Свадебная процессия направлялась к церквушке, стоящей на холме. Случилось это в жаркий летний день на окраине городка, который утопал в яблоневых садах, купался в тихой реке Липе. На горизонте зеленела полоса леса, а перед ней раскинулись поля созревшей пшеницы, улыбающиеся небу синими васильками. Слышны свадебные песни…

Шел 1520 год. Праздновали в Рогатине, неподалеку от Львова.

Невеста — пятнадцатилетняя Настя Лисовская в белом подвенечном платье поражала своей красотой и весельем. Ее суженый Степан, старше на несколько лет, не сводил с нее глаз — видно было — влюблен без памяти.

Раздается смех, шутки, играет музыка. Только мать Настеньки, идя рядом со своим мужем, отцом Иоанном, тихо жаловалась ему:

— Пусть Бог даст счастье нашему ребенку. Но не более богоугодное дело сделала бы она, если бы пошла в монахини? Ой, пригодилась бы нашей гонимой православной церкви. У Насти большой ум… И набожная она… Сколько же тех книг перечитала… И я дала зарок — как оклемается после этой страшной болезни, станет Божьей дочерью… И она же готовилась… А тут этот Степан. Хороший парень, но…

Деревенская свадьба. Художник Ефим Честняков

— Да ладно тебе, старая, пусть ребенок радуется жизни… — Улыбался священник, потея в своей рясе. — Ты же о внуках мечтала…

— Твоя правда… — согласилась с мужем.

Молодожены с дружками приближались к церкви, когда вдруг Настя, увидев цыганку, повернулась к ней, протягивая ладонь. Мать ее так и застыла на месте.

— Настя! Да что же ты делаешь?

И даже добродушный отец Иоанн нахмурился и загудел зычным басом:

— Так не годится, дочка! Только Бог определяет твою судьбу!

Но Настя топнула ножкой и рассмеялась:

— Да чего же здесь бояться? Бог могущественнее гадалки! Не так ли, батюшка?

Промолчал священник, а Степан засунул руку в карман и высыпал на гадалку горсть мелочи. Это решило дело.

Настенька радостно бросилась к нему, прижалась, а цыганка начала всматриваться в ее левую руку. Затем, в напряженной тишине на ломанном языке начала говорить, глядя то в лицо, то в ладонь Настеньки.

— Твой муж богат, ах, как богат. Очень богат! Могущественен! И любить тебя будет, как лев…

Все посмотрели на Степана. Он опустил глаза и весь зарделся. А гадалка уже не говорила — кричала, входя в странный экстаз:

— Вижу дальнюю дорогу… По чернобылю… перекати-поле… перекати-поле… Вижу… вижу тебя в жемчугах…

И белые шелка на ножках твоих… И красная кровушка на ручках твоих…

Все переглянулись. Наступила тишина. Настя немного растерялась, рука ее дрогнула, но она не убрала ее.

— Иметь будешь двух сыновей, как Ева… — продолжила цыганка. — И две свадьбы, а одного мужа!

— Ха-ха-ха! — не удержались подруги, а Настя тоже засмеялась. — Даже две свадьбы и одного мужа? Как же это?

— Вот плетет! — сердилась мать. — Разве такое гадают перед венчанием? Хватит!

Цыганка исчезла. Отец Иоанн поднял правую руку над молодоженами и торжественно перекрестил их. Настя прижалась к растерянному Степану, и он посветлел в лице. Все вновь направились к церкви, которая уже откликнулась прозрачным звоном. И взлетели в небо аисты, свившие гнездо у самого купола.

На пороге молодых встречал священник. Но в момент, когда Настенька с подружками шагнули на первую ступень церквушки, произошло что-то страшное.

Вдали послышались крики. Отрывистые, пронизывающие крики. Все забеспокоились и засуетились. Вдруг:

— Татары идут!

— Алла-гу! — Раздались дикие крики уже с улицы и со всех сторон. Свадьба мгновенно разлетелась среди страшного переполоха. Каждый спасался, куда мог. Кто в саду, кто между домами, кто в зарослях речки Липы, протекавшей неподалеку.

Улица уже была заполнена татарскими всадниками. Они с диким криком неслись вперед. Густые гривы и хвосты их некрасивых лошадей, «бакематов», достигали земли. Много свадебных гостей было уже в их руках — на арканах. Из пригорода доносился рев скота. Тут и там клубился дым…

Степан на руках внес Настю в церковь, закрыл дверь и побежал спасать родителей.

А Настя бросилась к иконе Богоматери, упала на колени, стала молиться, сжимая до боли руки.

Печально, как живая, смотрела на Настю Матерь Божия с младенцем на руках.

Лихорадочно зазвонил, и вдруг замолчал колокол.

За спиной девушки что-то ломалось, трещало, выло, захлебывалось. Она не оглядывалась. Молилась…

Вдруг на ее плечо, на белое свадебное платье опустилась черная ладонь с грязными ногтями. Дернула…

Девушка потеряла сознание. И в тот момент, когда падала на пол с венком на голове, в круговороте мира, темноты и огня ей показалось, что по щеке Богоматери скатилась слеза.

Вели татары пленников Диким Полем, Черной Дорогой ордынской… Черной звали потому, что бродило по ней черное несчастье, убийство, грабеж, «черная смерть» — чума, и черные от горя невольники… И земля здесь по природе черная, а татарские лошади, истоптав траву, отметили на ней черную полосу пути.

Стон и мучение…

Пленных мужчин гнали связанных, а женщин только под усиленным конвоем. Больного крестьянина, который не мог больше идти, убили на месте. Других «угощали» ремнями с узлами для боли …

Настя, в запыленном белом свадебном платье, в разорванной туфельке, шла на аркане за черными татарскими мажами (телегами), бежала за дикими лошадьми на ремне, теряя сознание под хохот ордынцев… Пот соленый заливал ей глаза, алая кровь стекала каплями с ее ножек на твердые корни, на степную сон-траву.

Раскаленный воздух дрожал, рождая миражи — обманчивые привидения степи…

— Денгис! Денгис! — вдруг послышались крики.

— Море! Море, — прошептали исхудавшие уста пленных. Перед глазами Насти простиралась широкая гладь воды в красном зареве зарождающегося дня. Увидела белую от пены волну морского прилива и услышала его громкий, ритмичный шум. Все остановились. Оживились, вздохнули так, будто бы здесь закончились их мучения…

Медленно вошла в воду, смочила лицо. Хотела попить, но не смогла.

— Соленая?! — удивилась девушка и вдруг улыбнулась. Увидел это старший из татар, засмеялся, чмокнул: «Ай, красивый Хюррем! Смеющийся Хюррем!»

Бесконечным и загадочным было Черное море. Как судьба.

Страшная Каффа, столица работорговли, утопала в сумерках. В большой комнате, где горели свечи, почтенная женщина учила молодых девушек ласкам. Учила на деревянных фигурах. Кто раздевал своего чурбана, кто уже сидел на его коленях, кто нежно и горячо целовал.

Это была школа невольниц. Настенька и здесь не унывала — вместо того, чтобы раздевать своего «мужчину», она накрутила на его голове тюрбан немыслимых размеров. Наставница только головой качала…

Днем сидела в школьной комнате на плетеной циновке, поджав под себя ноги. Сидела как все, но отличалась от других девушек. Жадно слушала учителя, почтенного турка Абдуллаха, вопросы ему задавала. И он, не скрывая удовольствия, что-то читал ей из священной книги Корана…

Когда переходили из школы в спальный дом, Настя увидела сквозь железную ограду, небрежно забитую досками, страшное зрелище: на улице извивался от боли нагой невольник в цепях с клеймом на лице, выстанывая только два слова на украинском языке: «О Боже!.. Господи!» Именно сейчас спускали на него больших, голодных собак…

Настя не смогла смотреть дальше. Глотнула воздуха, прислонилась спиной к ограде.

— Что же они делают? — прошептала.

— Так наказывают турки непокорных, — равнодушно сказала старая служанка-украинка, убирая во дворе, и подошла к Насте.

— Как они жестоки к нам… — вздрагивала Настя от стонов.

— Да и сами к себе, — молвила служанка. — Рассказывают, что наш султан Селим, когда занял престол, убил своих братьев и их сыновей… Приказал их задушить и наблюдал за этим злодейством собственными глазами… Что им рабы. Мы для них, как трава под ногами.

Не смогла Настя больше слышать стонов, закрыла уши руками, присев на землю…

И утром опять жадно, как губка, впитывала каждое слово уже другого учителя, высокого генуэзца, который показывал что-то на большой карте, где уже можно было заметить очертания только что открытой и завоеванной Америки… И снова Настя была неугомонная, спрашивала, спорила, вызывая улыбку и интерес европейца.

Вечером, когда все отдыхали, читала арабскую поэзию, понемногу разбирая неизвестные слова. Вдруг зазвучал церковный колокол — Настя бросила книгу, погрузилась в воспоминания, шептала молитву «Отче наш…»

И снова жадно училась, и уважаемый Абдуллах с удовольствием давал ей книги, вел с ней личные беседы, дивясь пытливому уму чужачки.

День сменял ночь, весна сменяла осень.

…Утром сквозь щель смотрела — не могла оторваться — на христианскую церковь, которая стояла напротив школы. Символом ее была разорванная цепь, прибитая над входом в церковь. К Насте прижалась новая рабыня, тоже украинка:

— Почему они так едут? Что это за церковь странная?

В этот момент из церковных ворот выезжали на ослах два монаха, обращенные лицами к ослиным хвостам.

— Это церковь Тринитариев, занимающихся выкупом христиан-невольников… А сидят так, потому что не считают себя достойными ездить, как ездил на осле Господь наш… Может, и мой Степан насобирал денег и выкупит меня…

Позже приехал в школу древний как мир, сгорбленный как сухое дерево паша. Девушки стояли вряд, а он их внимательно осматривал. Под строгим взглядом хозяина школы Ибрагима девушки бросали на купца горячие, огненные взгляды, выпячивали грудь… И из всех он выделил Настю. Она была красивая, как утренний цветок. Но не стала Настя завлекать его. Уехал паша недовольный.

Наказание не заставило себя долго ждать — угостили девушку как следует канчуками, обернув перед этим шелковыми покрывалами, чтобы следов на белом теле не осталось. Плакала Настя, всхлипывала.

— Не пойду к этому скелету! Я учиться хочу! Господи! Где же ты, Степан… Забери меня!

Неизвестно, чем бы закончились эти побои, очень уж рассердился Ибрагим, сорвал шелка с Насти, сам взял кнут, но прибежал учитель Абдуллах, спас свою лучшую ученицу. И крикнул:

— Умер султан наш Селим!

Вдруг стало слышно, как голосила уже вся Каффа.

— На престол вступает молодой Сулейман!

Упали молиться, и вместо траура — рвение какое-то:

— Аллаху Акбар! Пусть сто живет султан Сулейман! Он будет лучший из всех султанов!

Учитель Абдуллах стоял рядом с Настей, едва заметно улыбнулся ей. Девушка, несмотря на боль, не смогла сдержать любопытство. Спросила шепотом:

— Почему он самый лучший будет?

Абдуллах тихо ответил с твердой уверенностью:

— Он десятый по счету султан! Таково предсказание, о Хюррем…

— А не предсказано ничего о какой-нибудь из его жен? — с замиранием сердца слушала Настя ответ.

