Лео поспешил исчезнуть. Минуя друг друга, они обменялись взглядами: мой друг – уходя, моя жена – возвращаясь. Воспоминания взорвались у меня в мозгу. Как я стою с ней у этой двери, с продуктами, мебелью и нашим новорожденным сыном. Соседи пришли поворковать над ребеночком, повосхищаться. Брат Самуэль повесил на нашу дверь столько шариков, что мы едва пролезли внутрь.

На пороге Мона остановилась. Ее нужно было приглашать в собственный дом.

– Входи, – сказал я.

Один только ее запах, пролетевший передо мной, вновь пустил ток в самых позаброшенных уголках моего сердца. Я знал этот запах. Мыло, которое она всегда покупает в аптеке. Аромат, который я встречал в каждом уголке ее тела.

Я постарался не коснуться ее, когда она входила. Но воздух все равно вибрировал. Тело отозвалось неистово. Но умом я замечал различия. Волосы стали короче, они уже не зачесывались назад, а свободно свисали вдоль лица. Под глазами у нее появились первые намеки на морщинки, но шея и руки – тоньше, чем я помнил, силуэт стал более подтянутым. Очертания тела скрывало все то же черное платье без рукавов, простое, но очень ей идущее, ее любимое, – редкое сочетание традиционности и современности, достоинства и свободы. На плечах лежал тонкий черный свитер, который она надевала, когда женщинам требовалось закрыть руки. Я никак не мог понять, что должен сказать мне этот наряд.

– Можно сесть? – спросила она.

Я показал рукой на стул и предложил ей выпить.

– Мне бы воды.

Она оглядела комнату, и в ее глазах промелькнула боль. Ничто не изменилось, даже фотографии в рамках. Я все оставил ради ее памяти, ради надежды на ее возвращение. Как истинные римляне, мы с Петросом построили дороги вокруг руин.

– Спасибо, – сказала она, когда я вернулся с бокалами.

И снова я постарался, чтобы наши руки не соприкоснулись.

Она подождала, пока я усядусь напротив, собралась с духом и заставила себя встретиться со мной взглядом. Потом Мона заговорила, и слова выходили неловкими, словно, даже заучив речь, она не смогла приготовиться, словно теперь она видела, что ее муж – не просто аудитория из одного человека. Все загубленные часы и дни, одинокие недели, месяцы и годы столпились вокруг меня и смотрели на нее, сидящую напротив, и ждали у меня за спиной ответа. Что тут можно было сказать? Неразделенные мгновения уходили далеко в прошлое, и она понимала: до некоторых из них невозможно дотянуться словами.

– Алекс, – начала она, – я знаю, у тебя много вопросов о том, что произошло. О том, где я была. И я попытаюсь ответить на все вопросы, которые ты захочешь задать. Но прежде мне нужно кое-что рассказать.

Она сглотнула. Во взгляде читалось отчаянное желание убежать.

– Когда я ушла, – продолжала она, – я ведь на самом деле считала, что делаю лучше для тебя и для Петроса. Я боялась того, что могло произойти, останься я с вами. Голова лопалась от ужасных мыслей. Но уже некоторое время я снова чувствую себя собой. Сейчас мне лучше. Я хотела позвонить или прийти повидать вас обоих, но боялась. Мой врач говорит, риск рецидива низок, но даже если это один шанс из тысячи, я не могу заставить тебя и Петроса вновь через это все пройти.

Я хотел перебить, но Мона подняла руку и попросила дать ей закончить, пока она в состоянии говорить. На мгновение она показалась мне совершенно изможденной, каждый мускул у нее на шее напрягся, а ямочки на щеках стали темнее оттого, что она крепко стиснула зубы. В эту секунду я подумал, что годы отсутствия измотали ее, словно раскаяние пожирало ее изнутри. В мешанине всех моих чувств доля гнева ослабла. Я не мог забыть, как мы с Петросом страдали без нее, но сейчас понимал, что страдали не мы одни.

– Я просила свою семью узнать, как вы с Петросом поживаете, – продолжала Мона. – Они порасспрашивали и услышали, что у вас все в порядке. И все у вас хорошо… Так что мне показалось несправедливым переворачивать вашу жизнь с ног на голову только потому, что мне так удобно.

Впервые она разрешила себе опустить глаза.

– Но потом я услышала про Симона… Я знаю, как ты его любишь. Как тебе должно быть тяжело. И тогда я сказала себе: раз все уже и так перевернулось с ног на голову, возможно, сейчас тебе нужна помощь.

