Я СНОВА СТАЛ БЫ РАЗВЕДЧИКОМ

Долгие годы я жил и работал на Колыме, вдоль и поперёк исходил её мхи и болота, излазил сопки, не однажды сквозь летние заросли и зимнюю пургу продирался с товарищами её тайгой.

Мы честно и много, часто невыносимо много, работали: разведывали недра, валили лес, добывали золото и олово.

Но и лес, и недра, и золото — это было потом. Сначала надо было одолеть сам этот ледяной и уже с первых шагов казавшийся неприступным край. Для меня навсегда остался символом его одоления Яблоновый перевал… Откуда из тайги к побережью ни ехать, а этого перевала не миновать. У колымчан с ним особые счёты. Говорили, был он настолько тяжёл, что его не всегда могли осилить даже опытные каюры на крепких оленьих упряжках.

У меня хранится от тех лет безымянная запись. Собирая факты о пионерах, первопроходцах края, я не удосужился запечатлеть в блокноте их имена. Беспечны мы были тогда к памяти своих товарищей. Вот эта выписка из дневника неизвестных героев:

«Дороги через перевал не было. Наверху дула позёмка. Неся на спине груз, люди шли гуськом по глубокому снегу и ступали след в след. На месте, где должны были стоять палатки партии связистов, мы увидели ровную снежную пелену. В одном месте прямо из снега шёл дым. Оказалось, что здесь из‑под снега торчит кончик трубы, выходящей из одной палатки. Люди были погребены под снегом. Наши рабочие, у которых воспалились глаза от яркого снега и солнца, остались здесь отдыхать, а мы вдвоём отправились дальше. Шли по хребтам сопок, без лыж. По твёрдому насту это было нетрудно, но когда переходили через распадки, проваливались по пояс. Тогда мы брали в руки ветки стланика и ползли, упираясь ими в снег. На обратном пути мой товарищ ослеп. Глаза у него слезились, а веки опухли. Тогда я пошёл вперёд, а он двигался сзади, держась за конец палки, которую мы вырезали в тайге. Было трудно, но мы дошли…»

Вот так начинали наши товарищи.

Им было трудно, но они дошли!

И теперь мы снимаем шапки, подъезжая к Яблоновому перевалу. На его вершине стоит обелиск, напоминая живым о гибели колымских связистов, ценою жизни своей протянувших через тайгу ниточку телефонной связи.

Сегодня Колыма с юга на север и дальше двумя разветвлёнными нитями на запад до Индигирки и на восток до Чукотки расчерчена властными линиями знаменитой Колымской трассы — её главной артерии, её нерва, жизни и силы.

Есть у нас основания гордиться нынешней Колымой. Прииски и рудники, фабрики и заводы, угольные шахты и карьеры, автомобильные шоссе и железные дороги, морские порты и речные пристани, всеобъемлющая почтовая, телеграфная и телефонная связь, рыбные промыслы и пушные фактории, оленьи стада и северные огороды, пищевые и витаминные комбинаты, исследовательские институты и лаборатории, школы и техникумы, своё издательство и десятки газет, больницы и санатории, Дома и Дворцы культуры, стадионы и яхт–клубы, уникальный Охотско–Колымский музей, театры и кинематографы, города и посёлки.

Но и все это не самое впечатляющее, хотя дух захватывает от сознания того, что и твоих рук не миновало воздвигнутое на пустом месте заледенелого края. Мы читали «Чукотскую правду» и знали, что набирала её чукчанка. Мы входили в рубленую якутскую избу и видели накрытые одеялами кровати и электрическую лампочку, свисавшую с матицы. В амбулатории лечила нам обмороженные пальцы орочанка в белом халате. Маленькие эвенки учились по своим национальным букварям… Удалось воскресить из мёртвых множество маленьких народов Севера, в короткий срок приобщить их ко всему достоянию современной цивилизации, вплоть до телевизора. Я не знаю чуда чудеснее!

В постоянном общении с природой Колымы я полюбил её. И, видимо, навсегда… Грустно, когда в жизни наступает пора воспоминаний. «Лучше жить, чем вспоминать пережитое. Воспоминания — для других, не для себя.

Когда это было? Ой, давно! Четыре десятилетия минуло с того времени…

Ну что ж, выбор сделан. Самолёт уже не вернётся. Чуточку щемило сердце при мысли, что много лет не увижу я «материка», как говорят на Колыме, хотя Колыма и есть самый коренной материк. Далеки и недоступны теперь и Художественный театр, и Третьяковская галерея, и уютные арбатские переулки. Всему этому я предпочёл край света.

Северо–восточный угол Азии не только на карте представляется краем света. Это действительно грань, дальше которой живому двигаться некуда. Да и не особенно охотно приживается живое в этом краю. Здесь все не в меру. Фантастически богатые недра! Но как цепко держится за свои богатства вечномёрзлая земля. Зачем они ей? Неукротимо бурные речки, такие полноводные в разливы, вымерзают до дна зимой. Нежные, прозрачно–акварельные краски служат каким-то непонятным фоном для непреодолимо грубых завываний метелей, пронзительных ветров, почти непереносимых для человека холодов. В короткое, но знойное лето совсем не заходит солнце, а в бесконечно длинные зимы никогда не бывает светлее, чем в Подмосковье в сумерки…

Мощные горные хребты и кряжи обступают долины рек. По распадкам гор бегут студёные ключи, — настолько студёные, что ломит зубы, когда вы пьёте чистую и прозрачную, как горный хрусталь, воду. Небу, ущемлённому горными цепями, тесно, и оно кажется необыкновенно высоким, но узким.

Трудно и птице, и зверю, и дереву приспособиться к однообразно тяжёлым условиям Севера. Но зато все, что приспособилось, стало необычайным, своеобразным. И птицы, и звери зимой по преимуществу белые, и только какая‑нибудь чёрная отметина на кончике хвоста позволяет различать горностая или куропатку на безупречно белом снежном фоне. Мех у зверей густой и тёплый…

Колымские растения — это настоящие волшебники природы. Они показывают человеку сверхвозможности преодоления суровых условий холодного Севера. Кедровый стланик — дерево; но оно стелется по земле, как гибкая былинка, и спасается от стужи под холодным снегом. Лиственница — хвойная порода; но она теряет на зиму хвою, чтобы не вымерзли, не высохли на морозе её соки, не обломились под тяжестью снега мёрзлые ветки. Берёза стала кустарником. Брусника сберегла вечную зелень своих листьев со времён доледниковой эпохи.

За три тёплых месяца зеленые лаборатории Колымы, цепко укоренившиеся на тоненьком и скудном пласте талой северной почвы, извлекают из неё тонны и тонны аскорбиновой кислоты (хвоя стланика, плоды шиповника), сахара (все разнородье ягод), растительного масла (кедровый орешек), все многообразие содержимого грибных клеток. Колымский ягель и луговое разнотравье способны прокормить удесятерённые стада оленей, коров, табуны лошадей.

Все это усовершенствовано стихийно, самой природой.

На Севере судьба накрепко связала меня со старым сибирским охотником и старателем Поповым. Должность его в наших разведочных партиях была самая скромная: он ведал хозяйством—попросту говоря, был завхозом. С многотрудными обязанностями своими Попов справлялся отлично и немало способствовал успеху общего дела. Но главное — стал он для меня верным другом и надёжным помощником в сложной и нелёгкой таёжной жизни.

Не часто в те годы встречали мы людей, но много видели непуганого зверя, нестреляной птицы, немятой травы, неба, не тронутого копотью автомобилей. Не раз меняли мы таёжные избы и бараки и зимой жили в палатках, мокли под дождём, грелись у костров в холодные осенние ночи…

Многим из нас помог стать сильными Джек Лондон. Редкий из разведчиков–колымчан равнодушен к этому американцу. Не знаю, есть ли ещё где на карте мира его имя, а у нас на Колыме озеро Джек Лондон плещет голубой волной в высокогорной каменной чаше. Первый географический памятник воздвигнут талантливому писателю колымскими геологами. Это дань нашего уважения певцу северной романтики.

Суровую мы прожили жизнь на Севере. Суровую! В этом нет никакого сомнения. Но увлекательную и не бесполезную. Чьи‑то жизни должны быть отданы, чтобы разведать недра земли, сделать её богатства доступными человеку, обжить необжитой край.

И не потому ли, что за многое на Колыме заплачена очень высокая цена, так дорог этот край старым колымчанам?

Моим неизменным спутником на Севере была записная книжка. Ей поверены душевные тайны. Они никому не интересны и никому не будут показаны. Но в записной книжке северянина всегда много заметок и наблюдений, схваченных с натуры в момент их появления и часто совсем короткого существования. Много таких заметок накопил и я.

Все, о чем рассказано в этой книге, я видел сам или слышал в подходящих обстоятельствах от своих бывалых и умных спутников. И я очень хочу, чтобы мои рассказы послужили истинному познанию далёкого Севера, такого, каким он только и может быть в нормальной и спокойной обстановке человеческого труда.

А если бы самому мне удалось повторить свою жизнь с молодых лет, я снова стал бы разведчиком недр на Колыме.

 

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Время, о котором я сейчас расскажу, было началом золотой Колымы, хотя слухи о золоте ходили по сибирской земле давно и упорно. Старатели исконных российских приисков хлынули за море. Это был в массе своей мутный поток полубродяг, полуавантюристов, ринувшихся на Колыму за лёгкой наживой.

В те годы разворачивалась неслыханная битва за первый пятилетний план. Стране нужно было золото, много золота! Другим способом, кроме мелкоартельного старательства, взять его на новом месте было невозможно: ни дорог, ни разведанных площадей, ни машин, ни. людей — ничего не было. Первые колымские золотодобытчики — люди неприхотливые, крепкие; испытанные таёжными невзгодами, они могли мыть золотоносные пески и в тех условиях.

Новая жизнь на дальнем Северо–Востоке только нарождалась.

В это время я познакомился с Поповым. К исходу двадцатых годов его прибила к здешним местам мутная волна старательства. Но как был он у себя в Сибири человеком вольной и чистой души, таким и на Колыме остался. Встречу с ним в тех сложных и путаных житейских обстоятельствах я считаю редкой удачей и большим счастьем для своей жизни.

Попов был великий мастер организовывать далёкие геологические базы. Дело это трудное и ответственное. Ведь в тайге по мшистым заболоченным тропам, через каменные осыпи перевалов, вброд через ключи и речки не пройдёт ни трактор, ни автомобиль, ни даже простая телега. Только человеку с рюкзаком за плечами да лошади с вьючным седлом доступны эти таёжные тропы. А на вьючном седле много ли увезёшь? Кайла, лопаты, нивелиры, лотки, скрёбки, химические реактивы, взрывчатка, продовольствие, одежда, иногда топливо, спирт, рация, оружие, книги, кухонный скарб — сколько всего нужно забросить в тайгу, чтобы геолог мог начать свою многотрудную работу.

В намеченное для разведки место снаряжение завозится зимой, по хорошим зимним дорогам. По этим же дорогам вместе с гружёными машинами едут плотники. Они разбивают в тайге палатку, ставят в ней железную печку, обкладывают своё жильё снаружи пластами снега и приступают к делу: валят лес, рубят таёжные избы, склады для продовольствия и снаряжения, которое непрерывно доставляется по зимним дорогам…

Срубить в тайге избу — это целое искусство. Заледенелые лиственницы становятся твёрдыми, как стекло. Топор скользит по их холодным стволам и тупится. Все работы идут на «свежем» воздухе, а воздух в колымской тайге зимой очень свеж: минус 45 градусов — это обычная температура. Тяжело работать плотникам. Труд их — настоящий подвиг. Но все равно к весне база будет готова. Плотники возвратятся с порожними машинами домой, в обжитые посёлки, а геологи с вьючными лошадьми на поводке и рюкзаками за спиной отправятся в тайгу, к этой базе, на полевые разведочные работы. Они останутся в тайге до зимы, а может быть, и зазимуют там, будут бить борозды и шурфы, брать и мыть пробы, собирать коллекции образцов—будут работать до тех пор, пока не определят промышленную ценность этого кусочка земли. И если он окажется ценным и полезным людям, тогда к нему протянется ниточка дороги, вдоль которой побегут столбы с подвешенными на них проводами — протянется ниточка, которая свяжет этот маленький и никому не ведомый кусочек тайги со всей большой советской землёй…

Мы шли пока без дороги. Шли по таким местам, где ещё никогда не ходили люди. Цель нашего путешествия отстояла от посёлка Грибного на расстоянии 276 километров. На карте горного управления посреди зелёных пятен вековечной тайги алел маленький флажок. В действительности в этом месте стояли срубленные зимой таёжные избы: в одной из них был склад с продовольствием и снаряжением. Это было массивное, наполовину врытое в землю сооружение из брёвен; из брёвен же была прирублена кровля. Сколько же пришлось взорвать мёрзлой земли, чтобы углубить в землю три двадцатипятисантиметровых венца! Другая изба предназначалась под жильё для разведочной партии и отличалась от первой двумя маленькими подслеповатыми оконцами. Третью плотники срубили для лошадей…

Попов уверенно шагал впереди. Он возил на базу все снаряжение, он наблюдал за её строительством, и он твёрдо знал путь. По установившейся традиции я замыкал шествие. Между мной и Поповым недлинной цепочкой тянулись рабочие разведочной партии — двенадцать человек. Все это были люди бывалые, крепкие, знавшие, куда и зачем они идут, и не строившие себе на этот счёт никаких романтических иллюзий.

Мы шли уже две недели и расположились у костра на последний привал. Ещё один переход, и мы—у цели. Люди утомились и ждали конца путешествия, как праздника. Пятнадцатый переход не был, вероятно, тяжелее четырнадцати предшествующих, но показался нам очень трудным. Мягкие мшистые тропы приятны только тем, кто по ним не ходил. Но я не завидую горемыкам, которые пробивались по этим тропам в глубь тайги на 276 километров с двадцатью килограммами груза за плечами, с уздечкой в руках от ведомой на поводу лошади, навьюченной кладью. К концу путешествия лица и руки наши были ободраны колючими иглами стланика, сквозь заросли которого мы продирались. Постоянно мокрые ноги, в ссадинах и болячках, мучительно ныли. Плечи ломило. Одежда наша вполне подошла бы для костюмированного бала весёлых бродяг.

— Ничего, ребята, не робей, — сказал ободряюще Попов. — Сейчас вот по этому распадку спустимся — и дома будем.

Спуск «по этому распадку» оказался необычайно утомительным и длинным: к базе мы подошли уже под вечер.

Попов свалил с плеч рюкзак и первым делом метнулся к складу. Мы стали рассёдлывать лошадей. Вскоре Попов вернулся молчаливый и мрачный. У меня заныло сердце в предчувствии чего‑то недоброго.

— Ну как? Что‑нибудь случилось?

— Сам иди посмотри.

Вместе с Поповым я пошёл к складу. Он был варварски разрушен. Толстые бревна, которыми в накат в два ряда был заделан склад, валялись по всей площадке. Повсюду беспорядочно грудились разбитые ящики с маслом, галетами, консервами, табаком… Я смотрел на эту картину нелепого разрушения подавленный и огорчённый.

— Какие же это негодяи разметали бревна, как щепки?!

— Бурые, и ростом не иначе как с корову. Вот черти косолапые, два наката разорили!

— Медведи? — спросил я недоверчиво и невольно улыбнулся, представив себе, с каким усердием трудились таёжные гости над нашим складом.

— Больше некому. Людей тут сроду не бывало. Да и силищи такой у человека не будет. А ведь разбой‑то свежий! Только что гости восвояси отбыли. Ну, горюй не горюй — собирать давайте, что гости хозяевам оставили.

Усталые и раздосадованные, мы до поздней ночи при свете костров приводили в порядок разрушенный склад. Спали мы как мёртвые — на завтра был назначен день отдыха.

Попов разбудил меня под утро. Он был чем‑то очень доволен.

— А ведь вернулись они, как я и думал, с рассветом пришли, все четверо. Медведица‑то верно — как корова: пудов двадцать одного мяса будет. Да и двухгодовалый хорош — с доброго кабана потянет! А маленькие пусть живут пока: дурные, как кутята.

Со сна я ничего не понимал.

— Чего ты? О ком?

— Медведей, двух медведей подстрелил я сегодня. С медвежатиной будем.

Я окончательно проснулся и, проворно одевшись, пошёл за Поповым к складу.

На его кровле, уткнувшись мордой в лапы, словно отдыхая, лежала медведица. Она забралась наверх с очевидным намерением приступить к новой разборке кровли. Здесь и настигла её пуля Попова. Внизу, привалившись к стене, лежал двухгодовалый пестун. Двух маленьких медвежат Попов запер пока в конюшне.

Так начинался первый день нашей долгой жизни на новом месте.

 

ПУРГА

Третьи сутки, не прерываясь ни днём, ни ночью, мела пурга.

Попов ушёл посмотреть, что делается на воле. Заиндевелый, с сосульками льда на усах и ресницах вернулся он в избушку.

— Ну как? Метёт, не утихает?

Попов ничего не ответил. Молча раздевшись, он подсел к железной печке и начал стягивать задубеневшие валенки.

— Не утихает пурга‑то, метёт? — снова спросил я.

— Килограмма два помидоров солёных осталось да муки две миски. Есть будет людям нечего завтра.

Я знал об этом и без Попова и мучительно думал: что же делать? Пурга замела перевал, который отделял нашу разведку от базы.

— Может, трактор подойдёт, подождём ещё.

— У моря погоды не дождёшься!

— Застрял, наверно, в пути где‑нибудь.

— Может, и в пути застрял.

Попов разулся, размотал холодные шерстяные портянки и грел у печки покрасневнше ноги.

Я давно заметил: Попов прихрамывал. Правая стопа была у него слегка искривлена, стянута большим белым рубцом, шрамом от какой‑то раны. Попов протянул покалеченную ногу поближе к теплу.

— Где это тебя?

На душе — тягостно, за окном — пурга. И спрашивал‑то я так просто, чтобы хоть что‑нибудь сказать.

— Было, — нехотя ответил Попов. Видно, вопрос мой разбередил ему душу каким‑то воспоминанием. Он глубоко вздохнул. —В молодые годы партизанили мы в тайге. Подбили меня колчаки… Наши‑то в глухомань уходили. Остался я…

Как часто с ним бывало, Попов замолчал, задумался.

— Ну, чего же ты? Рассказывай.

— Говорить‑то нечего… Невесело, скажу я тебе, одному в кромешной таёжной темени оставаться. А тут ещё нога подраненная огнём горит. Самого‑то всего дрожь пробивает… Снежок срывался. Студено. Со мной только что старая берданка оплечь с одним патроном. К рассвету совсем закоченел, скулы свело, язык не ворочался… И так, зазря, погибать не хотелось… Решил было патрон на себя употребить, чтобы не мучиться… К вечеру меня свои подобрали. Изба у нас там в потаённом месте была срубленная. На носилках отнесли. Выходили… Вот с того часу и тянет ногу.

Мы снова замолчали, думая одну думу: нет дороги трактору, есть нечего.

— Трактор‑то ладно. Тракторист замёрзнет. Пропадёт человек, — сказал Попов, как бы продолжая прерванный разговор.

Он налил из кипящего чайника кружку крутого кипятку и стал пить его, не студя и не обжигаясь. Только сейчас я почувствовал, как сильно озяб этот человек, привыкший к холодам и закалённый суровым Севером.

— Что же делать будем, Попов?

— На перевал пойдём. Человека выручать надо. Да и провизией, может, разживёмся.

— В такую пургу? С ног валит.

— Ничего, не повалит!

Не решаясь честно признаться, что сам боюсь идти на перевал в такую погоду, я сказал:

— Мы с тобой пойдём. Боюсь, люди не пойдут, откажутся.

— От хорошего дела люди никогда не откажутся, — сурово возразил Попов и, помолчав, добавил: — А ты не бойся, парень! Хуже бывало, выдюжим.

Попов отогрелся, просушил портянки и сказал:

— Думать нечего, собирайся.

— Глядя на ночь?

— А теперь что днём, что ночью—все едино. Несёт—свету божьего не видно. Да и день теперь с гулькин нос.

И это правда. Какой день в январе на шестьдесят четвёртой параллели?! Я стал молча собираться. Попов ушёл в рабочий барак снаряжать людей. Наш отряд отправился во втором часу. Темнело. Колючий ветер обжигал лицо. Впереди шёл Попов — высокий, решительный, уверенный. За ним растянулась цепочка — двадцать человек, одетых тепло, но все равно ненадёжно. У каждого была лопата и за плечами мешок на лямках. Я замыкал шествие. Предстояло пройти километров двенадцать навстречу ветру, без дороги, пологим, но утомительным подъёмом.

Нагнув голову, но не отворачиваясь от леденящего душу ветра, Попов шёл, увлекая за собой людей. Он словно раздвигал свистящий воздух своей величавой фигурой.

Вероятно, шли мы очень долго. Трудно было что‑нибудь понять в этом слепящем безумии. Издеваясь и злобствуя, пурга ни на минуту не прекращала своей бесовской пляски. Взметая вихри колючего снега, ветер бросал его нам в лицо, под шапки, в рукава меховых курток. На мгновение он утихал, будто замахиваясь, чтобы больнее ударить, и снова крутил вихри колючего снега нам навстречу. Временами ветер катил по необозримому снежному полю невысокой позёмкой, скатывая какой‑то гигантский ковёр, сотканный из снега.

А Попов все шёл, увлекая за собой людей, ломая ветер, пригнув голову, не отворачиваясь.

Когда стали падать люди — в начале пути, в середине его, на исходе, — я не могу сказать. Помню только, что мы останавливались, поднимали слабеющих, что‑то кричали, заставляли сильных волочить слабых, оттирали друг другу обмороженные щеки, глотали спирт, отрывая прикипающее к губам горлышко фляги… И шли за Поповым все вперёд и выше к перевалу.

Вдруг Попов остановился у высокого бугра. Весь отряд кучно подтянулся к вожатому.

— Должно, это и будет наш трактор, — сказал Попов. — Погиб человек. А может, вызволим? Давайте откапывать.

Мы разделились на две группы. Одна, под моим началом, стала раскапывать высившийся перед нами холм. Другая, под командой Попова, чуть в стороне, добывала из‑под снега полёгший на зиму стланик…

Тракторист спал в кабине своего трактора. В тулупе поверх оленьей дохи, в меховых сапогах, под тёплым снежным одеялом он не мог замёрзнуть насмерть. Но и растолкать его нам не удавалось. Пульс едва прощупывался, человек замер. Он был жив, но жизнь в нем теплилась еле–еле, её нужно было спасать. Но как? Даже врачи тогда не знали толком, что происходит с человеком, когда он замерзает.

Между тем Попов сумел развести большие жаркие костры. Кедровый стланик загорается легко, как нефть, и горит жарко, как уголь. В затишке, за тракторными санями, люди готовили ужин.

Мы положили тракториста к теплу на его тулупе. Попов действовал привычно и уверенно.

— Теперь давайте его изнутри согревать, — сказал он.

Попов принёс котелок с кипятком, приподнял голову тракториста и концом ножа разжал ему зубы. Деревянной ложкой я пытался влить в рот кипяток. Попов надавил трактористу живот, и он проглотил глоток горячей воды, потом ещё один, потом у него открылись глаза, мутные и никого не узнающие. В сонном забытьи он смотрел на нас бессмысленным взглядом. Нужно было спасать человека. Но как? Этого мы не знали…

Мы забрали провизию, соорудили из жердей стланика носилки, завернули тракториста в тулуп и понесли к нашему жилью. Нелегко нам было добраться до своего дома. Пурга бушевала с неослабевающей злобой. Но теперь мы спасали товарища, который не побоялся рискнуть жизнью, чтобы не дать умереть нам, и мы, превозмогая усталость, торопились домой, чтобы не дать умереть ему.

Как умели, мы впрыснули трактористу камфару, уложили его в постель, поили сладким горячим чаем (он же вёз нам и чай и сахар), меняли ему белье: на другой день он стал легко и обильно потеть.

— Совсем цыплёнок, —сказал Попов, бережно укрывая больного тёплым полушубком. — Рисковое дело — на Колыме трактор водить… Ну, теперь выходим!

Все мы верили, что выходим, а тракторист по–прежнему лежал с широко открытыми, но ничего не видящими глазами. Странно и жутковато узнать человека таким — живым и чужим всему живому… Рыжеватый, белокожий, с конопушками, которые не согнала и колымская зима… Верно сказал Попов — совсем мальчишка. Даже рыжий пушок, покрывавший его лицо, не старил парня.

Только на третий день тракторист пришёл в себя. А ещё через неделю он окончательно встал на ноги. К тому времени утихла пурга. Мы прокопали в сугробах снега, уплотнённого ветром, дорогу, и тракторист благополучно доставил на нашу стоянку сани с драгоценным грузом.

Вечером мы пили чай — горячий и чёрный, как кипящая смола.

— Ну, парень, — сказал трактористу разомлевший у жаркой печки Попов, —видать, родила тебя мать в совочке. Но всем статьям тебе на этот раз умирать полагалось.

— А я взял да и жить остался! —Тракторист озорно подмигнул старику. — И знаешь, почему? Смерть, она, батя, живых людей сама до смерти боится.

 

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Чаще всего дела человеческие представляются героизмом, когда смотришь на них с дистанции времени. А если невероятное — твоя повседневность и сам ты и твои товарищи живут в невероятном, оно становится нормой, «условием работы». И Попов никогда не считал себя героем. Он просто делал своё таёжное дело со всей возможной добросовестностью и сноровкой.

Разведку мы вели не так далеко от крупного колымского посёлка, но в очень капризном и странном месте: невысокий берег довольно многоводной реки вклинивался узкой долиной в провал между внушительными сопками. По этому провалу бежал говорливый ключ Надёжный.

На стрелке, у впадения Надёжного в речку, стояла наша изба, срубленная плотниками ещё зимой.

Часть продовольствия мы по давно заведённому правилу хранили на вершине сопки, для чего соорудили на четырёх опорах высокий помост: предосторожность в тайге никогда не лишняя.

Беда подобралась нежданно. Вода в речке стала заметно прибывать. Напора Надёжного уже не хватало на то, чтобы «впадать», и он, вздуваясь и пенясь, крутился волчком в своём нешироком устье.

— Не иначе, где‑то в горах ливень идёт, — сказал с тревогой По–пов. — Смоет нас к чёртовой матери. И бурундуки с низины на сопку подались. Воду чуют…

Тревога Попова была вполне обоснованной, а поведение бурундуков — не разгаданным пока, но точным признаком надвигающегося наводнения. Разведчики Колымы отлично помнят казус с рекой Армань. Он произошёл в 1938 году. В эту реку с гор хлынул поток такой мощи, что Армань повернула вспять впадавшую в неё Ойру и таким путём пробила себе новое русло к Охотскому морю.

От колымских рек всего жди!

— Думать нечего, — сказал я по праву старшего, — давайте таскать вещи на сопку, к продовольственному складу.

В партии нас было человек десять. Связали мы в узлы постели, одежду, посуду, взяли палатку, топоры, спички, папки с моими записями. Все это в два приёма удалось поднять на сопку. В третий раз мы уже не спустились к своей избе. Со страшной мощью река хлынула в русло Надёжного, затопила пологий берег, подмыла и разметала нашу избу… Все унесло: инструмент, взрывчатку, рацию, затопило шурфы и борозды. Вся работа пошла прахом.

— Несуразное место выбрали, —сказал Попов с досадой и огорчением, — без ума!

— Не мы выбирали. Мы на готовое пришли.

— Вот то‑то и оно, что на готовое.

… Попов с тремя рабочими вызвался пробиться в управление. Мы остались на месте. Поставили палатку, соорудили каменный очаг. И потянулись дни томительного ожидания. Ждать всегда тяжко. Ждать в безделье — вдвойне! Дня через три вода схлынула, река, вошла в своё русло. Мы вычерпали воду из недобитых шурфов. Готовились, как могли, к продолжению работ. А Попова все не было. Не появился он и на седьмой и на десятый день…

День ото дня мне становилось все тоскливее и тревожнее. Нет Попова! В тайге все может случиться. В эти дни томительного ожидания я по–настоящему почувствовал, насколько близок мне этот человек. Странно устроена душа человеческая! Ведь с Поповым ушли ещё трое рабочих. Но о них как‑то не так остро думалось, а вот нет Попова — и я места себе не могу найти: с ним что‑то случилось, с ним беда… По вечерам я поднимался на сопку, подолгу смотрел в ту сторону, откуда мог появиться мой друг с товарищами. Но Попов как в воду канул. А может, и в самом деле канул — мог и утонуть, и с кручи сорваться, и людей недобрых встретить, и зверя… Ждать дальше стало совершенно невыносимо. На исходе второй недели я решил отправиться на розыски…

Попов разбудил нас на рассвете того дня, когда мы снарядились его искать. Оборванный, заросший, щеки ввалились.

— Где остальные ребята? — заволновались мы.

— Живые. Не бойтесь. Версты три отсюда. Сгрузили мы все. На себе таскать придётся.

Было не до расспросов. Мы быстро оделись и пошли за Поповым. Дорогой он все и рассказал нам.

В управление они пришли благополучно, на третий день. Там без особых хлопот снарядили машины со всем необходимым. Попов рассказывать не любил, и каждое слово из него приходилось клещами вытягивать.

— Как же вы ехали? Без дороги?

— Без дороги. Берегом. По малой…

— Благополучно?

— Ничего ехали. Не шибко, но ехали. Всё бы хорошо, да прижим. Она новым руслом пошла, в сторону.

Прижим — это страшная беда колымских приречных дорог. Всем своим многоводьем река прижимается к каменному обрыву сопки, и ходу машинам нет.

— Ну и как же вы?

— На себе через сопку перетаскали. Водители помогли. Спасибо, ребята хорошие.

— Это уже здесь, около нас?

— Нет, ещё вёрст тридцать оставалось. Мы немного на машинах‑то проехали.

— Так нам тридцать вёрст идти? — испугался я.

— Нет, мы плот связали. Водой спустили. До порогов. Тут теперь буруны рядом.

Мы как раз подошли к тому месту, куда Попову удалось доставить новое снаряжение.

На берегу, у кучи клади, спали его спутники. Чуть ниже вздувались гребни белой пены. Через нагромождение каменных глыб пробивала себе новую дорогу, бурлила и ревела наша сумасбродная река.

— Вы берите, сколько по силам, — устало оказал Попов. — А я тоже вздремну маленько…

Он лёг рядом со своими товарищами и сейчас же намертво уснул.

 

ТАЙГА ГОРИТ

Тайга загорелась ночью. Багровые отсветы зарева охватили небо. Пожар бушевал где‑то совсем близко. К полуночи в небо стали прокрываться оранжево–жёлтые языки пламени.

Попов сказал:

— В Студёном распадке горит… Вёрст за двадцать, не дальше. — Он вздохнул с огорчением: —Сто лет растим дерево, а сгорит в одночасье… Жалко.

Днём небо затянуло дымом. В нем висел тусклый багровый шар, совсем не похожий на солнце. В воздухе пахло гарью. В обеденный перерыв Попов снова заговорил о пожаре.

— Тушить надо идти. Зря пропадает тайга. Жалко!..

Что‑то очень хорошее было в этой жалости Попова. Казалось бы. зачем ему тайга? Вся ведь она не сгорит. И самому Попову хватит на всю жизнь и того леса, что останется. И опасности непосредствен-, ной не было: горело действительно вёрст за двадцать. Я пошутил:

— Чего тебе эта тайга далась? Сама потухнет.

Попов не принял шутки, обиделся и замолчал — огорчённый и непонятый. Я уже и сам не рад был, что так неуклюже и глупо обидел старика, и постарался поскорее устранить возникшую неловкость.

— Ты не сердись, Попов! Мне не меньше твоего тайгу жалко. Ведь она для нас с тобой выросла, я же понимаю… Пойдём народ снимать на пожар.

Всей партией мы отправились тушить горевшую тайгу. К месту пожара двигались без дороги — таёжными тропами, по мшистым к кочковатым болотам, трудными каменными осыпями, сквозь заросли почти непроходимого стланика. Взяли мы с собой топоры, пилы, запас продуктов.

К распадку ключа Студёного подходили ночью. По мере приближения к месту пожара становилось светлее и жарче.

Наконец двигаться дальше стало невозможно, невыносимо: в ста метрах от нас с шумом и треском горела тайга. Пожар начался у ключа внизу. Видимо, кто‑то разводил костёр и бросил, не потушив. И вот бездумная небрежность послужила причиной гибели бесценного лесного массива.

А лес на Колыме по–настоящему драгоценен. Вся обжитая Колыма пропитана смоляным духом лиственниц, прокурена жарким дымком кедрового стланика. Вся она — на месте вырубленной и раскорчёванной тайги. И как же надо ценить, жалеть и любить каждое дерево этой тайги!..

Подгоняемый лёгким ветерком, огонь настойчиво двигался по склону сопки. В накалённом воздухе смолистая хвоя занималась, легко и дружно.

— Что бы ему, дьяволу, не плеснуть из котелка на уголья? Так. нет! Не жалко ему такого добра. Он его не садил. Сколько тайги–тс попалил, ирод!

Попов ожесточённо ругал какого‑то неведомого виновника этого пожара и вместе с тем властно и расторопно расставлял людей пс местам. Так уж повелось у нас, что всеми таёжными делами, кроме разведки, где я сам оставался головой, командовал Попов.

Тайга подходила к ключу Студёному, и пожар, начавшись у самого берега, неширокой полосой (метров двести) косо полз вверх пс сопке.

Ветер настойчиво подталкивал огонь, который захватывал все более широкую полосу тайги, и мы стремились ограничить разгул стихии той зоной, что она уже успела захватить.

Я привёл к месту пожара всех рабочих своей разведочной партии. Мы быстро разбились на пары и тут же принялись за дело. Мы должны были прорубить просеку полукилометровой длины и шириной метров в двадцать — высота дерева. Если горящая лиственница упадёт поперёк такой полосы — она уже не будет опасной.

Мне и Попову достался участок тайги у самого ключа. Работали, что называется, не разгибая спины. Было светло, жарко и смрадно— дым ел глаза. Не один раз убеждался я в совершённой неутомимости моего кряжистого и жилистого напарника. Он умел работать неторопко, но очень напористо.

Я сказал, стирая пот со лба:

— Не справимся мы, Попов, обгонит нас огонь.

— Справимся! Глаза боятся, руки делают…

И мы действительно справились. К обеду следующего дня всем миром успели прорубить в тайге широкую полосу. Под конец сделалось невыносимо жарко. Огонь вплотную подходил к нашей просеке. Ехидными змейками он побежал по опавшей хвое, сухому мху, жёлтой траве, грозя по земле перебраться на спасённую нами тайгу, сделать напрасными все наши усилия.

— Канаву нужно копать, — сказал решительно Попов и тут же сам взялся за лопату.

Мы совсем выбились из сил, а вдоль всей просеки предстояло ещё снять весь растительный слой до земли хотя бы неширокой колеёй. Только тогда можно было считать пожар окончательно побеждённым. К счастью, ветер изменил направление. Работать стало легче. К вечеру мы прорыли и канаву. Почти без перерыва проработали сутки. Но Попов все не унимался:

— Поджигай сучья по ветру… Пускай тайга на глазах у нас догорит.

У кромки просеки, примыкающей к горящему лесу, запылали огромные костры. Подхваченный ветром, огонь наших костров побежал навстречу догоравшей тайге. Весь участок, охваченный пожаром, превратился в сплошной пылающий остров…

В стороне от огня мы отдыхали, готовя себе заработанный ужин.

Тайга горела ещё трое суток. Но огню так и не удалось перешагнуть через установленные для него границы.

Мы ушли домой, а Попов все трое суток продежурил у кромки пожара. Он вернулся худой, закопчённый, в порванной рубахе и обгоревших штанах.

 

ЛЕДОКОС, ИЛИ КОМФОРТАБЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

Знаток и собиратель русского слова Владимир Даль был сродни нам, геологам, разведчикам. Скиталец, всю жизнь провёл он в яростном и неутомимом поиске. Если бы Даль не стал лингвистом, то вполне мог бы посвятить себя разведке золота на Колыме. Черты характера уж очень схожи: одержимый и в полной мере наделён чувством юмора. Я убедился в этом. В тайге мне не удавалось вразумительно растолковать Попову слово «комфорт». При случае (представился он очень не скоро) обратился я за помощью к Далю, чтобы хоть задним числом определить, что бы я должен был сказать своему другу, и с тех пор постоянно перелистываю знаменитый словарь, не переставая удивляться и улыбаться.

К английскому слову «комфорт» Владимир Даль подобрал забавные русские равнозначенья «уютство, холя, домашний покой». Жаль, что не было со мной на Колыме Даля! «Уютство», «холя», точно так же, как и «домашний покой», вполне устроили бы Попова, и он не стал бы так подозрительно коситься на меня, когда я хвалил его за создаваемый нам комфорт.

В тайге мы старались «держаться на уровне» и даже жить по моде своего времени. Электрических бритв у нас не было, и все‑таки мы не запускали бород. Оказывается, при очень сильном желании можно побриться острой кромкой свежеразломанного стекла. Попов и этим искусством владел в совершенстве. В экстренных случаях мы не отказывались от его оригинального, в общем, не особенно мучительного брадобрейства. Почему‑то никогда не находилось у нас ножниц, но подстричься можно без них с помощью… коробки спичек. Если поджигать волосы на голове спичкой и быстро тушить их расчёской —можно таким «огневым» способом подстричься на любой вкус. Я никому не советую испытывать на себе наш способ стрижки, хотя по личному опыту знаю: при известной сноровке «парикмахера» он совершенно безопасен.

Я собираюсь рассказать, как мы едва не уморили своего верного коня Мухомора. Спасли его от неминуемой гибели только неусыпные заботы Попова о нашем комфорте…

Колыма — страна контрастного изобилия. Уж если морозы — так лютые, если солнце — то бесконечное, если тайга — то лесной океан, если луга — то буйные.

Не удивляйтесь: есть на Колыме луга, и местами такие богатые, что им позавидует знаменитая пойменная Мещера.

Я жалел, что среди моих книг в тайге не оказалось определителя растений. К счастью, Попов был доподлинной говорящей книгой: наверное, он знал все, что касалось живого на Севере — травы, деревья, звери, птицы, рыбы были хорошими знакомыми и друзьями моего таёжного товарища.

Особенно богато травами оказалось недавнее пожарище в окрестностях одной нашей разведки.

После обильных колымских дождей, под знойным и нескончаемо долгим северным солнцем пространная плешина посреди тайги, удобренная золой сгоревших лиственниц, заросла такой высокой, сочной и яркой травой, какой я никогда не видывал ни в средней полосе, ни на юге России.

На этой обширной луговине пасся наш Мухомор. Он раздобрел, поправился на вольной траве и на колымскую жизнь не жаловался.

Я очень досадовал, что так невнимательно и даже с некоторым презрением относился раньше к ботанике и вот теперь ничего не смыслил в том растительном богатстве, которое окружало нас. Рано или поздно, а за легкомысленное отношение к себе ботаника обязательно отомстит.

Иногда я выдирал какую‑нибудь особенно поразившую меня размерами и густой своей зеленостью травину и приносил её Попову:

— Что это такое?

— По–сибирски траву эту вейником зовут, —просвещал меня Попов, — а у нас в России — очеретом.

В другой раз я приносил Попову какой‑то знакомый злак. Знакомый, а назвать его не умел.

— Эх, парень, — стыдил меня Попов, — это же якутский пырей, знать надо.

Приглядишься — действительно пырей!

Я развешивал пучки неведомых мне трав по стенам нашего таёжного жилья. К концу лета у меня составился своеобразный пахучий гербарий. Наш таёжный луг оказался очень богатым разными злаками: у меня висели пучки лугового мятлика, костра, сибирского колосняка, красной овсяницы. Злаки эти росли вперемешку с пышным т красивым разнотравьем. Все эти дикие герани, василистники, горечавки, молоканы, синюхи, морковники сообщали нашему луту в пору цветения красоту необычайную. Глаз отдыхал от мрачноватого однообразия темноствольной, зеленокронной тайги.

К осени мы должны были закончить полевые работы и всем лагерем перебраться в посёлок управления, отстоящий от нашей разведки вёрст за двести. Далековато!

Случилось все совсем по–другому. Один из ключей оказался очень перспективным. Радиограммой (а тогда у нас уже были рации) мне предложили за зиму внимательно обследовать этот ключ линией шурфов. Запасы продовольствия обещали доставить по зимним дорогам.

Зима, собственно, уже наступила: травы на нашем лугу пожух‑ли, скучно чернели, припорошенные первым снегом. Заледенело густо заросшее резучей осокой озерцо. Заскучал и наш Мухомор: рацион его после обильного летнего разнотравья сильно оскудел.

Я показал Попову радиограмму. Он резко покраснел — верный признак, что друг мой чем‑то расстроен и начинает сердиться.

— А как же Мухомор? Нам‑то с тобой по зимнику подвезут корму. А скотина как же?

Верно! О Мухоморе мы не подумали.

— Какие сена были под носом! —бушевал Попов. —А теперь вот скотине жрать нечего.

Гневался Попов справедливо. У него в снаряжении и косы и грабли были, а вот накосить лошади хорошего лугового сена мы не удосужились.

— Чего же ты молчишь? — сердито выговаривал мне Попов. — Собирай людей, пойдём сено косить; не подыхать же скотине из‑за вашей бестолковщины.

— Да какое сейчас сено? Зима на дворе, —пытался я урезонить своего разбушевавшегося друга.

— Сено дрянь, это ты верно говоришь, но другого до тепла все равно не будет.

Попов привёл меня на замёрзшее озерцо. Без лишних слов он начал прямо по льду косить густую щётку ещё зеленой осоки. Следом мы сгребали грубое мёрзлое «сено» в копны.

В охотку, на лёгком морозце, работалось весело.

— Так это у нас не сенокос, а ледокос получается, — сказал я Попову.

— Сенокос–ледокос, — недовольно ворчал Попов. — Летом надо меньше ушами хлопать: травы‑то в пояс вымахали. И какие травы— душистые, сильные! Не было бы нашему Мухомору горя. А то вот теперь живи на мёрзлой осоке. Тебя бы этой осокой покормить…

— Кто же знал, Попов, что зимовать нам в этом распадке?

— Знать ты обязан, ты за свои знания жалованье получаешь.

Я не стал спорить. Чего же спорить, когда он кругом прав: сена Мухомору можно было накосить превосходного. Сами‑то мы примыкавшую к становищу луговину отлично использовали для создания себе комфортабельной жизни.

Когда наши пышные колымские травы зацвели, Попов отдал команду:

— Пошли мешки травой набивать, а то от голых‑то нар мозоли на боках.

Попов знал, что нужно. Несколько вечеров мы запасали траву и сушили её на рубленой кровле своей таёжной избы. Мы рвали зелень руками. Попов отбил косу и с крестьянской обстоятельностью выкашивал пахучие зеленые островки. По его совету мы набивали матрасные мешки туго, как только могли, так что внешним видом они походили на взбитые перины кустодиевских красавиц. Увы, только видом и только внешним…

— Так ведь с такого лежбища свалишься! —протестовали мы.

Но Попов был неумолим:

— Ничего, умнется.

Когда я в первый раз взгромоздился на свою «перину», то действительно едва не скатился. Круглая и толстая, как колбаса, «перина» на первых порах для лежания оказалась совсем не удобной, и я сказал под общий смех:

— Ничего, комфортабельно!

Попов покосился на меня с подозрением:

— А ты не ругайся понапрасну; говорю, умнется — спасибо скажешь.

Матрасы и в самом деле быстро умялись, и мы не уставали благодарить Попова за его предусмотрительность, оказавшуюся как нельзя более кстати.

Нам‑то жилось («комфортабельно», но больно было смотреть, как тощал и хирел наш Мухомор на мёрзлой осоке. Она стала его единственным пропитанием. К своему коню — преданной и безропотной животине — мы относились с уважением и очень тревожились за его судьбу.

Первым не выдержал Попов.

— Жалко скотину, пропадёт. Из‑за нашей же глупости пропадёт, —вздыхал он, ворочаясь на своей постели.

Стали мы замечать, что самый пышный матрас в нашей хате, обладателем которого был, конечно же, Попов, начал катастрофически худеть. И однажды утром мы обнаружили, что Попов кряхтел и ворочался уже вовсе не на матрасе, а на полушубке.

— Куда же ты сенник свой подевал? — спросил я, догадываясь о случившемся.

— Куда надо, туда и подевал. Ты лежи себе, помалкивай.

Попов не отличался многословием, изъяснялся он туманно и неопределённо. Но на этот раз понять его было совсем не трудно: он скормил сено Мухомору.

В тот же день мы всей партией вытрясли свои матрасы в конюшне. Было нас человек двадцать, и получился довольно внушительный стожок несколько помятого, правда, но всё же сена.

Мухомор до тепла продержался, а мы с «комфортом» проворочались остаток зимы на полушубках.

 

ИМЕНИНЫ

Грибов и ягод на Колыме — вообразить невозможно.

Мне довелось продираться с вьючной лошадью по некрутому склону безымянной сопки. И в одном месте мы не по траве шли, не по ягелю, а по грибам. Под копытами лошади и под моими сапогами хрустели тугие, ядрёные белые грибы. Они могли бы украсить стол самого избалованного гурмана. И жалко было давить их, и обойти невозможно.

А ягода! В иных местах красные гроздья брусники разбросаны по ягелю с такой щедростью, что не понять, кто тут хозяин: брусника теснит ягель или ягель бедным родственником напрашивается в соседи к бруснике. Скажу только, что вместе они создавали причудливо–яркое панно из серебристо–серых, глянцевито–зелёных и багряно–холодных пятен.

А к июлю начиналась голубица — у нас её так называли, не голубикой. Целые долины чёрной нежной ягоды с дымно–сизым налётом.

Попов заставлял нас собирать грибы и ягоды. Все это он солил, мариновал, замачивал в подручной посуде и хранил до времени в натуральном холодильнике. Соорудить его в подстилавшей нашу землю вечной мерзлоте проще простого: выкопай неглубокую яму, выстели её зелёным мхом, сверху прикрой лапами кедрового стланика — и готов безотказный холодильник. На зиму соленья и маринады мы переносили в избу. В ней по углам, удалённым от железной печки, всегда держался иней.

Я не замечал на Колыме ни плесени, ни гнили. Во всяком случае наши припасы сохранялись всю зиму в отличном состоянии без всякой пастеризации.

Рассказываю я все это вот к чему. В сентябре наступало шестидесятилетие Попова. По тайному от него, сговору мы решили справить ему таёжные именины. Спирт у нас был, сахар водился. И наладили м$>1 что‑то вроде винно–ягодного завода. Производство было очень некрупных масштабов: тары оказалось маловато — нашлась одна трехлитровая банка и стеклянная четверть…

В нашей многотрудной и однообразной жизни подготовка к юбилею товарища стала длинным весёлым праздником.

Строжайше секретно мы набрали в четверть отборной брусники, а трехлитровую банку по ягодке наполнили немятой голубицей, затем в обеих посудинах обильно засыпали ягоды сахаром, для страховки залили спиртом и выставили в потаённом месте на солнцепёк.

И ведь получилось! Перебродила наша ягода на горячем северном солнце в превосходное таёжное вино.

В день своего рождения Попов решил угостить нас сибирскими пельменями. Не стану рассказывать, как мы топором секли оленье мясо, как добывали дикий чеснок для приправы, раскатывали тесто, лепили пельмени под руководством именинника. Скажу только, что очень растрогался старик, когда мы к его чудо–пельменям выставили две бутылки брусничного и голубичного вина.

Именины вышли на славу!

 

БЕЛАЯ ЗАПАДИНКА

Самое длинное на Колыме — зима. Самое желанное — лето. А на гранях между ними—короткие, но бурные и яркие весна и осень.

Своим чередом наступают времена года, но подкрадываются они как‑то незаметно, резких переходов между ними не чувствуется. Бывало, и вода полая схлынет, а потом снова в разгар мая такая понесёт пуржина, что люди выходят расчищать трассу, машины откапывать.

В давно минувшие времена все газеты печатали однажды красивое и трогательное сообщение: «В Крыму зацветает миндаль».

Читающая публика облегчённо вздыхала:

— Слава богу! На Руси наступила весна.

Для людей средней полосы весна прилетала на грачиных крыльях:

— Грачи прилетели!

Начиналась долгая пора со своими весёлыми признаками. Февральская капель и ледяные сосульки на крышах. Мартовские ночные заморозки. Земля, парующая в апреле. Медленное набухание почек. Зелёный май с пением соловьёв и буйной пахучей сиренью.

А на Колыме мы отмечали времена года снегом:

Снег лежит — зима.

Снег сходит — весна.

Снег сошёл — лето.

Снег ложится — осень.

Наступая на зиму, лето горячим языком слизывает снег от долин к вершинам сопок: внизу давно зеленеют лиственницы, а на сопках ещё долго полощутся белые снежные флаги.

А зима, наоборот, надвигается сверху вниз: долины ещё нарядно–зеленые и вишнёво–лимонные, а она уже нахлобучивает снежные шапки на макушки гор и оттуда мечет пригоршни снега все ниже и ниже, пока не завалит сугробами всю Колыму…

С вершины сопки, в граните которой мы искали оловянный камень, я приметил белую западинку, обрамлённую широкой рамой чёрных лиственниц.