— Любимой женой его станет султанша Мисафир, что означает «чужестранка». Сойдет как ясная заря в сердце Падишаха, а зайдет кроваво над царством его. Сделает много добра и много бед на всех землях Халифа…

Застонала Настя то ли от боли, то ли от бессилия:

— Интересно было бы взглянуть на такую женщину! С высоких минаретов кричали муэдзины. Каффа молилась новом султану.

Над древним Царьградом или Стамбулом, одним из лучших городов мира, шел проливной дождь, размывая очертания мечетей и церквей. Зеленели кипарисы, зацвела белая и синяя сирень и красное цветение персика покрыло ветви его.

Это была столица красоты, великолепия, но и страданий… в одном из закоулков огромного Авретбазара продавали Настю. Стояла она на помосте, в четверке товарок со школы, скованная наручниками, на одной цепи. Там, за стеной, многоголосный гул, крики продавцов разного товара — голых людей, овец, ковров, верблюдов — все, что рождалось и создавалось на земле. В углу, где товар был для избранных, царила относительная тишина. Здесь было несколько групп одетых девушек из разных школ и городов — от самых черных дочерей мулаток до самых белых дочерей Кавказа — демонстрировали купцам все свои прелести и умения, полученные в школе; перед молодыми мужчинами будто стыдились, а старых пронзали острыми взглядами. Одна толстая женщина все время ела — наверное, чтобы доказать, что можно ее сделать еще полнее. Другая периодически поднимала тяжести, которые стояли возле нее, чтобы продемонстрировать не только красоту, но и силу…

Настя сидела, поджав ноги под себя, равнодушно наблюдая, как приценивались купцы и как подавали себя невольницы. Молилась Богу, погрузившись в себя. Не помогал разъяренный шепот Ибрагима, его угрозы…

Вдруг засуетился хозяин и все присутствующие. Стали делать руками знаки, чтобы встали невольницы — и все встали. Кроме Насти. Настя не шевельнулась.

По проходу шла группа черных евнухов под руководством какого-то достойника, тоже черного, почтенного, за ним несли на лектике (носилках) мальчика лет четырех-пяти, и женщину в парандже. Позади шла военная стража.

Лектика была резная, из черного дерева, крыша ее держалась на золоченых столбах. По обеим сторонам лектики занавесы и открытые окна. Мальчик и женщина сидели на мягких подушках, в богатых одеждах, в руках мальчик держал игрушечный лук, на боку висела маленькая сабля, на голове надет огромный тюрбан. Это был необычайно красивый, черноглазый, живой ребенок, который с интересом рассматривал все вокруг. Его заинтересовала Настя, которая не выказала почестей новоприбывшим. А может его внимание привлекла необыкновенная красота рабыни, которая была тоненькая как девочка, белолицая, с густыми золотыми волосами.

Подбежал к ней, и улыбнулся. Настя посмотрела на него — и тоже улыбнулась. Улыбнулась искренне, тепло — от чего стала просто неотразимой. Протянула мальчику единственное, что имела — гранат.

— Угощайся, — сказала она по-турецки.

Мальчик взял этот гранат и крепко сжал в кулаке, по руке потек красный сок…

— Видишь, какой я сильный?

— Очень, — улыбнулась Настя.

— Ты откуда? — спросил он.

— Из Украины…

— Так ты роксолана? Я хочу, чтобы тебя купили. Будешь со мной играть. Я Мустафа. Наследник престола. Потому, что отец мой — султан Сулейман. Его все боятся! — с гордостью сказал наследник.

К нему подошла недовольна мать, жена султана Махидевран, высокая, гордая черкешенка. Что-то сказала сыну на ушко, но маленький Мустафа возразил, даже ножкой топнул.

Тогда Махидевран подошла к Настеньке и, не говоря ни слова, потрогала ее лицо, взяла в руки ее золотистые волосы — точно так, как пробуют ткань.

Кровь ударила в глаза Роксоланы и к ее голове…

Дрожала она как осиновый лист, когда провели ее через какие-то страшные огромные ворота, над которыми возвышалась воткнутая на крюк человеческая голова. Непроизвольно подняла руку и прижала к груди маленький серебряный крестик. И вошла во двор сераля.

Весеннее солнце играло светом на разноцветных венецианских окнах султанского гарема и оживляло оргии красок на великолепных коврах в комнатах. Настя мыла ноги Махидевран, смазывала их маслами. Рядом крутился Хассан, кизляр-ага — главный евнух, готовый каждую минуту выполнить любую прихоть любимой жены султана. Это он был на Авретбазаре, когда покупали Настю, и сейчас не спускал с нее настороженных глаз, следил за каждым ее движением.

Чуть позже, в парке, где отдыхала Махидевран, ее сын играл с Настей — учил девушку стрелять из лука по тыквам, которые на высоких шестах проносили перед ними слуги. Насте никак не удавалось попасть, как она не целилась — зато смеха было достаточно…

В окне гарема стоял какой-то молодой человек в высоком белом тюрбане и смотрел во двор.

Затем Настя раскачивала Мустафу на качелях. Разговаривали.

— Какая красивая у тебя мама! — восторженно сказала Настя.

— Да, красивая, — вежливо ответил мальчик. — Но сейчас она невеселая, у меня брат умер от чумы. Он был младше меня. Но все равно бы его задушили, потому что я наследник.

Настя почувствовала на себе чей-то взгляд, посмотрела на окно, но никого не увидела. — Покажи, как ты танцуешь! — продолжил Мустафа.

— А ты будешь со мной танцевать?

— Я не умею… И наследнику не гоже… — растерялся мальчик.

— Я тебя научу!

И Настя показала Мустафе присядку украинского танца, дала в руки бубен, спела задорную песенку…

Парень бил в бубны и неумело, смешно приседал, а Настя пела и кружилась вокруг него в танце. Золотые волосы ее развевались на ветру. Стали им подыгрывать, хлопая в ладони, рабыни. Улыбались Махидевран и даже невозмутимый Хассан. В окне снова появился молодой человек и наблюдал за ними. Мустафа смеялся, а под конец, запыхавшийся, сел на землю.

— Вам пора читать Коран! — подошел к мальчику строгий турок и забрал его.

Настя снова почувствовала чей-то взгляд. Посмотрела в окно и встретилась взглядом с мужчиной в огромном тюрбане. Махидевран посмотрела туда же, но в окне уже никого не было.

— Кто это такой важный? — спросила Настя молоденькую рабыню, еврейку, когда они сидели в тени платанов.

— Где?

— Вот там, стоял в окне… — показала Настя взглядом.

— Не знаю. Может, султан…

— А чего он боится? Почему скрывается?

— Боится? Да ты что? — рабыня испуганно оглянулась — не слышал ли никто этого дерзкого вопроса, а потом ответила шепотом: — Разве об этом можно спрашивать? Мигом зашьют тебя в мешок, и бросят в Босфор — это у них так заведено… Султан — священный человек. Здесь каждая из женщин гарема мечтает о нем. Хотя бы на одну ночь… Я бы полжизни за это отдала… Говорят, он мудрый и ласковый мужчина… Любовник изящный… Отец его запустил гарем, а Сулейман гарем не обижает… Он добрый, справедливый. А красавец — как молодой Моисей… Может, когда-нибудь увидишь… А, может, и нет. Ибо мы рабыни. А здесь полно одалисок, которые годами ждут его внимания, так и не дождавшись. Старятся в девицах… Но все равно здесь как в раю.

— Почему же? — улыбнулась Настя.

— А где ты такую роскошь увидишь? — удивилась служанка.

— Да разве счастье в том, чтобы есть и пить из золотой посуды? Здесь на востоке женщина слушает мужа и Аллаха, она и не человек. А вот на западе… Нам в школе рассказывали о королеве Марии Стюарт… Как сильна эта женщина! Она…

И Настю перебил какой-то шум возле Махидевран. Одна из прислужниц, которая массировала спину Махидевран, сделала что-то не так.

— Ты сделала мне больно! Намеренно! Негодная! У меня будет синяк? Что скажет Падишах? Евнух! Накажите эту рабыню! Чтобы другие знали, кто их повелительница! Сейчас же! При мне!

Кизляр-ага дал знак — и два евнуха, появились как из-под земли, потащили несчастную девушку в бассейн.

— Это она злится, — шептала смуглянка, — потому что узнала, что султан провел минувшую ночь с Дюльсар, соперницей ее… Дикая она, жестокая, Махидевран. Все кичится своим княжеским происхождением, ее прислали султану с Кавказа, она черкешенка, как и валиде, мать султана… Поэтому валиде так поддерживает ее и Мустафу — ибо ее кровь… Ой, что же они делают?

Евнухи утопили рабыню, так и не дав ей всплыть. И уже мертвую куда-то потащили. Махидевран снова разлеглась на подушках. Рабыни молчали, как будто бы ничего не случилось.

Настя сжала руки до хруста.

Муэдзины кончали петь пятый азан на башнях минаретов. На сады гарема ложилась прекрасная тишина ночи. Служанки, с ними и Настя, заканчивали одевать Махидевран в мягкие ночные одежды, как вошел черный Хассан. Поклонился госпоже:

— О, та, которую зовут «Хозяйка века»! Падишах сейчас тебя посетит.

Махидевран мгновенно повеселела. Ее трудно было узнать. Или это та самая женщина. Ее большие черные глаза заблестели и оживились.

— Давайте мне лучшие одежды и украшения! — приказала рабыням. — Обрызгайте амброй и мускусом, ему это нравится… А потом стойте у дверей своих комнат и не смейте смотреть в его глаза, когда он будет идти ко мне. И смотрите мне! — потом хрипло засмеялась, засмеялась, изгибаясь всем телом: — Я подарю ему такую ночь, после которой он забудет этот кусок мяса под названием Дюльсар!

В бесконечных коридорах, устланных коврами, еле слышны шаги султана. Один переход, второй… Мертвая тишина — никто не имел права показаться или даже дышать, когда шел Халиф.

Настя скромно встала у дверей своей комнаты, положив руку на железные решетки открытого окна, в которое заглядывали цветы белого жасмина, пронизанные таинственным сиянием луны. Глаза опустила вниз, изо всех сил сдерживая почти детское любопытство и какое-то волнение и напряжение. И вся превратилась в слух.

Слышала его шаги, его дыхание, его спокойствие.

Смотреть не хотела на молодого султана. Только раз, один раз — и узнала этого человека в окне…

Султан, заметив этот загадочный взгляд, остановился. Перед Настей стоял в блеске лунного света, во всей красоте и молодости своей Сулейман Великий — Повелитель Константинополя и Иерусалима, Смирны и Дамаска и семисот городов Востока и Запада, Десятый и самый могущественный Падишах Османов, царь пяти морей и трех частей мира.

Ноги под ней задрожали. Но сознание было почти ясное. Он был прекрасно одет, — стройный и высокий. У него были черные как терн, блестящие, немного покрасневшие глаза, высокий лоб, матово — бледное кроткое лицо, тонкий, орлиный нос, узкие губы и рьяность в их уголках. Спокойствие и ум излучали его проницательные глаза.

Опустила глаза и сняла ручку с железной решетки. Ощутила, как окинул ее взглядом сверху вниз, как жаром осыпал. Смутилась так, что кровь подступила к ее личику. Стесняясь своей невольничьей одежды, поежилась. А еще и испугалась, что скажет ее госпожа на то, что султан так долго задержался здесь…

Непроизвольно подняла ресницы и умоляющим взглядом показала Султану двери Махидевран, словно прося, чтобы скорее шел туда. И снова опустила свои синие глаза.

