От Жемчужных островов до Галапагоса около девятисот миль. В Панаме мне сказали, что на парусном судне этот переход может продолжаться от семи дней до целой вечности. Этим и ограничивались полученные мной сведения.

Даже те, кто уже плавал в этих неприятных местах, не могли сказать мне ничего путного. Когда об этом заходил разговор, люди хмурились и смотрели в сторону моря. «К Галапагосу нужно подходить с востока,– говорили они.– Не вздумайте огибать его с запада, там вы не одолеете пассатов и течений».

Я решил поступить так: плыть на юг, пока не окажусь на широте Галапагоса, а потом повернуть на запад. Кто-то сказал, что стоит мне достигнуть Галапагоса – и все остальное плавание до самой Австралии будет похоже на морскую прогулку. Мне начнут помогать пассаты. Нужно только пробиться к ним – в этом заключалась теперь основная задача. Я мечтал о спасительных пассатах и был преисполнен уверенностью в успехе.

Говоря о погоде в зоне между Панамой и полосой юго-восточных пассатов, нельзя ограничиваться словами «плохая» или «ужасная» – этого далеко не достаточно. Хуже всего, что штормы здесь не случайное, а самое обычное явление. Погода крайне неустойчива, а поэтому путешественник испытывает на себе каждый вид ненастья в отдельности, не говоря уже о всевозможных сочетаниях.

У Жемчужных островов я выдержал один шторм и один шквал, и в то время они показались мне очень сильными. Но когда «Язычник» вышел из Панамского залива, Пандора приоткрыла, как видно, свой сосуд, и я очутился буквально в аду.

Собственно говоря, настоящих штормов не было. Но уж лучше бы меня потрепало с неделю, а потом я мог бы спокойно плыть под парусами целый день, чем подвергаться таким резким переменам погоды.

Чуть ли не каждую ночь я брал два ряда рифов на гроте и ложился в дрейф. А потом вдруг наступал мертвый штиль или ветер настолько слабел, что яхта не могла двигаться против течения. В промежутках между этими крайностями внезапно налетали тропические шквалы. Единственным признаком, по которому можно было угадать налетевший шквал, был вихревой ветер да треск разрываемых парусов.

Поистине эти воды – сущее наказание для моряков. Здесь сталкиваются три враждебных океанических течения, и под килем судна клокочет и бурлит вода. С севера, от берегов Японии и острова Уналашка, движется холодное Калифорнийское течение. Наперерез ему с запада проходит экваториальное противотечение, бурное и стремительное, дышащее зноем тропических морей. А вдоль побережья Южной Америки, из Антарктики, движется холодное Перуанское течение, которое называют также Гумбольдтовым. При столкновении трех этих течений происходит то же caмое что случилось бы, если бы блондинка, брюнетка и рыжая передрались из-за одного мужчины!

И среди всего этого хаоса дул порывистый юго-западный ветер, то крепчая на мгновение, то снова слабея. А так как мой путь лежал на юго-запад, ветер дул мне прямо в лоб. Приходилось лавировать – сначала на юг, затем на запад, борясь с течением, старавшимся отбросить меня назад к Панаме и, надо сказать, порой не без успеха. В иные дни я простаивал целые часы, попав в мертвый штиль. Затем штормовой ветер налетал сбоку, заставляя меня ложиться в дрейф и терять время. А утром вновь наступал штиль, и на яхту потоком обрушивался тропический дождь или налетала гроза, озаряя небо зловещими вспышками молний.

В первый же день моего плавания поднялся южный ветер, крепчавший с каждой минутой. Я взял первые рифы и подумывал уже, не спустить ли один парус, как вдруг ветер мгновенно упал. Огромные волны катились мне навстречу и исчезали за кормой. Через двадцать минут чудовищная туча нагнала яхту, глухо заворчал гром. По правилам мне следовало убрать все паруса и спуститься вниз. Но я боялся, что меня отнесет на юго-восток. Целый день я вертелся на одном и том же месте, борясь с встречным ветром. И теперь попутный ветер был для меня настоящим счастьем. Я поглубже нахлобучил шляпу и остался на палубе. Налетел шквал и наградил яхту энергичным пинком. Через мгновение я уже мчался со скоростью семи узлов! Ну что ж, это меня вполне устраивало.

