В семь тридцать утра я стоял у дворца трибунала. За Петросом присматривали брат Самуэль с остальными аптекарями, меня же Миньятто попросил прийти пораньше. Он был уже на месте, ждал на скамейке во дворе, держа в руке список сегодняшних свидетелей. Он молча протянул его мне. Первым значился Гвидо Канали, потом два человека, которых я не знал. Последним в списке стояло имя Симона.

– Он и правда придет? – спросил я.

– Не знаю. Но сегодня у трибунала может оказаться последний шанс. – Миньятто повернулся ко мне, словно ради этого меня и пригласил. – Святой отец, есть вероятность, что трибунал закончится уже сегодня.

– Почему вы так считаете?

– Архиепископ Новак остановил дачу показаний о выставке, и судьям теперь весьма проблематично установить мотив. А без записей видеокамер они не смогут установить и факт совершения преступления.

– Вы хотите сказать, что Симон может выйти на свободу?

– Судьи предоставляют укрепителю правосудия право предложить новых свидетелей, но, если ничего не поменяется, трибунал может найти основания к продолжению слушаний несущественными. Обвинение будет снято.

– Это замечательно!

Он положил руку мне на плечо.

– Причина, по которой я вам это рассказываю, состоит в том, что я решил приобщить к делу в качестве вещественного доказательства телефон Ногары. Трибуналу потребовался образец записи голоса для судебной экспертизы: они хотят сравнить с образцом запись, которую Ногара оставил на телефоне вашего брата в посольстве. Приветствие в голосовой почте на мобильном телефоне Ногары дает мне удобный повод предъявить все записи. Я возлагаю надежду на то, что судьи заинтересуются сообщениями, которые ваш брат оставил Ногаре в Кастель-Гандольфо. При этом я должен самым строгим образом осудить подобный способ получения вещественных доказательств. Нам повезло, что закон запрещает прокураторам давать показания в суде, иначе вам пришлось бы отвечать на очень непростые вопросы. Я не знаю, кто дал вам телефон, но должен еще раз подчеркнуть: ради вашего брата, подобное больше не должно повториться, если заседание продолжится.

– Безусловно, монсеньор!

Он расслабился.

– Я составил прошение о том, чтобы отца Симона отдали на поруки вашему дяде. Не знаю, удовлетворят ли это прошение. В любом случае я не вижу, как его показания могут помочь обвинению, поскольку говорить он отказывается.

Миньятто забрал список и, поковырявшись с замками, вложил бумагу в портфель.

Я обнял его одной рукой и сказал:

– Благодарю вас, монсеньор!

Он в ответ легонько похлопал меня по спине.

– Меня не благодарите. Благодарите его!

Вдалеке, приближаясь к Дворцу трибунала, шел архиепископ Новак. Мы молча смотрели, как жандармы впустили его и закрыли за ним двери.

Без нескольких минут восемь двери зала суда снова открылись, уже для всех остальных. В назначенное время судьи вышли из судейской. И без предисловий обратились к жандарму:

– Офицер, пожалуйста, пригласите первого свидетеля.

В зал пригласили Гвидо. Он приехал в черном костюме, серой рубашке и серебристом галстуке, с массивными золотыми часами на руке. Только задубевшая кожа выдавала в нем сельского жителя. Нотариус встал, Гвидо принял обе присяги и представился как Гвидо Андрео Донато Канали, единственный человек в Риме, у которого больше имен, чем у папы.

– Вы присутствовали в Кастель-Гандольфо в ночь, когда был убит Уголино Ногара? – спросил председательствующий.

– Верно.

– Пожалуйста, расскажите нам, что вы видели.

– Я отрабатывал смену, и мне позвонил отец Алекс Андреу, брат обвиняемого. Попросил открыть ему ворота.

Старый судья подался вперед. В речи Гвидо не слышалось ни обычной грубости, ни развязности. Он даже не показал пальцем, когда назвал мое имя.

– Я отвез его на своем грузовике, – продолжал Гвидо. – Мы доехали почти до самого…

– Стоп! – Судья хлопнул рукой по столу. – Вы открыли ворота, потому что вас попросил об этом приятель?

– Монсеньор, – стушевался Гвидо, – я не должен был этого делать. Теперь я понимаю. И приношу свои извинения.

– И куда именно вы привезли вашего друга, брата обвиняемого? – сердито спросил председательствующий.