Или султана задержало белое цветение жасмина, или таинственный месяц на небе, или белое как жасмин личико Насти, или ее страх — достаточно, чтобы султан не уходил; стоял, вглядываясь в нее, как в образ.

— Я тебя никогда не видел? — спросил он спустя минуту.

— Нет… — ответила едва слышно, не поднимая глаз.

— Как давно ты здесь?

В этот момент открылась дверь соседней комнаты и выглянула разгневанная Махидевран:

— Евнухи! Возьмите эту непослушную рабыню и накажите ее!

Тут же возник Хассан и два черных евнуха, которые утопили днем девушку. Мгновение — и Насти не станет…

Сулейман перевел взгляд с одной женщины на другую.

Поднял руку… Застыли евнухи. А султан обронил прозрачный, легкий платок, развернулся и ушел.

Кизляр-ага был уже рядом с Настей:

— Следуй за мной! — приказал строго.

Настя зажмурилась, испуганно закрыла лицо руками, приготовившись к смерти. И вдруг услышала от него мягче:

— Пойдем! Тебя ждет султан!

Здесь Настя растерялась.

Посмотрела на Махидевран, застывшую в лучших своих одеждах, как громом пораженная.

Настя пошла, а Махидевран разорвала на груди свою одежду. Обнажилась большая, крепкая грудь, но Настя и не оглянулась.

Не помнила, как и куда шла и как оказалась в небольшом краеугольном будуаре гарема, где в зарешеченные окна заглядывал синяя, душистая сирень.

Султан полулежал на широченном высоком ложе, на трех матрасах, на простынях из тонкого полотна, с множеством подушек, все в зеленых красках — красках Османов. На нем не было тюрбана.

Сердце Насти билось так сильно, что она оперлась об окно. Молодой Сулейман встал, подошел к ней и взяв ее за руку, повторил свой вопрос:

— Как давно ты здесь?

— Три недели, — ответила она взволнованно.

Заметив это, повелитель и спросил:

— Ты почему такая испуганная?

— Я не испугана, — отвечала тихо, — теперь не знаю, как покажусь на глаза своей госпоже, которой я невольно отменила твой приход.

Настя забыла от испуга добавить какой-нибудь титул, принадлежащий Халифу. Он очевидно принял этот промах на счет незнания языка и обычаев. И улыбнулся:

— Ты вовсе не должна показываться ей на глаза.

— Разве не так же плохо мне теперь будет у любой из твоих жен? — вздохнула.

Султан теперь уже весело засмеялся:

— Ты, как вижу, не знаешь, что ту женщину или девушку, к которой султан хотя бы раз прикоснется, отделяют и дают ей личных невольниц и евнухов.

Поняла. Вспыхнула от стыда… Ответила:

— Мусульманам Коран запрещает насиловать невольниц против их воли.

Молодой Сулейман посерьезнел. Отпустил ее руку и с удивлением спросил с ударением на каждом слове:

— Ты знаешь Коран?

— Знаю, — ответила уже немного смелее. — И знаю, что ты могущественный хранитель и исполнитель заповедей Пророка.

— Кто учил тебя Корану?

— Набожный учитель Абдуллах, в Каффе, в школе невольниц.

— Он хорошо учил тебя… — не без гнева сказал обиженный султан, которому еще никто не смел отказать. Но любопытство победило гнев, и он спросил уже спокойнее: — Ты веришь в Пророка?

— Я христианка, — ответила уклончиво.

Улыбнулся, думая, что уже имеет преимущество над ней:

— И как же ты можешь полагаться на книгу Пророка, если не веришь в него?

— Но ты же веришь! — ответила она естественно и весело, и этим совсем обезоружила его. — И ты здесь решаешь, не я.

— А ты умная! — удивился Сулейман. — А по своей воле осталась бы здесь, если бы я решил взять тебя в свой гарем на правах одалиски?

— Ты не сделаешь этого, — ответила.

— Почему?

— Во-первых потому, что я христианка.

— А во-вторых?

— Во-вторых потому, что я только как служанка послушная…

Опять удивился Сулейман этой странной беседе:

— Во-первых, ты и как служанка не совсем послушная!

— А во-вторых? — уже раскованнее спросила девушка.

— Во-вторых — говори ты в-третьих, потому что не закончила.

— Закончу! — тряхнула она своим золотыми волосами. — Поэтому в-третьих я думаю, что только тогда можно отдаться мужчине, когда его любишь…

Растерялся немного султан.

— Значит, тебе нужно понравиться? — спросил немного насмешливо.

— Да, — ответила наивно.

— А ты знаешь, что я за такие слова я мог бы взять тебя силой в свой гарем как рабыню?

— И имел бы только рабыню… — спокойно ответила Настя.

— Понимаю. А как женщина ты хотела бы, чтобы твоей воле подчинялись все мои палаты. Правда?

— Нет, — ответила искренне как ребенок. — Не только палаты, но и вся твоя земля! — и вызывающе тряхнула своим золотом.

Сулейман был удивлен сверх меры. Тень жесткости совсем исчезла с его уст… Подошел к окну, вглядываясь в ясную ночь.

— Я задал тебе много вопросов… Спроси меня, о чем хочешь… — Повернулся к ней.

Настенька внимательно посмотрела на него — не глумится ли. Нет. Спросила серьезно:

— Почему у тебя покрасневшие глаза?

И снова был поражен султан.

— Потому дел было много… Но так спрашивала только одна женщина — моя мать, когда я был мальчиком… — Тихо сказал. — Какой подарок ты хочешь? Жемчуга, рубины? Что хочешь?

— Позволь мне читать книги… Люблю поэзию, особенно персидскую. Омара Хайяма всего. Он такой радостный…

— Ты знаешь персидский язык?

— И арабский тоже. Хуже, чем турецкий, но понимаю…

— Этого не может быть… — снова удивился Сулейман.

— Учитель Абдуллах давал мне читать и твои стихи… Они у тебя такие грустные. Меня это поразило… Видимо, ты очень одинокий…

Это окончательно ошеломило Сулеймана. Оцепенел. Неожиданно схватил ее за плечи и начал целовать со всей жаждой молодости. Защищалась изо всех сил. В борьбе с ней увидел молодой Сулейман серебряный крестик на ее груди, который держала она одной рукой, как если бы это был ее спасение.

И этот крестик действительно защитил Настю от первого взрыва султанской страсти. Встал Сулейман, снял свой золотой султанский сигнет (символ власти), положил на шелковую подушку со словами:

— Я снял свой сигнет, хотя это вопреки обычаям. Сними и ты свой крест.

Но Настя, хотя и была уставшая, покачала головой — нет, и готова была защищаться дальше.

И снова подошел Сулейман к окну, вглядываясь в звездное небо, а потом сказал тихо, не оборачиваясь:

— Ты самая удивительная женщина из всех, что я знал… Кто ты, откуда, как тебя зовут?

Настя смотрела на высокую фигуру Сулеймана с благосклонностью. Понравился он ей. Ответила, будто бы тихо пела:

— Я с Украины. В школе невольниц меня звали Хюррем, а здесь твой славный сын называет меня Роксолана… Отец мой священник православный. Твои татары вывезли меня силой из дома, в день венчания. И продали меня как невольницу…

— Ты была уже женой другого? — обернулся Сулейман.

— Нет, — ответила спокойно. — В день венчания вывезли меня.

— Как звали твоего жениха?

— Степан.

— Он красивый?

— Да.

— Красивее меня?

Настя промолчала. Султан немного нахмурился:

— Думаешь о нем?

— Да… — с достоинством ответила девушка. — Как и о матери, и об отце. Не знаю даже, живы ли они… Снятся каждую ночь… Ты этого не поймешь. Ты повелитель в своей стране, а я рабыня на чужбине…

Сулейман внимательно посмотрел на Роксолану — и, может, впервые в этой наложнице увидел не женщину, существо для наслаждений, а человека.

— Можешь идти…

Бесконечные коридоры гарема. Впереди молча шел Хассан. У смущенной Насти было впечатление, будто бы весь гарем не спал этой ночью… Раз за разом будто случайно отодвигались занавесы комнат и будуаров по обеим сторонам коридоров и выглядывали из них любопытные лица невольниц, одалисок… Ощущала на себе взгляды их удивленных глаз — то полных любопытства и зависти, то неприкрытой ненависти. Чувствовала раздражение в каждом своим нерве. Не знала, как идти, что делать с собственными руками, как держать голову. Шла, как между двумя рядами огней и розог. Едва сдерживала слезы.

Когда подходила к своей комнате — выглянула Махидевран, презрительно улыбнувшись. Настя поклонилась ей по-прежнему, как раньше, хотела остановиться, но Хассан шел вперед, и она последовала за ним. Хотела было войти в свою комнатку для рабынь, но Хассан покачал головой и направился дальше. Наконец открыл дверь…

Настя вошла — и чуть не утратила равновесия. Помещение было огромное, светлое, украшенное ценными коврами. Служанки и евнухи, находившиеся в нем, низко ей поклонились. Поклонился и Хассан перед растерянной девушкой:

— Благословенно пусть будет имя твое, Роксолана Хюррем, и пусть Аллах принесет через тебя добро и ласку свою в вельможный Дом Падишаха! Это твои слуги. Если эти комнаты тебе не понравятся, о, Хюррем, можешь взять другие.

— Эти комнаты превосходны… — ответила Настя и посмотрела в окно. Там уже светало и слышалось щебетанье ранних птиц в садах сераля.

— Спасибо за первое доброе слово, Хюррем, — сказал довольный, дал знак евнухам и слугам — все вышли, кроме двух невольниц. Они засуетились и принесли своей госпоже ночную одежду. Хотели надеть, но Настя отправила их, стала осматривать свои владения. Была здесь и купальня, и гардеробная с прекрасными флаконами дорогих духов.

Фаворитка гарема и ее слуги. Художник Шарль Амадей Филипп Ван Лоо

Чего там только не было! На маленьких столиках из черного дерева стояли благовония из Индостана, прекрасные масла и многое другое, чего Настя никогда не видела.

Настя села на ковер. Засыпая и шепча молитву она не выпускала из руки серебряный крестик.

Такой же крест возвышался на куполе церквушки в далеком Рогатине…

А было ли на самом деле: яблоневые сады, поля пшеницы, тихая река Липа, аисты над ней, и постаревшие отец с матерью во дворе дома. Прощались они со Степаном, собранным в дальнюю дорогу. Помогали ему зашить золотые монеты в пояс… Снаряжали телеги… Низко кланялись, благословляли, слезы проливали… Смотрели вслед ее суженому…

Часы на столе султана пересыпали без устали золотой песок. Ахмед-паша сидел на шелковой подушке перед Падишахом, который нервозно ходил по комнате. Наконец, немного успокоился.

— Мое сердце пленила христианская невольница необыкновенной красоты и ума. — Сказал. — Как высший хранитель Корана не хочу переступать святых заветов его и силой брать ее.

Визир не мог скрыть удивления:

— Тебе, о великий Падишах, посмела отказать рабыня в твоей спальне? Такого я еще не помню. Накажи ее!

— За что наказывать? — покачал головой Сулейман. — Она такая удивительная… Я такой еще не встречал. Изучала языки, науки, поэзию… С ней приятно говорить. Она умнее многих моих улемов… И ей же всего семнадцать лет!

— Дело женщины рожать детей, а не поэзия, о Великий султан… — спокойно уже вел беседу царедворец. — Я могу посоветовать лекарство от этой сладкой отравы…

— Какое же оно?

