шокирующими. Неожиданно Дриффилды исчезают из города. Эшенден вновь встречает их, когда поступает в медицинский институт Лондона. Ведомый опытной рукой миссис Бартон Траффорд, Дриффилд становится знаменитым новеллистом, а Эшенден заводит роман с красивой, но лишенной строгих моральных норм Рози. Дриффилд постепенно погружается в жизнь литературной богемы и утрачивает необузданную пылкость молодых лет. Рози покидает его и убегает в Америку с лордом Кемпом.

Рози — один из самых замечательных образов в литературе XX века и, пожалуй, самый жизненный из женских образов, созданных Моэмом, начиная с Лизы, Берты Крэддок, Салли Ательни, Бетси Уэлдон-Бернс и кончая Сюзанной Рувьер в «Острие бритвы». Испытывая, как и они, любовь к жизни, наделенная от природы фонтанирующей энергией и жизнерадостностью, Рози — самая эмансипированная из всех его женщин-героинь.

После выхода романа «Пироги и пиво» Франк Суиннертон утверждал: «Моэму как новеллисту ныне нет равных. В течение нескольких месяцев после публикации романа все писатели-современники оказались на голову ниже его». Буквально на следующий день после появления романа имя Моэма снова было у всех на устах в связи с успехом, выпавшим на долю его новой пьесы «Каролина», представлявшей собой самый резкий протест против цепей брака. В пьесе средних лет бизнесмен, уставший от убивающего в нем все живое окружения, от вечных забот по обеспечению роскошной жизни для нелюбящей и изменяющей ему жены и двух детей-пустышек, нарочно доводит руководимую им компанию до банкротства, затем оставляет жену и детей и скрывается в Америке.

Поставленная в лондонском театре «Водевиль», пьеса шла непрерывно 168 вечеров. Моэм присутствовал на репетициях в сентябре 1930 года, но, по словам занятого в пьесе Джека Хокинса, «как всегда, не вмешивался в постановку пьесы, оставаясь исключительно предупредительным и учтивым». После премьеры режиссер резко высказался против игры Маргарет Худ, впервые выступавшей на сцене этого прославленного театра. В памяти Хокинса на всю жизнь остался акт великодушия, проявленный Моэмом, о котором актер вспоминал много лет спустя:

«Когда на приеме по случаю премьеры мы все направились к столу, Моэм поинтересовался:

— А г-где эта малышка?

— Наверное, осталась в театре, — высказал кто-то предположение.

— П-почему?

— Она немножко расстроена.

Моэм нахмурился и тут же послал своего шофера с поручением доставить актрису на банкет. До ее приезда Моэм спросил у режиссера, что так расстроило актрису. Тот признался, что остался недоволен ее игрой и прямо сказал ей об этом. При этих словах лицо Моэма приняло холодное выражение. Он пригрозил режиссеру, что если тот попытается произвести какие-нибудь изменения в составе актеров, театр потеряет право на постановку пьесы.

Когда Мэгги, вся заплаканная и жалкая, появилась на приеме, Моэм усадил ее справа от себя за столом и провел с ней весь вечер за беседой, как если бы она была исполнительницей главной роли».

Это проявление чуткости и участия не было единичным случаем. Когда Фредерик Рафаэль, тогда еще делавший только первые шаги в литературе, гостил у Моэма, маститый писатель проявил по отношению к начинающему коллеге необыкновенную предупредительность, лишенную какой бы то ни было снисходительности. Рафаэль вспоминал позднее: «Более всего мне запомнилось, что он вел себя так, будто мы были коллегами. Трудно представить более доброжелательное и располагающее отношение к абсолютно неизвестному молодому человеку, к тому же не издавшему еще ни одной книги».