Снежная западинка была очень красива — белым фарфоровым блюдцем лежала она на чёрной скатерти зимней тайги.

Каждое утро, отправляясь на работу, мы непременно чем‑нибудь отмечали белую западинку.

— Вот растает наше блюдечко — значит, и у нас наступит лето, — говорил я Попову. — Давай заметим, когда оно исчезнет.

Попов промолчал. А белая западинка не поддавалась времени. Сбежали с гор ручьи. Оттаяли снежные шапки на вершинах. Расправил члены и потянулся к небу стланик. Все признаки весны, а наша западинка как ни в чем не бывало лежит себе фарфоровым блюдцем, только теперь уже на зеленой скатерти, потому что лиственницы оделись в добротные зеленые шали.

— Вот ведь какая привередливая, не тает.

— А она и не растает, —сказал Попов. — Забой! Он маленько подтаял, только мы не видели, слежался и до нового снега выстоит. Хоть западинкой этой, а не уступает зима колымскому лету!

Зима, действительно не уступила, и мы перестали ждать, когда растает белая западинка. А время не ждало, не останавливаясь, бежало оно своей чередой. Наступил сентябрь. По–осеннему разрумянился берёзовый ёрник. Сначала робко, а потом все гуще и резче зажелтели лиственницы. Только наша западинка красовалась нетронутым фарфоровым блюдцем, но уже на золотой скатерти осенней тайги…

Утром, как обычно, глянул я на снежную западинку, а она не белая — вся золотой плёнкой покрылась.

— Или солнце осеннее с ней озорует?

Попов ухмыльнулся и резко ударил обухом топора по стволу лиственницы. Посыпался частый дождь жёлтых колючих иголок, они запорошили шапки, плечи.

— Так это иглопадом замело нашу западинку?

— А то чем же! Тайга! Она теперь всю землю, колымскую позолотит. — Попов, как всегда, давал мне предметный урок естествознания.

Так и не растаяла наша белая западинка, не дождались мы ни настоящей весны, ни полного лета. Только осень на короткое время позолотила снежное блюдечко, но вскоре наступившая зима замела свежим снегом и эту вольность колымской осени.

Наша белая западинка по–прежнему лежала на чёрной скатерти зимней тайги.

 

ПОКЛОНИТЕСЬ КОЛЫМСКОМУ СОЛНЦУ

Начальник разведочной партии, в которой я начинал работать геологом, был меломаном. Музыку он любил горячо, преданно и бескорыстно.

— Если бы я не родился убеждённым разведчиком, стал бы музыкантом, —говорил Александр Степанович, кашляя и с тревогой поглядывая на белый носовой платок, которым прикрывал рот.

— Вам бы, Александр Степанович, в Ялту, а вы в такую студёную глухомань приехали.

Он брезгливо морщился:

— Чехова туберкулёз и в Ялте доконал. Всю жизнь отдал я Северу. Здесь и схороните меня…

Александр Степанович нёс бремя своего тяжкого недуга с достоинством сильного человека: понимая свою обречённость, он прятал от нас тягостное смятение на самом дне души. Мы знали его всегда спокойным, уверенным, деятельным. Он приехал в тайгу, оставив университетскую кафедру, чтобы на месте, у золотых россыпей, утвердить или опровергнуть важную гипотезу.

Первым колымским разведчикам было невероятно трудно, и не только по суровости природных условий, но и по чисто профессиональным мотивам. В самой общей форме мы знали, что золото на Колыме есть. Но где оно закопано временем? Разведывали наугад: или найдём в заданном месте, или не найдём. Знания о крае постепенно полнились чётче прорисовывались признаки золотоносности. Александр Степанович, видимо, нащупал какие‑то закономерности. Если бы знать основания, по которым можно заранее сказать: здесь заведомо нет и не может быть, а там, возможно, есть — уже это предварительное знание вдвое увеличивало бы вероятность результатов поиска. Замечательная для геолога задача! Подтвердись предположения Александра Степановича—в наших руках оказался бы надёжный ключ к хитроумным колымским кладовым.

В те годы мы только–только осваивали Колыму. Чуть в сторону от намечавшейся трассы — и на карте белые пятна с неведомыми ключами, речушками, горными вершинами.

Страсть Александра Степановича к музыке сказывалась несколько неожиданным образом. В обширном районе нашей разведки появились речки Кармен, Аида, Русалка. Одна сопка оказалась Князем Игорем, другая — Евгением Онегиным. Ехидная высотка, к вершинам которой мы никак не могли подступиться, была названа Чародейкой.

Наша стоянка располагалась километрах в пятидесяти от горного управления. Изредка Александр Степанович отправлял кого‑нибудь из нас в центральный посёлок. Тогда не было ещё у нас ни вертолётов, ни порядочных раций, но геологические канцелярии уже действовали исправно. Наш начальник отправлял текущие донесения. Ему нужны были книги, реактивы, анализы сданных в лабораторию образцов.

Путешествия эти всегда были желанными. Центральный посёлок был для нас чем‑то вроде столицы для глубокого провинциала.

Вымыться в горячей бане, постричься у настоящего парикмахера, прочитать залпом целую пачку газет, наврать хорошеньким чертёжницам что‑нибудь о единоборстве с медведем, растревоженным в своей берлоге нашими взрывами… Путешествие сулило тьму удовольствий, и завоевать на него право было не так‑то легко: Александр Степанович отправлял в посёлок «лучших из лучших», справедливо считая эти пятидесятикилометровые вояжи по снежным просторам знаком своего особого расположения.

На этот раз счастливый жребий пал на меня.

Путешествовали мы на якутских лыжах. Это очень удобное средство для преодоления покрытых снегом горных увалов. Небольшие широкие планки с загнутыми носами обтягивались полосками оленьего меха. Грубые ворсинки его при подъёме на сопку ощетинивались, как занозы впивались в снег, и путник, не соскальзывая, легко преодолевал подъем. При спуске волоски складывались по ходу движения, и вы стремительно мчались к подножию сопки.

Я очень любил эти путешествия по белой пустыне. Вдруг ты оказываешься один в целом свете. Под недосягаемо высоким густо-синим небом стоит непроницаемая тишина. Молча горбится по склонам сопок приникший к земле и запорошённый снегами стланик. Сурово чернеют окоченевшие лиственницы. Вон опять пялит на солнце янтарные глаза нахохлившаяся сова. Только на мгновение вспыхнула огненным языком лисица, полыхнула и исчезла, будто её и не было. Вежливо расступается, давая тебе дорогу, стая непуганых куропаток. Вдруг — это всегда получается вдруг — разрывая насторожённую тишину, пронзительно закричит кедровка, отважная колымская труженица. Даже суровая стужа не отпугнёт её от родной тайги.

А в синем небе ярко светит февральское солнце. В воздухе ни пылинки, ни знака копоти, он чист и прозрачен. На пути к земле ничто не препятствует щедрому свету солнца. Только кристаллики льда, взвешенные в пространстве, поблёскивают радужными искорками. Безграничные снежные зеркала отражают солнечные лучи с такой слепящей силой, что приходится защищать глаза тёмными очками.

В оба конца путешествие отнимало три–четыре дня. На стоянке все с нетерпением ждут твоего возвращения: новости, интересная книга (её будут рвать друг у друга из рук!), письма с материка… Целый рюкзак радостей привёз ты своим товарищам.

— Вы посмотрите на себя, — улыбаясь, сказал мне Александр Степанович. — Можно подумать, что сейчас на дворе июль, а вы вернулись с Южного берега Крыма.

Зеркало у нас было, не удивляйтесь. Об этом позаботились хорошенькие чертёжницы в благодарность за бескорыстное враньё про медведей. Я глянул на себя и ахнул. Из зеркала смотрел, сверкая белками и зубами, очень похожий на меня негр.

— Вот что значит для здорового человека три дня на открытом воздухе, — с завистью вздохнул Александр Степанович. — Загорели вы здорово!

На зимнем колымском солнце все мы чернели. И дышалось в тайге легко и вольно. Аппетит у каждого разгорался зверский.

Вместе с нами Александр Степанович все дни проводил под открытым небом, но оставался, в отличие от нас, болезненно бледным. Загар не приставал к его худощавому лицу. Мы справедливо винили в этом его проклятую болезнь.

Но вот миновала зима. Мелькнуло короткое лето. Отполыхала яркая северная осень. Мы начали вторую зимовку. И стали мы замечать, что Александр Степанович перестал кашлять. Белый платок, который он постоянно держал комочком в руке, перекочевал в карман. Лицо его начало смуглеть. Он явно загорал. Мы боялись пока расспрашивать Александра Степановича о здоровье, но он уверенно, на глазах выздоравливал.

Колымское солнце, кристаллики льда в стерильном воздухе, ультрафиолетовые лучи, вкуснейшие куриные бульоны (куропатки же из куриной породы!) побеждали страшный недуг Александра Степановича. Он и сам знал, что выздоравливает. И дело у него ладилось, И всем нам стало как‑то легче дышать…

В конце мая, когда с крутых склонов Князя Игоря побежали шумные ручейки, а Кармен, Русалка и Аида наполнились весенними водами, Александр Степанович, за два года успешно завершивший своё исследование, сдал мне партию и улетел на материк здоровым человеком. Он иногда писал мне и неизменно заканчивал свои письма ласковой просьбой: «Поклонитесь колымскому солнцу!»

 

СКОРОСТНОЙ РЕЙС

Мы долго спорили о том, как назвать речку, у которой обосновались. Остроумие изменило нам, не хватало изобретательности. А ведь какие точные имена удавалось иногда давать таёжным речушкам: Змейка, Говорливая, Юла. Мне помнится речка, названная нами Девчонкой…

— Значит, на Безымянной будем работать, — подвёл Попов итог нашему громкому, но бесплодному спору.

Так было найдено имя неведомой речке. Осели мы на Безымянной прочно и для сообщения с другим берегом срубили и связали небольшой крепкий плот. На другом берегу мы нашли обширную сопку с горелым стлаником и собирали его в запас, на зиму.

Сначала мы перебирались через Безымянную на плоту с помощью длинного шеста, но речка была хотя и неширокой, но быстрой, и плот наш при путешествии туда и обратно сносило почти на километр, а если дул попутный течению ветер, то и дальше. Очередной заготовитель топлива кричал 505, мы без промедления откликались на зов товарища, зачаливали плот верёвкой и на манер репинских бурлаков, с нестройным пением «Дубинушки» тянули его вместе со стлаником к нашей таёжной хате.

Бурлачить нам в конце концов надоело, и мы превратили наш плот в паром с ручной тягой. В нашем снаряжении нашёлся металлический тросик, необходимый разведчикам для проходки глубоких шурфов: поднимать воротком бадью с грунтом. Мы перекинули тросик через Безымянную, потуже натянули и с его помощью благополучно передвигали плот с берега на берег прямо против своего жилья.

Все мы научились виртуозно управлять своим плотом и вертели им, как хотели. Но вскоре наш верный плот перешёл в собственность одного якутского селения. И вот при каких обстоятельствах.

Я получил приказание в определённый день в одиннадцать ноль-ноль явиться к начальнику управления. Приказать легко — самолёт сбросил нам тюк с почтой и улетел. Но как выполнить приказ, если он получен за день до срока, а до управления больше ста вёрст и никаких дорог?

— Задача… — посочувствовал мне Попов. —И не являться тебе нельзя: время‑то какое…

Время было суровое, военное. Явиться я обязан был, и непременно к сроку.

— На плоту и спускайся по Безымянной до якутского стана, а там лошадь наймёшь. Иначе не успеешь.

Рискованно, но другого выхода не предвиделось. Через тайгу, по мхам и сопкам проплутаешь неделю. В конце концов — не я первый, не я последний. Первые северные геологи преодолевали на плотах даже колымские пороги. Безымянная, что ж, быстрая, но смирная, в общем‑то, река. Нужно было только плот несколько переоборудовать.

В те поры был у нас в партии великий рукодельник — дядя Фома. Он все умел. Даже в шерстяных варежках на гармони играл в лютый мороз… Вот вспомнил я сейчас дядю Фому. Росточком он был маленький, зубы у него цинга съела, лысый, крупноголовый. Большой отполированной головой своей он мне Сезанна напоминал… И щемящая, грусть подступила к сердцу. Хороший человек! Как много такие люди, как дядя Фома или Попов, значили в моей жизни! Под их влиянием — а влиять они никогда ни на кого не старались — душа выпрямлялась, — опрятнее становилась…

Пока наш дядя Фома с Поповым прилаживали к плоту кормовое весло (гребь, как они его называли), я не мешкая снарядился в дальнюю дорогу. Снаряжение несложное: топор, ружьё, спички, мешок с едой. Все это мы укутали в брезент и хорошо приторочили к плоту.

Провожать меня вышла вся партия, но за первым же поворотом я потерял товарищей из виду и остался один на стремнине таёжной реки.

Плот хорошо слушался греби, и управлять им было легко. Двигался он очень быстро. Мне кажется, что хорошо натренированный бегун отстал бы от меня уже на первых километрах. Мелькали живописные берега Безымянной: зелёный тальник у самого берега, голые глыбы серого гранита по крутым склонам сопок, хмуро молчавшие лиственницы, весёлый, пушистый стланик.

Сначала мне было не до красот природы. Безымянная, капризно извиваясь, пробивала себе в тайге трудную дорогу, и я ни на минуту не выпускал из рук греби. Постепенно приноровился к ритму движения и смотрел на быстро меняющиеся картины с профессиональным интересом разведчика, как бы листая живые страницы учебника геологии. Я увидел, что массивы серого гранита расчленены трещинами на причудливые угловатые глыбы. Даже гранит обречён, даже он не в силах противостоять времени: все шире эти трещины будет раздвигать замерзающая в них вода, все глубже и глуше будет гудеть в них ветер, крепко вцепятся в гранитную поверхность лишайники… Начиналась несколько приподнятая долина какой‑то древней речки, давно исчезнувшей с лица земли. На ярком солнце расплавленным серебром вспыхнуло зеркало большого ледяного поля: нерастаявшая наледь. Высоко взбиралась зимой наша Безымянная!

А плот не останавливается. Подгоняемый попутным ветром, он скользит по реке быстрее её течения. Что я для этого ветра? Парус! Плечи мои мешают его вольному размаху, и он сердито толкает меня вместе с плотом, ускоряя наше движение… Под шапкой галечника голубеет гигантским топазом многометровая толща материкового льда. Сколько он томится под своей галечной шапкой? По нашим людским понятиям — вечность: со времён ледниковой поры! Зелёный распадок прошивает шёлковой серой лентой резвая речушка — младшая сестра нашей Безымянной. У неё тоже пока нет русского имени, и мне хочется назвать её Капризницей… Ярко–жёлтый глинистый обрыв сплошь просверлён небольшими круглыми отверстиями. Я не успеваю разглядеть их как следует, и, когда уже исчезла продырявленная кем‑то стена, мелькнула догадка: колония стрижей. Бедные птахи! Куда вас забросила судьбина?

Слева, у самого берега Безымянной, густо зачернели невысокие слоистые обнажения. Запомнить место! Здесь возможны выходы каменного угля… Впереди крутой поворот. Пологим мысом — словно отдыхающий медведь уткнул морду в лапы — на Безымянную надвинулась сопка. Удваиваю внимание, намереваясь с ходу обогнуть этого медведя. Но вдруг мой послушный плот строптиво развернулся, пере-стал слушаться греби. Меня понесло обратно. В каком‑то месте взбунтовавшийся плот снова повернул к медведю.

Суводь!

Ударяясь о мыс, река колесит здесь обширной водовертью. Думать некогда. Резким движением кладу гребь налево, плот прижался к противоположному берегу, и я стремглав обхожу коварного медведя.

Колымские речки, пропиливающие себе русла в твёрдых горных породах, обычно порожисты. Безымянная, слава богу, пока была милостивой. Но не успел я отблагодарить бога, как впереди глухо зарокотала сердитая белопенная кипень. Я ничего не мог изменить в том, что мне предстояло испытать, только крепко ухватился за гребь и поднял над водой рулевую лопасть, чтобы она не разлетелась в щепки, зацепившись за валуны. Со скоростью «Красной стрелы» плот нёсся к порогу. Вот он мгновенно спрыгнул с ревущего буруна, резко крутанулся в не слишком, впрочем, сильном водовороте… и я снова оказался на быстрой глади Безымянной. К счастью, больше порогов мне не встречалось.

В напряжённом внимании, в непрерывной смене впечатлений время бежало незаметно. Корда я увидел рубленые избы якутского становища, мне казалось, что я только что оставил своих товарищей, а плыл я уже часов шесть.

У якутов я нашёл лошадь и попутчиков, а перед тем как точно в назначенное время явиться пред светлые очи начальника, успел даже побриться.

 

ЗА ТЕКУЧИМ ПЕРЕВАЛОМ

За удачную работу горное управление премировало нашу разведочную партию… коровой. Её купили в далёком якутском колхозе и доставили к нашей стоянке больше чем за сотню километров. Корова была местной породы, давала три литра молока в день и традиционно называлась Бурёнкой. Мы поместили её в конюшне вместе в другим нашим мучеником — Мухомором.

И вот — кто бы мог подумать! — наша мирная Бурёнка, видимо, почуяв весну, взбунтовалась и убежала. А может быть, не убежала, а просто ушла в тайгу, и её задрал какой‑нибудь бездомный медведь? Но Попов был почему‑то глубоко убеждён, что наша корова «не иначе как к своим якутам ушла обратно». Он предлагал вести поиски именно в направлении якутского колхоза. Мало верилось в успех этого предприятия. Но и мне вряд ли поверили бы, что подотчётная корова «просто пропала», я вынужден был—так сказать, по долгу службы — пуститься на поиски.

Нужно, впрочем, сознаться, что не только пропавшая Бурёнка толкнула меня в это фантастическое путешествие, совершенно бессмысленное с житейской течки зрения. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы убедиться в этом.

До якутского колхоза, куда, по уверению Попова, отправилась Бурёнка, было километров сто пятьдесят. Из них, по крайней мере, сто двадцать пять идти таёжной тропой, правда, хорошо утоптанной и многократно хожевной. Этой тропой привели и Бурёнку. Остальные двадцать пять километров—хорошей автомобильной трассой. Если же двигаться напрямик к трассе, расстояние сократится почти наполовину.

Корова могла уйти только тропой: другого пути она не знала. А я мог отправиться и напрямую, обогнать корову и перехватить её по дороге. Правда, мне нужно было при этом преодолеть знаменитый Текучий перевал. Знаменит он был прежде всего тем, что мало кому удавалось его преодолеть. Но это больше всего и прельщало меня. За перевалом был кусок русской земли, на которую ещё не ступала нога человека. Не судите меня за то, что мне очень хотелось сделать это первым. Я геолог, и было мне в то время только двадцать шесть лет!..

Пока я раздумывал над тем, что же делать с пропавшей коровой, сомнения мои разрешила радиограмма из горного управления. Разведка наша подходила к концу. Мне поручалось обследовать местность для устройства новой поисковой базы. Предположительные координаты этой базы совпадали в одном труднодоступном месте с той «прямой» дорогой, преодолев которую я и намеревался перехватить Бурёнку на автомобильной трассе.

Путешествие предстояло трудное, но я даже обрадовался полученной радиограмме. Видимо, влечение ко всему новому, неизведанному на земле составляет главную черту характера каждого разведчика. Со всей серьёзностью я начал готовиться к путешествию по нехоженым местам.

Итак, я решил отправиться на поиски пропавшей коровы по прямой дороге. Это можно было осуществить только на лошади или на лыжах. Оба способа — одинаково неудобны. Снег уже почти стаял, а в тех местах, где ещё сохранился, был сильно нагрет солнцем, потемнел, стал колючим и ломким, днём таял, а ночью замерзал и покрывался коркой, по которой можно было двигаться на лыжах только с величайшей осторожностью.

Нет, лыжи решительно не годились!

Но и Мухомор как средство передвижения не представлял собой ценности, хотя имел свои преимущества — например, на него можно было погрузить снаряжение, оружие и запасы продуктов.

Я надел поверх оленьих чулок большие болотные сапоги. Они застёгивались на бедре ремешком. При случае в них можно перейти ручей метровой глубины. Стёганые ватные брюки, меховая безрукавка, лёгкая телогрейка, шапка и меховые рукавицы с крагами составляли остальную часть моего дорожного костюма. Взял я с собой большое байковое одеяло. Уложил в непромокаемый чехол финский нож, топорик, винчестер, бинокль и компас. На пропитание —мешочек муки, килограмм лярду в железной банке и килограмм сахару. Для Мухомора был необходим мешок овса — нагрузка довольно большая. Наконец— сумка с записной книжкой, картой, документами. Мой весовой лимит был с избытком исчерпан, а надо взять ещё верёвку, котелок, спички… Для спичек предназначалась специальная бутылочка с притёртой пробкой.

Но вот все уложено. Я был такой же рабочей силой, как и Мухомор, и часть груза взвалил на себя.

Мы вышли на рассвете. Розовое майское утро было морозным, тихим И ЯСНЫМ.

Попов пожелал нам доброго пути:

— Ну, ни пера тебе, ни пуху!

Мне очень хотелось обнять старого друга, но суровый старик только крепко пожал мне руку и, не сказав больше ни слова, ушёл в избу.

По морозцу шагалось легко и приятно. Но когда взошло солнце, стало жарко. Майское солнце даже на Дальнем Севере греет хорошо. Земля оттаяла. С сопок побежали ручьи. Идти становилось все труднее. Я сбросил телогрейку, рукавицы, шапку и взвалил все это на бедного Мухомора. Он шагал осторожно, но бодро. Мы торопились к берегу Нерелеха. Время подошло критическое — Нерелех мог уже вскрыться.

Заметно усилилась жара. Становилось душно — верный признак надвигающегося дождя. Значит, нужно было торопиться! Если Нерелех ещё не вскрылся, то тёплый весенний дождь обязательно ускорит ледолом, и путешествие наше осложнится до крайности.

Дорога шла вдоль крутого каменного обрыва, за склоны которого крепко цеплялся кедровый стланик. На нашем пути было много так называемых «пещер выветривания». Одна из них вместила меня и Мухомора. Я расседлал его, повесил на морду торбу с овсом и пошёл за дровами. Охапку сухого кедрового стланика принёс в тот момент, когда на землю упали первые капли тёплого весеннего дождя. Голубое небо затянули сплошные серые тучи, и полил дождь — обильный, затяжной, без молнии и грома. Стало пасмурно, как осенним вечером. Сухие смолистые ветви кедрового стланика загорелись легко и жарко. Мы были хорошо защищены от дождя каменной нишей. Дождь не причинил ни мне, ни Мухомору никаких неприятностей, если не считать бесцельного ожидания, в то время как мы не могли терять ни минуты.

Ничего не оставалось делать — я принялся за обед. Мы готовили в таких случаях блюдо, которое почему‑то называлось «канад–ской кашей». Рецепта на это блюдо вы не найдёте ни в одной кулинарной книге мира ((включая и канадскую литературу по этому вопросу.) Он очень прост: две–три ложки муки поджариваются в сале на крышке от котелка. Это очень важно отметить, потому что вряд ли у вас будет с собой в дороге чугунная сковородка. Затем все это тщательно размешивается в литре воды и кипятится. Получается мучная каша. Положите в эту кашу достаточное количество сахара — и готово блюдо, питательное и совсем простое в изготовлении. Должен, впрочем, честно признаться, что не каждый способен питаться этим кулинарным шедевром.

Перед закатом солнца дождь утих. Две близкие и яркие радуги охватили землю.

Ехать на ночь глядя по каменистой осыпи и грязи было по меньшей мере рискованно. Дело в том, что кости животных на Севере, видимо, ввиду определённого состава пищи, становятся очень хрупкими. Мухомор мог легко оступиться и сломать себе ногу. Я решил заночевать в пещере.

На другой день часам к двум пополудни мы подошли к берегу Нерелеха. Широкая пологая сопка загораживала реку, и до последнего момента не было ясно, вскрылся Нерелех или нет. Только когда мы поднялись на сопку, стало видно, что мы опоздали, по крайней мере, на три дня: перед нами расстилалась река хотя и не широкая, относительно спокойная, но полая и, уж конечно, совершенно непереходимая…

Километрах в десяти от этого места вверх по Нерелеху, на противоположном берегу, находилась база гидрологов. Они соорудили там висячий мост. Может быть, он цел? Мы пошли вдоль берега и только поздно вечером добрались до цели. Но тут нас ждало новое разочарование: гидрологи, боясь половодья, разобрали своё висячее сооружение.

Положение казалось безвыходным. Мы прошли вдоль берега ещё с километр без всякой цели. Осторожно шагал безропотный Мухомор. Возвращаться на свою разведку я не мог. Попов засмеёт! И я решил форсировать Нерелех вплавь. Рискованно, конечно, но другого выхода не оставалось.

— Ну что ж, Мухомор, поплывём? Не назад же возвращаться Попову на потеху?!

Мухомор остановился, повернув ко мне добрую старую морду. Укрепил я наше снаряжение на вьючном седле повыше, привязал к седлу конец верёвки и толкнул Мухомора к воде. Он обернулся, как бы спрашивая: «В своём ли ты уме, хозяин?» Я похлопал его по крупу и настойчиво толкнул ещё раз. Мухомор покорно шагнул в воду, сразу провалился по самую шею и поплыл к противоположному берегу. Сильное течение быстро сносило его в сторону. Я поч–ти бежал по берегу, разматывая верёвку. К счастью, Нерелех неширок, и Мухомор скоро выбрался на берег. Я слегка натянул верёвку и крикнул:

— Пошёл!

Мухомор двинулся дальше от берега, а я, — как был в сапогах и телогрейке, вошёл в воду и тут же потерял дно. Одежда не могла сразу намокнуть, но ощущение при мысли, что, может быть, это моё последнее купание, было не из приятных. А утонуть здесь проще простого! И если бы не сообразительность Мухомора, не видеть бы мне никогда нашей Бурёнки. Мухомор бодро шагал и шагал от берега, и я не успел ещё оценить как следует серьёзности своего положения, как почувствовал под ногами дно. Не останавливаясь, свёртывая на ходу верёвку в кольца, я побежал за Мухомором. Умное животное уверенно двигалось к избушке гидрологов. Они приняли меня, как желанного гостя. Стянули с меня сапоги, раскалили докрасна железную печку, напоили вкусным, а главное, очень горячим чаем. Я не помню, как свалился в постель и тотчас уснул.

Проснулся часов в девять утра. Хозяева мои ушли на работу. В доме остался только Никитич — друг, сверстник и земляк нашего Попова. Он помог мне снарядить Мухомора и пожелал удачи:

— Старайся, конечно, сынок! Может, действительно ушла твоя корова к якутам? Куда же ей уходить больше, там у неё дом родной!

До обеда мы двигались без приключений и часам к двум подошли вплотную к крутой каменной гряде, сплошь усеянной некрупной каменной россыпью. Гряда была невысокой — сто пятьдесят–двести метров, но камни уходили из‑под йог и подниматься к вершине было тяжело и опасно, а с Мухомором почти невозможно: бедное животное жалко перебирало ногами, сползало и падало, царапая до крови свои старые ноги…

Я решил пуститься в объезд. Может быть, по ближайшему распадку нам удастся перебраться, через эту гряду? Мы повернули на северо–запад и пошли вдоль самого основания сопки. Но ближайший распадок превратился в бурный и стремительный поток. Поворачивать назад и двигаться на юго–восток не было смысла: горные ручьи одинаково. непроходимы как на северо–западе, так и на юго–востоке, да и время близилось к ночи. Нужно было устраиваться на ночлег.

Однако покой наш нарушило одно неожиданное обстоятельство. Я давно уже заметил, что мой всегда спокойный Мухомор явно нервничает и пугливо жмётся ко мне. Я подумал, что он боится наступающей темноты, и заторопился к намеченному месту. Около корявой лиственницы, уродливо раздвоившейся на высоте двух человеческих ростов, я остановился и стал рассёдлывать Му–хомора. Вдруг он резко, всем корпусом шарахнулся в мою сторону. Я упал, проклиная незадачливую скотину. Мухомор дрожал всем своим старым телом, кося глазом в сторону чёрных кустов. Я посмотрел в ту же сторону, и, признаюсь, по спине у меня пошли мурашки, и стало жарко, несмотря на вечернюю прохладу: в нескольких метрах сидел волк и смотрел на нас внимательным, настойчивым взглядом…

Неприятно вспоминать об этом, но расскажу все честно. Мухомор пугливо жался к дереву, явно не рассчитывая на мою защиту. А я стремительно взобрался на его спину, встал на седло с ловкостью кавказского джигита и в следующее мгновение уже сидел в ухватообразной развилине дерева. И вот тут мне стало по–настоящему стыдно. Парень с винчестером за плечами испугался весной сытого волка. Первой моей мыслью было выстрелить в зверя. Однако я решил, что для волка это слишком большая честь, и скатился с дерева с намерением отогнать незваного гостя палкой. Но волк, подобрав хвост, спокойно ушёл в кусты и скрылся в тайге. Мухомор успокоился, значит, волк ушёл окончательно.

Надо сказать, что до сих пор я видел только чучела волков в краеведческом музее в Магадане, но никогда не встречал этих зверей в глухой тайге.

Видимо, где‑то близко находились оленьи пастбища якутских колхозов, ведь волки и боятся людей, и всегда жмутся к человеческому жилью. Так что эта неприятная встреча была вместе с тем и хорошим предзнаменованием.

А вечер никак не хотел потухать. Странный вечер! Небо ультрамаринового цвета казалось необычайно далёким. Между дымчато–серыми облаками виднелся белесый (серебристый, говорят в таких случаях поэты) диск луны.

Как‑то внезапно подкралась ночь. На небе стало даже, пожалуй, светлее, чем вечером. И облака светлее. А звезды едва проступали. Такими их видишь днём из очень глубокого шурфа…

Странная серебристо–голубая ночь! Так я и уснул с впечатлением чего‑то фантастического.

На рассвете, накормив Мухомора, подкрепившись «канадской кашей», снова пошёл на штурм зыбкого, уходящего из‑под ног перевала. Не зря его, проклятого, прозвали Текучим!

Мне показалось, что у распадка, где мы заночевали, подъем был не таким крутым. Мы с Мухомором пошли вдоль гряды, поднимаясь на сопку под очень небольшим углом. За ночь каменная осыпь обледенела, смёрзлась. Стало скользко, зато камни почти не уходили из‑под ног. Медленно и осторожно мы начали подъем. Я шёл впереди, держа уздечку, Мухомор — следом. Иногда приходилось ползти на коленях. Я готов был вцепиться зубами в эти обледене–лые обломки гранита, лишь бьг перевалить через них. Мной овладел ещё и чисто спортивный интерес, я напрягал все силы. Сверх ожиданий, Мухомор плёлся за мной, почти не оступаясь, медленно и сосредоточенно.

Мы прошли по горизонтали километра два, но поднялись вверх не больше чем на сотню метров. Это уже достижение: две трети горы!

В тёплой телогрейке и стёганых штанах было очень жарко. Сильно припекало солнце. Мы поднимались все выше, метр за метром,, падая и оступаясь, усталые, но непреклонные.

Длинной петлёй, похожей на параболу, мы прошли около пяти километров и поднялись за это время на какие‑нибудь полторы сотни метров.

Взобравшись на вершину сопки, я дал себе слово никогда больше не путешествовать по Колыме короткими путями. Но отступать было> уже поздно. Нужно думать о спуске.

Юго–восточный склон сопки оказался пологим. Кое–где лежал ещё не спаявший снег. Местами виднелись густые заросли кустов берёзы и кедрового стланика. Дальше, насколько хватал глаз, расстилалась холмистая долина. Справа чёрной стеной стояла тайга.

Я пытался ориентироваться по карте, но ничего не узнавал. Когда в прошлом году мы снимали этот участок с аэроплана, он казался совсем другим. Холмистая гряда, как дамба, разделяла огромные поля заболоченной низины. По этой гряде мы должны были выбраться к трассе. Но её‑то как раз и не было видно даже в сильный полевой бинокль. Наверное, я слишком отклонился от намеченного пути, блуждая по берегу Нерелеха и петляя по северо–западному склону Текучего перевала…

Отдохнув, мы начали спуск. Идти по сплошным зарослям берёзовых кустов очень трудно. Мы еле продирались сквозь тесно переплетённые ветки. Если бы не высокие болотные сапоги, уже на первой сотне метров от моей одежды остались бы одни клочья.

Следом за мной осторожно шагал Мухомор, высоко поднимая, худые ноги. Временами мы проваливались в небольшие овражки и расселины, прикрытые подтаявшим снегом.

Спуск оказался не длиннее пятисот метров, но преодолели мы его не меньше чем за три часа.

Заросли берёзы сменились чащей кедрового стланика. Но это. было уже внизу, у подошвы. Дело двигалось к вечеру. В стланике можно было и заночевать.

К ночи погода резко ухудшилась. Заметно похолодало: Небо затянуло белыми снежными тучами. Я нарубил мягких веток стланика^ сделал себе пышную постель, закутался в байковое одеяло и заснул под невысоким шатром кедрового стланика.

Устал я за день смертельно, спал как убитый и проснулся при очень странных обстоятельствах. Было совершенно темно. Потянуло повернуться на другой бок и заснуть хотя бы до рассвета, но спать совершенно не хотелось. Сбросив одеяло, я собрался было сесть, но, оказалось, сделать это не так‑то просто. Надо мной навис какой‑то упругий холодный свод, что‑то больно царапнуло по лицу. Ложился спать у кедрового стланика, под открытым небом, а проснулся в какой‑то тёмной ловушке. Лёжа на спине, я ощупал холодные своды своей темницы и решил, что завален снегом. В том, что в середине мая намело сугробы снега, не было ничего удивительного. Здесь это обычное явление. Уже с вечера было ясно, что ночью выпадет снег. Но почему он так любезно прикрыл меня толстым и тёплым слоем? Мелькнула догадка: вероятно, снег завалил меня целиком, а потом оттаял вокруг, и я оказался в просторном и теплом снежном мешке. Но для мешка моё убежище оказалось слишком просторным. Я мог сидеть, разводил руки, двигал ногами… Чертовщина какая‑то. Кто‑то накрыл меня достаточно плотным каркасом, а снег лёг поверх него толстым слоем, и я оказался в теплом и надёжном убежище. Я встал на четвереньки и упёрся в Свод спиной. Он легко подался, и я очутился на свободе, стоя по пояс в снегу. Но куда же делся стланик? Неужели снег выпал таким могучим слоем? Этого не могло быть! Ведь стланик — не кустик берёзы. Его ветви поднимаются на семь-десять метров и достигают в диаметре двенадцати–пятнадцати сантиметров. Десятиметровый снег не выпадает здесь даже в самые снежные зимы, да ещё за одну ночь. Но ведь стланик исчез? Значит, он все‑таки лежал под снегом. И тут мне все стало ясно. Кедровый стланик чувствует холод лучше всякого термометра. Холодной ночью стланик, около которого я расположился на ночь, приник к земле. Его ветви распростёрли надо мной оригинальный каркас, утеплённый толстым слоем снега, и создали такое тёплое и уютное гнездо.

Я выбрался из путаницы ветвей. Вокруг расстилалось безбрежное белое пространство. Природа словно умылась. Мухомор стоит на том же месте, где был стреножен с вечера, с торбой на морде, мирный, сонный. Доброе животное уже ничему не удивлялось.

По расчётам мы должны были быть уже на месте, в колхозе. Сам я мог продержаться ещё дней десять. Сложнее было с Мухомором. Даже если кормить его совсем экономно, впроголодь, и тогда корма ему хватит только на два дня. На подножный корм надежда плохая — .ягель Мухомор не ел, а съедобных трав мы почти не встречали. Нужно было спешить.

Я расчистил для костра просторную площадку вокруг гнёзда кедрового стланика. Освобождённые от снега и согретые тёплым майским солнцем ветви стланика снова потянулись вверх.

Развести костёр оказалось не так просто. Спички в кармане окончательно и безнадёжно отсырели. Воспользоваться моим непромокаемым запасом из стеклянной бутылочки я тоже не мог. Дело в том, что для воспламенения спички нужно чиркнуть её о достаточно нагретую чурку. Проще всего для этого взять две сухие палки, расположить их крестообразно и нагреть быстрым трением. К несчастью, не нашлось ни одной сухой палки. Я собрал вокруг открытого куста достаточно много веток, но все они отсырели от снега. Хорошо, что я запасся испытанным «огневым резервом». Простенький опыт! Он поразил меня ещё в институте, когда мы проходили химическую практику. Если кусочки марганцовки завернуть в вату, смоченную глицерином, вата через некоторое время воспламенится. Этой своеобразной спичкой я и воспользовался. В одном кармане в плоской металлической коробке я хранил кусок ваты, смоченной глицерином, в другом — в плотной промасленной бумажке — щепотку мелких кристалликов марганца. Крошечная пирамидка из самых тоненьких веточек стланика легко загорелась от самовоспламеняющейся ваты. Через полчаса пылал жаркий костёр.

Позавтракав «канадской кашей», я напился чаю. Но что же все-таки делать? Все возможные ориентиры скрыты под снегом. Правда, он стремительно таял… Но это было, пожалуй, ещё хуже. И без того заболоченная местность увлажнялась ещё больше, становилась непроходимой, а кое–где просто опасной: можно попасть со своим Мухомором в какую‑нибудь вязкую трясину, прикрытую красноватыми мхами, и без следа исчезнуть с лица земли.

Решаю двигаться на юго–запад, к опушке черневшего там леса. Если лес — значит, и твёрдая почва, рассудил я. Ведь не может же лес расти на болоте. И я… ошибся.

С большой осторожностью, не сходя с пригорка, мы с Мухомором приблизились к опушке леса. Он состоял из редких и некрупных лиственниц, узловатых и корявых, какими обычно бывают деревья в редколесье на заболоченной местности. Мы понуро брели по вязкой и мшистой почве. Следы наших ног чётко отпечатывались в мокром грунте и сейчас же заполнялись водой. Местами вода хлюпала под ногами.

Свернули вправо, в лес, рассчитывая выбраться на более сухую и твёрдую почву. Деревья становились крупнее, росли более часто, стволы лиственниц выпрямлялись и хорошели, но почва оставалась влажной и зыбкой. Было похоже на то, что лес рос по сплошному болоту, только слегка затянутому сверху почвой, образовавшейся из сгнивших мхов. Мощная корневая система лиственниц распростёрлась почти по поверхности. Крупные деревья стояли очень неустойчиво. Временами казалось, что они пляшут, как пьяные мужики. Это изгибалась почва под тяжестью наших шагов. Сколько же могла наработать в таком лесу хорошая буря!

Между тем почва становилась устойчивее. Мы поднялись на сопку. Теперь уже окончательно стало ясно, что мы сбились с дороги. Далеко внизу зеленела просторная долина. Возникала и пропадала на поворотах лента какой‑то незнакомой мне речки. Должно быть, она текла параллельно Нерелеху по эту сторону перевала. Р&з есть речка с такой зеленой долиной, значит, где‑нибудь около неё должны жить и люди. Решил пробиваться к речке.

Набросал карту местности, засёк по компасу направление своего маршрута и начал осторожно и медленно спускаться. Почва под ногами оставалась устойчивой и спокойной, двигались мы легко, пока дорогу не преградила небольшая седловина, покрытая снегом. Похоже, что здесь произошёл обвал. Всюду торчали корни нависших над обрывом лиственниц. Я решил разведать эту седловину, срубил дерево молодой лиственницы, обтесал его, заострил и с таким шестом спустился на снег. Он оказался достаточно плотным и подо мной не проваливался… Шаг за шагом продвигался я вперёд и наконец уверился (в том, что снег плотен и раз меня держит надёжно, то Мухомора с его четырьмя точками опоры удержит тем более. Подсчитывая преимущества Мухомора с точки зрения законов земного тяготения, я вдруг безнадёжно провалился в свой надёжный снег. Инстинктивно развернул горизонтально шест, и это спасло меня. Я провалился по самые плечи и держался только за шест. Ноги болтались в пустоте. Снег прикрывал что‑то очень глубокое. Некоторое время я висел так, размышляя о том, как выйти из этого глупого положения. Сейчас вспоминаю об этом с улыбкой, но тогда мне было не до смеха.

Неосторожным движением я мог обрушить глыбы снега, более чем достаточные для того, чтобы похоронить и надёжно законсервировать себя на удивление геологам будущего. Но висеть неизвестно над чем, держась за очень ненадёжный шест, было тоже неинтересно. В этих обстоятельствах я ещё раз убедился, что в жизни всякое дело годится. В институте я увлекался альпинизмом и снарядной гимнастикой. Мой шест являл собой некоторое подобие турника. Нужно было подтянуться и выжать себя двумя руками. Приём несложный, если на вас спортивные туфли, шёлковая майка и тонкие белые брюки. Но если болотные сапоги… Уверяю вас, что гимнастический номер, который я проделал, был дьявольски труден, и мне следовало бы присвоить звание чемпиона. К сожалению, а может быть, к счастью, единственным свидетелем этого головоломного упражнения был мой верный Мухомор.

Выбравшись наконец на поверхность, я лёг на край ямы и заглянул на дно. На глубине двух с половиной — трёх метров журчала и темнела вода. Буйный ливень и дружное таяние снегов когда‑то превратили этот мирный ключ в бешеный поток неодолимой силы. Он подмыл берега, обрушил деревья. А когда вода спала, ключ оказался пв–крытым решёткой поваленных лиственниц, на которых долго удерживался плотный, слежавшийся снег.

Вести Мухомора по этому зыбкому мосту рискованно, достаточно того, что провалился я сам.

Мы пошли вдоль ручья, надеясь таким образом добраться до реки. Ключ был, несомненно, одним из её притоков.

Чем дальше мы двигались, тем круче становился обрыв. Белая полоса снега виднелась теперь где‑то далеко внизу. На обрыве пласты земли выходили наружу. Я решил обследовать это обнажение пород. Ведь чтобы разведать такую толщу в обычных условиях, нужно было бы пробить шурф глубиною семьдесят—семьдесят пять метров. А тут сама природа предоставила мне возможность заглянуть в её недра.

То, что мы делали, когда были молоды, сегодня нам кажется мальчишеским безрассудством. Но как бы мне хотелось ещё раз вернуться к своим двадцати шести годам, чтобы ещё раз проделать всю эту безрассудную дорогу в поисках пропавшей коровы…

Обрыв был очень крутой, если не сказать отвесный. Я укрепил один конец верёвки за ствол лиственницы, стоявшей у обрыва, а другим концом крепко подпоясался. Упираясь ногами в стену обрыва и перебирая в руках верёвку, стал медленно спускаться вниз.

Может быть, кроме большого риска и щекотания нервов, это обследование не сулило мне ничего интересного. Тонкий слой коричневатой почвы, обломки гранита, затем снова сероватый гранит и гранит, на изломах которого чёрными точками поблёскивала слюда. Спускался я осторожно, поверхность остро наклонённой гранитной стены была шероховатой, нога не скользила. Но неожиданно она все‑таки скользнула по чему‑то гладкому, как будто отполированному. Я больно ударился о каменную стену и едва не выпустил из рук верёвку. «Линза льда! —мелькнуло у меня в голове. —Будь она неладна!» Упираясь коленями в гранит, я спустился ещё на полтора–два метра и обомлел от неожиданной радости: моя нога скользнула по отполированной поверхности чёрных, как диезные клавиши рояля, и правильно огранённых кристаллов. Мощная жила руды на металл, который мы так настойчиво и не особенно удачно искали шурфами в россыпях, выклинивалась здесь по серому граниту. Могучим треугольником руда уходила вправо — вверх и влево — вниз.

Никаких сомнений быть не могло! Мои поиски пропавшей коровы увенчались блестящим успехом…

* * *

Может быть, вам когда‑нибудь придётся побывать в верховьях Колымы, в том самом месте, где эта холодная река, пробиваясь по узким каменистым долинам, отделяет Колымский хребет от хребта Черского. Может быть, пробираясь по берегу Колымы, в южных; отрогах хребта, вы сделаете привал у студёного ключа с очень домашним названием — Бурёнкин ключ! Это идиллическое название мало соответствует суровости окружающего ландшафта и дано такому своенравному ключу в память о злополучных поисках Бурёнки. Теперь здесь расположено три рудника. Они так и называются: Первый Коровий, Второй Коровий, Третий Коровий. Горняки знают историю этих курьёзных названий и до сих пор вспоминают с улыбкой о нашей Бурёнке.

Кстати говоря, когда я вернулся на свою базу, чтобы радировать горному управлению о своей находке, Бурёнка ждала меня дома. Худая, голодная, ободранная, она прибрела из тайги на третий день после того, как я отправился на её поиски…

 

ВАНЬКА–ВСТАНЬКА

Вся моя жизнь связана с поисками золота. И я хорошо знаю, какие причудливые находки бывают у геологов–разведчиков.

В песках прииска, носящего имя учителя всех колымских геологов— Билибина, однажды нашли или, как говорят у нас, «подняли» «Золотую ладонь» в 2 килограмма 30 граммов. Добрая ладонь!

На прииске Анюйском найдено «Сердце Кащея». Оно невелико — всего 110 граммов. Но форма самородка забавна: человеческое сердечко, из которого выползает золотая змейка.

Недавно на Чукотке подняли «Золотую тарелку» весом 4 килограмма 825 граммов. Редкая удача даже для этих мест.

Находят золото и прямо на колымских дорогах. Эти самородки «подбрасывают» самосвалы из балластных карьеров. Иные счастливые охотники находили самородки золота в зобах и желудках дичи.

Все это, конечно, редчайшие происшествия, счастье, случайности, но такие, за которыми отчётливо проступает бесспорная закономерность: колымская земля, а теперь вот новый её район — Чукотка, — была, есть и ещё долгое время, я думаю, останется местом, разведывать которое предстоит ещё не одному поколению геологов…

Поднимал и я самородки, хотя очень редко. Зато за годы таёжных скитаний собрал тьму всяческих лесных диковин. Об одной из них хочу рассказать.

Партия наша шурфовала вроде бы многообещающую террасу. Знаки золота обнаружились уже в первой линии. Мы обрадовались. Но дальше — ничего путного: всё знаки да знаки, будь они неладны. Что это за золото, если его даже взвесить невозможно!

Получили указание свёртывать работы. В управлении считали доказанным, что участок не имеет промышленного значения. Конечно, убедительное «нет золота» тоже имеет для геолога свою ценность, но лучше все‑таки утверждать положительные истины, чем отрицательные.

Так уж повелось, что, уезжая, я привозил на память с каждого разведанного участка какую‑нибудь лесную диковину.

Была в моей коллекции крупная — с кулак — шишка кедрового стланика (вообще‑то, у него шишки совсем маленькие). Отполировали мы с Поповым ветку, срезанную вместе с каким‑то бородавчатым наплывом со ствола лиственницы. Диковина стояла у меня совсем близко перед глазами — на столе, и все равно невозможно было разрушить иллюзию, что это голова рогатого оленя. Змеи на Колыме не водятся — слишком суров для этих нежных созданий климат. Но один перекрученный корень старой карликовой берёзки поразительно напоминал свернувшуюся в клубок змейку с ехидно поднятой головкой.

На этот раз, невдалеке от завершающей линии шурфов, я приметил в обрыве незадачливой террасы обнажившийся корень лиственницы: толстую коротышку, перехваченную пояском в виде неровной восьмёрки. Пока это было лесное сырьё. Но несколько лёгких срезов острым ножом преобразили корень в забавную фигурку. Получалась лобастая головёнка на толстом круглом брюхе. И брюхо это оказалось настолько тяжёлым, что фигурка никак не ложилась на бок, а мгновенно вскакивала на основание своего толстого брюха.

— Гляди‑ка ты, ванька–встанька! — смеялся Попов и валил фигурку на бок, а она сейчас же вскакивала и неизменно торчала вверх лобастой головкой. Центр тяжести у неё был где‑то у точки опоры.

Трудно сказать теперь, как пришла в голову эта простая мысль, но она пришла:

«Не может быть! Невероятно, чтобы сама ткань корня была настолько тяжёлой, что превратила нашу фигурку в ваньку–встаньку. Там что‑то есть».

Жалко было, но все‑таки вспороли мы толстое брюхо своему ваньке–встаньке с тайной надеждой, что сплавившиеся корни каким‑то немыслимо хитроумным способом заковали е древесный панцирь золотой самородок. Голодной куме — все хлеб на уме!

Золота в корне не нашли. Но довольно крупный обломок обкатанного кварца корешки замуровали, в камне оказалось 273 грамма.

И снова: «Не может быть!»

Обломок кварца был не больше обычной шишки кедрового стланика.

Нам не оставалось ничего другого, как разбить молотком и этот обломок. Он раскололся и расслоился легко, как ореховая скорлупа, а ядром в каменной рубашке и оказался тот самый самородок, который позволил нам радировать управлению, что «золото есть».

Месторождение оказалось не таким, о которых репортёры говорят «сказочно богатое», но было вполне промышленное. Его давно выработали. Но на старых геологических картах можно отыскать чёрный кружок у голубой жилки ключа, который по праву первооткрывателей мы назвали тогда Ванькой–встанькой!