— Возьми ее силой! Утоли свою страсть. И эта рабыня станет такой же, как все остальные. Никто не посмеет что-либо сказать Падишаху.

И султан твердо отказал:

— Нет! Прошу тебя — освяти ее сердце благочестивой верой Пророка. Пусть она примет нашу веру!

Молча склонился в почтительном поклоне Ахмед-паша.

Настя играла с Мустафой. Теперь уже девушка была одета как пани. И за ней туда-сюда ходили две служанки — одна белая, одна черная. И новое положение не изменило Настю и ее взаимоотношения с маленьким мальчиком — радовались друг другу и шалили, на замешательство свиты царевича. Вот и сейчас играли в прятки. Мустафа нашел Роксолану за деревом, она, смеясь, побежала от него, а он — за ней. Вдруг зацепился за корни и упал. Ушиб колено. Больно было мальчику, но он крепился, не смел плакать. Роксолана бросилась к нему, подула на ранку, приголубила, искренне разделила его боль — он заплакал у нее на руках, обняв девушку.

Именно здесь перед ними появился суровый и неприступный Ахмед — паша. На этот раз он поклонился и перед царевичем, и перед Настей, поприветствовал их, а после сказал:

— Негоже наследнику престола слезы лить и искать жалости у женщины. Ты мужчина рода Османов, великих воинов и завоевателей!

— Он же еще ребенок! — не удержалась Настя. — Ему же больно!

Ахмед-паша потемнел от этих слов, и сказал:

— Позволь, о, наследник престола, поговорить с Хюррем. Пожалуйста, оставь нас. Тебя отнесут в палаты. Там доктор осмотрит твое божественное колено.

— Не пойду! — неожиданно заявил Мустафа. Он уже оправился, и еще крепче обнял Настю. — Хочу быть с Роксоланой!

Ахмед-паша удивленно замолчал. Неподалеку застыли слуги Мустафы с лектикой, готовые отнести мальчика.

Наконец Ахмед — паша, вздохнув, еще раз поклонился Насте:

— О Хюррем! Ценю твое доброе сердце, но в каждой стране свои обычаи. Тебе, на которую склонил свою десницу самый могущественный из султанов, следовало бы привыкнуть к жизни и законам нашего народа. Принять веру нашего Пророка. Многие новые и прекрасные тропы к счастью открылись бы перед тобой.

Роксолана улыбнулась:

— Я глубоко уважаю обычаи и культуру вашего древнего народа. Но разве для этого нужно отрекаться от Бога?

Ахмед — паша выпрямился, не стал больше уговаривать. Сказал с уважением:

— Я передаю тебе пожелания нашего повелителя Сулеймана.

Это он прислал меня к тебе. Думаю, что и царевич попросит тебя о том же.

Мустафа склонился к Насте.

— Прошу тебя, Роксолана! Разве ты не знаешь, что пророк Магомет самый могущественный и самый справедливый?

Но Настя покачала головой:

— Разве можно сравнивать богов разных народов… И наш Бог Христос могущественный и справедливый… Он все видит и все слышит… И знаешь, Мустафа, он может простить нам, грешным, любой грех, если видит покаяние… Но есть один грех, который он никому и никогда не простит… Знаешь, какой?

— Какой же? — спросил мальчик, забыв про колено.

— Богоотступничество! Потому что это предательство.

Замолчал Мустафа, обдумывая эти слова. Молчал и Ахмед-паша, тяжело глядя на Роксолану — он уже понял, что эта женщина действительно отличалась от всех.

Роксолана обняла мальчика, заглянула в глаза, в самую душу:

— Скажи, Мустафа — а ты мог бы изменить Пророку?

— Никогда! — вскочил Мустафа на ноги. Роксолана посмотрела на него внимательно и серьезно:

— Как же я могу предать Бога?

Молчал великий визирь Ахмед-паша.

Султан стоял и смотрел в окно. Там, вдали, виднелись его город, его владения, его земля. За море садилось солнце.

Был печальный, усталый, не прикоснулся к еде, стоящей на низеньком столике, украшенном слоновой костью и перламутром. Ахмед-паша только развел руками:

— Мой повелитель, нельзя из-за женщины, даже лучшей, запускать государственные дела… Убивают турецких послов. Надо готовиться к джихаду, священной войне с неверными. Иди на Запад! Твои храбрые янычары уже давно рвутся в бой. Застоялись в конюшне — может начаться мятеж…

Сулейман слушал визиря невнимательно. Вдруг вскочил:

— Я подумаю об этом.

Визир довольно улыбнулся. Но после султан сказал совсем не то, что хотел услышать старый державник: — Скажи ей, что я приду вечером! Ахмед-паша только покачал головой.

Решительным шагом шел султан по коридору гарема. Дверь комнаты Махидевран были открыты. Он увидел ее, напряженно-напыщенную, остановился на мгновение, прошел мимо и остановился перед другой дверью.

Настенька вышивала украинский узор. Встала, поклонилась султану. Ровно, спокойно, уважительно.

Повелитель мира был поражен. Перед ним стояла совсем другая Роксолана — та, которую он еще не знал. На ней уже не было серой одежды невольницы, которая скрывала ее красоту. Сквозь тонкий и белый как снег муслин просвечивалось ее розовое молодое тело. Наброшенный на плечи плащ и подшитый дорогим адамаском, ниспадал до маленьких ножек, обутых в туфли из белого шелка. На груди красовались прекрасные бусы из бело-матового жемчуга, а на золотистых волосах белый шелковый тюрбан на турецкий лад. На нем торжественно сверкал драгоценный алмаз. Выглядела Настя в этом наряде как настоящая султанша…

Но наибольшее впечатление производила она сама. Чем-то теплым, радостным, живым веяло от ее спокойного лица. И Сулейман растерялся… Наконец сказал:

— Ты собрана на выход?

— Да. Может, пойдем в парк?

Чудесная тишина ночи царила в величественном парке Дери-Сеалет. Над кронами столетних деревьев тихо плыл месяц в безграничную даль. И ярко светил девушке с неба родной Млечный путь.

Настя сорвала ветку жасмина с куста, и подала ее султану. И сказала тихо;

— Хочу поблагодарить тебя за новую одежду. Она такая красивая!

А это так приятно хотя бы на короткое время иметь красивую одежду…

— Почему на короткое время? — спросил султан, поблагодарив взглядом за цветы.

— Потому что я невольница. Невольниц одевают и раздевают по велению их господина…

Засмеялась так естественно и весело, будто бы хотела сказать: «но я готова к этому…». Взволнованный султан откинул ее плащ и взял за руку:

— Чтобы ты делала, если бы стала моей женой?

— Я перед этим попросила бы отменить один запрет…

— Какой?

— У вас делами занимаются только мужчины. А я бы хотела строить, много строить.

— Первый раз такое слышу от женщины… — заинтересовался султан.

— И чтобы ты строила?

— Сначала я построила бы большой имарет, кухню для нищих.

— А потом? — удивлялся султан. Дошли до берега Мраморного моря, где сверкала лунная дорожка.

— Потом приказала бы построить большую больницу…

— Очень хорошо! А потом?

Посмотрела в его пылкие глаза и медленно произнесла:

— Но больше всего денег употребила бы для несчастных.

— Правильно. Но кто же они?

— Это те, которые должны жить в тимархане, в доме для душевнобольных…

Молодой Сулейман растроганно прижал ее к себе. Но Настя высвободилась;

— Взгляни на небо. Оно такое, как на моей Украине… Бог рассеял звезды одинаково щедро для всех людей…

— И одну из них, видимо по забывчивости, бросил в мой парк, — Сказал молодой султан, а Настя покраснела. Побежала по лестнице из белого мрамора, к морю, к ласковым волнам. Султан бросился за ней, догоняя…

Когда всходило солнце, они сидели на берегу, глядя, как серебряные чайки радостным гомоном приветствовали июнь солнца, восходящего из Битинии.

Вдоль берега плыли на двух лодках рыбаки. Они узнали Падишаха. Склонили головы и скрестили руки на груди и не смотрели на открытое лицо молодой дамы.

— Я съела бы чего-нибудь… — тихо сказала Настя. Султан знаком руки приказал лодкам приблизиться и попросил у них еды. Рыбаки ему дали печеной рыбы и лепешек. И еще никогда ему не было так вкусно, как от этой скромной еды. Настя к ней не прикоснулась, только угощала султана. Было и ей, и ему очень приятно.

— Никогда мне не было так хорошо, Хюррем… Я хочу, чтобы ты была моей женой. Любимой…

На белое личико Насти набежала тень:

— Но мы разной веры… Кто же нас обвенчает?

— Прими волю Магомета, Хюррем, прошу тебя. Настя шепотом ответила: — Это большой грех, и Бог накажет за него. Позволь мне помолиться Божьей матери в Иверской иконе на святом Афоне. Это чудодейственное место, где появляется Богородица… Султан обиженно сказал:

— Но женщин не допускают на святой Афон! Это обычай ваших монахов, еще со времен царя Константина. Я уважаю чужие обеты, хотя ваша вера мне кажется странной и непонятной…

Даже султан не может сломать эти обычаи!

И Настя невинно сказала:

— Я могу поехать переодетая мальчиком, как твой отрок…

Султан промолчал, ломая корж. Отовсюду доносился благостный перезвон колоколов афонских церквей. Настя в одежде отрока молилась перед иконой Богоматери. Горели свечи. В сиянии огней видела только глаза девы Марии, глаза, пронизывали ее душу…

В лесу у монастыря Настю терпеливо ждал Сулейман со Своим людьми. Был он скромно одет, держался в тени…

Гора, на которой стоял монастырь, стремительно падала в море. Бесконечная синева пенилась бурунами, ожидая бури.

Когда Настя закончила свой неистовый разговор с Божьей Матерью и, шатаясь, пошла к выходу, ее остановил старый монах и спросил по-гречески:

— Откуда ты, сынок? Какой-то ты не такой как все…

— Из Украины… — ответила Настя.

— Ты, сынок, с нашей земли? — оживился старик. — Господи! Если бы мне там побывать… А откуда родом?

— С Рогатина.

— Знаю… Еще не уничтожили его басурмане?.. — вздохнул. — Они как саранча над Украиной нашей… Святой Афон уважают, а земли наши разоряют…

Подумав, сказала Настя:

— Почему же они имеют сильную власть на обширных землях, а мы нет?

— И мы все это имели…

— Почему же потеряли?

— Потому единства у нас не было… Каждый за себя. Не было ни уважения, ни защиты власти. Поэтому она и пала…

Шли по каменному полу, и шаги эхом отзывались в стенах.

— Смотрю я на тебя и удивляюсь, — продолжал монах. — Да, как ты, молятся обычно старые люди, которые имеют тяжкие грехи на совести, те, которые хотят перед смертью посмотреть в лицо матери Судьи нашего. А ты еще молодой… Значит, глубоко в душе твоей слово Божье. И хочу тебя благословить — береги нашу веру, передавай ее детям и внукам, а если понадобится, и муки прими ее… Ибо вера — это единственное, что осталось у нашего народа, это то, что поможет сплотить его и поддержать в борьбе с врагом, опустошающего землю нашу…

Когда Настя вышла, на улице бушевала гроза. Сулейман стоял под деревом, весь мокрый, ждал ее. Она подошла к нему:

— Не стой под одиноким деревом в грозу!

Взяла его за руку как ребенка, и они спрятались в каменном ущелье.

— Люблю тебя… — прошептал великий султан.