Биверли Николс, описывая Моэма, каким он его знал в 1927 году, указывал на «незаметную благотворительность» и «застенчивую щедрость» писателя. Его действия часто принимали характер не только совета или словесного поощрения лиц, с которыми он сталкивался в жизни. В 40-х и 50-х годах, когда молодой писатель Джордж Баллок болел туберкулезом, Моэм регулярно оплачивал его счета за лекарства и лечение в санаториях. Когда Джордж Реймонд обратился к Моэму с просьбой пожертвовать средства для театра «Кембридж артс», тот ответил: «Ты же знаешь, что я не могу отказать тебе ни в чем» и тут же выписал чек на 300 фунтов стерлингов.

Моэм как-то узнал от своего издателя, что Ричард Олдингтон, произведениями которого он восхищался, но с которым не был близко знаком, испытывает «горечь одиночества и живет на грани нищеты» где-то в центральной части Франции. Зная, что Олдингтон из-за свойственной ему гордости и упрямства ни за что не согласится принять подарок открыто, Моэм договорился с издателем Хайнеманом заказать Олдингтону книгу, аванс за которую Моэм согласился оплатить сам. Затем, покрыв значительное расстояние, он приехал поздравить его и передать деньги, но Олдингтон, догадавшись, что Моэм его обманывает, отказался принять аванс, сочтя этот жест благотворительностью.

Каким образом эти проявления доброты и щедрости, далеко не единичные в жизни Моэма, могли сочетаться с распространенным мнением, что он скупой и мстительный человек? Конечно, его репутация не в полной мере отражает то, каким он был на самом деле. На нее повлияли якобы свойственные ему цинизм и эгоистичность, а также резкость его публичных заявлений. Несдержанные нападки на бывшую жену в мемуарах и шок публичного разрыва с дочерью оставили о нем дурную славу, которая не вяжется с его поведением в течение большей части его долгой жизни.

Нет сомнения в том, что иногда Моэм мог очень обидеть человека, особенно в минуты гнева. Объектом его насмешек стали многие. Однако чаще эти обиды являлись результатом его острословия: он не всегда сознавал, как глубоко может ранить слово. В «Бремени страстей человеческих» он пишет, как остроумие Филипа обижало многих людей больше, чем он этого хотел, и бывал удивлен, когда «жертвы» так остро реагировали на его слова. Моэм вырос в тот век и в той среде, когда быстрый ум и острый язык были в большой цене. Однако, как отмечал Фредерик Рафаэль, Моэм никогда «в полной мере не понимал, что тем, кто не обладает даром острого слова, трудно провести грань между отточенной и обидно разящей фразой».

Порой слова, сказанные Моэмом в определенном контексте, приобретали иной смысл, поскольку недоброжелательность часто порождает сплетни и придает пикантность воспоминаниям. Одним из самых отвратительных слухов, который неоднократно повторялся в течение многих лет, касался совета, данного Моэмом бывшей жене во время их случайной встречи в 1940 году в отеле «Дорчестер». Сири, как утверждала молва, почему-то ужасно боялась утонуть на судне, если в него попадет торпеда. Поэтому она спросила бывшего мужа, что ей делать, если корабль начнет тонуть. Моэм якобы дал ей простой совет: «Г-глотай воду, Сири, г-глотай воду». Потрясенная жена, по словам хулителей писателя, залилась слезами.

Эта молва о якобы преднамеренной жестокости выглядела бы правдоподобной, не соверши Моэм буквально за три недели до этой встречи опасный морской переход на перевозящем уголь сухогрузе из Канн в Англию. Как он пишет в работе «Глубоко личное», изданной в 1941 году, он совершенно четко знал, что, если их корабль пойдет ко дну, в живых не останется никто. Поэтому перед этим опасным путешествием он спросил знакомого врача о том, какой способ смерти на море является самым безболезненным. Тот ответил: «Не пытайтесь выплыть. Откройте рот и глотайте воду. Не пройдет и минуты, как вы потеряете сознание». Моэм просто передал Сири тот же самый совет, который был воспринят испытывавшей страх женой как свидетельство его жестокости. Аналогичной выглядит часто описываемая реакция Моэма на известие о смерти Сири в 1953 году. Услышав о кончине бывшей жены во время игры в бридж, он якобы, не прерывая игры, стал барабанить пальцами по столу и напевать: «Конец всем алиментам, конец всем алиментам». Подобная циничная сцена была бы удачной в какой-нибудь его пьесе, но в жизни все обстояло иначе: весть о смерти бывшей жены он получил телеграммой от дочери рано утром.

