Я ждал. Еще долгое время после того, как Миньятто и укрепитель вернулись в зал, я оставался во дворе. Ходил. Маячил возле дверей. Никто не вышел. Я не слишком на это и рассчитывал. Но иллюзия, что я чего-то ожидаю, помогала сдерживать безрассудство. Злое, беспокойное напряжение, которое взывало ко мне, требуя хоть что-то предпринимать.

Например, делать телефонные звонки. Майкл Блэк не отвечал. Я попробовал снова, и в третий раз. Он меня игнорировал, но я решил взять его измором.

На шестой попытке я оставил бессвязное сообщение:

– Майкл, возьмите трубку. Возьмите трубку! Если вы боитесь приезжать в Рим, то хотя бы поговорите с адвокатом Симона. Надо, чтобы он знал, что произошло тогда в аэропорту.

Наговаривая сообщение, я смотрел на дорогу, что вела к папскому дворцу, и выглядывал брата. Увы, напрасно.

Двадцать минут спустя из зала вышел криминальный эксперт Корви. Жандарм проводил его до границы и вывел за ворота в Рим. Симона не было.

И тут перед Дворцом трибунала остановился седан с затемненными стеклами. Я вскочил. Когда шофер вышел, чтобы открыть заднюю дверь, я поспешил к машине.

Заднее сиденье пустовало. Шофер сделал мне знак отойти, но я обошел его и заглянул на место рядом с водительским. Тоже никого.

Через некоторое время двери дворца отворились. Появился архиепископ Новак и, шаркая, пошел к открытой дверце машины. Я шагнул назад.

Глаза Новака были опущены долу. Он даже не взглянул мне в лицо. Но протянул вперед руку, показывая, чтобы я проходил первым.

– Прошу вас, – сказал он.

– Ваше преосвященство!

Он повторил движение рукой, ожидая, пока я пройду.

– Ваше преосвященство, можно мне с вами поговорить?

Это был высокий сутулящийся человек, на несколько дюймов выше меня. Сутану он носил совсем простую. На лице его царила рассеянная грусть, задумчивость, из-за которой он не поднял взгляда и не узнал во мне знакомое лицо из зала суда. Говорили, что, когда он был мальчиком, его отца, полицейского из Польши, сбил грузовик, который тот пытался остановить для проверки. Сейчас Новак возвращался домой, к своему второму умирающему отцу, Иоанну Павлу. Невозможно себе представить, как к трагическому положению Симона привлечь внимание человека, который считал страдание неотъемлемой частью жизни. Но я обязан хотя бы попытаться.

– Пожалуйста, ваше преосвященство, – повторил я. – Это очень важно!

Новак не пошевелился.

– Да, я знаю, отец Андреу, – сказал он и опять взмахнул протянутой рукой.

Наконец я понял. Он приглашал меня в свою машину.

Когда я лез внутрь, сердце мое лихорадочно стучало. Громоздкая сутана занимала много места. Я натянул ее поплотнее и забился в дальний угол заднего сиденья, чтобы не стеснять его преосвященство. Шофер подал ему руку, помогая сесть. Помню, как отец ухватил меня за плечо и показал на Новака, который проходил мимо нас по улице. Архиепископ тогда был молод, примерно как сейчас Симон. Теперь ему было шестьдесят пять. Его тело налилось такой же свинцовой тяжестью, как у Иоанна Павла; у него была толстая, как бочонок, шея, громоздкое лицо и взгляд, который не сдался, но погрузился в себя. Порой Новак еще улыбался, но даже в этих улыбках сквозила печаль.

Он ничего не сказал, когда шофер закрыл за ним дверь. Не заговорил он и когда машина двинулась в путь. Всего на мгновение я увидел Миньятто, покидающего зал суда. Мы встретились взглядами через ветровое стекло, и я успел заметить его изумленно открытый рот.

– А я вас помню, – наконец произнес Новак отеческим голосом. – Еще мальчиком.

Я изо всех сил старался не робеть, не чувствовать себя тем ребенком.

– Благодарю вас, ваше преосвященство.