Настя вся дрожала в объятиях Сулеймана.

— И я… — ответила всем сердцем. Вдруг молния ударила в дерево, под которым они стояли. Оно мгновенно загорелось. Настя испуганно отшатнулась от султана:

— Это знак Божий, Сулейман… Нельзя предавать веру Христа…

Пылало дерево. В фосфорическом блеске грозы было видно, как на море черные челюсти водоворотов крутились в неистовом танце, налетали на берег, пытаясь разбить его.

Было солнечное утро, когда Ахмед — паша вошел в комнату бледной, измученной Насти. Поклонившись, сказал:

— Благословенно будь имя твое, Роксолана Хюррем! Десятый и самый великий султан Османов, Сулейман — пусть веками длится слава его, — дарит тебе свободу. Ты можешь уже завтра покинуть его палаты, столицу, государство. Тебе будет выделена охрана, и ты поедешь с почестями. Можешь взять с собой сто рабынь из своего народа, которых выберешь на Авретбазаре!

Молча стояла ошеломленная Настя. Визирь был невозмутимый, как глыба гранитная.

На следующий день Настя, собранная в дорогу, встречалась с рабынями, которым Сулейман даровал свободу. Радость женщин, одетых по-украински, была безгранична. Gели:

Настя не могла сдержать волнения. Затем остановилась, поклонилась женщинам, которые шли перед ней, повернулась к непроницаемо-суровому Ахмед-паше, который стоял поодаль со свитой, подошла к печальному Мустафе, который стоял тут же в лучших одеждах, и воскликнула:

— Я остаюсь. Принимаю веру вашего народа. Признаю, что нет Бога, только Бог Аллах, а пророк его Магомет!

Как гром поразили эти слова Ахмед — пашу. Побледнел он, закусил губу.

…И снова бесконечные коридоры гарема. Опять отодвигались завесы, скрипели двери, мелькали прекрасные женские лица — и в каждом ненависть, черная отрава. Когда же открыли дверь ее комнаты — бросилось на нее что-то черное и лохматое. Вскрикнула Настя — а это собака с деревянным крестиком, привязанным к спине. Успокоилась и приласкала животное. Лапки собачки были испачканы в грязи, к деревянному крестику была привязана какая-то табличка. На табличке была надпись. Всего три слова: «Калым подкидышу с Украины». Поняла смех и насмешку над собой. И снова слезы, как нити жемчуга, полились из ее глаз.

Такой ее и увидел Сулейман. Радостная улыбка сменилась тревогой:

— Что это? Откуда он? Это для нас, мусульман, нечистое создание!

— Это мой калым, Сулейман… — ответила тихо. Была хороша даже в слезах, как весна, политая дождиком. А внутренняя боль так в ней горела, как горит сквозь окна огонь внутри дома.

Молодой Падишах осмотрел деревянный крестик, табличку с надписью. И сразу понял все. Из груди вырвался крик возмущения:

— О, Хюррем! Ты получишь такой калым, которого не было ни у одной из моих жен! А те, которые придумали эту недобрую шутку — поплатятся за него. Это, наверное, Махидевран!

— Не наказывай никого, прошу тебя…

— Если страхом не уничтожу ненависти к тебе, тогда она взорвется еще страшнее…

— Не делай этого…

— Почему?

— Потому что так учил Бог Христос.

— Как именно он учил?

— Он учил: любите врагов своих. Делайте добро ненавидящим вас…

— Какой странный ваш Бог… — покачал головой Сулейман. — Но ты теперь принадлежишь Магомету…

— Прости тех, кто это сделал. Пусть это будет свадебным подарком мне, как и свобода, которую ты даровал мне и моим сестрам… Спасибо тебе, великий султан…

И стали они мыть лапки лохматому песику. Вот уже и улыбка заиграла на лице Насти, которая теперь навсегда Роксолана Хюррем… Дотронулся султан к ее руке — И жар охватил его. Осторожно, нежно поцеловал свою суженую. Роксолана закрыла глаза… Мир закружился вокруг нее.

Играла свадебная турецкая музыка, пели свадебные песни, понималась луна над Стамбулом не один раз и не два, менялись времена года — молодая жена своего Сулеймана целовала, всем телом дрожала, нежность и страсть дарила, и о родной земле, и о синем небе, и об отце, и о матери в роскоши забывала.

Любили друг друга Роксолана и Сулейман, и время остановилось для них. Бесконечность прикосновений, волшебный шепот, открытие сокровенного, красота наготы, сплетения гибких, молодых тел, безумный танец последних судорог…

Предстал перед дворцом Султана Дервиш. Или призрак это был, или живой — седые волосы его доставали до стоп, а не срезанные ногти выглядели как когти орла, а походка его была танцу подобна. И кричал он:

— О люди! Та из жен Падишаха, которая весной родит ему сына, в день Османского государства, в день годовщины взятия Стамбула — станет султаншей Мисафир. Могущественная султанша, принесет народу нашему много добра и много горя!

Султан проводил диван, когда вбежал в зал Хассан, упал перед повелителем на колени:

— О великий… Вы приказали сообщить…

— Кто? — султан поднялся.

— Сын! У вас родился сын!

Радости молодого отца не было предела. Не мог ее сдержать.

Настя лежала в горячке, когда в ее комнату ее вбежал Падишах. Посмотрел на спящего сына, а потом бесшумно подошел к ее постели. Присел рядом, взял ее хрупкие руки в свои и сказал ласково:

— Любимая моя… Сегодня ночью я составил тебе газель, но порвал эти стихи… Потому что никакие слова не могут передать мои чувства к тебе.

— Не рви больше… — шептала Настя.

— Спасибо тебе за сына, божественная моя, радость моя… Я так соскучился по тебе… — Нежность переполняла султана. — Как ты хочешь назвать нашего первенца?

— Селим, в честь твоего отца… — еле улыбнулась Настя. — Он будет таким умным, красивым и достойным, как и его отец… А на праздник его обрезания мы пригласим властителей разных стран… Это будет такой праздник… Сулейман… Если бы ты знал…

Что-то хотела сказать, но боль пронзила ее. Застонала, откинулась на подушку…

Сулейман погладил ее по горячему лицу и чуть ли не на цыпочках вышел из комнаты. А около Насти уже колдовали служанки и седой доктор за перегородкой, который держал пульс султанши, не смея смотреть на ее тело…

Когда она пришла в себя, потребовала воды и приказала невольницам покинуть комнату.

Долго вглядывалась в первого своего ребенка. От боли мозг ее работал как в лихорадке. Вдруг ее бледное лицо порозовело. Слабым движением руки зачерпнула воды, и, обливая сына своего первородного, сказала тихо:

— Крестится раб божий — Степан — во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь…

Легонько открылась завеса. Чьи-то глаза удивленно смотрели, как Роксолана перекрестила ребенка трижды святым крестом.

Кто-то покачал головой, и исчез как тень…

А Роксолана откинулась на подушки — силы оставили ее.

Рос сынишка, названный Селимом. Кормила, пеленала, качала его сама Роксолана. Любила его. И отец, сдержанный в чувствах Сулейман, растроганно брал в руки их сына… Из розовой крохи Селим превратился в малыша. Бегал по парку, уже начинал говорить… Вместе с ним играл Мустафа, подросший и ставший более серьезным.

В зале на троне сидела Роксолана. Рядом — визирь. Лицо Роксоланы было открыто, и видно было как расцвела она, став женой и матерью. Привели двух людей: бледный, как смерть, хозяин школы невольниц Ибрагим, который когда-то угощал плетью златовласую рабыню и учитель Абуллах. Они тут же упали на пол, а Ибрагим пополз к Роксолане с криком:

— О всемогущая султанша Хюррем! Прости нас! Будь милосердна за те… те… В школе невольниц… Разве мы знали… О, Аллах! — Посмотрел с надеждой на визиря, но тот лишь зловеще улыбнулся. Роксолана переступила через бывшего своего хозяина, презрительно бросив ему: «Встань и иди прочь», а затем подошла к Абдуллаху, который дрожал всем телом. Села напротив него так тихо и скромно, как тогда, когда еще была рабыней в Каффе. Ласково взглянула на Абдуллаха, улыбнулась, и стала похожа на цветок.

— Рада видеть вас, учитель Абдуллах, — сказала султанша. — Я вспоминала о вас. Прошу вас быть учителем моего сына…

Слезы хлынули из глаз почтенного учителя Корана.

А когда султанша с Ахмед — пашой шли по коридору, великий визирь позволил себе с недовольством сказать:

— Ваше величество, но учителем вашего сына я назначил достойного Амаль-паша— заде… Никто не знает столько способов чтения Корана, как он… С великим султаном этот вопрос согласован.

— Я так решила. С властителем трех частей света я договорюсь.

Они шли дальше. Ахмед — паша пытался сдержать свои эмоции, и все же снова не смог сдержать раздражения:

— Вынужден вновь сказать вам, о, достойнейшая, не свободно женщинам ходить с открытым лицом…

Роксолана только весело рассмеялась:

— Мы говорили об этом с султаном. И он не мог показать мне место в Коране, где написано, что женщины должны закрывать лицо. Нет там этого! Да разве мог пророк дать такой приказ, если Аллах не приказал даже цветам закрывать свою красоту?

А когда выходили в парк, сказала султана:

— Завтра поедем на невольничий рынок, где меня покупали, выберем вблизи место для больницы, для имарета, для тимархана. Все это для бедняков.

— Но в казне нет для этого денег. — остановился удивленный визирь. — Мы давно не вели войн против неверных, и казна пуста…

— Опять разорять славянские земли? Опять Украину будут кромсать ваши псы — крымские татары? Завоевывайте Восток! — С гневом сверкнули глаза Роксоланы. И закончила резко: — Найдете деньги! Завтра поедем на Авретбазар!

По дороге, вдоль стены, гнали толпу невольников. Кого только среди них не было! Крестьяне и мещане, дворяне и духовные. Это было видно было по их одежде. Подавляющее большинство украинцы… Были среди них и казаки, отличающиеся шевелюрой и шароварами. Пленники шли скованные или связанные, как скот, битые и замученные. Среди них был и Степан, осунувшийся, лохматый, в пыли и грязи. Из раны на ноге сочилась кровь, и какой-то шелудивый пес все пытался лизнуть ее.

Навстречу несчастным двигался эскорт Роксоланы и Ахмед-паши. Султанша, закутанная в мягкие меха, сидела на зеленых подушках, в резной лектике. С болью смотрела она на будущих галерников, пытаясь скрыть свои чувства от вездесущего визиря. Солнце играло в ее золотистых волосах.

Кинул Степан взгляд на эту лектику, и остолбенел. Что-то знакомое увидел он в этой роскошной женщине, хотя лицо ее закрывал белый яшмак. Дернулся, забыв о цепи, сдавив горло ошейником, сдавленно крикнул: «Настя! Это ты?», но моментально получил страшный удар колом, пошатнулся…

Поднялась Роксолана на пуховых подушках, увидев эту картину. Долго вглядывалась в раба, корчившегося в грязи. Может, что-то показалось ей… И снова откинулась на подушках.