 

МАЛИНОВЫЕ СОПКИ

Попов был восторженным патриотом своего Алтая. Он рассказывал о нем с энтузиазмом и любовью и, как мне казалось, с некоторой дозой художественного вымысла. В несколько неумеренных преувеличениях моего друга слышалась бескорыстная и честная любовь к родной земле. Я прощал ему эту слабость и всегда с удовольствием слушал его пёстрые, обязательно интересные и часто совершенно неожиданные рассказы.

На этот раз разговорились мы о ягодах. Я имел неосторожность похвалить хмельную колымскую голубицу. Попов, конечно, немедленно начал спорить и возразил мне тоном, исполненным превосходства и отчасти презрения к убожеству моего вкуса:

— Ягоды ты настоящей, парень, не видел. Вот у нас на Алтае малина–ягода…

— Откуда ты на Алтае малину взял? Выдумываешь все.

— На Алтае малины нет?! Да у нас на Алтае целые сопки малиной зарастают. Так и зовут их коревные‑то сибиряки — малиновые сопки.

Разговор этот о малиновых сопках заставил меня обратить внимание на одну особенность в растительном мире колымского края. Ведь и у нас здесь есть свои «малиновые сопки». Предоставленные самим себе, растения Колымы вступают друг с другом в страшную и смертную борьбу. И горе побеждённым! Землй на Севере много, но каждый квадрат её растения отбивают друг у друга упорно, вечно, слепо.

Этот вековечный бой приводит к очень эффектным живописным результатам. Возникают пятна поразительной яркости и красоты, а грандиозные размеры этих пятен делают зрелище величественным и глубоко волнующим.

Километровые ковры! Это не метафора и не художественное преувеличение. Когда в августе дикие флоксы (в народе эти цветы зовут иван–чаем) вспыхивают сиреневато–розовым пламенем, создаётся такое впечатление, что других красок на земле нет. И перемытые отвалы породы, и нетронутые склоны сопок, и низко–пойменные места— все горит огнём сиреневых и розовых цветов. Я читал у Арсеньева о подобных картинах в теплом Уссурийском крае, но никогда не думал, что они могут повториться в суровом крае вечной мерзлоты.

Но ведь это не только флоксы! Есть сопки, сплошь заросшие кустарником берёзы, багульником, голубицей, брусникой, смородиной. Даже мхи и те стараются отвоевать себе как можно больше места под солнцем. Бледно–зелёный, почти белесый ягель закрывает огромные площади ковром, похожим на старинный рытый бархат.

Плотным плюшем устилает затенённые и влажные склоны сопок изумрудно–зелёный мох, состоящий из тонких шелковистых ворсинок. Полотна оранжево–красных мхов раскидывает полутундра по огромным просторам южных заболоченных склонов…

Впрочем, не совсем точно будет сказать, что растения только теснят и только губят друг друга. Часто они мирно живут рядом, а ещё чаще тысячелетиями готовят своим наследникам почву для жизни и процветания.

Бесстрашно и цепко внедряются в каменную осыпь лишайники. Настойчиво и беспощадно разрушают они поверхность камня. И как только появится в этой груде битого гранита намёк на почву — она захватывается узловатыми кустиками ягеля, и работа разрушения усложняется и ускоряется одновременно.

Ягель подготовит почву кустикам брусники. Её плотные полированные листочки, почти переплетаясь друг с другом, укроют землю густой вековечной тканью. Осень заткет вечнозелёную ткань кустарника гроздьями пунцовых ягод. Усердно и настойчиво будут уничтожать ягоды брусники куропатки, бурундуки, люди. Но не одолеют они силы ягод. Несметное количество их уйдёт под снег, перезимует в тепле, а весной упадёт на землю, укоренится и продолжит благодетельную работу созидания плодородной почвы из дикого и бесплодного камня…

Рядом с брусникой поселится стланик. Они будут жить мирно и дружно. Брусника очень неприхотлива. Она захватит и каменные склоны голых сопок, и красно–бурую поверхность мшистых болот, и сухие склоны, затенённые густыми и непроходимыми зарослями стланика.

Придёт время, и лес лиственниц вытеснит стланик. Это значит, что появилась настоящая почва, появилась тайга!

Так, чередуясь и помогая друг другу, погибая в простом и возникая в осложнённом виде, живут и умирают растения этого сурового края. Слепые, неустанные и вечные труженики!

— Что‑то ты сумной сидишь, парень! Наруже‑то благодать какая, цветут сопки. Она, матушка–осень, везде одинаково землю красит — что на Колыме, что на Алтае.

— На Колыме даже лучше.

— Так уж и лучше! — снова обиделся мой Попов. — Эх, парень, не бывал ты на Алтае.

Может быть, и прав Попов. Может быть, и действительно осень на Алтае красива — не знаю, я там не бывал. Но на Севере она необыкновенна. Честное слово, я жалею, что вы не рядом со мной, что не вместе смотрим мы на это захватывающее полыхание красок: и бордово–красных, и оранжево–жёлтых, и жёлто–коричневых, и бледно–зелёных, и лимонно–вишнёвых, и янтарных, как цыганские бусы, и рыжих, как лисьи хвосты…

А ведь это всего–навсего только кустики нашей приполярной берёзы празднуют осень!

Да и киноварь вы, наверное, видели только в Малявинском вихре, а бордовым оттенком красного цвета вы могли любоваться, подставляя свету тонкий хрусталь, наполненный перебродившим виноградом. Но это все не то! Настоящая киноварь, неподдельное бордо, натуральный кармин — это когда осень овладевает кустами шиповника, когда сопка, которую покрывает шиповник, без конца и края, становится сплошь густо–бордовой от покрасневших листиков кустарника, когда ягоды шиповника превращаются в крупные капли лакированной киновари или застывают сгустками блестящего кармина… И ведь это насколько глаз хватает! Целое море всех оттенков красного цвета.

— Ты что‑то, парень, заговариваться начинаешь. Сам с собой говоришь, а не спишь вроде?

— С тобой я разговариваю, друг мой милый, с тобой! Есть и на Колыме, есть малиновые сопки, да ещё красивее, чем у вас!

— Будут когда‑нибудь, — —иронически отклонил Попов моё восклицание и в который раз сокрушённо сказал: —Эх, парень, не бывал ты у нас на Алтае…

Откровенно скажу, я не особенно жалею об этом. Я люблю мой Север больше Алтая. Только не говорите об этом Попову, он обязательно обидится. Он любит свой Алтай и свои малиновые сопку.

 

БЕРЕЗОВАЯ РОЩА

Мне довелось однажды весной пробиваться с вьючной лошадью по нашим таёжным дебрям.

Ещё не весь снег стаял, но природа уже совсем пробудилась от затянувшейся зимней спячки. Поднял к небу пушистые ветви стланик — самый верный признак необоримости наступившего тепла. Тонкими молодыми иглами покрывалась хмурая лиственница. Тёмной зеленью поблёскивала брусника. Пряно белел багульник. Печально покачивали большими кремовыми чашечками бескровные цветы подснежника. Всё — обычные приметы колымского мая. Но, пожалуй, крепче всего утверждала своё право на жизнь наша северная весна полой водой разлившейся речки…

Я шёл вдоль берега, ведя на поводу навьюченную лошадь. Дышалось легко. Сверху нежарко пригревало солнце. Справа веяло прохладой реки. Она вышла из берегов и скрыла под водой все изъяны своего каменистого, порожистого русла…

Препятствие на нашем пути оказалось не столь уж неожиданным, но очень досадным. К берегу круто обрывалась сопка, и вплотную к обрыву подошла вода. Крутясь и пенясь, весенний поток ударялся в каменное плечо и, обогнув его, бежал дальше. Я стоял и думал: как же быть? Попробовал, нет ли броду. По с первого шага чуть не зачерпнул в свои высокие болотные сапоги и поспешно выбрался на сухое место.

Делать нечего: придётся поворачивать обратно, брать влево и двигаться по сопке в обход…

Я поднимался по распадку, заросшему стлаником и лиственницей, досадуя на случившееся. Обход намного удлинял путь, крал у меня дорогое время, а главное, не предвещал ничего нового: те же мхи, тот же ягель, те же кустики полярной берёзки, сквозь которые так неудобно продираться.

Вдоль берега шагалось легко, а подъем был труден и утомителен. Как‑то заметно менялась обстановка. То ли солнце поднялось выше, то ли речка уходила дальше — не знаю, но мне становилось тепло и тяжко, как бывает перед дождём.

Я обогнул голую громадину, ставшую на моем пути гигантским каменным грибом, и совершенно неожиданно оказался на опушке… берёзовой рощи. Нет, не карликовые берёзки, что так назойливо цепляются в пути за ноги, увидел я, а настоящие наши русские белоствольные берёзы с ярко–коричневыми почками, набухшими и готовыми каждое мгновение лопнуть.

Это было так странно, что я остановился в изумлении, не веря глазами своим.

Но здесь и все оказалось не так, как в настоящей тайге. Исчез мох, который расстилался под ногами, а сквозь прошлогодние опавшие листья там и сям бойко протянулись светло–зеленые иголочки каких‑то лесных травинок. Посреди хвойного таёжного моря я открыл лиственный берёзовый остров.

Откуда он взялся здесь? Почему вытеснил лиственницу и стланик? Куда делся капустно–белый ягель и шелковисто–зелёный мох?

Я медленно шёл сквозь светлую берёзовую рощу, радовался встрече с милыми земляками и не переставал думать о том, как они попали на Север, как укоренились, почему не вымерзли, не погибли?

Разгадка этой ботанической диковины оказалась ещё неожиданнее, чем само её открытие.

Белоствольная роща раскинулась совсем небольшим островком. Я быстро пересёк его и снова очутился в обычной колымской тайге.

Что же делать? Уходить, не разгадав тайны? Нет, это было решительно невозможно. Я не мог уйти из рощи, не поняв причины её появления именно в этом месте.

Лошадь у меня была смирная и спокойная. Я привязал её к молоденькой берёзке на опушке, а сам вернулся в рощу и бродил по ней в надежде на то, что в конце концов найду причину укоренения этих белоствольных деревьев в центре глухой тайги, на пологом склоне какой‑то безымянной сопки…

А солнце поднималось все выше, становилось все жарче, и берёзки стояли передо мной все той же неразгаданной загадкой. Я шагал по спирали, приближаясь к середине странного островка, и, когда вышел на просторную светлую поляну, в центре её заметил глубокий родник с голыми бережками, покрытыми крупным песком и чисто отмытой галькой. Родник давал начало маленькому говорливому ручейку. Всё это было очень кстати: мне давно было пора умыться у студёного ключа. Я сбросил телогрейку и шапку, зачерпнул пригоршни воды и тут же выплеснул её обратно: вода оказалась тёплой, почти горячей. Так вот в чем дело! Этот кусочек тайги обзавёлся собственным водяным отоплением. Забавно!

Теперь мне все стало ясно; что же ещё, кроме милых русских берёзок, могло расти в этом теплом, благодатном месте?!

 

ЧЕРНАЯ БЕЛКА

У нас была собака с кличкой, несколько обидной даже для такого ленивого пса, как наш: Барбос. Он был стар, ленив и нелюбопытен. Это не мешало Барбосу с трогательным постоянством вилять хвостом, когда Попов разделывал оленину к обеду. Впрочем, усилия Барбоса обычно были безрезультатны: Попов не любил его и редко жаловал своим вниманием.

Как‑то раз Попов сказал мне:

— Возьми ты его в тайгу, пускай он хоть белку облает, совсем пропадает собака от лени.

Предложение заманчивое! Я не подстрелил ещё ни одной белки за все время моей жизни на Севере, а добыча белок выглядела интересно. Охотник идёт в тайгу с лайкой. Это небольшие собаки, палево–дымчатые, остромордые и остроухие, с плотной и тёплой шерстью. Заметив на кедраче белку (иногда их две–три на дереве), собака начинает лаять. Белка с любопытством смотрит и слушает, свесившись с ветки. Это и губит её. Охотник бьёт зверька одной дробинкой в белое пятнышко на шее. Падение подбитой белки только обостряет любопытство остальных, и охотник стреляет их беспрепятственно одну за другой.

Так представлялась мне эта оригинальная охота по рассказам Попова. Я соблазнился и отправился в лес на другой же день. Конечно, сибирских кедрачей в наших местах не было, и колымские белки ютились на голых сучьях лиственниц. Вблизи селений и приисков тайгу свели на строения и топливо, но в той неразведанной глухомани, где довелось скитаться мне и моему спутнику, она стояла тихая, нетронутая, могучая…

Колымская белка резко отличается от обычной сибирской: она гораздо крупнее, зимой дымчато–чёрного цвета с рыжеватой подпалиной по спине, и в пушном хозяйстве ценится выше обычной белки. Зверёк здесь не избалован сибирским изобилием. На Колыме нет кедров с шишками величиной в две беличьи головки и с орехами, которые едва умещаются в беличьих лапках. Поэтому колымская белка не брезгует и крохотными бусинками орешков лиственницы, и грибами, которые она собирает и сушит, ловко нанизывая их на тонкие сучки деревьев. Может быть, борьба за жизнь, более напряжённая, чем у сибирской белки, и сделала нашу белку более крупной и сильной, мех её более стойким и тёплым, а шкурку совсем чёрной, применительно к тёмному фону лиственниц, теряющих на зиму хвою.

Я взял винтовку–малопульку, укрепил короткие широкие лыжи и крикнул Барбоса. Он неохотно поднялся и побрёл за мной с явным неудовольствием, которому, однако, не суждено было длиться долго. Недалеко от жилья мы обнаружили белку на высокой прямой лиственнице. По правилам, Барбос должен был поднять морду и лаять, а белка с любопытством свешиваться и подставлять ^охотнику под выстрел шейку с белым пятном. Бестолковый же Барбос свесил морду и чего‑то ждал. Но и белка не уходила.

Я освободил руку из тёплой собачьей рукавицы без пальца, вскинул ружьё, тщательно прицелился и выстрелил. Белка упала под самым носом Барбоса. Собака испуганно шарахнулась в сторону, но сейчас же снова уселась на задние лапы, чтобы ждать терпеливо и безучастно. Я подбежал к белке. Она была жива и печально смотрела на меня глазами, налитыми болью и слезами. У неё была перебита лапка. Я осторожно уложил зверька в карман тёплой оленьей дошки и отправился домой.

Так появилась у нас в жилище живая белка. Она поправилась быстро и прижилась к нашему дому легко и просто. Правда, не стала совсем домашней, не давалась в руки ни мне, ни Попову, но и никуда не уходила из тёплого и сытого жилья, без страха хватала шишки кедрового стланика, которые в изобилии с осени заготовил Попов, и ловко вылущивала вкусные орешки.

Так продолжалось до февраля. Когда начало пригревать солнце, наша белка стала заметно нервничать. Она даже несколько похудела после сытой и неожиданно тёплой для неё зимовки.

Попов полюбил белку и привязался к ней. Он глубоко чувствовал её предвесеннее состояние и как‑то грустно сказал мне:

— Не удержим белку‑то, на волю метит. Подошло ей время детёнышей зачинать…

И белка действительно убежала от нас. Солнце пригревало все сильнее, снег в его лучах ослепительно блестел. Попов приоткрыл дверь, чтобы проветрить наше жильё.

С воли пахнуло тёплой свежестью. Её сразу почуяла и белка. Она оставила шишки и стремительно бросилась к открытой двери. Ловким движением Попов ухватил беглянку… Белка вцепилась острыми зубами в палец Попова, он вскрикнул и выпустил её.

Больше мы нашей чёрной белки никогда не видели.

 

НЕПУТЕВАЯ ВОДА

Ещё летом мы приметили на той стороне Нерелеха сопку с горелым стлаником. Её непрерывно обдувало ветром, и стланик мог лежать открыто, цепляясь чёрными, обгорелыми лапами за каменистую землю. Мы решили пополнить свои запасы этим прекрасным топливом и, нацепив лыжи, отправились с Поповым на разведку. Я было крикнул Барбоса, но ленивый пёс никак не ответил на приглашение. Он только дипломатично вилял хвостом, но от тёплого тамбура так и не оторвался.

Было около двух часов пополудни. Тяжёлое зимнее солнце только поднялось из‑за леса. Мы взобрались на сопку, с которой открывался вид на обширную долину. Днём сверху она представлялась мутной полосой, покрытой холодным неподвижным туманом. Наверху, на сопке, теплее, тихо, легко, ясно. Внизу, в долине, тяжко и мглисто. Ледяной туман обжигает. Небо кажется тусклым и серым. Сквозь туман проглядывает красное угрюмое солнце, отчётливое и мёртвое, словно очерченное циркулем.

— А ведь мы с тобой, парень, не добежим до горелого стланика, — вдруг сказал Попов.

— Это почему же? Триста метров осталось, и не доедем? Шутишь все!

— Наледь! Холод лютый. Выпирает водицу‑то наружу, тут её, небось, по колено набежало.

Я не видел пока никакой «выпиравшей наружу водицы», но не успел я возразить Попову, как наледь предстала перед нами во всей своей непроходимости. Вверх по руслу, далеко–далеко, река дымилась тёплым паром. Потоки воды мёдленно двигались в нашу сторону. Темневший снег отмечал поступь наледи.

В жгучие морозы на северных реках поверх льда возникает иногда настоящее половодье. В некоторых местах реки промерзают до дна.

Накапливаясь выше по течению, вода взламывает лёд, выходит на поверхность и, бывает, разливается на десятки километров.

Опасна наледь на Севере. Она заливает зимние дороги, идущие обычно по руслу рек к стоянкам и лагерям разведочных партий. И беда тогда разведчикам. Ни пешком, ни на лыжах, ни на автомобиле не пересечь наледи. Машины, застигнутые её потоком, часто гибнут, сначала залитые, а потом вмёрзшие в этот коварный разлив.

— Ну что ж! Поворачивай, значит, оглобли, — сказал Попов. — Стланику‑то на сопке гибель, и так видно. Да ждать придётся, пока потеплеет, может, наледь и замёрзнет.

Мы повернули домой. Зимний день, не успев начаться, уже подходил к концу. Север порадовал нас чудесной картиной заката. Над ломаной кромкой заснеженных сопок сверкала золотисто–зеленоватая полоса широкого, как река, неба, а над этой полосой клубились сизые тучки, подкрашенные бледно–красной акварелью…

— К морозу небо‑то разыгралось, — заметил Попов, и мы прибавили шагу.

Путешествие было недолгим, но озябли мы сильно. Я остался в избе разводить печку, а Попов с мешком и ломиком отправился нарубить льда. Хотелось крепкого горячего чая. Товарищ мой вскоре вернулся с пустым мешком.

— Что, льда нет? —пошутил я.

— Вода есть, — серьёзно ответил Попов. — Под самую нашу хату подкатила. Так и брызнула из‑под ломика фонтаном.

— Значит, с водопроводом будем. Чем плохо?

— И хорошего мало. Гляди, как бы нам с этим водопроводом плавать не пришлось сегодня ночью.

Попов редко ошибался в своих наблюдениях. И все же его предположение казалось мне невероятным. Жильё наше стояло на достаточно крутом откосе. По вертикали до берега было не меньше пятнадцати метров. Высота трехэтажного дома! Не могла вода взобраться так высоко.

Ночью мороз усилился. Слышно было, как потрескивает на реке лёд. Усталые, мы быстро улеглись спать, раскалив докрасна печку. Попов укладывался, кряхтя и охая:

— Чего ему, дьяволу, трещать вздумалось? Не к добру, парень, лёд трещит. Помяни моё слово…

Меня разбудил громкий тоскливый скулёж Барбоса. Он царапал дверь: просился в избу. Попов был уже одет и собирался с ломом в руках отстаивать наше жильё от зимнего наводнения.

— В тамбуре вода‑то. Слышишь, собака мечется. Вот тебе и не поплывём. Сапоги надевай, замокнешь.

Это было явление все того же порядка. Резкое похолодание усилило расширение льда. Повысилось его давление на воду. Под коркой льда вода пробивалась во все стороны и вверх, к нашему дому. Конечно, не одним днём вода поднялась на такую высоту. Не один день, вопреки своей природе, преодолевала она силу собственной тяжести и ползла по крутому берегу. Так или иначе, но эта непутёвая вода оказалась на таком уровне, где ей быть совсем не положено: у порога нашего дома!

Весь остаток ночи мы с Поповым спасали жильё от наводнения, вызванного морозом в 53 градуса по Цельсию.

Вода наступала настойчиво и, казалось, неодолимо. Мы били глубокие канавы в стороны от дома и отводили воду. А она подступала снова и снова — упрямо, обильно, слепо. Мы вынуждены были непрерывно углублять канавы, а делать это становилось все труднее и неудобнее: канавы были полны водой.

Попов уже давно остался в одной меховой безрукавке. Я работал без шапки и рукавиц. Откровенно скажу, не верилось в успех наших усилий и давно хотелось бросить лопату. Но Попов так настойчиво и размеренно углублял ломом канаву, что я поневоле тянулся за своим товарищем.

Другого выхода не было. Кто кого! Нужно было или сдаваться, или побеждать.

К утру мы все‑таки победили. Сердито булькая, вода уходила по канавам, огибая наш дом дымящимся ручьём.

А дня через три потеплело. Наледь замёрзла. Река покрылась скользкими неровными натёками, как будто расползлось по ней ледяное тесто и застыло.

 

ГОРНОСТАЙ

Было начало четвёртого. Мы отпустили шурфовщиков по домам, потому что стало уже темно и, следовательно, работать опасно. К трём часам сумерки так сгущались, что ничего не было видно, а в четыре наступала уже настоящая ночь.

Попов решил проверить петли, расставленные на зайцев. Петли стояли совсем близко к нашему дому, но мне не хотелось сегодня заниматься этим делом: было очень морозно, хотелось к теплу, к свету, к недочитанной книге. Но Попов в таких случаях неумолим, и мы пошли. Шёл я неохотно, думал о чем‑то своём и был поэтому невнимателен. Попов же, по укоренившейся привычке’ старого охотника, шагал с насторожённой внимательностью.

Вдруг он молча остановил меня движением руки. В трёх метрах от нас на окоченевшем уже зайце сидел горностай. Он изогнул свою змеиную фигурку и зубами, тонкими и острыми, как иглы, рвал мёртвого зайца. Попов швырнул рукавицу. Зверёк свалился с нашей добычи и мгновенно исчез — белый на фоне тускло белевшего снега. Мне показалось, что в свете яркой луны мелькнул чёрный кончик его хвоста.

Мы подошли к петле. Попов освободил зайца, понюхал его и тут же отбросил далеко в сторону:

— Что, протух на морозе? —пошутил я.

— Испортил, черт вонючий, зайца — струю пустил!

Хорошо защищённый от врагов снежно–белой окраской, острыми и сильными зубами, стремительный и гибкий, горностай обладает ещё сверх этого свойством выпускать в минуту опасности противно пахнущую жидкость. Этой защитной жидкостью горностай и испортил нашего зайца.

Остальные петли были пусты. Попов был до крайности раздражён. Он и без того не любил горностаев за их хищную вороватость и нечистоплотность, а с этого дня невзлюбил окончательно.

Вскоре мы стали замечать беспорядок на нижней полке нашего кухонного стола. Там у нас хранилась кета. Иногда Попов ставил туда и тарелку с недоеденной олениной — ближе к полу прохладнее. Куски кеты оказывались разбросанными по всей полке. Мясо тоже. Нужно, однако, сказать, что наш гость не был жаден: и мясо, и кета хотя и разбрасывались энергично по полке, но оставались почти не съеденными. Попов заподозрил в этих деяниях горностая и выкидывал тронутую им пищу, к большой радости и удовольствию Барбоса.

В ближайшие дни подозрения Попова подтвердились несколько неожиданным образом.

Я сильно приморозил большой палец на левой ноге: недосмотрел как‑то и проходил целый день на морозе в сырых портянках. Палец обложило противным, глянцевито блестевшим пузырём. Он мучительно болел. Чтобы не прорвать до времени пузырь и не получить какого‑нибудь гнойного осложнения, я вынужден был на неделю засесть дома. Сидел я на своём топчане, свесив ноги в тёплых чулках на пол, и читал Арсеньева. Неожиданно из какой‑то щели в углу появился горностай. Я замер. Горностай вёл себя с уверенностью опытного вора, но и с насторожённостью, переходящей в нервозность. Он сделал по комнате несколько кругов, подбежал ко мне, обнюхал острые носы моих меховых чулок и снова, кругами, забегал по комнате. Вот он остановился и, мягко изогнувшись, посмотрел назад как‑то из‑за спины. Его внимание привлекли ходики: они ритмично тикали, и маятник их неустанно качался — туда–сюда, туда–сюда, тик–так, тик–так!

Задали наши ходики задачу зверю!

Горностай застыл, недоверчиво уставившись на этот хитроумный предмет.

Я сидел не шелохнувшись и боялся нарушить насторожённую внимательность своего гостя. Горностай тоже не двигался — он напряжённо смотрел и — смотрел зеленовато поблёскивавшими глазами на равнодушно тикающие ходики: туда–сюда, туда–сюда, тик–так, тик-так!

Опасен или не опасен этот предмет?

Туда–сюда, тик–так!

Гибкое и тонкое тельце горностая, одетое в тёплую зимнюю шубку, казалось тучным и полным. Маленькая усатая головка с тонкими иголочками ощеренных зубов выглядела воинственно и хищно. Чёрное пятнышко на конце хвоста резко контрастировало со сплошной белизной его шкурки.

Я видел горностая летом, среди камней, в зарослях стланика.

Вот так же он стоял, выгнув спину, и смотрел на меня злыми глазами, повернув назад головку и ощерив тонкие острые зубы. Но какой он был жалкий: тонкое худое тельце, как змея на лапках, весь в сиреневато–коричневых и грязно–жёлтых пятнах. Он был воинствен, но не страшен, хотя, вероятно, не менее опасен, чем зимой.

Но сейчас горностай был очень красив, статен и как‑то по–особому внушителен…

Наконец он уверился, что со стороны ходиков ему не грозит никакая опасность. Он мягко прыгнул на полку кухонного стола и начал наводить на ней свой порядок: разметал по полке кусочки кеты, подобрался к мясу, съел маленький кусочек рыбы и ещё меньший кусочек мяса и спрыгнул на пол. Снова началось кружение по комнате, снова подозрительно–напряжённое всматривание в тикающие ходики, ещё один круг по комнате, и горностай исчез так же тихо и ловко, как появился.

На другой день в те же часы и так же бесшумно горностай появился вновь.

Я застыл и сидел не шелохнувшись. Горностай пунктуально повторил свои вчерашние «манёвры». Снова сделал он несколько кругов по комнате, обнюхал мои меховые чулки, снова испытал коварство ходиков, долго и напряжённо всматривался в их работу. Потом прыгнул на полку, разметал припасы, деликатно откушал кеты и оленины и бесшумно исчез.

На третий день я уже ждал горностая: он развлекал меня, и мне было не так больно.

Я поставил на полку тарелку с мелко нарезанными кусочками кеты и мяса, намереваясь приобщить своего таёжного гостя к цивилизации. И он не обманул моих ожиданий — пришёл в положенное время, бесшумно и ловко обежал комнату, обнюхал мои ноги, убедился в безопасности ходиков и поел с тарелки приготовленную ему снедь.

Так он появлялся и исчезал каждый день. И я ждал его появления каждый раз с одинаковым интересом: зверёк был забавен и любопытен.

Разумеется, я рассказал о похождениях моего горностая Попову и нужно сказать, что напрасно. Он брезгливо отнёсся к моим восторгам, и я сразу почувствовал, что никакой нечисти в доме мой суровый друг не потерпит…

* * *

Вскоре я снова стал выходить на работу, и мои встречи с горностаем прекратились сами собой.

В один из морозных дней Попов остался дома — он собирался стирать и чинить нашу истрёпанную одежду и заодно произвести в доме «генеральную уборку».

Вечером, во время ужина, Попов сказал:

— Вон я там с твоего горностая шкурку снял. Сделай себе из него чучело.

Чучело этого горностая у меня хранится и сейчас. Он стоит на коричневой дощечке, выгнув гибкую спину, тучный и пушистый. Головка его повёрнута назад, белые иголочки зубов хищно ощерены. Только глазки у него не зеленые, а жёлтые, как у совы, потому что я не нашёл на глаза моему горностаю ничего, кроме капелек янтаря, раскопанных нашими разведчиками в одном из шурфов.

 

РОЗОВЫЕ КУРОПАТКИ

Розовая чайка очень красивая птица. Величиной она с голубя. Грудь у неё дымчато–розовая, спинка серая. Тонкий, недлинный клюв. И тёмное кольцо на шее, как бархотка у старинных модниц.

Я видел её в музее, в стеклянном ящике, со всех сторон укрытом зелёными бархатными занавесками.

В пояснительной табличке было сказано, что эта редкая птица является гордостью колымского музея, что оперение её донесло до наших дней отсветы зорь ледниковой поры, что эта розоватость выцветает от времени. Музей просил бережно относиться к экспонату и тщательно загораживать его от света бархатными занавесками после осмотра…

Я искренне любовался этой красивой птичкой, но вскоре забыл о ней, как забываем мы в жизни о многих интересных вещах.

Мы зимовали с Поповым в долине одной небольшой реки. Сдавленная высокими белыми горами, долина постоянно была в каких‑то розоватых отсветах: она простиралась с юга на север и всегда розовела то западной, то восточной стороной, окрашенная длинными зорями короткого зимнего солнца.

Я вспомнил романтическую розовую чайку и сохранённые её оперением розовые отсветы зорь ледниковой поры…

Мне захотелось ещё раз увидеть розовую чайку.

Ранним утром, на розовой заре, Попов отправил меня пострелять куропаток.

Полярные куропатки зимой становятся снежно–белыми, и только у хвоста возникает у них чёрная отметина, позволяющая им легко видеть друг друга в стае.

Я шёл по склону сопки. Над розовым снегом торчали верхушки берёзовых кустов, почками которых зимой питаются куропатки. На снегу они малозаметны, людей ещё не научились бояться. И я не заметил, что подошёл вплотную к стае, которая грузно поднялась прямо у меня из‑под ног. Поспешно, не целясь, выстрелил почти одновременно из обоих стволов и полез, увязая по пояс в снегу, за подбитой дичью. К великому моему удивлению, куропатки оказались… розовыми. Нужно было немедленно удивить Попова. Розовые, не привычно белые, а неожиданно розовые куропатки — это было первый раз в нашей жизни.

Ещё с порога я крикнул:

— Три штуки, и все розовые!

— Как — розовые? — не понял Попов.

— Розовые, совершенно розовые. Вот, пожалуйста, посмотри.

Я вывалил куропаток на стол, и они оказались совершенно…. белыми. Белыми, с чёрными отметинами у хвостов.

Попов сразу начал издеваться надо мной:

— Гляди–кось, чего ему мерещится! Куропаток он розовых настрелял. Скажите на милость!

Я был сконфужен сверх всякой меры и, чтобы как‑нибудь замять эту неприятную историю, начал поспешно ощипывать моих «розовых» куропаток. Перо их на ощупь было тонким, нежным и шелковистым.

Дня через три сам Попов отправился на охоту. Она была совсем рядом. Собственно, при желании можно было бить куропаток с порога нашего таёжного жилья. Вскоре Попов вернулся в избушку с явно озабоченным лицом:

— Действительно —розовые!

Попов вывалил своих куропаток на стол, и тут наступила моя очередь для насмешек: куропатки оказались совершенно белыми, по–моему, ещё белее тех «розовых», что три дня назад приносил я.

— Вот те раз!

Попов был серьёзно озадачен.

С храбростью невежественного всезнайки я объяснил эту игру цветов световым обманом: дескать, в розовых сумерках полярного утра, на воле, они кажутся розовыми, а в комнате, при жёлтом свете керосиновой лампы, обнаруживают свою настоящую окраску.

Только три года спустя я узнал, как далёк и как близок одновременно был от объяснения этого странного явления.

Между тем наступила весна. Наши загадочные куропатки изменили свою окраску на летнюю пёстро–серую, и я забыл о них, как забыл когда‑то о розовой чайке.

В начале 1948 года самолёт доставил в тайгу почту. Мы жадно набросились на газеты. Один из номеров «Советской Колымы» принёс объяснение забытой мной загадки. Заинтересовавшая меня статья так и называлась — «Розовые куропатки»…

Над учёным, прилетевшим к нам на Крайний Север изучать жизнь животных и птиц, розовые куропатки подшутили так же издевательски, как тогда надо мной и Поповым. В долине той же реки он бил розовых куропаток, складывал их в мешок и дома вываливал на стол совершенно белых птиц.

Но это был учёный, который не мог и не желал отделаться какой‑нибудь поверхностной догадкой. Он хотел объяснить явление строго и точно.

Ещё и ещё раз добывал он розовых куропаток и снова и снова приносил домой снежно–белых птиц…

В Магадане он углубился в чтение и в богатой магаданской библиотеке в книге о животном мире тропических стран нашёл путь к решению загадки.

Оказывается, яркая окраска таких птичек, как колибри, связана не только с цветом пера, но и с таким его строением, которое, обрабатывая по–особому белый солнечный луч, сообщает этой крохотной птичке необычайно яркую и пёструю окраску с металлическим блеском…

Перед учёным сами собой возникли вопросы: почему колибри сохраняет яркую и cильную окраску так долго? Почему выцветает от времени розовая чайка? Почему почти мгновенно белеют розовые куропатки?

И учёный устремился в колымский музей:

— Одно розовое пёрышко вашей великолепной розовой чайки!

Скрепя сердце, смотритель разрешил учёному взять пинцетом драгоценное перо. И когда оно было обследовано, то оказалось совсем не розовым. Перо было тонко и своеобразно построено. Так возникло решение загадки.

Значит, не выцветает розовая чайка от времени, и совсем не нужно загораживать её бархатными занавесками. Перо мёртвой птицы грубеет и перестаёт обрабатывать белый солнечный луч в нужном ей защитном направлении.

Но если колибри сохраняет стойко окраску пера десятками лет, розовая чайка годами, то розовая куропатка теряет это драгоценное качество очень скоро: она кажется розовой на фоне розовеющих сопок, пока жива, но перестаёт быть розовой, когда её убивает охотник.

Мёртвой розовой куропатке не нужны её защитные свойства, и она их теряет, теряя жизнь.

Я протянул Попову газету и сказал:

— А все‑таки наши розовые куропатки были действительно розовыми!

 

БУРЫЙ МИШКА ВОЗИТ ВОДУ

Осень на Севере очень красива, наступает она стремительно, но длится недолго. Лимонно–вишнёвые огоньки берёзок гаснут. Быстро желтеют и опадают иглы лиственниц. Сопки становятся тускло–коричневыми. Начинаются холодные затяжные. дожди. Скоро упадёт снег на мокрую землю. Он падает и тает. А вершины сопок уже устойчиво белые до нового лета.

Геологи–разведчики торопятся закончить свои поисковые дела и готовятся к зимней камеральной работе.

В один из чудесных вечеров ранней северной осени мы отправились в лес заготавливать колышки для пикетов. Попов нарубил целый ворох молодых лиственниц и пошёл собирать грибы на ужин. Я затесывал колышки на широком пне свежесрезанной лиственницы. Попов набрал целый накомарник грибов, я тем временем закончил своё дело. Друг мой снял с плеча винчестер, без которого в тайгу никогда не ходил, и помогал мне связывать колышки. Вдруг метрах в десяти от того места, где мы работали, я заметил притаившегося в кустах медвежонка. Видимо, он отбился от матери, набрёл на нас и прятался в кустах.

Дальнейшие события развернулись мгновенно. Попов вскинул винчестер и выстрелил. Я вскочил.

— Наповал! —сказал Попов и засмеялся. —Счастливый ты, парень: могла она тебя до смерти помять. Вишь, она растревожилась, как детёныша своего потеряла.

— Кто «она»?

— Медведица!

Мурашки пошли у меня по спине. В противоположной стороне я увидел огромную медведицу. Если бы не хладнокровие, быстрота и верность глаза моего друга, может быть, не смог бы я вам рассказать сейчас об этом медвежонке.

Вскоре я отправил Попова с партией рабочих в управление. Мне хотелось воспользоваться летней тропой и сдать образцы разведанных нами пород. Пошли дожди. Попов не сумел возвратиться и остался зимовать в Грибном, где расположено наше горное управление. Он устроился работать в больницу дроворезом и водовозом. Сам я попал в посёлок Грибной только в самом конце февраля и первым делом отправился в сторожку к своему другу, у которого намеревался поселиться до весны.

Попова дома не было. Он уехал за водой. Возвращение моего друга оказалось интересным сверх всякой меры. Я стал свидетелем настоящего спектакля. На маленьком возке с полозьями стояла двадцативедерная бочка. В сани был впряжён… годовалый медвежонок. Сбоку, в пристяжке, шагал Барбос. Сзади помогал возу Попов. Поселковые ребятишки ликующей толпой окружали эту оригинальную тройку.

Центральное место в шествии занимал медвежонок. Барбос шагал уныло и с явным неодобрением косился на Полова, который заставил-таки его работать. Зато медвежонок чувствовал себя героем. Глазёнки его горели. Чёрный язык был высунут не то от усердия, не то от удовольствия. Он честно, в полную силу, тянул воз и важно оглядывал ребятишек с пониманием своего первостепенного значения в этом солидном предприятии.

…В тот злополучный вечер перепуганный медвежонок увязался за Поповым, свежевавшим медведицу, и ни за что никуда не хотел уходить. Пестун его (если он был) безвозвратно сбежал, и медвежонок, маленький, осиротелый, напуганный, побежал за шкурой своей матери. Наш ленивый и равнодушный ко всему на свете Барбос воспылал к медвежонку самыми нежными чувствами. Он таскал его за шиворот к ручью, купал в студёной воде, позволял взбираться себе на спину и при этом блаженно улыбался. Медвежонок тормошил, валял и кусал Барбоса без всякого стеснения. Барбос делился с медвежонком не очень обильным своим столом и всячески оберегал его от кедровок и бурундуков. Он сердито и бестолково лаял, хотя его подопечному не грозила никакая опасность, а бурундуки боялись медвежонка даже больше, чем самого Барбоса.

В общем, дружба завязалась самая нежная, прочная и неожиданная. Нужно думать, что ради приятеля Барбос и воду‑то возить начал, иначе бы этот лукавый пёс нашёл какой‑нибудь способ увильнуть от дела… С улыбкой вспоминал я все эти подробности при встрече с нашим медвежонком, который давно уже догнал ростом своего друга Барбоса.

Жизнь наша текла размеренно и мирно. Я ходил в горное управление картировать разведанные площади. Попов резал с санитарками дрова и возил воду со своими четвероногими помощниками. Все так же, ровно в двенадцать, по гудку электростанции впрягался в корень бурый медвежонок, в пристяжку — Барбос, а сзади толкал воз Попов. Все с тем же интересом толпа ребятишек сопровождала дружных водовозов.

Медведь рос прямо на глазах, и к апрелю уже один тянул воз с водой. Барбос все ещё ходил в пристяжке, но уже больше для проформы.

Медведь был в два раза больше Барбоса и отлично управлялся один. И до того он втянулся в работу, что просто места себе не находил, пока не наступало время и на станции не раздавался гудок. Он бежал к санкам, хватал оглобли и тревожно рявкал. И, только снабдив больницу водой, Мишка успокаивался и принимался за свои обычные дела, к каковым относились нехитрые развлечения с Барбосом и охрана имущества, расположенного на больничном дворе. Людей Мишка не трогал, но вещи разрешал брать только людям в белых халатах, и боже упаси, чтобы кто‑нибудь посторонний прикоснулся к больничному полену. Мишка начинал рычать с такой серьёзной строгостью, подоспевший Барбос лаял с такой бестолковой храбростью, что посторонний предпочитал оставить больничное имущество в покое.

Кормили Мишку кухонными отходами, он добросовестно трудился и был очень доволен жизнью.

Весной сформировал я поисковую партию. Заведовал хозяйством, как всегда, Попов. Ранним утром в конце мая мы отправились в тайгу. Наш медведь до последного дня строго по гудку возил воду. Оставлять его в посёлке нам не хотелось: медведя могли раздразнить, заморить голодом, он мог освирепеть и натворить всяческих бед. Убить его тоже было жалко — уж очень преданным вырос он и умным. Мы решили взять его с собой и отпустить в тайге на волю. Но сделать это оказалось очень трудно. Медведь охотно и с радостью пошёл за нами. Но на волю идти не желал. Он просто ни на шаг не отставал от нас и все.

К обеду мы были от Грибного километрах в пяти, в глухой тайге. До слуха донёсся слабый гудок поселковой электростанции. Медведь насторожился и вдруг опрометью бросился по направлению к гудевшей электростанции: подошло время возить воду…

Больше о нашем буром Мишке я ничего не слышал. Видимо, потеряв направление, он углубился куда‑то в тайгу и до Грибного не добежал.

Очень тосковал по своему приятелю наш Барбос. Он долго не находил себе места и навсегда остался угрюмым и скучным.

 

УТОНУВШАЯ ОГНЕВКА

На охоте у Попова никогда не было неудач. Может быть, поэтому единственная охотничья неудача Попова так хорошо сохранилась в моей памяти.

Я бы никогда не поверил, что белых куропаток можно ловить способом, наивным до глупости.

Мы отправились с Поповым на лыжах разбивать четырнадцатую линию шурфов. Он налил кипятком боржомную бутылку и плотно закупорил её пробкой.

— Зачем это? —спросил я.

— Куропаток ловить.

— Бутылкой?

— Угу!

Я не стал его расспрашивать о подробностях. Бутылку, предварительно завернув её в тёплый шерстяной шарф, Попов положил в карман оленьей дошки. В другой карман насыпал мороженой брусники.

Довольно быстро мы переметили пикетами места будущих шурфов, и Попов принялся за своё дело. Около кустиков берёзы, торчавших над снегом, он наделал горлышком горячей бутылки лунок, на дно которых побросал несколько ягод ярко–красной брусники.

— Ну и что же из этого получится? — Снова спросил я.

— Получится, — ответил Попов. —Поехали ужинать.

Сопки на глазах темнели. Только на одной из самых высоких горело ещё некоторое время яркое розовое пятно, но и оно скоро погасло. Небо, смутно–розовое у кромки сопок, обрамлявших долину, выше становилось каким‑то тревожно–сиреневым, а в зените — совсем тускло–кубовым. Сумерки быстро сгущались. Надвигалась ночь. Мы подъехали к нашей таёжной избушке уже при ярком свете луны — большой и белой, как новая алюминиевая сковорода.

На другой день мы отправились на четырнадцатую линию уже специально собирать куропаток. И действительно, несколько закоченевших птиц лежало на снегу, уткнувшись головами в лунки. Нехитрая механика этой добычливой охоты стала мне ясна. Около тёплых стенок бутылки края лунок оттаивают, а потом замерзают, образуя плотное ледяное кольцо, в которое с трудом проходит голова птицы. Голодная куропатка тянется к ягодам, на дно лунки, но освободить голову из этой ледяной западни не может, как не может человек вынуть палец, засунутый в узкую щель. Птицы гибнут, коченея у этих коварных лунок.

Не скажу, чтобы этот способ добычи куропаток понравился мне. Было в нем что‑то жестокое и коварное, что совсем не свойственно моему другу. К таёжной дичи он относился без особых сантиментов, «промышлял» её, но никогда не делал из своего промысла злой и жестокой забавы. Предпочитал он ружьё, когда у охотника и птицы равные шансы — оба состязаются в ловкости, быстроте, бдительной насторожённости…

Пока я философствовал, Попов проворно складывал куропаток в мешок, радуясь тому, что люди получат такое вкусное и питательное добавление к своему, в общем‑то, простому и суровому столу.

— Утащила‑таки, подлая! —с досадой сказал Попов, останавливаясь около одной лунки.

— Кто утащил?

— Надо думать, лиса. Больше некому. И только что унесла, разбойница! Нарыск‑то совсем свежий… Глянь‑ка! Вон она и сама стоит, хоть палкой её бей.

В ста шагах от нас, у кромки густого островка молодых лиственниц, распластав огромный пушистый хвост по снегу и повернув к нам голову с чутко насторожёнными ушами, стояла великолепная оранжево–рыжая лисица. В зубах она держала белую птицу.

— Огнёвка! Сто сот за такую и то не жалко! —с восхищением сказал Попов, умевший ценить хорошего зверя.

Между тем лисица плавно двинулась по снегу и как бы уплыла в островок лиственниц.

— Непуганая, красавица! — ещё раз выразил Попов своё восхищение, и мы отправились домой готовить на ужин пойманных куропаток.

Неделю спустя, думая о чем‑то своём, Попов сказал мне:

— А ведь она так и скитается около этого места, не уходит.

— Кто скитается? — не понял я.

— Огнёвка. Капкан на неё думаю ставить.

— Ну что ж, попробуй.

Попов ладил и настораживал капканы по всем правилам. В этом деле он был настоящий педант, и никаких отступлений от установленных традиций не допускал.

Ещё с осени у Попова были запасены небольшие капканы на зайцев. Он говорил, что и для лисиц заячьи капканы как раз впору.

Подготовка заняла почти две недели. Каждый день, ранним утром, ещё затемно, Попов взбирался верхом на нашего тщедушного Мухомора и отправлялся подбрасывать «приваду».

Я спросил Попова:

— Чего ты на этом Мухоморе таскаешься? И себя, и скотину мучаешь. Ходил бы на лыжах.

Попов посмотрел на меня с сожалением:

— Ничего‑то ты, парень, в этом деле не смыслишь. Лошадиного следа ни один зверь не боится, а человечий или лыжный он за версту обходить будет.

Я заметил Попову с наивозможной язвительностью:

— А как же ты капкан ставить будешь? Тоже с Мухомора?

Вразумительным ответом Попов меня не удостоил и только сказал:

— Ужо увидишь.

Наконец наступило это долгожданное «ужо». Я объявил Попову, что с понедельника приступаю к шурфовке четырнадцатой линии, и, если он хочет ловить свою лисицу, пускай делает это немедленно.

— Начнём рвать мерзлоту — испугается твоя непуганая лисица, уйдёт.

Полов сказал, что огнёвка набила добрую тропу и что капкан настораживать можно.

В четверг он высушил валенки, обмотал их чистыми стираными тряпками («чтобы в следу не пахло!»), изготовил себе какую‑то деревянную лопаточку, забрал капкан, взгромоздился на Мухомора и поехал, волоча ноги по снегу. Мухомор был низкоросл, а Попов — высокий, крепкий старик.

Я следовал за моим рыцарем на лыжах. Метров за сто до места, обнаруженного Поповым по каким‑то неясным признакам (для меня все кругом было одинаково — белое бугристое пространство, кустики берёзы, островки лиственниц), он слез с лошади и отдал мне повод. Сто метров Попов шёл крупным шагом, вытягивая след в линию. Потом он широко расставил ноги и, далеко наклонившись вперёд, что‑то долго делал своей лопаточкой. Наконец Попов выпрямился и, к удивлению моему, стал пятиться назад, аккуратно наступая в свои следы. Вмятины впереди себя он старательно заделывал лопаточкой.

Нельзя было не рассмеяться. Слишком забавен был этот старик, вдруг превратившийся в мальчика, играющего со своими следами.

Как я узнал потом, Попов вырезал в снегу на лисьей тропе гнездо, поставил в него капкан, припорошил сверху снегом и даже подделал поверх капкана лисий след.

— Не знаешь ты, парень, хитрости зверя. Его обмануть — нужно большую голову на плечах иметь.

По тону Попова чувствовалось, что мою голову он не считает достаточно крупной, чтобы обмануть зверя. Вообще к моим охотничьим талантам Попов относился с большой долей сомнения, что, впрочем, отвечало истине.

На другой день пораньше мы отправились за лисой. Попов был уверен в удаче, шли мы с таким настроением, будто лисица дала нам честное слово обязательно угодить в наш капкан.

И она в самом деле угодила. Правда, ни лисицы, ни капкана на месте не оказалось, но в сторону островка лиственниц тянулся странный след, словно кто‑то проволок по снегу тяжёлый предмет.

Попов загорелся охотничьим азартом:

— Далеко она не уйдёт. Пошли по следу!

Развязка ждала нас на двухсотом метре. Дальше лисица не смогла или не считала нужным уходить. Здесь она переломила кость левой передней лапы повыше первого сустава, перетёрла кожу и ушла, оставив нам на память капкан с обрубком лапы.

— Выходит, зря ты её кормил две недели куропатками, — сказал я.

— Выходит, зря! Ну, и она мне за свою кормёжку не дёшево заплатила, — ответил Попов, убирая капкан в мешок, предназначенный для лисицы.

В понедельник мы забурили первые бурки и гулкими взрывами начали шурфовку новой лииии.

Однако это ещё не конец истории с огнёвкой.

Весна в том году оказалась неожиданно ранней и непривычно дружной. Мы не сумели до весны отшурфовать четырнадцатую линию, а она шла многообещающей террасой. Когда схлынула весенняя вода, земля немного подсохла, я отправился обследовать линию, чтобы определить, с чего начать её дальнейшую разработку. Все мои шурфы были изувечены. Некоторые совсем затянуло илом. Некоторые были полны ледяной воды, отстоявшейся и хрустально–чистой. Я переходил от шурфа к шурфу, делая пометки в записной книжке. Мне показалось, что в глубине одного из шурфов, залитых прозрачной водой, лежит лисий хвост. Вглядевшись, я убедился в том, что действительно это затонувшая лисица. Вероятно, она провалилась в шурф, обманутая тонким ледком, который утренними заморозками схватывал воду. Труп лисицы был полузатянут илом.

