Моэм встретил войну со смешанным чувством облегчения и странного приподнятого возбуждения. В течение трех последних лет зловещие признаки приближающейся катастрофы постоянно давали о себе знать: только за последний год во французской армии трижды объявлялась всеобщая мобилизация. Моэм много потеряет в войне: ему придется отказаться от путешествия в Индию, он лишится возможности завершить роман о мистицизме и, конечно, надолго расстанется с виллой «Мореск». Однако объявление войны наконец-то устранило чувство неопределенности у человека, который всегда любил планировать свою жизнь на много лет вперед. Кроме того, он верил в то, что немцы не продержатся и трех лет, что французская армия и английский флот в конечном итоге сокрушат противника.

Реакция Моэм на крах бесцельного дипломатического маневрирования европейскими странами была объяснима. Вызывает удивление его настойчивое желание принять участие в борьбе, которое стало явно обнаруживаться в его переписке того периода. Всего лишь семь лет назад он создал пьесу, в которой нападал на ура-патриотов и тех, кто наживается на войне, и разделял высказанное Черчиллем презрение к политикам, которые проявили беспечность и позволили Гитлеру укрепиться у власти. Кроме того, ему было шестьдесят шесть лет, он страдал ревматизмом и приступами малярии и мог сравнительно спокойно переждать бурю в Англии или в еще большей безопасности в Америке.

Однако прошедшие двадцать пять лет с момента начала первой мировой войны не поколебали убежденности Моэма в необходимости выступить на защиту своей страны в период возникшей перед ней угрозы. Он понимал, что лишь свобода предоставляла ему возможность описывать ужасы войны в мирное время. Когда же над этой свободой нависла опасность, он не мог не встать в ряды ее защитников.

Моэм ожидал неизбежной развязки и во время своей последней поездки в Англию в июле осторожно поинтересовался сначала в органах английской разведки относительно возможности своего участия в агентурной работе, а затем в министерстве информации, которому предложил свои услуги литератора. Он всегда был готов направиться в Англию как только разразится война, но 3 сентября он и Хэкстон оказались изолированными в Бандоле. Телеграммы проверялись военной цензурой, жителям было запрещено покидать департамент Вар; для получения разрешения на выезд в другие районы требовалось несколько недель. Более двух недель Моэм и Хэкстон провели на борту «Сары», обедая в каюте, иллюминаторы которой в соответствии с распоряжением властей о затемнении были закрашены в черный цвет.

Через несколько дней они убедились, что ограничения на поездки носили скорее декларативный характер. Поэтому они с удивительной легкостью вернулись на виллу «Мореск». Оставив яхту под присмотром местного моряка, они взяли такси и, к их изумлению, беспрепятственно добрались до виллы. В почтовом ящике писателя ожидало письмо из министерства информации Англии, в котором ему предлагалось быть готовым к выполнению поручений. Перспектива оказаться полезным стране во время войны воодушевляла его. Его беспокоило теперь лишь отсутствие вестей от Лизы и ее мужа, которые уехали месяц назад.

Прошло еще несколько недель после возвращения из Бандоля. Моэм ожидал дальнейших указаний от министерства информации, и бездействие угнетало его. Сейчас, когда его мысли были всецело поглощены разворачивающимися событиями, он не мог сосредоточиться на создании художественных произведений. Поэтому он приступает к работе над сборником коротких эссе о литературе «Книга и вы», который планировалось выпустить в следующем году.

В течение октября министерство информации предложило Моэму написать несколько статей для английских изданий о положении во Франции и на фронте. Хотя он предпочел бы более интересную работу в разведке, он охотно принял предложение и выехал в Париж, где один из друзей во Французском бюро информации сообщил ему необходимые для его статей сведения. Он пробыл нескольких дней в Париже, оттуда отправился в Нанси и в течение недели посетил Страсбург, где пережил первый воздушный налет, и линию Мажино. По возвращении в Париж 5 ноября он побывал на ряде военных заводов в центральных районах Франции, предприятиях по производству бронетехники, артиллерийских снарядов, авиационных пулеметов, взрывчатки и другого военного снаряжения.

Спустя две недели он направился на юго-запад страны, чтобы побеседовать с беженцами из Эльзаса и Лотарингии, которые перебрались туда из-за угрозы вторжения. Хотя в своих сообщениях министерству информации Моэм в пропагандистских целях не драматизировал бедственного положения беженцев, он был поражен бесчувственным отношением французского правительства к их нуждам. Позднее в сборнике «Глубоко личное» он описывал, как беженцев перевозили в вагонах для скота и в каких ужасных условиях они оказывались, нуждаясь в самом необходимом. В довершение всего их дома, оставленные под присмотром французских войск, подверглись разграблению.

Помимо изучения конкретных вопросов министерство информации Англии предложило ему дать оценку роли, которую играют в вопросах обороны женщины и церковь Франции. Хотя он всю жизнь был неверующим, он направился сначала в Собор Парижской Богоматери в Париже, а затем в сельские районы, чтобы побеседовать со священниками. Для создания своих статей о роли женщин Моэм полагался на беседы с беженками из Эльзаса и Лотарингии и работницами заводов. В своих статьях он с восхищением отзывался о вкладе женщин, добавив как-то при этом, что с исчезновением из магазинов косметики число блондинок во Франции резко сократилось.

Последним поручением, которое он выполнил для министерства информации, явилось посещение в конце ноября французского флота в Тулоне. Когда ему предложили, какой из судов — минный тральщик, подводную лодку или линкор — он желает посетить, Моэм тут же выбрал линкор. Министерство было особенно заинтересовано в том, чтобы Моэм отправился в Тулон. Поскольку о французском флоте отзывались с пренебрежением и насмешкой, англичане хотели всячески подчеркнуть свое уважение к нему. Хотя статья писателя в целом была хвалебной, он не мог не отметить, что французские морские офицеры эмоционально, очевидно, более привязаны к своим семьям, чем к выполнению своих обязанностей; что демократические порядки на флоте привели к менее официальным служебным отношениям между офицерами и матросами, чем на английском флоте; и что во французском флоте не такое строгое отношение к форме. Эти особенности Моэм отнюдь не расценивал как недостатки, но французы сочли замечания писателя оскорбительными, что его очень огорчило.

По инициативе министерства информации эти статьи были опубликованы в апреле 1940 года в виде отдельной брошюры, которая разошлась большим тиражом в Англии и в Америке. До падения Франции она служила эффективным пропагандистским материалом, помогавшим сохранить тесные связи между Англией и Францией. Вера Моэма в силу французской армии, его оптимизм в создаваемых им пропагандистских работах (в отличие от неофициальных высказываний) не оправдались, и в июне 1940 года после ряда неудач французов на фронте распространение брошюры было прекращено.

Помимо гласной работы на министерство информации Моэм, возможно, тайно выполнял поручения английской разведки. В письме, направленном Аланом Серлом из Англии Элансону 24 октября, секретарь писателя сообщал: «У. прислал телеграмму, в которой информирует, что он частично занимается старой работой (Эшендена) и что он на какое-то время исчезнет». Четырнадцатого ноября Моэм сообщил Эдди Маршу, что выполняет кое-какие поручения, в частности, пишет серию статей и занимается более деликатными вопросами. Возможно, Моэм действительно выполнял отдельные задания английской разведки осенью 1939 года, хотя доказательств этому не существует. Более вероятно, что «деликатные вопросы», на которые он намекает, сводились к информированию английских властей о настроениях населения Франции, особенно его отношении к Англии. Поскольку его глубокая оценка политического положения в России в конце 1917 года оказалась полезной для министерства иностранных дел Великобритании, его острый взгляд на нестабильное положение в предвоенной Франции мог помочь более глубокому пониманию ситуации. В книге «Оглядываясь назад» он признается, что ему было предложено сообщать, как относятся французы, главным образом, проживающие на юге Франции, к своему союзнику по ту сторону Ла-Манша. Он пишет, что свою первую информацию он направил в октябре, перед тем как покинул Париж, и подтвердил это в письме брату Фредерику 7 ноября.

К письму было приложено второе сообщение, в котором, как и в первом, указывалось на проявляемый французами скептицизм в отношении готовности Англии вести борьбу до победного конца. Французы, считая, что на их территории находится по меньшей мере 300 000 английских солдат, были шокированы, узнав, что фактически их численность в два раза меньше. Знакомство Моэма с линией Мажино убедило его в том, что англичане слишком легкомысленно относятся к перспективе войны и что немецкой пропаганде удалось убедить французов в том, что англичане будут сражаться до последней капли французской крови. Одно из предложений Моэма сводилось к тому, чтобы зенитные батареи с английскими расчетами располагались среди французских частей, с тем чтобы сделать присутствие английских подразделений более заметным. Однако французские военные сочли эту меру нецелесообразной.

Министерство информации Великобритании предложило писателю написать серию статей о действиях Англии в первые месяцы войны для ознакомления с ними французов. Писатель согласился и в начале февраля направился в Англию. По пути он провел несколько дней в Париже. Во время короткого пребывания во французской столице он был приглашен принять участие в работе комитета, который готовил проект будущего мирного договора. Из этой попытки ничего не вышло, поскольку министерство иностранных дел Франции совершенно справедливо решило, что эти усилия преждевременны.