Еле поднялся Степан. Жилистый казак, товарищ по цепи, тянул его вперед, и он, еле передвигаясь, все оглядывался назад туда, где исчезала женщина — призрак его надежд…

Не закрывая лицо, принимала Роксолана художников, рисовали ее портреты, со строителем обсуждала макеты — проекты имаретов, хамамов, бывали в нее покоях и поэты, и артисты, и ученые… Играла с детьми и лохматой собачкой — ее «калымом»… Сидела рядом с Сулейманом, принимала послов — и из Австрии, и из далекой России. Подносили ей драгоценные подарки, и проводила она переговоров больше, чем Повелитель трех четвертей мира… Видел все это Ахмед-паша, свирепел. Наедине с султаном пытался что-то доказать, но Падишах только улыбался…

Счастливая была Роксолана. Улыбающаяся, жизнерадостная как солнце. Но и на солнце надвигаются облака…

Утром вышла из своих покоев — навстречу ей Махидевран. Наверное, ждала. Изогнулась своим пышным телом, глаза отводит, изображая наслаждение, и как бы случайно показала белый платочек султана… Вспыхнула Роксолана, сражу же вернулась назад, а Махидевран удовлетворенно хохотала…

Чуть позже Роксолана и ее сын, одетые в скромную дорожную одежду, направились к воротам сераля. В руках у женщины был узелок, и платок-яшмак на лице. За ней бежал испуганный черный евнух. Стража на воротах растерялась… Роксолана никого не слушала, не видела. Шла вперед.

…Султан удивленно спрашивал Роксолану:

— Куда ты шла? Что случилось? Ты больна?

Были в покоях Роксоланы. Она качала малыша. Положила его в колыбель. Султан хотел обнять Хюррем, но она отшатнулась.

— Скажи, Сулейман, ты мог бы быть с женщиной, если бы узнал, что она недавно была в объятиях другого мужчины?

Уставился на нее султан и ответил жестко:

— Нет.

— Вот и я не могу. Хотела сделать то, что делают женщины в моей Украине, когда их мужья имеют любовниц. И я сделаю это!

— А что именно? — старался не терять терпения султан.

— Оставлю твои палаты, столицу и государство. И не возьму с собой ни единого украшения, что ты мне подарил: ни жемчужную диадему, ни перстня с бриллиантом, ни синей бирюзы, ни одежды из шелка, ни денег!

— Ты думаешь, мои люди не нашли бы тебя? — улыбнулся султан.

— А если бы поймали, чтобы ты сделал? — пожала плечами Роксолана.

— Что? — ответил удивленно. — Запер бы в гареме!

— По какому праву? Ведь я свободна! Ты мне свободу подарил, султан Сулейман, которого все уважают и которого прозвали Законодателем за его ум и мудрые законы.

Сулейман снова улыбнулся:

— Но ты добровольно венчалась со мной. Знала, видела, что я имею и других женщин. Так или нет?

— Да, но я думала, что ты оставишь других. Любовь не терпит подруг! — здесь уже она взорвалась, и была очень хороша в этом взрыве и гневе.

— Чего ты хочешь? — спросил повелитель.

— Хочу жить с тобой, как это принято у нас на Украине. Хочу, чтобы ты отказался от гарема!

Здесь уже султан не выдержал, и разгневался сам:

— Ты единственная в моем сердце. Но отказаться от гарема — это уже слишком. Такого никогда не было в роду Османов. Это позор для султана. Что скажут мои подданные?

Настя посмотрела на него и сказала тихо:

— А как же пророк Магомет? Он долго жил с одной женой, Хадиджой…

Молчал Сулейман. Здесь уже Роксолана не выдержала, погладила мужа:

— Я хочу любить тебя, как любила моя мать моего отца… помогать тебе в твоих государственных делах, потому что их очень много…

Султан уже веселился, как юноша:

— Кто из нас завоеватель — ты или я? Ты получишь мой гарем, а потом приберешь к рукам государство? А если я обману тебя с гаремом?

— Все знают, — подняла улыбающееся личико, — что слово, данное Сулейманом, тверже стали.

— А ты никогда еще не говорила мне неправды?

Смутилась, глаза опустила:

— Однажды…

— Когда? — удивился.

— Тогда, утром… У моря… Когда приплывали рыбаки…

Я сказала, что хочу есть. Но я была сыта любовью. Думала, что ты голоден, и стеснялась спросить тебя…

Эти слова были как мед султану. Схватил жену на руки, закружил…

— Я выполню то, чего ты добиваешься! Забуду дорогу в гарем и больше не прикоснусь ни к одной женщине, кроме тебя!

Роксолана гуляла в парке с сыном Селимом и Мустафой. Была приветлива с обоими. И Мустафа — красивый, живой как ртуть мальчик с умными глазами — был добр и ласков к своему брату. Боролись, бегали друг за другом. Лохматый «Калым» тут же. Смех раздавался на весь сераль. Вдруг к Роксолане, которая вышивала украинский узор, поглядывая на детей, подошла темная, как ночь, Махидевран.

— Я все знаю! — крикнула. — Ты его очаровала, проклятая украинка. Ведьма! Пришлая из Черного шляха, без роду и племени! И рано радуешься! Ты думаешь, что победила меня и весь гарем? Подожди! Вот станет мой Мустафа султаном — посмотришь! А ну, сынок, отойди от этого недоноска Селима!

Пораженная Роксолана побледнела. Испуганного Мустафу забрала служанка, а Селим ухватился за мать. Неподалеку кружил растерянный Хассан.

— Слышала о заповеди Фатиха? — кричала разъяренная черкешенка. — Власть переходит в руки старшего сына, а все его братья уничтожаются! Это закон! Рано или поздно Мустафа станет султаном — а твоих сыновей, сколько бы их не было, задушат черным шелковым шнурком! Вот таким! — воскликнула она, размахивая шнурком. — А я стану валиде, матерью султана! — бросила шнурок в лицо Роксоланы и ушла, гордо подняв голову.

Роксолана перевела взгляд на визиря, который только что подошел и слышал крики Махидевран.

— Заповедь Фатиха — это правда? — спросила его Роксолана.

— Да, о, несравненная Хюррем. — поклонился ей визирь. — Мудрый султан Фатих ввел такое правило, чтобы избавиться от братоубийственной борьбы за власть, которая терзала нашу страну. И теперь мы, ученые улемы, следим, чтобы оно выполнялось обязательно. Это делается для общего блага.

— Но это было в прошлом… Ведь Сулейман никого не убивал!

— Он был единственным сыном. У него не было братьев, — спокойно ответил визирь.

— Как можно убивать невинных детей? — побледнела словно саван Роксолана. — Это немыслимая жестокость!

— Такая судьба сыновей султана, о Роксолана Хюррем… — поклонился ей Ахмед-паша, наслаждаясь отчаянием бывшей рабыни. — У каждого свой кисмет (судьба)!

…Султан гладил по голове дрожащую жену:

— Успокойся, любимая моя. Успокойся…

— Это просто ужас, что говорит эта Махидевран! — шептала. — Я не хочу ее больше видеть!

Рядом играл на ковре маленький Селим. Султан посмотрел на него и вздохнул:

— Хорошо, я отправлю ее в далекую провинцию…Больше ты ее не увидишь. А ты присматривай за Мустафой. Он хороший мальчик, и очень привязан к тебе. Говорил мне, что любит тебя больше, чем свою мать… Потому что Махидевран злая и занимается только собой.

Казнь в султанском дворце

— Отмени приказ Фатиха! — не могла успокоиться Роксолана.

— Этого я не могу сделать… — вздохнул Сулейман. — Не бойся. Пока я жив, ничего с нашими сыновьями не произойдет. Ты мне подаришь сына? — уткнулся лицом в ее живот, словно прислушивался к новой жизни. И вдруг султан и его жена увидели, как забавно карабкался на трон малыш Селим.

Не могла уснуть Роксолана. Месяц пробивался сквозь облака, шел дождь. Молнии где-то далеко пронзали море. Султанша встала, вынула из сокровенного тайника кусок парчи, которой она завернула драгоценные для себя вещи — изорванные брачные туфельки, серую невольничью одежду, в которой впервые встретила Сулеймана и серебряный крестик. Взяла этот крестик в руки… И увидела перед собой печальные глаза Богоматери, крест монастыря, видела, как молния ударила в дерево, под которым стояла она с Сулейманом, и как бурлила внизу темная бездна моря…

Утром маленький Мустафа под наблюдением евнухов учился скакать на коне. Роксолана, отодвинула оконный занавес и наблюдала за мальчиком со второго этажа.

Тяжелый был этот взгляд…

В руке она держала черный шелковый шнурок.

Падал дождь на землю христианскую, которая стонала от Джихада — священной войны, которую вел Сулейман. Он ехал по раскисшей дороге, окруженный стражей, а за стеной дождя гигантским змеем тянулось за ним огромное войско, о размерах которого можно было догадаться по сопровождавшего его шуму, подобному морскому прибою: был здесь и храп лошадей, и скрип колес, и крики начальников, и топот ног, и дыхания сотен тысяч людей.

Падишах ехал на черном как ночь коне, под зеленым знаменем Пророка, с мечом Магомета. Воины, которых обгонял Султан, со страхом и уважением смотрели как на образ в незыблемую фигуру Сулеймана, сидящего на быстром коне как высокая каменное подобие кары Господней, не обращая внимания на дождь. И были аги и паши более пышно одеты, чем их повелитель: никакого металла кроме твердой стали не имел при себе, никакой отделки не было на его одежде.

Солнце закатывалось за горизонт. Султан молча стоял на холме и смотрел, как его моджахеды штурмовали крепостную стену. Кто-то забросал хворостом глубокий ров, а кто-то уже карабкался по лестнице, падал, перелезал на стену…

Вокруг все было в огне и клубах дыма. Ревели пушки, кричали люди…

Сулейман застыл неподвижно, казалось, не слушал гонца, который упавши ниц, докладывал о ходе жестокого боя. Наконец, султан увидел как открылись крепостные ворота, как рванулась туда конница, и как затрепетал на башне зеленый флаг…

И упал властелин половины мира на колени помолиться Аллаху за победу.

Роксолана сидела на троне, рядом стоял Мустафа, подрос Селим, а на руках она держала младенца Баязеда. Итальянский художник рисовал групповой портрет, любуясь улыбкой султанши, разговаривая с ней на своем певучем языке — Роксолана знала немного и его.

Уставший Баязед вырвался из рук.

— Закончим, дети устали… — распорядилась женщина. — Спасибо, сеньора, жду вас завтра… Бегите… — обратилась она к старшим детям. — И слушайте учителя Абдуллаха!

Дети радостно выскочили из зала, а Баязеда забрала служанка.

Роксолана перешла в другой зал, где вместе с Ахмед-пашой стала обсуждать макет имарета и других зданий возле Авретбазара. Султанша вникала во все детали. С уважением и удивлением смотрел на нее строитель. Именно сюда евнух принес на подносе бумаги. Роксолана тут же сломала печать — письмо было от Сулеймана. Пробежала глазами, выпрямилась гордо и сказала Ахмед-паше:

— Войско султана взяло Будапешт! Пусть весь Стамбул, вся страна знает об этой прекрасной победе! Я хочу раздать милостыню!

Когда, в окружении охраны, раздавала милостыню бедным людям, произошло почти чудо. Какая-то старушка, в убогой украинской одежде, прорвалась между лошадей янычар, с плачем и с монетой — милостыней в руке: — «Настенька, дитя мое! — возле лектики султанши упала.

А молодая султанша громко вскрикнула, спрыгнула с носилок в дорогих одеждах, в пыли на коленях перед матерью стояла, руки ей целовала… Молчала толпа, еще никогда не видела подобного, в который раз растерялась охрана, невозможно было предвидеть поступки странной султанши.