– От ворот ведет всего одна дорога. По ней мы и направились. Затем отец Алекс увидел своего брата и вышел.

Миньятто поднял руку.

Но молодой судья предвидел возражение.

– Синьор Канали, вы видели обвиняемого? Вы знаете, что брат видел его?

Гвидо глотнул воды и громыхнул тяжелыми часами.

– Я знаю, где нашли тело Ногары. Прямо рядом с тем местом, где отец Алекс вышел из моего грузовика. Вот.

Председательствующий судья развел руки.

– Давайте по хронологии: в какое время с вами связался брат ответчика?

– Примерно за пятнадцать минут до того, как появился у ворот. Я смотрел на телефоне. В шесть сорок две.

– И откуда он звонил?

– Со стоянки у подножия холма, – ответил Гвидо.

Судья что-то записал.

– Сколько времени надо, чтобы доехать отсюда до Кастель-Гандольфо?

– Семнадцать миль. Три четверти часа.

– Вы уверены?

– Я этот путь проделываю каждое воскресенье, когда езжу к матери.

Судья сделал еще одну пометку.

– Но в ночь убийства доктора Ногары шел дождь?

– Еще какой! Прямо наказание божье.

– Значит, поездка могла занять больше времени?

Гвидо пожал плечами.

– Когда разнепогодится, люди не выезжают. Меньше транспорта на дорогах. По-всякому бывает.

Я понял, куда клонит судья. Он верил, что Гвидо в Кастель-Гандольфо ничего не видел, но подсчитывал, когда Симон мне позвонил, – рисовал новый график дня смерти Уго. Я заметил, что у Миньятто озабоченный вид.

– Благодарю вас, синьор, – кивнул председательствующий.

Он уже собирался отпустить Гвидо, но Миньятто дал ему знак, и судья разрешил монсеньору подойти. На глазах у зала Миньятто положил перед председательствующим лист бумаги, судья молча прочел и кивнул.

– Еще один, последний вопрос, – сказал он.

Гвидо в первый раз бросил взгляд на меня. Его глаза горели ненавистью. Я понял, что ему страшно и хочется поскорее уйти домой.

– Конечно, – ответил он.

– Почему вы открыли ворота брату обвиняемого?

Я увидел, что задумал Миньятто, и на секунду пожалел Гвидо. Все уже и так было ясно, но если этот вопрос нужен, чтобы освободить Симона, пусть спрашивает.

Гвидо просветлел. Он ничего не понял.

– Я сделал это потому, что мы с отцом Алексом вместе выросли. Мы старые друзья.

– Вы вымогали у него взятку? – прищурился председательствующий. – Два билета на выставку доктора Ногары?

Старый судья жестко смотрел на Гвидо сверху вниз. Тот сжался, как нашкодивший щенок.

– Ну… То есть… – Гвидо повернулся ко мне, словно прося поддержки. – Все было не совсем так. Я только сказал…

Миньятто делал в блокноте заметки, вернее – сосредоточенно царапал неразборчивые каракули, чтобы никто не заметил торжествующую улыбку на его лице.

– Синьор Канали, – с отвращением сказал председательствующий, – вы свободны. Трибунал выслушал ваши показания.

Несколько ошарашенный Гвидо поднялся, поправил пояс, разгладил на животе галстук и молча вышел.

– Офицер, следующего свидетеля, пожалуйста. – Судья посмотрел на лежащий перед ним перечень. – Прошу вызвать синьора Пеи.

Один из неизвестных мне людей в списке Миньятто.

«Кто это?» – написал я в блокноте.

Миньятто не ответил.

Человек назвал себя: Джино Пеи, шофер понтификальной автомобильной службы. Видимо, один из не объявленных ранее свидетелей, поскольку Джанни никогда не говорил, что кого-то из шоферов вызывали для дачи показаний. Миньятто внимательно наблюдал за ним.

– Синьор, – спросил председательствующий судья, когда с присягами закончили, – здесь сказано, что ваша должность – диспетчер смены. Что это значит?

– Монсеньор, это не должность, а только уровень ответственности. Это значит, что я – шофер, который распределяет работу по своим коллегам по мере поступления вызовов.

– Иными словами, вам известно обо всех поступающих вызовах.

– Во время моей смены – да.

– А как долго вы работаете шофером в службе?

– Двенадцать лет.

– Сколько пассажиров вы перевезли за двенадцать лет?