Дома я сказал Попову:

— Хотя моя голова и недостаточно велика, чтобы перехитрить зверя, но, кажется, я все‑таки поймал твою лисицу…

* * *

Целый день отливал Попов воду из этого шурфа. Он увяз по самые колени в. студёном иле, которым было затянуто дно, и все‑таки извлёк свою огнёвку. Шкура её совсем не испортилась. Попов выделал лисицу, и она засверкала яркими оранжево–рыжими красками. Настоящая огнёвка! Только левая лапа у неё была наполовину обрублена.

 

ТАЕЖНЫЙ БАРОМЕТР

Очень любил я в характере Попова его отношение ко всему живому в тайге: трезвое оно у него было й ласковое. Нет, он не умилялся птичками, цветочками и ягодками. Таёжный охотник, Попов умел извлекать из того, что окружало нас, большую пользу. Но уж если бил зверя или птицу, то непременно разом, без промаха и только в положенное время, когда успевали они вывести и вырастить потомство. Бессловесные таёжные твари в трудные минуты не боялись человека, жались к нашему жилью. И тогда они становились дорогими гостями. Попова, он трогательно оберегал их жизнь, не давал в обиду. Вспомнилось мне все это не случайно…

Стоял чудесный сентябрь. Утрами мягкий морозец серебрил землю, а солнце все ещё хорошо прогревало Север. К обеду ночные льдинки собирались радужными каплями и на зубчиках золотисто–коричневых листьев берёзы, и «а длинных пушистых иглах стланика, и на белесых вмятинах ягеля, и на гроздьях ярко–пунцовой брусники.

Место было глухое, тихое. Бурундуки, заготовив себе на весеннюю бескормицу кедровых орешков, крепко спали в норах. Куропаток окрест мы распугали охотой. И только неугомонные кедровки неутомимо облетали тайгу, будоражили её тишину громкими резкими криками.

Как у нас было заведено, на рассвете Попов отправился за водой к прозрачному ключу, ещё никак не названному на географических картах. Ключ этот с подходом партии нам предстояло разведать на золото.

Попов вошёл в избу с лицом, помолодевшим в улыбке. Я уже знал: что‑то доброе разволновало моего друга.

— Выдь из хаты‑то, — сказал он, ставя на скамью ведра. —Чудо у нас!

Ну, если Попов говорил — чудо, значит произошло действительно что‑нибудь необычайное. Я кинулся наружу. Огромная стая куропаток мирно паслась на брусничных полях вокруг нашего жилья. Птица ещё не сменила летнего пёстро–серого наряда на снежно–белое зимнее оперение. В отдалении стая, почти исчезая, тонула в мягком сероватом ягеле.

Это было настоящее куропаточье нашествие — так много оказалось вокруг этой птицы! Моё присутствие не смущало куропаток. Они, правда, проворно убегали из‑под ног, но, скорее, не от испуга, а потому, что я мешал им клевать бруснику.

— Ничего не боятся, — сказал я Попову. — Прямо хоть палкой их бей.

Друг мой глянул на меня с укоризной:

— Птица к тебе с добром, а ты её палкой. Совесть надо иметь.

Я понял Попова и засмеялся:

— Да это я так, к слову.

— А ты думай, когда говоришь. Слова, они тоже разные бывают.

Сколько Попов перестрелял за свою жизнь таёжной дичи! Но вот именно сегодня его охотничья мораль не позволяла ему поднять руку на куропаток, с миром и верой обступивших наше жильё.

Куропаток мы не трогали, и жили они с нами душа в душу.

Спустя неделю Попов, как обычно, принёс воду, но был молчалив и скучен.

— Чего ты насупился?

— Снялись наши куропатки, улетели, —-вздохнул он с огорчением.

— Как — улетели?! — воскликнул я недоверчиво. — Вся стая?!

— Обыкновенно. Поднялись и улетели. Давай пей чай да пойдём стланика сухого соберём побольше. К холоду улетели птицы. Они ведь и к нам‑то от довременной зимы откочевали. Не вылиняли ещё. А теперь и у нас холод почуяли. Дальше от него к теплу бегут…

Весь день мы прилежно собирали сухой кедровый стланик. А к вечеру небо заволокло серой хмарью, густой и мрачной. Солнце село за холодной багрово–жёлтой завесой. Ночью повалил снег. Тайга загудела в резком северном ветре.

Птичий барометр сработал точно и безотказно!

 

ЛАНКА

Зимой олени пасутся на юге. Весной стада перегоняют на сотни километров к северу, на летние пастбища.

Оленистыми местами на Севере считаются бесконечные горные долины, поросшие цепким ивовым и берёзовым ёрником. Защищённые от ветров горными кряжами, эти долины тянутся иногда до самого Ледовитого океана.

Я как‑то пытался разобраться в нехитром луговом хозяйстве, обступившем нашу разведку в одной из чукотских речных долин. Рядом с пушицей и осоками редкоцветущей и прямостоящей росла осока мрачная. Нельзя не подивиться тонкости чувства и художественного чутья ботаников, сумевших с такой выразительной точностью окрестить эту воистину мрачную разновидность растительного царства.

Но хотя она и мрачная, все равно распустившиеся травы одевали северную землю в зелёный весенний наряд. И было радостно думать, что зима все‑таки кончилась. Где‑то в окрестностях уже обосновались пастухи оленей на своих временных кочевых стойбищах…

— И олениной теперь разживёмся, — прикидывал вслух практичный Попов. —Пастухи народ хороший: мы — им, они — нам! По-соседски…

В момент этих хозяйственных раздумий моего друга из берёзовых кустов, окутанных прозрачной молодой зеленью, стремительно и неожиданно, прямо к порогу нашего таёжного жилья прыгнул олень с едва пробивающимися рожками. Задыхаясь от долгого бега, с ужасом, застывшим в глазах, животное упало на подломившиеся ноги.

— Или волки?..

Попова всегда отличала способность мгновенно отвечать на любые таёжные неожиданности, что не раз спасало и его и меня от неприятностей. И сейчас он метнулся с ружьём в кусты, откуда выскочил к нашему порогу вконец запыхавшийся олень.

Вскоре Попов вернулся.

— Нет, вроде бы и следов волчьих не видно. Что же её пригнало» к нам, беленькую? Красивая ланка! Яловая ещё, телушка. У нас в Сибири таких сырицами зовут.

Ланка пугливо вздрагивала, когда прикасались рукой к её глубокому белому меху, но, успокоившись, доверчиво смотрела в глаза людям.

Какая же все‑таки сила заставила белую сырицу прибежать к людям, искать под их рукой спасения от неотвратимой опасности?

— Потом разберёмся, — сказал Попов. — Пока пускай у нас живёт. Не объест. Весной скотине корму довольно.

Мы поселили ланку в конюшне с Мухомором. Мирный и уживчивый наш конь легко подружился с гостьей…

Олень — величайшее достояние Севера. Он кормит, лечит, возит, одевает человека, скрашивает его суровый быт. Без оленя жизнь на Севере немыслима. Из его шкур северянин делает кухлянки, гачи (штаны), торбаса, малахаи, рукавицы, ковры, расшитые своеобразным геометрическим узором, составленным из соразмерных полосок белого, коричневого, ярко–оранжевого (крашеного) меха.

И Попов — коренной северянин — лучше других знал цену оленю.

Приблудившаяся ланка не давала старику покоя.

— Может, от оводов спасалась? — высказал он на другой день догадку.

Оводы! Страшной бедой для оленей является тундровый овод — северный подкожник. Его личинки развиваются в мышцах Животного. Они дважды прогрызают живую шкуру оленя. Весной, на летних пастбищах крошечные белковые иголочки, вылупившиеся из яичек, проникают в тело животного, чтобы прожить в нем почти год, откочевать, измучив оленя, вместе с ним на южные пастбища и к исходу зимы личинкой ещё раз пробуравить шкуру оленя, упасть на землю, окуклиться и затем сформировавшимся оводом пролететь через бесконечные пространства тундры, отыскать каким‑то дьявольским чутьём летние выпасы оленей и здесь начать все сначала.

Самки откладывают яйца, садясь на шерсть животных. Олени панически боятся оводов. Они то сбиваются в беспорядочные кучи, то, обезумев от страха, бешено мчатся по тундре, пока, обессилев, не рухнут на землю. Тогда власть над бедным животным берет враг. Самки оводов, пятясь задом, вползают на оленей. Когда яйцеклад насекомого коснётся шерсти, оно засевает кожу животного яичками, которых у одной особи может быть до 650 штук!

Энтомологи подсчитали, что на одном олене развивается до двухсот личинок овода. Шкура его становится решетом. Какие уж тут гачи, какие торбаса! Да и мясо… Олень превращается в скелет, обтянутый жёсткими сухожилиями и дырявой шкурой.

Пока нет ещё способа спасения животных от этого бедствия. Пытаются массовый забой оленей — производить ранней осенью, в октябре, до того времени, когда личинки овода пробуравят оленью шкуру. Но это, скорее, капитуляция перед врагом, чем наступление на него.

Дня через три к нам на стоянку пришёл знакомый Попову чукча. Это был знаменитый на всю тундровую округу олений пастух Омрувье. Мы оказали ему возможные знаки внимания: напоили хорошим чаем, за обедом поднесли стопку спирта, поделились табаком.

Он забрёл к нам на разведку, разыскивая оленей, разбежавшихся от коварных оводов. И на этот раз догадка Попова подтвердилась.

Мы рады были, что нашёлся хозяин белой беглянки. На всякий случай протёрли телку карболкой. Омрувье увёл её на своё стойбище.

И как‑то всем нам — и мне, и Попову, и остальным разведчикам, и, кажется, больше всех тихому Мухомору — стало грустно.

 

ОХОТНИК НА ХАРИУСОВ

Попов мастерил самые причудливые рыболовные снасти. На заре нашей колымской одиссеи, когда кета и горбуша косяками продирались на нерест к верховьям мелководных речушек, он поддевал крупных рыбин каким‑то подобием трезубца. Мы с удовольствием ели свежую рыбу, не уставая подтрунивать над рыбаком:

— Ты у нас прямо как морской бог Нептун —с трезубцем! Только бороды не хватает. Отпускай для верности.

Попов не обижался.

— Бог не бог, а дай вам в руки этот инструмент — так с вами голодом насидишься. Тут ведь тоже сноровка требуется.

Это верно. Рыболовные снасти Попова требовали спортивного мастерства и даже известной лихости.

Однажды он сплёл небольшую сетку, укрепил её на обруче из гибкого лозняка и подвесил к недлинному черенку от подгребной лопаты. С помощью этой сетки ему удавалось довольно успешно ловить небольших хариусов, которых в проточных озёрцах невдалеке от нашего стана развелось, по его свидетельству, видимо–невидимо. Меру эту следует принимать в соображение с учётом того, что её определял сам рыболов.

Решил и я попытать рыбацкого счастья. Взял у Попова сетку на палке и отправился на рыбалку. Ох и поиздевался же надо мной Попов! Вернулся я, разумеется, ни с чем, без почина. Стайки хариусов оказались стремительными, как молнии. Они исчезали, не дожидаясь, пока их накроют, от одной тени сетки.

Такая досада меня разбирала, что я не замечал даже своеобычной красоты этого уголка колымского края. Плоскую ложбину на возвышенности обрамляли густые заросли зелёных кустов берёзы. А по дну ложбины шла длинная цепочка неглубоких и совершенно прозрачных озерец. Некрутым каскадом они вливались узкими протоками одно в другое, а где‑то далеко всю эту цепочку неутомимо и прилежно под–креплял ключ. Скорее всего, он вытаивал из мерзлоты видневшейся вдали сопки.

— Не понимаю, Попов, как ты умудряешься ловить этих хариусов? — спрашивал я, не в силах скрыть досаду на свою неудачу.

Попов довольно подмигивал:

— Петушиное слово знаю. А ты ещё попробуй. Может, поймаешь.

Конечно, опыт был повторён. Уныло брёл я от озерца к озерцу.

На плече сетка. В прозрачной воде поминутно мелькают стайки хариусов, дразнят, но сообразить, как их взять моей сеткой, я не могу. Видно, Попов действительно знал «петушиное слово». Рыбки пугливы, стремительны, и невозможно было уловить момент, чтобы накрыть их сеткой. Пробовал класть её на дно и ждать, когда хариусы сами себя подставят рыболову. Но такого ни разу не случилось. Я цедил чистую воду: такие ловкие бестии, не желали плавать в кедровом масле на горячей сковородке.

Не утешало меня, что не один я зарился на неуловимых хариусов. Над озерками кружил и кружил колымский ворон. Сверху его внимательному глазу рыбное сборище казалось, наверное, ещё более соблазнительным. Но ворон не умел, как чайка, пикировать на воду. А я не умел, как Попов, ловить хариусов.

Мне оставалось только помахать ворону сеткой, высоко подняв её над головой на всю длину палки, и громко посочувствовать:

— Понимаю, друг: видит око, да зуб неймёт. Сам в таком положении!

Но судьба все‑таки вознаградила меня за старание. Я набрёл на небольшое озерцо. Оно было непроточным и кишмя кишело рыбками, попавшими в западню. Невысокая перемычка не позволяла хариусам выбраться из плена. В этом озерце их можно было черпать сеткой, как ложкой из ухи.

В душе вспыхнул спортивный азарт. Снял я для верности лёгкую телогрейку, замахнулся снастью над озерком, рыбы в ужасе заметались под её зловещей тенью, и у меня опустились руки. Ну, принесу я Попову котелок рыбы, расскажу, как «черпал» её из рыбьей ловушки. Старик насупится, помрачнеет, а потом горько вздохнёт и скажет:

— Эдак‑то рыбачить и дурак может. В беде рыба — её не ловить, а вызволять надо.

Я отвязал от сетки палку и разгрёб перемычку, которая отделяла злополучное озерцо от проточной цепочки. Рыбы сразу почуяли движение воды и не спеша, без давки и паники, выбирались из плена. Чуть в стороне, под кустом берёзы, я привязывал сетку к палке (сдать её Попову полагалось в исправности) и не заметил, как на бережке моей протоки очутился большой и вблизи неправдоподобно чёрный ворон. Он надёжно, обеими лапами, уцепился за бережок, наклонился над канавкой, стремительно клюнул воду. У него в клюве затрепетала рыбка. Ворон придавил её лапой… Я вскочил, чтобы спугнуть разбойника. Не для того освобождал я рыбёшек из плена, чтобы отдать их на растерзание ворону.

Но почему на растерзание? Ворон охотился за рыбой по всем правилам спортивного кодекса чести: кто кого пересидит, кто окажется быстрее, ловчее, хитрее! Он часами вёл разведку с воздуха и безошибочно выбрал момент и место удара. И вот теперь без промаха достиг цели. А цель у него простая: прокормиться! Это — жизнь. Ведь мы не возмущаемся, когда Попов жарит тех же хариусов, пойманных сеткой…

Снова сел я у куста берёзы. Стал с интересом наблюдать за чёрным охотником на хариусов. Он выхватил из промоинки ещё одну рыбку, аккуратно и без остатка склевал её, почистил клюв об узловатую лапу, напился и, грузно поднявшись, улетел. Ворон оставил после себя на влажном бережке глубоко вдавленный длиннопалый след в четыре луча от каждой лапы.

Домой я снова вернулся без рыбы, но Попов «линию моего поведения» одобрил:

— Ну и правильно сделал. А ворону тоже надо жить, как и нам с тобой. Да ведь один‑то ворон без нашей помощи Колыму не объест!

 

ОСТАНЦЫ

Когда северянин получает наконец отпуск и начинает прикидывать, как его использовать, у него просто глаза разбегаются. Позади три года жизни, усеянной далеко не розами. Были за это время и лютые морозы, и леденящие душу метели, и топкие мшистые болота, и тихая нетронутая тайга, и тучи комаров, и последняя миска муки на целую партию при занесённом перевале — многое было! И вот все это теперь прожито. А впереди несколько месяцев отдыха. Есть от чего потерять равновесие. Чем заполнить это заработанное тобой время покоя? Хочется услышать и увидеть разом десятки вещей: Джульетту–Уланову и Южный берег солнечного Крыма, Третьяковскую галерею и Куйбышевскую ГЭС, друзей, с которыми расстался в институте, и старую мать, одиноко живущую на заброшенном в донской степи хуторе…

Прикидывали я… Но когда отпуск стал для меня не долгожданной мечтой, а реальной действительностью, меня вдруг неодолимо потянуло к старый, знакомым местам. Мне захотелось раньше всего остального посмотреть, как обживают люди те месторождения руд и металлов, которые удалось открыть и моим поисковым партиям…

И я отправился по знакомым местам!

Они изменились до неузнаваемости и из знакомых снова сделались — неведомыми и интересными именно своей новизной.

В долине капризной горной речушки, в шутку названной нами тогда Русалкой, за строптивую (игривость и зеленое каменистое дно, вырос настоящий таёжный городок.

Только три года назад мы пробивались здесь сквозь чащу могучих лиственниц, расчищали в сплошных зарослях кедрового стланика площадку, чтобы поставить свои палатки и закрепить преодолённые подступы к величественной вершине, которая ещё не имела названия ни на одной карте мира…

В городок оловянной руды мы въехали на старенькой полуторке по отлично спланированному шоссе. Белые столбики на крутом повороте с трогательной заботой предупреждали нас, что в этом месте Русалка пенится, по крайней мере, в двухстах метрах где‑то в глубине вертикального обрыва. Быстрота, с которой люди преобразили после нас этот кусочек планеты, поражала безмерно.

Приняли меня на прииске хорошо, как доброго старого друга. Главный инженер, старый северянин, влюблённый в своё многотрудное дело, сам взялся показать мне приисковое хозяйство.

Огромную площадь каким‑то чудом несведенной тайги люди превратили в величественный парк. Тёмной стеной обступали вековые лиственницы гигантский цветник—пёстрый, светлый, яркий. В центре его била мощная струя фонтана. Холодные брызги брали своё начало в ледяном ключе, который вытаивал из вечной мерзлоты на самой вершине сопки, у розоватых гранитных останцев.

От этого озера цветов расходились светлыми лучами широкие аллеи. Посыпанные розоватой дресвой, они, как весёлые реки, растекались по огромной площади парка. Розовая дресва переливалась на солнце поблёскивающими кристалликами слюды, и это ещё больше усиливало впечатление текучести, подвижности этих широких аллей. Пологими уступами парк поднимался йо южному склону сопки. И по мере того как мы приближались к её вершине, он все полнее и шире раскрывался перед нашими глазами…

Мы отдыхали на площадке широкой лестницы. Она начиналась у мощной компрессорной станции. Её просторная камера была выдолблена человеческим упорством и силой взрывчатки прямо в гранитной скале.

— Оловянной руды здесь уйма, конечно, — оказал мне мой спутник. — Но добывать её дьявольски трудно — сплошные скальные работы.

Тяжёлые массивные ступени тянулись к самым останцам.

— Своими руками выложили! Триста метров по вертикали. — Инженер хитровато подмигнул мне. —Циклопическая кладка!

Порыв ветра донёс до нашего слуха звуки необычайно чистой и приятной музыки.

— Да ведь это Чайковский! — воскликнул я взволнованно. — В тайге я совсем забыл, что на свете есть такая чудесная музыка!

— Вы же в городе, не в тайге. И разве бывает город без радио?

Это верно, город без радио не бывает.

Он лежал перед нами, этот город, примыкая к чудесному парку, как искусно изваянный макет. Стройные ряды улочек, сложенных топазовыми кристалликами деревянных домиков, отсюда, сверху, казались миниатюрно забавными.

— Город, —сказал я моему спутнику, — настоящий таёжный город.

Он снова улыбнулся, пытаясь скрыть свою гордость за созданное под лёгкой иронией:

— Можете и без оговорок. Мы вымостили тротуары плитняком и осветили улицы большими электрическими шарами. Ночью отсюда открывается феерическое зрелище. Мы даже построили в парке парашютную вышку.

Да! Всего три года назад нам удалось обнаружить здесь месторождение касситерита. Оно оказалось очень богатым. В неглубоких бороздах, прямо под растительным слоем, залегали пласты песков с таким богатым содержанием оловянного камня, что казались чёрными от обилия его кристаллов.

Ещё более сильные включения касситерита вклинивались в первозданные породы, которыми был сложен этот горный массив.

Слов нет, богатое месторождение, и все‑таки я бы никогда не подумал, что наше открытие послужит началом такого кипучего труда.

Все было изрыто штольнями, траншеями, шахтами. Нитки бремсбергов и мотовозок поблёскивали отполированной сталью рельсов.

Геометрически строгим каскадом сбегала по северному склону сопки обогатительная фабрика.

Мы стояли на самой макушке. Как и тогда, массивные колонны останцев украшали её. Вероятно, миллионы лет трудилась природа, чтобы изваять такое чудо. И. ветер, и влага, и тепло, и холод, и неустанная работа миллиардов бактерий, и сложнейшие химические реактивы, изготовленные в богатейшей лаборатории природы, —все было использовано ею для своей скульптурной работы. И миллионы лет этих усилий запечатлены сейчас в двух розоватых монументах причудливой формы, испещрённых беспримерно богатым орнаментом и окрашенных по розовому фону черно–зелёными пятнами истлевших и вновь возникающих лишайников.

— Эти останцы изумительно красивы!

— Да… Но они были бы просто очаровательны, если бы эта бестолковая природа сообразила расположить их метров на двести западнее.

Мой спутник взглянул на меня и вдруг рассмеялся, весело, лукаво, откровенно:

— Я уверен, что останцы вас очень растрогали. И… это беда геологов. Ваши головы всегда забиты какими‑нибудь геолого–философическими фантазиями.

— Вы почти угадали. Только почему фантазиями?! Я думал о том, что природа умеет создавать вещи прочные и незабываемо красивые. Как вот эти останцы. Только’очень медленно.

— Вот именно, очень медленно.

— Но зато и очень прочно.

— Ну, этого я пока ещё не знаю.

Мне показалось, что последнюю фразу мой собеседник произнёс е оттенком незлой насмешки…

Тревожные свистки со всех концов площадки прервали нашу беседу. Забегали люди с озабоченно–серьёзными лицами. Временами они кричали, как бы желая усилить тревогу:

— Горит! Гоо–ри–ит!

Почти сейчас же за их криками взрывались петарды, громкие и не страшные, как хлопушки. Но сколько эти люди ни пытались вызвать тревогу, никто почему‑то не боялся. Горняки спокойно продолжали работать: откатывали в какие‑то укромные места вагонетки, прибирали инструмент, складывали в широкие кольца гибкие шланги воздушных линий и укрывали их коробками вагонеток, й, только сделав нужное дело, волна за волной, скрывались в штольнях, растекаясь по бесчисленным ёмким штрекам.

А взрывники всё бегали и свистели, взрывая время от времени петарды и сея тревогу. А люди упорно ничего не боялись и спокойно растекались по высоким, вместительным, светлым штольням.

— Пойдёмте и мы, — сказал мне мой спутник. — Сейчас рвать будут.

Мы укрылись в длинной, километровой штольне, прорезавшей сопку насквозь. Вскоре взорвалась ещё одна петарда. И наконец, настоящий взрыв колебнул землю. Свет в штольне погас, но сейчас же опять загорелся. Мой спутник позвонил куда‑то по телефону, потом сказал:

— Ну что же, давайте выбираться. Все удалось на славу.

Мы вышли из штольни.

— Останцы! —воскликнул я, восхищённый и огорчённый одновременно. — Неужели?! В одно мгновение — усилия миллионов лет!

— Вот именно — в одно мгновение. Здесь будет головное сооружение бремсберга. Как видите, они оказались не особенно прочными.

Взрывом навыброс останцы были срезаны, как бритвой. От них не осталось даже обломков.

Обратно в посёлок мы спускались уже под вечер. Естественно, что разговор шёл об останцах.

— Конечно, — убеждал меня инженер, — в заповедных местах мы оставим на радость любознательным туристам десятки таких останцев. Пусть они украшают их своими памятными надписями. Но нельзя умиляться каждым камнем, особенно если он мешает людям извлекать скрытые под ним полезные вещи. Останцы у нас на каждом шагу, горы выветриваются. Гораздо важнее, что мы сохранили городку кусок великолепной тайги. Медвежий угол стал местом культурного отдыха!

Мы свернули в парк, в аллеях которого действительно оказалось полным–полно нарядно одетых людей. Парк был красив и величав. Загорелись лампы дневного света. Музыканты в оркестре настраивали инструменты. Девчата со своими кавалерами устремлялись к танцевальной площадке. В таёжном парке все было точно так же, как в любом из московских парков.

Но все оказалось именно не так. Не успел я высказать своих лестных сопоставлений с Москвой, как с центральной площадки послышались испуганные женские крики, в толпе началось какое‑то шумное движение, явный переполох.

— Что случилось?

— Пойдёмте посмотрим!

Мы быстро, чуть не бегом, приблизились к шумевшей толпе молодёжи.

— В чем дело?

— Как — в чем! В парке медведь!

— Медведь?

Наше недоумение разрешил сам виновник этого чрезвычайного происшествия.

Здоровенный, бурый, косолапый, он неторопливо выходил из затенённой аллеи, явно направляясь к толпе молодёжи.

Трудно сказать, кто был больше удивлён и испуган — медведь или люди. Во всяком случае, толпа стремительно расступилась, давая зверю дорогу.

А медведь, виновато озираясь, прошёл сквозь любопытствующую и встревоженную толпу, недоверчиво ступил на бетонированную танцевальную площадку и вдруг, смешно переваливаясь, побежал по ней. И бежал он так потешно, что люди начали смеяться и шумно аплодировать косматому гостю.

Шум одобрения зверь понял по–своему. Он прибавил ходу и скоро скрылся в зарослях кедрового стланика, который по склону сопки вплотную подходил к раковине для оркестра.

Молодёжь снова смешалась в праздничную, нарядную толпу, оживлённо обсуждая случившееся.

— А все‑таки в какой мы с вами глухомани работаем, — вздохнул мой спутник. — Это будет поудивительней ваших останцев. Медведь к нам на танцы жалует!

— Места глухие, но ведь и интересные.

— Не жалеете, что не побывали в Крыму и приехали отдыхать к нам?

Я засмеялся:

— Крым от меня никуда не уйдёт. Но таёжного медведя на танцплощадке я, конечно, никогда в жизни больше не увижу.

 

КОСТЯНАЯ СКАЗКА

1

Нет ничего удивительного в том, что необычайное привлекает к себе внимание и запоминается на всю жизнь. Да и в самом деле, разве может, например, когда‑нибудь изгладиться впечатление, произведённое на вас северным сиянием?!

Ну, а если необычайное скрыто в рядовом, встречающемся на каждом шагу? Вот, скажем, колымская лиственница, неказистое дерево, образующее в наших местах крупные таёжные массивы. Ничем особенным оно как будто не примечательно. А все‑таки это необыкновенное дерево! Сумело же оно захватить и освоить гигантские пространства, менее всего предназначенные для того, чтобы на них укоренялось и росло что‑нибудь живое.

Подумать только, чем эта бедная лиственница держится за нашу суровую землю! Ведь поверх вечной мерзлоты или трещиноватого камня здесь едва возникает тонкая плёнка почвы. Да и что это за почва?! Коричневатая землица, перемешанная с диким щебнем, или слой: неперегнивших мхов, легко затянувших студёное болото. Широко распластав (чуть ли не по самой поверхности) сильные корни, неприхотливое дерево тянет из этой почвы живительные соки, формирует могучий ствол, покрывается весной нежными зелёными иглами, растит семена в маленькой невзрачной шишке…

И все‑таки, как ни цепко хватается это дерево за землю, нестойко оно живёт на ней. Мне самому приходилось наблюдать на мшистой заболоченной почве целые рощи пляшущих лиственниц: ступаешь по сырому мху, а в такт твоим шагам покорно качаются деревья.

Был на нашей разведке большой клин лиственничной тайги, сплошь заваленный буреломом. Видно, такой сильный ветер налетел на этих таёжных великанов, что не смогли они противостоять его напору и падали, вырывая вместе с корнями тяжёлые глыбы земли.

Мне всегда было как‑то жалко и страшно смотреть на эти обнажённые корни с присохшими к ним бурыми комьями. Поверженные бурей, деревья словно грозили кому‑то могучими искорёженными членами, словно оберегали растопыренными узловатыми рогатками те ямы, около которых полегли навечно…

Бурелом захватил обширную террасу, намытую древним, давным-давно исчезнувшим потоком.

Я решил на всякий случай обследовать естественные шурфы, образованные поваленными деревьями. Ведь разведчику всюду золото мерещится…

Золота я не нашёл, но в одной из ям откопал бивень мамонта. Это был очень хорошо сохранившийся экземпляр. Он мог бы стать украшением любого музея. Бивень весил не менее четырёх пудов. Я в полной мере ощутил это, когда мы вдвоём с Поповым несли бивень на плечах, прикрепив к здоровенной жерди.

Несколько дней клык забавлял нас, а потом мы охладели к этой полуокаменевшей кости и оставили её в покое. Клык долго простоял праздно у толстой стены нашей таёжной избы, пока не нашлось ему неожиданное и очень интересное применение.

2

В тайге каждый гость дорог, и мы от души обрадовались появлению в нашем доме старого якута. Попов засуетился с чаем, но гость даже не присел к столу. Видно было, что старик чем‑то глубоко и серьёзно взволнован. По–русски он говорил плохо, но все‑таки говорил, и мы поняли, что у них в селении кто‑то «совсем шибко больной, вот-вот помирать будет».

Мы немедленно радировали о случившемся в управление, а я, прихватив с собой йод, стрептоцид и касторку, решил отправиться с гостем в его посёлок.

Путь был дальний, и, хотя олени мчали нас быстро, а старик вёл упряжку уверенно и умело, мы прибыли в селение под вечер и… с опозданием. Часа за два до нашего приезда здесь побывал самолёт, взял на борт больную внучку якута и улетел.

Новое якутское селение напоминало мне чем‑то родную среднерусскую деревню. Хорошие дома, срубленные в замок. Высокие заснеженные кровли, покрытые дранью. Большие застеклённые окна почему‑то насквозь промороженные. Кирпичные трубы на крышах. Добрые дома…

Старик равнодушно ехал мимо этих отличных строений. Вот он свернул в какой‑то переулок, и мы оказались позади рубленых домов, за которыми беспорядочно высились странные снежные конусы, курившиеся приятным смолистым дымком…

Да ведь это бревенчатые якутские юрты! Мне довелось видеть их осенью в одном из якутских селений. Строили их из брёвен, поставлен–ыых вертикально с небольшим уклоном к центру. Помнится, что на зиму эти юрты обмазывались глиной… Тёмные это были, чадные и неудобные для жилья строения. По именно в них‑то и жили люди, а в новых домах они хранили сухую рыбу, мороженую оленину, охотничье снаряжение и припасы.

Как далеко ушло от нас это время! Вспомнишь — и самому не верится, что все это было ещё на твоей памяти.

Якуты — исконные скотоводы. Но водили они полудиких мохнатых лошадок да очень малопродуктивных коров. Олень, наиболее приспособленное к Северу домашнее животное, появился в хозяйственном обиходе якутов уже в наши дни.

Я провёл в селении целую неделю. Учил людей топить печи, жить в домах, спать на кроватях, есть за столом…

Не скажу, насколько прочно и стойко убедил я своих соседей в преимуществах жизни по–новому, но, когда уезжал к себе на разведку, смолистый дымок курился теперь над каждым новым домом и стекла в них заметно оттаяли. Провожали меня всем селением, как хорошего давнего друга.

Дома меня ждала радиограмма, из которой я узнал, что якутская девушка «Ольга Матушкина благополучно оперирована по поводу заворота кишок». Дальше мне поручалось сообщить об этом её родителям и деду — Василию Ивановичу Матушкину.

Я невольно улыбнулся. Видно, крёстной матерью Ольгиного прадеда оказалась какая‑нибудь сердобольная попадья, и от неё пошла у этого якутского рода такая ласковая фамилия…

3

Месяца через три после первого посещения, уже на исходе зимы, к нам на разведку снова приехал Василий Иванович Матушкин.

Старик молча вошёл в избу, разделся, сел к столу.

Мы спросили гостя о здоровье Ольги. Он собрался сказать нам о чем‑то большом и важном, но захлебнулся в потоке своих мыслей и только улыбнулся в ответ доброй стариковской улыбкой.

Попов согрел чай. Гость долго и с удовольствием пил крепкий горячий напиток, молча выкурил трубку, посидел ещё и наконец сказал:

— Однако, поеду.

— Ночь на дворе, ночуй, — пригласил Попов.

— Однако, поеду, — повторил Василий Иванович и ушёл, ни с кем не простившись.

Вскоре он вернулся, принёс изрядный кусок оленины и молча положил мясо на стол.

Я было достал деньги, но Попов удержал меня. Он поднял найденный нами бивень мамонта и взгромоздил его на стол рядом с олениной.

Стол у нас был могучий, как раз под мамонтовые клыки срубил его топором Попов. У Василия Ивановича загорелись глаза. Он торопливо ощупал желтоватую кость бивня, словно проверяя его твёрдость, и, восхищённый великолепием нашей находки, радостно чмокал губами.

— Хорош? — весело спросил Попов.

— Ой, хорош, ой, хорош! — поспешно заговорил старик.

— Ну так бери, если нужно. Нам он все равно без пользы, —сказал Попов. — Бери, если надо, бери!

Наш подарок очень обрадовал старика. Он попытался было взвалить его на плечо, но безуспешно. На нарты бивень помогал относить Попов. Василий Иванович ещё раз вернулся в избу, степенно пожал всем руки и уехал.

4

Так мы подружились с Василием Ивановичем Матушкиным. Он стал частым гостем на нашей разведке. Частым, разумеется, по нашим таёжным понятиям, применительно к северным расстояниям, отделявшим нас друг от–друга.

Василий Иванович оставался все таким же молчаливым и приветливым. Он любил подолгу и внимательно рассматривать «Огонёк» и газеты. Их нам довольно аккуратно сбрасывал почтовый самолёт.

Однажды прилёт аэроплана совпал с приездом к нам Василия Ивановича. Самолёт сбросил почту и, прощаясь, кружил над нашей разведкой.

Я никогда не забуду того восхищённого удивления, с которым смотрел на парящую в небе машину Василий Иванович.

Вид самолёта чем‑то очень растрогал старика. Он попросил у нас газету со снимком Внуковского аэродрома, на котором стояла целая семья самолётов, так полюбившихся нашему гостю.

Я не придавал особого значения этому интересу Василия Ивановича к современным летательным машинам. Ну, не знал старый якут самолётов, и удивление его при виде этих аппаратов вполне естественно. На деле все оказалось гораздо сложнее и значительнее.

Работы наши подходили к концу, и мы готовились к переезду на другую базу. Василий Иванович приехал попрощаться с нами. Как и обычно, он молчаливо пил чай, перебрасываясь с Поповым односложными фразами. Вдоволь намолчавшись, Василий Иванович собрался уезжать. И вот тут произошло это знаменательное событие.

Старый якут торжественно развязал мешочек из телячьей кожи, осторожно достал из него что‑то бережно завёрнутое в чистый белый платок. Движения Василия Ивановича были медлительны и важны, любопытство наше росло с каждым мгновением. Вот он осторожно протянул мне свёрток и сказал:

— Сам резал! Возьми.

Василий Иванович снял со стола руки, как бы говоря: «Теперь это уже не моё, ты хозяин!»

Я развернул платок и застыл от изумления, не в силах оторвать глаз от подарка старого якута.

Это была изумительная композиция, вдохновенно вырезанная старым мастером из той самой кости мамонта, что мы когда‑то подарили ему.

…На ровной желтоватой, словно чуточку придымленной площадке приземляется самолёт. Он ещё весь в движении. Лыжи самолёта только–только коснулись чистого плотного снега. Замечательно удалось мастеру передать этот трепетный момент ещё летящей, но уже коснувшейся земли машины. А рядом незыблемо стоит белая рубленая избушка. Чёткими штрихами в ней оттенено каждое брёвнышко, каждое оконце, каждый кирпичик на махонькой трубе, Навстречу самолёту бежит группа якутов в меховых шапках, и на их маленьких круглых и плоских лицах выражены очень точно и очень верно тревога и надежда.

Сделал эту вещь Василий Иванович мастерски, одним дыханием, хотя и работал над ней несколько месяцев…

Нет, нелегка жизнь геолога–разведчика в тайге. Одних комаров вспомнишь — на душе тяжко становится. От них не спасали никакие накомарники. От холодов не спрячешься ни в какие меха. И все‑таки стоило стать геологом, чтобы у тебя на письменном столе появилась эта чудесная костяная сказка, как добрая память о старом — друге Василии Ивановиче Матушкине!

 

«СЕВЕРЯНИН»

Меня всегда удивляло обилие всяческой растительной снеди на Колыме.

В урожайный год кедровый стланик чёрен от тугих маленьких шишек, густо набитых орешками. А они жирные, и кедровое масло отменно вкусное.

Московских бы грибников в колымскую тайгу: вот бы утешились! После дождя под каждым берёзовым кустом целые выводки крепких толстопузых коротышей. Все грибное царство прижилось и щедро распространилось по Колыме: и скользкие жирные маслята, и хмуровато–солидные подберёзовики, и все многочисленное и многоцветное семейство сыроежек; как одуванчики, желтеют моховики на красноватых тундровых просторах, ну и, конечно, царь грибов—толстенький, с массивной шляпкой, плотный белый гриб. Смешно вспомнить, но мне попадались под карликовой берёзой экземпляры грибов больше самих берёзовых кустов. И не поймёшь, что под чем растёт—гриб под берёзкой или берёзка под грибом.

Невообразимо обильны и очень красивы россыпи брусники по ягелю. Её яркие вечнозелёные листочки и пунцово–красные гроздья сплошь прошивают рыхлое беловато–серое поле нарядным узором — со вкусом одевается северная природа! Покрытая туманной сизой дымкой, голубица слишком нежна для грубого прикосновения пальцев. Попов соорудил нечто вроде лотка, расчленённого на конце наподобие растопыренных пальцев, и этим снарядом смаху «черпал» голубицу, набирая её вёдрами. А какая крупная и сочная морошка растёт на Колыме — объедение!

Попов приносил с колымских лугов пучки зеленой петрушки и тонкие перья ароматного чеснока…

Все эти «дикорастущие», как их несколько пренебрежительно называют, должны быть причислены к лику растений–героев. В самом деле, большую часть года свирепствуют лютые холода, а они живут и даже красуются вечной зеленью. Лето, правда, влажное, жаркое, светлое, но ведь оно короче воробьиного носа, земля оттаивает только с самой поверхности, и чуть копни её—вечная мерзлота. А колымская зелень успевает стряхнуть зимнее оцепенение, пойти в рост, деловито быстро отцвести, завязать плоды, и они каким‑то чудом к осени вызревают, зимой коченеют, а к весне все равно остаются живыми. На все эти превращения зелёным северянам в лучшем случае отпущен июнь, июль и август. Поразительно!

Но…

Слов нет, хороша брусника, прихваченная морозцем, и грибов вволю, а все‑таки хочется свежей рассыпчатой картошки! Посыпать бы её солью да с коркой ржаного хлеба!..

Против своего обычая, Попов не поднял на смех мои гастрономические мечтания, а спокойно предложил:

— Чего ж, давай сходим. Тут не так далеко совхоз должен быть. Много‑то они без наряда не дадут, а сколько унесём на себе — чего им, жалко, что ли.

Я прикинул по карте. «Не так далеко» выходило километров за сорок от нашей стоянки. Но разведчики на подъем лёгкие, да и любопытно было посмотреть, как на вечной мерзлоте овощи растут.

Отправились мы в совхоз. В тайге заночевали, а когда поздним утром следующего дня попали на совхозные земли — глазам своим не поверили: что грибы, что брусника?! Женщины на просторном поле срезали и складывали у межи тугие вилки крупной белокочанной капусты.

Мы поздоровались, спросили, где нам найти главного.

— Алевтину Ивановну ищите—она у нас главная.

— Пошли в контору, — заторопился Попов.

Алевтина Ивановна оказалась уже немолодой женщиной с обветренным лицом и сухими потрескавшимися тубами. Несколько церемонно она спросила:

— Чем могу служить?

— Да мы, собственно, так, — замялся я, — пришли по–соседски, познакомиться с вашим хозяйством.

Попов оказался менее дипломатичным:

— И картошкой маленько разжиться, сколько унесём.

Сдержанная Алевтина Ивановна посветлела:

— Ну, унесёте‑то вы немного... — И такая беда — людей не хватает, хоть разорвись. Сентябрь на исходе. Вот–вот морозы. А сколько ещё капусты не срезано, картофель только копать начали…

— А вы картошку‑то как, из‑под лопаты берете? — спросил деловито Попов.

Алевтина Ивановна вздохнула:

— Все руками пока. Инженеры для северных огородников машин придумать не удосужились.

— Ну, так мы согласны, — по–крестьянски верно и просто понял Попов прозрачные намёки Алевтины Ивановны. — Давайте лопаты, поможем. Землю копать мы привычные.

Женщины приняли нас в свою артель с весёлой издёвкой:

— Ну вот, не все нам мужиков кормить: пускай сами попробуют, почём фунт лиха!

Попов добродушно, по–стариковски отбивался:

— Застрекотали, сороки! Теперь не ленитесь подбирать за нами!..

Хорошо уродило колымское картофельное поле! Клубни крупные, тугие.. Копать их было истинным удовольствием.

Мне рассказывали, что в Якутии много засушливых мест. На Колыме — наоборот, одолевали дожди. Воздух здесь чистый, прозрачный, световой день длинный–предлинный. Солнечная энергия непрерывно и беспрепятственно взаимодействует с зелёным листом колымских растений. То, что климатологи называют инсоляцией, здесь достигает рекордной величины. Все это, видимо, и объясняет и пышность колымской зелени, и мощность клубней…

Поздно вечером мы ели в совхозной столовой борщ из свежей капусты. Правда, заправлен он был консервированной тушёнкой, но все равно очень вкусен. Ели мы и варёную картошку с солью… Все вышло, как и мечталось. Алевтина Ивановна, ставшая волей судьбы главным агрономом северного совхоза, рассказывала, что с картофельного гектара они намерены снять тонн пятнадцать.

— Успеть бы только убрать и укрыть надёжно. Всего в наших местах много: и тепла, и света, и влаги. Одного только не хватает: времени на уборку. Так досадно бывает — растишь, растишь, и вдруг все труды твои вмёрзли в землю и пропали. А ведь мы этот картофель рассадой сажаем, а рассаду в горшочках с перегноем неделями холим.

— Это же египетская работа! —невольно воскликнул я.

— Конечно, трудное дело. По–другому мы не умеем пока. Холодостойкие и скороспелые сорта, но все равно далеко им до коренных северян. А картошку свою вы честно заработали, спасибо за помощь. Набирайте сколько унесёте. Только не жадничайте—дорога у вас дальняя.

Мы набили рюкзаки отборными клубнями, взвалили мешки за спину и по утренней сентябрьской прохладе отправились «домой». Прощаясь с Алевтиной Ивановной, я спросил: как же называется сорт картофеля, что несём мы в подарок своим разведчикам? Она улыбнулась:

— Хорошо называется— «северянин»!

 

И ЕЩЕ РАЗ ПУТЬ–ДОРОГА

В конце 1953 года собрался я уезжать с Колымы «на материк», чтобы никогда уже не вернуться больше на Север. Мне предложили академическую аспирантуру, и было очень заманчиво обдумать все накопленное на Колыме, написать диссертацию и для начала стать кандидатом геолого–минералогических наук. Все вроде бы правильно, можно и нужно ехать, а не хотелось, щемило сердце! Так же вот тоскливо было, когда ехал на Север, а теперь то же чувство мешало его оставить.

Попов сильно постарел, правда, здоровье сохранил несокрушимое. Звал я его с собой, заманивал всяческими прелестями материковой жизни.

— Дача у нас будет в Подмосковье. Час на электричке — и Москва! Рыбалка на Оке. знатная. Моторку купим. Бор сосновый. Места грибные, не хуже колымских. Заведём пчельник…

— Нет, парень, поезжай без меня. Никуда я с Севера не стронусь. Привык! Умру — тебя известят. Помянешь Попова на своей подмосковной даче.

— Не угомонился все, покоя не хочешь?

— Где‑нибудь в мёрзлой тундре и меня успокоят.

— Почему в тундре? На посёлке живи, в моей квартире. Ключ я тебе оставлю.

— Нет… Я к другому делу определился. В развозторг агентом меня берут. В тайгу, в тундру поеду.

Час от часу не легче… Хотя неугомонному старику развозная торговля — в самую пору. В пушном деле он не то что профессор, а полный академик. Человек редкостного и какого‑то удалого бескорыстия. Холода ему нипочём. Не пропадёт он ни в тайге, ни в тундре.

— Вот провожу я тебя на самолёт — и подамся в тайгу, к оленным пастухам, к дружкам своим — таёжным охотникам. Повезу им чай-сахар, а у них белок да куниц собирать буду. Две упряжки у меня собачьих. Только вот напарника себе пока не подобрал. Тут ведь человек требуется рисковый.

И здесь я сорвался:

— А ты и не подбирай. Я с тобой поеду!

— Смеёшься?

— Поеду, Попов! Попрощаюсь и с тобой, и с тайгой, и с тундрой.

Старик не стал меня разубеждать, и, видно, был рад, тронуло его моё сумасбродное решение.

Так я оттянул своё возвращение «на материк» на целую колымскую зиму.

Развозную торговлю начинали тогда на Чукотке и ставили её сразу широко и умно. Агенты двигались на собаках и оленях по точным маршрутам, правда, совершенно фантастической протяжённости. Чтобы обслужить все таёжные избы охотников и яранги оленьих пастухов, нам с Поповым предстояло сделать не одну тысячу километров. Да и то наш маршрут был не из самых длинных. На промежуточных базах мы должны были сдавать купленную у охотников пушнину, пополнять запасы товаров. Все очень толково продумано, обыденно. Но это же Север, а здесь и проза развозной торговли превращалась в волшебную сказку…

Упряжка из десяти собак по хорошему снежному насту способна везти до двухсот пятидесяти килограммов груза. Кормить собак мы могли на строго и надёжно обозначенных ночёвках, но страховой запас продовольствия нужен и для них. Все же при этом условии мы брали до четырехсот килограммов полезного груза.

Собачья упряжка похожа на ёлочку: длинный ствол — поводок, прикреплённый к нартам, а в стороны от него, на ветвях–постромках, симметричными парами, — сильные остроухие и остромордые ездовые собаки.

Зимний день на Севере короток. Час–другой посветит негреющее солнце, и уже, глядишь, машет оно земле прощальным розовым флагом с вершины заснеженной сопки, надвигаются все густеющие сиреневые сумерки, а вскоре наступает ночь. Пожалуй, она даже светлее, ярче недлинного хмурого дня. Большим позолоченным фонарём висит щедрая луна, и спокойный свет её мягко рассеивается в окружающее пространство безбрежными снежными зеркалами.

Места Попов знает и уверенно ведёт свою упряжку. Я не отстаю.

Мы едем лиственничным редколесьем. В зависимости от высоты сопок эти лиственничники бывают сплошь покрыты либо зелёными мхами, либо белым лишайником–ягелем. Сейчас все — и зелёный мох, и белый ягель — завалено снегом. И зовут эти леса либо зеленомошниками, либо белолишайниками. Редколесья, покрытые ягелем, — излюбленные места зимних пастбищ северных оленей…

Впереди показался дымок пастушьей яранги. Распахнув её полог, навстречу нам выбегает смуглая черноволосая женщина —жена пастуха. Мы желанные гости. Вместе распрягаем и привязываем собак.

Входим в ярангу. Здороваемся с пастухом. Он лежит на низких нарах, застеленных оленьими шкурами, под тёплым одеялом из заячьего меха. Хозяин чем‑то болен, у него тугой, вздутый живот, рези. Я начинаю врачевать пастуха подручными средствами. Женщина варит собакам похлёбку из оленьего мяса, костей и крови. Делает она все молча, умело, но чувствуется её тревога за больного мужа.

— А как же олени? Кто пасёт? — спрашивает Попов.

— Собачка пасёт. Сейчас пригонит, — говорит хозяйка и молча продолжает своё дело.

В яранге чисто прибрано и даже уютно. Она освещена «летучей мышью», обогревается железной печкой с трубой, выведенной наружу.

За стенами яранги слышится яростный собачий лай.

— Наш Баттыкей олешек пригнал!

Женщина надевает шапку, оленью дошку. Вместе с ней встречать оленей выходим и мы. Попов успокаивает наших собак. К ногам хозяйки, яростно рыча на чужих, жмётся крепкая, небольшая, остроухая и остромордая (как и наши) собака с глазами злыми, умными и преданными. Это и есть оленегонная лайка Баттыкей, пригнавшая к яранге стадо оленей. Они сбились покучнее в затишке, у опушки лиственничного леска.

Хозяйка привязывает собаку у яранги к крепкому колу. Выносит большой котёл с похлёбкой. Вместе с Поповым она кормит собак. Едят собаки жадно и много — верный признак того, что они здоровы и завтра будут хорошо работать.