Реальная опасность, связанная с пересечением Ла-Манша морем, побудила Моэма впервые в жизни в возрасте шестидесяти шести лет перелететь пролив на самолете. Правда, этому сильно мешали погодные условия: проливные дожди затопили большинство аэродромов в Англии, а плохая видимость не позволила ни одному самолету в центральной части Франции подняться в воздух в течение пяти суток. Моэм дважды напрасно направлялся в Ле-Бурже. Один раз он даже провел в самолете полчаса, но полет в очередной раз был отложен. Лишь с третьей попытки военный самолет, пренебрегая плохой погодой, взлетел и кружным путем, временами снижаясь до тридцати метров над уровнем моря, достиг военного аэродрома в Суссексе.

Моэм оставался в Лондоне три месяца, постоянно ощущая неопределенность своего положения и испытывая разочарование от того, что его опыт остается невостребованным в полной мере. Большую часть времени он проводил за сбором материала для статей, которые так никогда и не увидели свет. Он намеревался написать о «малом флоте» — минных тральщиках, буксирах и других мелких судах, выполнявших опасные задания у берегов Англии, — но от этой попытки пришлось отказаться после высадки немцев в Норвегии. Стремительное развитие событий сделало ненужными статьи об усилиях, предпринимавшихся в тылу. Успех выпал на долю статьи «Французы в Англии», появившейся в ряде английских газет, в которой содержался призыв к доброжелательному и внимательному отношению к французским солдатам, оказавшимся в стране после отступления вместе с английскими частями из-под Дюнкерка.

Самым значительным вкладом Моэма в борьбу во время его короткого пребывания в Англии явилось участие в двух радиопередачах на Би-би-си, посвященных операциям французского флота. Хотя обе передачи были записаны на пленку до их выхода в эфир, участие в них оказалось для Моэма мукой. Вследствие заикания он всегда отказывался от всяких выступлений, однако на этот раз он преодолел «микрофонную болезнь», движимый сознанием необходимости сделать все, что могло способствовать защите демократии.

Моэм полагал, что он мог бы оказать Англии гораздо более важные услуги находясь в Париже. В конце апреля министерство информации согласилось с тем, что пребывание Моэма во французской столице принесло бы большую пользу и поручило ему выполнение двух задач. Как и ранее, он должен был писать статьи для английских газет; кроме того, ему предлагалось давать оценку положения в стране, чему в немалой степени должно было способствовать его знакомство со многим влиятельными политическими и общественными деятелями Франции.

Моэм вылетел во Францию 6 мая и сразу же на неделю отправился на свою виллу. Но прежде чем он смог приступить к выполнению поручений, немцы вторглись в Бельгию и Голландию. Быстрое продвижение немецких войск сделало пребывание англичан в Париже небезопасным.

Весь май и большую часть июня Моэм оставался на вилле, с нетерпением ожидая новых поручений и безуспешно пытаясь сосредоточиться на работе. Почта приходила нерегулярно: он получал письма из Англии с опозданием на три недели. Почти все дни он проводил, слушая радио и внимательно изучая немецкие и английские газеты, которые случайно доходили до него.

С каждым днем события приобретали все более угрожающий характер: одно поражение союзников следовало за другим; немцы прорвали линию Мажино у Седана, бельгийская армия капитулировала, английский экспедиционный корпус был разгромлен под Дюнкерком и эвакуировался из Европы. Французское правительство переехало сначала в Тур, а 13 июля, когда немцы заняли оказавшийся беззащитным Париж, — в Бордо. Шестнадцатого июля маршал Петэн сформировал новое правительство, которое выступило с предложением о мире, сразу же объявленным по радио.

Это решение не удивило Моэма, но он слушал речь Петэна со смешанным чувством сострадания к французам и опасения за собственную жизнь. Опасность нависла над всеми англичанами, а над писателем особенно. В книге «Глубоко личное» он указывает на одну из речей Геббельса, в которой тот в качестве примера беспринципных методов английской разведки привел описание Моэмом разведывательной деятельности героя его произведений, агента Эшендена. Даже если отбросить в сторону заявление фашистского министра пропаганды, немцы все равно могли увидеть в Моэме английского шпиона. Кроме того, немецкая разведка, безусловно, была осведомлена о пропагандистской работе писателя в течение первых месяцев войны и могла догадываться об исполнении им тайных поручений. Учитывая также, что его некоторые бывшие знакомые, как Карбуччиа, например, работали на правительство Виши, Моэм не мог оставаться незаметной фигурой.

Не желая подвергать себя риску быть интернированным итальянскими властями и отвергая мысли о самоубийстве, которые приходили ему в голову, Моэм 16 июня поехал в английское консульство, расположенное в Ницце, где ему было предложено рано утром на следующий день явиться в порт Канн с одеялом, одним чемоданом и трехдневным запасом продовольствия. Оттуда он вместе с 1300 другими беженцами будет эвакуирован на двух реквизированных углевозах, которые кто-то тут же окрестил «адскими посудинами». Ошибочно полагая, что американское гражданство Хэкстона спасет его друга и позволит сохранить расположенное на мысе Ферра имущество, Моэм поручил ему охранять оставшиеся на вилле ценные вещи. На вилле оставалось также два тома отпечатанных заметок, отобранных из дневниковых записей, сделанных в течение пятидесяти шести лет, и впечатлений от поездок в Индию, которые он собирался использовать при создании атмосферы Азии в своем новом романе о мистицизме. Для чтения во время плавания он взял с собой три книги — «Суд на Сократом и его смерть» Платона, «Генри Эсмонд» Теккерея и «Виллет» Шарлотты Бронте. С тяжелым сердцем он оставил письмо с просьбой усыпить его любимую таксу Эрду в случае, если виллу придется оставить, и покинул мыс Ферра, как он с полным основанием полагал, навсегда.

В работе «Глубоко личное» он красочно описывает опасное и изматывающее плавание, поспешный и беспорядочный сбор провизии, странный состав беженцев на судне — отдыхавшие на Ривьере зажиточные англичане, отставные военные, пенсионеры, воспитательницы и прислуга, — а также грустные и комичные истории, которые произошли с ними в пути. Судно, на котором плыл Моэм, называлось «Солтергейт». От угольной пыли не было спасения нигде. Через несколько дней лица у всех пассажиров почернели; пол-литра воды, выдававшиеся на каждого человека, не позволяли бороться с вездесущей грязью. Моэм спал в трюме вместе с семидесятью восемью другими пассажирами и питался мясными консервами, сладким печеньем и чаем. Туалетами, рассчитанными на тридцать восемь членов экипажа, пользовалось более пятисот человек. Во время перехода пять человек скончались от тяжелых условий.

Пережитое во время плавания было настолько ужасным, что несколько лет спустя, когда Моэм с комфортом расположился в шикарном нью-йоркском отеле «Риц-Карлтон», приходившие к нему в гости с любопытством разглядывали старую треснувшую чашку, стоявшую на столе. В ней во время плавания на «Солтерсгейте» он хранил свой дневной рацион воды. Моэм любил при этом повторять, что она напоминает ему «о том, что самые лучшие вещи в жизни — это те, которые являются самыми простыми и о которых мы думаем меньше всего, потому что воспринимаем их как само собой разумеющееся».

Семнадцатого июня два углевоза вышли из Канн и направились в Марсель, откуда их до Орана сопровождал французский конвой. Когда 23 июня они зашли в этот алжирский порт, пассажирам было запрещено сходить на берег, потому что за день до этого Франция капитулировала. «Солтергейт» был отправлен обратно через Средиземное море под охраной других французских военных кораблей. Через два дня суда бросили якорь в Гибралтаре, где простояли трое суток. Пассажирам на короткое время было разрешено сойти на берег. Наконец под охраной английского крейсера с поредевшим числом пассажиров «Солтергейт» направился сначала в Лиссабон, а затем в Англию. Ясное понимание нависшей над всеми пассажирами угрозы со стороны всюду шнырявших немецких подлодок, должно быть, обострило восприятие Моэмом описание Платоном суда над Сократом и его смерти.

Двадцать суток спустя после отплытия «Солтергейта» из Канн он наконец пришвартовался в ливерпульском порту. В течение этого времени мало кто знал о местопребывании одного из самых известных писателей мира. Двадцать третьего июня «Нью-Йорк таймс» утверждала, что за несколько дней до вступления немцев в Париж он находился во французской столице и выражала опасение за его безопасность. Лишь 29 июня газета сообщила о том, что он находится в Лиссабоне.

Прибытие Моэма в Англию, естественно, вызвало большой интерес в прессе. Девятого июля писатель заявил репортерам, что после трехнедельного трудного морского перехода он восстанавливает силы в одном из удаленных уголков страны. На самом деле он сел на первый же идущий в Лондон поезд и уже на следующий день предложил свои услуги Би-би-си.

