Неожиданно грянувшая война резко нарушила привычный образ жизни писателя. В возрасте шестидесяти пяти лет ему пришлось сняться с насиженного места и снова начать скитальческую жизнь: сначала он отправится на линию Мажино, затем в Лондон, где переживет интенсивные налеты немецкой авиации, и вслед за этим в течение шести лет будет колесить по бескрайним просторам Америки. В тщательно продуманный им план завершения своей писательской карьеры вмешались три года пропагандистской работы. Роман «Острие бритвы» появился именно тогда, когда он планировал завершить работу над художественными произведениями. На годы войны пришелся конец отношений с Хэкстоном, чему сначала предшествовала долгая разлука, а затем и смерть друга.

Когда летом 1946 года Моэм вернулся в Европу, ему было семьдесят два года. Теперь он в шутку стал называть себя «долгожителем на этом свете». Он знал, что ему отведено не так много лет. Поэтому, по словам Сирила Конноли, он начал «неторопливый процесс завершения своей писательской карьеры». Пройдет еще шестнадцать лет, прежде чем он напишет свой последний роман, а в течение четырнадцати лет из этих шестнадцати на него обрушится лавина почестей, с которыми не могло сравниться ничто, пережитое им в прошлом.

В Марселе пассажиров обслуживал всего один таможенник, поэтому проверка заняла семь часов, прежде чем прибывшим было разрешено ступить на землю Франции. Недовольство Моэма бюрократической волокитой не помешало ему считать этот день одним из самых счастливых в его жизни.

Горечь, которую он испытал после поражения Франции, прошла. Он глубоко переживал, видя оставшиеся следы немецкой оккупации: в конце концов это была страна, в которой он родился, единственное место на земле, где духовно он ощущал себя дома. Поэтому он вскоре принимает решение обосноваться именно здесь.

До окончания ремонта виллы «Мореск» Моэм и Серл поселились в маленьком отеле «Ле Вуаль д’Ор», окна которого выходили на бухту близлежащей деревеньки Сен-Жан на полуострове Ферра. Заброшенная, с выбитыми окнами и протекающей крышей, вилла «Мореск» выглядела удручающе. Все стены были испещрены выбоинами от осколков снарядов — последствие попыток английских военных кораблей уничтожить расположенный рядом наблюдательный пункт. Сад зарос до неузнаваемости; большинство деревьев, многие из которых достигали тридцатиметровой высоты, были повалены при обстрелах, а в бассейне обвалились стены. Немцы, занимавшие дом во время оккупации, выпили весь запас лучших вин в погребе, а перед отступлением изрезали всю обивку мебели. Вслед за этим за интерьер принялись жучки-точильщики и ржавчина. Но каково бы ни было состояние дома, ничто так мучительно не подействовало на Моэма, как посещение комнаты, которую в течение многих лет занимал Хэкстон.

Моэм тут же приступил к восстановлению виллы, наняв пятерых каменщиков для ремонта стен и восстановления бассейна. После тщательной отделки и покраски от нанесенного ущерба не осталось и следа. К концу июля на виллу была доставлена мебель, а из дома госпожи Кенмер вернулись оставленные ей на хранение картины. Особую радость Моэму доставило возвращение на виллу очень ценимой им поварихи Аннет. Когда осенью в саду были пересажены цветы и деревья, вилла снова превратилась в очаровательный и уютный уголок.

Во время проживания в отеле «Ле Вуаль д’Ор» и ремонта на вилле «Мореск» Моэм продолжал придерживаться выработанной им привычки работать по утрам. Английский режиссер Фирт Шепард, желая возобновить постановку «Леди Фредерик», обратился к писателю с просьбой внести в нее некоторые изменения, на что Моэм с удовольствием согласился. Поставленная в новой редакции в лондонском театре «Савой» пьеса пользовалась успехом у зрителей и выдержала 144 представления.

К этому времени относится также завершение работы над сборником «Сила обстоятельств», вышедшем в 1947 году. В него вошли лучшие рассказы Моэма как раннего, так и более позднего периода — «Жена полковника», «Пятидесятилетняя женщина», «Обломки», «Зимний круиз», «Эпизод» и «Бумажный змей». В сборник был включен также рассказ «Непокоренная», повествующий о французской женщине, которая была изнасилована немецким солдатом и убила родившегося от него ребенка. Рассказ, написанный в 1943 году, представляет собой аллегорию отношений Франции и Германии, а в более широком смысле — насилия, совершенного над Европой.

Сборник «Сила обстоятельств» означал конец карьеры Моэма как создателя рассказов. Проявив такую же решительность, как и в 1933 году, когда он прекратил создание пьес, он не написал после выхода «Силы обстоятельств» ни одного рассказа. Он полагал, что единственным жанром для него теперь оставался только роман. Моэм надеялся создать исторический роман, который служил как бы противовесом «Созданию святого», а затем вернуться к миру, показанному им в «Лизе из Ламбета», завершив тем самым в своем творчестве полный круг. По словам Серла, в конце 30-х годов он вместе с Моэмом в течение трех недель прожил в знакомой Серлу семье в Бермондси, где писатель собирал нужный ему материал. Серл утверждал, что Моэм уже сделал наброски некоторых образов и героев, но, узнав, что многие из его прежних знакомых погибли во время бомбардировок Лондона, прекратил работу над романом. Кроме того, по словам самого писателя, война так резко изменила жизнь в трущобах, что мир, который он собирался изобразить, выглядел анахроничным. Жизнерадостность на фоне тягот, привлекшая его внимание сорок девять лет назад, когда он писал «Лизу из Ламбета», уступила место зависти и горечи. Поэтому он отказался от этой идеи.

Последним романом Моэма стал «Каталина», который был опубликован в 1948 году. В нем показана Испания, романтическое видение которой просматривается еще в «Доне Фернандо». Хотя действие перенесено в прошлое, в нем безошибочно ощущается отзвук политических событий XX века, особенно в главах, посвященных инквизиции. Когда епископу-инквизитору приходится подвергать пыткам своего старого духовного сподвижника за отстаивание им еретических взглядов, у читателей невольно возникала параллель с унизительной цензурой, существовавшей в то время во всех странах Европы. По мнению Лоренса Брандера, в романе «исследуется вопрос о гнете, который оказывает власть, о беспредельном и высокомерном использовании власти лицами, лишенными чести и общечеловеческих ценностей». В нем показывается функционирование бездушной государственной машины, искаженный и деформированный менталитет тех, кто проявляет чрезмерное рвение и обладает бесконтрольными полномочиями. Сам Моэм утверждал, что в романе речь идет просто о подавлении добродетели в отдельном человеке объединениями людей.

Моэм рассматривал публикацию «Каталины» концом своей писательской карьеры. Впоследствии в беседах с журналистами он часто признавался, что прекратил мыслить художественными образами точно так же, как перестал когда-то мыслить образами драматических произведений, и что в течение последних десяти лет в его голове не родился ни один сюжет для рассказа. Однако поиски сюжетов стали неотъемлемой частью его умственной деятельности. После короткого наблюдения, будь то на борту судна, в холле отеля или за обеденным столом, он был способен сочинить рассказ, который мог безошибочно принадлежать только его перу.

Однако порвать с шестидесятилетней привычкой сочинять рассказы оказалось не так-то легко. Моэм продолжал жить среди создаваемых им образов. Во время обеда в 1959 году в Сингапуре он не мог удержаться от того, чтобы не ухватиться за идею, которая в другое время могла бы лечь в основу еще одного его произведения. «Мы все взяли подушки и расселись на веранде, — вспоминал доктор Чарлз Уилсон. — Сомерсет Моэм предложил: „Я хотел бы послушать истории, которые случались в Сингапуре“. Рассказам присутствующих о самых удивительных и фантастических случаях не было конца. Когда мы возвращались на такси, Моэм сказал мне, что если я не напишу хотя бы один рассказ из того, что мы только что услышали, он сделает это сам».

Отказ от литературной деятельности оказался, возможно, более тягостным, чем это предполагал Моэм, ибо он лишал его самой приятной возможности поделиться с другими своими наблюдениями над людьми. «Прекращение творческой активности, — жаловался он как-то Цукору, — обрекает на одиночество. Мои образы уже не окружают меня». Полная погруженность Моэма в творческий процесс в какой-то степени объясняет его отрешенность от реальности. Цукор вспоминал случай, который однажды произошел в одном из ресторанов Венеции: Моэм начал описывать Цукору и Серлу сидящую напротив за столом пару. В это время внимание его слушателей было отвлечено похоронной процессией, проплывавшей по Большому каналу. Моэм вспылил: «Идиоты! Я читаю вам рассказ, а вы не слушаете!».

Словно желая подчеркнуть, что его время как писателя осталось позади, Моэм в 1949 году публикует «Записные книжки писателя». Фактически они были закончены за несколько лет до этого, но автор, очевидно, ожидал публикации своего последнего романа, прежде чем познакомить читателей с черновым материалом, который он использовал в процессе создания своих произведений. И даже отдавая в печать «Записные книжки», он оговорил, что оставляет за собой право использовать содержащиеся в них идеи для сюжетов рассказов, пьес, романов. Излагая события, связанные с его семидесятилетием, он добавил несколько страниц, в которых изложил все, что произошло с ним за последние пять лет, завершив их замечанием о том, что в его возрасте он похож на пассажира, севшего на корабль, но не знающего, когда тот отправится в путь.