Между тем моё врачевание (оно очень несложно — большая доза касторки и мешочек горячей соли вместо грелки) оказывает своё действие. Почувствовав себя лучше, хозяин повеселел. Заулыбалась и его жена. Попов принёс пастухам большой пакет с мукой, чаем, сахаром. Хозяйка готовит ужин. Хозяин хорошо говорит по–русски и с увлечением рассказывает об оленегонных лайках. Кстати, их завезли на Колыму из ненецкой тундры, и они быстро и с пользой прижились на новом месте.

— Собака, она ведь тоже разная бывает, — не спеша, подбирая слова, рассказывает хозяин. — Трусливая бывает, и щенка своего может сожрать…

— В башку‑то ей втемяшется, — вставляет явно для меня Попов.

— Всякую на племя не пустишь! И ведь зверь, а своё и у зверя берет. Подойдёт ей время щениться — шерсть она вокруг сосков выщипывать начинает.

— Мать! —улыбается хозяйка.

— Да ведь и то сказать: щенок у собаки родится совсем никудышный — слепой, глухой, без зубов. А шерсть у этих лаек знаменитая — длинная,1 густая, с тёплым подшёрстком.

Попов знает о собаках не меньше пастуха и профессионально поддерживает разговор.

— Шерстью только и спасается, —говорит он. — А то в тундре летом гнус заест, а зимой — стынь.

У жены пастуха свои мысли, женские:

— Ласку собачка любит…

— Пастух пока лайку свою обучит, — неторопливо ведёт рассказ хозяин, — набегается, что твой олень. Ну зато уж, если руку на собаку не поднимал, она ему хорошо послужит: и беглого оленя возвратит — в тундре полный обыск произведёт, а не упустит глупого, и стадо собьёт, и повернёт если надо, и на волка кинется…

Глухо и как‑то неуверенно, словно проверяя самого себя, зарычал Баттыкей. Потом собака залаяла, заметалась на привязи. Хозяин насторожился:

— Собаке верить надо. Она зря лаять не станет.

Мы быстро оделись, схватили ружья, выбежали из яранги. Баттыкей рвался с привязи, яростно лая в сторону тундры. Олени мирно дремали поодаль от яранги, не чуя опасности, а она была совсем рядом. Против ветра, чтобы дух звериный уносило от стада, к табуну подбиралась пара волков. Две тёмные зловещие тени сторожко и осмысленно двигались к табуну, хоронясь от лунного света за кустами берёзы, за редкими стволами невысоких лиственниц. Хитрые звери, умные…

Попов и хозяин яранги выстрелили почти разом. Один волк метнулся в лес и пропал, другой остался на месте. И когда тушу серого недруга волокли к яранге, олени пугливо шарахнулись в сторону и сбились ещё кучнее. А Баттыкей при виде мёртвого врага успокоился и улёгся отдыхать на своё место у входа в ярангу.

 

ПОЧЕТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Наш класс заканчивал школу много лет назад.

Разбрелись мы по разным дорогам. И, наверное, в суматохе житейских забот стали бы потихоньку забывать друг друга. Постепенно ослабела бы сила нашей товарищеской спаянности (а она казалась вечной и нерушимой!), если бы не Пал Палыч — наш школьный учитель, верный и добрый друг.

Оказывается, он помнил о каждом из нас, знал, где мы и кто мы. И однажды позвал нас в школу на сбор её первого выпуска, а это и был выпуск нашего класса.

Мы с радостью откликнулись на зов старого учителя, и со всех концов земли нашей съехались на старый степной хутор —в то место, где прошло наше школьное детство. Изменились мы, повзрослели…

Постарел и Пал Палыч. Но, странное дело, это оказалось только первым и чисто внешним впечатлением. После шумных объятий, после первых же слов старого учителя мы увидели перед собой прежнего Пал Палыча — испытанного и надёжного, любящего все живое в нашем степном краю. Как и в былые годы, он вдруг хитро подмигнул нам и заявил:

— А я, ребята, завтра на рассвете в Горелый гай отправляюсь.

Мы сейчас же включились в игру и заканючили:

— Па–ал Палыч! Возьми–ите и нас.

— Далеко. Пятки обобьёте.

— Не обобьём. Они у нас железные.

— Жарища. Сгорите на солнце.

— Не сгорим, мы калёные.

— В горле пересохнет.

— Мама квасу даст!

— Ну ладно! —сдался Пал Палыч. — По краюшке хлеба в торбу, на ноги кеды. И чур, не проспать. Сбор у моего крыльца.

Под общий хохот мы, великовозрастные дяди, — у многих уже свои дети в школу пошли— подхватили Пал Палыча и начали легонько и бережно качать. Он только кряхтел, но и виду не подавал, что ему все‑таки лучше было бы стоять потвёрже на земле.

На нашем сборе мы многое вспомнили. И выходило так, что все самое интересное и памятное в нашем хуторском детстве связано с Пал Палычем. Он настойчиво, но ненавязчиво будил и укреплял в наших ребячьих душах стремление к самостоятельным первооткрытиям. И неважно, что большинство наших «открытий» были давным–давно известны людям. Для нас они все равно оставались первооткрытиями. И я думаю, что никто лучше нашего Пал Палыча не умел радоваться и удивляться им.

Были у нас в классе сверхудачливые и очень способные открыватели природных тайн. Особенно везло Васе Коростылеву, Коле Буянову и Наташе Гончаренко.

Книга моя о них, о наших «открытиях», о Пал Палыче, прежде всего о нем, нашем чудаковатом и бесконечно дорогом и милом учителе.

В самые трудные годы, когда из ничего, на голом месте, приходилось создавать школу, он директорствовал в ней. Но бремя власти угнетало нашего Пал Палыча. И он уже хорошо налаженную школу с превеликим облегчением передал новому директору, а сам остался завучем по внеклассной работе, сохранив за собой любимую биологию. Но и этого Пал Палычу показалось много. Легко и радостно уступил он место завуча своему молодому коллеге и по «служебной лестнице» спустился ещё на ступеньку ниже. Оставаясь признанным и уважаемым всеми биологом, он с четвёртого класса стал нашим классным руководителем. И теперь уже до конца, до аттестата зрелости, мы прошагали свою школьную дорогу (вместе с дорогим нашим Пал Палычем.

Но есть в этой книге и ещё один герой. Это природа знойного, беспредельно просторного и несказанно богатого степного края. Вся жизнь Пал Палыча была наполнена заботами о сбережении и умножении его красоты и богатства. В памяти всех его учеников и в моей книге живая природа и Пал Палыч неотделимы.

В этой книге я выступаю перед вами как бы полномочным представителем всего нашего класса. На встрече в школе Наташа Гончаренко — она стала хорошим виноградарем — прямо потребовала от меня:

— Раз ты писатель, оправдывай своё звание. Пиши книгу о нашем классе. Обо всем. Что сам не забыл. Что мы помогли тебе вспомнить.

А Вася Коростылев увёл меня в дальний угол и шёпотом, чтоб другие не слышали, сказал:

— Ты, главное, Пал Палыча изобрази. Что мы без него… Он же… Ну, сам понимаешь…

Мог ли я отказаться от такого почётного поручения? И вот перед вами моя книга.

 

ТОЛЬКА И ТОНЬКА

Пал Палыч знал все о том, что делается в степи. Во всяком случае, мы были в этом глубоко убеждены. Все окрестные пастухи и чабаны, пасшие в тихих и потаённых местах скотину, были его друзьями. Но особенно крепкая дружба связывала его с Наташиным отцом — Прохором Савельевичем. Наверное, их сближали любовь ко всему живому, тревога за судьбу диких обитателей степи, общая радость за то, что многое, казалось бы, навсегда утраченное, удалось заново возродить.

Одно лето Пал Палыч прямо‑таки пропадал в далёком летнем лагере, где Прохор Савельевич пас на степном приволье коров. К этому лагерю у Пал Палыча не случайно появился особый интерес. Он знакомился там с жизнью лосей, которые с недавнего времени начали расселяться и в нашей степи.

Пал Палыч имел хороший обычай приглашать на уроки коренных степняков. Для нас их рассказы о своей жизни и работе всегда были интересны и крепко западали в душу.

Побывал гостем нашего класса и Прохор Савельевич. И не просто побывал, но рассказал одну степную быль, которую я и хочу пересказать вам, тем более, что её главным действующим лицом была наша одноклассница Наташа Гончаренко.

А началась эта история с того, что Наташа стояла на берегу Дона и смотрела, как работают чайки. Они пролетали над самой рекой и, трепеща крыльями, присаживались на волну. Планируя неподвижно распростёртыми крыльями с чёрными отметинами на концах, показывали Наташе то белое брюшко, то серую спинку.

По отлогому противоположному берегу к реке бежала большая серая корова. Не останавливаясь, она плюхнулась в воду и поплыла прямо к Наташе.

«Чудная какая‑то…» —подумала девочка и на всякий случай спряталась за толстый осокорь.

Чудная корова легко переплыла Дон, стряхнула с себя воду и спокойно пошла к стаду, которое пас Наташин отец. Корова была и в самом деле чудная: долговязая, безрогая, голубовато–серая, с толстой смешной губой.

Наташа побежала к отцу. Надо же было точно узнать, что это за странная корова.

— Это лосиха, дочка. Ты не пугай её. И сама не бойся. Она к нашему стаду приблудилась. То уйдёт, то опять придёт.

— Серенькая, — улыбнулась Наташа.

— Ну вот и хорошо, — сказал отец. — Значит, уже и окрестила. Пусть будет Серенькая.

Почти весь день у Наташи ушёл на то, чтобы поближе познакомиться с гостьей. Лосиха сначала с подозрением присматривалась к девочке: что это за странное существо бродит рядом? Да и Наташа побаивалась подходить к ней близко. Но уж очень хотелось угостить её коркой хлеба. С этой коркой на ладошке она и подступила к своей новой знакомой. Та насторожённо подняла голову и втянула ноздрями воздух. Так вкусно запахло с маленькой ладони, что лосиха не устояла перед соблазном и ловко подхватила угощение толстыми влажными губами. Наташа с трудом, но все же удержалась от того, чтобы не отдёрнуть руку, не испугала Серенькую резким движением. С этого и началась их дружба. Хлебные корки из Наташиных рук Серенькая брала с удовольствием. Наверное, они казались ей вкуснее травы.

А вечером из посёлка приехали женщины доить коров. Вместе с ними приехала и мать Наташи— Анна.

— Отпустила я тебя к отцу — вся душа изболелась, — вздыхала она. — Больно не храбрись возле коров. Скотина — она бодливая бывает. Как подденет рогом! И с лосихой этой осторожней. Подумает чего-нибудь, лягнёт копытом.

— Нет, не лягнёт. Серенькая у нас смирная, — Наташа засмеялась. — И бесстрашная: хлеб у меня из рук не боится брать. Губой, как ложкой, подцепит корку и жуёт.

Мама заплела Наташе косу, пощупала её голые пятки и опять вздохнула:

— Задубели совсем. Как деревянные сделались.

— Ничего, —спокойно, с улыбочкой, сказал отец. — С нежными пятками по степи не бегают. Зимой отмякнут.

— Ты, отец, хоть делами‑то своими её не неволь. Пускай побегает. Наработается ещё.

— А я вчера сама Белобокую доила, —похвалилась Наташа. — Кулаками доила, как ты. Она у меня подойник выбить хотела, а я не дала.

Мама всплеснула руками:

— Так я и знала! Ой, Прохор, Прохор! Покалечат дитя твои коровы.

Прохор только усмехнулся в усы:

— Какая же она дояркина дочь, если корову подоить не может?

Мать оставила хлеба, сала и уехала с подругами домой.

Отца своего Наташа любила. Я его запомнил, каким он в класс к нам приходил. Чубатый, в выгоревшей армейской фуражке,. с щекотными, наверное, мягкими усами, он был добрый, как многие сильные люди, и ничего не боялся: ни ночной темени, ни степной грозы, ни буянящего в бурю Дона. Наташе хотелось быть такой же смелой, и она нарочно (выходила ночью в таинственно притихшую степь. Жутковато было идти в темноте по холодной росистой траве, но она все-таки шла; правда, возвращалась домой пусть и не совсем бегом, но чуточку быстрее, чем надо. Да ведь и то сказать: степь, ночь. Мало ли что…

Но ничего с Наташей не случалось, и она настолько осмелела, что в одну из своих ночных прогулок отважилась дойти до темневшей вдали лесной полосы. Дошла — и едва не умерла от страха. У кромки степного леса, в кустах скумпии, лежало что‑то большое и тёмное. Оно шумно и жалобно дышало. Наташа не сразу сообразила, что это Серенькая. Обычно лосиха ночевала вместе с коровами за крепкой оградой из жердей, куда отец загонял стадо на ночь. Зачем же ушла Серенькая в лес? Осмелев, Наташа подошла ближе. Из‑за тучки выглянула яркая луна. Наташе показалось, что лосиха смотрит на неё глазами, полными боли, и плачет. Девочка вдруг поняла, что Серенькая в беде, и со всех ног бросилась домой, разбудила отца.

— Пап, Серенькая умирает!.. В лесу. В кустах, — Она плачет.

Отец спокойно одевался, расспрашивая о случившемся:

— Ты зачем же ночью в степи оказалась?

Наташа утёрла кулаком слезы:

— Я не бояться училась. Как ты…

— А! —кивнул Прохор, —Это хорошо. Теперь сама знаешь: в степи ничего страшного нет ни днём, ни ночью. Но больше ночью в степь не ходи. Ночью люди спать обязаны… Где же ты лосиху оставила?

— У лесной полосы. С нашего края… Она умрёт?

— Не умрёт. Не бойся. Спи. Я теперь не скоро приду. Спи!

Прохор укрыл дочку одеялом, и она, успокоившись, крепко уснула.

Проснулась Наташа совсем поздно. В окошко било жаркое солнце.

На стуле у кровати лежали чистые трусики и майка. На спинке висело выстиранное платье.

«Мама была, — верно определила Наташа. —Это я всю утреннюю дойку проспала».

Она проворно вскочила, наскоро умылась, выпила кружку молока и только собралась бежать к отцу, как он сам показался на пороге.

— Серенькая живая? — крикнула Наташа.

Отец хитровато подмигнул ей:

— Позавтракаешь — сама узнаешь.

Сели за стол. Ел Прохор, как всегда, обстоятельно, степенно, долго, а Наташе не терпелось поскорее увидеть лосиху.

— Не егози, — сказал отец. — Пока не съешь, что положено, не видать тебе твоей Серенькой.

Наташа знала, что спорить с отцом бесполезно, —все равно сделает, как решил. К стаду они подошли уже за полдень. Серенькая паслась среди коров, но не одна, а с двумя долговязыми, ушастыми и губатыми лосятами. Широко расставив тонкие ноги, лосята с двух сторон уткнулись в набухшее вымя своей матери, а она стояла тихо и, как казалось Наташе, блаженно улыбалась.

— Она отелилась? — спросила Наташа, все ещё не веря случившемуся.

Прохор рассмеялся:

— У нас прибавление семейства, дочка! А ты боялась — умрёт.

Первой заботой Наташи было, как назвать телят? Решили, что телёнок будет Толькой, а телочка Тонькой. Имена, видно, понравились лосятам. Очень скоро научились они отзываться на них и бежали к девочке пососать её вкусные пальцы.

Наташа потеряла всякий покой. Она поднималась вместе с отцом задолго до солнца и бежала к просыпающемуся стаду. Первой просыпалась лосиха. Она расставляла длинные ноги и несколько раз сильно встряхивала головой, как бы сбрасывая ночную дрёму. Толька и Тонька, стараясь повторять все движения матери, смешно качали головами.

— Утренняя физзарядка, — смеялся Прохор. — Давай, дочка, и мы с тобой начнём под транзистор. А то перед Серенькой совестно.

Лосята росли быстро. Толька становился брыкливым, проказливым телёнком. Ему мало было одной матери. Он все норовил сунуть губатую мордочку под брюхо какой‑нибудь бурёнки и попробовать ещё коровьего молока. Коровы не обижались, но слегка поталкивали проказника рогами. Толька, задрав хвост, бежал по степи, гоняясь за бабочками и воробьями. А Тонька росла смирной, степенной тёлочкой. Она все больше жалась к матери и, наверное, удивлялась, что братец её такой неугомонный.

Прохор посмеивался в свои пушистые усы:

— Вот ведь, Тонька у нас девица воспитанная. А Толька — парень, Озорник!

В последнее время Серенькая повадилась уходить от стада в лесную полосу. Наташа тревожилась за неё и все допытывалась у отца:

— Зачем она в лес убегает? Ей с нами скучно?

— С нами ей хорошо, — говорил Прохор. — Ты смотри, как Толька растолстел. Здоровенный бычок! А Тонька худенькая. Братец у матери все молоко забирает, а ей и Тоньку жалко. Вот она и старается на своём лосином лесном корме побольше молочка нагулять, чтобы обоим хватало. Она же мать!

Толька и Тонька все старались улизнуть вместе с матерью в лес. Наташа боялась, что лосята заплутаются в лесу, бдительно следила за ними, не давала далеко убегать и сама загоняла их на ночь за крепкую ограду, как они ни сопротивлялись.

К отлучкам Серенькой скоро привыкли. К ночи она всегда возвращалась в стадо. Но когда однажды не вернулась, Наташа встревожилась. Отец успокаивал девочку:

— Утром вернётся. Не бойся.

Но и утром Серенькая не вернулась. Толька и Тонька затосковали без матери.

Тут уж не на шутку встревожился и Прохор. Он взял ружьё и отправился на поиски беглянки. Вернулся часа через два, молчаливый и сумрачный. Наташа притихла, боялась расспрашивать отца, чувствуя беду.

Прохор повесил ружьё на стенку, присел к столу:

— Осиротели наши лосята, дочка. Злые люди убили Серенькую. Только кровавый след от разбоя остался.

Наташа заплакала:

— Зачем они, папа? Что она им сделала?

— Злыдни, дочка, и на нашей земле ещё не перевелись. Из жадности загубили, из‑за денег. Только ты не плачь. Теперь тебе забота — лосят до ума доводить. Сироты они теперь.

Наташа прилежно ухаживала за Тонькой и Толькой. На коровьем молоке, на хлебных корках, полюбившихся лосятам, они дружно росли, набирались сил, мужали. И Тонька выравнялась. Наташа жалела её и подкармливала даже прилежнее, чем Тольку.

В заботах о своих осиротевших друзьях Наташа не заметила, как промелькнуло лето. Она вытянулась, окрепла. Руки и ноги её сделались как стальные пружины. Волосы совсем побелели, а сама она вся от бровей до пяток стала смуглой, как цыганка. Только в глубине её глаз так и не угасла искра грречи.

Подошло время идти в школу, и мать приехала, чтобы забрать Наташу в посёлок. А отец до заморозков должен был оставаться в сте–пи со стадом. Наташа попрощалась с Толькой и Тонькой. Они облизали ей щеки шершавыми языками.

— Жду вас зимой на ферме, — сказала им девочка.

Она обежала любимые места. Пришла на прибрежную поляну, попрощалась с толстыми добродушными осокорями…

В ноябре Прохор пригнал стадо на зимнюю ферму. Наташа прибежала к отцу:

— А где же лосята?

— Не лосята, дочка, а лоси… К своим ушли. Там целое стадо повадилось до стожка одного ходить. Вот Толька с Тонькой к своим и прибились.

Наташа даже потемнела — так ей горько сделалось. Она так ждала Тольку и Тоньку, а они ушли, изменили ей, своей кормилице.

— Ну чего ты нахмарилась? —ласково утешал отец. —Все живое, дочка, потесней к своему родному жмётся: человек —к человеку, лось — к лосю.

— Все равно. Зачем они от меня ушли?

— А они не от тебя ушли. Они на волю ушли. Им в нашем коровнике тоскливо, скучно. Они степь любят, лес, кустарник на берегу. Да и не совсем они от нас ушли. Я им там в лесной полосе, в потаённом месте, добрый стожок сена накосил. Они теперь от нас с тобой никуда! Зимой сбегаем к тому стожку на лыжах, лосей своих проведаем.

— А они меня узнают? — спросила Наташа.

— Непременно! —уверенно ответил отец.

 

ЕЖИНАЯ БЕДА

Прокладывали у нас в степи дорогу. Настоящую — с твёрдым покрытием. Полотно такой дороги, прежде чем положить на него асфальт, обильно поливают расплавленным битумом. И надо же было одному незадачливому ежу выбежать из лесной полосы на такую липучку! Прилип он к ней намертво. И, наверное, раздавили бы ежа тяжёлые катки во время работы, если бы не заметил его наш второй «Б».

Мы шли в этих местах походом по родному краю с Пал Палычем. Он никогда не упускал случая походить с нами по степи. И, как я теперь понимаю, интересно нам было с Пал Палычем потому, что ему самому было не менее интересно с нами.

Наташа Гончаренко осторожно отлепила ёжа и положила на траву. Но двигаться он не мог: так сильно залепила беднягу чёрная смола.

— Пропадёт он, ребята, — сказал Вася. — Жалко зверушку.

— Верно! К ветеринару его надо. Может, он что‑нибудь придумает. Только вот кто понесёт?..

Пал Палыч ждал. А мы стояли молча, стараясь не смотреть друг на друга. Идти‑то вёрст пять — мы далеко ушли от хутора. Да и прерывать такой интересный поход никому не хотелось.

— Я понесу, — выдвинулся вперёд Вася.

Все сразу обрадовались и стали наперебой давать ему советы, как удобнее нести эту живую колючку.

Пока мы спорили, верный Васин друг Коля раздобыл у дорожников лист фанеры и положил на него ежа. Лучше придумать было нельзя, а уж для друга Коля готов был постараться.

Нужно сказать, что Василий не отличался атлетическим сложением. Был он невелик ростом, молчалив и застенчив. Девчонки смеялись: мужичок с ноготок! Вася не обижался. А когда однажды он вытащил за косу одну из насмешниц, едва не утонувшую в коварном омуте в общем‑то не особенно глубокого Маныча, смеяться над ним перестали. Да и Коля не давал приятеля в обиду, хотя сам был насмешником, каких поискать. Среди нас он, выделялся высоким ростом, за что чуть было не получил, как дядя Стёпа, прозвище «каланча», но вовремя и ловко вывернулся.

— В России было два великих человека: дядя Стёпа и Пётр Первый. Теперь третьим стану я. В такой компании я согласен. Спасибо за внимание! — И под хохот всего класса он комически раскланялся, делая вид, что подметает пол широкополой шляпой. Уже тогда был он у нас ещё и великим артистом…

Вася топтался у фанерки с ежом, примерялся так и этак, не зная, с какой стороны за неё взяться.

— Я тоже пойду! —неожиданно шагнул вперёд Коля. — Один Васька не донесёт. Ёж тяжёлый.

— Ну вот, теперь и совсем ладно! —вздохнул с облегчением Пал Палыч. Он было уже с беспокойством поглядывал на щуплого Васю.

Как‑то так всегда у нас получалось, что если возникало в классе трудное дело, брались за него Вася с Колей. Мы не сомневались, что ёж в надёжных руках, и спокойно отправились дальше по намеченному маршруту.

Ёж оказался действительно тяжёлым. Нести его на фанерке, как на подносе, было страшно неловко. Попробовал Вася взять этот «поднос» на плечо, да чуть было ежа не уронил. Наконец, изобретательный Николай приспособил фанерку с ежом на голову и, ловко балансируя, нёс её без особых усилий. Вася на такой рискованный трюк не решался. Пять вёрст — не шутка. Хорошо ещё, водитель попутной машины подвёз. Ему тоже было жалко бедолагу–ежа.

Ветеринарный врач в нашем хуторе — душой настоящий Айболит, а вид у него, как у Бармалея: борода клином, нос крючком, очки чёрные и чуб седой свисает прямо на глаза.

— Эт–та что за пациенты? — Доктор грозно вскинул очки на лоб.

— Ёж, — оробел Вася.

— К дороге он прилип, Захар Степанович, — объяснил Коля.

— Не тараторьте. Не торопитесь. Поспешение всегда во вред делу. Быстро, но не спеша! Не Захар я, а Захарий — Захарий Степанович! А вас‑то самих как зовут, добрые души? Ага! Николай и Василий. Очень хорошо. Так, значит, прилип зверь к дороге? Беда!

За разговорами Захарий Степанович времени не терял. Он надел толстые кожаные перчатки — голыми руками ежа не возьмёшь. Повернул его брюшком к свету.

— Плохи наши дела, ребята. Весь он в липучей смоле. И лапки у него к шёрстке прилипли. Главное, ничем её, проклятую, отмыть невозможно. Тут самый сильный растворитель требуется.

Захарий Степанович вздохнул. У Васи покраснел нос и на глаза навернулись слезы.

— Что же делать, Захарий Степанович?

— Интересно, чем дорожники руки отмывают после работы?

— Они бензином моют, мы видели, — живо отозвался Коля.

— Бензином?! Это идея. Попробуем и мы, очищенным… Мне с аэродрома прислали четверть. Я у них сторожевого пса вылечил. Лапу занозил, разбойник.

Доктор открыл окно, поставил на подоконник плоскую эмалированную ванночку с бензином и посадил туда ежа. Потом острым скальпелем вырезал в листе картона небольшое окошко и выставил через него ежиную мордочку на свежий воздух. Бедный зверёк был покорён и ко всему равнодушен.

Друзья смотрели на доктора с тревогой и надеждой.

— Вот такая‑то история, товарищ Ёж! Наука и техника доброе дело. Но их ой как опасаться следует! Особенно ежам.

— Захарий Степанович! —закричал Вася. — Он лапками бензин бултыхает! Весь подоконник забрызгал!

— Отлично, Вася! Значит, действует. Отклеились лапки. Пусть побултыхается. Лишь бы в парах бензина не задохнулся. Сейчас мы его ещё в мыльной воде искупаем.

Доктор вынул ежа из ванночки с почерневшим бензином и начал полоскать в большом тазу с тёплой пенной водой…

Ежа удалось отмыть, но он, хоть и двигал лапками, все так же безучастно лежал на подоконнике—и живой, и неживой.

Вынесли «больного» в сад, на зеленую траву, на свежий воздух.

— А вы, друзья, идите домой, — ласково сказал Захарий Степанович. — Вы своё сделали. Теперь уж я сам за ним присмотрю.

На другой день к ветеринарному врачу пришёл весь наш второй «Б» —справляться о здоровье ежа.

Захарий Степанович вышел к нам на крыльцо и развёл руками.

— Как его здоровье, спрашиваете? Не знаю. — Он потомил нас с минуту, а потом широко улыбнулся: — Думаю, будет жить ваш ёж. Отдышался он на зеленой травке, подсох после купания и самоходом ушёл по своим ежиным делам. А куда — не скажу! Мне он об этом не доложил. И даже спасибо не сказал, невежа!

 

АТАМАН

И вот наконец схлынула полая вода. В воздухе закружился тополиный пух. Пришло настоящее тепло. Васе и Коле разрешили отправиться на рыбалку.

Рыбаки они были знаменитые, плавали, как лягушата. Дома не боялись отпускать их в самые потаённые места и даже с ночёвкой: они умели и шалаш соорудить, и костёр развести, и уху сварить. В общем, боевые ребята!

Забрались они однажды в такую камышовую глухомань, что и сами были не рады. Главное дело — комары к вечеру жалят, никакого спасения от них.

Решили разводить костёр. Пошли в прибрежный лесок за сушняком, пока не совсем стемнело.

Коля действительно приволок большую охапку сухого хвороста, а Вася — какого‑то чудного, ни на кого не похожего зверушку: коричневый пушистый комок, вроде кутёнка, но явно не кутёнок.

— Вот здорово! —удивился Коля. —Зверь! Может, это ондатра?

— Да! Ондатра! Так она тебе и пойдёт в руки! Её если даже и схватишь — она укусит. У неё зубы — ножи. Да и не схватишь её. А этот сам в руки пошёл. Это чьё‑то дите. Он маленький ещё.

Кое‑как мальчишки досидели до рассвета. Бывалые рыбаки, они тщательно затушили костёр, залили его водой, а Вася ещё притоптал золу и погасшие угли, чтобы ненароком какая искра беды не наделала.

Скорым ходом отправились они домой. Не до рыбалки стало. Нужно было показать находку Пал Палычу.

Нёс найдёныша Вася за пазухой, под тёплой курткой. Тот сначала повозился немного, пощекотал мальчика, но скоро успокоился — уснул, наверное.

Пал Палыч взвесил малыша на ладони и покачал головой:

— Да! Загадка природы. Ишь, любопытный какой! Пополз без разрешения с миром знакомиться! Посмотреть бы на твою маму. Она‑то уж нашла бы способ загнать тебя в нору. Да, видишь, Вася помешал. А может, и погибла мама. Кто знает?! А все‑таки, кто же ты такой? Ну, ладно, подрастёшь — разберёмся. А пока — соску на бутылку, и будем его коровьим молоком отпаивать. Кто бы он ни был — это щенок несмышлёный.

Поселили зверька у Пал Палыча во дворе, в пустом сарайчике.

Вася тут–же принялся его кормить. Он мягко прижал его левой рукой к груди, а правой подставил к мордочке пузырёк с соской. Малыш быстро сообразил что к чему и с удовольствием вытянул все молоко.

Скоро одного молока ему стало не хватать. Он подрос и бегал по> двору на коротких широкопалых ножках, смешно переваливаясь с боку на бок. Вася приносил своему питомцу маленьких рыбёшек, тот с аппетитом съедал их и только облизывался.

Пал Палыч, конечно, уже знал, что за зверь растёт у него на дворе, но ребятам до времени не говорил и только разжигал их любопытство:

— Поживём — увидим!

Найдёныш все больше становился похожим на какую‑то странную собачонку. Он заметно посветлел. У него вырос пушистый хвост. По обе стороны маленьких глубоких глаз отросли седые космы.

Пал Палыч посмеивался:

— Видел я на одном портрете нашего войскового атамана Святополка–Мирского. В синем генеральском мундире был атаман. Так у него бакенбарды, как у нашего зверюги, — такие же седые и пышные.

Как‑то сама собой пристала к найдёнышу кличка. Все он жил без имени, а после рассказа учителя стал Атаманом и даже Атамашкой и Атаманчиком — в зависимости от обстоятельств и настроения хозяев.

Атаман совсем оформился в ладного пушистого зверя дымчатопалевой масти с тёмным густым загривком. Он бегал за ребятами, как верная собака. Корм промышлял себе самостоятельно, спускался к речке, ловил лягушек, рыбёшек, выкапывал на огороде морковь и с хрустом жевал её мелкими острыми зубами.

— Ну что ж, ребята, — сказал как‑то Пал Палыч. — Надо Атамашку на волю выпускать. Дело к зиме движется. Должен он себе какое ни на есть жильё на холода приготовить.

— А если он у нас перезимует, Пал Палыч? —робко спросил Вася.

— Хорошо ему и у нас, а на воле лучше. Давайте все‑таки отпустим Атамана в камыши. Зверя этого у нас только начали разводить. И привезли издалека—с Дальнего Востока. Это же мы с вами уссурийского енота вырастили…

Как ни жалко было ребятам расставаться с Атаманом, но Пал Палыч говорил дело. Решили отвезти енота на то место, где подобрали его щенком.

Атаман пошёл за людьми охотно и с доверием. Сам прыгнул в лодку. Сидел смирно. С любопытством оглядывал открывшийся перед ним речной простор.

Высадились в густых камышовых зарослях, как и наметили. Атаман сразу скрылся в камышах. А Пал Палыч С ребятами не мешкая переехали на другой берег реки. Рыбалка вышла удачной, но всем: было грустно. И дорогой к дому только об одном и думали: «Как там теперь наш Атаман жить будет?..»

— Ничего, ребята, Атамашка зверь смышлёный. Не пропадёт. Отроет себе нору. Пожирует до холодов. А снег выпадет — заляжет до тепла. Не пропадёт!

— А все‑таки жалко Атамана, —сказал Вася. —Верный был друг, ласковый.

Коля только молча вздохнул…

Да, невесело было на душе у друзей. Каждый чувствовал себя в чем‑то виноватым перед Атаманом. Выходило, что они обманули его доверие, пусть из самых добрых побуждений, но все же обманули: завезли в камыши, бросили и тайно скрылись. Нехорошо!..

Было у нас такое правило: при возвращении из походов провожать Пал Палыча до калитки его дома.

Жил он одиноко в «казённом», как говорили в старину, учительском домике, принадлежавшем ещё земской школе. Этой школы давным–давно уже не было и в помине. А хутор наш только по привычке назывался хутором. На самом деле это было небольшое, правда, но совсем неплохо устроенное колхозное селение. И учились мы в отличной, многооконной каменной школе с большим тенистым садом, со всех сторон обступившим школьное здание…

Едва Пал Палыч открыл калитку своего дома, как под ноги рыбакам с радостным визгом кинулся Атаман.

Так и прижился енот у людей. Отпускать его на волю больше и не пытались. Он сам в положенное время убегал куда‑то, пропадал иногда по неделе, но всегда возвращался домой — исхудалый, забрызганный грязью и неизменно ласковый и преданный людям.

 

ПЯТЕРКА ЗА ПОВЕДЕНИЕ

Любимчиков среди нас у Пал Палыча никогда не было, и отметки он всем ставил по справедливости. Разве что за особые заслуги расщедрится— поставит какому‑нибудь троечнику пятёрку. Ну Васька-то с Колькой на это не рассчитывали. По ботанике они были не особенно: так, тянули на троечку. Зато по рыбалке — оба отличники: таких сазанов на Маныче подсекали, что и взрослые рыбаки ахали. Места ребята знали знаменитые. Вот из‑за этого с ними и Пал Палыч сошёлся, можно сказать, подружился. Ну что ж, против хорошей компании ребята не возражали. Тем более, что Пал Палыч пусть и учитель, но человек артельный: и рыбу на уху чистил, и сушняк на костёр собирал, и в самодельном шалаше ночевать не отказывался.

Скажу по секрету, что в классе у нас все — и девчонки и мальчишки — одно время звали Пал Палыча не иначе как Адонис Верналис. Он, конечно, чудак. Все какие‑то травинки в степи выдирал. Корень в Маныче отмоет, листы расправит, цветок аккуратно повернёт и в особую папку между двумя картонками складывает. Всю степь перебрал. Между прочим, занятие это нам тоже нравилось, и мы приносили Пал Палычу такие степные травы, что он не уставал удивляться: где мы их только откапываем?!

Знать бы нам тогда, что наш Пал Палыч за долгие годы собрал и подарил областному краеведческому музею замечательный гербарий степной растительности, получивший всесоюзную известность.

Как‑то раз весной Вася и Коля принесли ему интересный цветок. На невысоком стебле — крупная ярко–жёлтая чашка со множеством заострённых лепестков—настоящая золотая корона! Листья‑как ладошка с тонкими растопыренными пальцами. Вместо корня — толстый узловатый обрубок. Пал Палыч так и ахнул:

— Батюшки! Да ведь это горицвет весенний! Адонис верналис! Да–да—адонис верналис! Великолепный экземпляр!

Оказалось, верно — знает Пал Палыч. Бабушка Груня, которая людей травами лечит, тоже горицветом этот цветок зовёт. Но что это и есть адонис верналис — вызывало у нас некоторое сомнение.

А Пал Палыч совсем разволновался:

— Обязательно покажите мне место, где растёт такой адонис верналис!

Вася и Коля, конечно, показали. А место, нужно сказать, было потаённое и глухое. Так что, если говорить начистоту, ребята даже и ходить туда побаивались, но ходили. Может, потому и ходили, что жутковато было.

Здесь когда‑то барсуки жили. А потом их лисы шуганули. Кто‑то ещё пострашнее и лис распугал… Сырой такой овражина. Весь зарос по крутым бокам колючим тёрном. Ключ из‑под земли бьёт, и ручеёк прохладный по дну бежит.

Когда наши рыбаки пришли с Пал Палычем к тому месту, он прежде всего смочил голову ключевой водой и напился с горсти. А сам внимательно смотрел под ноги.

-— Видите этот пятипалый след? — указал он ребятам. — Сдаётся мне, что волчий это след. Вон и когти на мягкой глине обозначились, и пятый палец сердечком оттиснулся.

Вася с Колей и виду не подали, что от такого известия сердца у них похолодели. А Пал Палыч продолжал:

— Тут не иначе где‑то волчье логово. Давайте выберемся отсюда на всякий случай. У нас нет ни ружья, ни даже хорошей палки.

Вася и Коля поверили учителю, но не совсем и на другой день снова пришли к оврагу. Залегли наверху в кустах. Стали наблюдать. Может, и вправду волк появится. До самого обеда пролежали, уже и есть хочется — терпения нет, а волк не показывается. И только они собрались бежать домой обедать —по оврагу серой тенью мелькнул здоровенный волчище и скрылся в кустах, за глыбой известняка.

Ребята обомлели. Потихоньку, крадучись, выбрались из оврага I во весь дух припустились бежать. Прибежали на хутор, прямо к Пал Палычу, и с порога выпалили:

— Волк, Пал Палыч! Сами видели! Громадный, как телёнок!

Пал Палыч сразу сделался серьёзным и строгий:

— Чтобы к оврагу этому больше не подходили!

— На пушечный выстрел? — не утерпел Николай.

— Да. На пушечный выстрел. И, пожалуйста, не остри. Если здесь логово с волчатами, то шутки с волчицей плохи.

Но лучше бы Пал Палыч не налагал своего запрета…

Слух о том, что в овраге видели волка, быстро распространился по хутору. Кто верил слуху, а кто не верил. Но решительнее и обиднее всех сомневалась Наташа Гончаренко. Она так и заявила Николаю:

— Никакого волка вы не видели. Это вы нарочно придумали.

— Мы?! Не видели?! —Николай прямо кипел от негодования. — Значит, мы врём?! Да?! Значит, врём?!

— Тогда знаешь что, Наташа? —решительно вступился за свою честь и за честь товарища Василий. — Пойдём с нами. Мы и тебе покажем волка. Если ты не боишься, конечно.

Теперь настал черёд возмущаться Наталье:

— Я боюсь? Да я ничего на свете не боюсь!..

— А как же Пал Палыч? Он же не велел, — пытался я напомнить о строгом запрете.

— Тут особое дело, —с мрачной многозначительностью сказал Николай и посмотрел на Наташу испепеляющим взглядом.

Взгляд Николая Наташа выдержала, не испепелилась, и назавтра, на рассвете, мы вчетвером подходили к оврагу. Душонки все‑таки чуточку трепетали. Пал Палыч правильно сказал: с волчицей шутки плохи. Волнение наше особенно усилилось, когда мы услышали какой‑то странный шум на дне оврага. Первой мыслью было повернуть обратно и дать стрекача. Но Наташа с таким презрением посмотрела на нас, что Вася шагнул к кустам, раздвинул ветки, заглянул на дно оврага и сейчас же отпрянул:

— Бежим, ребята!

— Волк? — выдохнула Наташа.

— Там… Пал Палыч.

Мы кинулись к кустам. Пал Палыч и два хуторских охотника с ружьями наизготовку стояли около той самой большой и обомшелой известняковой глыбы, под которой чернела уже знакомая нам нора.

Пал Палыч зажёг газету, сунул в нору, и оттуда один за другим выбежали четыре волчонка: остроухие, остроморденькие, пушистые. И ничего не боятся, к ногам жмутся, норовят за штаны цапнуть. Пал Палыч моментально похватал волчат за шиворот, рассовал в мешки, которые держали наготове охотники, и все втроём они стали быстро подниматься по склону оврага прямо на нас. Отступать было некуда — мы вышли из засады.

— Все ясно, — сурово бросил на ходу Пал Палыч. —Поведение ваше обсудим потом. А сейчас быстро на хутор. Духу чтобы вашего тут не было!

Этим выговором Пал Палыч и ограничился. У калитки своего дома он говорил с нами уже (как ни в чем не бывало:

— Ну, ребята, все обошлось хорошо. Волчат пока у меня поселим, в сарае. Там у меня Жучка живёт с кутятами. Вот ей и за волчатами доглядывать.

На деле все оказалось не так просто. Волчата беспокойно метались по сараю и жалобно скулили, нагоняя, тоску на душу. Жучка насторожённо оберегала своё потомство, забившись в угол. К вечеру зверьё немного угомонилось. А ночью в сарае снова поднялся невообразимый шум. Не унимаясь ни на минуту, отчаянно лаяла Жучка. Она явно звала на помощь. Тоненько, но уверенно и радостно подвизгивали волчата.

Пал Палыч не спал, нервничал, не зная, что и думать. Взял на всякий случай ружьё, вышел во двор. Ночь чёрная, хоть глаз коли. В сарае слышался настойчивый и сердитый шум. Учитель, освоившись с темнотой, сторожко, поодаль обошёл сарай. Ничего подозрительного не приметил. С его появлением во дворе и шум стих. Пал Палыч успокоился, лёг в постель и под утро, правда, но все же уснул. Разбудили его Вася с Колей. Они пришли проведать волчат и узнать, чем и как Пал Палыч решил их кормить.

— Думаю, кашу им С кусочками мяса варить придётся, — сказал учитель. — Волчата — неженки. Родители им разжёванную и наполовину переваренную пищу отрыгивают… Но что‑то их совсем не слышно в сарае. Притихли.

Открыли дверцу сарайчика. Под ноги хозяевам кинулась обрадованная Жучка, а волчат на месте не оказалось. Обшарили все углы — как ветром сдуло. Исчезли!

— Странно, — озадаченно сказал Пал Палыч. — Куда же они могли запропаститься? Не иголка — четыре щенка…

— А не ушли они вот через эту нору?

Коля обнаружил под одной стенкой довольно просторный лаз.

— Все ясно. Проворонил я волчат. Значит, не зря мне ночью всякая чертовщина мерещилась. Подкоп волчица под наш сарай устроила. Увела волчат в логово.

Вышли наружу. Под стеной у лаза — комки свеженарытой земли. Видно, во всю силу своих могучих лап работала волчица.

Пал Палыч спешно собрал хуторских охотников, спустился с ними в овраг, к волчьему логову. Но и там ничего обнаружить не удалось. Чуть ли не целые сутки просидели охотники в засаде. Но волчи–ца оказалась хитрее их. Она увела своих щенят в новое укромное место.

— И ведь как аккуратно жила, хитрюга! — от души восхищался Пал Палыч. — В окрестностях хутора ничего не трогала. Можно сказать, под боком у нас хоронилась… Будем считать, что волчица вела себя правильно, и поставим ей за поведение пятёрку. А вам за горицвет из волчьего логова — пять с плюсом по ботанике.

— На двоих? — спросил ехидный Колька.

— Нет, каждому в отдельности, — рассмеялся Пал Палыч.

 

ОПЕРАЦИЯ «СОРОКИНО ГНЕЗДО»

Стараниями Пал Палыча День птиц в нашей школе стал большим и торжественным праздником. Как приходили мы в сентябре в школу, так сразу и начинали готовиться к весенней встрече с птицами: собирали, где можно, подручный материал, мастерили скворечни и дуплянки; а они у нас делались так, что требовали немалого труда, умения и выдумки.

В положенный весенний день выстраивались мы в школьном дворе на торжественную линейку. У каждого на длинном шесте — скворечник собственной работы. Все старались перещеголять друг друга в изобретательности. На шестах высились раскрашенные избушки на курьих ножках, буденновские шлемы, крылатые мельницы, а у Коли с Васей смеялись круглыми беззубыми ртами два весёлых деда. Один — вылитый дед Щукарь, а другой — красноносый, с окладистой бородой, в тёплой шапке — явно изображал Деда Мороза. Толстые губы дедов, собранные в колечки, чётко очерчивали зияющие летки в готовые гнёзда.

В День птиц непременным гостем нашей школы бывал директор степного лесничества, друг Пал Палыча Александр Васильевич Зеленцов. Фантазёр и мечтатель, он верил, что когда‑нибудь в степи и по берегам рек люди вырастят густые и тенистые леса, в которых вольно расплодятся олени, дикие кабаны, могучие лоси…

По традиции, Александр Васильевич в этот день рассказывал нам о том новом, что произошло за год в его лесу. На этот раз мы услышали «фазаньи новости».

Оказывается, в былые времена у нас на Дону водилось много фазанов. А потом они перевелись. Леса по берегам рек вырубили. Степь сплошь распахали. Удобных мест для фазаньих гнездовий совсем не осталось. Да и охотились за ними без совести — выбили драгоценную птицу. А что фазан драгоценен и красив, так это верно!..

Теперь его снова можно встретить и у нас на Дону — переселили с предгорий Кавказа, и он легко и охотно прижился во многих донских заповедьях, чему немало способствовал и Александр Васильевич Зеленцов. В своём лесничестве на полянах и опушках он вырастил много кустарников — свидины, скумпии, смородины, малины.

— Птицам на гнездовья, — объяснил он. — Да и кормятся они ягодами.

В числе первых лесничих Александр Васильевич развёл в своём лесу и фазанов, повадки которых отлично знал.

— Фазаны, — с увлечением говорил он нам, — бегуны. А на короткие дистанции — настоящие чемпионы. Головку вперёд, хвост приподнимет — и бежит вихрем. Он и летать может, но грузен и устаёт скоро. — Александр Васильевич протёр очки, щуря близорукие глаза, и весело улыбнулся: —Ну, пора нам и в лес отправляться. А то> мои птицы уже давно ждут ваших скворечен.

Но Пал Палыч что‑то медлил, хотя такое было не в его правилах. Он с опаской поглядывал на яркую полосатую Колину рубаху. Наташа сразу разгадала причину опасений Пал Палыча.

— Вырядился! —оказала она насмешливо. — Красавец писаный..

— Пожалуй, Коля, рубашка у тебя и в самом деле не для лесных походоз, — осторожно согласился Пал Палыч.

— Всех зверей и птиц распугает, — не унималась Наташа.

— Нет, звери будут Коле только благодарны. Такая рубашка для них все равно что семафор для локомотива — предупреждение опасности. Они будут прятаться от нас, и мы просто ничего не увидим в лесу.

Николай был, конечно же, обижен, но не особенно.

— Всё, Пал Палыч, — сказал он, —уговорили. Переоденусь мигом.

Со всем птичьим снаряжением, под барабанную дробь и звуки горнов мы отправились в поход.

Николай догнал нас на краю хутора. На нем была выгоревшая рыже–зелёная отцовская гимнастёрка.

— Вот это другое дело, — одобрил Пал Палыч. — Теперь ты для лесного зверя — настоящий невидимка.

За хутором по знаку Пал Палыча горны и барабаны замолкли, и мы направились к темневшему вдали лесу.

Степной лес только пробудился к жизни. На опушках розовым цветом цвели жерделы. Деревья одевались в свежую зелень. Среди них застенчиво желтели молоденькие топольки. Пробовали голоса птицы…

Условились вечером по сигналу горна всем собраться у лесного кордона. Разбились на группы. В каждой — лесник, учитель или старшеклассник. Разбрелись в лесу по своим участкам—Александр Васильевич заранее позаботился, чтобы каждый знал своё место.

Коле, Васе и мне досталась самая глухомань лесного острова. Нам повезло — с нами пошёл Пал Палыч.

Лес для нашего учителя — что дом родной, где он заботливый! и умный хозяин. Сколько интересного, что совершенно ускользало от наших глаз, умел он разглядеть и запомнить. Для нас — трухлявый пень старой берёзы, для Пал Палыча — это дом миллионов живых, существ, арена напряжённой борьбы мельчайших капелек жизни, будь то вирусы, бактерии, микроскопические грибы или гигантские в сравнении с ними насекомые.

И нас он учил всюду видеть жизнь и оберегать её.

Ловчее всех по деревьям лазал Коля. Ему и доверили почётное и трудное дело —ставить и крепить скворечни. Вскоре на высоком тополе и вязе удобно устроились оба хохочущих деда, поджидая в гости скворцов. Нашёл место Коля и для моего скромного двускатного домика…

Хорошо в весеннем лесу! Где‑то совсем близко, но невидимо глазу дразнит нас несложной песенкой какая‑то птаха. На ветке клёна покачивается, балансируя длинным чёрным хвостом, шустрая белобокая сорока. Сомкнутые, но все ещё редкие кроны деревьев пронизывает ясный свет синего неба…

Вдруг сорвались откуда‑то большой шумной стаей сороки и, разрывая устоявшуюся тишину леса, резко застрекотали. На полянку стремительно выбежал фазан. Как и расказывал Александр Васильевич, головка, увенчанная хохолком, — вперёд, хвост приподнят. Трудно было в подробностях разглядеть этого петуха в его стремительном беге. Перед нашими глазами мелькнуло что‑то золотистое, темно–зеленое, оранжевое, фиолетовое — необычайно яркое, словно радужная молния.

Фазан скрылся в кустах, но сейчас же со страшным шумом свечкой взмыл вверх и тут же, рядом, сел на гибкую ветку ясеня.

— Сороки, что ли, его вспугнули? — спросил Вася.

— Нет, — — озабоченно проговорил Пал Палыч, — сорок он не боится. Тут другое.

А сороки словно с ума сошли. Орут на весь лес, мечутся в воздухе, припадают к земле.

— Спокойно, внимание! — негромко проговорил Пал Палыч и остановил нас движением руки.