Министерство информации и Би-би-си оперативно откликнулись на его просьбу, и уже 10 июля Моэм участвовал в передаче под названием «Побег с Ривьеры», в которой, рассказывая об опасном переходе, он подчеркнул смелость пассажиров и чувство долга, проявленное экипажем судна. Спустя несколько часов он записал на пленку четырехминутное выступление для передачи за рубеж. На следующий день он выступал дважды: в первой передаче он поделился со слушателями Англии своими мыслями о причинах падения Франции; во второй призвал соотечественников-англичан проявить чувство сострадания к своим союзникам и не винить их: «Я обращаюсь к вам с просьбой проявить терпение, пока этому охватившему мир безумию не наступит конец. Я верю в то, что после этого мучительного испытания Франция обретет свободу под старым лозунгом „Свобода, равенство, братство“ и вновь займет подобающее ей место в авангарде борцов за демократию».

Заявления Моэма, безусловно, преследовали пропагандистскую цель, но они скрывали также и остро испытываемую им личную горечь. Он с детства глубоко любил Францию и теперь не вполне был уверен, что ему когда-нибудь доведется снова вернуться на свою вторую родину и увидеть виллу «Мореск». Кроме того, ранее он посещал оборонительные укрепления французской армии и твердо заявлял, что с их помощью удастся сдержать немцев. Теперь он был вынужден признать, что ошибался.

Рассказав англичанам о положении во Франции, Моэм затронул более деликатный вопрос: он разъяснил французам позицию англичан в отношении Франции в тот период. Очевидно, в этом вопросе писатель внес наибольший вклад в пропагандистскую работу. Третьего июля английский флот атаковал французскую эскадру, стоявшую в бухте Алжира. Это нападение дало Германии и правительству Виши прекрасный предлог для раздувания неприязни некоторой части французов к англичанам. Поэтому в тех условиях требовалось выступить с заявлением для оправдания действий английского флота.

В силу затруднений с речью выступления Моэма по радио превращались для него в муку. И все же они доказали ему, что он может четко излагать мысли перед микрофоном. Получаемые им 5–10 гиней в виде гонорара за каждое выступление ни в малейшей мере не умаляли убедительности его радиообращений. Как и во время первой мировой войны, когда он считал наивным выполнять задания агента разведки бесплатно, так и теперь, когда его доступ к личным счетам был ограничен, он не видел причин для отказа даже от самого скромного заработка.

В середине мая начались интенсивные налеты немецкой авиации на Англию. Они достигли пика в сентябре, когда в течение двух месяцев в налетах на Лондон участвовало в среднем до двухсот самолетов за ночь. Восьмого сентября Моэм обедал с г-жой Лионел Гест, лордом Уиллингтоном и его женой и генералом Раймондом Ли, главой американской разведки в Англии. Как только гости приступили к обеду, начался очередной налет. В ходе ночной бомбардировки были разрушены вокзал Виктория и теплоцентраль в Баттерси. После окончания налета, когда гости шагали по улицам столицы, в которой нельзя было найти ни одного такси, стало известно, что четыреста жителей Лондона погибли и более тысячи ранены.

Шестнадцатого сентября правительство предупредило представителей прессы, что вскоре ожидается высадка немцев на острова. Редактор газеты «Таймс» Робин Баррингтон-Уорд вспоминал, как в один из вечеров он оказался в отеле «Дорчестер», где в то время поселился Моэм. Когда началась бомбежка и в Парк-лейн и Беркли-сквер раздались первые взрывы, все, кто был в зале первого этажа, бросились на пол. «Лишь Сомерсет Моэм, — отмечал в дневнике редактор, — продолжал ходить по холлу взад и вперед с высоко поднятым подбородком. Он чувствовал себя в своей стихии: казалось, он стремился запечатлеть в памяти увиденную собственными глазами драму».

Еще до начала воздушных налетов министерство информации пришло к выводу, что писатель принесет больше пользы за пределами Англии. Уже 19 августа Моэм сообщил некоторым друзьям о том, что уезжает в Америку. Необходимо было что-то противопоставить деятельности пятой колонны в Америке и существовавшим в ней сильным изоляционистским настроениям. В правительстве Англии было предложено, чтобы такие видные писатели, как Герберт Уэллс, Ноэл Коуард и Моэм отправились в Америку с тем, чтобы разъяснить американской общественности политику Англии.

Поскольку закон о нейтралитете США запрещал иностранцам вести оплачиваемую пропаганду в Америке, необходимо было направить лиц, которые были бы независимы в финансовом отношении. Популярность Моэма в Америке делала его идеальным проводником политики Англии.

Предложение направиться в Америку привлекло Моэма по многим причинам. Во-первых, там находилась дочь Лиза, которая ждала ребенка. Поездка туда предоставляла возможность увидеться с ней и оказать ей помощь. В Америке он надеялся встретиться с Хэкстоном, который в то время, правда, находился еще на мысе Ферра. Хэкстон направил писателю две телеграммы, в которых сообщал, что вилла еще никем не занята, но что итальянцы вот-вот захватят ее. Кроме того, Моэм надеялся, что если Хэкстон возвратится в Америку, он, возможно, привезет с собой дневники писателя со сделанными им во время поездки в Индию заметками, которые он оставил на вилле из-за поспешного отъезда.

Моэм вылетел из Англии 2 октября. Перелет из Бристоля в Лиссабон занял шесть часов. Неделю спустя на гидроплане «Атлантик клиппер» он продолжил путь в Нью-Йорк. В 1940 году перелет через океан занимал шестнадцать часов. Во время одной из болтанок ночью Моэм принял не одну таблетку снотворного. Монтгомери Хайд, служивший в то время на Бермудах вспоминал, что когда самолет сделал остановку на островах, Моэм выглядел бледным и очень уставшим. Ступив наконец на землю Америки в аэропорту Ла Гуардия в Нью-Йорке, Моэм заявил ожидавшим его представителям печати, что он абсолютно уверен в победе над Германией, но война, по его мнению, продлится по крайней мере еще два года. После этого на оставшиеся у него последние три доллара он заказал себе коктейль.

Причиной трудного финансового положения Моэма в тот период, очевидно, служило то, что его счета в Европе были заморожены, а в Англии действовали строгие финансовые ограничения. При отъезде ему было разрешено взять с собой всего лишь двадцать фунтов стерлингов, большая часть которых была потрачена во время пребывания в Лиссабоне, — пошла на оплату перевеса багажа и уплату таможенной пошлины. Английская казна перевела на свои счета все его финансовые средства в банках Америки и потребовала передавать ей все доходы, которые он будет получать в виде гонораров. В качестве компенсации она обязалась выплачивать ему ежемесячно 2500 фунтов стерлингов, хотя в письме Элансону Моэм упоминает сумму в 1000 фунтов. Правда, часть ценных бумаг, находившихся в руках американского банкира, фактически принадлежали Моэму; эти средства не были присвоены казной Англии.

Из собственных средств Моэму приходилось покрывать не только свои расходы, но и расходы Лизы, которой он давал 300 фунтов в месяц. Кроме того, он продолжал выплачивать алименты Сири, на время переехавшей в Америку. Вскоре она узнала, что из-за действующих в Англии финансовых ограничений казна не будет выплачивать причитавшиеся ей алименты в размере 2400 фунтов в год. Пригласившие ее в Америку муж и жена Даблдей вскоре обнаружили, что не в состоянии оплачивать высокие счета Сири, связанные с ее проживанием в отеле «Ривер клаб» и дали ей два месяца на устройство ее дел. Сири реагировала на это спокойно, намекнув на скандал, который может разразиться в том случае, если пресса узнает о ее затруднительном финансовом положении. Это могло бы поставить в неловкое положение всех.

Очевидно, в конце концов выйти из затруднительного положения Сири помогла одна из знакомых Моэма, хорошо известный адвокат Фанни Хольцман, которая решилась на неслыханное, — обсуждение с писателем его личных дел. Используя в качестве главного аргумента нежелание Моэма причинить боль дочери, она убедила писателя выделить какую-то долю из своих доходов на содержание бывшей жены.

Несмотря на резко сократившиеся доходы, Моэм все-таки мог позволить себе поселиться в отеле «Риц-Карлтон», хотя номер, в котором его поместили, показался ему темным, мрачным и тесным. После приезда в Нью-Йорк Нельсон Даблдей пригласил писателя пожить у него пару недель на даче в Ойстер-бее, чтобы тот мог отдохнуть, в чем писатель, безусловно, нуждался после мучительного плавания из Франции в Англию, пережитых бомбардировок Лондона и трансатлантического перелета. В Ойстербее Моэм часто встречался с Лизой и внуком Николасом, которые жили неподалеку в доме для детей беженцев. Спустя несколько недель Моэм высказал пожелание Элансону, чтобы его дочь переехала к нему в Нью-Йорк, но то ли нежелание Лизы, то ли приезд Сири помешали осуществлению этого предложения.

Не прошло и месяца, как Моэм приступил к работе. Он помогал магазинам продавать книги, вырученные средства от которых шли на помощь Англии, и сделал несколько выступлений. Одно из них состоялось на проводимом в отеле «Уолдорф-Астория» форуме, организованном газетой «Нью-Йорк геральд трибюн», на котором присутствовало 3000 участников. При обсуждении темы «Истоки творческой деятельности» Моэм подчеркнул неразрывную связь между американской и английской литературой и указал на то, что защита английской культуры — это одновременно и сохранение культуры Америки. Тридцать первого октября он вместе с Томасом Манном присутствовал на обеде, устроенным в отеле «Коммодор» Комитетом по оказанию помощи в чрезвычайных обстоятельствах. В своем выступлении он заявил, что с помощью Америки Англия одержит победу и выразил надежду на то, что когда-нибудь над Америкой и Англией будет развиваться один флаг.