– Сотни. Тысячи.

– Если бы мы спросили вас о конкретном пассажире, насколько отчетливо вы могли бы его вспомнить?

– Монсеньор, мне помнить не нужно. Мы ведем записи. Время поступления заказа, время выезда, адрес подачи, место назначения.

Судья просматривал список вопросов со стороны обвинения – от укрепителя правосудия.

– Хорошо. Я бы хотел расспросить вас о дне, когда убили Уголино Ногару.

Вряд ли кто-то, кроме меня, знал, что эта линия допроса зайдет в тупик.

– Монсеньор, прошу прощения, – нервно сказал Джино. – Но как я уже сказал вчера вечером господину, – он показал на укрепителя правосудия, – на этот вопрос я ответить не могу.

– Почему?

– От того дня записей не осталось.

– Что вы хотите этим сказать?

– Нам приказали не вести путевых листов.

– Кто приказал? – недовольно спросил старый судья.

Джино Пеи замялся.

– Монсеньоры, я не могу вам ответить.

Укрепитель правосудия смотрел на судей, оценивая реакцию трибунала.

Председательствующий первым понял, с чем только что столкнулся суд.

– Вы ранее дали присягу не обсуждать этот вопрос?

– Совершенно верно.

Монсеньор снял очки и потер переносицу. Укрепитель правосудия сидел как на иголках. Судьи не обладают полномочиями отзывать присягу. Заранее выстроенная база допроса только что провалилась.

– Что за ерунда? – прошипел старый. – Кто приводит к присяге шоферов?

Укрепитель правосудия покачал головой, соглашаясь с вопросом. Я глянул на Миньятто. Тот не отрываясь смотрел на укрепителя.

– Есть ли какая-либо информация об обвиняемом, которую вы имеете право нам рассказать? – спросил председатель.

– Нет, – ответил Джино.

– Тогда, может быть, вы расскажете нам, что видели в Кастель-Гандольфо?

– Не могу, монсеньор.

Тишину нарушало только щелканье клавиш под пальцами нотариуса.

Судьи коротко посовещались, и председатель сказал:

– Достаточно. Вы свободны. Трибунал готов выслушать следующего свидетеля.

Когда уходил Пеи, я в волнении посмотрел на Миньятто, почувствовав, что слушание еще на один дюйм приблизилось к освобождению Симона. Атмосфера в зале суда изменилась. Судьи нервничали. Один катал в ладонях ручку, туда-сюда.

В зал вошел сонного вида мирянин с печальным взглядом. У него были мешки под глазами и мясистый нос. Он поклонился судьям, принял присягу и назвал себя: Винченцо Корви, экс перт-криминалист римской полиции. Миньятто нахмурился.

– Синьор Корви, – сказал молодой судья, – в ваш отдел обратилась за консультацией по данному делу ватиканская полиция. Что они хотели узнать?

– Они запросили экспертизу двух предметов, найденных на месте преступления, и идентификацию записи голоса.

– Можете описать эти вещественные доказательства?

– Два найденных на месте преступления предмета – стреляная гильза от патрона калибра шесть – тридцать пять миллиметров и человеческий волос. Запись голоса – сообщение на автоответчике.

– Давайте начнем с улик из Кастель-Гандольфо. Пуля и волос были найдены вместе?

– Нет. По отдельности.

– Расскажите трибуналу о ваших выводах.

Корви достал очки и глянул в отчет.

– Пуля находилась рядом с телом и обладает деформациями, соответствующими входным и выходным отверстиям на черепе покойного.

– Вы утверждаете, что доктор Ногара был убит этим выстрелом?

– Почти наверняка. Пуля того же калибра, что и та, которой выстрелили из оружия, исследуемого судом в качестве вещественного доказательства, а именно «беретты – девятьсот пятьдесят».

У Миньятто округлились глаза. Сперва он переводил взгляд с Корви на судей и на укрепителя правосудия, потом поднялся и заявил:

– Защите не было известно, что орудие убийства обнаружено.

Судьи тоже выглядели удивленными.

– Трибуналу тоже не было этого известно, – строго сказал один из них.

Корви старался не встречаться с ними взглядом и перебирал бумаги, делая вид, что разыскивает какой-то документ. Вид у него был пристыженный. Ни одному доброму католику в наших городских стенах не хотелось огорчать церковный суд.

Главный судья снизил тон.

