Диктат эмоций

В 1996 году моя мама проголосовала за Бориса Ельцина, бросив в сердцах: «Делаю это только потому, что вы тут все считаете, будто от этого зависит будущее моих внуков!» Это был рациональный выбор. Собственно, несмотря на то что лозунгом кампании были нежные, но требовательные слова «Голосуй сердцем!», апеллирующие к выбору эмоциональному, Ельцин-то победил только потому, что большинство голосовало рационально – чтобы не было возврата в коммунистические времена и чтобы оставалась надежда на лучшее будущее.

Владимир Путин, несмотря на свою нынешнюю ориентацию на иждивенческие социальные страты, всегда был президентом сытых и потому равнодушных. Лозунгом его кампании могла быть фраза кота из мультфильма: «Нас и здесь неплохо кормят». Поэтому Путина мы выводим за пределы нашего анализа.

Голосование за Алексея Навального, который так непохож и одновременно похож по своей политической природе на Ельцина, носит скорее рациональный характер. Достала эта несменяемая коррумпированная власть, до такой степени латиноамериканизированная, что хочется дать им в руки маракасы. Существует вполне объяснимое желание получить более вменяемого, честного и умного партнера. Но эта же рациональность рождает эмоциональную привязанность к Навальному, по своим пугающим накалу и истеричности как раз и заставляющая вспомнить раннего Бориса Николаевича. И многие как раз готовы голосовать за него «сердцем», презирая сомневающихся.

Разумеется, в голосовании за Навального есть множество серьезнейших рациональных оснований. Причем пока важно участие, а не победа.

Во-первых, важно продемонстрировать этой власти, что думающих иначе (или вообще просто думающих) много, больше, чем эта власть себе представляет. И у этих думающих иначе может быть популярный лидер, взошедший не на ядовитых дрожжах центрального телевидения. И этот лидер может быть стороной в переговорах с властью. А то с декабря 2011 года все еще считается, что поговорить не с кем, кроме Мохандаса Карамчандовича Ганди.

Во-вторых, важно продемонстрировать обществу, что выборы могут принести саму возможность перемен, что политическая борьба – это реальность и есть люди, которые в состоянии держать удар, даже самой неистовой силы, под дых, как в подворотне. И чем больше лупят исподтишка, тем более популярным становится лидер – даже париться-пиариться, изображая жертву, не надо, все за политтехнологов сделают феерического ума опричники.

В-третьих, теоретически даже возможна модель контрактных отношений с лидером – он нам демократию и работающие государственные сервисы, мы ему – поддержку, налоги и проч. Что, собственно, и подтверждает «письмо 35».

Эти рациональные обоснования иной раз приправляются солью и перцем неистовых эмоций. В Алексее Навальном есть харизма, он настоящий политик нового типа, он современный человек, похожий на продвинутого представителя городского среднего класса, в его лице этот класс получает голос и волю. Он и не думал садиться в тюрьму, но, когда стало очевидным, что игрушки закончились, показал, что готов сесть в тюрьму за убеждения. Все так – но зачем же стулья ломать?

Есть эмоции, работающие в пользу ratio, дополняющие его. Но есть эмоции, которые мешают, сильно мешают ratio. Все эти лезгинки и рассуждения Навального о мигрантах, вся эта его муссолиниевская стать – этот набор «человека со свойствами» может раздражать, мешая рациональным обоснованиям для поддержки. Так когда-то многих раздражал и Борис Ельцин своим чрезмерным популизмом и обкомовским стилем. Что опять же не помешало большинству на волне слившихся воедино ratio и emotio («Так жить нельзя», «Иного не дано» и т. д.) превратить его в лидера перемен.

Однако каждый человек имеет право на свое «но», которое перевешивает все рациональные и даже иные из эмоциональных аргументов в пользу политика нового типа. Как и Навальный имеет право на свою порцию скелетов в шкафу – ведь абсолютно чистых политиков не бывает в природе.

Как говорил один персонаж Ильфа и Петрова, «вот, например, я» («сказал вдруг швейцар, развивая давно, видимо, мучившую его мысль»). У меня нет оснований, в отличие от истеричных и в воздух бросающих чепчики эмоциональных, а значит, отчасти иррациональных поклонников Навального, не верить Борису Вишневскому, свидетельствовавшему о том, что при вынужденном расставании с партией «Яблоко» Навальный «бросал зиги» и произносил слова «Слава России!». Вот есть у меня такая рациональная вера в то, что это могло быть, что это один из скелетов в шкафу, возможно, ныне повзрослевшего и исправившегося лидера оппозиции. И под этой грудой костей свалившегося в том числе и лично на меня скелета гибнет мое ratio, уступая место emotio. Словами «Слава России!», кстати, завершал свои некоторые выступления и Владимир Путин. Он-то, может, и не ведал, что творит. А Навальный – ведал. Это не только и не просто приветственный слоган баркашовцев. Это лозунг русских маньчжурских фашистов (партийное приветствие Российской фашистской партии, образованной в 1931 году – поднятие правой руки «от сердца к небу» с возгласом «Слава России!»). Эталонной и влиятельной фашистской партии.

Заставить свое emotio, возникающее при этом и мешающее проголосовать за Навального, подчиниться моему же ratio «ради будущего внуков» я лично пока не могу.

2013 г.

 

Оппозиция ее количества

Алексей Навальный в интервью телеканалу «Дождь»: «Когда у меня после декабрьских митингов 2011 года спрашивали, сколько еще проживет режим Путина, я тоже говорил: полтора года. Всем хотелось и казалось, что режим Путина проживет не более полутора лет, – тогда было общественное настроение такое. Правда оказалась такой, что нам необходимо готовиться к более длительной борьбе, более напряженной, интеллектуальной».

Что меня всегда поражало в новой оппозиции, так это святая вера в то, что Владимир Путин от того, что часть городского среднего класса вышла на улицы, сам почернеет, засохнет и отвалится. И еще то, что практически все новые «витринные» имена демдвижения с некоторым изумлением перед самими собой признавались: да, голосовал оба предыдущих раза за Путина, да, был всем доволен. И вдруг – прозрел. То есть я не ставлю под сомнение вот это «вдруг прозрел» – с кем не бывает. Я удивляюсь тому, что не просто мирились с вождем, с которым все было ясно с августа 1999 года (ну, с 2001 года – сталинский гимн, и уж точно все понятно с октября 2003-го – арест Ходорковского), а еще и голосовали за него, заложив мощнейший фундамент политической системы, которую теперь пытаются раскачать и уронить.

Навальный признается, что добровольно заблуждался насчет масштаба исторического времени, отмеренного нынешнему главе государства. Борьба предстоит и впрямь напряженная.

Оппонент серьезный, хотя иногда его левая рука, из последних сил допускавшая лидера оппозиции к выборам в Москве, не знала, что делает правая, честно, по-солдатски, закатывавшая его на взрослый реальный срок лишения свободы.

И вот по поводу того, как строить отношения с властью, высказался в те же дни Михаил Ходорковский, отметивший сталинские десять лет пребывания в «архипелаге гуд лаке». Его взгляд не замылен информационным шумом, он способен оценивать ситуацию en gros, по-крупному. И здесь МБХ видит опасность: «Внутри страны уменьшается число сторонников демократического реформирования власти за пределы путинского режима, медленно, но неуклонно растут радикальные настроения, которые неизбежно в кризисной ситуации породят соответствующего им лидера. Иными словами, что бы Путин ни делал, в России существует риск того, что за его авторитарным режимом придет следующий».