Посадила Роксолана мать в лектику и, молча обнявшись, обе плакали по дороге во дворец…

А во дворце, в прекрасных палатах Роксолана расспрашивала чисто убранную, смертельно уставшую, недоумевающую, но счастливую мать:

— Как же вы, мама, меня нашли?

— Потому что два еврейских купца со Львова, узнали о тебе, сюда меня привезли… — с трудом рассказывала мать. От путешествия и радости болело ее сердце. — Спасибо им. Хорошие они люди.

— Я их щедро награжу… И не только дукатами. Ко мне уже приходили послы из Иерусалима, просили облегчить доступ к их святыне, Стене плача… Поэтому клянусь, мама, что или я, или мои сыновья подарят еврейскому народу их святыню. — твердо сказала Роксолана.

— А как же ты, дочка, замуж за чужую веру вышла?.. умер отец. Не выдержал такого стыда… Грех это большой, доченька… — качала головой мать.

— Бедный отец… Знаю, что грех… — залилась слезами Роксолана. — Да полюбила я мужа своего превыше всего…

Помолчала матушка, затем снова спросила:

— А как же ты живешь с другими его женщинами… У вас же здесь гаремы… Ой, стыд какой… — жаловалась снова седая матушка.

— Он мне верен, как и я ему… — ласково объяснила Роксолана. — Потому что это султан не такой, какие были к до него… Он мудрый и порядочный человек.

— Мудрый и порядочный? Так что же он землю своей жены опустошает? Замучили нас татары. Опять Рогатин сожгли, всех перебили… А когда была в Перекопе, там жид один на таможне все удивлялся; столько людей вывезли из Украины — неужели кто-то остался? А вчера мои купцы говорили, что турки готовят самый большой поход на Украину… Зальют кровью нас, мы исчезнем с лица земли.

— Это не султан готовит, то визирь Ахмед-паша и янычары, над которыми он поставлен… — волновалась Роксолана. — Славянские земли для турок — это земли неверных, и война с ними — это священная война… Неужели Рогатин снова сожгли?

— Правда, дочка, правда… — жаловалась старушка. — Где же внуки?

— Сейчас их принесут… — сказала Султанша. — А какова судьба Степана моего? Его тогда захватили татары?

— Нет, спасся… — мать рассматривала пышные покои. — Собрал денег, поехал в Каффу тебя выкупать, и пропал. Не знаем, что с ним, жив ли…

Вздохнула Роксолана… Мать обратила внимание на вышивки с родными узорами, хотела что-то спросить, и вдруг начала задыхаться, ей стало плохо.

…Странная была эта могила с крестом на мусульманском кладбище. Сулейман, вернувшийся из похода, стоял рядом с Роксоланой, одетой в черное. Положила на холмик земли свою вышиванку.

Молчали. Сулейман переживал горе жены. Сказала Роксолана:

— Мать говорила, что татары совсем разорили Украину. Почти весь живой народ вывезли в рабство или истребили…

Внезапно упала на колени перед султаном:

— Перед могилой матери заклинаю тебя, властелин мира — не ходи на Украину! Дай моей бедной родине подняться! Я умоляю тебя! Дай слово мне!

Долго молчал Сулейман, играл желваками. А потом поднял Роксолану и тихо сказал:

— Султан Сулейман не станет сражаться с твоей Украиной. И никогда больше не становись на колени. Ты — турецкая султанша!

Селим и Баязед играли в полосе прибоя под присмотром слуг во главе с Хассаном, а Роксолана сидела под накидкой, писала стихи. Здесь ее нашел строгий Ахмед-паша:

— Позволь мне, о, султанша Хюррем, поговорить с тобой. Ибо другого раза может и не быть.

Роксолана оторвалась от своего занятии и внимательно посмотрела на визиря:

— Я слушаю тебя.

— Я знал Сулеймана еще мальчиком, я его воспитывал. Никогда еще Турция не имела такого достойного султана. Он создан для великих дел. Но ему мешает их совершать одна женщина… Я много терпел, когда эта женщина пренебрегала нашими обычаями, стала открывать лицо, принимать у себя мужчин, заниматься строительством, затем отделила гарем…

— Кто же это такая? — весело рассмеялась Роксолана. — Как она посмела?

— Мы долго терпели это. Но не можем терпеть больше вмешательства этой женщины в государственные дела. Негоже женщине решать с какой страной воевать султану.

Роксолана молчала. Визир продолжил, сверля ее ненавидящим взглядом:

— А еще хочу напомнить этой женщине, что судьба ее детей в наших руках.

— Ты имеешь в виду, что вы убьете моих детей, когда Мустафа сядет на трон? Но для этого надо, чтобы Сулейман… чтобы его не стало… Ты угрожаешь мне смертью моего мужа? И не боишься? — Роксолана побледнела.

Визирь помолчал, презрительно глядя на женщину и продолжал:

— Я не боюсь ничего. Люблю султана больше тебя, потому что никогда его не предавал, как ты. Завещание Фатиха не отменить. Совет улемов все равно оставит в живых одного старшего сына, когда он сядет на престол… Но это в будущем. А я имею в виду день сегодняшний. Гнев Падишаха и улемов будет безмерный, когда они узнают, что твои дети крещены в христианскую веру! Никто их не спасет!

— Это клевета! — вскочила Роксолана. — Баязеда я не…

— А Селима? — спокойно спросил визирь.

— Не помню… Я была тогда в родовой горячке, немного стало легче… Кто тебе это сказал? — остолбенела от сильнейшего страха за своего сына.

Визирь помолчал. Роксолана взглянула на берег, где черный евнух неоднократно бросал взгляды в их сторону.

— Хассан? — догадалась Роксолана. — Этот подлый трус…

— Я не хочу причинять боль моему повелителю. — сказал визирь. — Хассану я дал деньги за молчание, и я буду молчать, если ты не станешь вмешиваться в государственные дела.

Роксолана на мгновение задумалась. Еще раз взглянула на берег моря, на Хассана и слуг, которые были его людьми… Приняла решение и мгновенно успокоилась. Сказала холодно:

— Хорошо. Нет другого выхода.

Позвала детей и пошла в палаты.

Султан проводил Совет Дивана, когда послышался какой-то шум у двери. Все удивленно прислушивались. А за дверью стояла Роксолана с детьми и янычары. Ага охранников стоял перед дверью и смущенно говорил:

— О, Радостная Мать принцев! Сюда нельзя женщинам! Еще ни одна сюда не ступала… Падишах занят судейскими делами. Я не могу его беспокоить!

— Я тоже хочу суда! — крикнула. — Над разбойниками, бесчинствующими в палате Падишаха! — Сказала твердо, подходя к двери. Ага стал на колени перед ней. Вошла в судейский зал со слезами, но так твердо, будто сама собиралась в нем судить. Вошла и закричала:

— Спаси детей своих! Я боюсь возвращаться в гарем!

Султан встал с престола.

— Что это? — спросил громко и пальцем дал знак всем, чтобы покинули зал. Смущенные достойники выходили, оглядываясь, как на чудо.

— Что случилось? — спросил обеспокоенный Султан. — Кто-то сделал зло тебе или детям? — гнев уже появился в глазах.

— Нашим детям! — целовала их и обливала слезами.

— Кто посмел? — тихо спросил султан, наблюдая за сыновьями.

— Ахмед — паша!

— Мой визирь Ахмед-паша? Это же достойный человек… он вырастил меня… Не может быть!

— Ты мне не веришь? — закричала жена. Дети расплакались.

— Что же он сделал? Что? — спросил султан. Бледная, но решительная Роксолана бросила:

— Потребовал, чтобы я не вмешивалась в твои дела… Иначе…

— Как это потребовал? Иначе что?

— Что откроет перед людьми и тобой…

— Что откроет? — прервал ее в возмущении.

— Что я окрестила твоих сыновей, — взорвалась. — И их казнят.

— Окрестила?..

— Нет, это выдумка! Это ничтожная клевета Ахмед — паши и подкупленного ним Хассана!

Он вздохнул.

— Я знаю, что он против тебя… Но чтобы дойти до такого… это вызвало бы бунт янычар — покачал головой. — Оба преступника должны умереть. Только справедливость требует их выслушать!

Роксолана встала и сказала:

— Делай судейское дело твое!

Склонилась так, как человек, имеющий полную правду за собой и не боится приговора.

— Стража! — грозно крикнул султан. — Немедленно посадить Ахмед-пашу и Хассана!

…Когда Роксолана шла по коридору, видела, как вели обезумевшего от страха Хассана в тюрьму. Он все время кричал от ужаса:

— Все неправда! Великий визирь Ахмед — паша велел мне так говорить! И обещал за это много денег! И дом в Скутаре! А это все неправда, что я говорил!

Роксолана слышала это и едва заметно улыбнулась. А визиря встретила, когда выходила через ворота Джеляд-Одаси. Ахмед — паша шел твердым шагом, не удостоив взглядом Роксолану. Она посмотрела ему вслед и подозвала к себе предводителя немых-дельсизов. Дала черный шелковый шнур и показала кивком на визиря. А после того, как вышла из ворот и ворота за ней закрылись, услышала сдавленный крик…

Не дрогнула. Не чувствовала никакой вины, потому что защищала детей.

Вечером была в своих покоях с детьми. Молилась Аллаху, рядом с кадильницей, в нежных клубах дыма. Прислушивалась к каким-то глухим звукам.

В молитве и застал ее озабоченный Сулейман.

— Что это за звуки такие? — спросила его Роксолана.

— Янычары бесчинствуют… — сказал Сулейман. — Как узнали, что Ахмед — пашу казнили, и еще и без заслушивания… Как ты могла это сделать?

— Он посмел грозить детям твоим! — сверкнула глазами Роксолана. — Но у тебя есть Хассан!

— Я его допросил, — сказал султан. — он все сказал. — И внимательно посмотрел на жену.

— Что сказал? — спросила спокойно.

— Ахмед — паша приказал ему оклеветать тебя и денег дал…

— Где сейчас Хассан?

— На дне Босфора…

Странные звуки приближались. Уже можно было услышать удары в барабан во что-то железное, рев голосов, виднелось зарево от факелов… Сулейман подошел к окну, в которое был виден пожар, клубы дыма. Роксолана бросилась к перепуганным детям.

В дверь постучали. Вошел обеспокоенный евнух, упал на колени перед султаном:

— Мой государь! Охрана передает, что янычары приближаются. Взбунтовалась почти вся казарма, требуют выдать им султаншу Роксолану. И чтобы великий султан вел их на войну с неверными.

— Требуют выдать Роксолану? — вскочил как лев султан. — Оружие мне! Передайте янычарам, что я выйду к ним. — Затем обернулся к жене: — Не бойся ничего. Чтобы не случилось, сюда они не придут. Не посмеют. Я пришлю сюда Мустафу.

И стремительно вышел. Роксолана со страхом смотрела в окно.

Султан один, без охраны, ехал на белом скакуне, покрытом зеленым флагом, прямо в центр дворцовой площади. Там горели костры, и в клубах дыма можно было опознать массы людей. Янычары били в барабаны, били в медные котлы и ревели как шайтаны. Можно было услышать в этом водовороте:

— Эта проклятая Роксолана нашего султана сглазила!

— Колдунья!

— Нам не платили уже год!

— Скот лучше живет!

— Веди нас на Украину!

— Отдай Роксолану по-хорошему!

— Все сожжем!

— Где наш Ахмед-паша?

— Где царевич Мустафа?

