Меня бросило в дрожь. По всему коридору священники кланялись. Должно быть, глаза сыграли со мной шутку…

Но по мере того как человек приближался, я разглядел его отчетливее. Это не Иоанн Павел. Кто-то еще старше, с черными, как сажа, глазами. И бородой.

Борода белым туманом окаймляла его длинное, вытянутое лицо. Она шла до середины груди, и у груди же он что-то нес в руке – высокий белый головной убор с небольшим, украшенным драгоценностями крестом. Проходя мимо священников, он в благословении воздел руку.

Я застыл на месте. Я знал, кто это.

На плохом итальянском, с акцентом, он сказал мне:

– Благослови вас Бог!

– И вас, – неуклюже промямлил я.

Два священника на всякий случай вышли из лифта, чтобы иерарху хватило места.

Симон совершил невозможное. По традициям Румынской православной церкви ее предстоятель иногда одевается в белое. Передо мной был один из девяти патриархов православной церкви.

Я поспешил вниз по ступеням. Лифт, видимо, шел на первый этаж, в частную часовню, пристроенную к «Казе».

И тут я понял, что не могу идти за ними. Едва ли у меня получится общаться с этими людьми. Они могли бы принять меня за брата, поскольку мои сутана и борода выглядели как у православных, но из-за нашего раскола православная церковь запрещала мне, католику, приходить с ними к причастию.

Вместо этого я прошел по лестнице до площадки третьего этажа и проскользнул внутрь. Нервы звенели. Я прислонился к стене, недоумевая: как могло все пойти наперекосяк? Как могло прекрасное, исторической значимости событие стоить Уго жизни? А Симону угрожало низложение.

На третьем этаже открылась дверь. Из комнаты вышел римско-католический священник, глянул на меня и прошел к лифту. Нажимая на кнопку, он еще раз посмотрел на меня.

Взгляд был мне очень хорошо знаком. Хотя с этим человеком у меня гораздо больше общего, чем с православными христианами на верхнем этаже, – я католик, поддерживаю папу, мы можем приходить к причастию друг у друга в церквях, – но он считал, что я здесь некстати.

– Добрый вечер, святой отец, – сказал я по-итальянски, чтобы унять его опасения.

А может, заодно, унять свои. И пошел дальше, в сторону номера триста двадцать восемь.

У двери я попытался успокоиться, повторяя Иисусову молитву.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного».

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного».

Ничего со мной здесь случиться не может. В этом коридоре, этом здании полно людей, которые бегом прибегут при первых криках о помощи. Кто бы ни оказался внутри, я вызову его на разговор. Наружу, в коридор, не в его комнате.

Я постучал.

Ответа не последовало.

Я заглянул в замочную скважину, надеясь, что за мной никто не наблюдает. Потом постучал еще раз.

По-прежнему ответа не было.

Я достал телефон и позвонил на стойку регистрации.

– Сестра, можете соединить меня с номером триста двадцать восемь?

По ту сторону двери зазвонил телефон. Я поднес мобильный к замочной скважине и показал на него пальцем. Можем поговорить и так. Мне все равно.

Но никто не отозвался.

Через большое окно в конце коридора было видно, как садится солнце. Меня вдруг осенило. Я посмотрел вниз.

Под дверью не оказалось полоски света. Вот почему закрыты жалюзи. Никого нет дома.

Я опять позвонил портье и сказал:

– Сестра, я спускаюсь, чтобы встретить гостя в ресторане. Кто-нибудь может убрать мою комнату, пока меня нет? Номер триста двадцать восемь.

– Святой отец, ваш гость, кажется, только что звонил вам в номер. Немедленно отправлю к вам уборщицу. И впрямь, я смотрю, подзадержалась сегодня уборка!

Я поблагодарил ее и подождал у лифта, пока не пришла монахиня с тележкой.

Когда она отперла комнату, я зашел следом за ней.

– Господи, что это вы? – с тревогой воскликнула монахиня.

Несколько секунд было темно. С наружного двора проникали бледные миазмы электрического света, сиявшего через щели в жалюзи. Монахиня включила лампу.

В комнате больше никого не было.

– Сестра, – пробормотал я рассеянно, оглядывая комнату, – не обращайте на меня внимания. Я кое-что забыл.

Комната почти один в один походила на ту, где жили мы с Петросом. Узкая кровать с изогнутой спинкой. Прикроватный столик. Распятие.