Странно, что недавно прозревшие не возмутились его словами. Или просто не прочли?

Дальше – больше. Знаменитый сиделец предлагает искать компромисс с разумной частью элиты, нащупывать согласие, избегать мести. Бывают ситуации в истории, когда бывшие рабы не ищут свободы, а немедленно хотят стать господами, а бывают и такие, когда, как пишет Ходорковский, появляется Нельсон Мандела: «Гений Манделы состоял в том, что, когда он вышел из тюрьмы, он вместо того, чтобы захлопнуть дверь перед носом своих тюремщиков, оставил ее открытой, чтобы они могли выйти вместе с ним».

Можно назвать Ходорковского «сегежским мечтателем». Не согласиться с ним в том, что с властью, даже с лучшей частью элиты, возможен компромисс. Режим и в самом деле движется по улице с односторонним движением, строго в одном направлении, без светофоров и с мигалкой, и имитация «валдайской демократии» никого не должна вводить в заблуждение.

Но ведь и элиты, особенно финансово-экономические, которые не могут смириться со стагнацией в экономике, недовольны режимом, отдельно стоящими столпами которого они и являются. И элиты сочувствуют мирному протесту, болотному, и боятся протеста бирюлевского. Судьбу того же Ходорковского они примеряют на себя и уже почти открыто говорят, что его пора выпускать. А согласно совсем недавнему опросу ФОМ, несмотря на то, что среднестатистические россияне считают лидерами оппозиции Геннадия Зюганова (9 %) и Владимира Жириновского (9 %), совсем рядом с ними появилась третья фигура – Алексей Навальный – 8 % (четвертым идет «колеблемый треножник» Михаил Прохоров – 4 %). И вот этот новый расклад власти придется учитывать. Хотя никто не обещает, что в нынешнем состоянии центр управления ее полетами во сне и наяву способен это обстоятельство принимать во внимание.

Впрочем, если он не будет принимать это во внимание, элиты станут во все большей степени выражать глухое недовольство политической нечувствительностью и близорукостью самого верхнего человека. И раскалываться внутри себя, дистанцируясь от фундаменталистов-госкапиталистов.

Все революции на территории, как говорит наша официозная РПЦ, «исторической Руси» в последние десятилетия начинались сверху: хрущевская оттепель, косыгинская «либерманизация», горбачевская перестройка, гайдаровские либеральные реформы (медведевская модернизация недотянула по внутренней стыдливой энергетике даже до косыгинских реформ).

Сейчас ждать от власти, что она двинет вперед либерализацию-модернизацию-демократизацию, невозможно. Значит, перемены впервые придут не сверху, а снизу. По мере созревания гражданского самосознания. Качественные изменения здесь пока важнее количественных.

Только осуществятся они не за полтора года (которые уже, кстати, истекли с декабря 2011-го). Мускулисто-резкие и истерически-популистские изменения, с этим вот самым «Русь слиняла в три дня», прав Ходорковский, не принесут, собственно, никаких перемен.

2013 г.

 

Коварство апатии

«Очень интересуется» политикой 1 % респондентов Левада-центра. Цифра лежит в пределах статистической погрешности. Но с 2003 по 2007 год этот показатель стабильно колебался между 6 и 7 %. И пошел вниз незадолго до первых митингов на Болотной в конце 2011 года. То есть активность раздраженных нечестностью власти столичных городских слоев совпала с нарастанием в целом по стране (а опрос охватывает 145 регионов) политической апатии.

Причем и у политической активности, и у политической апатии оказался один и тот же корень – невозможность повлиять на принятие политических решений (считающих, что они влияют на решения, тоже, как правило, 1 % населения).

Кого-то сложившаяся ситуация привела в политику, кого-то окончательно отвратила от нее.

Активно интересуется политической жизнью страны всего 1 % россиян. Почти 70 % наших граждан не проявляют интереса к политической повестке. Совсем не интересующихся политикой тоже рекордно много по сравнению с предыдущими годами – 26 %. Здесь смешалось все: и ощущение собственного бессилия, и отчужденность от принятия любых решений, и модель поведения, описываемая ненаучной формулой «моя хата с краю». Был такой классик политической науки Артур Бентли – не путать с автомобилем Bentley, хотя избыточное его присутствие в России тоже способствует политическому цинизму и апатии. Он писал о том, что единственными действующими лицами в политическом процессе являются группы интересов, лоббисты.

Соответственно, если, деликатно выражаясь, большая часть населения не относится к числу лоббистов, она и отчуждает, и дистанцирует себя от политики.

Вообще, раз уж речь зашла о классике политической и экономической науки, можно вспомнить нобелевского лауреата Джеймса Бьюкенена и его коллегу Говарда Таллока, которые писали о том, что отношения граждан и государства строятся в жанре quid pro quo, услуга за услугу, баш на баш, налоги в обмен на государственные сервисы, голосование в обмен на дружелюбие и участливость.

А если услуги, хоть ты тресни, не предоставляются; если налогоплательщиков лупят дубинами омоновцы, которых содержат граждане страны; если следствие и суд, существующие на налоги, сажают по сомнительным политическим обвинениям налогоплательщиков, то есть содержанки именем государства наказывают тех, кто их содержит, – какая может быть политическая активность? Или равнодушие, или протест.

Ну и еще одна опция – и не только для продвинутых – отъезд.

Все в соответствии с теорией Альберта Хиршмана – «выход, голос, лояльность». Можно быть лояльным конформистом («лояльность»); можно подавать голос, протестуя («голос»); можно уволиться из корпорации «Россия» из-за разногласий с ее средним и топ-менеджментом («выход» или «уход»).

Справедливости и точности ради надо заметить, что в рост и падение пошли крайности – полное безразличие к политике и полная вовлеченность в нее. Более или менее равнодушных к политическим процессам и более или менее проявляющих интерес к ним в течение многих лет – примерно одно и то же количество. Скорее не интересующихся политикой – вокруг 40 %, скорее интересующихся – вокруг 30 %. Это социальная константа. Из этих слоев рекрутируется большинство электората. Или те, кто электоратом становиться не собирается. Или те, кто не склонен к электоральной активности, но проявляет ее из конформизма или по инерции.

Да, протест стал более осмысленным, у него появилась этическая основа и иной раз четкое целеполагание – от Болотной до голосования на выборах мэров, например, Москвы и Екатеринбурга (не случайно сейчас только и разговоров что о возможной отмене выборов городских руководителей – значит, тренд стал очевиден власти).

Но человеческого материала пока не хватает для того, чтобы занять лучшие площади страны. Или для того, чтобы получить в Москве активность, напоминающую по масштабу (число протестующих по отношению к численности населения города) город Киев. Есть, в конце концов, и страх. Вполне естественный страх перед дубинкой годзиллообразного человека в камуфляже и безжалостной судьей с пустыми глазами, в больших очках и тщательно продуманной халой на голове. А теперь еще и психиатром, считающим все, что выходит за границы бездумного и инстинктивно опасливого конформизма, отклонением от нормы.

1% активных участников в политике – лучшая характеристика системы, страдающей непроходимостью обратной связи и тем самым отравляющей саму себя.

Ей не нужны граждане? Но тогда и граждане не нуждаются в ней. Они рассчитывают только на свои силы, на свои пробивные способности, на взятки в том числе. Несправедливость порождает ответный цинизм. Наверху думают, что безразличие, апатия и конформизм – несущие стены режима. На самом деле это незаконная перепланировка, которая постепенно ведет к обрушению всей конструкции. Трещины уже видны невооруженным глазом.