На поляну, преследуемая сороками, выбежала лиса. На мгновение она остановилась и дала нам возможность разглядеть себя: острую мордочку, насторожённые чёрные уши, тяжёлый пушистый хвост. Бедный зверь: с тыла наседали сороки, впереди — люди. Лиса свернула направо и скрылась в кустах. Следом за ней метнулись и сороки. Через некоторое время стая вернулась и, пошумев ещё немного, угомонилась.

— Молодцы! —засмеялся Пал Палыч. —Прогнали лисовина. И фазана выручили из беды. А то и перьев от него не осталось бы.

Вечером, когда мы собрались за ужином на кордоне, не было конца рассказам о том, кто и что видел в лесу. Но самой интересной оказалась наша история.

— Вообще, гость нежелательный, — встревожился Александр Васильевич. — Придётся егерям шугануть его хорошенько. Фазан против лисы беззащитен. Сороки не всегда могут помочь. А птицы они храбрые. Никакого разбоя в своих владениях не потерпят. Настоящие лесные дружинники.

— Красные повязки им на лапы повязать, —ввернул Коля.

Домой возвращались поздно, когда в хуторе уже светились огни. Устали, конечно, крепко. Но зато своими глазами видели, как сороки лису прогнали и спасли фазана.

У нас в школе под наблюдением Пал Палыча велась «Книга природы». В неё записывалось самое интересное и важное из того, что удавалось нам увидеть и узнать во время походов в лес, в поле, на Маныч. Считалось за особую честь сделать в книге запись. На этот раз Коле, Васе и мне было доверено записать рассказ о том, как храбрые сороки спасли фазана от лисы. Наверное, мы здорово написали об этом. Книга с нашим рассказом была нарасхват. Её читали даже учителя. Приходили к нам старшеклассники специально расспрашивать о подробностях. Мы, конечно, старались рассказать поинтереснее. И, когда рассказывать стало нечего, начали слегка подвирать; не нарочно, понятно, —для интересу. Так появились подробности, как одна сорока чуть не клюнула кровожадного лисовина в глаз, а другая села зверю на спину и бесстрашно долбила его клювом.

Сороки в нашей школе приобрели широкую известность, сделались в своём роде знаменитостями.

До встречи в лесу мы относились к ним с ласковым легкомыслием: «Сорока–белобока, кашу варила, деток кормила…» Оказывается, она вон какая, эта кашеварка из маминой песенки, — никого не боится и грудью встаёт на защиту своего пернатого брата. Стали мы к этой мужественной птице присматриваться внимательнее и обнаружили в ней много новых достоинств. Она очень красива в полёте — похожа на крупную стрекозу с длинным чёрным хвостом, распушённым веером. Сорока — домоседка. Трудно ей зимой, а все равно из родных мест никуда не улетает. Но все это у сорок на виду, подметить такое несложно.

Неожиданные тайны их жизни открылись нам следующим летом. По правде говоря, сорочьи страсти в школе потихоньку угасли. В «Книге природы» появились новые записи: о разноцветных воробьях, о птичьей купальне, о скворцах, которые зазимовали у нас на птицеферме, о слепом зайце, пойманном охотником Степаном, — интересного у нас всегда хоть отбавляй.

И тут, как это часто у нас бывало, Вася и Коля сделали новое открытие. Только снег сошёл с полей, тронулся лёд на Маныче, отпраздновали мы очередной День птиц, как наши прославленные рыбаки отправились в воскресный день на рыбалку. Уходили они далеко, иной раз километров за двадцать от хутора. Зато всегда возвращались с богатой добычей и важными новостями. Они объявили всему классу, что нашли сорочье гнездо с оорочатами. Гнездо будто бы круглое, как шар, и с крышей от ненастья, чтобы сорочата не намокли и не простудились.

— Ну что ж, ребята, — сказал Пал Палыч, — опять к нам в класс Сорокины вести прилетели. Такой случай упустить никак невозможно. Придётся нам сделать лесной рейд под кодовым названием «Сорокино гнездо» и посмотреть все на месте.

Когда, по расчётам Пал Палыча, подошёл самый подходящий момент, он попросил Александра Васильевича Зеленцова прислать за нами машину, так как свою находку Вася и Коля сделали в самых дальних его угодьях, и операция «Сорокино гнездо» началась.

Нам предстояло проехать вдоль молодой лесной полосы. Степные лесники насадили её на крутом берегу Маныча, чтобы закрепить этот берег и спасти землю от волнобоя. А волны на Маныче, когда разгуляется ветер, поднимались сильные и грозные.

Наше путешествие заканчивалось на землях совхоза имени Фрунзе, где разрастался молодой лес с красивым названием «Лесная дача». Это был опытный участок лесничества с необыкновенным для степи разнообразием лесных пород. На солнечные пригорки взбегали белоствольные берёзки. Пробовал Александр Васильевич приручить к нашей степи и сосны. Их стройные деревца уже тогда поднимались выше человеческого роста. По низинным местам виднелись серебристые тополя с прихотливыми узорными листьями. Ближе к Манычу, почти у самой воды, свешивали ветви плакучие ивушки с жёлтыми стволами. На подходящих почвах мужали крепкие дубы и клёны. И даже солончаковые пятна Александр Васильевич пытался занять деревьями и кустами. На них рос тамариск — кустарник с тонкими игольчатыми листочками и нарядными, похожими на гроздья сирени цветами. А заморскому айланту засоленные почвы были даже вроде на пользу. Его деревца со светло–серой корой и большими перистыми листьями хорошо приживались и совсем неплохо росли.

— Скоро мы здесь фруктовые сады разведём, — размечтался Александр Васильевич. — Рощи грецкого ореха посадим, птицу всякую, зверя лесного поселим. Пусть живут!

— У вас и так уже настоящий лес! —воскликнул Вася.

— Ну, — улыбнулся Александр Васильевич, — настоящий лес начинается, когда под деревьями грибы, на деревьях дятлы.

— По пути к сорокиному гнезду давайте поищем грибов и посмотрим дятлов, — предложил Пал Палыч.

— Давайте, — живо согласился Александр Васильевич. — Только нет пока у нас ни грибов, ни дятлов. Рановато. Молодой лесок.

Мы углубились в тенистую чащу не прореженного ещё леса, пробиваясь к Манычу, где, по словам Васи и Коли, они обнаружили сорочье гнездо. Неожиданно из кустов тальника вылетела и взмыла в небо лёгкая, но сильная птица из некрупных хищников. Мелькнули её стального цвета спина, огнистая взлохмаченная грудка. Птица распростёрла крылья и кружила обеспокоенно над нами.

— Соколик! — испуганно сказал Вася. — Но ведь здесь Сорокино гнездо!

— Здесь мы весной рыбачили, здесь! Я хорошо помню! —заволновался Коля. —Здесь сороки живут! Это их дом!

— Нет, ребята, это кобчик. Преполезнейшее создание. Значит,, здесь, его гнездо.

Александр Васильевич осторожно раздвинул кусты, и мы увидели внушительных размеров шар, сработанный из веток, переплетённых стеблями травы, и, как нам показалось, обмазанный глиной.

— Гнездо, —повторил Александр Васильевич. — Не будем тревожить птиц. Они сейчас молодых выкармливают. Тьму всякой летучей нечисти уничтожают. Кобчики насекомыми кормятся.

— Но это же сорокино гнездо! — настаивал Коля. — Его ни с чем не спутаешь. Смотрите, какой они шар смастерили! Мы же в нем сорочат видели!

— А теперь здесь кобчики живут, — засмеялся Александр Васильевич.

— Выгнали сорок? — огорчился Вася.

— Нет. Здесь все мирно. И гораздо сложней, —вступил в разговор Пал Палыч. — Опоздали мы немного, ребята. Сороки кладут яйца и высиживают птенцов рано. Весной. Как раз, когда Вася с Колей на рыбалку в первый раз вышли. А к июню сорочата уже на крыле. Тогда и занимают освободившуюся квартиру другие постояльцы. Вот кобчики заняли. Птенцов они выводят летом, когда всякий летучий корм размножится… Все очень стройно и согласно в природе…

— А чего они лохматые такие, эти кобчики, непричёсанные? — спросила все время молчавшая до этого Наташа.

— Какая ты глазастая! —живо повернулся к ней Пал Палыч, — Верно заметила. Птицы за пером своим не устают ухаживать, поминутно прихорашиваются. А сейчас им не до красоты. Птенцов кор–мят, некогда. Таких обжор накормить — больших трудов стоит. Обо всем на свете бедные птахи забывают.

Думаете, на этом закончилась сорочья история? Ничего подобного! Ещё раз сороки напомнили нам о себе студёной зимой. В том же году побывали мы с Пал Палычем на Лесной даче в суровом и холодном декабре. По довольно глубокому и слежавшемуся снегу, поздней вечерней зорькой, уже к ночи, пробирались мы на лыжах по лесной просеке у берега Маныча.

— А помните, — спросил Пал Палыч, — мы в этом месте летом нашли сорочье гнездо с парой кобчиков? Вон оно, смотрите!

В оголённых кустах тальника покоился большой запорошённый снегом шар. На нем, нахохлившись, сидела стайка какой‑то оседлой птичьей мелюзги.

Мы стали наблюдать за птицами. Темнело, усиливался мороз. Одна за другой птички нырнули в лётное отверстие сорочьего гнёзда.

— Вот видите? —улыбнулся наш учитель. —Хорошая квартира в лесу никогда не пустует. Днём, пока эти птахи в движении, они не замёрзнут. А ночью, во время сна, очень просто окоченеть могут в такой мороз. У нас вон и то носы покраснели.

— Много, выходит, у сорок квартирантов, — одобрил Коля сорочьи дела.

— Сами видели, — закончил разговор Пал Палыч. —Ну, ладно. Побежали на кордон! Так хочется горячего чая напиться!..

 

СИЛЬНЕЕ БУРИ

Любовь к необычному в природе, привитая в детстве умным школьным учителем, осталась со мной навсегда. И в зрелые годы я не устаю радоваться встречам с заповедными уголками, созданными самой природой или добрыми людьми, жившими задолго до нас. А сколько таких заповедных уголков рядом с нами, сколько их создано или создаётся на наших глазах! Одним из рукотворных чудес Природы, несомненно, стали леса и лесные полосы, выращенные в степи нашими отцами и дедами.

В донской степи остатки старых лесов — не такая уж редкость. Только степь беспредельно велика, поэтому встречаемся мы с лесными островками нечасто.. Очень любил эти островки наш Пал Палыч. Иногда мы отправлялись с ним в дальнюю даль, чтобы побывать в гостях у знакомой рощи, спасшейся от всевидящего людского глаза в какой‑нибудь прохладной ложбине. И каких только тайн не открывали нам лесные острова!..

— Тук–тук–тук–тук…

— Дятел работает, — негромко, чтобы не спугнуть птицу, говорил Пал Палыч.

Мы внимательно оглядывали деревья и примечали красную шапочку белогрудой и чернокрылой птицы. Прилежный лесной работник, уцепившись острыми когтями за кору дерева и опершись на сильный короткий хвост, долбил и долбил клювом–долотом, добираясь до вредных короедов и древоточцев.

Однажды мы набрали в таком лесном острове целую корзинку грибов. И каких — толстопузых боровиков в желтовато–коричневых шляпках, коренных жителей настоящих лесов.

А весенними вечерами, когда в небе разгоралась малиновая зорька, нас провожали домой распевшиеся соловьи…

Эти стародавние лесные островки, наверное, и натолкнули людей на мысль о выращивании в степи новых, рукотворных лесов. Давно и настойчиво русские учёные пытаются восстановить в степи, особенно по берегам высыхающих рек, загубленные леса. Но только в наше время удалось это сделать с успехом. Лес в степи нынче повсюду. И такие исконные лесные животные, как лось и кабан, теперь уже не редкость в травянистых степных местах. Подросли и для них убежища и кормовые угодья!

Наша школа постоянно шефствовала над красивым молодым лесом, который разросся недалеко от хутора, на Маныче. И здесь я ещё раз хочу помянуть добрым словом Александра Васильевича Зеленцова — влюблённого в степной лес, верного друга нашей школы. Очень скромный он был человек. Уже потом, от других людей, я узнал, что Александр Васильевич ещё в довоенные годы, комсомольцем, зачинал лес на Маныче. И потом всю жизнь ухаживал за ним, старался сохранить каждое дерево. Заботами и верой таких людей, как Александр Васильевич, и растут по нашим местам рукотворные леса, украшают степь, спасают её от многих бед…

Наверное, нет ничего красивее и наряднее русского октябрьского леса. В осенней нашей дубраве мы бывали часто и подолгу, и не гостями, а работниками. Здесь мы каждый год праздновали День птиц. Здесь под защитой леса вырос добрый плодовый сад. Мы были первыми помощниками лесников на сборе вишен, яблок и груш. Наступал день, когда Александр Васильевич приходил в школу и говорил:

— Пора, ребята! Время собирать семена.

Бродить по осенним лесным тропинкам и собирать созревшие семена деревьев — одно удовольствие… Мне почему‑то особенно запомнилось падение спелых желудей со старых дубов. Где‑то высоковысоко начинается грустное шуршание пробивающегося сквозь жёсткую листву жёлудя. Мягко ударяется он о влажную землю, будто ставит точку в своей жизни.

Для нас жёлуди — самая драгоценная добыча. Дубы прочно и на века укоренились на донской земле. И таким же вечным и надёж–ным станет их потомство, если вырастить его из местных желудей. Привозные не годятся: выращенные из них молодые дубки редко выживают, сохнут…

На опушках пионерскими кострами пылает листва абрикосовых деревьев. Дубы делаются коричневыми. Клёны — ярко–жёлтыми. Круглые листья скумпии рдеют, как спелые яблоки, а маленькие листочки лоха серебрятся, будто их до времени снегом запорошило.

Теперь полям не так страшны чёрные бури, на их пути стеной встали лесные полосы. А если ветер прорвётся через один зелёный заслон, он все равно запутается в ветвях другого, потому что лес в степи растёт теперь везде. И семена мы собирали для того, чтобы вырастить из них новые лесные полосы там, где их пока мало.

К вечеру с добычей мы собирались на лесном кордоне. Семена принимал сам главный лесничий.

— А правда, Александр Васильевич, что вы этот лес сами сажали? — спрашивал Коля, которому всегда и до всего было дело.

Александр Васильевич только добродушно посмеивался:

— Правда, садил.

Лесники говорят «садил», а не «сажал».

Больше этого «правда, садил» нам так ничего и не удалось выпытать у Александра Васильевичу. Он любил больше делать, чем говорить. Но когда я стал работать в местной газете, мне удалось разузнать историю дубравы на Маныче.

В предвоенные годы в наших местах шли большие работы по сооружению Невияномыеского канала. Вместе с другими молодыми энтузиастами приехал работать в сальские степи и Александр Васильевич Зеленцов.

Лагерь лесной экспедиции обосновался на берегу Маныча. В те годы это была смешная речушка — воробью по колено, но злющая-презлющая: быстрая, как змейка, она все время сердито ворчала, а вода в ней была такой солёной, скорее даже горькой, что и привычные ко всему раки не могли в ней жить…

Теперь Маныча не узнать. Он на виду каждого степняка красуется своим многоводьем. Сильный теплоход легко бежит теперь по его волнистому простору. На островках, заросших камышом, как маленькие балерины, танцуют белые цапли, слегка подкрашенные вечереющим небом в розовые тона. И не то что раки — черноспинные сазаны живут теперь в Маныче. И клюют отлично — только успевай подсекать. Люди повернули воды Кубани, направили их в Маныч, и он стал судоходной пресной рекой. Ему даже оказалось под силу двигать турбины Пролетарской ГЭС. И невозможно поверить, что не так давно Маныч начисто пересыхал летом. Да что эта речушка! Тёзка её легендарное озеро Маныч–Гудило в иной год до дна испарялось. Обнажённая впадина его на знойном июлваком солнце серебри–Л1ась кристалликами соли. А ведь в полое весеннее время неугомонно дующие здесь ветры вздымали на озере сильные волны. Они грозно и таинственно гудели. Звуки усиливались трубным шумом ветров, врывающихся в ложбины и впадины изломанных берегов. Над гулливой озёрной волной всегда стоял пугающий человека гул, за что и дали озеру его второе имя — Гудило.

Бывали мы с Пал Палычем и на Маныч–Гудило. Своими ушами слышал я его таинственный гул. Своими глазами видел опушённые белыми гребешками солёной пены зеленые волны, похожие на подвижные глыбы мутного стекла…

В степи начинался май. Голубело небо, умытое весенними дождями. У своих нор столбиками стояли и посвистывали суслики, грелись на солнышке. По берегу Маныча яркими жёлтыми и красными огнями разбежались тюльпаны. Набирали силу озимые хлеба. Они густо зеленели и волновались, когда над степью пролетал вольный весенний ветер…

Люди увлечённо работали с землемерными приборами и не замечали, как крепчал ласковый, но коварный степной ветер. Он дул из восточного угла, где на Волге расположен город Астрахань. Потому этот злой ветер и называют «астраханцем».

Поминутно ускоряя бег, «астраханец» поднял тучи чёрной пыли. Небо потемнело, сделалось тйжелым и мглистым. И солнце стало какое‑то другое, оно превратилось в невзрачное белесое пятно, светило тускло и на него можно было смотреть открытыми глазами. Но скоро пыльные тучи так сгустились, что даже солнце скрыли.

Ветер бросал в лицо молодым землемерам и лесоводам крупную колючую пыль, слепил глаза. Они взвалили на плечи тяжёлые треноги с нивелирами и, пробиваясь сквозь гудящий ветер, пошли к своему лагерю.

А ветер уже превратился в бурю. Он мчался по степи с огромной скоростью, свирепо воя и все круша на своём пути. Говорливый Маныч притих. Беднягу совсем занесло песком и пылью. Попрятались в норы суслики. Исхлёстанные ветром, поникли и пожухли яркие головки тюльпанов. Люди шли мимо зеленого поля озимей, и оно на глазах у них чернело. «Астраханец» с корнем выдирал молодые растения и на своих злых крыльях уносил их за тридевять земель. Нос, глаза, уши забивала пыль. Песок скрипел на зубах. Комсомольцы торопились к палаткам, чтобы укрыться от чёрной бури, которая с нарастающей силой разбойничала в степи.

Но палаток на месте не оказалось. «Астраханец» сорвал их с кольев и закрутил, завертел по степи вместе с постелями, походными кошёлками, книгами.

В тот весенний день молодые энтузиасты степного леса остались один на один с чёрной бурей под хмурым степным небом…

Жутковатую довелось мне воскресить историю из тех дней, когда зачинались у нас в степи наши молодые леса. Но именно тогда с особой ясностью все почувствовали, что справиться с «астраханцем» и, если не победить, то во всяком случае резко ослабить его, сможет только лес.

И вот лес посадили. И вырастили, не дали погибнуть!..

Со слов бывалых людей я восстановил только один эпизод. А сколько пережили эти бывалые люди подобных «эпизодов», чтобы все изменилось в степи! Чтобы появились голубые реки и водоёмы, выросли зеленые леса, прижились в них звери и птицы. Теперь весной в новых лесных полосах, как в старинных рощах, вечерами поют соловьи. А если летом после хорошего дождя как следует поискать, можно найти в молодых лесах и грибы. Ну, может быть, не те знаменитые белые, но уж сыроежки‑то обязательно.

 

ПОДСУДИМЫЙ

Мы не часто видели (Пал Палыча сердитым. На уроках он всегда был спокойный и ровный. Любил слегка подтрунить над нами, понимал и принимал наши шутки и никогда на них не обижался. А тут видим: сидит наш учитель мрачный, как чёрная буря, и явно ждёт не дождётся конца урока. И действительно, прямо из класса побежал Пал Палыч на конный двор и поспешно выехал за хутор на колхозной бедарке.

Как потом выяснилось, торопился он в лес, к Александру Васильевичу Зеленцову. А потом побывал в одном научно–исследовательском институте, который ещё с довоенных времён обосновался в наших местах.

Ну, сами понимаете, теперь мы уже не успокоились до тех пор, пока не выяснили всех обстоятельств дела.

Обстоятельства эти оказались запутанными и… нелепыми: правление колхоза задумало судиться с лесничим Зеленцовым.

Но сначала стоит, наверное, рассказать об одном происшествии, случившемся на дальней свиноферме, что вплотную притулилась к лесным угодьям Александра Васильевича.

Когда в донской степи отважные люди восстановили леса и перелески, у исконного донского зверья появилась возможность вернуться домой и заново укорениться в старых местах. Один из таких «возвращенцев» и стал виновником чрезвычайного происшествия.

…Зима в стели легла снежная. У лесных полос намело такие сугробы, что из‑за них виднелись только верхушки деревьев. Овраги и балки завалило снегом—-выровняло степь. И она лежала большая, белая, бесприютная. Вечерами над степью на короткое время вспыхивали сумрачные багровые закаты: первый признак ещё больших холодов на завтра.

— Пропадёт наш кабанишка в такую лютую стужу, — говорила тётя Фрося, худенькая, немолодая уже, но очень подвижная свинарка колхозной фермы. — Хоть бы вы, мужики, корму ему подбросили куда в балочку.

— Какие, Фрося, балочки?! —возражали мужчины. — Ровная, как стол, степь. Да и заметёт позёмка приваду нашу… Пропал кабанишка. Ни в «он попал в наши места.

Кабанишкой свинари звали дикого кабана, который крутился в окрестностях фермы, в мокрой низенькой балочке. Место глухое, ферма дальняя. Зверя не пугали, и он довольно независимо бегал по степи, время от времени попадаясь людям на глаза: то мелькнёт в камышах, то в лесной полосе землю носом роет.

Скорее всего, этот кабан забежал в наши степные угодья из Воронежского заповедника. Зверь был приметный: рыло вытянутое, белые клыки торчат воинственно и грозно, а маленькие глаза спокойные, не злые. Высокая хребтина украшена гривастой щетиной. И весь он какой‑то плоский, длинный, хвостатый. Ноги чёрные, как в чулках. И морда чёрная, а сам весь бурый, пепельный. Интересный зверь! Он и нам на глаза попадался во время наших скитаний по степи с Пал Палычем. И жалели его на ферме непритворно — привыкли к нему за лето.

Но когда с этим кабаном уже совсем распрощались, считая его погибшим, он оказался на ферме, среди колхозных свиней. Вышла Фрося задать им корму, а он лежит у порога худой, беспомощный и на Фросю глядит жалобно потухающими глазами.

Фрося не испугалась. Подошла ближе. Кабан попытался было подняться, но не смог и снова повалился на примятый снег. Фрося открыла двери фермы, потянуло на кабана тёплым, парным духом. Он прямо‑таки вполз в помещение, еле перебирая ослабевшими ногами. Пока Фрося бегала в общежитие сообщить новость, кабан отогрелся, освоился с новой обстановкой и уже припал к корыту с кормом.

Так и зажил дикий вепрь на ферме. Остался он диковатым, но особенной воинственности не обнаруживал. Как‑то умел он стушеваться среди своих домашних родственниц. Людей сторонился. Только Фроси не боялся.

Кабана прозвали Антоном, и он, кажется, начал даже понимать, что Антоном зовут именно его.

В тепле и холе дожил Антон до весны, а с наступлением ростепели незаметно ушёл в вольную степь.

Поведение его расценили на ферме как неудовлетворительное. Как ото так — кормили–поили целую зиму, из неминучей беды выручили, а он втихомолку, даже не попрощавшись ни с кем, взял да и сбежал. Нехорошо!

Фрося смеялась:

— Ну чего вы от кабана хотите! Он же зверь, хорошим манерам не обученный.

Пошутили, поговорили, но забот у людей по горло, и об Антоне стали потихоньку забывать, хотя совсем забыть его было невозможно. Нет–нет да и забеспокоится кто‑нибудь, как в былое время:

— Как‑то теперь наш Антон?

И уже совсем встревожились, когда на следующий год зимнюю степь после сильной оттепели схватило крепким морозом и она покрылась непробиваемой ледяной броней.

— Пропадёт Антон, — загоревала Фрося. — В эдакую гололедку не продержаться ему.

А кабан будто чувствовал, что люди думают о его судьбе, и под вечер сам заявился на ферму. Фрося его и приметила. Антон не испугался, но близко к Фросе не подошёл. Он постоял во дворе, осмотрелся, и исчез так же вдруг, как и появился.

Фросе не поверили, говорили, что она что‑то придумала, дескать, померещился ей кабан. А когда уже совсем стемнело и люди собрались спать, в общежитие к свинаркам прибежал ночной сторож дед. Антип:

— Иди, Фрося! Там чудеса у нас!

Фрося поспешно накинула на плечи шаль и побежала к ферме. На выгульном дворике, слабо освещённом электрической лампой, крутилась некрупная тёмная свинья с полдюжиной повизгивающих полосатых поросят. Поодаль насторожённо притих кабан. Фрося сразу узнала в нем Антона.

— Да никак Антон семейку свою привёл! Ах, умница, ах сердешный! — всплеснув руками, запричитала Фрося.

Дело было совершенно ясное: голод и гололедица привели зверей к людям. От кого же им ещё ждать помощи в беде? Тем более, что у самого Антона был уже известный опыт общения с людьми.

Фрося проворно прошла на ферму, набрала в большой эмалированный таз кукурузного силоса, поставила у порога и отошла в сторону. Длинноногие и остромордые поросята сразу почуяли запах вкусного корма, обступили таз и принялись за еду. Сама свинья даже не притронулась к угощению, Антон же и близко не подходил, бдительно наблюдая за происходящим издали.

Когда поросята поужинали, свинья увела их с фермы. Антон замыкал шествие.

Днём близ фермы в спокойном месте свинари устроили для Антона и его команды специальную кормушку. Каждую ночь звери наведывались в свою «столовую», а весной разбрелись по балочкам. Но от людей далеко не уходили. Во всяком случае Антона часто видели около летнего лагеря для свиней. С весны их поселяли на степном просторе. На свежем воздухе, при сочном зеленом корме они чувствовали себя отлично…

Вскоре на ферме свиньи стали пороситься’ в неположенное время. Свинари недоумевали, но особенно раздумывать нечего, новых поросят принимали, выхаживали — дело привычное. И когда поросята этого неурочного помёта подросли, стали замечать люди, что живут у них на ферме какие‑то чудные свинки—чрезмерно резвые, масти голубоватой, смолоду шетинистые, ноги -— длинные, пятаки — хоботом вытянутые.

Первой догадалась Фрося:

— Тю ему! Ведь это Антоновы дети у нас на ферме завелись. Кабанята!

Вот с этих Антоновых детей и заварилась каша. Колхозный зоотехник обвинил лесничество в том, что его нерадением дикий кабан — коренной житель леса — самоуправно нарушил все правила племенного дела, чем и нанёс колхозу непоправимый урон. На ферме, дескать, расплодилось малоценное и даже сорное потомство дикого кабана. Колхоз обратился к опытному юристу, и тот обосновал иск к Александру Васильевичу тем, что главный лесничий в своё время не позволил ретивым хуторским охотникам застрелить кабана.

Мы страшно переживали несправедливость. С высоты своего четырехклассного разумения мы отлично понимали вздорность затеянной тяжбы. Если уж и был кто виноват в этой кутерьме, так это Антон. Но даже опытный юрист понимал, что вепрь все‑таки неподсуден.

В общем, и смех и горе! И неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы не вмешался Пал Палыч. И она неожиданно разрешилась с большой выгодой для колхоза и к полному благополучию Александра Васильевича.

Пока суд да дело, Пал Палыч успел съездить в научно–исследовательский институт и сообщить о странном приплоде на колхозной ферме.

В институте очень обрадовались этой новости. Кабанята оказались для учёных настоящей находкой. Им нужны были такие животные с крепким костяком дикого кабана для научной работы.

За хорошую цену институт купил у колхоза всех отпрысков дикого вепря. Так что Антон оказался колхозу совсем не в убыток.

 

НОЧНАЯ СМЕНА

Ещё зимой Пал Палыч обещал нам экскурсию в Волгоград. Мы с нетерпением ждали мая, когда нашему классу предстояло совершить это путешествие. Начиналось оно в Ростове, куда колхоз доставил всю шумную нашу ватагу в большом автобусе. Начальник речного вокзала оставил нам на теплоходе «Аму–Дарья» каюты третьего класса. Жестковато, зато весело. И ближе к кухне, где наши дежурные повара под руководстврм кока варили такую вкусную кашу, какой мы дома никогда не ели.

Нужно оказать, что пассажирами третьего класса мы себя не чувствовали, скорее, наоборот — полновластно и безраздельно завладели всем теплоходом. В каютах только спали, да и то неохотно. Столько оказалось интересного, что жалко было терять время на сон. Любители позагорать забирались на верхнюю палубу, к капитанскому мостику, жарились на солнце, полоскались под душем, сохли на ветру и опять жарились. Книгочеи располагались на средней, затенённой, палубе в плетёных креслах. Были у нас и свои артисты. Они занимали салон и развлекали самих себя и взрослых пассажиров песнями, бренчанием на пианино и даже танцами. На эти концерты собирался весь теплоход.

Мы с Васей и Колей не отходили от Пал Палыча, таскали его за собой от одного борта к другому, засыпали вопросами.

Целыми днями нас сопровождали чайки. Они были всюду: на воде, в воздухе, на песчаных отмелях.

— Смотрите, смотрите! Чайки на полене плывут! — торопился поделиться удивившим его открытием Вася.

— Очень просто, —спокойно говорил Пал Палыч. —Для пары птиц — это подвижный островок, на котором можно хорошо отдохнуть. Видите, как они ловко устроились?

Для нас чайки — просто птицы, а Пал Палыч видел в них именно то, что сделало их чайками. Зорким глазом натуралиста подмечал каждый оттенок и каждое пятнышко в их оперении. На стоянках чайки отдыхали вместе с теплоходом и давали нам возможность посмотреть на себя с близкого расстояния. Вот одна из них осторожно тронула волну лапками и села на воду, быстро сложив крылья. Она смешно покачивалась, маяча острым чёрным хвостиком, затем легко поднялась в воздух и расправила веером красивый белый хвост. Вася растерянно посмотрел на Пал Палыча. Тот засмеялся:

— Чернохвостая чайка с белым хвостом?! Удивительное дело! Хвосты‑то у чаек белые, а крылья на концах чёрные. Складывают они их высоко за серой спинкой, чтоб не замочить. Вот концы крыльев и торчат над водой чёрным хвостиком… А во время полёта — при–смотритесь — чайки прижимают к белоснежному брюшку красные лапки.

— Как самолёт— «убирают шасси», —по–своему повернул Коля наблюдение учителя.

Чайки — птицы не весёлые, но хлопотливые и привлекательные. Негромко, но резко и тоскливо, будто обиду какую выговаривают, покрикивают они, летя стаей за теплоходом. Дневные птицы, они вылетают на промысел, как только зарозовеет небо над Доном, и улетают на покой в сумерки.

Многие пассажиры так привыкли к размеренному образу жизни чаек, что и свой распорядок приноравливали к их расписанию: с чайками ранним утром выходили размяться на палубу, а улетали на покой чайки — и они разбредались по каютам.

Нам‑то, конечно, было не до сна в такую рань, и мы не уставали любоваться тихими закатами…

Медленно темнеет небо, и незаметно наступает особенный, ласковый час… Бледным серебром высветляется серпик молодого месяца на дымном синевато–розовом небе. Рябит река некрупной сонной волной, и вся переливается зеленоватыми, золотистыми, розовыми красками. У поверхности воды тесно роятся комары. Все успокаивается вокруг, затихает. И только одна бесприютная чайка летает над густо-розовым Доном и жалобно кричит. Где‑то глубоко внизу неслышно работает машина. И не понять — плывём мы или стоим…

Вчетвером мы сидим в удобных креслах на средней палубе, любуемся вечереющим небом, жалеем чайку. Вася спрашивает:

— Чего она летает, Пал Палыч? Одна!

— Покоя ищет.

— А чего она беспокоится? У неё дома нет? Ей лететь некуда?

— Ничего, угомонится.

— А зачем она плачет? Ей больно?

— Это, Вася, у неё разговор такой. Чайкин разговор. Чего ей плакать? Она вольная птица.

Небо неостановимо темнеет. Только высоко–высоко, как огненные борозды, пламенеют дорожки, оставленные пролетевшим самолётом.

Чайка перестала стонать и спряталась в густеющей темени. Видно, и она нашла наконец себе покой.

Над притихшей гладью Дона поминутно слышатся всплески. Стайки рыб, красиво изгибаясь, делают над водой какие‑то непонятные прыжки. Наверное, кто‑то большой и страшный преследует их под водой, и они, спасаясь от врага, выпрыгивают наружу.

— Рыбы пляшут! Смотрите! Вот здорово! — Коля вопросительно смотрит на Пал Палыча — что он окажет? Мы твёрдо убеждены, что наш Пал Палыч все знает.

— А может, они комаров хватают? г— не особенно, впрочем, уверенно говорит Вася.

Верно! Есть захочешь — запляшешь. Это ты правильно сообразил. Посменно работают, — улыбается Пал Палыч. — Днём чайки за рыбками охотятся, ночью рыбки на комаров… Ну что ж, ребята, пошли отдыхать. Завтра проснёмся уже на канале…

Не первое десятилетие живёт Волго–Дон, а все, проплывая по каналу, не перестаёшь удивляться и радоваться силе человеческого Духа.

После завтрака мы сгрудились на верхней палубе, у капитанской рубки. Всем же любопытно! Кажется, что канал лёг на зеленую степь огромным чертежом, — такие у него строгие и точные линии. На всем протяжении этой рукотворной реки её откосы вымощены камнем. И это, пожалуй, самое удивительное на канале. Десятки тысяч безвестных тружеников своими руками уложили, один к одному, миллиарды камней, создали для водного потока каменную дорогу с поразительной ясностью линий! Трудом этих людей канал приобрёл техническую несокрушимость…

А когда на степь надвинулись сумерки и небо на западе мягко потемнело, на канале наступила прохладная тишина. Водная лента не шелохнётся. Вот впереди показался мост, перекинутый с берега на берег. Он весь до последней заклёпки отражён в воде;— такая она тихая, гладкая, зеркальная.

Неугомонные мальчишки с удочками машут нам шапками и что-то кричат. Ничто их не берет: ни комары, ни надвигающаяся вечерняя прохлада. Будут удить на берегу, пока матери не загонят их по домам. Видно, где‑то недалеко колхозный посёлок.

Становится все темнее и прохладнее, а с палубы уходить не хочется. Угомонились и улетели на покой чайки. Впереди вспыхнули зеленые, красные, золотые огни. Мы приближаемся к очередному шлюзу.

Десятки раз шлюзовал капитан свой теплоход. Но все равно ведёт его в этом ответственном месте осторожно и осмотрительно…

Медленно раздвигаются ворота, и мы входим в камеру шлюза. Матросы укрепляют теплоход у поплавков–причалов, скользящих в вертикальных пазах бетонной стенки. Ворота за нами плавно закрываются. В репродукторе звучит спокойный голос диспетчера:

— Внимание! Начинается заполнение камеры.

У нас на глазах, ритмично покачиваясь, теплоход всплывает. Мы не видим, откуда в камеру пошла вода, но замечаем, что её влажные стенки становятся все ниже и ниже. С палубы уже видны огни како–го‑то далёкого степного посёлка. В глаза бьёт свет сильных электрических фонарей. Вокруг ясно, как днём.

И вдруг мы замечаем целую стаю чаек. Вроде бы ночь, им спать пора, а они, деловито покрикивая, пикируют на воду, выхватывают рыбёшек. Такие же, как и мы, беспокойные пассажиры выносят из кают краюшки хлеба, отщипывают кусочки и бросают чайкам. А тем это не в новинку: они ловко, на лету, хватают угощение.

— В ночную смену работают, — смеётся Пал Палыч. — Свет их сбил с толку. Для них — раз светло, значит, надо работать. И отдыхать не хотят. Вот тебе и дневные птицы!

Шлюз наполнен. Мы поднялись метров на десять. Впереди медленно опускается в воду стена камеры. Капитан командует: .

— Отдать швартовы!

Теплоход осторожно и бесшумно выходит на водный простор. Ещё некоторое время за нами летят чайки из «ночной смены». Но мы набираем скорость, все удаляемся от света, и птицы, напуганные ночной темнотой, улетают обратно к шлюзу.

Молодой месяц спрятался за тёмными тучами. Сквозь черноту ночи ничего не видно окрест. Становится совсем прохладно и сыро. Поёживаясь от холода, мы торопимся в тёплые каюты.

 

ОТЧАЯННАЯ СЕМЕЙКА

На обратном пути мы познакомились со штурманом теплохода Семёном Дмитриевичем Шостко — белорусом по рождению и волгарем по призванию и смыслу жизни. Он прекрасно знал Волгу и Дон и умел интересно говорить о них. В свободное время поднимался с нами на верхнюю палубу и с увлечением рассказывал. А мы смотрели во все глаза…

Путешествие наше подходило к концу, и мы с грустью думали о том, что вот ещё несколько поворотов, и появится большой шумный город, где нас ждёт душный автобус и длинная дорога по знойной и пыльной степи…

Уже чувствовалась близость моря. Все чаще стали появляться морские чайки: крупные, голенастые. Они ютились на песчаных отмелях, взлетали тяжело и лениво. Вот одна как‑то нехотя спикировала на волну, выхватила крупную рыбу, покрутилась с ней в воздухе и… упустила в воду.

— Вот дурочка! —посочувствовал чайке Вася.

— Не по зубам. В горло не пролазит, — по–своему объяснил чайкину неудачу Николай.

По глинистому бугру разбежался молоденький лесок. Золотистой змейкой вьётся тропинка. Хвост её полощется в Дону, а голова пропадает где‑то в зелени молодой рощи.

Наташа не сводит глаз с этой золотой тропинки. И когда она пропадает за поворотом, с огорчением говорит:

— Пропала… Золотая тропинка в лесу…

— Ой! Да ты прямо стихами заговорила, — с уважительным удивлением поднимает голову Николай.

— Вон на тот островок посмотрите, — говорит Семён Дмитриевич. По рукам пошёл его большой полевой бинокль.

На песчаную отмель, в плотную стаю отдыхающих чаек, спустилась высокая серая цапля.

— Как Мария Петровна среди своих первоклашек, — сейчас же определил Николай.

Мы шли мимо обрывистого берега реки. Он весь покрыт сотами гнёзд ласточек–береговушек. Продолговатые щели покрупнее — гнёзда щуров.

Ни людей, ни селений окрест, а присутствие человека чувствуется повсюду. В пустынных обрывах бульдозерами нарезаны пологие спуски: скотину напоить, с бочкой подъехать, машину вымыть.

А берега вместе с деревьями рушатся и рушатся.

— Быетролеты на крыльях злой волной режут землю, и нет от неё никакого спасенья, —объясняет Семён Дмитриевич.

— Камыш! Заросли камыша спасают, — живо говорит Пал Палыч. — Вы смотрите, где нет камьгша, там крутые глинистые выбоины. А у камышовых зарослей волна захлёбывается. Глохнет. — Пал Палыч подбирает слово поточнее: —Чахнет. Гаснет. До берега не доходит, Дон здесь без конца петляет. За очередным поворотом — целая флотилия рыбацких лодок.

Николай острит:

— Столько и рыбы нет в Дону, сколько рыбаков.

Над водой носятся серенькие стайки береговушек — то исчезнут на сероватом фоне воды, то вдруг сверкнут в каком‑то повороте белым брюшком — яркий, мгновенный блик на солнце.

В голубом небе парит крупный, как подорлик, коршун. Неожиданно он спикировал на воду, выхватил рыбёшку, присел на берег и… нет её, проглотил.

— Коршун рыбу ловит? — удивился Вася.

— Да, не брезгует, — сказал Семён Дмитриевич, неотрывно глядя куда‑то вперёд.

А впереди из камышовых зарослей, окаймлявших берег, решительно выплыла небольшая серая утица с молодым выводком. Зачем-то понадобилось ей перебраться на другой берег Дона. Утка плыла прямо наперерез теплоходу. За ней смешно торопились шестеро утят.

Наташа не выдержала и закричала:

— Да поверни же ты обратно, дурная! Подожди немного! За кормой и переплывёшь!

В прозрачной воде уже видно было, как отчаянно работала утка лапками, как из последних силёнок тянулось за ней её потомство.

Вася с надеждой глянул на Семена Дмитриевича:

— Можно ведь остановить теплоход? А?

Сколько тревоги и огорчения было в его словах! А фарватер узкий, не повернёшься.

— Поздно. По инерции как раз врежемся. Можно ещё обойти правым бортам, —негромко сказал Семён Дмитриевич…

Штурвальный словно разгадал мысли штурмана. Теплоход плавно повернул влево, прижался к самому бакену, обходя с тыла перепуганный утиный выводок.

Волна из‑под правого борта резко подбросила отчаянную семейку. Но смертельная опасность миновала. Утка с утятами проворно скрылась в камышах противоположного берега. Мы дружно зааплодировали. Над Доном пронёсся троекратный клич:

— Мо–ло–дцы! Мо–ло–дцы! Мо–ло–дцы!!

И неизвестно, кому мы кричали: то ли утке с её семейством, то ли команде, спасшей им жизнь.

Мимо нас по левому берегу плыл густой тёмный лесок. А у самой воды стоял одинокий тополёк. Светло–зелёный, тонкий, длинный, весь в листьях от самой земли. Долговязый подросток в толпе взрослых!

Семён Дмитриевич снял форменную фуражку и отёр пот со лба большим белым платком.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ К ОЗЕРУ СОЛЕНОМУ

Когда в классе стало известно, что Пал Палыч в воскресенье собирается на озеро Солёное за солеросами, мы стали набиваться ему в попутчики.

— Далеко, ребята, — говорил Пал Палыч. — Километров двадцать степью шагать. Устанете.

— Не устанем, Пал Палыч!

Учитель пристрастил многих из нас к дальним степным походам. И не было для нас большей радости, чем отправиться с ним на поиски каких‑нибудь диковин для школьного музея. Туристами были мы закалёнными. Двадцать вёрст для нас — все равно что нет ничего. Да и самому Пал Палычу хотелось, чтобы мы почаще бывали с ним в степи. Для своего предмета он считал такие путешествия даже ещё более важными, чем классные занятия, и сейчас не возражал против нашей компании. Но на всякий случай все же попугал слегка:

— Обратно ведь столько же. Сорок километров! Без пяток останетесь.

— Не останемся!..

— Всего сорок километров? —презрительно скривил губы Коля. — Подумаешь!

— Ну, ладно. Кто храбрый — завтра чуть свет собираться у моего порога. На ногах — кеды, в мешке краюха хлеба, кусок сала и бутылка воды.

Небольшим отрядом под руководством Пал Палыча мы и отправились к озеру Солёному. Путь долгий, а шли мы, не замечая ни времени, ни расстояния.

Был наш Пал Палыч долговязым и сухощавым. Лицо у него, как у многих рыжеватых людей, на солнце не темнело, а становилось медно–красным. Солнца он не боялся, шляпу чаще всего носил в руках, поблёскивая отполированной лысиной. Неутомимый ходок, он и нас приучил вышагивать по степи, не обращая внимания ни на зной, ни на стужу.

Некоторые боятся или брезгливо сторонятся всяких степных гадов. А Пал Палыч не то чтобы любил их, нет — он любовался ими, их невидимой другим красотой и нам сумел привить это чувство бесстрашной и доброжелательной любознательности ко всему живому.

Нам удавалось подсмотреть в степи много такого, что никогда в жизни не увидишь и не узнаешь, сидя дома у телевизора или за книгой.

Во время путешествия к озеру Солёному Пал Палыч был верен своему обычаю. Он ловил разную степную живность с неизменным своим присловьем:

— Не бойся, мы только посмотрим на тебя поближе.

С загоревшимися глазами мы обступали Пал Палыча, а он поворачивал на спину нарядную зеленую ящерицу, и она замирала у него на тёплой ладони.

Вдоволь налюбовавшись маленькой степной красавицей, Пал Палыч у самой земли поворачивал ладонь, и ящерица благополучно исчезала в зеленой траве.

Так же смирно сидел у него на ладони лягушонок, выпучив большие глаза и подрагивая влажной белой грудкой.

— Живи! —говорил наш учитель и отпускал лягушонка в мочажину на дне мокрой балочки.

Уютно пригревался на руке Пал Палыча, обмотавшись вокруг неё браслетом, небольшой ужонок и уползать с насиженного места никуда не собирался. Все живое в степи относилось к нашему учителю с полным доверием.

Пробовал подражать ему Коля, но всегда терпел неудачу. Под самой его рукой ящерицы всегда успевали юркнуть в траву, а лягушата прыгнуть в мочажину и своим лягушачьим стилем уплыть под водой в безопасное место. Коля досадовал: «Все равно поймаю!» А Пал Палыч лукаво улыбался.

Солнце поднялось уже высоко и нещадно палило, а мы не прошли ещё и половины пути.

На берегу небольшого степного озерца, густо поросшего высоким камышом, Пал Палыч объявил привал:

— Подкрепимся и без остановок — до Солёного.

После того как встанешь чуть свет, прошагаешь вёрст десять по знойной степи и окажешься у прохладного степного озерца, нет ничего вкуснее краюшки хлеба. Мы уплетали его с завидным аппетитом. По укоренившейся привычке, Пал Палыч время от времени окидывал степь внимательным взглядом…

— А у чибиса‑то беда приключилась, — вдруг встревоженно сказал он. — Так волноваться он зря не станет.

Перед нами расстилалась влажная зелёная луговина. Низко, у самой земли, метался чибис, довольно большая в размахе тупых коричневых крыльев птица с белой грудкой и забавным чёрным хохолком на голове, и резко, тоскливо кричал: «Чьи–вы, чьи–вы!»

— Беда у чибиса, —повторил Пал Палыч. — Пошли выручать!

А чибис кричал своё «чьи–вы, чьи–вы», припадал к земле, но сейчас же отлетал вверх. Он явно кого‑то пугал, но и столь же очевидно кого‑то боялся.

Когда мы приблизились к месту происшествия, прямо из‑под ног неохотно взлетели две бодыпие серые вороны. Тех, кто не видел этих птиц так близко, наверное, поразило бы обилие чёрного цвета в их оперении: голова, крылья, ноги у «серой» вороны чёрные, как смоль.

Коля метнул вслед воронам комок земли. Они прибавили лету, понимая, что имеют дело с настоящим противником, а не с беззащитным чибисом. Да и верно: что этот голенастый чибис со своим жиденьким клювом может сделать вороне, птице умной и опытной, вооружённой грубой когтистой лапой и сильным, крепким клювом?

— Успели все‑таки нашкодить, разбойницы! —сказал огорчённо Пал Палыч.

Он склонился над гнездом — нехитрым сооружением из стеблей травы и тонких веток, сработанным прямо на земле посреди сочной зелени. В гнезде лежали два желтовато–серых яйца, густо затенённых чёрными пятнами. Яйца напоминали по форме грушу и казались крупноватыми для чибиса — в размер куриных. Около гнёзда лежали скорлупки ещё двух разбитых яиц.

— Наверное, лапищей из гнёзда выкатили, клювом раскололи и выпили яйца, — сердито проговорил Вася, подбирая скорлупки.

— Опоздай мы ещё немного, они бы совсем осиротили птицу… Воронам—лакомство. Чибисам — горе! —Пал Палыч был явно огорчён и расстроен.

А чибис все летал над потревоженным гнездом, все кричал своё «чьи–вы, чьи–вы», теперь уже боясь и пугая нас.

— Уйдём потихоньку, — сказал Пал Палыч негромко. — Пусть успокоится. Ну, не четыре — два яйца насидит… А вороны, надо думать, не прилетят больше. Птицы они неглупые, поймут, что их серьёзные люди шуганули…

К Солёному подошли мы уже за полдень. Как‑никак двадцать вёрст! А нам в степи до всего дело. С Пал Палычем путешествовать по–другому просто невозможно. Он поминутно останавливался, рассматривал какие‑то травинки, прослеживал по еле заметным следам тропки степных зверьков…

Вид вокруг озера был, пожалуй, даже унылый, но любопытный. Кристалликами соли поблёскивали беловатые плешины. Кое–где пробивалась пахучая серая полынь, какая‑то странная трава — без листьев, с жирным узловатым стеблем.

— Вот это и есть один из солеросов, — сказал Пал Палыч. — На зуб попробуйте!

«На зуб» солерос оказался противным и горьким, как хина.

— Горько? — засмеялся Пал Палыч. — К осени его дождичек вымоет— баранта все сжуёт за милую душу.

На берегу Солёного зеленели, и довольно густо, ещё какие‑то бесстрашные растения. Поверхность их листьев была покрыта беловатым налётом соли.

— Тем и живы, — объяснил учитель. — Мы с вами потеем, а лист соль из себя выдавливает. Ветры её сдуют с листа — и опять он легко дышит, а корни солёную воду подсасывают… Когда‑нибудь люди выведут такие культурные растения, которым не страшна будет никакая солёность земли. И тогда эта скудная полупустыня покроется густой и сочной зеленью. Приспособился же к ней дикий солерос… Название‑то какое этим храбрым растениям люди придумали!..

Мы закусывали на берегу Солёного, перед тем как отправиться домой, когда Коля заметил в прибрежной зелени какое‑то движение. На чистую гладь озера неторопливо выплыл выводок утят. Коля загорелся охотничьим азартом.

— Сейчас мы посмотрим на вас поближе, — сказал он, подражая Пал Палычу.