Для Моэма творчество было не просто созданием художественных образов, но и привычкой, неотъемлемой частью каждого прожитого дня, которую он сохранил до конца жизни. Хотя роман «Каталина» явился его последним художественным произведением, он продолжал писать эссе и создавать произведения мемуарного характера. В июне 1947 года он создает для «Атлантик мансли» серию критических статей о десяти самых крупных, по его мнению, романах — «Том Джонс», «Давид Копперфильд», «Госпожа Бовари», «Отец Горио», «Грозовой перевал», «Братья Карамазовы», «Красное и черное», «Гордость и предрассудок», «Моби Дик» и «Война и мир», — а также биографических очерков об их создателях. В 1948 году американский издатель Джон Уинстон опубликовал их в сборнике под названием «Великие писатели и их романы». Моэм, считая, что даже лучшие произведения содержат много лишнего, сократил их, чем подверг себя нападкам со стороны многих критиков. Тем не менее, сборник имел огромный успех: в течение первых недель после публикации было распродано 50 000 экземпляров.

Утратив интерес к созданию художественных произведений и увлекшись критическими статьями, Моэм пишет эссе на самые разные темы, которые были предназначены для узкого круга читателей. В 1948 году, например, журнал «Корнхилл» поместил статью Моэма о его старом друге Огасте Харе, а на следующий год — об испанском художнике Сурбаране и о стиле Эдмунда Бурка. В 1952 году он создает еще три эссе — о Канте, о жанре детектива и о знакомых ему романистах Г. Уэллсе, Арнолде Беннете и Генри Джеймсе, а также сборник под названием «Случайные мысли».

В начале 50-х годов он пишет предисловия к книгам своих друзей Глэдис Купер и Виолетты Хаммерсли, вступления к каталогам театральных декораций, которые он передал в дар Национальному театру, и выставки портретов Джеральда Келли.

Моэм не получал гонораров за предисловия к книгам своих друзей, но когда Ага-хан, к мемуарам которого Моэм написал вступление, попытался заплатить за услуги писателя, Моэм изменил своему правилу. Он возмутился, что предложенная сумма была, как ему показалось, оскорбительно мала, и заявил автору, что не ожидал получить от него ничего, кроме, может быть, выражающего признательность недорогого подарка. Но если тот желает заплатить, то цена должна соответствовать статусу писателя. Поэтому, или Ага-хан платит ему 2500 долларов, или получит вступление бесплатно.

Моэм продолжал писать эссе в течение 50-х годов, но к моменту выхода его последнего сборника под названием «Точка зрения», опубликованного в 1958 году, он иссяк как писатель. Сборник включал пять эссе — о Гете, о Тиллотсоне, о проповеднике, с которым он встречался в Индии, один рассказ и заметки о трех французских журналистах. Все эти эссе были написаны в течение последних шести лет. Даже физически они дались ему с большим трудом. К концу жизни от долгого писания у него немела рука. В 84 года его правая рука ослабла настолько, что для нее потребовалась специальная подставка, которая позволяла ему работать хотя бы один час в день. Но еще большие страдания ему доставляла утрата художественного воображения. В июле 1958 года он так замучился внося правку в «Точку зрения», что был готов разорвать написанное в клочки.

После завершения «Точки зрения» он твердо решил, по его словам, «опустить ставни и закрыть лавочку». «Я с нетерпением ожидаю обретения свободы, — писал он в январе 1958 года. — Осенью, когда закончу работу над сборником эссе, я наконец-то обрету покой». Однако год спустя он жаловался на безделье по утрам и делился с одним из своих друзей сюжетом очередного рассказа о французе, который в течение долгих лет тайно по вечерам встречается с любовницей. Когда у него умирает жена и он становится свободным, у него появляется возможность соединить свою судьбу со своей возлюбленной. «Но где в таком случае я буду проводить свои вечера?» — задает он себе вопрос. «Я нахожусь в аналогичном положении, — жаловался он в письме Джону Бивену. — Что я буду делать по утрам? Где я буду проводить их?».

Хотя послевоенные годы стали периодом запланированного процесса завершения им своей карьеры, они в то же время открыли в нем талант исполнителя. Во время войны он не раз был вынужден появляться перед микрофоном. При этом он обнаружил не только способность четко, логично и легко излагать свои взгляды, но и делать это весьма убедительно. Увидев в этом возможность познакомить со своими произведениями более широкие круги общества, а не только его читателей, он начал выступать по радио, появляться на телевидении, на экранах кино и очень скоро превратился в звезду эфира.

В ноябре 1950 года Моэм записал пять собственных рассказов для передачи в одной из программ Би-би-си. Ободренный положительными откликами на трансляцию этих рассказов, он предложил компании записать и пустить в эфир более серьезные рассказы, такие как «Конец побега» и «Счастливая пара». К его удивлению, Би-би-си отвергла это предложение, сославшись на якобы аморальный характер их содержания. В 1954 году Моэм вновь выступил по радио по случаю своего 80-летия, а во время поездок в Испанию в 1948 и 1949 годах выступал по испанскому радио на испанском языке. В 1949 году он записал также несколько рассказов на пластинки для фирмы звукозаписи «Коламбия».

Киностудии уже давно черпали в творчестве Моэма богатый материал для фильмов. К середине 40-х годов на экран было перенесено около тридцати его произведений. В 1948 году Моэм сам впервые появился перед камерой. Режиссер студии «Гейнсборо» Сидней Бок выступил с идеей ретроспективного показа пяти полнометражных фильмов, сделанных по рассказам Моэма. Писателю предложили выступить в роли чтеца за кадром, а затем подвести итог показанному. Моэм был приятно удивлен предложением, — а ему тогда было 74 года, — и испытал удовлетворение от интереса, с которым зрители отнеслись к передаче. Когда в 1950 году студия решила повторить эксперимент с тремя другими рассказами, Моэм вновь выступил в роли рассказчика.

В 1950 году Моэм открывает для себя телевидение, ставшее к тому времени популярным средством пропаганды искусства и культуры. Американская телевизионная компания «Коламбия бродкастинг систем» организовала показ почти сорока инсценировок рассказов писателя, объединив их общим названием «Театр Сомерсета Моэма». Писатель должен был представлять каждый рассказ и появляться на экране после показа каждого спектакля. Спектакли по первым трем рассказам транслировались в эфир напрямую, а остальные были записаны на пленку. Хотя Моэм никогда до этого не видел телевизионного экрана, он очень хотел посмотреть на себя как зритель, чтобы убедиться, «какого идиота я из себя представляю».

Многие рассказы Моэма оказались идеальными для перенесения их на телевизионный экран, о чем свидетельствует прекрасная экранизация его произведений, осуществленная корпорацией Би-би-си в 1969–1970 годах.

Популярность Моэма в послевоенные годы объяснялась тем, что его читатели относились к нему как к мэтру английской литературы. До второй мировой войны он был известен, но повсеместный и ни с чем не сравнимый успех «Острия бритвы» сделал его знаменитым. Его популярность также объяснялась возрастом Моэма. Он пережил многих своих современников, в частности Уэллса и Беннета, и, подобно Эдварду Дриффилду из романа «Пироги и пиво», пользовался уважением не только как плодовитый писатель, но и благодаря своим преклонным годам. «Где, кроме как в Англии, — шутил Моэм, — публика заполняет „Ковент-Гарден“, чтобы послушать старую примадонну, давно потерявшую голос?». С каждым годом по мере приближения его 80-летия, а затем и 90-летия преклонение перед этим сохранившимся осколком викторианского века росло.

Конечно, были и хулители, которые рассматривали проявляемый к Моэму интерес как свидетельство утраты читающей публикой литературного вкуса. Едва ли можно было найти человека, высказывавшего более пренебрежительное отношение к писателю, чем известный американский критик Эдмунд Вильсон, который в июне 1946 года выступил с резкой критической статьей о творчестве Моэма. Не упомянув «Острия бритвы» и других лучших работ писателя, Вильсон весь свой запал обрушил на роман «Тогда и теперь» и назвал Моэма «второразрядным» писателем. По мнению критика, Моэм — создатель макулатурных романов. К тому же он беспомощный стилист и пользуется популярностью у неразборчивых читателей, которые мало что понимают в литературе.

Хотя Моэм всегда мучительно переживал неодобрительную критику в свой адрес, его реакция на выпад Вильсона была более чем великодушной. Когда Нельсон Даблдей направил ему на отзыв рукопись Вильсона «Округ Хикейт», Моэм настоятельно рекомендовал издателю опубликовать книгу. Кроме того, многие друзья Моэма слышали, как писатель не раз отзывался о Вильсоне как об одном из самых глубоких американских критиков и сетовал на то, что существующие в обществе условия не позволяют обеспечить для такой выдающейся личности достойное финансовое положение.