Доскакав до центра султан спешился, поднял руку. Все стихло. И направили на султана сабли и копья. А Падишах тихо и спокойно сказал:

— Со всеми говорить не могу. Пусть выступят три проводники!

Сразу же выступили три бывалых аги и стали внутри круга из мечей.

Затянулось молчание. Вдруг Падишах, не сказав ни слова, молниеносным движением руки выхватил саблю и тремя ударами на месте зарубил всех троих так скоро, что никто и не опомниться не успел.

Вскрикнул толпа…

В покоях Роксоланы находился и Мустафа в полном облачении царевича. Он успокаивал, как мог, младшего Баязеда. Женщина смотрела на зарево ночи, прислушивалась к неожиданно наступившей тишине, а затем снова все наполнилось криками.

И снова в покои вбежал, уже не стуча, испуганный евнух:

— О султанша! Говорят, что нашего повелителя убили!

Затем упал на колени перед малым Мустафой:

— Теперь вы, о божественный Мустафа, наш султан!

Янычары, которые любят вас и уважают, величают вас! Они требуют выдать им Роксолану Хюррем и ее детей. Иначе всех нас… И все здесь сожгут… Что делать?

— Вон, собака! — крикнул на него Мустафа, и вышел перед Роксоланой, вытащив свою маленькую саблю.

Роксолана была испугана насмерть. Судорожно прижимая детей она странно посмотрела на мальчика, стоявшего перед ней, прислушивающегося к шагам в коридоре. А они приближались, как и возбужденные голоса людей.

Дверь распахнулась и на пороге появился Сулейман, весь окровавленный. Бросился к Роксолане и детям.

— Все позади! — сказал султан. — Они бросили оружие и вымаливают прощения…

… Сидели вдвоем на берегу неспокойного моря. Догорали костры, стихала ночь.

— Что ты сделаешь с ними? — спросила Роксолана.

— Передам в военный суд. Все они будут преданы смерти. Можно помиловать преступника и даже убийцу, но нельзя помиловать однажды взбунтовавшееся войско. Их трупы бросят собакам.

— Это жестоко, Сулейман!

— Но справедливо. Народ, который смилуется над мятежниками, восставшими против власти, данной самим Аллахом, сам будет истерзан голодными псами.

Роксолана закрыла лицо ладонями:

— Сегодня самый страшный день в моей жизни. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что я сегодня увидела будущее своих детей. Как только Мустафа займет престол, моих детей задушат? — Голос ее срывался. — Отмени закон Фатиха!

Султан обнял ее:

— Этого не могу сделать… Ведь это решает совет улемов после смерти султана. Но пока я жив, не бойся за детей.

Роксолана выпрямилась и сказала резко:

— Ты бездушный и жестокий! Ты считаешь себя центром мира! Думаешь, все исчезнет после твоей смерти? Но дети останутся! Зачем я их рожала?

В свою очередь выпрямился и Сулейман. Он сухо произнес:

— Разве можно так говорить с Султаном? Султан думает о судьбе государства. Должно быть несколько наследников, потому что есть болезни, несчастные случаи… А когда выбирают на престол старшего из выживших, тогда остальные отправляются в царство вечного блаженства… Такая судьба у сыновей султана. Мектуб — так заведено… Иначе брат пойдет на брата, и войны уничтожат государство… Понимаешь? Прискорбно, что ты думаешь о детях больше, чем о муже. Потому что дети умирают, рождаются, а муж один. Тем более, если он султан.

Роксолана смотрела на него с удивлением, как будто впервые открыла в нем что-то невиданное. Затем отвернулась, устремив взор на море.

Молчала. Темнело море, бесконечное и загадочное.

Волны раз за разом разбивались о берег, распадаясь белой пеной.

Впервые за много лет Роксолана и Сулейман сидели рядом отстраненно. Каждый думал о своем. Наконец женщина сказала:

— Позволь мне осуществить паломничество в святой земле, в Мекку, хочу помолиться перед гробом Пророка. Поблагодарить его за сегодняшнее твое спасение, за твое мужество. Хочу испросить прощения за мои грехи, которые были и еще, может, будут…

Султан взвесил ее слова и холодно ответил:

— Это мудро. Ненужные разговоры о тебе утихнут. Все правоверные будут хвалить ум и благочестие твое.

— Я хочу взять с собой своих детей, Мустафу. Пусть будут ближе к Пророку.

— Храни их… Это очень тяжелое и опасное путешествие, через пустыни и горы. Там и разбойники, и звери дикие. Я тебе дам хорошую охрану.

Разговаривали, не глядя друг на друга. Море разбивалось у их ног.

Горы, выжженные вулканическим огнем, возносились к небу. Каменная пустыня дышала жаром. Впереди шел бедуин в белом бурнусе, за ним Роксолана, Мустафа, охрана. Люди были истощены, на женщине разорванная одежда, но она упорно шла в гору.

Вечером на каменном плато разбили лагерь. Уставшие люди, кроме стражи, спали, а Роксолана сидела, глядя на тревожно-кровавый закат. Затем перевела взгляд на спящего Мустафу.

Наступала ночь. А утром Роксолана, с черными кругами под глазами из-за бессонной ночи, сказала Ази янычаров:

— Я хочу подняться на вершину этой святой горы. Помолиться. А вы оставайтесь здесь.

Упал на колени мужественный воин:

Помилуйте, могущественная султанша Роксолана Хюррем, великий султан приказал сопровождать вас повсюду… И вы, к тому же, устали… Не лучше ли вернуться в лагерь, где вас ждут дети…

Но Роксолана была непреклонна:

— Здесь уже недалеко.

Когда она отошла достаточно далеко, Мустафа вскочил на ноги и бросился за ней. Дорогу ему хотел преградить ага, но ловкий царевич выскользнул из его объятий и гневно крикнул:

— Как ты смеешь! Я пойду с Роксоланой! А вам приказываю ждать нас здесь!

Султанша остановилась и молча ждала мальчика. Стражник низко склонил голову перед наследником престола…

Когда карабкались на вершину по едва заметной тропинке, Роксолана все время поглядывала на мальчика, который ловко поднимался, цепляясь за острые камни.

Над ними висело небо, выцвевшее от жары. Кружил орел. Под ними раскинулись дикие скалы самых разнообразных форм и цветов — как будто бы какой-то гигантский скульптор создал здесь образ первозданного хаоса.

Все ближе к вершине… Вдруг побледневшая Роксолана — оступилась и сдвинула камень, который ударил по руке мальчика. Он закричал, потерял равновесие и покатился к краю пропасти. Но в последний момент вцепился одной рукой за острый камень. Вторая его рука и ноги скользили по гладкой скале, не найдя опоры.

— Роксолана… — крикнул. — Рокси…

А султанша стояла наверху, не двигаясь. Секунды превратились в вечность. Закрыла глаза. На ее лице отражалась страшная борьба, которая происходила в душе… Она с трудом открыла глаза — в них было выражение смертельной муки.

— Помо… — кричал мальчик, не имея возможности вскарабкаться на плато. Камень под его рукой качнулся…

Посмотрел на Роксолану — глаза их встретились. Вздрогнула. Она бросилась к Мустафе, в последний момент схватила его, притянула к себе. Обняла, прижала к груди…

Когда спустилась вниз, спросила бедуина-проводника:

— На этой горе живет дервиш, который предсказывал появление султанши Мисафир. Где его найти?..

Шла по каменистой тропке к дервишу одна. Вечерело… Божий старец молился в своей пещере, посреди которой горел костер. Седые волосы Дервиша доставали до ног, а запущенные ногти были похожи на когти орла. Поздоровалась с ним и спросила, опустив глаза как молельщица:

— Ты, Божий старец, лечишь больное тело и больную голову? Ты пророчишь будущее?

Старец подошел, пристально посмотрел на нее, в ее глаза.

Мир закружился перед Роксоланой… Очнулась, когда уже сидела на каменной скамье, а старец что-то бросал в костер.

— Ты знаешь, кто я, — тихо спросила его Роксолана.

— Знаю, о, султанша Мисафир… Ты самая могущественная из женщин мира.

— Знаешь, что мучает меня, рвет мое сердце?

— Знаю, дочь моя.

— Так скажи мне… Что будет с детьми моими?.. Или Мустафа, сын Сулеймана, сядет на престол отца и деда своего?

Лицо старца омрачилось. Бросил в огонь еще какие-то зернышки:

— Смотри сюда…

В белых клубах дыма, в отблесках огня стали появляться перед Роксоланой смутные видения, какие-то контуры предметов, людей…

И слышит голос Роксолана, или старца, или кого-то другого, слова которого, эхом повторяются в ее голове:

— Мустафа… сын Сулеймана… законный наследник его… не сядет на престоле… отца и деда своего!..

— Почему? — слышит Роксолана свой голос.

— Убьет его могучая Султанша Мисафир!

Роксолана потеряла сознание. Придя в себя, спросила:

— Как?

— Рукой мужа своего… и отца Мустафы…

— Ты знаешь ее план? — закричала Роксолана с суеверным страхом.

И видит она Мустафу, взрослого, мужчину средних лет, налитого мужской красотой… Ученого, который пишет какие-то письма… Сулеймана, постаревшего, седого, показывающий эти письма сыну…

— Вижу, вижу, дитя мое… Идут годы… Вижу царевича Мустафу… его обвинят в заговоре против отца… обвинят в том, что он захотел занять престол… вижу ученого… который подкуплен султаншей Мисафир… подделывает письма невинного Мустафы… подделывает так искусно, что и сам Мустафа… не смог перед отцом… отличить свои письма от поддельных. И погибает Мустафа смертью невинного…

Смотрел на Роксолану странный старец, глаза которого блестели в экстазе, и что-то шептал. Увидела Роксолана, как в присутствии Сулеймана немые палачи дильсизы накинули на шею Мустафы черный шелковый шнурок и задушили сына на глазах у отца…

Тяжело переживал эту казнь Сулейман… Повернулся к Роксолане, и глядел в ее душу.

А голос продолжал дальше:

— А сядет на престол сын Мисафир Селим… Его младший брат Баязед будет уничтожен… А потом станет султаном внук Мисафир Мурад… и по его приказу его задушат девять его братьев…

В клубах дыма шел к Роксолане ее муж Сулейман, протягивая к ней руки, словно умоляя о чем-то…

— Когда погибнет невинный Мустафа, тогда начнется раздор в государстве Османов… И медленно погаснет его величие…

Встала Роксолана. Долго молчала, приходя в себя. Бледная, как береза, окутанная снегом.

Молчала долго, глядя на огонь. Сказала тихо:

— От любви не смогла спастись… А смогу ли я спастись от судьбы?

Медленно вышла из пещеры. Постарела сразу на десять лет.

Когда садилось солнце за облака, сотворила вечернюю молитву. Рядом с ней — Мустафа, Селим, Баязед. Поодаль — слуги.

Сидели на горе, на каменном плато, на молитвенных ковриках, лицом к Мекке.

Перед ней расстилалось полмира, которым она повелевала.

Перед ней расстилались века. Она была их властительницей.

Перед ней расстелилась судьба, но она не была ее владычицей.

«Аллаху Акбар! Ла иллаха ил Аллах! Ва Магомет расул Аллах», — шептали ее губы, но душа ее произносила другую молитву. И видела она родную Украину, Рогатин, церквушку с крестом, и лик Богородицы…

Как живая, смотрела на Роксолану Божья мать, держа в своих руках младенца, и не ведомо было, что именно в ее печальных понимающих глазах — осуждение или прощение…