– Синьор, – примирительно сказал он, – раз уж наши жандармы скрывают от нас информацию, мы были бы весьма благодарны, если бы узнали от вас подробности.

Эти слова меня порадовали. Если версия жандармов ставится под сомнение, то Симон еще ближе к свободе.

Почти с минуту Корви ничего не говорил, только ворошил лежащие перед ним документы. Все это время Миньятто пристально смотрел на укрепителя правосудия.

Наконец Корви достал из кипы бумаг один лист.

– А, вот он, – сказал эксперт. – Да, я был прав. Оружием послужила «беретта – девятьсот пятьдесят».

Со стороны судей раздались возгласы недоумения.

– Когда жандармы его обнаружили? – спросил председатель.

Корви поднял глаза.

– Насколько я знаю, его не обнаружили. Это не опись улик, а свидетельство о регистрации огнестрельного оружия. – Он потряс бумагой. – «Беретта – девятьсот пятьдесят» – оружие, ко торое Уголино Ногара официально зарегистрировал в полиции.

Потрясенный Миньятто повернулся ко мне.

– У Ногары было оружие?!

– Я ничего об этом не знаю, – неуверенно ответил я.

– Синьор, – срывающимся голосом произнес старый судья, – вы говорите, что этого человека застрелили из собственного ружья?

– Не из ружья, – поправил Корви. – Из пистолета.

– Это боевой пистолет?

Корви снова покопался в бумагах и достал фотографию из каталога производителя: маленький черный пистолет в вытянутой руке. Беретта была короче ладони.

– Как это возможно? – спросил председатель.

Итальянцы очень редко приобретали такое оружие.

– Итальянские разрешения выдаются главным образом на охотничье оружие, – сказал Корви, демонстрируя еще одну бумагу. – У Ногары было разрешение на оружие для самообороны. Это еще одна причина, по которой идентификация почти не вызывает сомнений.

Мне вспомнилась запись в медицинской карте Уго. «Боится преследования, боится, что кто-то может причинить ему вред». Я написал в блокноте: «Можете спросить, когда он обратился за разрешением?»

Но ответить Миньятто не успел – председатель словно прочитал мои мысли.

– Дата подачи заявления – двадцать пятое июля, – ответил на его вопрос Корви.

Всего за неделю до этого Майкла избили в аэропорту. Видимо, Уго решил вооружиться после того, как нашел в почтовом ящике фотографию Майкла.

– То есть вы предполагаете, – сказал молодой судья, – что кто-то взял пистолет Ногары, убил его из этого пистолета и… что потом он сделал с оружием?

– Это должна установить ваша полиция. – Корви поднял руки, словно отстраняясь. – Все, что я могу, – сообщить вам результаты экспертизы и данные из архива.

Миньятто перекладывал бумаги на столе. Найдя список свидетелей, он еще раз внимательно изучил столбик имен, словно лишний раз хотел убедиться, что никого из жандармов сегодня не вызовут.

– Вы упомянули еще одну улику, которую вас попросили исследовать, – сказал председатель, глянув в записи. – Что это была за улика?

– Ваша полиция нашла в машине убитого человеческий волос, – кивнул Корви. – Его отправили к нам на идентификацию.

Миньятто запротестовал: Симон неоднократно сидел в машине Уго, волос ничего не доказывает. Но на этот раз судьи не дали ему вмешаться. Их внимание занимал автомобиль. Уго не мог пронести пистолет на встречу священников в Кастель-Ган дольфо, поэтому разбитое стекло приобретало особое значение.

– Где именно обнаружили волос? – спросил судья.

– Рядом с водительским местом.

Странно. Уго никому не разрешал садиться за руль его машины.

– Волос принадлежал отцу Андреу? – спросил судья.

– Да.

Однако произнес он это, странно запнувшись. И в этот миг меня охватило мрачное предчувствие. Я совершил огромную ошибку.

Корви уставился в отчет лаборатории.

– Мы смогли сопоставить данные экспертизы с анализом крови, сделанным три года назад в тюрьме Ребиббия.

Страх упал на меня, словно тень.

– Имя, указанное на образце крови, – Александр Андреу, – сказал Корви.

Миньятто сдвинул брови. Он поднял глаза, словно хотел убедиться, что это ошибка. Потом, побелев, повернулся ко мне.

Я молчал. Судьи смотрели на нас.