Хотя Вильсон был не единственным, кто неодобрительно отзывался о творчестве Моэма, репутация писателя продолжала расти, а оказываемым почестям, казалось, не будет конца. Испытывая большую, чем до войны уверенность в себе во время выступлений перед большими аудиториями, Моэм превратился в остроумного, а порой и заразительного оратора. В 1947 году он выступил с докладом о Киплинге на заседании Королевского общества литературы, а в 1950 году прочитал три лекции в Америке. В мае следующего года новый президент Королевской академии Джеральд Келли убедил его выступить на ежегодном банкете Академии перед гостями. И хотя наряду с ним выступали Уинстон Черчилль, Эттли, лорды Самуэл Корк и Оттерн, речь Моэма, по общему мнению, была лучшей. На следующий год Келли жаловался, что ему не удается найти такого же остроумного оратора, как Моэм. После этого выступления Моэм был буквально завален приглашениями выступить с речью.

Репутация писателя поднялась столь высоко, что одно его присутствие на каком-либо банкете придавало особую значимость такому мероприятию. В 1953 году во время обеда, устроенного Королевской академией в «Берлингон-хаус» по случаю закрытия Голландской выставки, Джеральд Келли посадил писателя рядом с королевой Елизаветой. Когда Келли сообщил королеве, что писатель специально приехал с юга Франции, чтобы сидеть рядом с ней на обеде, та ответила, что это самый приятный комплимент, который она слышала в своей жизни. В 1956 году Моэм вместе с Черчиллем избирается вице-президентом Королевского общества литературы. Три года спустя Общество присуждает ему, а также Черчиллю, Фостеру, Джону Мейсфилду и Ж. Тревельяну почетные звания кавалеров Общества. Это звание за выдающиеся заслуги перед английской литературой получили лишь десять живущих писателей, причем присуждалось оно лишь при единодушном голосовании всех членов Совета Общества литераторов.

Накануне 80-летия Моэма в его честь был устроен банкет в клубе «Гаррик», членом которого он являлся в течение пятидесяти лет. Такой чести были удостоены лишь три других писателя — Диккенс, Теккерей и Троллоп.

На следующий день после своего 80-летия Моэм вместе с Лизой и Фредериком посетил устроенную газетой «Таймс» в одном из книжных магазинов выставку рукописей его произведений, экземпляров первых изданий, театральных программ и фотографий, сделанных по негативам фильмов, поставленных по его произведениям. Присутствовавший при этом посещении писатель Т. Страхан отмечал, что в окружении этих свидетельств своей славы Моэм «чувствовал себя неловко, но проявлял огромное терпение, которое требуется при проведении подобного рода скучных мероприятий. Он вежливо приветствовал пожиравших его глазами разряженных дам и был само достоинство. Я думаю, тот вечер с необычайной силой показал популярность Моэма и свойственную ему скромность».

На свое 80-летие он получил свыше 1200 поздравительных писем и телеграмм. Поскольку он всегда пунктуально отвечал на полученные письма, Серл в течение нескольких недель не разгибая спины провел за пишущей машинкой.

Во время торжеств, связанных с 80-летием, правительство Великобритании, по-видимому, обнаружило, что оно оказалось чуть ли не единственным институтом, официально не выразившим признание автору. Спустя несколько месяцев при ежегодном награждении по случаю дня рождения королевы писатель был удостоен ордена Кавалеров почета, учрежденного в 1917 году и врученного не более чем шестидесяти пяти получателям, среди которых в тот момент числились Черчилль и Эттли. Моэму орден вручила сама королева во время скромной церемонии в Букингемском дворце, после чего он беседовал с ней в течение четверти часа.

К чувству радости по случаю получения ордена Кавалеров почета примешивалась неудовлетворенность. Моэм как-то признавался одному из друзей, что его несбывшейся мечтой является получение им аристократического титула. «В глубине души я знал, что никогда не получу дворянского звания, но вопреки всему я надеялся, что когда-нибудь оно будет мне пожаловано».

Очевидно, главной причиной такого отказа являлся гомосексуализм писателя. Правда, Хью Уолполу, находившемуся в длительной связи с полицейским Гарольдом Чиверсом, титул дворянина все же был пожалован. Но он эту связь всегда тщательно скрывал, а об отношениях Моэма с Хэкстоном, к которым примешался шумный бракоразводный процесс с Сири, было широко известно в политических и литературных кругах Англии. Однако Франция, что, отнюдь, неудивительно, давно наградила его орденом Почетного легиона.

Моэм все же пытался скрывать свои сексуальные наклонности от широкой публики. Когда его племянник Робин в 50-х годах написал роман «Дурные люди» о гомосексуалистах и дал Моэму рукопись для ознакомления, тот высказал ему свои опасения: «Вчера я начал читать твой роман и не мог отложить его в сторону. Он прекрасен. Это самое лучшее из всего, что ты создал. Но сказав это, я должен тебя предупредить: „Если ты опубликуешь его, это поставит крест на твоей карьере писателя. У публики он вызовет отвращение, критики осудят его и ты потеряешь большую часть своих читателей“». Моэм публично так и не признавал своего гомосексуализма до конца жизни и предпочел, чтобы его роман «Морис», посвященный этой теме, был опубликован после его смерти, когда к этой теме в Англии начнут относиться либерально.

Вплоть до последних дней жизни Моэм опасался, что его интимные стороны жизни станут известны широкой публике. Очевидно, именно этим объясняются принимаемые им энергичные меры для того, чтобы после его смерти о нем было известно как можно меньше. Еще в 30-х годах он всячески отказывался сотрудничать с литераторами, желавшими написать его биографию, а в своем завещании обязал исполнителей его воли никоим образом не сотрудничать с лицами, планировавшими заняться его жизнеописанием. В 50-х годах вместе с Серлом он иногда устраивал «вечера, посвященные сожжению неопубликованных рукописей и писем», полученных от известных писателей того времени — Г. Уэллса, Т. Элиота, Ребекки Уэст, Арнолда Беннета и других. В 1957 году он через английскую прессу обратился к друзьям и знакомым с просьбой уничтожить все полученные от него письма: «Я не хочу, чтобы вы сочли эту просьбу проявлением невежливости. Меня беспокоит, что мои письма могут быть опубликованы. Я считаю их своим сугубо личным делом и не могу представить, чтобы после моей смерти они могли иметь какую-нибудь ценность». Однако лишь немногие из друзей откликнулись на эту просьбу.

Хотя в послевоенный период Моэм не принимал участия в борьбе за принятие более либеральных законов о гомосексуализме, он активно поддерживал другие движения. Так, в 1957 году он вместе с Т. Элиотом, Ч. Сноу, Э. Фостером, Ребеккой Уэст и другими видными деятелями подписал опубликованный в газете «Таймс» протест против заключения в тюрьму четырех видных венгерских писателей. В 1948 году он оказал финансовую помощь конференции, посвященной положению в английском театре, а в 1960 году представил на аукцион рукопись романа «На вилле», средства от продажи которой, — 1100 фунтов стерлингов — были переданы в распоряжение Лондонской библиотеки.

Перед второй мировой войной Моэм подарил Королевской школе свыше десятка гравюр XVIII века для украшения учительской и передал 200 фунтов для создания трех теннисных кортов. Он оплатил также строительство лодочной станции и установил стипендии в размере 10 000 фунтов стерлингов для обучения в Королевской школе детей из рабочих семей. Этим шагом он хотел выразить признательность простым труженикам Лондона за мужество, проявленное ими во время бомбардировок города немцами.

Одним из самых важных шагов писателя в сфере благотворительности явилось учреждение в 1947 году Премии Моэма, которая ежегодно присуждалась начинающему перспективному английскому писателю, возраст которого не превышал 35 лет. Получившие этот приз лауреаты должны были провести по крайней мере три месяца за границей, для чего каждому из них предоставлялось 500 фунтов стерлингов.

Трудно сказать, в какой степени эта премия содействовала повышению мастерства молодых авторов, но среди ее получателей оказались Дорис Лессинг, Кингсли Эмис, Джон Ле Карре, которые позднее приобрели большую известность.

Хотя возраст препятствовал Моэму совершать длительные путешествия в послевоенный период, он, тем не менее, регулярно выезжал в другие страны. В 1948 году он отправляется в Испанию для изучения жизни Сурбарана. Писатель до конца своих дней сохранил любовь к Испании и испанской культуре, поэтому в 1949 и в 1954 годах он снова совершает поездки в эту страну.

В декабре 1948 года он вместе с Серлом пересекает океан, чтобы посетить Америку, где останавливается у семейства Даблдей в местечке Ойстер-Бей на Лонг-Айленде. Этой поездке сопутствовало трагическое обстоятельство: Нельсон Даблдей умирал и хотел увидеть писателя в последний раз. Моэм пережил шок, увидев страх и печать смерти на лице своего друга и издателя. Утешением от поездки явилось то, что до наступившей в январе кончины Нельсона писателю удалось уладить разразившийся в то время в издательской компании скандал между семьей Даблдей, Дугласом Блэком и Дороти Даблдей.