2013 г.

 

Юбилей нового порядка

Новая реальность родилась в России ровно за день до инаугурации президента – два года назад, 6 мая 2012 года.

Дело о массовых беспорядках и насилии в отношении представителей правоохранительных органов, названное позже «болотным делом», стало символом нового срока старого главы государства. И, собственно, базовым содержанием политического курса – жестким, репрессивным ответом на любое проявление оппозиционной и – шире – гражданской активности. Началось это с ужесточения законодательства о митингах, закалилось «законом Димы Яковлева», прошло через горнило законопроектов, еще два года назад казавшихся абсурдными, и отлилось в граните присоединенного Крыма, отчаянной «патриотической» истерии системы «август 1914-го» и в поисках «пятой колонны» под всеми и всяческими фонарями.

Символом старого порядка был Михаил Ходорковский. Символами нового стали молодые люди, проходившие и проходящие по «болотному делу».

При прежнем порядке заложником был представитель старой финансово-политической элиты. При новом – заложниками стали уже рядовые представители низов.

Любые слова в защиту «узников Болотной» были возможны до украинского кризиса. Теперь любую жесткость и жестокость в отношении их спишет Крым. Как когда-то «разговорчики в строю» были возможны до августа 1968-го. После августа 1968-го власть сама себе развязала руки. И, как ныне на «узниках Болотной», тогда для начала показала класс на процессе по делу о вышедших 25 августа на Красную площадь. Только сейчас в количественном отношении дело гораздо более массовое. А страх и конформизм – все те же.

Когда еще все только начиналось, на процессе Синявского – Даниэля в 1966 году, говорилось о «стилистических разногласиях с советской властью». В известном смысле и сейчас разногласия стилистические. Часть «болотных» молодых бунтарей – типичные леваки, примерно такие же, как их французские, немецкие, итальянские, американские предтечи образца 1968 года. Среди них нет никого, кто напоминал бы Ульрику Майнхоф и «Францию Красной армии». И они гораздо менее опасны для власти и уж тем более общественного порядка и безопасности, чем те, например, кто устроил побоище 1 мая 1993 года и давил омоновцев грузовиками.

Тот же самый Сергей Удальцов говорит о том, что он присоединился бы на юго-востоке Украины к «сторонникам федерализации» – абсолютно в той же тональности, что и вице-премьер Дмитрий Рогозин.

Идеологически они по одну сторону баррикады, но стилистически – несовместимы.

Власть, которая сама себе левак и сама себе крайне правый идеолог, не готова делиться монополией на «правильную» идеологию. Ее в большей степени устраивают молодые карьеристы или бездумные персонажи, готовые за пять рублей исполнять роль «патриотов»-энтузиастов, чем бунтари с собственной системой ценностей и готовностью ее отстаивать.

Мировоззрение большинства «узников Болотной» мне лично, например, совсем не близко. Но дело же не в этом, а в том, что выражать его публично запрещено. Государственная власть держит монополию на мнения, а дискуссию ведет, точнее, имитирует – сама с собой. И это уже не дискурс «единственного европейца», а монолог «единственного азиата» – в плохом смысле этого слова.

В результате «узники Болотной», которые идеологически вообще-то выражают мнение большинства, оказываются в меньшинстве.

Будучи леваками, они одновременно демократы и сторонники политической свободы. Власть, будучи на самом деле левой, что подтверждается трогательным ее единством с официозными коммунистами и как бы социалистами, призывающими ввести советск… пардон, российские войска на Украину, авторитарна. И в этом ее принципиальные «стилистические разногласия» с теми, кого судебная система готова закатать на долгие годы в лагеря.

Власть транслирует свое мнение сверху вниз. И подлинное «болото» (не путать с участниками Болотной), у которого нет своего мнения, ретранслирует и распространяет, как круги по воде, позицию начальства как свою собственную. Поэтому, согласно данным Левада-центра, закон об НКО – иностранных агентах поддерживается в пропорции 49 % – за, 20 % – против. Поэтому закон против «гей-пропаганды» поддерживается в пропорции 68 % к 7 %, а закон об оскорблении чувств верующих в пропорции 55 % к 9 %.

Но при этом – и здесь нет противоречия, потому что в головах россиян нередко мирно уживаются вроде бы несовместимые вещи – мотивы власти, затеявшей «болотное дело», большинству более или менее ясны. Осенью прошлого года, по данным Левада-центра, версию о необходимости наказать участников «беспорядков» 6 мая поддерживали 35 % респондентов, а предположение, что таким образом власть собирается устрашить оппозиционно настроенную общественность, было близко 55 % опрошенных.

Противоречия же нет потому, что цель устрашения нонконформистов разделяется теми, кто является конформистом.

Таких было немало и, судя по всему, после Крыма стало катастрофически много. Поэтому и первую волну «узников Болотной» наказали несоразмерными содеянному сроками (если это «содеянное» вообще имело место).

Нарочитая жестокость судебной власти и политизированность приговоров стали четкой демонстрацией того, что режим, родившийся 6 мая 2012 года, предельно внятен в своей репрессивной природе.

Приговором в отношении Ходорковского когда-то припугнули и заставили замолчать элиты, приговором в отношении «узников Болотной» – всю страну. Раньше это называлось стабильностью. Теперь – консолидацией.

2014 г.

 

Человек бунтующий

Когда мы говорим о беспрецедентности уличных протестов, «оранжевых революций», движений «Оккупай» и «арабской весны», забываем не только о тектонических революциях конца 1980-х, но и о событиях 1960-х. Они были отмечены мощным контркультурным пафосом, разными типами сопротивления, от хиппи до группы Баадера – Майнхоф, освободительным движением в бывших колониях, началом диссидентского движения в странах советского блока и собственно в СССР, Пражской весной, парижским маем 1968-го.

Модели поведения если и меняются, то лишь сообразно обстоятельствам времени и места. Причины таких волн – разные.

Но если применять самую крупную оптику, то получается, что «человек бунтующий» становится провозвестником нового типа устройства государства и общества.

Тот же май-1968, казалось бы, завершился ничем, а на самом деле не только Франция – западный мир стал другим, более свободным и раскованным, менее иерархичным и лицемерным. Именно в 1968-м, если применять ту самую историческую оптику, стало очевидным, что коммунистическая система в долгосрочной перспективе обречена.

Волна, пришедшая спустя 40 лет после протестов 1960-х, стала симптомом того, что мир снова – и достаточно радикально – меняется, пусть и не в ту же секунду. С социологической точки зрения происходящее свидетельствует о возрастающей роли средних классов, о недостаточной легитимности режимов разного типа, о чрезмерном социальном неравенстве и дефектах механизмов перераспределения богатства, о проблеме национализма, поднявшейся на фоне очередного великого переселения народов.

И это общемировые проблемы, а не только изъяны режимов разной степени авторитарности.

События в Гонконге, которые, казалось бы, выдыхаются, как когда-то сошел на нет и «болотный» протест в Москве, свидетельствуют о том, что власть почти нигде и никогда не идет на уступки.

Очевидная несправедливость – слишком массовые, чтобы остаться незамеченными, фальсификации выборов в России и наглядно-плакатные нарушения обещаний, данных при передаче власти в Гонконге от англичан китайцам, касающихся системы выбора главы этого анклава, – никого не трогает. Никаких переговоров, в лучшем случае – ожидание выпускания пара, взятие измором. Государственный измор сильнее – хотя бы потому, что чиновники и полицейские не ночуют в палатках.