Еще более убедительно Моэм высказался за объединение двух стран 26 ноября, выступая перед 3000 участников митинга в поддержку союза всех демократических стран. Неизвестно, был ли сам писатель убежденным сторонником всемирного союза демократических государств, но подчеркивание общих целей англоязычных стран и критика американских изоляционистов отвечали пропагандистским целям Англии.

Когда Моэму вскоре предложили выступить по радио, он тут же согласился. Первое же интервью с Эдвардом Уиксом на радиостанции Эн-би-си сразу обнаружило трудности, возникшие вследствие заикания Моэма, и одновременно его умение находить выход из затруднительного положения. Во время репетиции, читая отрывки из сборника эссе «Подводя итоги», Моэм часто «спотыкался» на словах, отчего сильно нервничал. Перед самой передачей Уикс обнаружил, что Моэм переписал диалог, выбросив все трудные для произношения слова. Поэтому первая часть передачи прошла без малейших затруднений. Когда же наступил период ответов на вопросы и писателя спросили о предпосылках появления крупного романа в будущем, Моэм блестяще вышел из затруднительного положения. «Видите ли, мистер Уикс, — начал Моэм, — л-любой писатель предпочел бы писать скорее о п-поражении, чем о победе. И п-поскольку лучший роман о первой мировой войне, „На западном фронте без перемен“, п-появился в Германии, я надеюсь и в-верю, что по этой же причине следующий лучший роман о войне снова появится в Германии». Поскольку шел 1940 год, вспоминал Уикс, это было смелое предсказание, поэтому все присутствующие в студии сотрудники встретили эти пророческие слова писателя аплодисментами.

Помимо этих публичных выступлений Моэм продолжал писать множество статей. Его выступление в апреле по английскому радио о состоянии французского флота было опубликовано в «Лиснере», а затем в «Ливинг эйдж». В сентябре журнал «Рэдбук» поместил статью под названием «Корабль беженцев», в котором писатель рассказал о морском переходе на «Солтерсгейте». По просьбе издателей он пишет «Взгляд на крах Франции изнутри», «Лев в западне», «Что обещает будущее» и «Странные они люди, эти немцы», которые были помещены в различных номерах журналов с октября 1940 по февраль 1941 года. Считая, что общая культура является одним из самых сильных звеньев, объединяющих народы Англии и Америки, Моэм пишет статьи «Чтение под бомбами» для «Ливинг эйдж» и «Соверши для меня убийство» для «Сатердей ивнинг пост». В более поздний период, когда война начала приобретать затяжной характер, он публикует эссе «Будущая культура», «Создание литературных произведений, их чтение и вы» и «Пиши о том, что знаешь».

В течение всей войны Моэм написал более двадцати пропагандистских статей, к созданию которых, по его собственному признанию, у него не лежала душа. Не привыкший иметь дело с сухими фактическими данными, он мечтал о художественном творчестве. По прибытии в Америку он информировал журналистов о том, что планирует создать еще четыре романа, но что ему придется подождать до более спокойных времен. Роман «На вилле» был издан частями в «Рэдбук» весной 1940 года. Томик рассказов «Сборник, аналогичный прошлым», вышел в начале июня, когда Моэм был изолирован на юге Франции. Вплоть до выхода в начале 1944 года «Острия бритвы» он не создал ничего значительного.

В начале 1940 года английские власти решили направить Моэма сначала в Чикаго, а затем в Калифорнию, где английская пропаганда велась слабо, а изоляционистские настроения были особенно сильны. Решению поставленных перед писателем задач в районах Америки, население которых особенно выступало против участия в войне, во многом помогло присутствие рядом с Моэмом вернувшегося из Европы Хэкстона. Покидая Европу, он оставил лучшие картины, принадлежавшие Моэму, на хранение соседке писателя на мысе Ферра г-же Кенмер. Судьба остального имущества теперь зависела от тех, кто займет виллу.

Моэм и Хэкстон выехали в Чикаго 20 декабря. Едва они добрались до города, как Моэм простудился, что заставило его сократить рассчитанную на четыре недели поездку на запад страны. Элансоны пригласили писателя к себе в Сан-Франциско, чтобы он мог восстановить силы.

Он оставался у Элансонов до конца января, избегая приемов и выступил лишь один раз в пресс-клубе Сан-Франциско. Моэм также совершил поездку в Голливуд, где в его честь был устроен пышный прием, на котором присутствовали такие знаменитости, как Чарли Чаплин, Розалинда Рассел, Лоретта Янг, Хеди Ламар. Он встретился с руководителями студий для обсуждения возможности создания пропагандистского фильма, в котором должна была быть показана жизнь военного времени в Англии.

Покинув Голливуд, Моэм направился отдохнуть на три дня в Санта-Барбару. В начале марта он возвратился в Чикаго, чтобы возобновить работу, прерванную болезнью. Писатель прочитал четыре лекции, одна из которых была организована в Чикагском университете и прошла под председательством Дэвида Дейгиса. «Я помню, что был разочарован его лекцией, — делился своими впечатлениями Дейгис. — Он пытался объяснить поражение Франции коррупцией французских служащих, выражавшейся, например, в том, что ему вечно недодавали сдачу в почтовых отделениях Франции. Я думаю, подобные аргументы ни в коей мере не объясняли причин политических и военных событий 1940 года».

К концу мая все детали создания Моэмом сценария пропагандистского фильма были решены и вместе с Хэкстоном он на машине через всю Америку направился в Голливуд. Они сняли дом в Беверли-хиллз, который обслуживала прислуга из двух китайцев. В июле к Моэму приехала Лиза с детьми, которые гостили у него все лето.

После приезда в Калифорнию Моэм с головой уходит в работу и к концу июля завершает повесть под названием «Час до рассвета», которая должна была лечь в основу будущего фильма. Повесть частями была напечатана в «Рэдбук» и по ней Лессер Самуэлс создал сценарий. «Час до рассвета» во всех отношениях оказалась посредственным произведением.

В повести, героями которой, как предполагалось, должна была стать типичная английская семья, рассказывалось о семье землевладельцев, а происходящие с ними события не имели никакого отношения к жизни простых англичан в период войны. Хотя отдельные критики с похвалой отозвались о повести, большинство отнеслись к ней резко отрицательно, указав на нежизненность ее героев и нарочито усложненный сюжет. Понимая слабость созданного произведения, Моэм запретил издавать его в Англии.

«Час до рассвета» — это написанное без всякого вдохновения произведение писателя, на таланте которого начала сказываться осуществляемая им в последнее время пропагандистская работа. Бесконечные рукопожатия и пустые разговоры на неизбежных приемах действовали раздражающе на застенчивого человека, каковым в глубине души оставался Моэм. Кроме того, он очень переживал от невозможности приступить к работе над романом, который, как он полагал, должен был стать венцом его карьеры. В книге «Подводя итоги» он пишет о внутреннем позыве находящегося в нем художника и одновременно о его неспособности в течение двух последних лет создать хоть одно стоящее произведение.

К тому же, в Голливуде он был лишен интеллектуальной атмосферы. Здесь он был гостем на многочисленных коктейлях и приемах, обедал с такими звездами экрана, как Джон Барримор и Бетт Дэвис, которая исполняла роль Милдред в снятом в 1934 году фильме «Бремя страстей человеческих» и только что закончила работу над ролью Лесли Кросби в фильме «Записка», снятом по одноименному рассказу писателя. Моэм был признателен за оказанное ему теплое гостеприимство, но его тяготила атмосфера Голливуда, о чем свидетельствует эпизод, который произошел во время большого приема, устроенного в его честь Седриком Хардвиком. В зале, где происходил прием, собрались самые знаменитые красавицы экрана. Это побудило одного из сидящих рядом с Моэм гостей заметить: «Присутствующие здесь женщины так красивы, что напоминают цветущие персиковые сады», на что Моэм ответил: «Боже, как мне хочется яблок!».

Писателю недоставало глубоких интеллектуальных бесед, которые он вел в Лондоне, Нью-Йорке, на вилле «Мореск». Немногочисленные глубокие беседы с жившими в Голливуде интеллектуалами — Эдди Маршем, Олдосом Хаксли, Джеральдом Хирдом — он называл «даром небесным». Именно от них он узнал многое о религиях Индии, использовал это в «Острие бритвы». Как-то в феврале в разговоре с Ишервудом он впервые кратко изложил ему содержание романа о мистицизме, который он планировал создать, потому что теперь он «вполне созрел» для этого.