Представьте себе, как швыряло яхту, захваченную ураганом, как нос ее зарывался в волны! Взлетая на гребень одного вала, «Язычник» врезался в другой, и брызги взлетали высоко вверх до самой верхушки мачты. Вода перекатывалась по палубе и стекала за корму. Яхта с шумом проваливалась между седыми валами, и тут же нос ее рассекал следующую волну. Я решил было привести яхту к ветру и взять все рифы, но потом сказал себе: «Не беда! Куда-нибудь да приплывем!» – а яхта мчалась все дальше и дальше.

Шквал не отпускал меня минут сорок, потом ветер упал, и только океан продолжал бурлить и волноваться.

***

На другой день я впервые наблюдал борьбу двух течений. Внезапно, неизвестно откуда, на поверхности океана появились бесчисленные, конусообразные, юркие волны. Они взлетали и опускались в бесконечной пляске, как бы простирая к небу множество рук. Никогда в жизни не приходилось мне наблюдать подобное зрелище. Казалось, океан страдает от жуткой эпилепсии. Волны попадали и на яхту, но тут же выплескивались из самоотливного кокпита, не причинив никакого вреда. Это под килем встретились два различных течения: рыжая и блондинка вцепились друг другу в волосы.

***

Вскоре произошел еще один необычный инцидент. Дул слабый изменчивый, как говорят иногда в шутку моряки, «дамский» ветерок. День выдался жаркий. Несколько часов я, запустив мотор, тщетно пытался найти свежий ветер. Перед вечером я примирился с судьбой и прекратил поиски. Однако внезапно разыгрался шторм – настолько внезапно, что я не успел спустить паруса. Пока я брал первые и вторые рифы на гроте, шторм разбушевался не на шутку. Седые валы вздымались вокруг меня, и яхту сильно качало. Пришла пора убрать кливер, чтобы не рисковать потерей бушприта.

Плавание под парусами на яхте с бушпритом в штормовую погоду напоминает цирковой номер – балансирование на катящейся бочке. Всякий раз, как бушприт опускался, я оказывался до колен в воде. Примерно каждая четвертая волна была выше других, и вода оказывалась у меня даже в карманах – в жилетных карманах!

Отчаянно вцепившись в ванту, я пытался свободной рукой управлять парусами. В такую бурную, темную ночь упасть за борт отнюдь не желательно. Поэтому я крепко держался и быстро работал. Но в подобные минуты невольно становишься рассеянным. Именно это и произошло со мной. У Жемчужных островов я уже несколько раз плавал с бушпритом во время шторма и считал это пустяковым делом. Но на парусных судах нужно всегда быть начеку. «Язычник» как-то особенно резко накренился, глубоко зарылся в воду, потом задрал нос кверху, нацелив бушприт в небо. Не удержавшись, я кубарем покатился прямо в набегавшие волны.

Я мигом вынырнул на поверхность. Волны обрушивались на меня и увлекали к корме. Боканец был в каком-нибудь футе от меня, и я понимал, что нужно поскорее ухватиться за него или еще за что-нибудь, иначе следующая волна отбросит меня под ветер. «Язычник» плыл так медленно, что, напрягая все силы, я почти не отставал от него. Соленая вода застилала мне глаза и затрудняла дыхание. И вот в этот отчаянный миг я почувствовал прикосновение какого-то предмета: сначала подумал, что коснулся руля, но это были штаны, которые я спустил на веревке за корму, чтобы выстирать их. Я подтянулся к поручням и смог, наконец, перевести дух.

Море обрушивало вокруг сокрушительные удары, поражая меня своей беспредельной мощью. Прослужив четыре года в торговом флоте, я и не подозревал о его всесильном могуществе. Находясь на борту большого транспорта, человек чувствует себя не в море, а над морем, он защищен прочными стальными переборками. Когда матрос торгового судна ощущает на губах соленые брызги, для него это целое приключение.

Пока я купался в пене за кормой яхты, не имея сил вскарабкаться на палубу, мне стало ясно, что необходимо спустить с кормы леер, за который можно будет ухватиться, если я снова окажусь за бортом.

Взобравшись, наконец, на судно, я прошел к бушприту и с трудом спустил кливер. Но перед этим я полежал немного на палубе, провожая спокойным взглядом убегавшие назад волны. С ревом исчезали они в ночной тьме. Разумеется, я думал о том, что могло со мной произойти. Моряку, плавающему в одиночку, всегда угрожает такая опасность. Мне здорово посчастливилось, но в следующий раз счастье может отвернуться от меня. Я чувствовал себя неразрывной частью судна, я как бы слился с ним воедино, сражаясь с беспощадным океаном.