– И брата вашего помню.

– Почему вы ему помогаете?

Он чуть наклонился ко мне, уменьшая расстояние между нами. Когда я говорил, его поблекшие глаза следили за моими, показывая, что он меня слушает.

– Ваш брат сделал нечто экстраординарное, – сказал архиепископ, чуть изменив последнее, такое «не польское» слово сво им акцентом. – Его святейшество благодарен.

Значит, Новак знал о выставке. И о православных.

– Ваше преосвященство, вы знаете, где содержат моего брата?

Вопрос вышел более эмоциональным, чем я хотел. Но архиепископ казался таким заботливым, таким участливым к моим переживаниям…

– Да, – сказал он и опустил глаза, показывая, что понимает, насколько эта тема для меня болезненна.

– Разве вы не можете освободить его? Неужели невозможно остановить суд?

Мы проехали первые ворота на пути к папскому дворцу, швейцарские гвардейцы встали по стойке смирно и отсалютовали.

– У суда своя цель, – ответил Новак. – Найти истину.

– Но вы ведь знаете истину! Вы знаете, что он пригласил сюда православное духовенство, и знаете почему. Суд – это лишь способ, которым кардинал Бойя хочет оказать давление на Симона и добиться от него ответов по выставке.

Мы проезжали посты один за другим. Седан ни разу не замедлил хода.

– Святой отец, – тихо сказал Новак, – прежде чем завтра откроется выставка, важно, чтобы мы узнали истину о том, почему убили доктора Ногару.

Словно желая подчеркнуть важность вопроса, он попросил шофера остановить машину. Перед нами было крайнее крыло дворца – то, где находились Иоанн Павел и Бойя. Мы стояли во дворе секретариата.

– Ваше преосвященство, мой брат никого не убивал.

– Вы знаете это наверняка, потому что были в Кастель-Гандольфо?

– Я знаю своего брата.

К нам направилась пара швейцарских гвардейцев, почувствовав неладное, но шофер махнул им рукой.

– Если мы освободим его из-под домашнего ареста, – сказал архиепископ Новак, – вы сообщите мне причину, по которой убили доктора Ногару?

Теперь я все понял. Он запретил обсуждение выставки, не желая, чтобы Бойя узнал о визите православных священников, – но без этих показаний Новак не мог выяснить почему застрелили Уго. Ему оставалось только гадать, у кого была причина его убить. Симон держал всех в неведении относительно тысяча двести четвертого года. Даже человека, который подписал бумаги, разрешающие привезти сюда плащаницу из Турина.

– Ваше преосвященство, – сказал я, – Уго Ногара обнаружил, что крестоносцы выкрали плащаницу из Константинополя во время Четвертого крестового похода. Плащаница не принадлежит нам. Она принадлежит православным.

Новак внимательно на меня посмотрел. В его глазах забрезжило едва заметное чувство. Удивление. А может, разочарование.

– Да, – сказал он. – Это правда.

– Вы знали?

– А больше ничего? – спросил он. – Помимо этого?

– Нет. Нет, конечно.

Архиепископ взял меня за руку.

– Вы очень не похожи на своего брата.

Продолжая смотреть на меня, он дважды постучал рукой по сиденью. Шофер вышел из машины. Несколько мгновений спустя моя дверь открылась.

– Подождите, – сказал я, – вы заставите кардинала Бойю отпустить Симона?

Рука шофера легла мне на плечо, веля выходить.

– Святой отец, мне очень жаль, – сказал Новак. – Все не так просто, как вам кажется. Ваш брат рассказал вам не всю правду.

Он пожал мне руку, так, как делал Иоанн Павел на площади Святого Петра, утешая совершенно незнакомых людей. Словно я проделал весь путь, чтобы снова ничего не понять.

– Святой отец, – сказал позади меня швейцарский гвардеец.

И ни слова больше.

Рука Новака отпустила мою, и я вышел. А Новак все продолжал смотреть на меня.

У меня в телефоне висело три сообщения от Миньятто, он приказывал мне немедленно вернуться во Дворец трибунала. Я не стал отвечать.