Другой целью поездки Моэма в Америку явилось его обещание присутствовать на 75-летии Берта Элансона в Сан-Франциско. Моэм совершил еще одну поездку в Америку в 1950 году, чтобы посетить премьеру «Трио» и записать на пленку ряд своих выступлений. Этот визит стал его последним в эту страну: возраст уже не позволял ему совершать длительные путешествия через Атлантику.

По мере приближения Моэма к своему 80-летию его поездки в другие страны все чаще выглядели как желание в последний раз взглянуть на дорогие его сердцу места, где он бывал ранее. Давно утратив желание открывать для себя что-либо новое, он, тем не менее, испытывал тягу к местам, где пережил счастливые периоды своей жизни. Каждая поездка в эти годы приносила ощущение законченности, чувство завершения какого-то цикла.

Моэм испытывал радость от совершенных в послевоенное время путешествий еще и потому, что рядом был любимый им спутник. Серл не очень много путешествовал в своей жизни, поэтому восторг его нового друга напоминал ему о собственных чувствах, пережитых им в годы юности. Помимо поездок в Испанию, они совершили путешествие в Марокко в 1950 году, на Капри и Сицилию в 1951 году, в Турцию и Грецию в 1953 году и в Египет в 1956 году. Последний раз до этого Моэм посетил Капри тридцать лет назад, а на Сицилии за сорок лет до этого визита он получил сообщение о предстоящей постановке «Леди Фредерик».

Во время поездок в Грецию и Турцию ему был оказан прием, сравнимый лишь с приемом кинозвезд. В Афинах король и королева устроили в его честь обед. В Стамбуле его встретила толпа репортеров, фотографов и радиокомментаторов. Моэм терпеливо переносил эти знаки внимания, но попросил власти, чтобы они запретили переодетым полицейским следовать за ним по пятам для обеспечения его безопасности.

Во время поездки в Египет в январе и феврале 1956 года писателя пригласил к себе в гости Ага-хан, на дружбу с которым нисколько не повлиял инцидент с оплатой вступления, которое Моэм когда-то написал к его работе. Писатель был поражен количеством читателей его произведений в Египте. Он совершил незабываемое путешествие по Нилу, посетив на пути древнейшие архитектурные и природные достопримечательности.

В мае 1957 года писатель был приглашен в Гейдельбергский университет, где его чествовали как бывшего студента, хотя его связи с университетом трудно назвать близкими. На прощальном обеде ему был вручен памятный знак и предоставлено право совершить первый удар по мячу во время футбольного матча между командами журналистов и театральных деятелей. Минуло шестьдесят восемь лет со дня его первого приезда в Гейдельберг, когда он был неопытным, жаждущим знаний молодым человеком. И хотя теперь он ощущал себя обломком прошлого, его тронуло выражение признания его заслуг.

Помимо этих будоражащих душу путешествий Моэм продолжал часто совершать поездки по странам Западной Европы. Сразу же после войны он и Серл каждый год проводили несколько недель на водах в Виши. В середине 50-х годов они открыли для себя местечко Абано Терме в Италии, где Моэм принимал грязевые ванны, которые помогали ему от ревматизма. Он также ежегодно посещал Вагнеровский фестиваль в Байрейте и оперные постановки в Мюнхене. Иногда он отправлялся в Бельгию и Голландию на выставки цветов. Почти каждая из этих поездок включала кратковременные остановки в Зальцбурге, Вене, Флоренции и особенно в Венеции, которая, очевидно, являлась самым любимым городом Моэма.

Он получал большее удовольствие от посещения этих мест еще и потому, что хорошо знал их. Возвращение в концертные залы и к известным ему картинам походило на встречу со старыми знакомыми. Человек привычки, Моэм обычно останавливался в тех же самых отелях и почти всегда в тех же самых номерах, что и раньше. Ноэл Коуард как-то заметил, что Моэм планирует свои поездки чуть ли не с гастрономической точностью: «Если Алан Серл предлагает остановиться в отеле „Гритти“ в Венеции на три дня, то Моэм, наверняка, скажет, что двух дней будет достаточно; причем в течение первого дня предполагается посетить ресторан „Бурано“, чтобы отведать знаменитое рыбное ассорти с рисом, а во второй — бар „Харрис“, чтобы еще раз попробовать креветки в чесночном соусе. Стоит Серлу упомянуть посещение какого-нибудь отдаленного местечка во Франции, как Моэм тут же покопается в своей памяти и даст согласие, назвав при этом блюдо, которое готовят только в этом уголке страны».

Свои поездки на машине за границу Моэм всегда начинал со ставшей ритуалом остановки в одном из самых прекрасных ресторанов «Ла Мортола», находящемся неподалеку на итальянской Ривьере. Расположенный в знаменитом парке, разбитом еще в 1867 году сэром Томасом Хэнбери, «Ла Мортола» очаровывала великолепием сада, который «более прекрасен, чем все, что описано в „Тысяче и одной ночи“».

И конечно, он совершал ежегодные поездки в Лондон: для получения какого-нибудь диплома или присутствия на бракосочетании Лизы.

Моэм и Серл обычно отправлялись в Лондон в начале октября и оставались в Англии до середины декабря. Они возвращались во Францию на Рождество, когда на дорогах было мало путешественников. До войны писатель любил останавливаться в отеле «Портленд-плейс», но начиная с 1946 года он снял номер-люкс в отеле «Дорчестер» и проживал там регулярно вплоть до своего последнего посещения Лондона в 1962 году. Перед его приездом из хранилищ извлекались принадлежавшие ему полотна художников XVIII века, которые развешивались в комнатах его номера, и устанавливалась статуя, выполненная Генри Муром. Все это придавало номеру индивидуальную атмосферу.

Во время осенних поездок в Лондон писатель бывал занят с утра до вечера. После приезда он обычно получал большое количество просьб дать интервью, позировать для фотографов, выступить по радио или на каком-нибудь собрании. Дотошные журналисты стремились узнать его мнение о современной литературе, о его собственной работе, о политических событиях, но чаще всего — о том, что думает человек, которому исполнилось 75, 80 и 85 лет.

Моэм и его секретарь бывали частыми гостями на торжественных мероприятиях: на премьерах возобновленных постановок его пьес «Леди Фредерик» и «Наши благоверные» в 1946 году и на премьере «Квартета» в 1948 году. В 1957 году он присутствовал на премьере оперы, поставленной по мотивам романа «Луна и грош».

Поскольку присутствие Моэма на премьерах придавало им большую значимость, пресса внимательно следила за его реакцией на них. Моэм всегда проявлял терпимость и предупредительность, понимая, что его поведение может причинить ущерб его коллегам по театру. Как-то во время первого акта авангардистской пьесы в театре «Нью арт» его слуховой аппарат вышел из строя и он не мог разобрать ни слова из диалога. Зная, что его уход из театра, безусловно, будет истолкован как неодобрение постановки, он досидел до конца, хотя и не мог слышать, о чем шла речь на сцене.

Но больше всего Моэму нравилось обедать в компании небольшого числа лиц, когда беседы могли носить живой, непринужденный характер. На таких встречах его гостями часто бывали лорд Бивербрук, Уинстон Черчилль, Лоренс Оливье и Вивьен Ли, чета Нивенов, русский художник Челищев.

Порой разговор за столом принимал самый неожиданный поворот. Как-то во время званого обеда, устроенного Энн Флеминг, на котором Моэм присутствовал в качестве почетного гостя, Энгал Вильсон совершенно без задней мысли высказал предположение, что среди современных писателей самым известным, безусловно, является Ивлин Во. Увидев, что при этих словах лицо Моэма приняло обиженное выражение, хозяйка слегка наступила ногой под столом на ботинок незадачливого оратора, который тут же поправил себя: «Я имею в виду самый известный из тех, кому меньше шестидесяти, повторяю, меньше шестидесяти».

В последние годы жизни Моэм вынашивал планы переезда в Лондон, но считал себя слишком старым, чтобы сниматься с насиженного места. Кроме того, ему очень нравилась жизнь на вилле «Мореск» и он не хотел отказываться от нее. К тому же, он иногда говорил, что хочет умереть в спальне с видом на Средиземное море. Правда, он все чаще жаловался на слишком большие расходы, связанные с содержанием дома и сада, но благодаря экономному ведению дел Серлом вилла служила уютным прибежищем для писателя и гостеприимным местом для общения с друзьями. Всякий раз, когда Черчилль приезжал отдохнуть на французскую Ривьеру, он имел обыкновение обедать с Моэмом. На все настойчивые просьбы редакторов журналов, предлагавших огромный гонорар писателю и его другу за право освещения этих встреч, Моэм неизменно отвечал: «Ваше присутствие нежелательно».

Среди именитых лиц, с которыми общался Моэм на Ривьере, был Анри Матисс. Хотя художнику перевалило за 80 и он был прикован к постели, он продолжал писать картины удлиненной кистью на холстах, прикрепленных к потолку над его кроватью. Моэма порой коробило высказываемое в грубоватой и снисходительной форме желание художника украсить его картинами виллу «Мореск», но он был тронут подаренными Матиссом рисунками с теплым и почтительным посвящением. Очевидно, Моэм был одним из немногих, у кого в ванной лежал коврик, вытканный по эскизу Матисса.