Последние слова прозвучали неуверенно, почти вопросительно. Словно Мона боялась, что не имеет права на ту надежду, которая в них сквозила. Сказав все, что хотела сказать, она нервно сглотнула, снова положила руки на стол и еще раз решилась посмотреть на меня.

– Ты слышала о Симоне? Откуда? – тихо спросил я.

По ее лицу пробежало облегчение. Намного легче ответить на этот вопрос, чем на множество других, остающихся без ответа.

– Новый парень Елены работает в канцелярии викария, – сказала Мона. – Он видел бумаги.

Елена. Двоюродная сестра Моны. Даже из одного ее кабинета новость уже могла разлететься широко.

– А кто рассказал тебе о Петросе и обо мне? – спросил я.

Облегчение ушло. Когда она снова заставила себя посмотреть мне в глаза, я приготовился выслушать трудные известия.

– Мои родители, – призналась она. – В прошлом году я снова с ними общалась.

Это был удар. Целый год эти ужасные люди скрывали ее от меня!

– Я заставила их поклясться, что они тебе не скажут. – Она молитвенно сложила руки в безмолвной просьбе не винить ее родных.

Мой гнев утих. Но лишь потому, что на воздетом пальце я увидел кольцо, которое подарил ей. Она до сих пор его носила. Или – хотя бы надела сегодня.

– А где ты все это время жила? – спросил я.

– На квартире в Витербо. Я там работаю в больнице.

Витербо. Два часа отсюда. Последняя станция на железнодорожной ветке, идущей на север. Мона уехала так, чтобы не уходить окончательно, но оказаться как можно дальше, без риска столкнуться со мной случайно.

Однако ни на побережье, ни в горах она скрываться не стала. Витербо – суровый средневековый город. Самая большая его достопримечательность – дворец, куда раньше приезжали папы, чтобы отдохнуть от Рима, и который возвышается над окрестностями, как собор Святого Петра. Она специально там поселилась, решил я. Пытать себя воспоминаниями.

Ее глаза наткнулись на фотографии Петроса. Мона не могла оторвать от них взгляда, и уголки ее рта начали опускаться. Она изо всех сил старалась выстроить стену перед нахлынувшими чувствами, но вдруг моргнула, и слезы запрыгали с ресниц по щекам, будто капли воды, танцующие на раскаленной сковородке. Но, стараясь не поддаваться слабости, Мона словно балансировала на проволоке, и лишь жесткое самообладание помогало удерживать равновесие.

Захотелось взять ее руки в свои. Но я тоже балансировал на проволоке. Поэтому достал бумажник, вытащил фотографию Петроса и подвинул на середину стола.

Мона взяла фотокарточку в руки. И, видя, в какого мальчика вырос наш младенец, сдавленно сказала:

– Он так похож на тебя…

Первая ложь нашей встречи после разлуки. Он не похож на меня. Мягкость черт – от Моны. И темные ресницы. И выразительный рот. Но возможно, Мона говорила не о лежащей перед ней фотографии. Ее голос звучал отстраненно, взгляд блуждал. Она озвучила заранее составленное представление о том, каков сейчас Петрос. Он похож на меня потому, что именно я его одеваю, подстригаю каждый месяц волосы и расчесываю каждое утро. Даже на рисунках Петроса, которые мы повесили на стену, неуверенный почерк его автографов едва похож на мой. Петрос – дуэт, который мы с Моной написали вместе. Звучание этой музыки похоже на меня, но лишь потому, что я исполнял ее в одиночку.

– Мона!

Она смотрела на меня пустыми глазами. Она замыкалась в себе. Все ее движения сейчас выражали просьбу не торопиться. Мона была сильна, но встреча оказалась тяжелее, чем она представляла себе.

Я много лет ждал, чтобы задать один-единственный вопрос, и он сейчас бурлил в моей душе. Она задолжала мне ответ. И все же я не мог решиться. По крайней мере, видя, в каком Мона состоянии.

– Знаю, что ты чувствовал, – сказала она.

Она обвела рукой свои фотографии в рамках.

– Не понимаю я… – Она вдруг тяжело, надрывно задышала. – Я надеялась… Знала, что это глупо, но надеялась, что ты будешь жить дальше.

В глубине этих слов плескалась непроглядная тьма. Словно Мона не могла понять, в чем радость упорного нежелания забывать. Но как могло быть иначе?

– Мона, – тихо спросил я, – ты нашла кого-нибудь?