Вместо этого подошел к гвардейцу, который стоял на часах у восточных дверей и видел, как я выходил из машины архиепископа Новака.

– Давид? – спросил я.

– Деннис, святой отец.

– Деннис, мне нужно повидаться с братом.

Апартаменты кардинала Бойи – прямо над нами. В них – Симон.

– Я позвоню, чтобы вас встретили, – сказал он.

– Не нужно, я сам поднимусь.

Я сделал шаг к двери, но он преградил мне путь.

– Святой отец, сначала мне нужно позвонить.

Я отодвинул его в сторону.

– Скажи кардиналу Бойе, что к нему пришел брат Симона Андреу.

Словно из воздуха возник второй гвардеец.

– Лорис, – сказал я, узнав его, – мне нужно пройти.

Он приобнял меня и повел вниз по лестнице. Внизу спросил:

– Святой отец, что случилось?

– Я иду к Симону, – сказал я, вырываясь.

– Вы знаете, что вам не разрешено.

– Он там, наверху.

– Знаю.

Я резко остановился.

– Ты видел его?

– Нам нельзя входить в апартаменты.

– Скажи мне правду.

Он помолчал.

– Один раз видел.

Волнение сжимало мне горло.

– С ним все в порядке?

– Я не знаю.

– Пропусти меня!

– Идите лучше домой.

Я снова почувствовал его руку и стряхнул ее. Увидев это, второй гвардеец позвонил по рации и вызвал подкрепление.

– Святой отец, – сказал Лорис, – идите.

Я отступил. И во всю силу легких крикнул в сторону окон второго этажа:

– Кардинал Бойя!

Со стороны дирекции секретариата бежало еще два гвардейца.

Я снова шагнул назад и крикнул:

– Ваше высокопреосвященство, я хочу видеть брата!

Несколько рук схватили меня и начали подталкивать к выходу со двора.

– Я скажу вам все, что вы захотите! – кричал я. – Только дайте мне повидать брата!

Я пытался освободить руки, но меня тащили прочь по брусчатке двора.

– Прошу вас! – умолял я их. – Я должен, должен его увидеть!

Но когда мы покинули двор, два швейцарца закрыли металлические ворота.

– Уходите, святой отец, – сказал Лорис, указывая на дорожку, ведущую из дворцового комплекса. – Пока еще можно.

На ватных ногах я поплелся назад.

«Ваш брат рассказал вам не всю правду».

Я смотрел на дворец через прутья железных ворот, чувствуя себя раздавленным. И вдруг там, на другой стороне двора, я кое-что увидел. В окне второго этажа разошлись занавески. Между ними, всего на мгновение, я заметил кардинала Бойю.

В оцепенении я пошел прочь. У внешних ворот дворца меня ждал Миньятто. Увидев выражение моих глаз, он взял меня под руку и сказал охране:

– Я заберу его.

Мы молча шли назад к трибуналу. Не знаю, слышал ли мон-сеньор, как я кричал. Впрочем, наплевать.

Рядом с залом суда был кабинет. Миньятто занялся делами, так и не обмолвившись со мной ни словом. Архивариус протянула ему папку с бумагами и попросила расписаться. Новые показания. Новые свидетели.

– Записей с камер так и нет? – спросил у нее Миньятто.

Она покачала головой.

И как ему удается с такой серьезностью играть в этот балаган?

– Это те, которые я запрашивал? – спросил он, показывая на серию фотографий.

Она проглядела снимки. Я заметил на них знакомые мешки с вещдоками. Предметы из машины Уго. Миньятто отчитал меня за то, что я пробрался в гараж, а теперь запрашивает данные, которые я там нашел. Я сердито глянул на него. Он продолжал молчать.

– Все правильно, монсеньор, – сказала архивариус.

– Спасибо, синьора.

Его рука снова легла мне на спину, выпроваживая из кабинета. Наконец он заговорил со мной.

– Идемте пообедаем, святой отец.

День уже перевалил свой пик и угасал. Миньятто прикрылся от солнца рукой, как козырьком.

– Нет, – сказал я.