Если писатель и использовал преднамеренно свое острословие, то его наносящие глубокие раны выпады бывали направлены против людей претенциозных, жестоких, готовых унизить других и всячески стремящихся использовать свое положение или богатство. Робин Моэм описывает случай, когда он и его дядя ожидали такси у входа в лондонский отель. В это время какая-то разодетая дама в бриллиантах и с густым макияжем, сопровождаемая симпатичным молодым жиголо, вдруг рванулась к Моэму и стала захлебываясь уверять его, что она бесконечно рада видеть его снова. Моэм с каменным лицом взглянул на нее и затем произнес, что ему очень больно слышать о ее финансовом разорении. Даму словно хлестнуло крапивой: она стала что-то мямлить о том, что произошла ошибка. Ее молодой спутник стоял рядом в полной растерянности. Когда уязвленная дама удалилась, Моэм признался племяннику, что абсолютно не знает эту женщину и что он был резок с ней «потому, что она невыносимая и самодовольная дура». Своим поступком Моэм хотел показать, что его покоробила самоуверенность женщины, которая предположила, что ее богатство и положение дают ей право обращаться с ним как со своим хорошим знакомым.

1929 год оказался для писателя продуктивным: был закончен роман «Пироги и пиво» и пьеса «Кормилец»; кроме того, по контракту с журналом Херста «Интернэшнл мэгэзин» Моэм продолжал писать рассказы. В конце августа Моэм и Хэкстон провели две недели в Брид-ле-Бэн, принимая лечебные ванны, а в сентябре у писателя удалили миндалины в лондонской клинике. Из-за возраста операция прошла сложнее, чем ожидалось: в течение двух недель Моэм мог глотать пищу с большим трудом. После выздоровления он отправляется в Париж, откуда вместе с Хэкстоном направился в путешествие сначала на юг Италии, а затем на корабле, вышедшем из Бриндизи, посетил Крит и Родос. Почти весь декабрь они провели в Египте, а Рождество встретили на борту парохода «Вайсрой оф Индия», возвращавшегося во Францию.

Первые три месяца 1930 года были заняты переделкой пьесы «Кормилец». В конце апреля писатель на месяц отправился в Лондон. По возвращении летом Моэм узнал страшную весть: Хэкстон, ныряя, угодил головой в подводный камень и сломал шейный позвонок. В течение многих лет упорно ходили слухи, что Хэкстон во время одного из своих запоев «нырнул» в бассейн соседа, где не было воды, но это утверждение никогда не было подтверждено.

Несколько месяцев Хэкстон, лишенный возможности двигаться и испытывая ужасные муки, был «закован» в гипс. К середине декабря он поправился, но продолжал держать голову слегка набок и не мог расчесывать волосы, отчего Моэм в шутку называл его «гангстером». По мнению некоторых гостей Моэма, эта «роль» необыкновенно ему шла.