Я подумал о том, решился бы я на это путешествие или нет, если бы знал, какие неожиданности подстерегают меня. «Да, решился бы»,– таков был мой ответ. То, что я сделал, было увлекательно, несло с собой сильные ощущения. Несмотря на опасность, я был в восторге. Я испытывал жажду, знакомую всем мужчинам,– жажду приключений. И вдобавок ко всему я приближался к единственной в мире женщине, о которой мечтал,– к Мэри!

***

Утро четвертого дня моего плавания мало чем отличалось от трех первых. Яхта ползла на юго-запад, подгоняемая попутным ветерком. Как всегда, небо казалось мне подозрительным, но я уже успел привыкнуть к этому. Минувшей ночью я взял все рифы на парусах, а на рассвете снова отдал их. Но теперь это было бесполезно: ветер стихал и на море, над которым низко нависло свинцовое небо, начинался штиль.

Я запустил свой трескучий мотор и два часа плыл без парусов, пока не почувствовал дуновение ветра. Он дул, как всегда, с юго-востока и лишь слегка расправил паруса.

Все эти дни я изучал мореходную астрономию, которой раньше не мог заняться, поглощенный другими делами. Кроме того, я определял расстояние, пройденное за сутки, вычисляя скорость пузырей, убегавших из-под киля. Таким путем я установил, что двигался до сих пор со скоростью семи узлов и, повидимому, преодолел половину расстояния до Галапагоса.

В десять часов случилось еще одно происшествие.

Большая тупорылая акула лениво проплыла рядом с «Язычником». Она поглядела на меня крошечными, как у свиньи, глазками и внезапно ударилась о борт своей массивной тушей.

Мне уже давно приходилось видеть и слышать нечто подобное. Не раз, днем или ночью, раздавались удары в борт. Акулы, вероятно, желали почесаться о судно, а может быть, они делали это с каким-то злым умыслом. Впервые я услышал этот зловещий шум, когда плавал у Жемчужных островов. Была ночь. Яхта лежала в дрейфе недалеко от Забоги, и я мирно спал в своей каюте. Меня разбудил страшный удар, от которого содрогнулось все судно. Я кинулся на палубу, думая, что яхта наскочила на риф, так как не знал, где нахожусь. Сначала я решил, что яхта легла на другой галс и повернула к берегу. С палубы ничего не было видно. Ночь была тихая и темная, «Язычник» лениво покачивался на воде. Я растерялся и долго не мог понять, что произошло. Но вот на поверхности показался светящийся след – там двигалась какая-то масса. У самых моих ног эта масса с шумом ударилась о борт, с каким-то жутким скрежетом скользнула вдоль корпуса и скрылась из виду. Это была акула.

С этим я не мог примириться. «Язычник» был обшит дубовыми досками всего в дюйм толщиной, прослужившими уже двадцать шесть лет. Если акулы часто станут пользоваться яхтой вместо скребницы, я рискую очутиться в воде. Поэтому, когда акула снова приблизилась, я изо всех сил метнул в нее гарпун. Испуганная хищница кинулась прочь, вырвала линь у меня из рук и ушла в глубину. Гарпун был безвозвратно потерян. Тогда я привязал к веслу длинный охотничий нож и, как только акула подплывала близко, всаживал ей в бок стальное лезвие на добрых шесть дюймов.

Но вернемся к нашему рассказу. Акула, которая двадцать третьего июня в десять часов утра слегка шлепнула мою яхту, была настоящим чудовищем. Я невольно залюбовался ею. Великолепный экземпляр! Она была длиной в половину моей яхты, с зубами в человеческий палец и держалась с наглостью настоящего бандита.

При виде ее страшных зубов мне захотелось добыть их, чтобы потом показать Мэри. Пусть посмотрит и пощупает эти могучие челюсти.

Достав спортивную острогу и толстую лесу, я привязал к ней самый большой стальной крюк для ловли акул. На крюк я насадил уже порядком обглоданную Поплавком и Нырушкой макрель. Когда акула подплыла, я забросил наживку перед самым ее носом и тут же отвел в сторону, прежде чем хищница успела понять, что к чему; целью этой простейшей психологической уловки было разъярить жадную хищницу. Во второй раз она ткнулась рылом в наживку, которая мгновенно исчезла в ее зубастой пасти.