Я сел за письменный стол и сделал вид, будто делаю заметки, а сам ждал, пока она уйдет. Монахиня закрыла шкаф и забрала пару простыней, лежавших на полу у кровати. Священник, живший в этой комнате, наверное, любил спать на полу, как Симон. Но и кроватью, кажется, тоже пользовались.

Похоже, здесь их жило двое. И должна быть какая-то причина, по которой задержалась уборка.

Пока уборщица стелила постель и вытряхивала мусор из корзин, я осмотрел пол. Около торшера стоял старый чемодан без ярлычка с именем. На столике лежал несессер с туалетными принадлежностями, фотоаппарат, книга в мягкой обложке. Монахиня посмотрела сперва на стопку бумаг под несессером, потом опять в сторону шкафа.

– Святой отец, – сказала она, – кто живет в этой комнате вместе с вами?

– Один коллега, – нашелся я.

Кое-что привлекло мое внимание. Книга в мягком переплете посвящалась плащанице.

Я почувствовал нервное покалывание в груди. Эту книгу я читал. Именно это издание. Его украли из моей квартиры, когда ее взломали.

Мой взгляд тревожно метался по комнате. В мусорной корзине, которую опустошала монахиня, лежала стеклянная бутылка. Граппа «Юлия». Любимый напиток Уго. Но стаканов нигде не видно, никаких признаков, что распивали ее здесь. Подобными бутылками было завалено мусорное ведро в квартире Уго. В квартире, куда кто-то проник. Возможно, что-то еще есть в этой комнате из украденного в его или в моем доме.

Монахиня снова посмотрела на стопку бумаг на столике и почему-то заспешила закончить работу.

Пока она прибиралась в ванной, я подошел посмотреть на бумаги. И замер.

Заскрипели колесики тележки. Закрывая за собой дверь, монахиня сказала:

– Святой отец, мне придется сюда позвать администратора. Мне кажется, это не ваш номер.

Стопка бумаг оказалась стопкой фотографий.

На них был я.

Когда я взял камеру, у меня тряслись руки. Я просмотрел отснятые фотографии. Вот я гуляю в Садах. Стою у Дворца трибунала. Стою в дворике, который внизу, держу за руку Петроса. Ближе к концу я нашел его. Фото, где я выхожу из «Казы». Фото, которое, с угрозой на обратной стороне, подсунули мне под дверь.

Я пытался думать. Но по жилам разливался страх.

Имя. Лицо. Мне нужно хоть что-нибудь.

Я рывком открыл шкаф. На вешалке висела черная, застегнутая на пуговицы сутана римского католика. Монахиня наверняка поняла, что она не моя.

На сутане мог оказаться ярлычок. В стране одинаково одетых людей, мы подписываем на одежде свои имена. Но здесь ничего не было, только поблекший логотип ателье, недалеко от Пантеона. На другой вешалке висел ферайолоне, длинный плащ, который римские священники носят на официальные мероприятия. Наконец все сошлось. Я смотрел на парадную одежду священника. Этот человек собирался завтра на выставку Уго.

Нужно было придумать, как опознать его. Я положил сутану на кровать и открыл перочинный ножичек, висевший у меня на связке ключей. Сзади, сразу под воротником, я сделал разрез. Он был почти невидим, но когда сутана натянется на мужские плечи, разрез разойдется, и я увижу, как просвечивает белая рубашка.

В коридоре послышался шум. Я повесил сутану обратно и направился к двери – но тут мне в голову пришла одна мысль.

Я вернулся к столу и проверил ящики. Должно быть, где-то здесь. Нашелся счет за обед и еще одна бумажка, оказавшаяся штрафным талоном за парковку, – я сложил их к себе в карман. А потом на столике увидел то, что искал. Под листком бумаги лежал фирменный блокнот «Казы». Я открыл жалюзи и поднес блокнот под косой закатный свет. На странице виднелся едва заметный оттиск рукописной записи. Пять цифр моего телефонного номера.

Вот откуда взялся листок бумаги в машине Уго. И наверное, именно из этой комнаты мне трижды звонили в ночь перед его гибелью.

Здесь жили два священника. Один взломал мою квартиру, в то время как второй забрался в машину Уго в Кастель-Гандольфо. Все сходилось в этой комнате. Жаль, что я не остановил уборщицу, когда она выбрасывала мусор из корзины. Внутри наверняка было нечто поинтереснее пустой бутылки граппы «Юлия».

Внезапно дверь распахнулась. В номер вошла монахиня. За ней стояла уборщица.

– Святой отец! Объясните, что все это значит.

Я попятился.