Если не считать споров вокруг пьесы «Полный круг», 1931 год оказался для писателя довольно спокойным. Во время пребывания в Лондоне он завершил новый роман «Уголок», а вернувшись на виллу весной 1932 года, закончил свою предпоследнюю пьесу «За боевые заслуги». В феврале 1932 года он неделю провел в Берлине, знакомясь с последними постановками на немецкой сцене, которые разочаровали его еще и потому, что театры опустели. В июле он вновь, уже с Хэкстоном, возвращается через северную Италию и Инсбрук в Германию, где посещает Мюнхен и Вюрцбург. После сбора материала для своего очередного произведения в Испании и Португалии Моэм проводит сентябрь и октябрь в Лондоне, где присутствует на репетиции пьесы «За боевые заслуги». На премьере пьесы, открывшейся в театре «Глобус» 1 ноября, присутствовало необычно большое число крупных писателей, среди которых находились Герберт Уэллс, Биверли Николс, Дж. Пристли. Их внимание привлек неожиданный для Моэма драматический характер пьесы, ее глубокое политическое содержание, созвучное грядущим экономическим и социальным мировым катаклизмам. «Моя следующая пьеса, — объявил Моэм за полтора месяца до премьеры, — будет посвящена хаосу, возникшему после первой мировой войны». Позднее в интервью он предупреждал о катастрофических последствиях политики, проводимой европейскими странами: «Я живу на континенте, где каждую минуту вижу, как европейские страны с лихорадочной поспешностью вооружаются до зубов… Я создал пьесу, в которой пытаюсь предостеречь от того, чтобы молодые люди умирали в окопах или отдавали свою молодость войне, конца которой, похоже, не видно».

Моэм затрагивал вопросы шовинизма и предательства интересов ветеранов в своих пьесах «Герой» и «Неизвестность»; в пьесе «Дом и красота» он сатирически изображал тех, кто наживается на войне, но ни в одной из них его критика не была столь острой, как в пьесе «За боевые заслуги». В ней отображены последствия войны, трагичные для молодого поколения англичан, английской семьи и общества в целом. Ослепший в результате полученного ранения сын проводит все свои дни за игрой в шахматы и вязанием. Другой ветеран войны, удостоенный многих наград за храбрость, владелец авторемонтной мастерской, терпит банкротство, и когда ему не удается получить помощь, чтобы снова стать на ноги, кончает жизнь самоубийством. У одной из трех дочерей жених погибает на фронте и она сходит с ума. Другая дочь, прельщенная красивостью военной формы, во время войны выходит замуж за офицера. После окончания войны она обнаруживает, что он алкоголик и невежда. Младшая дочь, будучи не в состоянии вынести затхлой атмосферы маленького городка, потерявшего в результате войны целое поколение молодых людей, убегает из родительского дома с человеком, который намного старше ее и которого она не любит.

Этих героев с искалеченными войной судьбами окружает общество, которое не понимает, какую высокую цену пришлось заплатить за не принесший спокойствия мир. В еще худшем положении находятся те, кто выжил. В одном из самых горьких монологов слепой сын обрушивается на ничего не значащий теперь для него патриотизм отца:

«Я помню необыкновенный подъем, с которым мы встретили начало войны. Мы были готовы принести любые жертвы. По наивности нам и в голову не приходило задавать лишних вопросов. Слово „честь“ не было для нас пустым звуком, а понятие „патриотизм“ имело для меня высокий смысл. Потом, когда война закончилась, мы думали, что те, кто не вернулся, погибли не зря; а раненные, ставшие калеками, питали надежду, что все совершенное ими не напрасно.

Теперь-то я знаю, что мы стали жертвами бездумных авантюристов, которые правят народами; мы были принесены в жертву ради их себялюбия, жадности и недалекости. Самое худшее состоит в том, что они ничему не научились. Они и теперь, как и прежде, тщеславны, алчны и глупы. Они и теперь совершают одну ошибку за другой и приведут нас всех к новой войне. Когда это произойдет, я выйду на улицу и закричу: „Смотрите, смотрите на меня! Перестаньте быть полными идиотами! Все, что вам говорят о чести, патриотизме, славе, все это чушь, сплошной идиотизм!“»

Пьеса получила большое количество восторженных отзывов. Джеймс Эгейт назвал ее «драматическим шедевром, которым может по праву гордиться английский театр». Джон Полло, признав ее, «безусловно, одной из значительных пьес, написанных со времени господства на сцене Ибсена», утверждал, что «каждый увидевший ее англичанин испытывает радостное возбуждение от ее глубины, ужас от совершенных нами ошибок и гордость оттого, что она написана одним из нас».