Я изо всех сил потянул леску. Крюк впился в пасть акулы; испытывая мучительную боль, она попыталась оборвать лесу, потом внезапно заметалась, вздымая фонтаны воды, и рванулась прочь.

Яростно ударяя могучим хвостом, акула уплывала все дальше от яхты, с легким жужжанием разматывай лесу. Когда леса длиной в шестьдесят ярдов размоталась до конца, акула завертелась на крюке, поблескивая серебром в облаке пены.

Хищница тяжело билась в воде, то сгибаясь пополам, то свиваясь почти в кольцо и щелкая зубами. Вот она вынырнула за кормой, потом появилась у самого носа, оставляя кровавые пятна на гладкой поверхности воды. Она переворачивалась на спину и судорожно билась или начинала описывать круги около яхты, сопровождаемая рыбой-лоцманом.

Один раз она нырнула прямо под яхту, футов на сто в глубину, так что я совершенно потерял ее из виду, несмотря на кристальную прозрачность воды. Но самый эффектный рывок она сделала через полчаса после того, как попалась на крюк. Натянув лесу до отказа, она уплыла далеко за корму яхты. Брызги летели во все стороны, позади акулы оставался пенистый след. Описав несколько кругов, акула на секунду замешкалась, потом сделала скачок футов на пятьдесят в сторону, повернулась и кинулась вперед так стремительно, словно хотела могучим рывком оторвать себе голову и оставить ее на крюке. Не натянув лесу до конца, она вдруг выпрыгнула из воды, перевернулась на спину и так дернулась всем туловищем, что если бы леса, будь она даже прочнее металлического троса, была натянута, она бы лопнула, как нитка. После этого акула ослабела и лишь слегка сопротивлялась, когда я подтягивал ее к яхте.

Зубы акулы казались мне просто необыкновенными: длиной не менее двух дюймов и толщиной с карандаш, они двумя неровными рядами торчали в разные стороны, такие острые и огромные, что ей ничего не стоило перекусить любую кость. Невольно завидуя ее силе и гордясь одержанной победой, я перегнулся через перила и слегка щелкнул акулу по носу, который оказался не менее твердым, чем палуба моей яхты.

Огромные челюсти и острые зубы были великолепны. Но как их заполучить? По своей наивности, я думал, что это очень Просто: нужно только втащить акулу на борт, отрубить ей голову, а туловище выбросить в море.

Поплавок и Нырушка, положив передние лапы на поручни, принюхивались к запаху рыбы, шедшему из пасти хищницы, ерзали на месте и мяукали, предвкушая скорое пиршество. Я решил поднять акулу на палубу.

Сперва я попробовал сделать это одним рывком, но едва сдвинул акулу с места – ведь она весила сотни фунтов. Тогда я привязал грота-фал к остроге, вонзал ее в жабры акулы и, подтягивая дюйм за дюймом огромную тушу, с трудом втащил ее через транец на палубу. Какое чудовище! Голова лежала в кокпите, а хвост свешивался за корму. Туловище еще заметно вздрагивало. Взяв топор, я несколько раз всадил его в спину акуле, пока она не замерла в неподвижности. Кровь фонтаном окатила меня.

Внезапно огромное туловище пришло в движение. Перепуганные котята ринулись на нос. Я поглядел им вслед. Раздался громкий треск – и румпель, обломанный у ахтерштевня, упал в море.

На яхте начался разгром. Гигантская акула ожила и перешла в нападение. Могучими ударами хвоста и головы она сбила меня с ног и чуть не сбросила за борт.

Хвост действовал подобно огромному молоту, разбивая, сплющивая и сметая все вокруг. Бак с горючим был смят в одно мгновение, другой медный бак сплющился в лепешку, и содержимое его потекло в трюм. Охваченный страхом, я прижался к поручням. Комингс кокпита зашатался, затрещал и повалился в мою сторону,– не успей я пригнуться, он мог бы меня искалечить.

Тем временем крышка люка свалилась в каюту, послышался треск заднего бортового иллюминатора. Настил кокпита мог рухнуть в любую секунду. «Язычник» прыгал по воде, словно под ударами чьих-то гигантских кулаков.