– Вы здесь не живете! – воскликнула монахиня. – Немедленно ступайте за мной.

Я не пошевелился.

Позади нее появился швейцарский гвардеец. Тот самый, которого я видел на лестнице.

– Делайте, как она велит, святой отец, – приказал он.

Я придумал.

– Ден каталавэно италика, – сказал я гвардейцу. – Имэ Эллиника.

«Я не понимаю по-итальянски. Я грек».

Он нахмурился. Потом его осенило.

– Он из тех, которые наверху! – сказал охранник. – Все время не на тот этаж рвется.

Я заморгал, словно ничего не понял. Монахиня поцокала языком и махнула мне, приглашая следовать за ней. Я с облегчением повиновался.

Но тут вмешалась уборщица.

– Нет, – сказала она. – Он лжет. Я говорила с ним по-итальянски.

Меня привели в холл, где уже ждал жандарм. Он провел меня через двор в участок, располагавшийся внутри Дворца трибунала. Там была камера предварительного заключения. Но вместо того чтобы посадить меня туда, жандарм велел мне сесть на скамейку рядом со столом дежурного и вытащить все из карманов.

На свет явился счет за обед. Штрафной талон. Мой телефон. Содержимое моего бумажника.

Увидев ватиканский паспорт, жандарм очень заинтересовался. Когда узрел имя, вернул паспорт со словами:

– Я вас помню.

Я тоже его помнил. Он прибыл в Кастель-Гандольфо в ночь убийства Уго.

– Святой отец, какого черта вы забыли в «Казе»?

Бранное слово было знаком того, что я утратил его уважение и больше недостоин обращения, полагающегося священнику.

– Мне нужно позвонить, – сказал я.

Сам я тем временем внимательно смотрел на штрафной талон, стараясь запомнить указанный на нем номер машины.

Жандарм подумал и покачал головой:

– Я должен поговорить с капитаном.

К черту капитана.

– Мой дядя – кардинал Чиферри, – сказал я. – Дайте мне телефон.

Он вздрогнул, услышав фамилию дяди Лучо. Но у меня была другая фамилия, и жандарм с уверенностью заключил, что вправе мне не поверить.

– Оставайтесь здесь, святой отец, – сказал он. – Я вернусь.

Капитан все ему разъяснил. Через двадцать минут за мной приехал дон Диего. Я ожидал, что он будет в ярости. Он и был в ярости. Но не на меня.

– Вам повезло, что вы не потеряли работу! – сказал он жандарму. – Больше не смейте унижать членов этой семьи!

И пожалуй, это кое-что говорило о нашей стране: полицейский, зная, что прав, тем не менее выглядел испуганным.

Солнце стояло низко над горизонтом, когда мы шли по тропинке к дворцу Лучо. Диего не проронил ни слова. Его молчание показывало, что я впутался в такую неприятность, разговор о которой – за пределами его компетенции. Но я думал о другом. Перед глазами стоял только кардинал Бойя, глядящий на меня из-за портьер.

У дверей дворца я сказал:

– Спасибо, Диего. Но я не пойду внутрь.

– То есть?

– Мне нужно быть в другом месте.

Пять минут восьмого. У меня встреча с Майклом Блэком.

– Но ваш дядя…

– Я знаю.

– Он совершенно однозначно распорядился.

– Извинюсь перед ним в другой раз.

Уходя, я спиной чувствовал взгляд Диего.

На северный фасад собора Святого Петра никогда не светит солнце. Как мох на стволах деревьев, в жаркие дни здесь появляются священники, чтобы украдкой выкурить сигарету в густой прохладной тени. Каменные стены здесь – сорока футов в толщину и поднимаются выше, чем утесы Дувра. Сам ад не смог бы их нагреть.

В этот час все другие двери уже заперты. Санпьетрини в темноте проверяют базилику, каждую лестницу, каждый потайной уголок. Но из-под этой служебной двери светила полоска бледного света. Должно быть, Майкл знаком с кем-то из смотрителей, и ему сделали одолжение.

Я проскользнул внутрь и прошел через прохладный воздух, чувствуя себя песчинкой на дне океана. Туристы приходят сюда днем взглянуть на мраморный пол и уходящий в заоблачные выси балдахин, но в этой церкви множество потайных мест, о которых знают даже не все священники. Есть скрытые от постороннего взгляда лестницы, которые ведут в часовни, устроенные непосредственно в колоннах, – там духовенство готовится к службе и отдыхает, подальше от взглядов мирян. Есть комнаты для переодевания – сакристии, – где министранты помогают священникам облачиться к мессе. Наверху, за прожекторами, приткнулись балкончики, которые даже санпьетрини могли почистить, только вися на веревках, пропущенных через металлические крюки в стенах. И, как артерии, все соединяла сеть проходов в стенах. Между внутренней и внешней кожей базилики тянулись туннели, по которым человек мог, оставаясь невидимым, обойти всю церковь. По этой причине ни один священник не рассчитывал здесь на уединение. И поэтому ни один священник не приходил сюда из соображений конфиденциальности.