Но не у>опел Коля ступить в воду, как утята у нас на глазах исчезли, будто их и не было только что.

Коля снял штаны и, оставшись в трусах, настойчиво долго шарил в прибрежной зелени. Утят не было. Как сквозь землю провалились!

В конце концов он сдался и принялся за свою краюху. Но только успел рот раскрыть, как утиный выводок снова выплыл на чистую воду.

С недожеванным куском во рту Коля вскочил и ринулся ловить утят. А они мгновенно скрылись с глаз, словно в воздухе растворились. На этот раз Коля искал ещё дольше и ещё прилежнее, но так ни одного утёнка и не нашёл. Раздосадованный неудачей, он признал своё поражение, и мы продолжили завтрак. Но едва расселись на траве и принялись за еду, как весь выводок, будто дразня нас, снова поплыл по Солёному.

— Молодцы! —сказал одобрительно Пал Палыч. — Хорошо хоронитесь. Живы останетесь! Так бы вот вам осенью от моего ружья прятаться — и совсем бы ладно было.

Ну, это Пал Палыч сказал так, для красного словца. Ружьё‑то у него есть, только охотится он в степи больше с фотоаппаратом.

Мы отправились к Солёному утренней зарёй, а вернулись домой, когда закат дотлевал красными угольками в пйгле темно–серых туч. Принесли мы из этого похода богатую коллекцию солеросов.

 

ПОНЯЛИ!

В нашем классе прямо поветрие какое–то пошло: и мальчишки, и девчонки пристрастились ловить певчих птиц и держать дома в клетках.

Пал Палычу очень не нравилась наша новая забава.

— Птица — создание вольное, — говорил он огорчённо. — Без поля и леса нет ей жизни. А вы её — в клетку. Нехорошо это.

Но разве нас урезонишь?! Мы продолжали своё. Тогда Пал Палыч предложил создать общий живой уголок.

— Соорудим в школьном саду большую вольеру, — убеждал он нас, —выпустим в неё всех ваших птиц из клеток. Всё им легче станет жить на свете. Небо голубое над ними, свежий воздух. А то они и летать разучатся. Сердечки птичьи до времени одряхлеют, Пропадут птахи.

Уговорил нас Пал Палыч, и работа закипела. Самое трудное было раздобыть проволочную сетку. Помог Александр Васильевич — нашёл на своём лесном складе. Он тоже не хотел, чтобы мы ловили птиц в его лесу.

Вольера получилась на славу — с маленький дом. Как самым надёжным и добросовестным юннатам, присмотр за птицами поручили Коле и Васе, хотя, кажется, только у них дома и не было клеток с птицами.

Жилось нашим птицам просторно. Внутри вольеры все было, как в настоящем лесу: внизу — кусты, в прозрачный потолок упирались ветвистые сухие деревца, на столике всегда были насыпаны всякие вкусные зёрна, стояла банка с водой.

Птицы быстро привыкли к людям, весело порхали с деревца на деревце, иногда цеплялись лапками за проволоку. Казалось, что пленницами они себя не чувствовали.

Затея Пал Палыча доставляла всему классу немало радости. Около своих птиц мы забывали обо всем на свете и могли без конца разглядывать краснощёких и краснолобых щеглов, скромных зеленушек с травянисто–шёлковыми грудками, хохлатых зябликов в красивом коричневом пере, ярко огневеющих зарянок и горихвосток.

По временам щеглы и зяблики начинали петь. Особенно радовали их голоса Васю. Глаза его загорались. Он с восхищением смотрел на птиц и шёпотом говорил:

— Поют, слушайте—поют!

«Пинь–пинь», —робко начинал зяблик, но вскоре замолкал, так и не допев свою ладную песенку.

— В лесу он громко поёт, — огорчённо говорил Вася. — А у нас не хочет.

В одно из воскресений, уже под вечер, я пришёл к Пал Палычу — помочь ему поработать в школьном саду.

— Пойдём сначала птиц наших проведаем, — предложил учитель.

Ещё издали мы услышали необычайно громкий, весёлый голос зяблика. Он свободно и мелодично пел, перемежая тонкое и протяжное «пиньканье» низким и резким «рюмом», словно музыкальные такты отбивал: «Пинь–пинь–пинь–рю–рю, пинь–пинь–пинь–рю–рю».

— Ишь, заливается! —сказал негромко Пал Палыч. — Давай постоим, послушаем. А то увидит нас — замолкнет.

По только мы настроились слушать зяблика, как он резко оборвал песню.

— Что‑то случилось, — встревожился Пал Палыч. —Пошли!

Мы подбежали к вольере в тот момент, когда Коля закрывал дверцу. Птиц в вольере не было. Ни одной.

— А где же птицы? —заволновался Пал Палыч. — —Проворонили? Упустили? Всех сразу? Как же так?!

— Нет, мы их сами выпустили. Я выпустил, — поправился Коля, беря вину на себя.

— Кто же вам разрешил, самовольники?! — —строго спросил Пал Палыч.

— Зяблик, — насупился Вася. — Мы вместе их выпустили.

— Какой зяблик? Говорите толком!

Как оказалось, птаха, которую мы с Пал Палычем слушали, заливалась не в вольере. В гости к своим собратьям прилетел из лесу вольный зяблик. Он уселся на ветке старой груши, возле которой мы в настоящем лесу: внизу — кусты, в прозрачный потолок упирались ветвистые сухие деревца, на столике всегда были насыпаны всякие вкусные зёрна, стояла банка с водой.

Птицы быстро привыкли к людям, весело порхали с деревца на деревце, иногда цеплялись лапками за проволоку. Казалось, что пленницами они себя не чувствовали.

Затея Пал Палыча доставляла всему классу немало радости. Около своих птиц мы забывали обо всем на свете и могли без конца разглядывать краснощёких и краснолобых щеглов, скромных зеленушек с травянисто–шёлковыми грудками, хохлатых зябликов в красивом коричневом пере, ярко огневеющих зарянок и горихвосток.

По временам щеглы и зяблики начинали петь. Особенно радовали их голоса Васю. Глаза его загорались. Он с восхищением смотрел на птиц и шёпотом говорил:

— Поют, слушайте—поют!

«Пинь–пинь», —робко начинал зяблик, но вскоре замолкал, так и не допев свою ладную песенку.

— В лесу он громко поёт, — огорчённо говорил Вася. — А у нас не хочет.

В одно из воскресений, уже под вечер, я пришёл к Пал Палычу — помочь ему поработать в школьном саду.

— Пойдём сначала птиц наших проведаем, — предложил учитель.

Ещё издали мы услышали необычайно громкий, весёлый голос зяблика. Он свободно и мелодично пел, перемежая тонкое и протяжное «пиньканье» низким и резким «рюмом», словно музыкальные такты отбивал: «Пинь–пинь–пинь–рю–рю, пинь–пинь–пинь–рю–рю».

— Ишь, заливается! — сказал негромко Пал Палыч. — Давай постоим, послушаем. А то увидит нас — замолкнет.

Но только мы настроились слушать зяблика, как он резко оборвал песню.

— Что‑то случилось, —встревожился Пал Палыч. —Пошли!

Мы подбежали к вольере в тот момент, когда Коля закрывал дверцу. Птиц в вольере не было. Ни одной.

— А где же птицы? —заволновался Пал Палыч. — —Проворонили? Упустили? Всех сразу? Как же так?!

— Нет, мы их сами выпустили. Я выпустил, — поправился Коля, беря вину на себя.

— Кто же вам разрешил, самовольники?! —строго спросил Пал Палыч.

— Зяблик, — насупился Вася. — Мы вместе их выпустили.

— Какой зяблик? Говорите толком!

Как оказалось, птаха, которую мы с Пал Палычем слушали, заливалась не в вольере. В гости к своим собратьям прилетел из лесу вольный зяблик. Он уселся на ветке старой груши, возле которой мы соорудили вольеру, и принялся утешать невольников громкой, свободной песней.

Птицы в вольере сначала встрепенулись, попробовали даже поддержать песню, но потом сникли, нахохлились.

Ребята растерянно смотрели то на приунывших птиц, то на зяблика, то друг на друга.

И вот тут неожиданно для самого себя Вася распахнул дверцу вольеры, через которую сам свободно входил, когда приносил птицам воду и корм. Щеглы, чижи, зеленушки, горихвостки, зяблики, зарянки выпорхнули наружу и улетели в сторону черневшего невдалеке молодого леса…

— Вот и все, —закончил рассказ Николай.

— Главное, как мы теперь ребятам все объясним? — затосковал Вася. — Разве они поймут? — он горестно вздохнул.

— Поймут! — —серьёзно и спокойно сказал Пал Палыч и обратился ко мне: —Ты же понимаешь?

Мне очень жалко было птиц, и сам я никогда не выпустил бы их из вольеры…

Вася смотрел на меня с тревогой: пойму ли?

— А мы скажем, что они сами улетели, — попытался я ложью во спасение выручить друзей.

— Нет, — твёрдо сказал Пал Палыч. — Врать не станем. Расскажем все, как было.

Так и сделали. Погоревали в классе, но, в общем‑то, поняли… Не все, конечно, и не сразу, но поняли.

 

ЧУМАЗЫЕ СИНИЧКИ

На участке, полого спускающемся к реке, мы с Пал Палычем вырастили сад, богатый разнообразными породами деревьев и кустарников. В нашем саду расселилось множество птиц. На все птичьи вкусы имелись в нем и места для гнездовий, и корм. Сад был гордостью школы. Выпускники, получая аттестаты зрелости, сдавали сад тем, кто оставался в школе, наказывали беречь его, ухаживать за ним.

Каждую весну, в День птиц, мы развешивали на деревьях скворечники и дуплянки, берегли гнёзда, а зимой подкармливали птиц.

Ну, на зиму‑то их оставалось в саду не особенно много. Прилетали с поля хохлатые жаворонки; распустив веером чёрные хвосты, картинно летали белобокие сороки; вечерами на деревьях долго гомонили воробьи. Много было синичек. Закалённые птахи, они в самую лютую стужу даже лапок не отмораживали, а ведь весь день проводили «на свежем воздухе».

Синица — нарядная щеголиха: на голове у неё синий чепчик, надвинутый на белые щеки, а из‑под чепчика глядят озорные чёрные глаза. На шее — тёмный воротник, оттеняющий жёлтый передник, который прикрывает брюшко, а крылья сверху в неяркой прозелени. Синица неутомимо обшаривает деревья, выколупывая из трещин в коре окоченевших гусениц и жучков.

Каждый день после уроков мы приходили с Пал Палычем в сад, приносили в карманах птичий корм и раскладывали его по кормушкам.

Птицы привыкли к нам, подпускали близко к себе, иногда хватали корм прямо из рук.

Стали мы замечать, что с наступлением холодов наши синички из нарядных щеголих в синих чепчиках все больше превращались в каких‑то закопчённых черномазых дурнушек.

— Прямо ума не приложу, — удивлялся вместе с нами Пал Палыч. — Где они ухитрились так перемазаться?

А синички словно и не замечали происшедшей с ними перемены. Они бодро летали по нашему саду, только теперь их никак нельзя было отличить от невзрачных воробьёв.

И вот однажды Пал Палыч с таинственным видом пригласил нас к себе, как только завечереет. Обещая в ночь резкое похолодание, заходящее солнце окрасило небо в зловещие багрово–красные цвета. С севера потянуло ледяной позёмкой. Пал Палыч, одетый в дублёный полушубок и тёплый малахай, в валенках, ждал нас на пороге своего дома.

— А теперь — внимание! — торжественно провозгласил он. — Всем смотреть на печную трубу!

Мы подняли уже изрядно посиневшие носы. Ничего особенного на печной трубе не было. На фоне темнеющего неба медленно увядал светлый кизячный дымок. Мы решили, что Пал Палыч просто подшутил над нами. Но он словно угадал наши сомнения:

— Не волноваться! Минуту терпения! Сейчас начнётся!

— Что начнётся‑то, Пал Палыч?

— Сейчас увидите сами… Смотрите, смотрите!

Мы снова вскинули озябшие носы и уставились на печную трубу.

На край трубы с подветренной стороны стайкой сели неизвестно откуда взявшиеся синички. Видно было, как нахохлились они, распушили пёрышки — холодно к ночи, так хоть своими пёрышками старались утеплиться.

Когда струйки дыма совсем угасли, синички… одна за другой скрылись в печной трубе.

Мы раскрыли рты от удивления, а Пал Палыч победно улыбнулся:

— Понятно? К теплу человеческому жмутся! Вот сажей и перемазались.

Мы узнали потом, что с вечера до рассвета Пал Палыч не топил свою печку, чтобы не выкурить синичек из тёплого убежища. Сам холодал в остывающей к полуночи хате, а синичкам не давал замёрзнуть.

 

ПОДДУБНОЕ ЗИМОВЬЕ

Ни в степь, ни в лес мы никогда не ходили просто так, ради приключений. Всегда дело находилось. Пал Палыч соберётся пополнять свой гербарий — мы увязываемся за ним. Рыбья молодь гибнет в старицах и болотцах — Наташа всех на ноги поднимает. Александр Васильевич на линейке объявляет, что семена созрели, и вот мы уже рассыпаемся по лесу.

Ну и, конечно, везде за нами бегала Жучка, та самая, что у Пал Палыча жила. Знаменитая она была разведчица и открывательница тайн.

Разные бывают собаки. Есть маленькие, безобразно–породистые, холёные и злые собачата. Они всегда выбегают к двери впереди хозяев, тоненько и злобно тявкают или брезгливо и неприязненно обнюхивают ноги гостя. И ему уже хочется побыстрее уйти. Есть беззлобные ленивые увальни, которые всё позволяют с собой делать. Их очень любят дети. Есть умные и расторопные служаки, незаменимые на охоте или в другом каком‑нибудь деле. Есть суровые сторожевые псы, которые яростно грызут мощными клыками доски забора, нагоняя страх на прохожего.

Всякие бывают собаки. Жучка была неутомимым бродягой и исследователем. Под стать Пал Палычу и всему нашему классу. Я не помню случая, чтобы с тех пор, как Жучка поселилась во дворе Пал Палыча, она хотя бы раз не приняла участия в наших походах…

Уже летом Пал Палыч знал, что для дуба год будет урожайным. А плодоносят дубы редко. Лет пять силы набирают. И действительно, к исходу октября в нашей дубраве желудей оказалось видимо–невидимо. А они всё падали и падали на землю, пробиваясь с тревожным и печальным шуршанием сквозь жёсткую листву ещё зелёных дубов.

Желудей оказалось столько, что решено было собирать их на корм колхозным свиньям. Известно, что на свиной вкус жёлуди — все равно что для нас с вами, скажем, апельсины или что‑нибудь ещё более вкусное. А ещё они очень любят хрущей — майских жуков. Помню, как в одну из погожих вёсен, когда на деревьях только почки раскрылись, к нам в школу прибежал растревоженный Александр Васильевич Зеленцов:

— Выручайте! Хрущ дубраву заполонил. Всю зелень грозится начисто свести.

Мы бросились в лес, как на пожар, и сейчас же приступили к делу— не мешкая расстилали под деревьями брезент, самые отчаянные верхолазы забирались наверх и во всю мочь трясли ветви. Хрущи дождём сыпались на брезент, а девчата сгребали их в мешки. Мы тогда двойную благодарность заработали: и от лесников, и от свинарок. Так что добывать лакомства колхозным хрюшкам нам было не в новинку.

Первый жёлудь, который мы подняли в лесу, Наташа немедленно попробовала на зуб.

— Крепкий орешек! Как только наши хрюшки зубы не поломают?!

— Не поломают. Шестьдесят процентов крахмала. Наши предки из желудёвой муки хлеб пекли, — солидно проговорил Николай.

— А ты откуда знаешь? — усомнилась Наташа.

— Знаю.

— Вычитал где‑нибудь и хвалишься.

— Может, и вычитал.

Мы рассыпались по дубраве, а Жучка носилась между нами, словно чёрная молния. Как ни увлечены мы были делом, но громкого — на весь лес — призывного лая Жучки невозможно было не услышать. Ясно, что она обнаружила что‑то интересное. Иначе не стала бы лаять так громко, настойчиво, а главное — не сходя с места.

Пал Палыч первый поспешил к месту происшествия. Оказалось, что Жучка обнаружила залёгшего на зиму и уже крепко спавшего ежа. Облюбованное и ухоженное им логово было сооружением в общем‑то нехитрым, даже совсем нехитрым, но практичным и удобным: и подстилка кое–какая имелась, и кровля из прутиков. Но главное — место ёж выбрал отличное: в нише под раструбом коряжистых корней старого дуба.

Жучка вся напружинилась — хвост вытянут, как железный прут, глаза горят, острая мордочка тараном нацелена в ежа, уши торчком, не шелохнутся. Вот–вот цапнет зверя!..

Пал Палыч ласково потрепал Жучку по кудлатому загривку и спокойно сказал:

— Не надо! Ежа трогать не надо.

«Ну, не надо так не надо. Я своё сделала — привела вас к нему, а что дальше — вам видней».

Жучка непременно ответила бы на ласку Пал Палыча такими словами, если бы умела говорить. Но говорить она не умела и поэтому просто спокойно и по–доброму завиляла хвостом и оставила ежа в покое.

Наташа немедленно начала фантазировать:

— Это, наверное, тот самый ёж, которого мы тогда выручили.

— Не вы, а мы с Васей, —ревниво поправил её Николай.

— Это все равно. Вы тоже наши.

— Того ежа давно в живых нет, — сказал Вася. — Мы когда его нашли? Когда маленькие были.

— Ну, мы и сейчас не особенно большие. — Наташа не без ехидства смерила взглядом некрупного Васю и снова занялась ежом.

— А если его за нос потрогать — он не укусит?

— Ежи не кусаются, — снисходительно объяснил Николай.

— Не скажи, Коля, —поправил его Пал Палыч. —Ёж умеет за себя постоять. И зверёк он очень коварный. Тяпнет за ногу — не возрадуешься.

— Ой! Давайте лучше уйдём, — дурашливо встревожилась Наташа. — Ещё и в самом деле проснётся и тяпнет.

— Нет, Наташа, теперь он до полного весеннего тепла залёг. Ежи — неженки, холода не терпят. Но тревожить его, конечно, не надо.

Мы отошли от ежиного логова, а Пал Палыч, запоминая место, заметил с удивлением:

— Он ведь именно с южной стороны себе поддубное зимовье выбрал. И кто его научил?! А вот гляди ж ты, безошибочно определил, где юг, где север.

Зимой мы часто бегали в дубраву на лыжах; Жучка от нас не отставала. И непременно сворачивала к небольшому снежному бугорку с южной стороны старого дуба, где под тёплым снежным одеялом спал наш ёж. Собака виляла хвостом и с надеждой посматривала на нас, как бы спрашивая: «Может, разроем? Добудем ежа из‑под снега?». Но Пал Палыч говорил строго и непререкаемо:

— Ежа не трогать!

И Жучка, задрав хвост, кидалась облаивать чернохвостую, белобокую сороку, которая независимо покачивалась на гибкой ветке, не обращая никакого внимания на суматошную собачку.

 

ЗАГАДОЧНЫЙ ЗВЕРЬ

Это когда мы взрослыми становимся, детские огорчения кажутся нам смешными. А по ребячьему разумению настолько бывали обиды серьёзные, что хоть плачь.

Вот и тогда — надо же было такой беде случиться! Послала меня мать в погреб за сметаной. Вылез я благополучно и шагал к дому, а тут коршун на цыплят нацелился. Наседка скребёт землю лапой и ничего не видит. Я, конечно, кинулся на выручку, споткнулся —и от кринки со сметаной остались одни черепки.

Мать в окошко все видела, махнула досадливо рукой и сказала в сердцах:

— Эх ты, байбак!

Что такое байбак, я достоверно не знал и потому определённой линии поведения не выбрал, топтался у разбитой кринки в нерешительности. Очень хотелось зареветь, да совестно было. А может, и обижаться не надо, просто, как мать, махнуть рукой и бежать купаться.

Верх взяло любопытство. Слегка сбычившись, я спросил у матери:

— А кто такой байбак?

Мама у меня была отходчивая и смешливая.

— Вот ты и есть байбак, —сказала она со смехом. — Кринку сметаны разгрохал. Ведь это надо!

Мне ничего не оставалось делать, как идти к Пал Палычу. Он ведь ко всему прочему был у нас ещё и волшебником — умел — наши обиды и огорчения превращать в смешное либо в доблестное. Выслушал меня Пал Палыч и расхохотался:

— Байбак, говоришь? Это, брат, редкий теперь зверь. Так что не горюй. Для хорошего индейца прозвище Байбак — это все равно что Ястребиный Коготь или Соколиный Глаз. Тебе не обижаться, а гордиться полагается.

Разъяснение Пал Палыча меня вполне устроило, тем более что дано оно было в присутствии Васьки и Кольки и как‑то поднимало меня в их глазах.

Впрочем, это происшествие вскоре совершенно забылось. Поважнее дела пошли.

Степь за нашим хутором с каждым днём становилась наряднее и ярче. Высокие стрелки шалфея сбивались в сине–фиолетовые островки посреди жёлто–белого половодья сурепки и кашки. Отважно пробивался поверх пёстрого разнотравья сильный пахучий донник. По краям ложбинок круглились свеже–зеленые шары перекати–поля, а на пологих склонах невысоких степных увалов шевелился на ветру ковыле — мягкий и белый, как козий пух.

Пал Палыч уже который год собирал гербарий степных растений. Мы увязывались за ним и уходили в степь, иной раз пропадая до позднего вечера. Где‑нибудь в балочке, под кустом шиповника, мы отдыхали в холодке, приводили в порядок собранные растения, с аппетитом съедали предусмотрительно заготовленные краюшки хлеба.

По привычке опытного натуралиста, Пал Палыч внимательно присматривался к окружающему. У нас был условный сигнал: если Пал Палыч морщил лоб и насупливал брови — значит, всем замереть и смотреть туда же, куда и он. На этот раз там, куда смотрел Пал Палыч, из‑под небольшого бугорка, прикрывавшего чью‑то нору, показалась усатая мордочка неведомого зверя. Мы застыли как статуи. Вскоре зверь совсем выбрался из норы, поднял тупую морду, подозрительно огляделся и сел столбиком на задние лапы, как суслики сидят. Только для суслика был он слишком велик — таких размеров могла быть дворняжка. Да и шерсть на нем уж больно длинная… Коцца мы вдоволь нагляделись на этого мохнатого увальня, Пал Палыч поднялся и хлопнул в ладоши. Зверь сердито, с подвизгом захрюкал, но не бросился спасаться, а вроде бы даже прикинул: не помериться ли с нами (силами, но, решив, что это не сулит ему успеха, опустился на толстые, короткие лапы, приподнял обрубок чёрного хвоста и, волоча по земле жирное брюхо, без особой спешки скрылся в норе под холмиком.

— Ну вот, а теперь скажите мне, что это за зверь? — спросил Пал Палыч.

— Суслик! —не задумываясь, ответил Коля.

— Большой очень… —усомнился Вася. — Может, барсук?

Мне этот зверёк, когда он сидел столбиком, показался похожим — своей неуклюжестью, что ли? — на медвежонка. Сомнительное своё предположение я высказать не отважился.

— Аты чего ж молчишь? — лукаво опросил меня Пал Палыч. — Тебе‑то как раз этого зверя хорошо знать надо. Это же, брат, байбак!

Я покраснел, как варёный рак, а Колька — до чего же злоехидный, а ещё друг называется! —пристально посмотрел на меня и сказал:

— Нет, не похож. На байбака не похож. Так что и на мать ему обижаться нечего. Байбак — умней! Он кринку со сметаной сроду не разобьёт.

 

В СТЕПНОМ ЗАПОВЕДЬЕ

— Просто, ребята, нам повезло, — вспоминал Пал Палыч недавнюю встречу в степи. — Байбаков совсем немного осталось. На глаза людям они не часто попадаются. Жалко, что с нами фотоаппарата не было. Заснять бы его.

— Сколько же всяких интересных зверей жило в, степи, —сказал Вася, —пока их люди не трогали?

— Много… Создать бы, ребята, такое заповедное место, чтобы не пахали его, не сеяли. Никакие машины чтобы по степной траве не. ездили, не мяли её. А исконное население в таком заповеднике вольно жило бы. Звери, птицы, насекомые, гады…

-— А зачем же ещё и гады? —удивился Николай.

— Ну, это так в старину называли змей, ящериц, черепах, лягушек. Для них это не обидное слово… А на степных речках выхухоль спасать надо. Она теперь совсем редко встречается, реже байбака. Вот уж действительно таинственная зверушка. Тридцать миллионов лет существует на земле, а мы о ней до сих пор почти ничего не знаем: как она живёт, чем питается, как детёнышей выводит? Шкурка у неё красивая — шелковистая, тёплая, с брюшка — пепельно–серая, со спинки— желтовато–коричневая. Купцы наши любили в старое время щеголять в шубах на меху из выхухоли. И по их прихоти совсем её выбили. А ведь она современница ископаемых ящуров!

— Вот бы на неё посмотреть поближе, — размечтался Вася.

— Посмотрим! — загорелся Николай. — Мы с тобой все речки обшарим. Живого байбака, — Колька подмигнул в мою сторону, — мы теперь видели. Посмотрим и выхухоль.

— Не так это просто, ребята, — слегка охладил Николая Пал Палыч. — Но вот если хотите посмотреть кусочек нетронутой степи…

— А разве есть такой кусочек? — живо откликнулся Вася.

— Есть. В Персиановке, за Новочеркасском. Правда, это не совсем то, что надо, но все‑таки…

Для похода в Персиановку Пал Палыч выбрал одно из первых воскресений мая.

— В цвету посмотрим. В самое интересное время.

Степное заповедье открылось глазу неожиданно, за неширокой и негустой лесной полосой. Этот небольшой ломоть донской земли — всего шестьдесят пять гектаров — лет пятьдесят не трогали плугом, и он жил сам по себе, как ему природа велела. Учёные–ботаники хотели сохранить здесь, посреди распаханных земель, ковыльно–типчаковый оазис. Но природа распорядилась по–другому. Пышное и красивое разнотравье наступало на ковыль и неодолимо теснило его. Ковыль со своими нежными шелковистыми метёлками посреди путаницы гонких зелёных волосков ютился бедным родственником среди сильных островков сиреневатого шалфея, ярко–жёлтой степной горчицы, голубых васильков, синих колокольчиков.

— Луговеет степь, —говорил Пал Палыч, и в голосе его слышалось огорчение. — Надо чтобы степное зверьё кормилось на её травах. Чтобы кроты и суслики рыли здесь норы. Чтобы дудаки и стрепеты выводили в укромных местах птенцов. И чтобы сами мы никак не вмешивались в жизнь степи.

Пал Палыч не трогал здесь ни одной травинки и только называл их по именам. И в именах этих раскрывалась вся красота поэтической мысли людей, давших травам и злакам названия.

— Не просто пырей, а голубой.

— Не обычный шалфей, а поникший.

— Лисий хвост.

— Бобовник.

— Костёр, да егце безостый.

— Овсяница. Овсяница луговая… В песню просится!

— Типчак. Тип–чак!

Ничего нельзя было здесь ни убавить, ни прибавить. Все русский человек одним словом сказал!

Мы так увлеклись нарядной красотой яркого весеннего многотравья, ласковой поэтичностью имён этого растительного содру–жества, что сначала и не услышали степного многоголосья.

А птичье пение немолчно звучало над майской степью.

Чей‑то голос в траве сердито спрашивал:

— Кудь–куда? Кудь–куда?

И кто‑то другой, тоже невидимый, лениво и недовольно скрипел в ответ:

— Не скажу! Не скаж–жу–у!

Но недовольный голос этот погас в непрестанном посвисте, бульканье, теньканье.

— Пилю–пилю!

— Пить–пить–пить–пить.

— Чуть–чуть–чуть…

На верхушке, молодого вяза в лесной полосе мягким баритоном загудел удод, откинув оперённую красивым веером головку:

— Уйду–уйду!

— Никуда ты не уйдёшь, —улыбнулся Пал Палыч. —Не обманывай. Ишь, распустил пёрышки. Как у индейского вождя убор.

За лесной полосой затарахтел трактор, мощно заглушая — нежное и тонкое птичье многоголосье. И вдруг из‑за деревьев, сминая и калеча весенний наряд заповедного уголка, вывернулся огромный колёсный трактор, обутый в тяжёлую резину. Николай выбежал навстречу и грозно, срывающимся голосом закричал:

— Стой! Стой, говорю!

Трактор остановился. Из кабины высунулся франтоватый чернявый парень.

— Куда прёшь? Покалечу! — крикнул он недобро.

К трактору подбежал запыхавшийся Пал Палыч.

— Как вам не стыдно, молодой человек?! Вы же степь заповедную калечите!

— А чо? Разве нельзя? Тут короче…

Парень явно струсил. Одно дело разъярённый мальчишка, другое— взрослый сердитый человек. Без лишних слов он повернул машину и на большой скорости скрылся за лесной полосой, из‑за которой только что вывернулся. Путешествие в заповедную степь было испорчено. Домой мы возвращались молчаливые и раздражённые, каждый по–своему переживая случившееся.

 

НАХОДКА В СИЛОСНОЙ ЯМЕ

Когда Пал Палыч задумал устроить в школе краеведческий музей, всем нам эта затея очень понравилась. Чего только не тащили мы своему учителю! Но не все оказывалось ненужным хламом, попадалось и немало любопытного. И постепенно отведённая под музей комната превратилась в собрание всевозможных редкостей.

Самые интересные экспонаты добывали Коля и Вася. Мы, конечно, завидовали им, но, как я теперь вижу, напрасно. Завидной была их неутомимость. Они вольно бродили по степи, ночевали на берегу речки в шалаше у костра, забирались в лесную глухомань, крутились возле мелиораторов, которые землеройными машинами копали в степи оросительные каналы.

Здесь они и нашли бронзовый наконечник скифской стрелы с какими‑то странными отверстиями. Пал Палыч долго смотрел на этот наконечник, потом положил его на самое. почётное место в стеклянном шкафу и сказал:

— Хитры были скифы! Вообразите себе, с каким ужасным воем и свистом продирался воздух сквозь эти дырочки при полёте стрелы. Наверное, у противника волосы дыбом вставали от ужаса. Психическая атака!

Как‑то рыбачили ребята на Маныче, и Кольке на крючок попался здоровенный, широкий, как тарелка, лещ. У нас на Дону эту рыбу зовут чебаком. И вот — везло же людям! —к спинному плавнику этого чебака был прикреплён кусочек стержня от гусиного пера, запечатанный сургучной пробочкой. Пал Палыч аккуратно разрезал его, а внутри — записка, в которой Ростовский университет просил сообщить, где, когда, каким орудием лова поймана рыба и каков её размер.

Вот чудеса какие с Колей и Васей приключались! И это не они будут, если придут в школу с пустыми руками. Обычно, войдя в класс, кто‑нибудь из них лез в карман штанов, доставал очередную диковину и кратко докладывал:

— Вот, нашли!

Друзья они были настоящие, и я не помню случая, чтобы Вася или Коля сказал «я нашёл», всегда— «мы нашли».

На этот раз они приволокли в класс ведёрко с тем самым чебаком, поставили его на стол, и Вася сообщил:

— Вот, поймали. За Весёлым. На Маныче.

Съели Колька с Васькой чебака в жареном виде да ещё получили от университета в подарок две толстые книги про птиц, зверей и рыб.

Им вообще везло на всякие редкости. Осенью собирали мы семена деревьев. У всех семена как семена, а Ваське вдруг попалось семечко клёна с тремя перьями вместо двух.

Они же принесли Пал Палычу большой и толстый, как лошадиное копыто, трутовик. Срубил его топориком Вася со старой берёзы, которая с незапамятных времён росла на дне мрачной степной яруги.

Пал Палыча очень встревожила эта находка. Оказывается, трутовик— вредный паразит; он разъедает древесину, дуплит дерево, оно хиреет и гибнет.

Вместе с Пал Палычем мы ходили к той берёзе. Видно, кто‑то давным–давно вырезал на коре слова: «Толя 1~Лида=любовь». И как раз на пораненном месте прилепился этот вредный паразит.

— Ну да, так оно и есть, — со вздохом сказал Пал Палыч. — Вот так, не подумавши, и губят дерево. К ране обязательно какая‑нибудь нечисть прилепится, вроде этого трутовика. А то ещё опята начнут обгладывать древесину.

Ну, про опёнки‑то Пал Палыч, может, и напрасно заговорил. Какие у нас р степи могут быть опята?

А Васька с Колькой продолжали находить все новые и новые диковинки.

Около одной старой фермы была у нас глубокая силосная яма. Когда‑то, ещё до войны, над ней возвышалась кирпичная башня. А потом силос стали готовить в траншеях, кирпичную башню разобрали, а яму забросили. Вокруг этой ямы разросся бурьян, и заглядывать в неё мы побаивались. А Васька с Колькой заглянули. И не днём, а чёрной ночью, когда возвращались домой с рыбалки. На другой день они сообщили невероятную новость:

— В силосной яме живут светлячки. Светятся они, как лампочки в карманных фонариках.

— Ну что ж, сегодня же вечером проверим это сообщение, — сказал Пал Палыч серьёзно. — Охотники, все, кто не боится, собираются в школе, как только стемнеет.

Вечером у школы собрался чуть ли не весь наш класс. С Пал Палычем было не так страшно, и все же к яме мы подходили медленно, с опаской. Осторожно заглянули туда — и действительно: снизу, не мигая, мертвенно светились какие‑то белые пятнышки.

— Нет, ребята, — сказал Пал Палыч, — это не светлячки. Тут что-то другое. Завтра днём обследуем яму и узнаем, что там за чудо. Только не вздумайте без меня лазить.

На другой день после уроков, уже при ярком солнечном свете, всем классом — и девчонки, и мальчишки — мы снова отправились к силосной яме. Пал Палыч захватил с собой верёвку и сам спустился в яму, а мы облепили её края, свесив головы вниз и сгорая от нетерпения и любопытства. Наконец он выбрался наружу и сказал:

— Так я и думал: крупная колония опят в яме разрослась. А светились ночью концы её толстой, как шнур, грибницы.

Извлечь находку из силосной ямы помог нам тракторист дядя Толя. Вместе с Пал Палычем они сняли со старого колодца вороток, поставили его над ямой и, когда Васька с Колькой, ножами подрезав землю вокруг колонии опят, подвели под неё верёвки, вытащили её на поверхность вместе с огромным комом земли.

Много лет прошло с того дня, а впечатление, которое произвела на нас эта диковинная находка, не изгладилось до сих пор. Весила колония больше трёх пудов — пятьдесят два килограмма! И размером оказалась со стол. С огромным трудом удалось нам, да и то приблизительно, подсчитать количество жёлтых шляпок на тонких ножках. Считали мы целую неделю, и у всех получалось по–разному: у кого триста восемьдесят, у кого четыреста двадцать. В конце концов Пал Палыч сказал:

— Будем считать, что около четырехсот!

Сначала мы думали поместить опёнки в большой стеклянный ящик, вроде аквариума, и залить раствором формалина. А потом решили, что таким путём мы их не сохраним: ну год–два продержатся, а потом формалин разъест нежную грибную мякоть и она расползётся, как гнилое тесто.

Дядя Толя предложил грибы высушить. У нас в колхозе для приготовления витаминной муки из люцерны имелась специальная сушилка с вентилятором и горячим воздухом. Вот в ней‑то мы и высушили колонию опят вместе с комом липкой, как замазка, земли. Грибы несколько сморщились и потемнели, зато сделались твёрдыми и крепкими, как дуб.

До сих пор эта находка наших знаменитых рыбаков хранится в школьном музее и является одним из самых ценных и редких его экспонатов.

 

ПАХУЧЕЕ ДЕРЕВО

В самом центре своего лесничества, за густой зеленой стеной подрастающих деревьев, Александр Васильевич Зеленцов развёл, всем на радость и удивление, замечательный фруктовый сад. Мужали в нем груши, яблони и невысокие раскидистые вишни, похожие в пору созревания ягод на густо–красные стожки сена. Такая сила вишен их обливала, что и зелени различить было невозможно.

Со школой нашей лесники и садоводы дружили, потому что без нас обойтись им было невозможно: когда поспевали вишни, мы всей школой во главе с Пал Палычем выходили на сбор урожая. Сначала по саду шли первоклассники и обрывали ягоды с нижних веток, пятый класс брал середину, а восьмиклассники легко доставали до верхушек: деревья невысокие, а ребята в нашем хуторе рослые.

Знали мы в этом саду каждое дерево, но на самом краю его подрастала рощица каких‑то неведомых нам деревьев с мясистыми, жирными, пахучими листьями. Запах этих листьев был очень своеобразен— какой‑то лимонно–апельсиновый букет: терпкая приятная кислинка.

Принесли мы пахучий листок Пал Палычу. Он, по обычаю, удивился ещё больше нашего, растирал листок в пальцах, нюхал и охал.

Прямо не знаю, ребята, что это за дерево такое поселилось в нашей местности. Только сдаётся мне, что вы от большого сложного листа принесли всего один листочек. Вы мне целый лист несите. Может, тогда определим.

Пал Палыч был очень хитрый. Он, конечно, сразу определил, с какого дерева этот пахучий листок, и только притворялся незнающим, удивлялся и гадал вместе с нами, разжигая наше любопытство. Ну, тогда‑то мы и в самом деле думали, что поставили Пал Палыча в тупик.

Принесли мы ему весь лист целиком: три пары жирных листков на крепком зеленом черешке и седьмой листик отдельно, в голове.

— Да! — крякнул Пал Палыч. — Невиданное, не степное дерево. Идите посмотрите — может, на нем какие плоды завязались? Даже по целому листу определить невозможно.

Нам оставалось только снова отправиться в таинственную рощу. И в самом деле — на некоторых деревцах, что постарше и ростом повыше, висели какие‑то спаренные зеленые яблочки. Сбили мы пару, принесли Пал Палычу. Он надел очки, взял острый нож и аккуратно разрезал одно яблочко. Внутри оказались дольки нежной молочной мякоти.

Пал Палыч посмотрел на нас поверх очков. Проверял, догадались мы, с какого дерева этот плод, или нет. Догадаться нам было трудно, потому что нигде мы таких деревьев в степи не видели, а Пал Палыч продолжал нас разыгрывать:

— Придётся осени подождать. Зеленые яблочки. Ничего по ним определить невозможно.

Роща эта не давала нам покоя, но делать было нечего. Пришлось ждать осени.

В один из ранних октябрьских дней отправились мы с Пал Палычем в лесничество. В это время года места наши становятся особенно красивыми. Утихает шум машин, пустеет степь, умиротворяется, готовится к зимней дрёме. Тонкие паутинки плывут под белесым осенним небом. Густо зеленеют, переливаясь волнами под прохладным ветром, раскустившиеся озими. На опушке степного леса пламенеют всеми оттенками оранжево–жёлтых красок заматеревшие жерделы… Много лет спустя, уже взрослым человеком, прочитал я у кого‑то, что осенью бедны красками степные леса. Видно, не бывал тот человек в осеннем саду нашего степного лесничества. Не видел багряно–красного трепетания виноградных кустов. Не знал он, что степная осень — настоящая волшебница. Она способна превратить зелень вишнёвых деревьев в тёмную кованую медь и щедро украсить кусты шиповника рубиновыми подвесками.

Да, акации лесных полос увядают, бледно зеленея, до самых заморозков. Но ведь не одной акацией украшены наши степи. Есть у нас теперь и дубравы, и берёзовые рощи, и клёны сверкают осенним золотом. Да и сама акация в пору весеннего цветения заливает степь волнами такого аромата, в её пахучих цветах ютится столько мохнатых пчёл, она настолько неприхотлива и с такой радостью поселяется в трудной для жизни дерева донской степи, что, право же, простим ей блеклую осеннюю скромность… А вот и наша таинственная роща с деревьями, у (которых пахучие листья. Поищем созревшие плоды.

Мы разбежались по роще. Она была совсем молоденькой, и, видно, не настало ей ещё время по–настоящему плодоносить. По все‑таки под некоторыми деревцами мы нашли несколько опавших зелёных сморщенных яблочек: полное огорчение!

— Спелых нет, Пал Палыч! Вот какие‑то зеленые шарики кое-где валяются, — говорили мы разочарованно.

Пал Палыч ножом снял с шарика зеленую рубашку, а под ней оказался… спелый грецкий орех в плотном костяном панцире.

Мы недоверчиво смотрели на своего учителя, будто он нам какой‑то сложный фокус показал.

— Вот теперь все ясно, — улыбнулся наш хитрый Пал Палыч. — Выходит, лесники задумали в нашей степи рощу грецкого ореха вырастить!

Решили мы сделать запись о грецком орехе в «Книге природы». Но что записывать? Ведь мы ничего не знали о нем, кроме того, что он растёт на дереве с пахучими листьями.

— Вот и попробуйте узнать как можно больше, — предложил Пал Палыч. —Кто что разведает — несите в класс. А записывают пусть Коля с Васей. Согласны?

Мы согласились и… «заболели» ореховой рощей. Каждое утро до звонка у Коливасиной парты выстраивалась очередь.

— В грецком орехе семьдесят пять процентов жира! — торопилась сообщить Наташа.

— А что такое процент, ты знаешь?

-— Нет, не знаю. А ты?

Наташку смутить чем‑нибудь было невозможно.

— Я тоже не знаю, —серьёзно, под общий смех, говорил Коля и командовал: — Записывай, Вася, про семьдесят пять процентов.

А там уже наседали с ещё более невероятными новостями.

— Грецкий орех в восемь раз питательней рыбы!

— Не может быть! —Даже всегда спокойный Вася вскакивал от неожиданности с места.

— Пиши, — успокаивал друга Коля. — Рыбачить мы все равно : не перестанем.

Новости о грецком орехе нарастали лавиной. Мы узнали, что ореховое дерево живёт очень долго — лет двести! Вообразить такой долгий срок жизни по нашему тогдашнему разумению было просто невозможно… Двести лет! А вот что с годами увеличивается крона деревьев, а значит, и урожай орехов — это мы легко сообразили.

Что такое витамины, теперь каждый знает. Один раз к нам в детский сад привезли откуда‑то два ящика мандаринов. Воспитательница Мария Антоновна очень обрадовалась и все говорила: «Ешьте,, дети, это витамины!» Но, когда Наташка сообщила, что в грецком орехе витаминов в пятьдесят раз больше, чем в мандарине, Коля кратко сказал:

— Садись! Придумала!

Наташка пожаловалась Пал Палычу, и он подтвердил: да, в пятьдесят раз! Колька прикусил язык и больше ни в чем не сомневался.

Ореховая роща в нашем лесничестве занимала два гектара. Кто-то вычитал в книжке, что роща взрослых деревьев приносит с каждого гектара до четырёх тысяч килограммов орехов. Значит, когда-нибудь и мы соберём в нашей роще восемь тонн грецких орехов. Подумать только — восемь тонн орехов! Что делать‑то с ними станем?!

 

СТЕПАНОВЫ КУМОВЬЯ

В тот год стояла ласковая, тёплая осень. Только в самом конце октября приближение зимы дало о себе знать холодной волной, пахнувшей с запада. На стыке тепла и холода прогремела над степью могучая поздняя гроза с обильным ливнем. А потом ещё на несколько дней вернулось тепло, и до ноябрьских праздников продержалась прозрачная и мягкая погода… В глубину пронизанного солнцем лесного озера упали и застыли белые облака, посветлевшее синее небо, зеленые кроны высоких, прямоствольных дубов. Весь мир, словно любуясь собой, опрокинулся и притих живым отражением в лесном зеркале. И это ясное и чистое отражение удивляло тем более, что озерцо‑то было совсем мелкое. Мы знали его глубину! А вот сумело оно вместить в своё лоно всю огромную высоту распростёршейся над ним осени.

Деревья желтели туго и неохотно отдавали ветру свою листву. Помню, что в лесу тогда было очень красиво и тихо. Не знаю, может быть, необычность этой осени подействовала или что другое, но мне особенно запомнился и полюбился наш степной лес именно в том, теперь уже далёком октябре.

Белоствольные берёзы, ещё только кое–где тронутые желтизной, стояли не шелохнувшись, будто дремали. Эти лесные скромницы: оказались совсем неприхотливыми и легко породнились со степью.

Александр Васильевич Зеленцов ещё давно посадил в своём лесу двумя длинными рядами присланные ему по почте друзьями–северянами рябиновые былинки с корешками. Как и берёзки, они охотно прижились в наших местах, разрослись и сейчас сверкали в лучах нежаркого осеннего солнца нарядными кистями оранжевых ягод.

А между берёзовой рощей и рядами рябин, на просторном песчаном кряже, густо зеленели длинными хвоинами сосенки, кудрявились мелкими мягкими иголками молоденькие лиственницы.

Ну, и конечно, царь нашего степного леса дуб величаво высился над всем обширным пространством заказника.

Покойно и привольно «жилось здесь под охраной людей всякому степному и лесному зверью.

В субботу после уроков мы с Пал Палычем отправились в лес. Занимались привычным осенним делом — собирали семена деревьев для питомника. Уже под вечер с довольно увесистой ношей за плечами подходили мы к лесному кордону.

То и дело на глаза нам попадались зайцы. Видимо, расплодилось их здесь богато. Рыжевато–серые пушистые зверьки зачем‑то выбегали на дорогу, на миг останавливались, но сейчас же скрывались в лесной чащобе, не рискуя приблизиться, чтобы поближе познакомиться с нами.

— В общем‑то, непуганый заяц у Александра Васильевича, — заметил Пал Палыч. — На «экспорт» его разводит.

— За границу нашего зайца вывозят? — удивился Вася.

— Ну, не то чтобы за границу, — улыбнулся Пал Палыч, — а на Алтае, на Тамбовщине степного русака охотно берут и привечают. Александр Васильевич со своими егерями их сотнями ловит и выгодно продаёт для расселения в других местах.

— Коммерсант! —ухмыльнулся Николай.

С наступлением вечерней прохлады в лесу становилось все оживлённее; звери выходили из своих дневных убежищ на кормёжку. В зарослях молодого сосняка на минуту показалась высокая комолая лосиха. Она спокойно глянула на людей и с лёгким шумом скрылась в густой зелени.

— Вот как отвечает дикое зверьё человеку на его доброе отношение — доверием, — сказал Пал Палыч, провожая взглядом лосиху… — И ведь самое пугливое льнёт к людям. Помните, в знойную бескормицу (сайгаки к нам на хутор из калмыцкой степи забрели? А уж на что пугливы.

— А вот зайцы ни в какую бескормицу не придут к человеку. Да, Пал Палыч? — Вася остановился, стараясь разглядеть хотя бы одного из поминутно мелькавших в кустах русаков.

— Веками, Вася, их запугивали охотники. Вот они и теперь не особенно доверяют человеку. Хотя, как знать! Дедушки Мазаи не перевелись ещё на свете…

Ночевали мы в сарае, на сеновале, в душистом люцерновом сене. Внизу, под нашими полатями, стояла кормушка для Орлика — породистого холёного коня Буденновского завода.

В лесу мы крепко наработались. Забравшись на сеновал, зарылись в сено и сейчас же уснули.

Перед утром стало совсем прохладно. Октябрь давал себя знать ночными заморозками. Холодок и разбудил нас. Но Пал Палыч, видно, уже давно не спал. Он приложил палец к губам и жестом пригласил нас посмотреть на что‑то интересное внизу.

Мы свесили головы и едва не ахнуЛи от удивления. Рядом с Орликом мирно кормился целый выводок зайцев. Ни они на Орлика, ни Орлик на них не обращали никакого внимания. Рассыпанного на полу сарая овса и сена с лихвой хватало и на зайцев. Привычно и без опаски они подбирали стебельки люцерны, подхватывали своей заячьей губой зёрна овса.

Уже совсем рассвело, когда в сарай зашёл наш добрый приятель конюх Степан. Старый он был уже и тогда. Старый и очень мирный. Наверное, потому и зайцы его не боялись. Скорее всего, они считали дядю Стёпу такой же частью природы, как и Орлик, и дерево в лесу, и камень на дороге—чем‑то таким, что вреда им не сделает.

А мы, свесившись с полатей и не поднимая шума, ждали, что же будет дальше.

— О, косые обжоры! Все пасётесь. Совсем вы моего коня объели. Ну, марш до лесу! — беззлобно разговаривал Степан с ушастыми гостями.

Зайцы неохотно отрывались от своего дела. Они торопливо дожёвывали аппетитные травинки, но все‑таки понимали, что час их кончился и пора отправляться восвояси. Один за другим русаки прошмыгнули в распахнутую настежь дверь и ускакали, как напутствовал их Степан, «до лесу».

— Здрасьте, дядя Стёпа, — заговорил наконец Коля. — А Вася говорит, зайцы трусливые. Чего же они вас не боятся?

— А чо им меня бояться. Мы с ними сызмальства вместе в лесу живём. Кумовья!

— Кумовья! —подмигнул нам Николай.

— А как ты думаешь! Породнились. Вот и не боятся, раз мы родичи.

Искоса поглядывая на дядю Стёпу и едва сдерживая смех, Коля громким шёпотом поделился с нами неожиданным открытием:

— Дядя‑то Стёпа сам на зайца похож. Вы смотрите, смотрите!