Несмотря на высокую оценку пьесы отдельными авторитетными критиками, зрители в своем большинстве отнеслись к ней прохладно и она шла всего лишь немногим более двух месяцев. Более того, вокруг нее разгорелся спор. Писатель и журналист Сесиль Робертс публично обвинил Моэма в нагнетании пессимистических настроений, хотя сам автор живет в роскоши и пользуется славой. Статья Робертса отражала обеспокоенность значительной части среднего класса, которая была шокирована безнадежным пессимизмом пьесы. Однако спустя два дня после появления статьи Робертса «Дейли экспресс» опубликовала пространный ответ на нее всемирно известного теннисиста, двадцатишестилетнего Банни Остина, который выступил от имени поколения, которое стремился защитить Моэм. В пьесе «За боевые заслуги», писал Остин, показаны страдания, кошмар и бессмысленность войны, и если Робертс будет и далее говорить высокие слова о патриотизме и самопожертвовании, это приведет лишь к еще большим жертвам среди молодого поколения.

Когда в 1979 году Национальный театр Англии поставил «За боевые заслуги», критики вновь отметили глубокий характер пьесы. Критик Николас де Джонг охарактеризовал ее как одну из самых важных пьес предвоенного периода и заявил, что, проигнорировав сделанное в ней предупреждения в 1932 году, зрители «одновременно отвергли и тот редкий случай, когда Моэм глубокое произведение написал о глубоких событиях».

Спустя несколько дней после премьеры «За боевые заслуги» вышел роман Моэма «Уголок». Один из его героев, негодяй и изгой капитан Николс, уже промелькнул в романе «Луна и грош», другой, доктор Сандерс, — в «Китайских заметках». Сюжет построен вокруг блужданий по Полинезии доктора Сандерса, который был лишен диплома врача за неэтичную медицинскую практику и который впоследствии приобрел популярность, как практикующий доктор у туземного населения.

На фоне описаний убийства, любви, ревности в романе довольно подробно излагается смысл буддизма. Сандерс проявлял интерес к мистическому с самого начала, пытаясь с помощью наркотиков разъединить душу и тело. После смерти одного собирателя жемчуга он увлекается изучением науки о судьбе и приходит к тому же заключению, что и Моэм в «Джентльмене в гостиной»: возможно, эта «вера имеет под собой основание, но она непостижима». В конце романа Сандерс все же примет некоторые догмы индийских вероучений. Последнее предложение является отражением одного из буддийских принципов: «Он вздохнул: чтобы там ни было, если некоторые самые фантастические мечтания, которые порождает воображение, сбываются, их свершение в конце концов не что иное, как иллюзия».

Сандерс — один из «резонеров» Моэма. В нем так много от писателя, что его можно принять почти за самого автора. Он оценивает людей бесстрастно, поражаясь одновременно разнообразию их черт и проявляя терпимость к их порокам. Хотя он относится скептически к идеалам и иллюзиям, он, тем не менее, испытывает влечение к добрым делам и, как и Моэм, признает, что сентиментален, хотя и носит маску циника. Он отвергает аскетизм, гедонистически наслаждаясь хорошей кухней, напитками, опиумом и материальными благами, и также, как и писатель, стремится обрести духовную свободу. Давно придя к выводу об отсутствии смысла жизни, он находит утешение в пессимизме, и его философия, как и Моэма, сводится к простой истине: «Жизнь коротка, окружение враждебно, а человек смешон. Но, как это ни странно, большинство несчастий таят в себе компенсирующий элемент. При наличии некоторой доли юмора и здравого смысла можно создать кое-что значащее из того, что в конце концов не имеет большого значения».