В первой половине октября Моэм и Хэкстон направились обратно, проехав на машине свыше 4000 миль от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка и сделав остановку в Чарлстоне в Южной Каролине. Они избрали этот маршрут потому, что хотели взглянуть на дом, который Нельсон Даблдей строил неподалеку от города. Именно в нем писатель проведет несколько зим вдали от суматошной жизни Нью-Йорка. В доме, получившем название «Паркерс Ферри», было три спальни, большая столовая, гостиная, холл и кухня. Рядом приютилось два коттеджа: один для прислуги, другой будет использован писателем в качестве рабочего кабинета. Конечно, дом нельзя было сравнить с виллой «Мореск», но Моэму он понравился своими удобствами. Кроме того, его совершенно очаровал открывавшийся перед домом вид на реку Комбахи и раскинувшийся неподалеку великолепный сосновый лес.

Поскольку строительство еще не было закончено, Моэм вернулся в Южную Каролину лишь в конце ноября. После нападения японцев на Пирл-Харбор Моэм испытал облегчение: это означало конец возложенным на него английским правительством обязанностям. Именно в это время он получил предложение составить антологию американской и английской литературы за предыдущие пятьдесят лет. Он счел это предложение важным не только в силу значения такого сборника для начинающего читателя, но и в силу предоставившейся ему возможности показать общность культур Англии и Америки.

Не успели Моэм и Хэкстон осесть в «Паркерс Ферри», как оба тут же заболели. В январе у Моэма снова случился приступ малярии и появились признаки другой болезни, характер которой врачи не могли определить. Писатель отправился в Нью-Йорк, чтобы сделать анализы и рентген. Сначала врачи высказали предположение, что у него язва двенадцатиперстной кишки, но вскоре отказались от этого диагноза и заверили его, что у него нет ничего серьезного. С Хэкстоном дела обстояли сложнее. В последние годы его здоровье стало резко сдавать из-за неумеренного потребления алкоголя. После трехнедельного пребывания в нью-йоркской больнице Хэкстон отправился в Ки-Ларго во Флориду, где провел полтора месяца, занимаясь рыбной ловлей и загорая на солнце. Он вернулся в Южную Каролину в середине марта, продолжая ощущать слабость.

Рабочий день Моэма в «Паркерс Ферри» мало чем отличался от рабочих дней в течение предшествующих сорока четырех лет. После завтрака в восемь часов он направлялся в коттедж, где был его рабочий кабинет, и оставался там до полудня. После легкого обеда он часто совершал прогулки верхом, при которых его сопровождал молодой негр, который по указанию Нельсона Даблдея следил за тем, чтобы с писателем ничего не случилось.

В начале мая Моэм отправился в Нью-Йорк, чтобы продолжить работу в Публичной библиотеке над антологией английской и американской литературы. Одновременно писатель был занят поисками подходящего курорта, где Хэкстон мог бы предаться своей страсти — парусному спорту — и где они могли бы вдвоем играть по вечерам в бридж. К этому времени Хэкстон подыскал себе работу в Отделе стратегических исследований и потому длительное время проводил в Вашингтоне. Моэм же нашел для себя идеальное место на острове Мартас-Винъярд. В тот первый для него летний отдых он снял одну комнату в отеле «Колониал-инн» в Эдгартауне. Однако в последующие годы администрация отеля настаивала на том, чтобы он занимал двухкомнатный номер по цене однокомнатного. Он и здесь продолжал придерживаться заведенного для себя распорядка: завтрак, чтение газет в постели, работа до полудня и отдых в течение остального дня. Переправившись на пароме на пляж острова Чаппакуддик, он купался и загорал до захода солнца. Возвратившись в отель, он до ужина играл в бридж в клубе яхтсменов Эдгартауна и иногда ходил в кино.

После нескольких недель отдыха он почувствовал, как силы возвращаются к нему. В течение лета он завершил антологию. Пятого сентября, за три дня до отъезда из Эдгартауна, он посетил премьеру фильма «Луна и грош», хотя всегда отклонял приглашения присутствовать на премьерах фильмов, сделанных по его произведениям. Начиная с 1921 года, восемь компаний приобретали право на экранизацию этого романа, но ни одна из них так и не смогла перенести на экран ведущееся от первого лица повествование. Причиной тому являлись не только проблемы технического характера, но и не скрываемое рассказчиком восхищение «аморальной и пагубной», с общественной точки зрения, личностью Гогена.

Поставленный Альбертом Левином фильм по этому роману, главную роль в котором исполнял Джордж Сандерс, так понравился Моэму, что он не только появился на премьере, но и обратился к присутствующим с выступлением. Американская лига нравственности не разделяла восторга критиков в отношении картины, полагая, что она не способствует поддержанию моральных устоев, и потребовала, чтобы в начале и в конце фильма на экране появлялось предупреждение: «Мы не стремимся создать у зрителя впечатление, что главный герой — это достойная восхищения личность, поскольку он таковой не является». Моэм, по словам Левина, резко выступил против включения в титры этой оговорки, и некоторое время спустя она была снята.

Ближе к осени 1942 года Моэм оставил спокойный Эдгартаун и направился в Нью-Йорк. Он провел в нем два месяца, присутствуя на многочисленных митингах, приемах, на которых ему приходилось выступать с речами. Это был последний период его активного участия в пропагандистской работе. Он продолжал иногда писать статьи, но, освободившись от бремени обязательного посещения официальных мероприятий, снова обрел свободу, которой ему так недоставало за последние три года. Когда в ноябре Моэм вернулся в Южную Каролину, он приступил к работе над романом, который, как он объявил, «подведет итог моей творческой деятельности».

Хэкстон все еще находился в Вашингтоне, его не было с Моэмом в «Паркерс Ферри». В те зимние месяцы Моэм пришел к выводу, что их отношения сильно изменились. Охлаждение чувств за последние десять лет и растущее недовольство писателя постоянным пьянством Хэкстона привели к тому, что Моэм стал подумывать о том, чтобы расстаться со своим другом, обеспечив его будущее. Но он никак не мог сделать этого последнего мучительного шага, и оба продолжали довольно дружелюбно уживаться на вилле «Мореск». Хотя Хэкстон выполнял нужную работу секретаря, каждый из них по сути жил теперь своей жизнью. Кроме того, после начала войны они довольно долго находились вдали друг от друга, и Моэм убедился, что может обходиться без секретарской помощи Хэкстона. К тому же он планировал просить Алана Серла перебраться к нему жить после войны.

Когда в январе 1943 года Хэкстон снова уволился со службы, Моэм вздохнул с облегчением: теперь ему не надо было беспокоиться за своего друга ни в финансовом, ни в другом отношении. Моэм дал указание Элансону прибавить к тремстам долларам в месяц, которые Хэкстон получал как бывший сотрудник Управления стратегических служб, еще 2500 долларов в год.

После ухода Хэкстона с работы из УСС Нельсон Даблдей предложил ему место управляющего в овощном магазине. Имея сорок семь человек под своим началом, Хэкстон наконец смог проявить свои качества руководителя, чего он был лишен, находясь на посту секретаря-компаньона известного писателя. Теперь он каждое утро в половине седьмого в приподнятом настроении отправлялся на работу и оставался там до восьми вечера.

В декабре Моэм приступает к давно отложенному роману «Острие бритвы» и к концу марта уже представил редактору Пфайфферу описание героев и обстановки. Не будучи уверен в том, что ему удастся точно воспроизвести образы американцев и обстановку Чикаго, он попросил Пфайффера выступить в качестве редактора-консультанта и внимательно прочитать рукопись с тем, чтобы «выловить» сугубо английские слова и выражения, которые он по незнанию мог вложить в уста американцев. Спустя месяц Моэм обратился к книге французского писателя Андре Давида «Затворничество среди доминиканцев», которая ему так понравилась. Он перечитал ее, чтобы более четко представить условия изоляции, в которых приходится жить герою его нового романа.

За два года до этого Моэм обсуждал различные аспекты мистицизма индусов с Хэрдом, Хаксли и Ишервудом в Калифорнии. В июле 1943 года он снова пишет Ишервуду письмо, в котором содержится просьба дать точный перевод в индийских текстах сочетания «лезвие бритвы» и «острие бритвы», одно из которых он собирался использовать в качестве названия романа. Ишервуд и его друг-гуру Свами Прабхавананда ответили, что бритва символизирует жизненный путь, который одновременно тернист и мучителен, а острие бритвы — опасность, поджидаемая на пути к обретению человеком мудрости. Многие переводчики ошибочно полагали, что трудность состоит в преодолении этого пути, тогда как смысл состоит в балансировании на острие бритвы, ведущей к постижению истины. В романе эпиграф гласит: «Трудно преодолеть острие бритвы». Этот перевод Ишервуд считал таким же неточным, как и «преступить острие бритвы».

Утверждают, что перед написанием «Острия бритвы» Моэм прочитал не менее сорока книг, связанных с темой романа. Часть из них, которые были переданы Королевской школе, содержат многочисленные заметки писателя о религии Китая и Индии. Он стремился исключительно точно передать атмосферу, в которой происходит действие, потому что рассматривал этот роман как вершину своих размышлений о жизни, как последний мазок кистью на содержательном и серьезном холсте художника.