Там же, где протест мощнее, отчаяннее и брутальнее, где он становится, пусть и на короткое время, сильнее власти, «человек бунтующий» тоже не идет на уступки, его уже не удовлетворяет готовность государства провести досрочные выборы и демократизировать систему.

«Человек бунтующий» тоже идет до победного конца, как это было в Киеве или в некоторых арабских странах.

Условный Майдан отличается от условного Гонконга не национальной культурой или уровнем образования протестующих, а тем, что в одном случае до победного конца идет улица, в другом – власть. Объединяет их лишь отсутствие способности двух противоборствующих сторон к компромиссу.

Опыт компромиссов и уступок в истории протестов все-таки был.

В 1980-м польские власти выполнили требования забастовщиков Гданьской верфи, хотя уже в 1981-м было введено самоубийственное для власти военное положение. А в 1989-м был «круглый стол» и передача власти «Солидарности» – тем, у кого она уже и так была де-факто, хотя и не де-юре.

Задолго до этого, в 1970-м, Гомулка подавил забастовку рабочих. Дело кончилось жертвами, да и сам глава ПОРП стал жертвой: после инфаркта он был смещен со своего поста. А пришедший ему на смену Герек пошел навстречу требованиям рабочих. Почему же?

Потому что он сам был первым секретарем «рабочей» партии, новым лидером, лидером-популистом, желавшим нравиться всем.

Но тогда же стало очевидным, что просто Польша стала другой: зерно «бархатных революций» за 20 лет до того, как они созрели, шевельнулось под бетонной плитой системы.

30 мая 1968-го де Голль вроде бы пошел на уступки, распустил Национальную ассамблею. Но уже в июне голлисты выиграли выборы. Хотя, повторимся, Франция уже стала другой.

Грандиозную демонстрацию сторонников де Голля в Париже можно было счесть предтечей манифестаций на Поклонной горе в Москве. Если бы не два принципиальных отличия: никто не сгонял людей на площадь Согласия и, кроме того, эти люди выступили не за слабую и озлобленную, страдающую от дистрофии легитимности власть, а в поддержку власти гиперлегитимной, за лидера, который не позволил бы в принципе мириться с фальсификацией чего-либо и когда-либо.

Получается, что сегодняшняя глухота условных «революции» и «контрреволюции» не то чтобы новое явление. Но чрезмерная неуступчивость, нечувствительность, непоследовательность, чреватые «эксцессами исполнителей» с обеих сторон, скорее соответствуют ожесточенности XIX века, чем «постиндустриальной» сути начала XXI столетия.

Другой разговор, что революция – штука длинная, многофазовая, не обязательно кровавая и еле видная через пелену дыма горящих шин. Крот истории роет – в этом и есть революция.

И студентов Гонконга – интеллигентных и дисциплинированных – никогда не устроит архаичная, взятая напрокат из далекого прошлого система выборов. («Всем бы таких испорченных детей», – сказал гонконгский магнат Джимми Лай.)

Как не устроит российский образованный класс отсутствие представительства во власти современной России. Ему нужна страна, не просто обращенная внутрь себя («Россия сосредотачивается»), а смотрящая в свое прошлое широко раскрытыми глазами.

2014 г.

 

Мягкие вооруженные силы

Последними словами умиравшего Андрея Синявского, по свидетельству его друга Игоря Голомштока, были: «Идите все…» Что логично в устах человека, которого травили всю дорогу на родине, потом посадили, а затем начали травить и в эмиграции за стилистические разногласия с Солженицыным и прочими авторитетами. Это вам не Гёте, потребовавший перед кончиной «больше света»…

Синявский был автором предисловия к знаменитому «синему» тому стихотворений Бориса Пастернака, вышедшему в Большой серии «Библиотеки поэта» в 1965 году. По счастью, до ареста Андрея Донатовича, иначе бы этот том не увидел свет. И умеренно травимый даже после смерти Пастернак попал бы под нож вместе с его почитателем-литературоведом.

Нынче Борис Леонидович Пастернак снова провинился перед властью: в его, в общем, счастливую постсоветскую судьбу вторглись бойцы слабовидимого фронта.

ЦРУ нашло время и место, чтобы сообщить о том, что изданиям и переизданиям «Доктора Живаго» способствовала американская спецслужба.

С одной стороны, ну и что? А с другой стороны, каков контекст сегодняшнего дня – кругом «иностранные агенты». «Левиафан» Андрея Звягинцева, по словам министра Мединского, на деньги налогоплательщиков оплевывает святое, главную скрепу – смычку власти, собственности и церкви.

Простой отечественный обыватель, который ментально уже вернулся в состояние рядового гражданина Страны Советов, решит, что Пастернак был агентом ЦРУ, похожим на нынешних «грантоедов». Пропагандистская же элита просто по-человечески простодушно порадовалась новости. Как заметил глава комитета Думы Алексей Пушков, «это не принижает автора, но убивает все иллюзии».

Какие иллюзии? Пастернак что, отрабатывал госдеповские печеньки? А холодная война в конце 1950-х – это новость? А советские идеологические, разведывательные, работающие на зарубежную аудиторию информационные инстанции, включая Комитет защиты мира, АПН и проч., действовали иначе, нежели ЦРУ и прочие МИ-5, 6 и т. д.?

Судя по литературному и эпистолярному наследию Бориса Леонидовича, многочисленным воспоминаниям о нем, поэт не злоупотреблял обсценной лексикой, но тут бы точно повторил предсмертные слова Синявского.

Причем по всем возможным адресам: и советской власти, и нынешнему «истеблишменту», и ЦРУ. Во всяком случае, Пастернак не просил тамошнюю разведку использовать себя в идеолого-пропагандистских целях.

Да, разумеется, творчеству Пастернака придавалось политическое значение, одна переписка ответственных лиц по поводу «Доктора Живаго», в том числе и посмертная – с исправлением всяких там идеологических ошибок, – составила том («А за мною шум погони…» Борис Пастернак и власть. Документы 1956–1972, М., 2001).

Но политизация эстетического – это все-таки проблемы идеократий и автократий. И тех, кто им противостоял, включая западные спецслужбы и подведомственное компетентным органам население. Собственно художникам эта проблема навязана.

…В середине 1980-х легендарный профессор истории правовых и политических учений на юрфаке МГУ Олег Эрнестович Лейст (человек, мягко говоря, не теплый и известный своей способностью целым студенческим группам ставить двойки), пролистывая на экзамене мои конспекты его лекций, обнаружил невырванный лист с переписанным откуда-то стихотворением «Нобелевская премия», да еще в полной версии, с двумя строфами об Ольге Ивинской («Что же сделал я за пакость, / Я убийца и злодей? / Я весь мир заставил плакать / Над красой земли моей»).

Отчетливо помню, как у меня все похолодело: это уже не два балла, а та самая политическая ошибка, которую обнаружил один из самых неприязненных преподавателей, да еще ветеран войны.

«Чего только тут у него нету, – пробурчал себе под нос профессор. – И рожи какие-то нарисованы, и Пастернак…» И поставил четверку, вернув тетрадь с конспектами.

Понятно, что это был акт политической солидарности. И сниженная оценка за неосторожность. Но и эстетический жест: между нами, дорогой студент, нет тех самых «стилистических разногласий».

Посмертная политизация в наше время – это уже, конечно, не записка отдела культуры ЦК «об апологетике творчества Б.Л. Пастернака на поэтическом вечере в ЦДЛ, посвященном 50-летию Октября», это использование имени поэта в доказательстве простого, как установка на летучке кремлевских политтехнологов, тезиса: все на свете на кого-то работает и на чью-то мельницу льет воду; нет ничего чисто эстетического, есть только политическое, используемое в информационной войне.