Майкл знал это. Должно быть, именно на это он и уповал. Здесь – последнее место, куда кто-то заглянет в поисках двух священников, встречающихся тайком.

Я вышел из прохода под гробницей прошлого папы в помещение базилики. Вокруг меня парила невесомая, мерцающая темнота. Из-за угла раздался звук – металлический щелчок, словно кто-то повернул ключ в замке.

– Алекс? – услышал я голос Майкла. – Это вы?

Я пошел на звук в северный трансепт. Микеланджело, проектируя собор, планировал его в виде греческого креста, с одинаковой длиной всех концов. Но потом добавили неф, превратив греческий крест в латинский, длинная сторона которого обращалась на восток. Там, где я стоял, находилась правая перекладина этого креста – единственная часть зала, отгороженная от туристов. Большинству восточных католиков это место незнакомо. Вдоль стен стояли конфессионалы, куда приходят исповедоваться паломники. Конфессионалы напоминают тройные шкафы: в середине – место священника, а по бокам – два открытых отделения. Но восточные католики исповедуются без кабинок. Лишь потому, что я много лет провел в этой базилике, я узнал звук, с которым отпирается тяжелая деревянная дверь кабины для священника.

– Майкл, я здесь, – шепотом отозвался я.

Дверь открылась.

Впервые за много лет я воочию увидел живого Майкла Блэка.

Он пропал шестнадцать лет назад. Сразу после вердикта радиоуглеродной датировки – мой отец вернулся в номер туринской гостиницы, который они вместе снимали, и обнаружил, что Майкл исчез. Его не было в обратном поезде на Рим, он не появился в понедельник в канцелярии. Отец пытался отыскать его, но вскоре и сам начал исчезать, погружаясь в депрессию, которая стала его могилой. Поиски сошли на нет. Майкла мы больше не видели.

Лишь позднее я узнал, что произошло. По дороге из Турина один православный журналист подошел к Майклу и обвинил его в том, что тот обманом заманил наивных православных священников на унизительное католическое действо. Майкл выхватил у репортера магнитофон и избил его этим магнитофоном так, что незадачливый газетчик попал в больницу. Наказания Майкл избежал лишь потому, что туринская полиция не расположена была преследовать католического священника за стремление защитить реликвию их города. Поэтому всё решили полюбовно, и Майкла отправили на лечение. В те дни все прекрасно понимали: несколько месяцев в горах ни от чего серьезного не излечат. А может, и не считали, что он серьезно болен. И тем не менее.

Он всегда был несдержан. Резок на язык. Но и итальянцы понимали, что он – американец, ковбой. Настоящие неприятности начались, как раз когда он вернулся с гор. Тогда его заметил секретариат.

На земле есть места, где церковь вынуждена бороться за жизнь. Где священников сажают в тюрьмы. Похищают. Даже убивают на улице. Для таких мест секретариат набирает священнослужителей определенного типа. Американский архиепископ, который до дяди Лучо сидел в Губернаторском дворце, был ростом с Симона и почти в два раза плотнее. Во время папского визита в Манилу, когда на его святейшество попытался наброситься человек со штыком, американец схватил нападавшего и отшвырнул подальше. Майкл был вполовину меньше того архиепископа, но кое-кто счел, что он обладает нужными задатками.

Новый потенциал Майкла, должно быть, разглядел кардинал Бойя. Каждый раз, когда Иоанн Павел снова протягивал православным христианам оливковую ветвь, Бойя посылал одного из своих квазимодо, чтобы наверняка ничего не вышло. Несколько хороших оскорблений, а то и пара драк, и годы дипломатической работы сходили на нет за считаные часы. Симон винил Майкла за то, что тот стал любимым квазимодо Бойи в Турции. А я винил кураторов Майкла за то, что взяли на работу вспыльчивого молодого священника и в тяжелый период жизни убедили, что он был прав, набросившись на православного репортера. И – что такими драками можно даже сделать карьеру. Священники – люди корпоративные, глина в руках церкви. Надо быть человеком необыкновенной силы, чтобы избавиться от влияния секретариата. Как Симон. А стоявший сейчас передо мной едва ли был похож на моего брата.