– Петрос может к нам присоединиться. Надо поговорить о голосовом сообщении, которое Ногара оставил вашему брату в нунциатуре. Трибунал приобщил его к делу.

– Нет.

Он убрал руку, глядя себе под ноги.

– Я понимаю, что вы испытываете, но, святой отец, может быть, вам лучше сейчас отдохнуть от суда.

– Я буду делать то, что необходимо.

– Что вам сказал архиепископ Новак? – прищурившись, спросил Миньятто.

– Что брат мне лгал.

– О чем?

Я и сам не знал. Имея серьезные основания, он мог скрывать все, что угодно.

– Отец Андреу, скажите.

Но в этот миг зазвонил мой телефон. И я узнал номер.

– Майкл? – спросил я, немедленно ответив.

– Алекс, я был в самолете, не мог взять трубку.

– Что?

– Я сейчас в аэропорту.

– В каком?

– В Тимбукту! Сами-то как думаете? Через час буду в городе. Если адвокат Симона хочет пообщаться, пусть будет готов.

«Это он?» – одними губами спросил Миньятто.

Я кивнул.

– Дайте мне с ним поговорить.

Я протянул телефон.

– Отец Блэк? – сказал Миньятто.

Он достал из-за обшлага сутаны ручку и, открыв блокнот, стал записывать на внутренней стороне обложки. У него за спиной в Музеи и из Музеев сновали грузовики. Я снова подумал о словах архиепископа Новака. До открытия выставки оставалось всего двадцать четыре часа.

– Вы дадите показания? – спросил Миньятто. – Как скоро вы можете быть готовы?

Мой взгляд упал на папку у него в руке. На фотографии, о которых он спрашивал архивариуса. На одном снимке я заметил зарядник Уго. На другом – листок с нацарапанным номером моего телефона.

– Нам надо обсудить то, что с вами произошло. Мы сможем сегодня вечером встретиться в моей приемной?

Кроме того, были фотографии мешков для улик, которые я не успел осмотреть, когда Джанни заторопил меня. Пачка сигарет. Выцветший на солнце ватиканский паспорт – я представил, как Уго махал им швейцарским гвардейцам, въезжая в страну. Связка ключей. Ничего достаточно большого по размерам, что совпало бы с отпечатком под водительским сиденьем машины Уго.

– Он не может присутствовать на встрече. Это не входит в задачу прокуратора.

У меня отвисла челюсть. Брелок на ключах: овальный, с гравировкой из трех букв и трех цифр. DS – триста двадцать восемь.

Я вытянул папку из руки у Миньятто. Он чуть не выронил телефон и недовольно посмотрел на меня.

DSM. Domus Sanctae Marthae. Латинское название «Казы». Три цифры – это номер комнаты. От металлического брелока откололся краешек.

Ключ принадлежал не Уго. Ему не нужен был номер в отеле. Значит, это ключ того, кто взломал «альфу-ромео».

– Не расслышал. Сигнал прерывается. Повторите, пожалуйста.

Я прикрыл глаза. Не надо себя обманывать. Убийца не оставил бы на месте преступления свой ключ. Так чей же он?

Миньятто забрал у меня папку и что-то написал на обложке. Каким странно общительным вдруг стал Майкл. На него это не похоже.

Ответ пришел секунду спустя, когда Миньятто вручил мне телефон со словами:

– Отец Блэк снова хочет с вами поговорить.

– Слушайте меня внимательно, – начал Майкл. – Адвокат сказал, что на нашей сегодняшней встрече вы быть не сможете, поэтому нам с вами надо кое о чем переговорить отдельно. Встретимся после всего у Сятого Петра.

– На площади?

– Нет, в правом трансепте. Я оставлю северную дверь открытой. Вы знаете, о которой двери речь?

Миньятто пытался нас подслушать. Я отошел в сторону.

– Когда? – спросил я.

– Давайте в восемь. И если меня не будет, завтра вам придется искать нового свидетеля.

– Завтра?

– В восемь часов. Вы поняли меня?

Когда я повесил трубку, Миньятто сказал:

– Вам нельзя с ним встречаться. Вам ясно? Только в моем присутствии.