На сайте ЦРУ, где висят эти 99 рассекреченных бумаг, в предуведомлении к публикации радостно говорится: «…документы из этой коллекции показывают, сколь эффективно “мягкая сила” может влиять на события и служить двигателем внешней политики».

У Пастернака на этот спорный тезис, снова почти исключающий эстетическое в предпочтении политического, есть ответ – стихотворение «После грозы», написанное почти тогда же, что и «Нобелевская премия», и по поводу тех же событий вокруг нее:

«Не потрясенья и перевороты / Для новой жизни очищают путь, / А откровенья, бури и щедроты / Души воспламененной чьей-нибудь».

О механике этой самой «мягкой силы» с «той» стороны написан первоклассный роман – русский перевод «Сластены» Иэна Макьюэна издан как раз в прошлом году, как будто специально к сеансу саморазоблачения ЦРУ.

Только там речь идет об английских спецслужбах и агентессе, которой поручено сделать оружием «мягкой силы» подающего большие надежды молодого английского писателя. Но и книга Макьюэна – не детектив о провале операции разведки, а роман о том, как литература меняется местами с жизнью, и наоборот.

Эта самая жизнь подбрасывает множество родственных сюжетов: исламисты убивают карикатуристов Charlie Hebdo, тем временем Салман Рушди долгие годы скрывается от возмездия мусульманских фундаменталистов и пишет об этом книгу «Джозеф Антон», русский Левиафан обрушивается на «Левиафана» за то, что в кино он показан не с лучшей стороны…

Но и это лишь вариации на вечную тему, о которой писал в одном из своих эссе Милан Кундера: «Теократия обвиняет Новое время и в качестве мишени выбирает самое убедительное ее создание – роман».

О ком же это? «Теологи из Сорбонны, идеологическая полиция XVI века, которые разожгли столько костров, сделали жизнь Рабле достаточно нелегкой, заставив его убегать и скрываться».

Так «мягкая сила», настаивая на своей правоте, неизбежно переходит в силу жесткую или в прямую репрессию.

Получается, политика побеждает искусство?

Едва ли. И последние слова Андрея Донатовича Синявского я бы рассматривал именно с эстетической точки зрения. Это он о тех самых стилистических разногласиях говорил. И не только с советской властью.

2015 г.

 

После конца истории

Европейским «бархатным революциям» исполняется четверть века. 9 ноября и вовсе 25-летие падения Берлинской стены: она больше не существует как материальный объект, зато замечательным образом вырастает, как оторванный хвост у ящерицы, в головах людей.

Притом, что «бархатные революции» подводили черту под коммунизмом, «конца истории» по Фукуяме не случилось, да и опыт самих революций, равно как и постреволюционного развития, оказался сильно индивидуализированным.

Уникальность каждого опыта – польского («круглый стол» с оппозицией), чехословацкого (самого красивого и романтичного), немецкого (самого символического, поскольку была разрушена Стена), румынского (самого жестокого, с расправой над Чаушеску – и это уже не была «бархатная революция») – диктовалась предшествовавшей историей политического развития и саморефлексии нации.

В странах-лидерах «бархатных революций» шла своя интенсивная, интеллектуально очень напряженная подготовка перемен. Чешский опыт осмысления дал миру сопутствующий продукт – выдающуюся литературу, Милана Кундеру и Тома Стоппарда, польский – исторически значимую журналистику («Газета выборча»). Постреволюционный период в странах-лидерах был отмечен очень быстрым переходом от слов к делу – реформам, подготовленным и осмысленным за долгие годы. Нигде не прекращалась постреволюционная и постэволюционная рефлексия. Там, где она прервалась, – в Венгрии и России – начался откат назад, к политической архаике и национализму.

Мы забываем о своей «бархатной революции».

Революции происходят не только на улицах, не только в головах миллионов людей. Они были совершены – так же, как в тех же Польше и Чехословакии, отчасти в Венгрии – сначала образованным классом. В головах его представителей. С ощущением себя преемниками демократического наследия предыдущих поколений (революция 1989-го в Чехословакии началась с поминовения Яна Оплетала, смертельно раненого 28 октября 1939-го во время демонстрации против фашистской оккупации).

Просто грубый шорт-лист того, как и за счет чего саморефлексия подлинной элиты (не в нынешнем значении слова, разумеется) подготавливала перемены.

Опыт диссидентства. Опыт сам– и тамиздата. Литература (на минуточку – Александр Солженицын, «Новый мир» Александра Твардовского). Философия 1960—1970-х (от Александра Зиновьева и Эвальда Ильенкова до Владимира Кормера и Мераба Мамардашвили; круг журналов «Вопросы философии» и «Проблемы мира и социализма»), социология тех же лет (от Бориса Грушина и Юрия Левады до Татьяны Заславской и Бориса Фирсова). Экономические кружки 1980-х (ленинградско-московская школа) – те люди, которые потом делали рыночные реформы.

Самое страшное для режима дело – люди думали, учились сами и просвещали других. Думать – ключевой глагол. Мышление – ключевое существительное.

Это же классика, исторический анекдот о линчевании Эвальда Ильенкова перед изгнанием с философского факультета МГУ: «Куда они нас тащат? Они нас тащат в область мышления!» Голос из зала: «Вас туда не затащишь!»

Так вот, как только заканчивается мышление – заканчивается все. Начинаются деградация и архаизация массового и элитарного сознания.

Почему не работает экономическая политика? Потому что экономической политике предшествует – нет, не демократия – политическое мышление. Попытки поиска правильного решения – одновременно нравственного и основанного на извлечении знания – не могут привести к той структуре государственных расходов, которая есть сегодня, к созданию государственных корпоративных монстров, к рукотворной инфляции, стремящейся к двузначным числам.

Сейчас нет саморефлексии нации. Поэтому власть может не беспокоиться – революции не будет. Чтобы она состоялась, недостаточно выйти на улицу. Даже миллионам, как это было в эпоху «бархатных революций». Выходу на улицу, меняющему страну и мир, предшествует кропотливая интеллектуальная и нравственная работа, как в Чехословакии, СССР, Польше, Венгрии примерно в течение двух десятков лет. И, к сожалению, всякий раз эту работу приходится проделывать заново, раз конформизм приводит к тому, что она прекращается.

«Модернизация» Дмитрия Медведева не потянула на «пражскую весну». «Болотные» митинги не дотянули до «бархатной революции».

Наследуют ли «бархатным революциям» «цветные»? И да, и нет.

Наследуют, потому что и то и другое – революции. Наследуют, потому что и те и другие революции – это продолжение распада империи и ее окрестностей. Ведь империи не разваливаются одномоментно просто оттого, что кто-то объявил себя независимым от кого-то или разрушил Берлинскую стену. Это не конец процесса, который «пошел» по Горбачеву. Это начало процесса и новой истории. Жизнь истории после ее «смерти» – падения коммунизма.

Наследуют, потому что, по определению Юргена Хабермаса, это «революции обратной перемотки». Есть «догоняющее развитие», а есть «догоняющие революции»: то, что не было доделано после революций рубежа 1980—1990-х, наверстывается последующими революционными волнами. Это своего рода повторная модернизация: когда власти хочется вручить стартовый пистолет, чтобы она уже хотя бы что-нибудь сделала, перестав пилить недопиленное, иной раз приходится выйти на улицу.