– Перерыв, – выдавил Миньятто и обратился к судьям: – Прошу вас, монсеньоры. Мне нужен краткий перерыв.

Миньятто молча ходил по двору. Из ниш на соборе Святого Петра строго смотрели вниз мраморные статуи размером с двухэтажный дом.

– Монсеньор, мне нужно было увидеть машину, – сказал я. – Я не знал…

– Вы пробрались в гараж с конфискованными автомобилями? – перебил он, продолжая мерить шагами двор.

– Да.

– Вы были один?

Я решил не впутывать Джанни.

– Да.

– Вы забрали из машины Ногары его телефон? – Миньятто рубил воздух ладонью, разделяя время на мелкие кусочки.

– Нет.

Он остановился.

– Тогда откуда он взялся?

– Из службы здравоохранения.

Миньятто чуть не утратил дар речи.

– Что вы наделали?

– Я думал…

– Что вы думали? Что никто не заметит?

– Я пытался помочь Симону.

– Хватит! Вы это с самого начала задумали? Вы и ваш дядя? Хотели самостоятельно решить исход слушаний?

– Конечно нет!

Он подошел ко мне.

– Вы понимаете, что с нами сейчас сделал укрепитель правосудия?

Я не понял, о чем он говорит. Обвинение ничего не добилось ни от Гвидо, ни от Джино Пеи.

Но когда я брякнул это вслух, Миньятто взорвался:

– Не будьте наивны! От Канали он получил ровно то, что хотел. А как он говорил с шофером – это просто гениально!

– Что вы имеете в виду?

– «Кто приказал шоферам не вести записи? Кто мог привести шоферов к присяге?» Ну и кто же это мог быть? Автомобильная служба подчиняется вашему дяде!

– Вы слишком много домысливаете.

– Тогда скажите мне: какой был смысл выслушивать показания Гвидо Канали? Он ничего не видел. Ни вашего брата, ни Ногару, ни место преступления. Зачем было вызывать его в качестве свидетеля?

– Я не знаю.

– Затем что он видел вас, святой отец. И мог показать, что первой реакцией вашего брата было позвонить не в полицию, а своей семье. В полицейском рапорте сказано, что жандармы подумали, будто вы оба нуждаетесь в помощи, потому как вы приехали раньше их. Вы подкупили Канали, используя билеты, полученные от вашего дяди. Разве вы не видите, какой сценарий разворачивает укрепитель?

Я не в силах был произнести ни слова.

– Какой вопрос сейчас задают себе судьи? Записи с камер наблюдения пропали. Путевых листов из гаража – нет. Свидетели находятся под присягой о неразглашении. Во всем деле больше всего обращает на себя внимание молчание. Судьи хотят знать, откуда идет давление, и именно на этот вопрос им и отвечает укрепитель правосудия. Ваш брат позвонил вам с просьбой о помощи. Ваш волос в машине позволяет предположить, что вы помогали ее вычистить. Ваш дядя заставил шоферов дать клятву о соблюдении секретности, потом разрешил вашему брату внести изменения в экспозицию по своему усмотрению. Выставка как улика больше использоваться не может. На что указывают все эти умолчания, святой отец? О чем говорит отказ вашего брата давать показания? То, что в нашем распоряжении мобильный телефон Ногары, лишь подтверждает все, на что намекает обвинение.

– Монсеньор… Я виноват.

Он остановился и поднял вытянутую руку.

– Хватит. Идите.

– Куда?

– Вы впрямь считаете, что я позволю вам сидеть рядом со мной, пока трибунал будет рассматривать свидетельства вашего соучастия? – отрезал он. – Вы поставили меня в такое положение, когда я вынужден, преднамеренно покривив душой, сказать суду, что волос остался в машине Ногары от какой-то вашей прошлой совместной поездки. Мне придется придумывать объяснения телефонному звонку, подкупу, выставке, мобильному телефону. Убирайтесь с глаз моих долой! Единственное, почему я разрешаю вам остаться прокуратором, – я не могу допустить, чтобы вы давали показания.

– Монсеньор, я не знаю, что и сказать. Я…

Но он уже махнул портфелем, повернулся ко мне спиной и пошел прочь.

В дверях дворца показался укрепитель правосудия. Он стоял слишком далеко, чтобы услышать наш разговор, но почему-то смерил меня взглядом. Миньятто прошел мимо него, но они ничего не сказали друг другу. Укрепитель продолжал на меня смотреть.