Главной идеей «Острия бритвы» является тема свободы, которая волновала Моэма всю жизнь. Как и в «Бремени страстей человеческих», в «Острие бритвы» речь идет о вечном вопросе — «Как жить?». Ларри Даррел — это Филип нового поколения. В то время как поиск Филипом смысла жизни ведется на рубеже веков, самопознание Ларри происходит в середине нашего столетия. Моэм понимал, что Америка становится самой богатой, самой могущественной и самой влиятельной страной мира. Поэтому главными героями романа он делает американцев. Нравы Америки, которая будет занимать доминирующее положение в послевоенном мире, неизбежно будут носить материалистический характер. Новый свет открыл безграничные возможности для честолюбивых устремлений, проявления внутренних сил и свершения практических дел. Неизбежным следствием этого процесса является конкуренция и стремление к накоплению богатства. Любая попытка молодого человека обрести духовную и физическую свободу наталкивается на господствующие в обществе меркантильные взгляды.

Начало романа разворачивается в Чикаго. Моэм сразу же создает образы и идеалы, свойственные американскому меркантилизму. Добрый и располагающий к себе Грэй Мэтюрин видит перед собой лишь конкретные, четко осязаемые цели — собственность, семья, богатство. Невеста Ларри, Изабелла, — прелестный образ капризной американской девушки, увиденной глазами европейца. Очаровательная и жизнерадостная, она разделяет взгляды Грэя об американской мечте, которую она с упорной настойчивостью стремится внушить и Ларри.

Однако самым незабываемым образом в романе является Эллиот Темплтон, который не принимает американских взглядов с их исключительно материальными ценностями и предпочитает ценность иного рода — общественный порядок Европы. Движимый страстью прозелита, Эллиот стремится усвоить все внешние атрибуты старого мира — одежду, украшения, привычки, аристократические манеры и веяния моды. Прообразом Темплтона послужил «Чипс» Чэннон и сосед Моэма на Ривьере Генри Мэй. В образе Темплтона воплощен прекрасный портрет ставшего космополитом американца.

После ряда экзотических приключений Ларри освобождается от пут американской мечты и обретает свободу в мистицизме. Именно мистицизм, по словам Моэма, становится новым способом ухода от действительности. Прошло то время, когда личную свободу можно было обрести посредством ухода в мир творчества или в путешествиях. Нынешний мир уже не позволяет обрести одиночество и право на личную жизнь; будущее за духовным началом. Сохранение физических связей с окружающей жизнью не исключает возможности ухода от реальности путем погружения в самого себя. Ларри оказывается способным «погрузиться» в себя, слившись с жизнью Нью-Йорка, воплощением американского материализма, и не отказавшись от внутренней свободы. В конце романа Ларри оставляет свою работу, уезжает в Нью-Йорк, чтобы устроиться на работу таксистом, испытывая при этом ощущение, что он никогда не был более счастливым и свободным в своей жизни. На протяжении всего повествования Моэм относится к своему герою с восхищением из-за его безграничной доброты и с пониманием его убежденности в том, что в конечном счете счастье кроется в духовной жизни. Для писателя, которому к моменту выхода романа исполнилось семьдесят лет, создание подобного произведения — свидетельство огромной творческой силы. Нет никакого сомнения в том, что занятый поисками смысла жизни Ларри представляет новое поколение. Моэм — лишь сочувствующий наблюдатель процессов, происходящих в новом для него времени. «Будучи земным, можно сказать даже приземленным, человеком, я могу лишь восхищаться красотой этой редкостной личности, но я не могу пойти по его пути и проникнуть глубоко в его душу так, как я могу это сделать в отношении лиц, которые более похожи на обычных людей».

«Острие бритвы» — последнее крупное произведение Моэма. Отвечая как-то на вопрос о том, сколько времени ему потребовалось на создание этого романа, писатель сказал: «Шестьдесят лет». Во многих отношениях оно явилось подведением итогов его жизни: в нем он упоминает о первых годах своей писательской карьеры, общении с представителями богемы в Париже и своей последующей литературной известности. Многие его взгляды и мнения, содержащиеся в романе, на протяжении нескольких десятилетий нашли выражение в его пьесах и прозе.

«Острие бритвы» не лучший роман Моэма и по прошествии времени его недостатки видны еще более отчетливо. Самый серьезный из них кроется в характере самого героя, который представляет собой абстрактный символ, рядом с которым Эллиот Темплтон предстает живой и осязаемой фигурой во плоти. Несмотря на это, роман после его опубликования в 1944 году сразу же стал бестселлером: в течение последующих двадцати лет было продано три с половиной миллиона экземпляров. Критики разошлись во мнении о нем, но показ индийского мистицизма получил высокую оценку его сторонников.

Теперь, когда Хэкстон был при деле, радость работы над романом омрачилась все возрастающим беспокойством о судьбе дочери Лизы. В конце 1942 года писатель выразил пожелание, чтобы дочь и дети вернулись в Англию, потому что, как он утверждал, американцы начали проявлять недовольство по поводу пребывания на их территории большого числа беженцев. Если дочь с детьми останется в Америке, ей будет труднее вернуться домой в будущем. Но подлинной причиной его желания было опасение, что столь длительная разлука с мужем способна привести к распаду брака дочери; об этом он говорил в письме общавшемуся с Лизой доктору Рудольфу Коммеру. В сентябре Барбара Бек в письме Моэму спрашивала, имеют ли под собой основание слухи о скором разводе его дочери. Моэм ответил, что Лиза обещала ему не предпринимать никаких шагов до окончания войны и что, как он надеется, когда после трех лет разлуки она вернется в Англию, супруги сойдутся вновь.

Моэм всегда питал теплые чувства к мужу дочери Винсенту и стремился сделать все, чтобы спасти этот брак. Поэтому он был рад неожиданному приезду Винсента из Новой Гвинеи, где помимо малярии и дизентерии он перенес еще и эмоциональный срыв.

Осенью 1943 года писатель провел два месяца в Нью-Йорке, где корректировал гранки «Острия бритвы», вел переговоры о публикации романа частями в журналах и о правах на его экранизацию, выступал по радио и позировал скульптору Сэлли Райан.

В течение зимы он готовит сборник объемом пятьсот страниц, который помещает в сейф издательства «Даблдей» с указанием опубликовать его в конце его писательской карьеры или после смерти.

Редакторская работа в одиночестве заставила Моэма чаще думать о смысле жизни. В год своего семидесятилетия он создает произведение, в котором содержались результаты его долголетних размышлений. Дополнив его ранее сделанными заметками, он выпускает книгу под названием «Подводя итоги».

Как и в более ранних автобиографических работах, тон его повествования спокоен. Моэм пишет, что он «всего лишь старый человек»; правда, при этом признает, что «большим компенсирующим элементом старости является свобода духа». Лишенный зависти, ненависти и злобы, и будучи уже не подвержен влиянию других, он испытывает удовлетворение, пользуясь репутацией известного писателя. Хотя, как утверждает он в заметках, его жизнь могла быть иной, окажись он на четыре-пять дюймов выше или не имей он такого выдающего подбородка, он доволен тем, что ему удалось избежать многих бед, с которыми столкнулись другие. Приблизившись после подготовки сборника к смерти на десять лет, он, по его словам, может спокойно взирать на затухающую в нем жизнь. Писатель признает, что всегда жил скорее будущим, чем настоящим, но теперь больше думает о прошлом. В своих заметках он выражает сожаление о не доставивших ему радости любовных отношениях и о боли, причиненной им другим. Но, как он убеждает самого себя, не соверши он всех этих ошибок, он был бы другими человеком. Если в записках и содержится намек на неудовлетворенность, скрываемую под маской спокойствия, то ее можно обнаружить в его замечании: «Я совершил много поступков, о которых сожалею, но я прилагал усилия к тому, чтобы они не нарушали моего покоя».

Сознание того, что он подводит итоги и преступает семидесятилетний рубеж побудили писателя начать приготовления к тому, чтобы распорядиться своим наследием после смерти. В январе он обратился к Элансону с просьбой сообщить ему данные о средствах на его счетах. В это время ему снова приходит мысль учредить фонд стипендий для начинающих писателей. Он объявляет также о намерении предоставить средства Королевской школе с тем, чтобы в ней могли обучаться дети простых трудящихся. Как он объяснил Элансону, подобный жест явится шагом на пути к ослаблению, если не устранению, классовых различий, которые, по его мнению, являются отрицательным элементом общественной жизни Англии. Он осуществил это свое намерение в октябре 1944 года, передав школе 10 000 фунтов стерлингов.

Первый тираж «Острия бритвы», составивший 50 000 экземпляров, разошелся мгновенно. Компания «Твентиес сенчури фокс» предложила значительную сумму за право экранизации романа, а публика как никогда ранее проявляла интерес к его произведениям.

Даже те средства, которые предоставило ему правительство Англии, позволяли ему жить вполне прилично. Как он признавался Элансону, большие деньги в семьдесят лет уже мало что значат. Утрата интереса к приобретению еще большего богатства объяснялась несколькими причинами. Во-первых, в апреле после многомесячного недомогания он начал опасаться, что заболел раком. В результате первоначального осмотра врачи высказали опасение, что у него злокачественная опухоль, но анализы и рентгеновское обследование не подтвердили этого диагноза, и ему было предложено просто побольше отдыхать.