Майкл оказался ниже ростом, чем я помнил. Он громко дышал, почти задыхался. От тысяч коктейльных приемов и обедов из семи блюд он растолстел. Ему было неуютно – он поправил пояс и тяжко закряхтел, словно сетуя, что пришлось заставить себя двигаться. Выглядел Майкл еще неухоженнее, чем раньше. Он несколько дней не брился. Причина вполне очевидна: непростая задача – водить бритвой по таким складкам!

Раны еще были заметны. Шрам, как шов, пробегал под левым глазом. Нос тоже выглядел не лучшим образом – переносица еще была скошена набок. Вместо итальянских объятий он протянул мне руку для американского рукопожатия. Первые слова, которые я услышал от него за десять лет, были:

– Черт побери, Алекс! Никто не сказал мне, что вы остались восточным. Я думал, уже переметнулись, как Симон.

И все же в глубине его слов я почувствовал раскаяние. Если он пришел в эти стены, значит сожалел о том, что устроил мне и Петросу.

– Вы встречались с монсеньором Миньятто? – спросил я.

– Эти мне адвокатишки! – с отвращением произнес Майкл. – Да, встречался.

– И?

– Поставил меня в список на завтра.

На завтра. Миньятто времени не теряет.

– Но я сказал ему, – продолжал Майкл, – что врать я там не стану. Я не верю во всю эту ахинею. Объединение церквей… Лебезить еще перед этими бородатыми! Если меня спросят, то так и скажу.

– Майкл, по телефону вы говорили мне, что, прежде чем избить, эти люди расспрашивали вас об исследованиях Уго.

Он кивнул.

– Чего они хотели? – спросил я.

Он разглядывал свои кулаки.

– Думали, Ногара что-то раскопал. Что-то вредное для налаживания дел с православными. И считали, будто Симон заставил его все скрывать. Поэтому и хотели выяснить, что там было.

Как я устал от секретов…

– Четвертый крестовый поход. В тысяча двести четвертом году мы украли у православных плащаницу.

– Нет. Другое.

– Майкл, это совершенно точно! – озадаченно ответил я.

Он был римским католиком. Даже проработав много лет с моим отцом, он, возможно, не отдавал себе отчета, что для хрис тианского Востока означает тысяча двести четвертый год.

Но Майкл покачал головой.

– Ногара что-то обнаружил в Диатессароне.

– Невозможно! Я целый месяц работал с Уго над Диатессароном.

Майкл присвистнул.

– Значит, вам повезло.

– Повезло?

– Что кардинал Бойя раньше до вас не добрался. На самом деле это вас ему надо было искать.

Может быть, ему показалось, что Бойя его предал. Что на него совершил нападение собственный хозяин. Я не мог понять, почему так получилось.

– Как вы оказались в том аэропорту? – спросил я. – Помогали Симону?

– Я вам уже говорил, – ощетинился он.

– Что говорили?

– Я не могу рассказывать о том, что произошло.

Я откинул назад голову. Конечно же! Еще одна присяга.

– Я и адвокату так сказал, – прибавил Майкл. – Что в суде не смогу отвечать на эти вопросы.

– Нарушьте клятву. Расскажите судьям правду.

– Мы с адвокатом уже обо всем договорились, – его голос вдруг заклокотал гневом, – и я тут не для того, чтобы по новой с вами все ворошить.

– Тогда зачем вы здесь?

– Потому что мне так приказано.

У меня по телу пробежал холодок.

– О чем вы говорите?

– Сегодня мне позвонил кардинал Бойя. Он знает, что я в городе.

– Как это возможно?

– Ваш адвокат указал мое имя на каком-то документе.

– Его высокопреосвященство запугивал вас?

– Нет. Только кое о чем напомнил. А потом спросил, как ему связаться с вами.

Кровь тяжело била в виски.

– То есть?

– Он сказал, что вы сегодня на него кричали. У его окон.

– Я только пытался…

– Привлечь его внимание? У вас это получилось.

– К чему вы клоните?

– Его высокопреосвященство хочет с вами встретиться.

Я нервно огляделся.

– Прямо сейчас?

Майкл фыркнул.

– Завтра утром, до возобновления слушаний. В семь тридцать, в его апартаментах.

– Что ему нужно?

– Не знаю. Но надеюсь, что ваша встреча закончится лучше, чем моя – в аэропорту.