Как ровно 10 лет назад, в 2004 году, в Киеве (то, что произошло во время второго Майдана-2013—2014 – это повторное вручение власти переходящего стартового пистолета: с первого раза не получилось), как в 2011–2012 годах в Москве.

И надо понимать, что и Болотная 2012 года была не окончанием процесса, а началом его. История имеет дело с долгим временем.

И в то же время – нет, «цветные революции» не наследуют «бархатным». Потому что им, этим революциям, не предшествовала многолетняя интеллектуальная работа, то самое осмысление – причем не только, скажем, инструментов экономической политики, но и нравственных основ власти и управления (без этого опять же никогда в жизни не получится никакая административная реформа). Нынешняя же рефлексия идет по нисходящему вектору и приводит исключительно к оправданию крепостного права.

Чтобы свершилась настоящая «цветная революция», нужна – поправим Троцкого – перманентная «бархатная эволюция» в мозгах.

Иначе неизбежно блуждание по одному и тому же порочному кругу от демократии к авторитаризму и рецидивам средневековых (в буквальном смысле слова) проявлений деспотизма и обратно.

Наша дорога в результате если и ведет к храму, то исключительно тому, где собирается очередной Трулльский собор.

…Симптоматично, что физический крах Берлинской стены начался со слов члена гэдээровского Политбюро Гюнтера Шабовски об учреждаемой свободе выезда. Свобода перемещения в пространстве предшествовала участию в свободных выборах. «Чекпойнт Чарли» срифмовался с «дыханием Чейн-Стокса».

Так вот «бархатную революцию» в России наши спецслужбы и пропагандисты ищут не там. За невозможностью использования института свободных выборов рефлексирующая часть населения пользуется пока еще сохраняющейся свободой выезда. В результате такой «революции» страна теряет человеческий капитал.

2014 г.

 

Смотрящие в стол

Может быть, требование обвинения посадить Алексея Навального на десять лет и не повлияет на инвестиционный климат в России. Но как минимум идею амнистии капиталов, выношенную десятками каблуков экспертов, бродивших по красным казенным коврам, и высказанную президентом в послании Федеральному собранию, точно убьет в колыбели. К тому же инвестиционного климата в строгом значении этого словосочетания уже и так нет: инвестировать в условиях политической вечной мерзлоты может только государство, да и то в своих.

Может быть, Алексей Навальный и не Михаил Ходорковский, тем не менее занять его символическое место в политической системе России он может.

Это место поучительного примера: не ходите, дети, в Африку (то есть по пути «арабской весны») гулять. Политики и бизнесмены, представители элит и контрэлит, не делайте вид, что умеете ходить по воде аки посуху, а то ваше политическое лидерство самый независимый суд в мире назовет уголовным преступлением, сорвав с бледного лба терновый венок. А вы, наши дорогие бюджетополучатели и обыватели, лучше и чище этих оппозиционеров. На каждого из которых найдется свой «Кировлес», который они будут валить, благоухая отнюдь не продукцией «Ив Роше».

Историю с приговором Навальному образца 2013 года инсайдеры описывали как анекдот об управленческой дезорганизации государства.

Компетентные органы, поминутно озираясь на суровый лик первого лица и обнаруживая свою полную неспособность запеленговать сигналы, от него исходящие, для верности занимались привычным: запрашивали побольше лет лишения свободы.

Политические управленцы со Старой и Красной площадей пытались сосчитать рейтинг подсудимого и полагали, что лучше его не сажать и выпустить на выборы московского мэра. Чтобы показать, насколько слаба оппозиция и насколько сильна власть.

Поскольку на выборах сентября 2013 года кандидат от оппозиции едва не победил, сегодня у стороны обвинения уже нет никаких сомнений в том, что нужно просить для него сроки, равные наказанию за умышленное убийство, причем совершенное лицом с непогашенной судимостью.

У этого катка заднего хода нет. Как нет его и у российской власти. Если кто-то ждет отказа от мобилизационного сценария, то вот вам Крым, вот десять лет Навальному.

Если кто-то думает, что власть поняла, «про что» был обвал рубля, – вот вам заклинания про импортозамещение и диверсификацию экономики. Вот вам накачка госинвестициями. Которые, как заметил, хотя и не для записи, один бывший высший государственный чиновник, или уйдут в инфляцию, или простимулируют утечку капитала. Запустить инвестиционный мотор таким способом не получится. Разве что, заметил другой близкий к верхам аналитик, сработает другой метод, наиболее реалистичный в наших обстоятельствах, – пост и молитва.

Из судебного казуса Навального возможны только банальные выводы. О том, что нынешняя власть, как и власть советская, пытаясь предстать сильной и суровой, на самом деле боится любого идущего против ее течения. О том, что борьба с инакомыслием стимулирует эмиграцию – внутреннюю ли, внешнюю – самых потенциально полезных обществу людей.

А сплочение вокруг государства на самом деле означает все большее отчуждение от него и равнодушие к общему благу и общему делу, потому что все видят, как государство заботится лишь о себе и близких к нему же.

О том, что все это сужает радиус доверия. О том, что опьяненное собственным бегством от свободы и радостно кричащее большинство превращается постепенно в молчащее большинство. В социологическую категорию, которую Алексей Навальный очень точно определил в своем выступлении на суде как «людей, которые смотрят в стол». И опять-таки прав Навальный, определяя смысл политической борьбы в России как сражение за этих людей: то самое «болото», но не с Болотной.

Можно возразить, что сегодня эта политическая борьба полностью проиграна оппозицией. Но это близорукость настоящего времени: оно всегда мнит себя концом истории. А история либо длится, либо только начинается.

Для большой истории не то что горбачевская перестройка не закончена – хрущевские реформы еще не завершены. А уж если говорить начистоту, и Великие реформы 1860-х годов лишь прерваны – добровольно-принудительно.

Это русская историческая матрица, генетические политические предписания, дремлющие годами или десятилетиями и просыпающиеся ровно в тот момент, когда российский политический цикл снова входит в стадию контрреформы.

Ничего нового, человеческая природа одинаково адаптивна во все времена. Об этом еще Воланд говорил в ходе мозгового штурма со своими товарищами. Власть работает как может с этой адаптивностью, размножая, опять же по Булгакову, «случаи так называемого вранья» и умолчаний.

Единственной субстанцией, чувствительной ко лжи и умолчаниям, оказывается национальная валюта. И чего бы ей в таких историко-культурных, политических и экономических обстоятельствах не упасть? И с чего бы это ей «отскочить»?

Как ни странным может показаться на первый взгляд, курс рубля сильнее связан с молчанием «людей, которые смотрят в стол», чем с факторами, которые принято считать чисто экономическими.

Потому что речь идет о наличии или отсутствии свободы. А свобода – фундаментальный экономический фактор.

2014 г.

 

Одномерный человек

В октябре 1965-го в студии Abbey Road битлы записали песню Nowhere man – «Человек ниоткуда». Ее сочинил Джон Леннон. После пятичасовой бесплодной работы он завалился на диван, и – стихи и музыка пришли сами. Леннон нелицеприятно характеризовал «человека ниоткуда» – он и «слеп», то есть «видит лишь то, что сам хочет видеть», и у него нет своей собственной точки зрения, и вообще не знает, куда идет. Хотя музыкант был снисходителен к своему персонажу – nowhere man «немного похож на нас с вами, не правда ли?».

Конечно, в бытовом смысле это была отчасти самокритика – Леннон сам себя считал самым ленивым человеком в Англии, но на выходе получилась социологическая картинка: портрет человека из «большинства».