Второй причиной, вызвавшей у него мрачные предчувствия, явилось резкое ухудшение здоровья Хэкстона. В апреле после длительного плеврита у него был обнаружен двусторонний туберкулез. К этому прибавилась болезнь Аддисона — хроническая недостаточность коры надпочечников, вызывавшая мышечную дистрофию, потерю веса, тошноту и диарею. Туберкулез был излечим, но болезнь Аддисона терапии не поддавалась.

Заболевание Хэкстона глубоко опечалило Моэма, и он немедленно принял меры для облегчения его страданий. Он дал указание Элансону сделать все, чтобы его друг не нуждался в средствах в том случае, если Моэм скончается раньше Хэкстона; ему была невыносима мысль о том, что тот может кончить жизнь в мучениях и без надлежащего ухода. Кроме того, Моэм планировал отправить его после выхода из нью-йоркской больницы на полгода на курорт в Колорадо-Спрингс.

Но силы оставили Хэкстона, и о его поездке на курорт не могло быть и речи. Он проходил лечение в лучшем и самом дорогом госпитале Нью-Йорка в течение трех месяцев. Все это время Моэм каждый день навещал его, испытывая мучительные минуты при виде того, как неодолимый кашель буквально разрывает его легкие. К середине мая Хэкстон весил чуть более пятидесяти килограммов, его кровяное давление упало до критического уровня, легкие почти не работали и ему постоянно делали переливание крови. К концу июня казалось, что он не проживет и недели: он дважды был на грани смерти.

Однако неожиданно его состояние несколько улучшилось и врачи заверили Моэма, что у Хэкстона появились хорошие шансы на поправку, если он продержится несколько недель. Он останется инвалидом на всю жизнь, но в любом случае это лучше, чем смерть. Моэм решил отвезти своего друга в санаторий Саранак на севере штата Нью-Йорк. Хэкстон был слаб и не мог бы вынести переезда в Колорадо, но свежий воздух сельской местности, как полагал Моэм, возможно, пойдет ему на пользу. Хэкстону постоянно делали уколы морфия, чтобы ослабить боль. Моэм испытывал облегчение, видя, что его друг остается спокойным, проявляет терпение и даже оптимизм.

Моэм провел с Хэкстоном в Саранаке целый месяц. После того, как состояние последнего несколько улучшилось, Моэм в конце июля отправился в Эдгартаун. В случае дальнейшего улучшения состояния Хэкстона, Моэм планировал поместить его в больницу Хопкинса в Балтиморе, где тому могли сделать операцию, а затем на зиму отправиться в Таксон, Аризона. Но когда состояние Хэкстона снова ухудшилось, его перевезли в Бостон и поместили в Институт Лихи. Врачам не удалось остановить течение болезни и в конце августа он был снова перевезен в Нью-Йорк, причем до поезда и по прибытии в Нью-Йорк его пришлось нести на носилках.

В течение сентября-октября Моэм непрерывно ухаживал за Хэкстоном. О своих горестях он делился в письмах к Элансону, Робину и Барбаре Бек. Судя по посланиям, он мучительно переживал случившееся. В письме к Эдварду Ноблоку он отвергает утверждение о том, что с годами человек становится менее чувствительным.

Хотя Моэм и в Америке имел близких знакомых, он начал остро ощущать свое одиночество. В сентябре Лиза с детьми вернулась в Англию; с Бертом Элансоном их разделял целый континент. Ему явно не хватало кого-нибудь, кому он мог бы изливать душу. Алан Серл находился в Англии и не мог выехать из страны. Еще в конце июня он написал Нелли Моэм и поинтересовался, не может ли ее сын Робин приехать в Америку. Робин был ранен во время танкового сражения в Северной Африке в мае 1942 года, демобилизовался из армии по ранению и жил в Англии на пенсию инвалида войны.

Летом 1944 года Робину потребовалась операция, и Моэм предложил, чтобы ее сделали в Америке. После этого племянник мог бы пожить в Южной Каролине, где одиночество, прогулки верхом и охота могли бы поправить его расшатанные нервы. Это предложение пришлось Робину по душе; правда, трудности, возникшие с получением разрешения на въезд, позволили ему приехать к дяде лишь в середине декабря.

К этому времени Хэкстона уже не было в живых. Сделанная ему операция показала наличие запущенной злокачественной опухоли желудка. Учитывая большую потерю веса больного и его общую слабость, врачи решили не удалять ее. На какое-то время Хэкстон почувствовал себя лучше, но в ноябре у него произошел отек легкого, он потерял сознание и рано утром скончался.

Моэм был готов к такому исходу, но все-же произошедшее сразило его. Спустя шестьдесят два года после смерти матери он потерял человека, которого любил больше всех остальных. Его горе не знало предела. Уединившись в номере отеля, он резко оборвал успокаивающего его по телефону Сесиля Робертса: «Я не желаю вас слышать! Я никого не хочу видеть. Я хочу умереть!». Позднее Робертс вспоминал: «Я сразу же направился в „Риц-Карлтон“ и поднялся к нему в номер. Он открыл дверь; вид у него был измученный. Я вошел в номер и твердо сказал ему прекратить истерику… К тому времени, когда я собирался уходить, он несколько успокоился. Моэм поразил меня тем, что обнял меня. И я понял, что он остался совсем один».

Хэкстон был похоронен 9 ноября после отпевания в епископальной церкви на Мэдисон-авеню. Для Моэма, который редко бывал на похоронах, эта процедура обернулась непереносимой мукой. Во время отпевания он не смог совладать со своими чувствами и разрыдался. После похорон к нему подошла Элеонора Стоун Переньи и попыталась его успокоить: «Я не могу видеть, как вы страдаете», и затем добавила, что, возможно, смерть избавила Хэкстона от тягот старости. Не произнеся ни слова, Моэм отвернулся и оставил ее одну. Больше он никогда не встречался с ней.

Пролитые Моэмом слезы на похоронах Хэкстона можно было понять. Он плакал о прошлом, об утрате большого периода своей жизни, которая была такой насыщенной. С Хэкстоном они совершили не одно путешествие в самые отдаленные уголки мира и с его уходом из жизни исчезли все самые счастливые воспоминания.

В то же время Моэм ощущал и чувство вины. Он винил себя за то, что не сделал большего, чтобы спасти друга. Возможно, ему следовало бы проявить больше твердости и не допускать частого употребления Хэкстоном спиртного или поместить его в лечебницу раньше.

Ностальгия и чувство вины, безусловно, усугубили его переживания. Но главной причиной, конечно, была утрата любви. Он знал, что не было и никогда не будет никого, к кому он испытывал бы такую страсть и с кем бы мог разделить все пережитое. В более ранние годы жизни с Хэкстоном он испытывал ответную любовь, которой, как он считал, ему всегда так недоставало. Позднее, по мере того, как страсть уступила место сердечной дружбе, наступил кризис, вызванный пристрастием Хэкстона к спиртному и его распущенностью, а также напряженностью в отношениях, порожденной неравенством их положения. И все же вплоть до самого конца, если не считать двух последних лет, их связывало то, что нельзя не назвать любовью.

Их отношения продолжались двадцать девять лет, дольше, чем многие браки. Разве немало браков переживают кризис перехода от страсти к привязанности или подвергаются испытанию, поскольку жизнь двух близких друзей оказывается так тесно переплетена? Союз Моэма и Хэкстона был далеко не идеален, но он был во многом лучше других: ему сопутствовали периоды совместно пережитых успехов, радость приключений, а также ревность, размолвки и конфликты. Да, он был нетрадиционен, но в основе его лежала любовь, порожденная совместно пережитым и опирающаяся на чувство верности и преданности, которое объединяло их и побудило Моэма сразу же прийти на помощь, когда случилась беда.

В течение нескольких месяцев после смерти Хэкстона Моэм был совершенно подавлен. Порой не раз в течение дня мысли об ушедшем друге овладевали им, заставляя его испытывать непереносимую боль. Горечь и одиночество были столь сильны, что ему невольно приходили мысли о самоубийстве. Лишь сознание необходимости завершить задуманное останавливало его.

В течение этого мучительного периода утешение принесло лишь присутствие рядом племянника Робина. Новый год они встретили вместе с семьей Даблдеев.

Несмотря на подавленное состояние, писатель, как и раньше, строго придерживался выработанного годами режима работы. Он приступает к роману об Италии периода Возрождения, материал для которого собрал знакомясь с литературой предыдущим летом. В конце апреля он по делам отправляется в Нью-Йорк.

Через несколько дней после приезда ему позвонил его друг, продюсер Джордж Цукор, который сделал Моэму неожиданное предложение. К этому времени компания «Твентиес сенчури фокс» поручила сценаристу — ветерану Голливуда Ламару Тротти написать сценарий по роману «Острие бритвы». Цукору, который как и многие другие, с удовольствием прочел роман, сценарий Тротти не понравился. Поэтому он предложил писателю самому создать сценарий. Правда, компания опасалась, что Моэм запросит слишком высокий гонорар, но тот согласился с предложением и заявил, что напишет сценарий бесплатно. Он ухватился за это предложение, потому что посчитал важным перенести на экран неискаженным содержание своего романа. Кроме того, предложенная работа отличалась от той, к которой он привык, и позволяла отойти от жизни, в которой так много напоминало о Хэкстоне.