Я подобрался как можно ближе к чудовищу и всадил топор ему в спину. Акула снова стала яростно извиваться. Переборка между кокпитом и машинным отделением треснула, настил обрушился, канистры с бензином покатились в машинное отделение, голова акулы почти коснулась мотора. Подскочив к ней, я снова и снова вонзал топор в ее тушу.

Разрушение продолжалось. «Язычник» разваливался на моих глазах. Я работал топором, словно обезумевший лесоруб, на голове и на спине акулы образовались уже зияющие раны, спинной плавник был срублен почти до основания. Но акула не унималась. Я боялся, что она проломит палубу или повредит мачту. Я рубил и рубил без передышки, отчаявшийся, весь перепачканный кровью.

Акула головой угодила в мотор, выбила свечи и порвала провода. Потом она перевернулась, легла прямо на гребной вал и несколькими ударами погнула его. Теперь я опасался, что она пробьет борт. Я лег на бок как раз над мотором, изловчился, топором раздробил ей нижнюю челюсть и распорол брюхо.

Акула судорожно дернулась. Я продолжал наносить смертоносные удары, вышиб ей глаз, разрубил туловище от жабер до остатков спинного плавника, но хвост по-прежнему рассекал воздух, подобно хлысту.

Я подполз ближе, чтобы ударить наверняка, и лег поудобнее, собирая все силы. Теперь я нацелился в рыло, которое считал ахиллесовой пятой акулы, и раздробил его до самых верхних зубов. Акула все еще отчаянно билась. Тогда я придвинулся почти вплотную и всадил топор ей в брюхо, чтобы поразить жизненно важные органы.

Я выбился из сил и едва попадал топором в акулу. Но неожиданно все кончилось: широко разинув пасть, она вдруг замерла. Я долго лежал рядом с акулой, надеясь, что она больше не оживет, так как иначе она бы придавила меня, а я не смог бы пошевельнуться. Все вокруг было переломано и залито кровью, я тоже был весь в запекшейся крови.

Прежде чем выбросить изуродованную тушу за борт, мне пришлось заняться другими делами. Нужно было выкачать из трюма не один галлон бензина, кислоты, пролитой из аккумуляторов, и крови. Затем я вымыл палубу, каюту, борта и внутреннюю обшивку. И, наконец, убрал обломки, сложив их в каюте.

Кокпит превратился в зияющую дыру. Посреди нее голодные котята громко мяукали на туше акулы, жадно поводя усами. Я отрезал им порядочный кусок мяса и бросил его на крышку переднего люка.

Вскрыв желудок хищницы, я нашел там целую коллекцию – останки жертв, послуживших ей пищей. Там были два кальмара, большая макрель, множество уже почти переваренной мелюзги, еще одна макрель, на которую я и поймал акулу, несколько костей и кусков мяса, вырванных, очевидно, из тела какой-то крупной рыбы.

После столь упорной борьбы челюсти акулы приобрели в моих глазах особую ценность. Отрубив голову хищницы, я вымыл и вычистил ее желтые ужасные зубы.

Чтобы перебросить через борт тушу акулы, я разрубил ее надвое, но и после этого мне пришлось напрячь все свои силы. Ну, а что касается повреждений, то ремонт кормы отнял у меня более двух недель. К усвоенным мною правилам прибавилось еще одно: никогда не втаскивать акулу на борт.

Мотор совершенно вышел из строя, и починить его можно было, лишь вернувшись в Панаму. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что должен был вернуться в Бальбоа и отдать его в ремонтную мастерскую. Благодаря этому я в конечном счете выиграл бы время. Тогда мое путешествие через Тихий океан было бы не только более быстрым, но и более спокойным и скучным.

Пожалуй, главной причиной того, что я не вернулся в Панаму, было плачевное состояние моих финансов. У меня оставалось всего двадцать пять долларов – сумма, явно недостаточная для капитального ремонта яхты. Кроме того, по моим расчетам, яхта проходила в сутки от восьмидесяти до ста миль, и я надеялся через неделю добраться до Галапагоса, где мотор уже не понадобится. Мне сказали, что там начинаются юго-восточные пассаты, которые дуют непрерывно, и я вполне смогу обойтись без мотора.

Итак, я продолжал свой путь теперь уже только под парусами.