Другим художником, с которым Моэм общался в 50-е годы, был Марк Шагал, живший с молодой красивой женой неподалеку от виллы писателя. Более близкие отношения у Моэма в этот период сложились с Жаном Кокто, чьи книги с теплыми дарственными надписями стояли в библиотеке Моэма. Писатель испытывал удовольствие от бесед с Кокто, хотя обычно они превращались в монолог одного из самых словоохотливых собеседников Франции. По словам Серла, в последние годы жизни писателя Кокто безуспешно пытался приобщить Моэма к наркотикам.

Частично благодаря строгой дисциплине и воздержанности Моэм сохранил отличное здоровье и на девятом десятке лет. Хотя еще в 1938 году он заявил, что не испытывает боязни смерти, он принимал все возможные меры для продления жизни. Полученное им медицинское образование дало ему понимание функционирования человеческого организма, а его интерес к медицине был столь глубок, что он всю жизнь подписывался на английский медицинский журнал «Ланцет». Он тщательно следил за своим здоровьем и иногда сам выписывал себе рецепты. Конечно, его богатство позволяло ему лечиться на лучших курортах и пользоваться услугами самых квалифицированных врачей Европы.

Моэм всегда опасался рецидива туберкулеза, унесшего жизни стольких его родственников, но спустя несколько месяцев лечения в санаториях после первой мировой войны эта болезнь оставила его навсегда. Правда, время от времени у него случались приступы малярии, которой он заболел во время одной из поездок в Азию. Порой с ним происходили неприятности, влекущие за собой ухудшение здоровья, что характерно для лиц пожилого возраста: перелом пальца на ноге во время поездки в Грецию в 1953 году, после чего он несколько месяцев ходил на костылях; в следующем году он неудачно упал, после чего у него возникли продолжительные боли в груди, которые первоначально были приняты за рак легких. В 1952 году он доработался до нервного истощения и вынужден был отложить поездку в Грецию и Турцию. Путешествие по Египту в начале 1956 года пришлось прервать из-за бронхита. Спустя два года у него было пищевое отравление. В 60-х годах у Моэма стали наблюдаться случаи онемения руки во время письма. Один из лондонских врачей сконструировал для него специальную подставку, которая ему очень помогла. Когда в начале 60-х годов его слух стал резко ухудшаться, он заказал слуховой аппарат в Америке, правда, так не любил пользоваться им, что однажды, в гневе, зашвырнул его в море.

Но эти болезни обычны для человека его возраста. Лишь в 1952 году он оказался на грани смерти. После появления болей в паху у Моэма обнаружили ущемление грыжи. Операция была невозможна, потому что одновременно в кишечник попала инфекция, в результате чего у него поднялась температура, нарушилось зрение и открылась неукротимая рвота. Как он рассказывал два года спустя, в один момент ему показалось, что он умирает; он сказал самому себе: «Если смерть приходит в таком обличье, я рад ей».

Когда через несколько недель температура спала, врачи в Ницце были готовы к операции, однако Серл убедил Моэма подождать до полного восстановления сил. После этого они самолетом отправились в Лозанну, где писателю была оказана самая лучшая медицинская помощь. «Я всячески стремился уберечь его от местных эскулапов, — сообщал Серл беспокоившемуся Берту Элансону. — Я взял его из больницы под свою ответственность и запретил им оперировать его в таком состоянии. Иначе они отправили бы его на тот свет».

После тщательного обследования в Лозанне врачи решили отложить операцию до тех пор, пока организм Моэма не окрепнет. Наконец 18 сентября в Кантональной клинике доктор Пьер Деке сделал Моэму операцию по поводу грыжи, и уже через шесть часов писатель мог передвигаться по палате. В течение двух недель он жил неподалеку от клиники в отеле «Бо Риваж», а к середине октября уже был на пути в Лондон.

Через год после операции Моэм прошел первый из трех курсов лечения в клинике доктора Ниханса «Ла Прери» в Веве, Швейцария, во время которых ему вводили вытяжку, взятую из ткани зародышей или только что родившихся ягнят. Этот метод лечения был разработан в 1931 году на основе старой медицинской теории, согласно которой введение в организм человека вытяжки из органов молодых животных исцеляет и укрепляет его. Метод Ниханса предполагал введение вытяжки, взятой из эмбриона ягнят в организм человека. Хотя, как считалось, этот метод помогал омолаживанию организма и активизации угасающей половой функции, его подлинная цель состояла в замене и активизации жизнедеятельности клеток слабеющих органов: сердечникам вводилась вытяжка, взятая из сердца эмбриона, страдающим дисфункцией печени — вытяжка из печени, а болеющим нефритом — вытяжка из почек. Необходимый материал брался на расположенной неподалеку скотобойне и сразу же доставлялся в клинику Ниханса.

К середине 50-х годов метод Ниханса стал столь популярен, что этот курс лечения прошли Конрад Аденауэр, Чарли Чаплин, Шарль де Голль, Марлен Дитрих, папа Пий XII и многие другие известные личности.

Моэм испытывал сомнение в отношении этого метода «омоложения» и поэтому сначала предложил Серлу попробовать его на себе, поскольку было известно, что у некоторых пациентов инъекции вызывали шок. Более молодой Серл мог лучше перенести их, чем 79-летний Моэм. После пройденного курса Серл утверждал, что готов теперь лазать на деревья. Моэм, по словам Серла, пошутил при этом, сказав, что пройденный курс лечения — «мой рождественский подарок тебе на следующие три года».

Моэм еще дважды — в 1958 и 1960 годах — проходил этот курс. Трудно сказать, какое воздействие он оказал на писателя, но несомненно, что Моэм и в 80 лет отличался завидным здоровьем и всегда гордился своей физической формой. Как-то гуляя с Ребеккой Уэст по окрестностям мыса Ферра, он указал на высокую гору и с некоторой долей самоуверенности объявил своей спутнице: «Ребекка, после пройденного курса [у Ниханса] я могу взбираться по ее крутым склонам». Явно намекая на существовавшее в то время мнение о якобы восстановлении половой потенции после прохождения курса лечения у Ниханса, Ребекка ответила: «Уилли, насколько мне известно, ты прошел курс не ради этого».

Возможно, что пребывание писателя в клинике действительно придало ему новые силы; впрочем, и в старости он всегда выглядел моложе своих лет. Оглядываясь назад, Серл и многое другие друзья Моэма говорили, что природа дала его телу здоровье, у которого в последние годы произошел разлад с разумом.

В течение последних примерно четырнадцати лет жизни писателя его личным врачом был Георгий Розанов, имевший клинику в Ницце. Среди его пациентов были Грэм Грин, король Ибн-Сауд, король Фейсал, Черчилль, лорд Бивербрук, Галуст Гульбикян. Впервые Моэм обратился к нему за консультацией в середине 50-х годов, после отказа писателя от услуг врачей, которые пытались изменить его личную жизнь. Как это бывало с ним всегда, он сначала «испытал» нового врача на Серле, которого Розанов осматривал в своем кабинете на бульваре Виктора Гюго в то время как Моэм спокойно наблюдал сидя в углу. Понравившийся ему врач был приглашен на виллу «Мореск» и вскоре стал личным врачом писателя.

По словам Розанова, Моэм проникся к нему доверием после прохождения первого курса лечения по системе Ниханса. Организм писателя и его компаньона негативно реагировали на вытяжку, поэтому Розанову потребовались значительные усилия, чтобы нейтрализовать ее отрицательное воздействие. После нескольких недель лечения писатель и его компаньон почувствовали улучшение. И хотя Моэм еще дважды проходил курс у Ниханса, Розанов утверждал, что он вреден для Моэма.

Розанов лечил писателя вплоть до последних дней его жизни. Обычно он осматривал Моэма раз в две недели, но иногда бывал на вилле три раза в неделю, а порой три раза в день. Чаще всего он помогал ему восстанавливать силы после длительных пребываний Моэма в Лондоне. Как-то в апреле 1957 года он был вызван среди ночи к Моэму, у которого случился острый приступ нефрита, и писатель буквально корчился от боли. После введения двойной дозы морфия Моэм проспал двадцать четыре часа. Когда на следующий день Розанов, радостный от того, что Моэму стало лучше, прибыл на виллу, он услышал гневные слова: «Убирайтесь к черту! — закричал пациент. — Вы чуть не отправили меня на тот свет своими треклятыми лекарствами!». Через несколько минут он успокоился и тут же извинился за свою выходку. За исключением этого случая писатель, по словам Розанова, всегда был предупредителен и вежлив. Если Моэм опаздывал на прием хотя бы на минуту, он всегда приносил извинения: «Мне неприятно, что я заставил вас ждать, доктор. Для вас время гораздо дороже, чем для такого старика, как я». Хотя Моэм не платил врачу ни сантима больше того, что указывалось в чеке, писатель часто привозил ему подарки после своих поездок в Азию, Африку и другие страны. Когда он узнал, что Розанов собирает автографы, Моэм приложил немало усилий, чтобы собрать автографы у своих многочисленных и именитых знакомых, и подарил их врачу. Он не раз приглашал Розанова пообедать с ним в компании с Черчиллем, которым они оба восторгались. Когда кандидатура Розанова, уже награжденного Военным крестом и медалью за участие в движении Сопротивления, был выдвинута на награждение орденом Британской империи, Моэм написал лестное рекомендательное письмо.