Доктор Сандерс, по мнению Фредерика Рафаэля, «очень осторожный гомосексуалист». Действительно, в романах «Уголок» и «Острие бритвы» Моэм как ни в каких других работах очень близко подошел к рассмотрению вопросов этого явления. Племянник писателя Робин вспоминал, как однажды дядя признался ему, что «Уголок» — это роман о гомосексуализме, но тут же добавил: «Слава Богу, что никто этого не заметил».

Вопрос о влиянии гомосексуализма Моэма на его творчество представляет определенный интерес. В этой связи любопытна оценка творчества писателя известным американским психиатром Леопольдом Биллаком. Считая, что произведения художника могут служить основой для изучения его характера, Биллак исследовал под этим углом зрения тридцать выбранных наугад рассказов Моэма. Даже учитывая некоторые художественные приемы, призванные скрыть подлинные мысли автора, американский психиатр на основе таких рассказов, как «Дождь», «П. и О.», «Крах Эдварда Бернардо» и «Бумажный змей» приходит к поразительным выводам о личности писателя.

Биллак утверждает, что в коротких рассказах обнаруживается опасение в отношении агрессивных проявлений сексуальности, обуздание которой, по мнению писателя, имеет решающее значение. Кроме того, Моэм испытывает страх перед чьим бы то ни было господством над ним, установления над ним ограничений, контроля и его унижения кем-то другим. Он не может разрешить конфликт между активным и пассивным началами, между конформизмом и бунтарством, между взглядом на себя как на мужчину или женщину. Его основным средством защиты является ответная реакция, при которой неосознанный импульс находит сознательное выражение в противодействующих поступках, в эмоциональной самоизоляции, подавлении чувств и уходе в самого себя посредством создания воображаемых отношений. Четко построенные рассказы, продолжает Биллок, обнаруживают достаточно сильный характер, способный осуществлять контроль над собой, хотя это и достигается ценой значительного подавления эмоций, сужения и стереотипного восприятия окружающего мира, а также ценой установления непрочных связей с людьми. Учтивый, в меру сострадательный и настороженно выжидающий, писатель всегда остается по сути удаленным от других, внутренне питая при этом враждебное отношение к женщинам.

Что касается отношения Моэма к героиням своих произведений, то следует отметить присущую ему враждебность к женщинам-гетерам, то есть к тем, кто является объектом полового влечения, но не к женщинам как представительницам противоположного пола. В качестве доказательства своей оценки Биллак ссылается на такие образы, как проститутка Сади Томпсон, интриганка Изабель Лонгстаф в «Крахе Эдварда Барнардо», способная на убийство жена в «П. и О.», похожая на Леди Макбет жена из рассказа «Следы в джунглях», готовая совершить кастрирование ради подчинения себе мужа жена из «Бумажного змея». Но при этом не следует забывать о множестве женских образов, воплощающих любовь и доброту и не подчеркивающих их сексуальности, которых он описывает с такой теплотой, — Салли Ательни, Нора Несбит, миссис Формен из романа «Пироги и пиво», Сюзанна Рувьер и, конечно, Роза Дриффилд. К их числу следует добавить женщин-резонеров — мисс Ли, Сюзи Бойд и Розу Уотерфорд, — чей интеллект и тонкий юмор не могут не импонировать.

В заключение Биллак на основе анализа произведений Моэма создает портрет, который поразительно походит на характер писателя:

«После знакомства с некоторыми страницами биографии писателя становится совершенно очевидно, что для защиты своего „Я“ он действительно нуждался в некоторых ограничениях, которые принимали форму лишенных естественности, поверхностных отношений с другими людьми, бесконечных путешествий, исполнения, почти преднамеренно, роли отрешенного наблюдателя, который лишь косвенно участвует в описываемых им событиях, где находит отражение лишь весьма ограниченный круг тем. Тем не менее он способен найти свое место, но только если его герой принадлежит к высоким слоям англосаксонского общества, если он учтив, элегантен, обладает интеллектом, но прежде всего если он контролирует свои эмоции и не создает этим трудности».