Я ничего не ответил.

– Доброй ночи, монсеньор, – сказал я. – Увидимся утром.

Я позвонил на домашний телефон брату Самуэлю и попросил еще чуть-чуть посидеть с Петросом. Потом набрал номер Моны.

– Все-таки сегодня я не смогу, – сказал я.

Должно быть, она что-то почувствовала по моему голосу.

– Все в порядке? Хочешь, поговорим?

Я не хотел. Но слова сами полились.

– Я зол. Симон соврал мне.

Наступило молчание. Тишина, которая показывала, что в глубине души Мона до сих пор в нем сомневалась.

– О чем соврал? – спросила она.

– Неважно.

Снова молчание.

Наконец она сказала:

– Я у родителей. Могу встретиться с тобой, только скажи где.

– Не могу. Просто… говори со мной.

– Как Петрос? – спросила она.

Я закрыл глаза.

– Я весь день проторчал в суде. Брат Самуэль сказал, что все в порядке.

– Алекс, ты меня беспокоишь. Давай я помогу?

Я сидел на скамейке во дворе трибунала. Служащие, возвращающиеся домой, выстроились в очередь на заправку. Поверх крыш их машин я видел «Казу».

– Мне просто нужно время, чтобы подумать, – сказал я. – Завтра тебе позвоню.

Я помолчал и добавил:

– Прости, что сегодня так получилось.

Прежде чем она успела ответить, я нажал отбой. Ноющая боль, копившаяся в душе последние часы, стала нестерпимой. Когда подобная боль накатывала после смерти матери, мы с Симоном бегали за город и обратно. Холмы. Лестницы. Тени стен. Мы бегали, пока не сгибались пополам, пока не падали на землю, а потом охлаждались в брызгах фонтанов. Я закрыл глаза. «Господи, верни его мне. Я не могу без моего брата».

Я посчитал окна в «Казе». Я знал, который номер – триста двадцать восьмой. Всего на один этаж ниже, чем наш с Петросом, но вдоль длинной части здания. Угловая комната, если не ошибаюсь. Я как раз смотрел на ее окна, выходящие на запад.

Может быть, завтра все выяснится. Может быть, таков и был план Бойи. Продержать Симона, пока выставка не закончится.

Жалюзи на окнах закрыты. В других комнатах портьеры раздвинуты, но обитателю этой воздух, похоже, не нужен. Он не желал видеть римский день. Я открыл телефон и позвонил портье.

– Сестра, пожалуйста, соедините меня с номером три – двадцать восемь.

– Одну минуту.

Телефон звонил и звонил. Разговаривать постоялец тоже не хотел.

Я повесил трубку. С заправки уехал последний автомобиль. Воздух снова утих. Легкий ветерок трепал флаг Ватикана на флагштоке перед входом в «Казу».

Я встал. И с пустотой в груди пошел к ее дверям.

Монахиня за стойкой меня удивила.

– Добро пожаловать, святой отец. Как вы поживаете?

Она спросила по-гречески.

Интуиция подсказала мне, что отвечать надо на том же языке.

– Очень хорошо, сестра. Благодарю вас.

– Как вам нравится в нашей стране?

– Очень нравится.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Я просто возвращаюсь к себе в номер.

Помахав перед ней своим старым ключом, я пошел дальше.

Но с тех пор как я уехал, меры безопасности усилились. Объявление в вестибюле гласило, что каждый лифт теперь обслуживает отдельный этаж. Я услышал, как лифтеры просят пассажиров показать ключи, прежде чем зайти в кабину, и решил пойти по лестнице. Но как только я собрался открыть дверь третьего этажа, над головой раздался голос.

– Святой отец, это не тот этаж. Вам выше.

С площадки четвертого этажа, шагая через две ступеньки, спустился швейцарский гвардеец. К счастью, мы были незнакомы.

– Могу я взглянуть на ваш ключ? – спросил он.

Похоже, его поставили на пост у пожарного выхода.

Я показал ключ, и гвардеец кивнул. На ключе от комнаты, где останавливались мы с Петросом, значилось: «435».