Розанов утверждал, что Моэм сохранил отличное здоровье вплоть до конца 50-х годов. Старческая слабость взяла над ним верх лишь в последние два-три года. Разрушение происходило столь стремительно, что не могло не вызывать удивления, особенно если учесть, что оно протекало в организме человека, всегда отличавшегося «отменным физическим и психическим здоровьем».

С годами черты лица Моэма постепенно приобрели резкость, а выступающая вперед челюсть стала еще более заметной; опущенные книзу уголки рта, казалось, выражали разочарование и недовольство. Именно такой образ писателя остался в памяти у нынешнего поколения. Забытым оказался облик привлекательного молодого человека викторианского периода и популярнейшего писателя в зрелые годы. После его смерти в отношении его лица употреблялись самые различные эпитеты — «рептильный», «ящерный», «лягушачий», «ястребиный», «мефистофельский».

Моэм никогда не считал себя привлекательным, но в старости стал относиться к своей некрасивости спокойно. Как-то в 1957 году модный нью-йоркский фотограф Дороти Уилдинг предложила Моэму заретушировать отдельные морщины на его лице, но писатель запротестовал: «Ни в коем случае. Мне потребовалось восемьдесят лет, чтобы приобрести их. Как же я могу позволить вам удалить их за несколько минут».

Однако Моэм не проявил безразличия при виде своего, самого, пожалуй, точного и известного портрета, созданного в 1949 году Грэмом Сазерлендом. До этого Сазерленд никогда не писал портретов. Побывав как-то на обеде на вилле «Мореск», художник сказал одному из своих друзей, что если бы он был портретистом, он написал бы портрет Моэма. Писатель, услышав о проявленном к нему интересе со стороны художника, согласился позировать ему. Сазерленд произвел на свет шедевр, который стал поворотным пунктом в его карьере: за портретом Моэма последовали заказы от Черчилля, лорда Бивербрука и других знаменитостей.

Моэм предоставил художнику полнейшую свободу действий. Еще до того, как в мае 1949 года портрет был впервые выставлен на вернисаже, Сазерленд внутренне знал, что Моэм готов к восприятию себя на холсте таким, каким он его изобразил. Он как-то заметил: «Лишь тот, кто абсолютно равнодушен к своей внешности, кто разбирается в живописи или обладает безукоризненными манерами, может скрыть свой шок или даже отвращение, впервые увидев правдоподобное изображение себя самого». Созданный портрет Моэма, по словам Роджера Бертхуда, передал «поразительную, но отнюдь не лестную схожесть с оригиналом; он был исполнен в смелой, хотя и нарочито грубоватой манере, при которой особо подчеркиваются отдельные детали. Выглядящие несколько безжизненными правая рука и ноги, возможно, разочаровывают, но общий образ передан с поразительной силой и точностью». Моэм предстает на полотне «циничным, отрешенным от житейской суетности и спокойным, сторонним наблюдателем человеческих слабостей, сидящим на плетеной банкетке, скрестив руки и положив ногу на ногу; уголки рта опущены, лицо испещрено морщинами; под глазами набрякли мешки. Он изображен на не типичном для манеры Сазерленда однотонном фоне, в котором сочетаются абрикосовый с прозеленью цвета; над головой видны концы пальмовых веток, указывающих, очевидно, на стоящие выше тропические растения».

Хотя реакцию Моэма нельзя сравнить с явно выраженным неприятием своего портрета Черчиллем, который был написан несколько позднее, писатель, увидев безжалостное изображение своего облика на холсте, побледнел. Однако, он тут же оправился от шока и как художник оценил правдоподобие портрета и перенесенные на полотно черты, о существовании которых он и не подозревал. Он приобрел картину вместе со всеми авторскими правами, что принесло ему немалый доход в виде комиссионных от выпуска почтовой открытки и других репродукций. Позднее он преподнес его в качестве дара лондонской Галерее Тейт.

Большинство видевших портрет считали, что на нем он выглядит бессердечным. Но те, кто знал писателя, были о нем иного мнения. Вот как вспоминает о своей встрече с Моэмом в отеле «Дорчестер» в 1961 году журналистка Нэнси Стейн, которая была одной из тех, кому удалось проникнуть за маску сурового на вид писателя. Увидев элегантно одетого Моэма, покупающего газеты у стойки, Стейн бросилась ему на шею и тепло поцеловала его. «Он отпрянул, словно кобра, готовая укусить, — вспоминала она. — Но, после того, как он узнал меня, его выразительное морщинистое лицо расплылось в приветливой улыбке, выражавшей одновременно признание и покорность. Заикаясь, он произнес приветствие в присущей ему шутливой и обезоруживающей манере».

Холодность и отчужденность Моэма скрывали его внутреннюю доброту, многие проявления предупредительности и щедрости, особенно в последние годы, опровергают его репутацию скряги и брюзги. Так, сразу же после возвращения на виллу «Мореск» в 1946 году он направляет большое количество книг в Гейдельберг для пополнения городской библиотеки на иностранных языках. В 1950 году он бесплатно предоставил на месяц виллу и машину своим друзьям Роберту и Эльзе Триттон, оплатив все связанные с их проживанием расходы. В 1955 году предоставил свою виллу в распоряжение английского политика Рэба Батлера, переживавшего в тот момент трудный период из-за проблем личного и политического характера.

Георгий Розанов вспоминал о еще одном благородном поступке писателя, когда он лечил его от переутомления. Увидев Моэма облаченным в вечерний костюм, в котором тот собирался на обед, Розанов запротестовал: «Я всячески поддерживаю ваши силы, а вы делаете все, чтобы убить себя». Словно пристыженный мальчишка, Моэм отвечал что он не может последовать его совету: один русский князь, не раз гостивший у него на вилле, пригласил его на обед и он, боясь того обидеть, не мог не принять приглашения. «Да это самоубийственно!», — настаивал Розанов, но Моэм, несмотря на протесты врача, отправился на обед.

Это проявление чуткости по отношению к другим проявилось во время первого показа художником Сазерлендом законченного портрета Черчилля. За день до выставки картины художник пригласил к себе в студию жену изображенного на полотне английского премьера, а также Моэма, чтобы тот помог сгладить вспышку гнева, которая, как полагал художник, неизбежно последует за показом. Моэм согласился сопровождать миссис Черчилль в студию и помог художнику преодолеть неловкость, испытываемую им при демонстрации вызвавшего большие споры полотна. Когда, как показалось, супруга премьера осталась довольна портретом, Моэм подал знак художнику, что все прошло хорошо. Правда, сам Черчилль отнесся к своему портрету резко отрицательно, и его жена в конце концов уничтожила его.

Однако Моэм проявлял не только эти мелкие жесты внимательности и помощи. Утверждение Робина Моэма о том, что временами его дядюшка мог быть «до смешного расточительным» при выполнении обращенных к нему просьб о помощи, звучит, правда, несколько неправдоподобно, но порой писатель был щедр к тем, кто действительно испытывал большую нужду. В 1954 году он передал 100 фунтов незнакомцу, которого видел первый раз в жизни. Когда после смерти Айвора Бэка в 1951 году жена последнего оказалась в стесненных обстоятельствах, Моэм выписал ей чек. Позднее он предложил ей продать все имеющиеся у нее книги с его дарственными надписями, чтобы выручить хоть какие-нибудь деньги. Вплоть до конца жизни он продолжал оплачивать все расходы, связанные с ее пребыванием на мысе Ферра; причем миссис Бэк была не единственным человеком, которому он оказывал помощь в 50-е годы.

Моэм проявил особую заботу к молодым и неустроенным. Характерным в этом отношении является щедрость, проявленная им к английскому писателю Джорджу Буллоку. Хотя Моэма возмущал пацифизм Буллока и его друга Раймонда Марриота в начале второй мировой войны, он продолжал встречаться с ним и отправлял тому посылки и подарки из Америки. Когда во время войны состояние страдавшего от туберкулеза Буллока ухудшилось и ни он, ни его родители из простых рабочих не могли оплатить его лечение, Моэм предоставил ему средства, чтобы тот мог отправиться в Швейцарию и лечиться там в течение нескольких месяцев.

За десять лет Моэм передал Буллоку 2500 фунтов. По словам Марриота, в какой-то момент Моэм решил, что он сделал много для Буллока и прекратил помощь. Это решение перестать помогать коллеге по перу, безусловно, явилось следствием охватившего писателя в последние десять лет жизни страха лишиться средств. Конечно, Марриот прав, утверждая, что резкое прекращение помощи как раз в тот момент, когда Буллок умирал, свидетельствовало о жестокосердии писателя. Однако этот шаг следует рассматривать в свете помощи, оказываемой в течение двадцати лет молодому человеку, которому Моэм не был ничем обязан и отношения с которым были с его стороны совершенно бескорыстными.