В начале июля Моэм отправился в Калифорнию, где остановился в доме у Цукора в районе Голливуда. В предоставленном ему удобном кабинете он работал по утрам, а вечерами иногда отправлялся с актрисой Этель Барримор в кино. Очень часто вечера проходили в посещении обедов, на которых он, как обычно, скучал в обществе кинозвезд. Исключение составляла лишь родственная ему душа, Грета Гарбо.

Когда Моэм согласился отправиться в Голливуд, он думал, что его помощь будет состоять лишь из советов и внесения некоторых изменений в сценарий. По прибытии он обнаружил, что ему придется писать сценарий от начала до конца. Поэтому он приступил к работе, стремясь сохранить философские элементы романа. При описании атмосферы Парижа он советовался с Андре Давидом; кроме того, он всячески стремился точно передать нюансы индийского мистицизма. Вместе с Цукором он несколько раз встречался с Ишервудом и Свами Прабхаванандой, стремясь узнать у гуру, какие именно советы изображенный в романе праведник мог давать Ларри. По просьбе Моэма Свами подробно изложил в письменной форме содержание этих советов.

Из-под пера Моэма вышла работа, которая, по словам Цукора, представляла «сценарий, с первой же строки предупреждавший аудиторию: „Вы увидите картину, которая потребует от вас максимального умственного напряжения“». Содержание сценария сводилось к следующему: к дому подъезжает такси, из него выходит человек, входит в дом и сразу же начинает беседу с находящимся в доме другим человеком, которой нет конца. Первоначальный сценарий, созданный Тротти, был рассчитан на то, чтобы развлечь публику. Он включал танцы, показ посещения клубов и другие развлекательные сцены. Зрителю предлагалось лишь смотреть на экран, не утруждая себя пониманием того, о чем говорят герои. В сценарии Моэма философские вопросы оттеснили всякого рода малозначащие диалоги.

Хотя, как утверждал Цукор, компании понравился созданный Моэмом сценарий, съемки фильма были отложены до конца войны, поскольку Тирон Пауэр, который должен был играть главную роль, был в это время занят на съемках другого фильма. И все же фильм был поставлен по первоначальному сценарию. «Моэм, — вспоминал Цукор, — отнесся к этому спокойно, хотя сценарий Тротти ему совсем не нравился… Конечно, он был глубоко разочарован, но не подавал вида». Занук сделал ему подарок в виде картины Писсарро, стоимостью в 15 000 долларов, за сценарий, который так и не был использован.

Моэм покинул Голливуд в начале сентября и, проведя несколько дней у Элансонов в Сан-Франциско, поездом направился в Нью-Йорк. Он вез с собой рукопись романа «Тогда и теперь», действие которого происходит в Италии в эпоху Возрождения. Роман был опубликован в мае 1946 года и не имел никакого успеха, поскольку читатель не нашел в нем для себя ничего интересного. Подобно «Становлению святого», в нем слишком много места отводилось историческим деталям, и Моэму не удалось вдохнуть жизнь в материал, почерпнутый им из исторических исследований. Оправдываясь, Моэм объяснял, что пытался осмыслить события, которые послужили основой для комедии Макиавелли «Мандрагора», но фактически в романе Моэма речь шла о политических реалиях XX века.

В 1941 году в своей записной книжке Моэм сделал запись о том, что народы, которые не могут обеспечить себя оружием и выступить на защиту свободы, утрачивают ее. «Никто, — провозглашал он свое кредо, — не может пользоваться плодами свободы, если не могут поступиться частью ее». Чтобы рельефнее подтвердить сказанное, он напоминает о временах Никколо Макиавелли и Чезаре Борджиа и проводит убедительную параллель между царившими в тот период обманом, интригами, дипломатическими кознями и событиями в Европе 30-х и 40-х годов. Роман начинается известным выражением «Чем больше перемен, тем больше все остается по-старому» и заканчивается не характерным для писателя обращением к сегодняшнему поколению:

«Как видите, Чезаре Борджиа понес справедливую кару за свои преступления. Но его крах явился не следствием совершенных им грехов, а результатом обстоятельств, над которыми он был не властен. Его трагедия — это не что иное, как не имеющий отношения к глубинным причинам случай. Если в этом мире, где господствуют грех и муки, добродетель одерживает верх над злом, это происходит не в силу присущей ей праведности, а потому, что у нее больше пушек; если честность торжествует над бесчестием, это случается не в силу ее превосходства, а в результате того, что на ее стороне более мощная армия, во главе которой стоят более способные военачальники; и если добро повергает зло, то это случается не потому, что добро благороднее, а потому что у него более тугой кошелек. Конечно, прекрасно иметь на своей стороне правду, но было бы безумием забывать, что без силы правота ни на что неспособна. Мы должны верить в то, что Бог благоволит людям доброй воли, но нет доказательств, указывающих на то, что он спасает глупцов от последствий совершаемых ими глупостей».

После капитуляции Японии в августе все мысли Моэма были обращены к Европе и к тому, что ждет его в жизни. В Калифорнии он стал остро ощущать отрыв от привычной для него обстановки. Он хотел вернуться или в Англию или во Францию. Вилла «Мореск» была в ужасном состоянии: в ней не осталось целым ни одного окна. Он хотел побывать там, прежде чем решить, ремонтировать ее или возвратиться на родину, в Англию.

Хотя Моэм отложил возвращение в Европу до весны 1946 года, ему не терпелось, чтобы рядом был Серл. Еще до окончания войны он начал принимать меры, чтобы пригласить к себе Серла. К тому времени тот демобилизовался из армии, однако получение разрешения на въезд в Америку было сопряжено с трудностями. Рассмотрение вопроса затянулось вплоть до передачи Моэмом рукописи «Бремя страстей человеческих» библиотеке Конгресса; при этом он предложил, чтобы рукопись в Америку привез его друг. После долгих переговоров с американским посольством в Лондоне Серлу наконец в декабре был разрешен въезд, и он отправился через океан на грузовом судне. По пути оно попало в сильный шторм, все спасательные шлюпки оказались сорваны. Три дня судно не могло подойти к берегу, и лишь на Рождество Серл высадился на берег и сразу же направился к Моэму в Южную Каролину.

В течение нескольких лет Моэм хотел, чтобы Серл стал его секретарем-компаньоном. После смерти Хэкстона это желание стало еще более сильным. Моэм перешагнул семидесятилетний рубеж и его потребности стали, безусловно, совершенно иными. Как он объяснял Пфайфферу, который также предложил свои услуги в качестве секретаря, он хотел бы иметь рядом доброго, предупредительного и бескорыстного человека, который взял бы на себя заботу о нем вплоть до его смерти. Серл совсем на походил на недавно скончавшегося спутника писателя. Он не обладал кипучей энергией и способностью заражать ею окружающих, как Хэкстон, но его отличали скромность, здравый смысл, преданность и усердие.

Моэму понадобилось немного времени, чтобы убедиться в том, что Серл именно тот человек, который ему нужен. Новый секретарь с легкостью включился в работу, освободив писателя от большого числа рутинных и трудоемких дел, включая перепечатку рукописей и переписку. Моэм был доволен, что Серлу у него понравилось, и уже в мае писатель сообщал своему другу Беку, что Серл берет на себя выполнение все большего объема обязанностей и успешно справляется с ними.

Это приятное для обоих сотрудничество явилось одной из причин столь продуктивных последних месяцев пребывания Моэма в Америке. В этот период он сделал последнюю редакцию романа «Тогда и теперь», написал три коротких рассказа, которые вместе с привезенными еще Хэкстоном рукописями с виллы «Мореск» были включены в опубликованный в 1947 году сборник «Сила обстоятельств». Кроме того, он завершил работу над черновым вариантом своего последнего романа «Каталина».

Моэм навсегда распрощался с «Паркер Феррис» 31 марта и после трехнедельного пребывания в Нью-Йорке отправился в Вашингтон, чтобы передать рукопись «Бремя страстей человеческих» библиотеке Конгресса. Церемония передачи состоялась 20 апреля в аудитории Кулиджа. Выступая, писатель еще раз повторил, что он всего лишь литератор и что преподносит этот дар из чувства признательности стране, которая в течение шести лет проявляла по отношению к нему и его семье огромную щедрость.

Намерение Моэма вернуться в Европу в конце мая стало широко известно, и по приезде в Нью-Йорк он был засыпан подарками и приглашениями на прощальные вечера. Серл писал о том периоде: «Сейчас Уилли общается с народом больше, чем президент Трумэн. Я всячески пытаюсь оградить его, хотя трудно представить, что найдется хоть один злонамеренный человек, который хотел бы причинить ему боль».

Когда 29 мая Моэм отплывал из Нью-Йорка в Марсель на французском лайнере «Коломби», он испытывал усталость и чувство тревоги перед возвращением на мыс Ферра. И все же ощущение покачивающейся под ногами палубы наполняло его душу радостью. Начиная с восьмилетнего возраста, он ни в одной стране не прожил непрерывно так долго, как в Америке; но даже огромные пространства североамериканского континента не погасили в нем безудержного стремления к перемене мест.