Почти в то же самое время, чуть раньше, полвека назад, прогремела книга Герберта Маркузе, который потом станет идолом поколения 1968 года, – «Одномерный человек. Исследование идеологии развитого индустриального общества». Маркузианский «одномерный человек», сильно напоминавший ленноновского «человека ниоткуда», был продуктом капитализма – примерно той его версии, к которой с заметным опозданием пришло российское государство.

Собственно, уже в заголовке введения к книге много что сказано: «Паралич критики: общество без оппозиции».

Герберт Маркузе описывал общество, которое было похоже на российское, но – до «перекопа» массового сознания. Даже, скорее, ту модель, которая существовала до парламентских выборов 2011 года – то есть до предъявления спроса на политическое участие и работающую процедурную демократию.

В обществе, где, как писал Маркузе, достигнута «свобода от нужды» (российский средний класс эпохи высокой минерально-сырьевой конъюнктуры и восстановительного экономического роста), «независимость мысли, автономия и право на политическую оппозиционность лишаются своей фундаментальной критической функции в обществе».

В результате государство обретает право «требовать принятия своих принципов и институтов и стремиться свести оппозицию к обсуждению и развитию альтернативных направлений в политике в пределах status quo… В условиях повышающегося уровня жизни неподчинение системе кажется социально бессмысленным».

Ситуация поменялась: социальный контракт «комиссия от нефтяных доходов в обмен на поддержку режима» больше не работает. И даже модификация общественного договора, предполагавшая в качестве платы за лояльность нематериальный актив – восторг от территориального присоединения с попутной его сакрализацией, перестает работать.

В 2014 году в России наконец появился человек нового типа – посткрымский. Еще более «одномерный», чем тот, который мужал вместе с ценой на баррель нефти.

Его ковала война, которую он вел, глядя в телевизор. (Маркузе называл это явление «слиянием черт Государства Благосостояния и Государства Войны».) Новый человек жил в согласии с самим собой примерно по старой советской формуле «народ и партия едины».

В 2015 году его ждет, деликатно выражаясь, когнитивный диссонанс – уровень и качество жизни, не ухудшившиеся заметным образом за первые 11 месяцев 2014 года, пойдут вразнос. И примирить реальность, данную в ощущениях, с виртуальной реальностью, транслируемой верховными шаманами сверху, будет все труднее и труднее.

Задача власти – не дать «одномерному человеку» провалиться из состояния низшего среднего класса в бедность.

Но именно это и будет происходить. К октябрю уходящего года бедных в стране было 18 миллионов, или 12,6 % от общей численности населения. Даже если удастся формально не уронить этот показатель, инфляция, которая будет сжирать любое повышение доходов, зарплат и проч., может сузить электоральную базу режима. Который и держится на конформизме примерно 70 % населения, болтающегося в коридоре между высшим средним классом и низшим средним классом, близким к выпадению из всех социальных луз, обозначающих более или менее нормальный образ жизни – хотя бы в бытовом и потребительском смыслах.

Соответственно, и социальный контракт, колеблемый в том числе снижающейся ценой нефти, придется, скорее всего, переформулировать.

Если, конечно, новый посткрымский человек, он же «одномерный», он же nowhere man, перестанет быть, по формуле Леннона, «слепым, насколько это возможно» и увидит прямую связь между свойствами политики и экономическими последствиями.

Возможно, 2015 год станет временем преодоления слепоты. Что, кстати, необязательно означает немедленный выход на площадь – достаточно революции в голове.

2014 г.

 

Выстрелы в спину

Масштаб личности становится понятным после смерти, не обязательно насильственной. Власть считала Бориса Немцова «несуществующим» политиком, а при этом его убийство – во всяком случае, для думающей части населения страны – стало шоком.

Та ненависть, та агрессия, которую раскочегаривали в последние годы, когда натравливали большинство на «пятую колонну» и «национал-предателей», сконцентрировалась в этом акте политического террора, в этих выстрелах, что характерно, в спину, в нескольких сотнях метров от Кремля.

В этом смысле Борис Немцов ответил за всех нас – виртуальные убийства с помощью пульта от телевизора и компьютерной мыши вдруг переплавились в убийство подлинное.

И жертвой стал именно Борис – теперь-то понятно, кто был в стране настоящим политиком, а не искусственно-номенклатурным или созданным исключительно деньгами.

Если на стену повешено ружье, то, естественно, рано или поздно оно выстрелит. Если лояльный российский политический класс, поучаствовавший в разжигании тотальной агрессии по отношению к либералам и демократам, думает, что стреляли не в него, он ошибается: ненависть, достигнув определенного градуса, становится универсальной.

Немцова считали поверхностным, лозунговым. Но в каком из своих лозунгов он был не прав? Кто опроверг хотя бы строчку из его совместных с Владимиром Миловым блестящих докладов «Путин. Итоги» и «Лужков. Итоги»?

Вообще-то убили человека, который должен был – и мог – стать президентом России. Было бы России от этого хуже?

Это был человек феерически талантливый. И не его вина, что именно в России он, прирожденный политик, political animal, был непопулярен. Никто уже не помнит, что он был талантливым физиком. Никто не вспоминает о том, что он был потрясающим главой региона. Как однажды сказал о нем его близкий коллега: «Боря – это настоящий губернатор, только с очень высоким IQ».

У Немцова-губернатора был бешеный рейтинг. Он нравился Борису Ельцину, и «дедушка» посматривал в его сторону как на потенциального преемника. В начале 1996-го, когда у Бориса Николаевича рейтинг стремился к нулю, а у его оппонентов Зюганова и Жириновского оставался как минимум устойчивым, Егор Гайдар ездил в Нижний Новгород к Борису Немцову уговаривать его выдвигаться в президенты.

Немцов категорически отказывался, говорил, что ему в Москве так нехорошо, что «начинает болеть живот». Потом в столицу его все-таки вытащили, чуть ли не силком, тогда уговаривать его моталась в Нижний лично дочь президента Татьяна Дьяченко. И весной 1997 года Борис Немцов стал вице-премьером в правительстве «младореформаторов». Где и сжег свою харизму и спалил свой рейтинг.

Запомнилось пересаживание чиновников на «Волги», а вообще говоря, тогда они с Анатолием Чубайсом подготовили программу структурных реформ, которая не реализована до сих пор, что стоило в результате стране нынешнего спада и депрессии в экономике. В частности, Немцов лично готовил указ о реформе естественных монополий. В итоге эти «противоестественные монополии», не будучи реформированными, доедают остатки конкурентного экономического потенциала страны.

А рейтинг вице-премьера добили господа олигархи, не простившие Чубайсу и Немцову честного аукциона по продаже «Связьинвеста» и ставшие валить правительство «младореформаторов» с помощью беспрецедентной по масштабу информационной войны.

Кстати, на «Волги» было бы неплохо пересадить и нынешних чиновников. В рамках экономии бюджетных средств. И кампании по воспитанию патриотизма.

Немцов был очень хорошим управленцем. Совещания вел жестче и четче нынешних государственных начальников, с очень внятным целеполаганием. Что, впрочем, не спасло партийный проект либералов СПС, который он возглавил.

После поражения либералов в 2003 году, ареста Михаила Ходорковского и окончательной смены курса власти Немцов принимал участие в попытках реанимации партии, но потом честно констатировал: «Выбирая между политической проституцией и смертью, мы выбрали смерть». Именно тогда Немцов перестал носить галстуки. И превратился из полуполитика-получиновника, из «провинциала в Москве» в «бунтаря». Кажется, в первый раз его повязали в Питере в 2007-м на «Марше несогласных». И пошло-поехало…

Не состоялся президент. Был вышвырнут из легальной политики настоящий политик. А потом его убили. Биография Немцова словно отмеряла отрезки деградации российской политики, веху за вехой.