– Следуйте за мной, святой отец, – медленно произнес он по-итальянски.

И с нарочитым жестом повел меня вверх по ступенькам.

На четвертом этаже кипела жизнь. Повсюду ходили священники. Я был поражен. На каждом – восточное облачение. Должно быть, это православные Симона. В холле я насчитал их одиннадцать. Двенадцатый священник открыл дверь своего номера, что-то сказал стоящему снаружи коллеге и вернулся к себе. Его язык оказался мне незнаком. Сербский? Болгарский?

И тут меня осенило: по крайней мере некоторые из этих священников должны быть греками. Монахиня за стойкой, не зная, из какой я страны, приветствовала меня по-гречески. Значит, Симон ездил и туда – он не мог не раздать приглашения на родине.

Сколько же всего стран он проехал? Сколько священников, скольких национальностей стояли сейчас в этом зале? Подобного еще никто никогда даже не пробовал совершить.

Я оглянулся на стоящего за пожарной дверью швейцарского гвардейца. И мне в голову пришла еще одна мысль. Швейцарцами командует только папа. Только Иоанн Павел и Новак могли направить сюда этих солдат. Они наверняка знали масштабы работы Симона.

Все, что я на тот момент мог делать, – это наблюдать. Священники сходились группками и снова расходились. У православных христиан нет централизованной власти, нет папы, как у католиков. Патриарх Константинопольский – их почетный глава, но, в сущности, православная церковь представляет собой федерацию национальных церквей, и у многих из них – собственный патриархат. Сама идея такой клерикальной демократии, когда ни один епископ не получает приказаний от другого, – кошмар для католика, верный путь к хаосу. Однако за две тысячи лет узы традиции и общей веры сделали братьями православных священников из всех уголков христианского мира. Даже в нервной атмосфере этого коридора, наполненной ожиданиями, люди переступали все границы и приветствовали друг друга. Они говорили на языках друг друга – иногда бегло, иногда запинаясь. Улыбок было почти столько же, сколько бород. Мне показалось, что я вижу перед собой древнюю церковь, мир, который оставили после себя апостолы. И я вдруг ощутил странное, очень глубокое чувство дома.

Группа священников пошла в мою сторону. Я сообразил, что стою перед лифтом. Двери открылись, и мне пришлось отойти, чтобы не мешать. В группу влились еще трое, разговаривавших на языке, которого я не узнал. Мне послышалось знакомое слово, обозначающее вечернюю молитву, – вот почему они ехали вниз. Но один по-итальянски велел лифтеру подержать дверь. Шли еще люди.

В конце коридора открылась дверь. Из комнаты вышел молодой священник с тонкой бородкой. Он задержался у дверей, заглядывая в номер. И я почувствовал трепет в душе. Он ожидал своего начальника.

Я старался не разглядывать иерарха, который с достоинством вышел из номера, – лет пятидесяти-шестидесяти, с солидным животом и в красивой свободной рясе. Как и рассказывал Джанни, на нем была высокая православная шапка. Остальные священники в коридоре расступились, пропуская его к лифту. Лифтер потянулся к кнопке – но иерарх покачал головой. Другой священник, стоявший в кабине, пояснил:

– Подождите, пожалуйста. Еще не все пришли.

Я вглядывался вглубь коридора. Из той же открытой двери появился еще один епископ, на нем была золотая цепь с портретом Богородицы. Даже на расстоянии я видел блеск на его высоком головном уборе: крошечный крестик, символизирующий епископа высокого ранга или митрополита. Этот епископ был старше – по меньшей мере лет семидесяти. Он шел сутулясь. Помощники по обеим сторонам следили, чтобы ряса не попала ему под ноги.

Но и теперь дверь за ним не закрылась. И вдруг началось общее волнение. Почему-то все священники в коридоре разом вполголоса заговорили. Некоторые собрались у открытой двери, украдкой бросая взгляды внутрь. Остальные встали вдоль стен коридора. Они расступались, как море, потому что из дверей выходил кто-то еще.

Человек в белом.