В 1960 году Дерек Пэтмор писал: «Всякий раз, когда я встречался с ним [Моэмом] в последние годы, меня поражало проявление им доброго участия, — хотя и несколько отрешенного, — в судьбе окружающих его людей». Этель Барримор в своей автобиографии отмечала, что «он [Моэм] стал более добрым человеком, чем в те годы, когда я познакомилась с ним».

Очевидно, спокойствие в душе писателя в тот период объяснялось хорошим состоянием его здоровья и обретением им житейской мудрости. Душевному покою писателя в этот период способствовало пребывание рядом любимого спутника. «В течение тридцати лет, — признавался Моэм в 1962 году, — рядом со мной находился человек, дружбы с которым я не заслужил и который принес в жертву свою жизнь, чтобы скрасить мое одиночество, лечить мои недуги, защищать меня от посягательств на мое одиночество, которое моя слава — или, если хотите, моя дурная слава — принесла мне, отвечать на приходившие ко мне бесчисленные письма и помогать мне провести оставшиеся годы жизни в обстановке человеческой теплоты и заботы». Эти добрые слова, сказанные человеком, которого отличала сдержанность в выражении своих чувств на людях, лишь частично отражают роль, которую Алан Серл играл в жизни Моэма в последние двадцать лет его жизни.

С момента, когда в 1945 году Серл переступил порог дома Моэма, он якобы выполнял обязанности секретаря. Он прекрасно делал это, даже гораздо лучше, чем в свое время Хэкстон. Он перечитывал рукописи писателя и вел всю его корреспонденцию, которая по мере роста славы писателя возросла безмерно. В его функции входила также организация поездок Моэма, который почти половину года проводил в путешествиях. Со временем Серл стал все больше заниматься делами, связанными с жизнью виллы «Мореск»: управлять нанятым персоналом, следить за работой кухни, вести счета и в целом эффективно заниматься хозяйственными вопросами.

По мере того, как в послевоенные годы Моэм становится все более известной фигурой, Серл в какой-то степени начинает выполнять роль посредника между писателем и многочисленными лицами, которые стремились всеми способами проникнуть во внутренний мир художника. Спокойный и непритязательный по натуре, Серл прибегал к различного рода уловкам, чтобы защитить своего пожилого патрона от тех, кто проявлял чрезмерную назойливость и стремился извлечь выгоду из знакомства с писателем. «Я был бы не против купаться в отраженных лучах славы, — как-то заметил он. — Но, Боже мой! Служить объектом едких насмешек!..». Даже среди друзей писателя опека Серлом своего покровителя вызывала иногда недовольство. Во время приезда гостей он ни на шаг не отходил от Моэма. Всякий раз, когда писатель начинал заикаться и не мог четко выразить свою мысль, Серл подсказывал ему нужное слово. Как-то подобная помощь вызвала раздражение у жены Черчилля: когда Серл в очередной раз вставил слово, которое давалось писателю с трудом, жена премьера резко оборвала его: «Я разговариваю не с вами, а с мистером Моэмом!».

Начало интимных отношений между Моэмом и Серлом относится к концу 20-х годов. Как и в других случаях, их длительная связь в течение тридцати семи лет претерпела изменения. В предвоенные годы физическое влечение писателя уступило место более глубоким и более прочным дружеским чувствам. В последние двадцать лет жизни эти отношения стали теснее, чем отношения между отцом и сыном. В 1941 году Серлу было сорок лет, Моэму — семьдесят один год. И хотя Серл утверждал, что его спутник был активным партнером вплоть до последних лет жизни, вероятнее всего физические отношения отошли на второй план. Серл иногда позволял себе короткие увлечения с другими партнерами, чаще всего с матросами, находившимися в увольнении на берегу в Ницце. Моэм терпимо относился к этому, зная, что эти связи не ставят под угрозу их отношения.

К концу жизни Серл говорил о чудесных тридцати семи годах, проведенных с Моэмом, к которому он испытывал не только глубокую любовь, но и беспредельное восхищение как к писателю. Моэм взял на себя заботу о нем, не только предоставив ему убежище, которое он мог обеспечить благодаря своему богатству, но и покровительство, особенно в первые годы их знакомства. Писатель был богат, пользовался положением в обществе и в силу этого обладал достаточным влиянием. Серл чувствовал себя защищенным в мирке, который писателю удалось создать своим упорным трудом. По иронии или по логике судьбы со временем они поменяются ролями: теперь уже Серл будет выступать в роли покровителя остро реагирующего и легко ранимого писателя.

Жизнь Серла, как бы она ни казалась привлекательной, она имела и темные стороны. Еще до того, как Моэм стал старчески немощен, он бывал порой невыносим, и Серлу приходилось первому испытывать на себе его гнев и вспышки ревности. Моэма, например, вывело из себя сделанное Бернардом Беренсоном в его автобиографии утверждение о том, что Серл разбирается в искусстве глубже, чем сам писатель. Моэм запретил Серлу читать книгу, а Беренсону переступать порог его дома. Моэм никогда не прощал ни тем, кто отзывался плохо о его молодом друге, ни тем, кто его хвалил. К этому следует добавить находившие иногда на писателя приступы гнева, во время которых, как он сам однажды признался, он был готов убить кого-нибудь. Но какими бы резкими ни бывали такие вспышки, они продолжались недолго и сменялись неизбежным раскаянием. Георгий Розанов стал однажды свидетелем сцены, во время которой Моэм обрушился с резкими словами на пристыженного и потупившего взор Серла, который, не выдержав обиды, убежал в сад. Через несколько минут успокоившийся Моэм послал слугу и Розанова за Серлом. Когда тот весь в слезах вернулся и сел на край софы, Моэм, «сохраняя чувство достоинства и проявляя необыкновенный такт,… запинаясь произнес слова извинения и примирения».

Но самую большую обиду, которую Серлу пришлось заплатить за свою совместную жизнь с Моэмом, был, конечно, отказ молодого друга от собственной свободы. Выполнение обязанностей секретаря, медицинской сестры и близкого человека, особенно когда Моэму перевалило за восемьдесят, означало ежедневное пребывание с писателем большую часть времени. Когда Серл как-то заикнулся об отпуске, Моэм удивился: «Отпуск? А разве твоя жизнь не отпуск?». Лишь один раз в 50-е годы Серлу удалось провести неделю с родственниками в Англии. Второй случай выпал ему в 1962 году, когда он отправился в Англию продавать картины из коллекции писателя.

Одна из самых прочных нитей, с помощью которых Моэм удерживал при себе Серла, являлась, конечно, финансовая зависимость молодого секретаря. Поскольку Серл был почти полностью обеспечен всем необходимым, его зарплата была крайне невелика. Время от времени Моэм давал ему деньги на карманные расходы, но размер их был столь ничтожен, что о них нельзя говорить всерьез. Некоторые друзья писателя полагали, что он преднамеренно платил своему секретарю так мало, чтобы тот не оставил его. С каждым годом Серл все больше утрачивал возможность вернуться к своей прежней работе в социальной области. К пятидесяти годам за пределами виллы «Мореск» он мог устроиться на работу, аналогичную той, которую выполнял для Моэма, если бы при этом ему удалось найти вакансию и если бы его уход от Моэма не сказался бы отрицательно на его репутации. Ко всему прочему существовала вполне допускаемая возможность неожиданной кончины писателя; при этом его друг мог бы вообще оказаться без средств к существованию. При отсутствии завещания с четко указанными в нем гарантиями для Серла, последний был совершенно беззащитен.

Сам Моэм понимал неустойчивое положение своего друга. Поэтому в 1947 году он уполномочил Элансона открыть счет в размере 3000 долларов, доход от которого в виде процентов поступал бы на имя Серла до конца его жизни. Через шесть лет он увеличил этот счет еще на 2000 долларов и кроме того установил ежегодную выплату Серлу зарплаты в Англии в размере 500 фунтов стерлингов. Выполнение всех этих действий ставилось в зависимость от пребывания Серла на службе у Моэма до его смерти. Это условие более всего обижало молодого секретаря.

Даже понимая, что в 50-х годах величина указанных сумм была больше, чем сейчас, она, тем не менее, не являлась высокой, учитывая разницу между образом жизни, которую Серл вел на вилле писателя, и той, которую ему пришлось бы вести, если бы Моэм скончался, скажем, в 1954 году, когда ему исполнилось восемьдесят лет.

В конце концов Серл остался с Моэмом. В завещании его верность будет вознаграждена его старым другом сполна. Однако он остался не из-за ожидания наследства, а просто из чувства любви к писателю. Эдит Ситуэл, Энн Флеминг, Родерик Камерон, Биверли Николс называли Серла «святым». Ребекка Уэст характеризовала его как «странное сочетание человека и ангела». По словам лорда Бутби, Серлу «абсолютно были несвойственны собственнические инстинкты или стремление к карьеризму. Это был один из самых мягких, добрых и бескорыстнейших людей, которых мне когда-либо приходилось встречать. С первого до последнего дня он верой и правдой служил Моэму и, безусловно, продлил его жизнь».