Если у смерти есть масштаб, а он измеряется историей, не сегодняшним отношением к событию, то кончина Немцова сопоставима со смертью другого человека, изменившего Россию, – Егора Гайдара.

После таких смертей и политических убийств в странах меняются мозги людей, разворачивается политическая ситуация, даже политика властей. Уверен, что у нас будет не так. У нас – тефлоновое, агрессивное и парадоксальным образом одновременно индифферентное ко всему общество. Не изменится ничего. В том числе и та атмосфера в государстве, которая и привела к убийству Немцова, «национал-предателя», никуда не уезжавшего из страны и остававшегося ее едва ли не последним искренним и неравнодушным политиком.

…Однажды Борис по-настоящему тронул меня. У нас была встреча в кафе, и в ожидании Немцова я заказал какие-то диетические котлеты. Обнаружив эту сцену, он остановился как вкопанный у столика и очень искренне, в своей немного медвежьей манере только что не закричал: «У тебя что, мама тоже еврейка?!» Эта была непосредственность реакции очень живого и доброго человека.

Эти доброта, живость и честность окончательно ушли и из российской политики.

2015 г.

 

Чисто российское убийство

По данным Frankfurter Allgemeine, мотивом «летальной» ненависти к Борису Немцову могло стать то обстоятельство, что он консультировал американцев по поводу физического наполнения санкционных списков и даже «списка Магнитского». Скорее всего, так оно и было: уж, наверное, готовившие решение о конкретных индивидуальных санкциях американские эксперты опирались в том числе и на разговоры с теми, кто капиллярно и изнутри знал российский политический серпентарий.

Правда, нет никаких оснований полагать, что для следствия эта информация станет той нитью, которая ведет в правильном направлении. Просто еще раз подтверждена простая информация: у Бориса Немцова было много врагов в немонолитном российском истеблишменте, в разных его «элитных подразделениях» – в прямом и переносном смыслах. И «чеченские исполнители» совсем не обязательно имели чеченских же заказчиков.

Зато типологически эта трагедия подтвердила свой статус типичного и исторически повторяющегося в деталях чисто российского убийства российского либерала.

Так уж совпало, что именно сейчас в издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге увидела свет строго научная монография доцента Хельсинкского университета Марины Витухновской-Кауппалы «Финский суд vs “черная сотня”» об обстоятельствах убийства 18 июля 1906 года профессора Михаила Яковлевича Герценштейна, выдающегося деятеля партии кадетов, депутата Первой Государственной думы, специалиста по аграрному вопросу.

Детали этой трагедии, в том числе ее политическая и идеологическая подоплека, находятся в исторической перекличке с убийством Бориса Немцова.

Прогулочная дорожка в популярном среди петербургских дачников идиллическом поселке Териоки (ныне Зеленогорск), который тогда входил в состав Великого княжества Финляндского, и московский мост ночью – места немноголюдные. Хотя свидетели преступления наличествовали. Герценштейн был не один – прогуливался с женой и дочерью, причем дочери случайно прострелили руку.

Как и Немцов, Герценштейн был убит выстрелами в спину, правда, всего лишь двумя пулями и стреляли разные люди. Но сама бригада убийц – отморозков-черносотенцев, состоявших в Союзе русского народа (СРН) и при этом сильно замотивированных предложенными за убийство деньгами, – насчитывала четыре исполнителя.

Прямого заказчика Юскевича-Красковского и одного из соучастников немедленно после приговора финского суда помиловал государь император, сочувствовавший «патриотам», попавшим под колесницу чрезмерно дотошного, беспристрастного и не учитывавшего широту души русского человека финского суда, обладавшего автономией по отношению к судам имперским.

(Черносотенцы с неизменным успехом бомбардировали царя слезными посланиями в духе современной национал-патриотической публицистики: сам факт суда над русскими людьми на финской территории они оценивали как «унижение Русской Государственности», а Финляндия описывалась примерно так же, как сегодня Госдеп, – как источник революционной заразы.)

Немцову перед покушением угрожали. Не избежал этого и Герценштейн, получавший черные метки – карточки от «Каморры народной расправы». Правда, орфография у «черной сотни» хромала, поэтому первое слово было накорябано как «комора».

Михаил Герценштейн был слишком заметной фигурой в разогнанной Первой Думе. Кадет, да еще еврейского происхождения, крестившийся ради женитьбы на русской женщине, блестящий полемист, юрист, отстаивавший интересы русского крестьянства, крайне раздражал тогдашних ультраправых.

Союз русского народа ощущал ширящуюся вседозволенность – запретные границы таяли одна за другой.

Одна из причин – высочайшее покровительство их простой, как портянка, идеологии, антисемитской, антизападной и проч. Примерно такой же, как и у собиравшихся на свой международный слет в Санкт-Петербурге.

Среди симпатизантов СРН были люди из «ближнего круга» Николая II. Например, командир Отдельного корпуса жандармов и будущий дворцовый комендант Дедюлин. При поддержке петербургского градоначальника фон дер Лауница создавались бригады, так сказать, «дружинников», в основном из рабочих заводов, – боевые отряды СРН.

Оружием и деньгами черносотенцев снабжали тогдашний дворцовый комендант Трепов и министр двора барон Фредерикс, тот самый, который у Ильфа и Петрова приходил во сне к монархисту Хворобьеву «в узорчатых шальварах». Сам Николай называл СРН «милым сердцу». А когда депутация черносотенцев однажды подарила ему два значка союза, один он немедля повесил себе на гимнастерку, второй – на рубашку полуторагодовалому сыну.

За что ни возьмись – повторяющиеся страхи властей.

Например, гроб с телом Герценштейна не разрешили отправить со станции Териоки в Москву, потому что опасались «крупных беспорядков при движении похоронной процессии» в Петербурге. Решение принималось на высоком уровне – Петром Столыпиным.

Преступники были обнаружены благодаря педантичности финского правосудия, как его ни саботировали «компетентные органы» и высшая бюрократия Российской империи. В августе 1909-го «Огонек» поместил карикатуру: как готовятся к суду финны – мирно изучают законы и материалы дела; как готовятся к суду «союзники» – персонажи, похожие на нынешних ряженых казаков, пакуют дубины, флаги и бутылки водки.

Покушение на жизнь Сергея Витте в бытность его премьером, убийство Михаила Герценштейна и последовавшее за этим убийство кадета, публициста Григория Иолосса спровоцировали запрос 73 депутатов Думы министрам внутренних дел и юстиции. Василий Маклаков, член Государственной думы, один из будущих адвокатов Бейлиса, комментировал запрос: «…защитниками государственной власти, защитниками порядка у нас являются не умеренные, не благоразумные элементы общества, а общественные подонки, общественные низы, охлократия».

В ответ от черносотенцев был получен ставший классическим набор контраргументов: все молчат, когда убивают правых, а убийство «двух своих жидов оказывается преступлением»; русские люди вынуждены обороняться от революционеров; иногда убийство – это необходимый акт во время войны (и все это со ссылками на Минина и Пожарского); с крещеными евреями разобрались свои же; Герценштейн сам спровоцировал убийц своими словами и выступлениями.

Русская история гуляет по кругу. «Эффект колеи» действует безотказно. Даже в том, что касается политических убийств.

2015 г.