Она измученно замотала головой, и мне показалось, что ей очень тяжело отвечать.

– Тогда почему ты ни разу так и не…

Она замахала руками. Хватит! Не сейчас.

Мы – чужие люди. Нас ничто не объединяет, кроме осколков пережитого. Пожалуй, за один вечер дальше мы продвинуться не сможем.

– Значит, – сдавленно продолжила она, – у Симона все хорошо?

Я отвел взгляд. Несколько лет она и ее семья хранили тайны от меня. Теперь она спрашивала о моей тайне.

– Он никого не убивал, – ответил я.

Она энергично закивала, давая понять, что в этом не сомневается. Деверь, которого она когда-то считала непонятным и непредсказуемым, превратился в непогрешимого святого.

– Не знаю, почему его преследуют, – сказал я.

На миг ее лицо осветила нежность. Ее, как впервые, трогала моя преданность брату, которая сейчас, после всех лет разлуки, заиграла для нее новым смыслом.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросила она.

– Не знаю. – Я постарался, чтобы мой голос прозвучал абсолютно бесстрастно. – Надо подумать, как будет лучше для Петроса.

– Алекс! – решилась она. – Я бы все отдала, чтобы увидеть его!

Прежде чем я успел подумать, у меня само вылетело:

– Тогда я хочу, чтобы ты с ним встретилась!

– Хорошо, – сказала она и выпрямилась. – Я бы очень этого хотела.

Она то и дело бросала взгляды на радиоуправляемую машинку Петроса, стоявшую на полу. Красный «мазератти» со сломанной осью, пострадавшей от лихаческого наезда на средневековую стену. На дверце Петрос нацарапал свое имя. Мона не могла отвести глаз от его неловких каракулей.

– Безумно бы хотела… – повторила она тише.

Почувствовав, как много значат для меня эти слова, я понял, что пора приостановиться. Если надежда приходит так легко, не менее легко придет и разочарование.

– Нельзя, пока Петрос не будет готов, – сказал я. – А мне нужно время, чтобы его подготовить. Нельзя, чтобы ты просто пришла и постучалась как ни в чем не бывало.

Она сжалась, заперлась в своем молчании.

Я наконец встал и сказал:

– Петрос сейчас во дворце у моего дяди. Мне нужно к нему.

– Конечно.

Мона поднялась. Стоя, она казалась сильнее. Она поплотнее закуталась в свитер, задвинула стул на место. У дверей замешкалась, предоставляя мне возможность распоряжаться нашим прощанием. Но мысль о ее отъезде наполняла меня предчувствием бескрайнего одиночества. Если утром она вернется в Витербо, мне придется таиться от Петроса. И я тогда не смогу сказать ему, что сегодня произошло.

Мои колебания усиливались, и Мона подняла руку, словно коснулась стеклянной стены.

– Вот мой номер, – сказала она. В руке у нее был зажат клочок бумаги с заранее написанным телефоном. – Позвони мне, когда вы с Петросом будете готовы.

Когда она ушла, в квартиру тихонько вернулся Лео. Он ничего не сказал. Мы возвратились к самым старым привычкам нашей дружбы. В молчании он прошел со мной обратно до дворца Лучо.

У двери он похлопал меня по плечу и многозначительно посмотрел в глаза.

– Если захочешь поговорить… – сказал он и сделал рукой движение, как будто звонит по телефону.

Но мне не хотелось.

Петрос спал. Он перевернулся на кровати, так что ноги почти касались подушки. Я подвинул его, и мальчик открыл глаза.

– Babbo, – отчетливо произнес он и снова провалился в бездну.

Я поцеловал сына в лоб и погладил по руке.

Матери, жившие по соседству, спрашивали, как справляется отец-одиночка. Они видели меня на детских праздниках, на собраниях, где подрастающие ученики должны были подружиться, пока не начались занятия в школе, и говорили, как Петросу повезло, что у него есть я. Они даже не подозревали, что я – призрак. Затонувший корабль, которого тянет на поверхность маленький мальчик, свисающий с турника на детской площадке. Бог забрал Мону, но оставил мне Петроса. Но теперь она на расстоянии одного телефонного звонка. А я не знал, смогу ли заставить себя набрать эти цифры.

Я помолился за Симона и решил лечь на полу. Пусть мой мальчик получит кровать в свое полное распоряжение. Но прежде чем на цыпочках выйти из комнаты, я прошептал ему на ухо:

– Петрос, она вернулась!