Моэм не мог не видеть этих качеств в своем друге. Если к Серлу он, возможно, никогда не испытывал той страсти, которую питал к Джеральду Хэкстону, он, тем не менее, сознавал, что наконец-то нашел того, кто способен на любовь и кто действительно любит его. Он давно разделил любовь на половое влечение, которое обычно мучительно и делает человека рабом, и любовную доброту, представляющую собой менее сильное, но более сострадательное и щедрое чувство. С Хэкстоном Моэм ощутил первое чувство, приносившее порой радость, но часто — разочарование и унижение. В Серле он нашел второе — трогательную и деликатную заботу, которая, не будучи столь сильной, как страсть, в то же время была наполнена теплотой и преданностью.

Каждый год из двадцати послевоенных лет приносил вести о смерти друзей Моэма, вызывавшие у писателя глубокую скорбь. На него мучительно подействовала кончина в 1948 году Эмеральды Кунард, которая, как писал он леди Бейтман, была его давнишним и незаменимым другом и без которой Лондон оказался для него неожиданно скучным и опустевшим.

В мае 1955 года после продолжительной болезни из жизни ушла Мейбл Элансон. Но самую большую горечь Моэму причинила смерть Берта Элансона в 1958 году. Берт был один из немногих сверстников Моэма, дружба с которым, несмотря на кажущуюся несовместимость финансиста из Сан-Франциско и английского писателя, продолжалась не прерываясь в течение четырех десятилетий.

Буквально за два месяца до смерти Берта Элансона скончался старший брат писателя Фредерик. Моэм ожидал смерти брата, которому шел девяносто второй год и который долго болел. Хотя отношения между ними никогда не были особенно теплыми, их безусловно связывали родственные узы. Соперничество и столкновение двух склонных к затворничеству людей, возможно, вносило в эти отношения некоторый элемент сдержанности, но они всегда относились друг к другу с уважением, которое проявлялось более открыто в общении с другими, чем между самими братьями. Как-то в ресторане парламента Фредерик обедал в компании писателя Ивлина Во, который начал хвастаться тем, что его последний роман стал бестселлером. Фредерик какое-то время слушал его похвальбу, а затем с вызовом произнес: «Вы говорите, что создали бестселлер, молодой человек! А вот мой брат только что создал роман [„Острие бритвы“], который разошелся тиражом в семь миллионов».

По мере приближения Моэма к девяностолетию мир вокруг него начинает все более сужаться. К этому следует добавить отчуждение, которое наступило у него с другими родственниками, — с дочерью Лизой и ее детьми, с племянником Робином и его сестрами. Моэм всегда испытывал любовь к племяннице Кейт Мэри, которая была талантливым романистом и драматургом, а ее сестру Диану считал глубокой писательницей. Он очень порадовался за нее после постановки в 1957 году ее первой пьесы. Когда в том же году в Германии была осуществлена постановка пьесы Робина, Моэм воскликнул: «Нет, вы только посмотрите, сколько произведений создала наша семья!».

Моэм, правда, никогда не был особенно близок с племянницами, но к Робину он относился почти как к сыну. Однако не переступивший еще тридцатилетия племянник стал разочаровывать своего старого дядю, который видел, что тот ведет беспорядочную жизнь и разбрасывается своим талантом. Так никогда и не возмужав, Робин остался ветреным человеком, который водил дружбу с сомнительными личностями, сорил деньгами и увлекался спиртным. Не приобретя никакой профессии, он принялся писать сценарии. Его первый роман «Слуга», написанный в 1948 году, так и остался его лучшим произведением, благодаря блестящему фильму, поставленному Джозефом Лоузи по прекрасному сценарию Гарольда Пинтера. Хотя остальные его книги были написаны на вполне профессиональном уровне и касались довольно рискованной темы гомосексуализма, ни одна из них не оправдала надежд, возлагавшихся на некогда даровитого молодого писателя. Как Моэм и предвидел, его племянник оказался на дне и окончательно растерял свой талант. Он умер в 1981 году в возрасте шестидесяти пяти лет, утратив к концу жизни всякую способность к литературной работе.

В течение десяти лет после второй мировой войны отношения Моэма с Лизой и ее детьми носили теплый характер, как этого и следовало ожидать, учитывая преклонный возраст писателя и историю его отношений с Сири. После развода Моэм встречался с бывшей женой лишь один раз. Когда он узнал о ее смерти, наступившей в июле 1955 года, он не стал изображать горя. «Было бы лицемерием, — заявил он друзьям, — притворяться, что я скорблю о ее смерти».

К концу войны в семье Лизы произошел разлад и весной 1947 года она развелась с мужем. Моэм очень переживал развод и надеялся, что с ее следующим мужем у него сложатся такие же прекрасные отношения, какие у него были с Паравинчини. Двадцать первого июля 1948 года Лиза вышла замуж за лорда Джона Хоупа, сына лорда Линтлитгоу, который в 1938 году оскорбил Моэма пренебрежительным отношением к Хэкстону во время посещения ими Индии. Моэм вылетел самолетом в Англию, чтобы присутствовать на свадьбе, оплатил роскошный обед по этому случаю в отеле «Клариджез». В дополнение к уже существовавшим счетам в банках, которые он ранее открыл для Лизы и ее детей и которые обеспечивали их будущее, он открыл новый счет на ее имя в размере 25 000 фунтов стерлингов. В течение примерно десяти лет Лиза, ее муж и их дети каждое лето проводили несколько недель на вилле «Мореск». Порой родители оставляли детей с дедом еще на несколько дней, чтобы самим отправиться в Шотландию поохотиться на куропаток. Помимо детей Лизы от Паравинчини у нее теперь появилось еще два сына от Хоупа — Джулиан и Джонатан.

Моэму, которому никогда не удавалось легко играть роль отца и дедушки, визиты многочисленной родни стали утомительными, хотя основная нагрузка по их организации ложилась на плечи Серла. В 1957 году, когда Моэму исполнилось восемьдесят три года, он решил, что больше не может выносить нарушений своего распорядка. С этого момента родственники стали гостить у него гораздо реже.

Моэму льстило, что, выйдя замуж, Лиза породнилась с аристократической семьей, но он всегда с недоверием относился к ее новому мужу. В 1949 году его зять предложил писателю учредить компанию на Нормандских островах, чтобы его наследники могли избежать уплаты налога на наследуемое имущество. Принятие этого предложения означало бы передачу семье Хоупов большой части принадлежащего писателю имущества, в результате чего, как указали Моэму его адвокаты, он утратил бы над ним контроль. Имел ли писатель на то основание или нет, но он пришел к выводу, что его дочь и зять подбираются к его накоплениям. Когда в 1949 году Лиза ждала ребенка, он выразил недовольство тем, что, как ему показалось, они рассчитывали на автоматическое открытие им счета в банке на имя его нового внука. Утверждают, что, как-то гуляя с одним из своих друзей по территории своей виллы, он преднамеренно остановился под окном комнаты, в которой разместилась дочь с ее мужем, и громко сказал своему собеседнику: «Он женился на ней ради денег, а она — чтобы стать титулованной особой».

К 1956 году вопрос о том, как распорядиться наследством Моэма начал вызывать трения в семье. Писателю не нравилась идея передачи управления его финансовыми вопросами в чьи-либо руки по ряду причин, и прежде всего потому, что это предполагало признание его старческой немощи и неспособности принимать здравые решения. Кроме того, он испытывал неоправданные, хотя и вполне реальные опасения остаться без денег, которые позволяли бы ему и дальше жить с комфортом. И наконец, он хотел сам распоряжаться богатством, которое создал упорным трудом в течение более чем полувека.

Хотя отношения между Моэмом и дочерью в 50-е годы оставались натянутыми, он продолжал тратить значительные средства на ее детей. К тому времени он уже открыл счета в банке для детей Лизы от Паравинчини, а в 1953 году уполномочил Элансона сделать то же самое для Джулиана и Джонатана. В 1957 году он дал взаймы дочери 15 000 фунтов на приобретение дома в Лондоне, а в 1959 году, когда он приезжал в английскую столицу, чтобы присутствовать на первом балу внучки Камиллы, он приобрел ей по этому случаю роскошный наряд.

Растущее отчуждение между Моэмом и его семьей в конце 50-х годов явилось лишь одним из показателей подкрадывающегося одиночества. К концу 50-х годов он порастерял многих друзей, которые к тому времени или ушли из жизни или в силу удаленности не могли с ним лично общаться. Неизбежные для пожилого возраста последствия — утрата слуха, памяти и сил — привели к сокращению числа приезжавших к нему гостей и появлению сильной усталости после его регулярных поездок в Лондон, которые всегда кончались обязательными болезнями и необходимостью прохождения курса лечения, что его сильно раздражало. Наконец в ноябре 1958 года он опубликовал свою последнюю книгу «Точка зрения» и объявил, что прекращает писать. На настойчивые уговоры критика Джона Бивена продолжать литературную деятельность Моэм ответил: «Писатель должен ощущать жизнь, быть погруженным в нее. Я же в этом мире сторонний наблюдатель».