И в самом деле: развязанные, но вздёрнутые кверху уши его шапки–ушанки чем‑то напоминали заячьи. И от этого сам дядя Стёпа стал похож на большого зайца. Но это сходство его нимало не тревожило. Уверенно и сноровисто готовил он своего Орлика к дневной работе.

— Давай, брат, запрягайся. Сено пойдём возить. Небось, любишь сенцо‑то? Да и зайчишек угостишь, дружков‑то своих косых.

Орлик вскинул голову и энергично стряхнул ночную дрёму всей своей золотисто–рыжей шкурой.

— Балуй! — ласково прикрикнул на коня дядя Стёпа и похлопал его по сытому чистому крупу.

В лесу начиналось рабочее утро. Погожих дней оставалось немного. Отдохнуть можно будет и зимой…

 

В ЗИМНЕМ ЛЕСУ

Зимний лес только кажется безжизненным и безмолвным. На самом деле и зимой он живёт большой и трудной жизнью, полной своих маленьких трагедий и радостей…

Я часто думаю, как сложились бы наши характеры, если бы не Пал Палыч. Ведь вполне могло случиться, что нашим классным руководителем могла стать Маргарита Арнольдовна — наша историчка. Девчонкой её вывезли из блокадного Ленинграда в наши степи. Родители её умерли с голоду. После войны Маргарите Арнольдовне тяжело было возвращаться на родину, и она навсегда поселилась у нас, стала нашей учительницей. По–своему она тоже любила нас и всегда страшно боялась, что мы простудимся, сломаем ногу, заблудимся в лесу или что нас съедят волки.

— Дети! Маныч ещё холодный. Ради бога, не купайтесь.

— Не ходите по тёмным балкам… Мало ли что!

— Не дальше дубравы. Заблудитесь. Наплачутся матери.

В ответ на это Наташа нацепляла лыжи и одна — какой ужас для Маргариты Арнольдовны! — отправлялась в лютую стужу в самые тёмные уголки леса посмотреть, не бедствуют ли там птицы.

В один из таких походов Наташа подобрала в дубраве окоченевшую синичку.

На улице хутора мы обступили Наташу — в её тёплой рукавичке притихла живая ещё птаха — и горячо обсуждали, что с ней делать?

— А чего делать? — сказал Вася. — Понесём Пал Палычу.

Пал Палыч сам открыл дверь и пригласил в комнаты. Наташа осторожно вытряхнула из рукавички на письменный стол притихшую синицу. Пал Палыч сразу понял, в чем дело, горестно вздохнул и ничего не сказал. Да и что скажешь?! Наверное, и десятой доли синиц не доживает до весенних дней!

А синичка вдруг вспорхнула со стола и взлетела на край книжного шкафа.

— Ну, вот и ладно, — обрадовался Пал Палыч. — Пусть пока у меня поживёт. А потеплеет немного — выпустим её на волю. Не пропадёт.

— А как же другие? — не обрадовалась, а скорее, огорчилась Наташа. — Их там много. Замёрзнут же.

— Тоже верно, — живо согласился Пал Палыч. —Придётся помочь им перезимовать. Помните, как они хоронились от холода то в Сорокиной гнезде, то у нас в печной трубе?

Тут же решили мы устроить в лесу побольше кормушек и всяких укрытий для ночёвок мелким лесным птахам. Александр Васильевич нашу затею одобрил, и в первое же воскресенье мы отправились в лес с кормушками и птичьими спальнями самых разнообразных конструкций. Александр Васильевич сказал, что тут все годится: старые валенки, рукава от телогреек, ящики с неширокими щелями. Птицы найдут, как забиться на ночь в тёплые места, было бы только куда забиться.

Уже под вечер, замёрзшие, но возбуждённые и довольные, мы возвращались домой, и тут опять отличилась Наташа…

Над просторной открытой поляной, куда мы выбрались из леса, металась синица. В неё вот–вот должен был вцепиться острыми когтями ястреб–перепелятник. Казалось, бедная птаха обречена и нет ей никакого спасения.

Наташа рванулась вперёд. А синичка словно почувствовала, что эта девочка в красной вязаной шапочке — её спасение, и метнулась ей навстречу. Но ястреб не отставал. Все произошло в какое‑то мгновение. Мы видели только, как Наташа взмахнула над головой лыжной палкой, резко отбилась от ястреба.

Едва избежав удара, ястреб недобро взмахнул широкими крыльями с ржаво–красноватым исподом и улетел искать добычу в другом месте, а синичка успела шмыгнуть в спасительную густую путаницу мелких веток застывшего ясеня.

Наташа сорвала с головы вязаную шапочку и подбросила её, в знак победы над ястребом в небо.

— Ив воздух чепчики бросали! — не без зависти съязвил Николай.

Пал Палыч понимающе улыбнулся:

— А ты не завидуй, Коля. Все‑таки никто из нас не догадался, что синичку можно спасти. Наташа одна догадалась… За всех нас доброе дело сделала.

 

ВТОРОГОДНИК

В пятом классе мы завязали переписку с ребятами из заполярного посёлка на острове в Ледовитом океане. Однажды мы получили от них небольшую посылку с надписью: «Осторожно, стекло!»

Вскрывал ящик сам Пал Палыч, а мы, обступив его стол, с любопытством ждали ответа на вопрос, который всех нас мучил: «Что же там такое?»

Посылка была упакована так, как только Кащей мог упаковать свою смерть. В деревянном ящике лежал комок ваты. В вате оказалась картонная коробка, в ней снова комок ваты, а в этом комке закатана хорошо запечатанная двухсотграммовая баночка с наклейкой, на которой красивыми буквами было выведено: «Наш полярный мёд».

Мы ожидали самого невероятного, но только не мёда из‑за Полярного круга.

На остров в Ледовитый океан немедленно побежало письмо с требованием подробностей. Вместо подробностей мы получили пакетик семян и коротенькую записку, которая напустила ещё больше тумана в дело, и без того тёмное.

Ребята писали, что у них по всему острову разрослась какая‑то высокая трава с пахучими жёлтыми цветами и сильным, как прут, стеблем. Пчелы на острове водились. У агронома в парниках стояли два улья специально для опыления огурцов. Работали пчелы прилежно, но мёда давали мало. Их даже приходилось подкармливать сахарным сиропом. А когда эта трава появилась на острове, пчелы стали собирать столько мёда, что девать некуда; пришлось отправлять поморам на материк.

«Трава эта, — писали ребята, — настоящая волшебница. Она не боится ни зимней полярной стужи, ни бесконечного полярного зноя и растёт в любом месте, даже на берегу, у самой кромки солёной воды, как у вас на Дону камыш, про который вы нам писали. А какая это трава — узнаете сами, когда она вырастет у вас из этих семян».

Прочитал нам письмо Пал Палыч и только почесал затылок:

— Да, загадка!

Решили семенами северян засеять грядку в нашем саду. Но они до осени не взошли. Грядку засыпало снегом, а Пал Палыч сказал:

— Подождём до тепла.

Весной проклюнулись какие‑то жиденькие травинки. Росли они медленно, туго, и к осени на грядке торчала невзрачная щётка — так себе, бурьянистая трава.

Мы были разочарованы и о своём огорчении написали за Полярный крут. Дескать, для вашей волшебной травы наш климат оказался неподходящим, и у нас она расти не хочет. На огорчительное наше послание последовал скорый и краткий телеграфный ответ: «Не торопитесь. Имейте терпение!»

Из пятого класса мы перешли в шестой, а наша строптивая северянка — из первого года своей жизни во второй. И вот на второй‑то год действительно произошло чудо. Жиденькие травинки будто устыдились прошлогоднего отставания. Они пошли в такой бурный рост, что ко времени каникул на грядке обозначился огромный травостой. В нем легко было бы спрятаться, стоя в полный рост, если бы удалось продраться сквозь зеленую гущину.

— Волшебная трава! Правильно — волшебная! — ахал Пал Палыч. — Дивное растение! Вот тебе и второгодник!

Он только что не проговаривался, что за трава растёт у нас на грядке. Но, по своему обычаю, делал в! ид, что и сам ничего не знает. Ох, и хитрющий же, как я погляжу, был у нас учитель!

— Подождём, посмотрим на неё в цвету, — отвечал он на наши нетерпеливые расспросы.

В июне мы поселились в пионерском лагере. Колхоз устроил его в степной дубраве — совсем рядом с хутором и со школой, но будто совсем в другом царстве — так резко отличалась тенистая и прохладная дубрава от знойной степи, обступавшей хутор.

Жили мы в нарядных, расписных домиках. У каждого класса — свой.

Уже на второй день Вася с Колей наделали в лагере переполоху. Вместе с Пал Палычем мы отправились в лес поискать грибов, а дружки остались дневалить. Когда мы вернулись к обеду домой, в нашем домике густо пахло той самой волшебной травой, которая на второй год вымахала чуть ли не на два метра и сейчас буйно цвела кистями мелких ярко–жёлтых и очень пахучих цветов. Как и писали нам ребята из Заполярья, над нашей грядкой целыми днями тучей вились пчелы. И вот надо же было такой беде случиться! Васька с Колькой насамовольничали. Сбегали в школьный сад, выдрали с грядки волшебную траву и устлали её ароматными стеблями полы в нашем домике.

Возмущение было всеобщим и неподдельным, но дневальные наши вели себя так, будто ничего особенного не произошло.

— Зачем вы это сделали? Зачем загубили волшебную траву? Зачем?! —кричали мы наперебой.

— Для отдушки, — невозмутимо отвечал Николай.

— Больно хорошо пахнет, — спокойно добавлял Василий.

Пал Палыч держал нейтралитет. Но, кажется, состоял в злонамеренном сговоре с Колькой и Васькой. Во всяком случае, я заметил, как они довольно ехидно перемигнулись. Пал Палыч, конечно же, давно, ещё по семенам, определил, что за второгодник разбушевался у нас на грядке, но он умел терпеливо ждать и ждал, пока мы сами разгадаем полярную загадку.

— Ну что ж, ребята, — сказал он, будто бы озабоченно, — после обеда сходим на грядку. Посмотрим, что там от неё осталось.

Пришли мы на грядку и ахнули: наша волшебная трава как ни. в чем не бывало стояла густой стеной, а над ней гудели пчелы.

Васька с Колькой злодейски хохочут, прямо‑таки покатываются со смеху, а Пал Палыч прикрыл ладошкой рот и посмеивается.

— Обманули нас полярники, как маленьких, — слегка успокоившись, сказал Коля. — Они нам семена нашего же донского донника прислали. Это же буркун. Нашего же буркуна мы на грядке вырастили. Мы его в степи за лагерем две охапки набрали. Все руки пообрывали. У него корень — как железный прут, а стебли — как верёвки.

Пал Палыч сделал вид, что до крайности удивлён. Он срывал и рассматривал продолговатые тройчатые листочки, растирал между пальцами ароматные цветы, нюхал, удивлялся:

— Верно, донник. Странно. Как же он попал в Заполярье? Новая загадка, ребята!

Целый день мы сочиняли письмо на остров в Ледовитом океане. Писали полярникам, что они разыграли нас очень хорошо, что из присланных семян у нас на Дону вырос наш же донской донник. Но вот как он попал и прижился в Заполярье — это уж совершенно непонятно.

Вместо вразумительного ответа мы получили фотографию с надписью: «Догадайтесь, и все станет ясно!»

На снимке из трюма теплохода кран поднимал какие‑то кубы. При чем тут наш донник? Мы вертели фотографию и так и этак, но сообразить ничего не могли.

На остров в Ледовитый океан пошла телеграмма: «Сдаёмся! Сообщите, что прислали».

Полярники явно издевались над нами. Ответ пришёл также по телеграфу и состоял из двух слов:

«Прессованный мёд».

Вот тогда Николай хлопнул себя по лбу и на весь лагерь закричал:

— Эврика! Это же тюки с нашим степным прессованным сеном! Полярным оленям на зиму. А с этим сеном мы им и семена нашего донника отправили. Ясно?

-— Эх, Коля, Коля! —сказал Пал Палыч. —Жалко, что мы ботанику в прошлом году проходили. А то бы я тебе пять с плюсом поставил. Заработал.

А Вася — друг‑то верный! — говорит:

— А вы ему по зоологии поставьте. Сено‑то для оленей.

 

ПРОИСШЕСТВИЕ У СТАРОГО ДУБА

Об этом происшествии лучше нас никто не знает. Но сначала о том, как мы стали зелёным патрулём. Иначе непонятно будет, как мы оказались в тот момент у старого дуба.

Александр Васильевич Зеленцов говорил в классе серьёзно и озабоченно:

— Здесь нужны люди мужественные и смелые. И вы хорошенько подумайте.

Ну, раз мужественные и смелые, тут и думать нечего: Вася и Коля!

— Пусть и Наташа с нами, — неожиданно подал голос Вася.

Колька фыркнул, но Пал Палыч сказал:

— Правильно! Наташа — самостоятельная девочка.

Что касается меня, то я, по–моему, оказался в четвёрке храбрых и мужественных по знакомству, как верный друг истинных наших храбрецов.

Помню, нас обрядили даже в специальную форму. Дали нам темно–зеленые фуражки с кокардами в виде дубовых листьев и курточки с галунами и петлицами. Но ходить по хутору в форме мы стеснялись, и надели её только один раз, когда нас фотографировал корреспондент «Пионерской правды». В дозор по лесу мы ходили просто с зелёными повязками на левой руке.

Надо сказать, что Наташа оказалась неожиданно нужным человеком. Нарушители почему‑то боялись именно её. Уж очень непримиримо загорались у неё глаза при виде порубщика и воинственно торчали косички. Здоровенные дяди трусливо хватали топоры и торопились скрыться подобру–поздорову. А Наташа кричала им вдогонку:

— Я вас все равно знаю! Вас все равно оштрафуют!

Смешно вспоминать об этом, но, как я теперь понимаю, храбрая она была девочка.

А тогда нам казалось, что присутствие Наташи в нашем лесном сообществе несколько смещало и мельчило наши великие задачи.

Однажды она принесла в класс совсем заморённого, с гноящимися глазами, полосато–серого котёнка.

— Мы — зелёный патруль и обязаны спасти это животное.

— Откуда ты такая грамотная?! — На этот раз удивление Николая прозвучало неподдельно.

Но Наташка у нас была — кремень. И если она решила что-нибудь — так и будет.

— Нечего задавать дурацкие вопросы. Котёнок живой!

Тоже верно. В защиту своих позиций Наташа всегда приводила неоспоримые доводы. Котёнка наш зелёный патруль выходил. Хотели назвать его по традиции—Васькой. Но Вася, что с ним случалось нечасто, слегка поддел своего дружка:

— Лучше Колькой.

— Много чести такому заморышу. Назовём эту кошечку Наташей, — вкрадчиво, поглаживая котёнка, проговорил Николай.

— Это—кот! —доконала его Наташа.

В классе поднялся хохот. Котёнка назвали Колькой, ко всеобщему удовольствию и к явной досаде Николая.

Как и все малыши, котёнок был весёлым, игривым существом, но, став взрослым, превратился в сурового и нелюдимого кота. Всякую попытку приласкать его решительно отвергал — дескать, некогда мне заниматься пустяками, и был таким воинственным, а его намерения всегда настолько не вызывали сомнений, что Кольку нашего даже хуторские собаки побаивались. Ютился он около школьного буфета, но добрую и ласковую буфетчицу, тётю Настю, не признавал. И даже Пал Палыч, обходя стороной лютого кота, с уважительным удивлением покачивал головой:

— Экое чудище свирепое выросло!

Жизнь Колька вёл независимую и делал только то, что сам решал нужным делать. Например, считал своим правом, а может быть, даже обязанностью, таскаться за нами в лес. Как только мы надевали зеленые повязки, кот оказывался тут как тут и всегда замыкал шествие, держась непременно чуть поодаль.

Свои дела в лесу Колька начинал с того, что валился на спину, задирал вверх лапы и, блаженно зажмурившись, катался в прохладной и мягкой мураве. Навалявшись вволю, кот осторожно и деликатно скусывал и жевал какие‑то нужные ему зеленые былинки.

— Витаминизируется! —немедленно определяла Наташа.

— Почему витаминизируется? —ревниво спрашивал Николай. — Просто жуёт травинки.

— Но ведь он хищник. А вот ест траву. Зачем?

А кот будто оправдывал своё звание хищника. Заслышав теньканье синички на ясене, он преображался: глаза вспыхивали злыми зелёными огоньками, усы топорщились. Он замирал, как напряжённая пружина, готовый к немедленному броску. Но синичка улетала, и Колька опять становился равнодушным ко всему окружающему. Но равнодушие это было обманчивым. В подходящий момент он неожиданно делал резкий прыжок вперёд, и под его могучей лапой погибал незадачливый мышонок… Видимо, инстинкт охотника в нашем коте был неистребим. Я не помню, чтобы ему хоть раз удавалось поймать какую‑нибудь пичугу, хотя на деревья он взбирался стремительно и ловко. Лесные птахи были для него все‑таки недосягаемы, слишком он был раскормлен.

В тот день жили мы особой заботой. В нашем лесу каким–то чудом от древних времён сохранился могучий дуб. Александр Васильевич говорил, что этому дубу лет четыреста, что он свидетель Смутного времени на Руси, а возможно, даже и современник Ивана Грозного.

По–видимому, когда‑то из одного гнёзда выросло два деревца, а потом их основания срослись в один комель, разделявшийся на высоте человеческого роста на два огромных самостоятельных ствола. Пал Палыч определил, что крона нашего великана отбрасывает тень площадью не меньше тысячи квадратных метров. Когда мы пытались обнять этот дуб —четырёх пар наших рук не хватало. Веку этому дубу не было. Каждую весну он покрывался узорной листвой, а в некоторые годы зацветал и одаривал осенью землю крупными спелыми желудями. От них пошла и молодая дубрава в лесничестве.

С некоторого времени в праздничные дни около нашего красавца стали собираться всякие городские гуляки. После них под дубом всегда оставалась куча разного хлама: бутылки, железные банки, пластиковые кульки, обрывки газет. А однажды мы обнаружили около дуба незатушенный костёр и не на шутку встревожились. Было решено огородить славное дерево крепким частоколом.

Александр Васильевич привёз жердей и кольев. На кордоне мы взяли пилу, топоры, лопаты и старательно ладили вокруг дуба надёжную ограду. Не обращая на нас никакого внимания, Колька, хищно затаившись, высматривал недоступных ему пичуг…

Работа была в полном разгаре, и мы не заметили, как на степь, обступившую лес, надвинулась гроза. Вдруг резко похолодало. По лесу побежал ветер, продираясь сквозь грозно зашумевшую листву. Синее небо заволокли непроницаемо–чёрные тучи. Стало темно и страшновато. Сиреневато–яркая стрела молнии вонзилась в тёмную тучу, набухшую влагой, и под грохот грома на землю ринулся дождь. Кот куда‑то исчез.

— Под дуб, ребята, под дуб! — скомандовал Николай и бросился к дереву.

— Куда ты?! Нельзя! В грозу под деревом опасно! —закричал Вася сквозь шум и грохот грозы. — Давай назад!

— До нитки ж вымокнем.

— Ха! А ещё зелёный патруль называется!

Мы выбежали на просторную зеленую поляну и стояли, открытые яростно хлеставшему дождю.

У нас на глазах страшная молния ударила в правый ствол дуба и отщепила от него тяжёлую пластину, обнажив крепкое тело лесного богатыря. Какая же нужна была силища, чтобы с вершины до самого основания отколоть от железного дерева такую длинную и такую толстую щепу?!.

Гроза пронеслась так же стремительно, как и налетела. Остатки тучи торопились уползти к горизонту. Ещё ярче засверкало слепящее солнце, пронзительнее засинело небо.

Мы стянули с себя мокрые штаны и рубашки и побежали, в трусах и майках, к нашему раненому дубу. Рядом с отброшенной в сторону щепой лежал мёртвый кот. Видно, гонимый ужасом, спасался он от грозы на вершине дерева и первым принял на себя грозный заряд электричества. Здесь же под дубом мы и похоронили кота.

 

В КАМЫШАХ

Гребёт Николай. Правит Василий. Мы с Пал Палычем праздно сидим на просторной средней скамейке. По отношению к учителю — это знак уважения. А мне ребята просто не доверяют.

Мы пробираемся сквозь густую камышовую глухомань к потаённому ерику, к исконным гнездовьям непуганой птицы. Цель у нас добрая: наделать укрытий и расставить в укромных, незаливаемых местах сплетённые из лозы кольца. Это изобретение Пал Палыча. Мы хотим привлечь внимание диких уток к нашим благодатным местам, помочь им в устройстве гнёзд. Найдёт птица будущей весной надёжное и удобное пристанище для кладки яиц и не полетит дальше, у нас останется.

В камышах нежно тоскует кузнечик.

— Кузнечик на воде? —удивился я, и, наверное, лицо у меня было такое растерянное, что Николай рассмеялся:

— Что значит — не рыбак… Кузнечик! Это камышовка стрекочет.

— Сколько мы с Колей пропадаем по камышам, — отозвался Вася с кормы, — а камышовку ни разу не видели. Слышать слышим, а на глаза не попадается.

— Может, она Пал Палычу пойдёт в руки, и мы посмотрим на неё поближе, — сказал Николай.

— Вряд ли, Коля, —улыбнулся Пал Палыч. —Увидать камышовку очень трудно. Осторожная птаха. Хотя гнездо где‑то рядом, раз поёт…

Пал Палыч опустил за борт руку и процедил сквозь пальцы воду. Чистая, как слеза! Рыбам приволье. А все камыш. Он и на самом вонючем болоте способен укорениться и сделать его чистым. И ондатры наши, и нутрии камышом кормятся. Добрый злак!..

Николай насупил брови и наморщил лоб: что‑то заметил, смотреть — куда и я!

По сухим камышинкам, среди живых стеблей и листьев, поминутно останавливаясь, пробирался какой‑то серый комочек, пока не затерялся в зелени.

— Мышонок? — спросил Коля.

— Редкая удача, ребята! — оживился Пал Палыч. — Это же мы на живую камышовку посмотрели. Так‑то вот, Коля. Пусть не в руки, но на глаза она нам все‑таки попалась.

— На глаза‑то попалась, а разглядеть себя не дала, —пробурчал Коля с досадой. — Мне и сейчас кажется, что это мышонок по камышинкам пробирался.

— Над камышинками, Коля! Над. Такой странный у камышовки полет…

Мы вышли на глухое мелководье, сплошь заросшее камышом. Идти на вёслах дальше было невозможно. Пришлось раздеться и двигать лодку по–бурлацки, бечевой. Ну, тут уже дело нашлось всем. Николай тянул за носовую цепь, мы толкали лодку с боков и с кормы.

На сухих прибрежных кочках, надёжно замаскированных камышом, мы раскладывали и крепили колышками наши лозовые гнёзда. К будущей весне они обрастут травой и станут совсем натуральными, будто сама природа приготовила уткам такие удобства для кладки яиц.

Вокруг на воде проворно сновали водомерки.

— Не тонут же вот, — заметил Вася. — Будто невесомые!

— А помнишь, мы осторожно клали на воду в блюдце иголку. И она не тонула… Сила поверхностного натяжения. Да и лапки у водомерок в жирных ворсинках. Не смачиваются водой… Каждый по–своему пристраивается в жизни, — заключил Пал Палыч свои объяснения.

— Давайте и мы пристроимся вон к тому бережку. Пора и завтракать, — —сказал Коля в тон Пал Палычу.

Гнёзда были расставлены, и слова Николая о завтраке напомнили нам, что мы действительно изрядно проголодались.

Лодку вчетвером легко вытянули на берег. Привычно распределили обязанности. Мы с Васей отправились в прибрежный лесОк собирать сушняк на костёр, Пал Палыч уселся чистить картошку, Коля достал удочку.

Клёв был отличный. Коля стоял в тёплой воде недалеко от берега и одного за другим подбрасывал нам некрупных сазанчиков. Мы тут же чистили и потрошили их. Уха обещала быть отличной.

— Довольно, Коля, выходи, — объявил Пал Палыч.

Николай смотал удочку и вышел на берег. К его голой ноге прилип какой‑то жирный чёрный червяк.

— Пиявка присосалась, — сказал Пал Палыч. — Осторожно, не трогай, раздавишь! —Николай собирался было смахнуть пиявку. — Сейчас она сама отстанет.

Пал Палыч взял щепотку соли и посыпал на пиявку. Она сейчас же упала с Колиной ноги и довольно грузно (раздулась от крови) поползла к воде…

— А я чувствовал, как она ко мне присасывалась, — вспомнил Коля, — только подумал о другом. Пока я рыбачил, мальки меня обступили. Подплывут, ткнутся в ногу и отплывают…

— А водяные жуки тебя не попробовали? —засмеялся Вася. — Что‑то уж больно сладким ты оказался для всякой водяной живности.

— Это, конечно, забавно, — серьёзно сказал Пал Палыч. —Но мальки действительно объедали Колины ноги. Всякая шелушинка с нашего тела для них пища. Стоял он тихо, спокойно…

Николай помешал ложкой в котелке, висевшем над негромким костериком, и объявил:

— Готово! Прошу к столу на зеленую траву.

Уху сварили по всем правилам: с луком, с перцем, с лавровым листом. Мы плотно закусили. Пал Палыч предложил наловить пиявок и «посмотреть на них поближе». Поймать их на берегу у кромки воды было несложно. Пал Палыч с десяток пустил в стеклянную банку с водой.

— Пригодятся! Доктору нашему подарок привезём.

Пиявки беспокойно извивались, явно встревоженные чем‑то.

— К дождю это, ребята, —озабоченно сказал Пал Палыч. — Вымокнем мы. Пиявки — безотказный барометр. Поехали‑ка лучше домой!

Небо было безоблачным и ясным. Правда, палило солнце нещадно. Вроде бы ничто не предвещало дождя. Но мы поверили пиявкам, вернее, Пал Палычу, который знал повадки всего живого окрест. Больше часа понадобилось нам, чтобы вывести лодку на чистую воду Маныча. Здесь и прихватил нас обильный и тёплый летний дождь.

 

ПО ЖУЧКИНОМУ ВЕЛЕНИЮ

Жучка — та самая, которую мы так неудачно пытались породнить с волчатами, — была замечательной собакой. Нет, не породой, не внешностью. Чёрная, как жук, лохматая дворняжка, она обладала каким‑то совершенно собачьим чутьём ко всему интересному. Была она собакой щедрой души и всем, что самой ей казалось важным, немедленно делилась с нами.

Обычно она пропадала в поле, рыскала в лесных полосах, с удовольствием купалась в Маныче. Но к вечеру всегда прибегала домой и ночевала в отведённом для неё сарайчике во дворе Пал Палыча. Она научилась зубами дёргать за верёвку, привязанную к щеколде, и дверь сарайчика открывала сама.

Иногда она прибегала домой в неурочное время, разыскивала Пал Палыча и начинала настойчиво, не останавливаясь ни на секунду, лаять. Если шёл урок, Жучка лаяла под окнами нашего класса до тех пор, пока Пал Палыч не отзывался в окошко:

— Погоди. Сейчас выйдем.

Жучка умолкала и терпеливо ждала конца урока.

Мы выходили на крыльцо, а собака, уверенная, что мы непременно пойдём за ней, не оборачиваясь, трусила в известном ей направлении.

Случалось немало курьёзов. Один раз Жучка привела весь класс в лесную полосу к жалким обломкам раздавленного и брошенного пластмассового зайца. Кто‑то, видимо, гулял с детьми и бросил поломанную игрушку.

Но и в таких случаях Пал Палыч не разочаровывал Жучку. Он бережно собирал голубые скорлупки и ласково трепал Жучку по кудлатому загривку. Бескорыстно добрая собака вполне удовлетворялась лаской хозяина. Находку надо было тайно от Жучки и куда‑нибудь подальше выбросить. Были случаи, когда Жучка снова приносила в школу обнаруженные ею и выброшенные нами «драгоценности».

Чаще, однако, Жучка приводила нас к чему‑нибудь путному и серьёзному. Это она разыскала в дубраве большой муравейник. Мы огородили его и поставили рядом щит с надписью:

ДОМ ДРУЗЕЙ ЛЕСА

Он послужил для нас началом очень интересного дела — мы научились, по способу удмуртских ребят, «расселять» муравьёв.

Надо выбрать солнечную полянку, а на полянке — место обязательно с южной стороны старого дерева или обомшелого пня. Расчистить площадку размером шаг на шаг и слегка посыпать её сахарным песком. Только шаг должен быть крупный, а растительный слой нужно до самой земли убрать.

Отмерял площадку Николай: шаг у него самый широкий. Дальше начиналось главное. Деревянной лопаточкой старый муравейник аккуратно делился пополам сверху вниз. Муравьиная куча, конечно, разваливалась, но Пал Палыч говорил, что бояться этого не следует. Одну половину муравейника Наташа прямо руками в перчатках сгребала в мешок, и всей гурьбой мы шли к новому месту. Вася спокойно высыпал копошащуюся массу на подсахаренную площадку, а Наташа оправляла бесформенную кучу и посыпала её сверху сахарным песком. Остальное доделывали сами муравьи.

Жучка внимательно и неотступно наблюдала за нашей работой,, не подозревая, наверное, что именно она и является истинной виновницей всего того, над чем мы с таким прилежанием потели.

Приводила нас Жучка и к птичьим гнёздам, и к барсучьим норам, а один раз пригнала на хутор маленькую косулю. Красивая эта козочка с большими, чутко насторожёнными ушами кинулась к Пал Палычу— первому человеку, которого она заметила на улице.

Пал Палыч нахмурился, показывая, что он недоволен поведением Жучки. А та смущённо виляла хвостом и явно не понимала, в чем её вина.

Через некоторое время на хутор примчался на бедарке Александр Васильевич Зеленцов. От него мы узнали, что Жучка не только не виновата, но заслуживает двойного поощрения. Какие‑то собаки действительно напали в лесу на косулю и чуть не загнали насмерть. Жучка отбила её и под своей охраной пригнала к людям на хутор.

Косулю благополучно водворили в лесные владения, а перед Жучкой Пал Палыч извинился, ласково потрепав её по загривку.

Оканчивая школу, мы уже умели водить трактор, летом жили ученической бригадой в полевых вагончиках и помогали колхозу косить сено и убирать хлеб.

В то лето на сенокосе я работал в звене с Васей и Колей. Было нам уже лет по семнадцать. У Николая жиденькие усики пробивались.

Мы с Николаем уверенно вели колёсный «Беларусь» с косилкой-трехбруской на крюке, которой управлял Василий. Как обычно, ему доставалось Самое трудное дело.

На конце загонки мы и заметили Пал Палыча с Жучкой. Шли они спокойно, не спеша, по кромке скошенного поля. Жучка поминутно останавливалась, все к чему‑то принюхивалась. Вдруг она метнулась в траву, а потом кинулась нам навстречу, непрестанно лая и крутясь у самых колёс трактора. Подбежал и Пал Палыч. Мы остановились.

— Придётся прерваться на минуту: Жучка!

Вчетвером мы пошли вслед за собакой. Метрах в пятидесяти от того места, где мы остановились, тесно прижавшись к земле, тревожно поблёскивала чёрным глазком буроватая, с полосато–пятнистой спинкой курочка. К самой грудке её поднималось светлое желтоватое подбрюшье.

— Перепёлка, —сказал Пал Палыч шёпотом. — И видит она, и слышит, и никакая сила её с места не стронет, раз она яйца насиживать начала. Погибнет, а гнёзда не оставит. Не побеспокойся Жучка о её безопасности — как раз под резину вашего колёсника угодила бы.

Мы тихонько отошли от гнёзда.

Пал Палыч, как обычно, ласково потрепал собаку по чёрному кудлатому загривку. Жучка завиляла хвостом, заулыбалась.

За два заезда нам удалось обойти гнездо. На поле остался вытянутый ромбом довольно большой кусок нескошенной зелени.

Бригадиром на сенокосе был у нас дядя Толя — смуглый, черноусый, цыганского вида колхозник. Был он человек строгий, вспыльчивый, поблажек никому не давал, и мы его слегка побаивались.

— Будет нам от дяди Толи, вот увидите, — не без основания тревожился Николай. — Не потерпит он этакую заплатку на своих угодьях. Вручную заставит косить.

И дядя Толя в самом деле, когда вечером принимал работу, густо покраснел и опросил сердито, в повышенном тоне:

— А это что за безобразие?! Косилкой в поле не попали? Косари, называется!

— Это мы, дядя Толя… — не особенно храбро объяснил Вася. — Там гнездо. Перепёлка на яйцах сидит. Это мы для неё… Мы столько сена в лесной полосе накосим.

— А–а-а! — сразу потеплел дядя Толя. — Тогда правильно. Перепёлке тоже жить надо.

Вместе с Пал Палычем и Жучкой мы наведались к перепёлке недели через две. Гнездо — ямка в земле, устланная травинками, соломкой и пёрышками, — было пустым. Только скорлупки с тёмными пестринками говорили о том, что все кончилось благополучно. Где‑то в безопасном месте нашд перепёлка пасла свой выводок.

Жучка, подняв морду, поглядывала на Пал Палыча, виляла хвостом и улыбалась.

 

ВОЗДУШНЫЕ ПИРАТЫ

Почему‑то укоренился предрассудок, что пчеловодство — это удел стариков: книги населены старыми пасечниками, на картинках около ульев всегда седобородые старцы в соломенных брылях. Кажется, один только донской писатель Владимир Фоменко нарушил эту вздорную традицию и создал обаятельный образ молодого, весёлого, очень дельного пасечника.

Я вспомнил об этом сейчас не случайно. Когда подошло время ответить самому себе на вопрос «кем быть?», в нашем классе вспыхнул горячий спор о том, интересно ли, не смешно ли стать пчеловодом?

Спор этот возник после того, как Пал Палыч затеял в классе разговор о пчеле. По его словам выходило, что в ближайшее время пчела совершит настоящий переворот во многих разделах науки об охране человеческого здоровья. Оказывается, пчелиный улей — это настоящая фармацевтическая фабрика с тонкой биохимией, какая пока ещё недоступна ни одному аппарату, созданному руками человека.

— Все, что связано с пчелой, —убеждённо говорил Пал Палыч, — мёд, воск, пчелиный яд, пчелиный клей, так называемая перга (пыльцевые «хлебцы»), особенно маточное молочко, —во многих весьма серьёзных случаях является для человека могучим целебным средством.

Пал Палыч глубоко и искренне огорчался тем, что пчеловодства у нас на Дону развивается плохо.

— Можно подумать, — убеждал он нас, —что такие великолепные медоносы, как подсолнечник, эспарцет, акация, цветы фруктовых деревьев, заполонили не наши степи! Берите колхозное пчеловодство в свои молодые руки, — призывал он нас, —возродите его былую славу, и за труды ваши вам будет благодарность от людей.

И именно наш класс подарил колхозу стойкое звено хороших пчеловодов.

Как раз в первые годы работы у молодых пчеловодов случилась беда. В самый разгар взятка по неведомой причине начали сильно умаляться пчелиные семьи. Из улья вылетал в понедельник в лес — работать на цветущих акациях — шумный рой, а к концу недели от него почти ничего не оставалось.

Ребята приехали за советом к районному пчеловоду, а тот оказался на совещании в областном городе. Зашли они навестить меня в редакции, рассказали о своём горе, и решили мы ехать к Пал Палычу.

— Прямо не знаю, ребята, чем помочь, — озабоченно и честно сказал Пал Палыч. — Наверное, надо вам не полениться и к Тихону Спиридоновичу съездить. Уж лучше его никто не разберётся в вашей беде.

Я очень обрадовался этому совету Пал Палыча. Дело в том, что Тихон Спиридонович — мой добрый знакомый, старичок–лесовичок.

Дружба наша завязалась давно и крепко при таких неожиданных обстоятельствах, которые остаются в памяти на всю жизнь.

По газетным заботам я побывал у табунщиков на отдалённой точке конного завода и пешком торопился домой. Человеку, не шагавшему знойным летом в степи, не понять, как в ней бывает знойно, душно и тяжко. Нещадно палит солнце с пустого разомлевшего неба. Ни голосов птичьих не слышно, ни кузнечики не стрекочут… И не верится, что есть на свете густые, тенистые леса, где под деревьями, сомкнувшими кроны, полутемно и прохладно и легко дышится воздухом, настоенном на запахах свежей и влажной зелени.

Но как ни жарко, как ни хочется поскорее домой, а невозможно устоять перед соблазном и не посмотреть окрест с высокого кургана. Он чуть в стороне — ну, полкилометра, может быть, — высится вековечным стражем степного покоя. К тому же на кургане сторожевая вышка.

Была не была! Полчаса потеряю, зато на мир посмотрю чуть ли не с высоты птичьего полёта. Свернул я в сторону кургана, забрался на вышку — и глазам не поверил: в замаскированной степной ровностью глубокой ложбине, как густой зелёный остров посреди пожухлой выгоревшей травы, виднелся весёлый тенистый лесок.

Я забыл и про жару, и про усталость. Пошёл, ещё больше удаляясь от дома, к таинственному леску, к зеленой сказке. Может, там что неожиданное откроется? И по мере того как приближался я к ложбине, росло моё удивление. Не лесок, а дремучий лес! Настоящее Берендеево царство в степном травяном море. Столетние белоствольные тополя выходили к самому краю ложбины. Узорные листья могучих деревьев — серебристо–мохнатые с испода и глянцевито–зеленые с лица— легко шелестели, колеблемые ветром. Гибкие отпрыски густой зарослью обступили старые деревья. Свежие побеги так плотно захватили землю, что сквозь них трудно было продираться. А продираться надо: мне казалась, что на противоположном склоне ложбины, за серебристыми тополями, темнеют литые стволы дубов.

Сквозь молодую тополевую поросль я пробивался к темневшему впереди дубняку, а в невидимой вышине на разные голоса — то грустные, то весёлые — гомонили непуганые птицы…

Как и положено в хорошей сказке, в лесу, привалившись к старому дубу, дремал старичок–лесовичок. Правда, по виду он был человеком вполне современным. Ни посконных портов на нем, ни лаптей, ни поярковой шляпы пирожком, ни традиционной бороды. Одет нормально, по летнему ассортименту промтоварного сельмага: прохладный парусиновый пиджак, такие же брюки, на ногах чешские босоножки, на голове синтетическая гэдээровская шляпа с лентой и неширокими полями. И весь он — краснолицый, чисто выбритый, плотный, как тот дубок, у которого дремал.

Я окликнул старика:

— Здравствуйте, дедушка!

Старик встрепенулся:

— Чего это?

— Здравствуйте, говорю.

— А! Здравствуй, сынок.

— Что вы здесь делаете, дедушка?

— Как — чего?! —удивился старик. —Работаю. Сад колхозный караулю.

— А откуда он тут взялся, этот сад?

Дед окончательно сбросил дрёму и оживился:

— Тут ведь ещё в царское время один лихой коннозаводчик сад себе на потеху развести удумал. И вырастили ему сад люди. Те. груши да яблони по старости повырубили, конечно. Теперь молодые подросли, колхозные… Да пойдём в сторожку. Я тебя медком сотовым угощу.

Старик, видимо, рад был гостю. А мне — молодому газетчику — страшно хотелось узнать в подробностях историю тополевой и дубовой рощи. Оказалось, что это даже и не роща, а своеобразная зелёная стена, которая кольцом обступала колхозный сад. Видно, вольготно жилось невысоким молодым яблоням под зеленой защитой. Они гнулись от обилия зреющих плодов. Кое–где пришлось даже подпереть ветви жердями.

— Считай, поболе ста лет будет тополям. Дубки — те помоложе. Один только разве постарше будет. Когда здесь умные люди тополями сырую балку обсаживали, отцу моему было по девятому годку, а сейчас мне за седьмой десяток перевалило… Ты ешь, сынок, не стесняйся. Медок яблоневый. Майский. Душистый. У нас тут пчельник. Ульи поближе к подсолнухам поставили, когда яблони отцвели. Молодые теперь пчелой правят, образованные. По науке. Старых пасечников отставили. Мы, дескать, не так можем. А они по пуду с улья качают… Пойдём обратно в лесок. Про дубы сподручней у самих дубов рассказывать.

Старик снова привёл меня к старому дубу:

— Ну‑ка, давай померяем!

Со смехом попытались мы в два обхвата обнять это кондовое дерево, но не смогли.

— Руки коротки! — сказал довольный произведённым впечатлением старик. —Три их было, таких дуба. От них и вся новая роща пошла. Вокруг уже дети тех стариков, дубки помоложе…

— А где же они, те старики? Вы мне покажете?

— Пет, сынок, не покажу. Один в гражданскую беляки снарядом сокрушили. Под корень, чертяки, угодили, пристрелялись… И падал он страшно, с рёвом. Грозно падал, как герой.

— А откуда вы знаете, дедушка, как он падал?

— Как — откуда? Я ж и сидел на нем. Команду своим подавал, куда палить. Ну, дуб тоже не остался в обиде. Всю ихнюю батарею мы тогда огнём накрыли… А второй немцы в сорок втором загубили. Партизан боялись. Подпилили, сердешного, тросом стальным зачалили и дёрнули тягачом. Техника! Они бы всю рощу порешили. Но успела она ещё помочь нам скрытно под немцев. в самый разгар их злодейства подобраться. Немного их тогда ушло. И тягачи, и пилы, и головы свои — все покидали. Ходом из наших мест побёгли… Теперь вот и молоденькие дубки жёлуди дают. Внуки, выходит, от тех стариков подросли. Доброе дело, сынок, никому невозможно истребить: ни белым генералам, ни коричневым немцам. Никому! Вот такую историю деды в нашей балочке затеяли. И до тебя старания их дотянулись…

Вот так мы познакомились и подружились с Тихоном Спиридоновичем.

Мне полюбилось бывать в его Берендеевом царстве. Я приносил книги, которые Тихон Спиридонович неторопливо и прилежно читал, взгромоздив на нос старинные железные очки с пружинистыми дужками. Он сам был живой книгой природы. Почти безошибочно предсказывал погоду. Для меня золотистое небо на вечерней зорьке было просто красиво, а ему оно предвещало ещё и хороший день на завтра. Как‑то заволокли небо густые белые облака.

— Может, дождя натянет, давно не было, — сказал я.

— Нет, сынок, вёдрено будет, — возразил Тихон Спиридонович. — Сильно росная трава была ночью. Да и пчела из ульев за взятком летит дружно. Разгуляется день.

День, конечно, разгуливался.

Знал он и чудодейственную целебную силу многих трав.

Обрезали мы как‑то с Тихоном Спиридоновичем молодые деревья — учил он меня формировать крону у яблонь, — я действовал неловко и глубоко поранил себе палец. Дед сорвал сочный, свежий лист подорожника, приложил к ранке и завязал палец чистой тряпочкой. Дома я хотел по всем правилам промыть ранку, залить йодом и перевязать стерильным бинтом. Но лечить оказалось нечего: ранка совсем, без следа, затянулась…

Вспомнились мне и нотки обиды, прозвучавшие в рассказе Тихона Спиридоновича при первой нашей встрече. Вот, дескать, отстранили стариков от исконного их дела. Молодые пошли в пасечники. Но самолюбие моего доброго Берендея было удовлетворено в полной мере, когда я привёл к нему на поклон своих молодых приятелей с колхозной пасеки.

— Может, щурка, дедушка, разбойничает? — высказали они догадку.

— Нет, щурка столько навредить не в силах, — уверенно отвёл дед предположение молодых пчеловодов. — Тут, я соображаю, посурьезней дело закручено…

Было жарко и душно. В полную силу цвёл колхозный сад. В белой кипени яблоневого цвета копошились мохнатые золотобрюхие пчелы. Мелькали противные долготелые осы, мешая им работать. Обдумывая что‑то непонятное нам, дед бормотал под нос, смешно шевелил губами.

— Не иначе, как они. Больше некому… Только где хоронятся — вот задача.

— О чем это вы, дедушка?

— Не о чем, а о ком. Как завечереет, угомонятся пчелы—приходите снова. Искать станем.

— Кого?

— Пчелоедов!

Так ничего определённого Тихон Спиридонович нам и не посоветовал. Вечером мы снова явились к нему в сад. Дед, видно, уже что-то разведал, был очень доволен собой, но по–прежнему хитровато подмигивал, не говорил нам ничего утешительного.

— Жила у меня в роще одна матёрая берёза, да и та весной нынче засохла. И ни с чего вроде захирела. — Тихон Спиридонович жалостливо вздохнул. — Страсть как жалко дерево! А придётся ва–лить. Да сам‑то я не в силах — старый уже, а берёза матёрая, моих годов.

— Так мы вам и повалим её, дедушка, и разделаем за милую душу. Это мы можем.

— На вас только и надея, — засмеялся дед, но как‑то загадочно засмеялся, будто подтрунивал над нами.

Нашлись у него в сторожке двуручная пила, топор. Взяли мы инструмент. Пошли валить матёрую берёзу. Силы у нас скопилось богато, и свалили мы засохшее дерево играючи. В стволе его образовалось некрупное дупло — кулак пролезет, не больше. Вокруг этого дупла Тихон Спиридонович и начал колдовать. Он развёл небольшой костерик, расплавил на нем в жестяной банке жёлтую серу. В жидком виде она издавала невообразимую вонь. Но дед её словно и не чувствовал. Он смачивал в расплавленной сере куски пакли и заталкивал их палкой в дупло.

Вместе со своими дружками–пчеловодами я топтался в стороне, досадуя, что Тихон Спиридонович блажит и, видимо, ничем помочь нам не сможет.

— Давайте, дедушка, мы вам разделаем берёзу да пойдём, а то поздно уже.

— Ну что ж, разделайте. Вот тут и режьте.

Он сделал отметки на полметра выше и на метр ниже дупла.

Мы мигом вырезали по дедовой указке полутораметровое берёзовое полено. А старик все не унимался.

— Теперь вдоль режьте. Вот по этой черте. Да аккуратно пилите, как я приказываю.

Делать нечего, пришлось выполнить и эту дедову блажь, хотя резать полтора метра матёрой берёзы вдоль волокон было нудно и неудобно.

Когда развалилось наконец берёзовое поленище по вертикальному срезу — мы ахнули: внутри оказалось осиное гнездо. Оно было сложено в просторном внутреннем дупле в несколько этажей из однородных сотов. Всех ос и личинок в гнезде дед уморил серой.

— Чистые пираты на крыльях эти осы, — объяснил он нам. — Они и мою берёзу доконали, и пчеле вашей большой вред успели: сделать. Ну, теперь отразбойничали…

Половину полена с дуплом и чётким разрезом осиного гнёзда я: не поленился доставить в школьный музей Пал Палычу.

Он живо заинтересовался моим подарком и досказал мне «осиную историю». Оказывается, осы — настоящие бумажные мастера. И бумагу научились делать гораздо раньше древних китайцев. Они пережёвывают сильными челюстями древесину до состояния бумажной массы и, склеивая слюной, строят из неё соты в своих многоэтажных гнёздах. Осы–работницы выкармливают личинок насекомыми. И наши колхозные пчелы для кровожадных разбойниц оказались настоящей находкой.

— Осиное гнездо Тихон Спиридонович уничтожил серой начисто, — закончил Пал Палыч. — Только зря он за свою берёзу на ос грешил. Кто‑то другой, до них, сердцевиной её полакомился. Ты посмотри, какая в сотах бумага грязная, тёмная. Осы не белую сердцевину, а разную мелочь на соты обгладывают: молодые ветки, негрубую кору… А за ценный экспонат — спасибо. Не забываешь школу. Молодец!

 

ПРУДОВЫЕ САНИТАРЫ

Именно в этом овраге Пал Палыч с хуторскими охотниками выловил целый выводок волчат. И раньше, говорят, волки в нем водились! Надо думать, не зря прозвали его Бирючьим буераком. Диковатый и мрачный был овражина, особенно у истока, где положили ему начало гулливые весенние ручьи: как и все степные овраги, начинался он с маленькой незащищённой канавки. Рос бы и дальше, да навалилась на него наша хуторская молодёжь и решила устранить в этой обширной, Заросшей тёрном водомоине степной пруд.

Сделать задуманное по всем правилам инженерной науки помогли шефы из города. За такое дело без инженерных расчётов лучше не браться. Ну, короче говоря, через год в голове оврага был устроен крепкий ступенчатый быстроток из бетонных лотков, а в широком устье — надёжная плотина со специальным устройством для слива избыточной воды. Паводковые воды не уходили теперь без пользы неведомо куда, а собирались в нашем укреплённом и перегороженном овраге, образуя большой и очень нужный в нашей безводной степи пруд. Нам, ребятишкам, он стал в такую радость, что и описать невозможно. Мы, как лягушата, летом из него не вылазили.

Только радовались мы недолго. Или инженеры все‑таки что‑то не додумали, или воды в весенних ручьях поубавилось, только лет через пять устройство для слива избыточной воды уже бездействовало — избытка‑то не оказалось. И сделался наш пруд стоячим, недвижимым, начал зарастать зеленой ряской. Когда я уходил в армию, он совсем погибал от зеленой немочи.

Вернулся я не скоро, года через четыре, и первым делом с дружками своими Васей и Колей отправился к Бирючьему буераку. Собственно, они сами потащили меня к нему.

— Мы тебе кое‑что покажем, —подмигивал таинственно Николай.

Друзья мои как были с ребячьей поры, так и после женитьбы остались рыбаками. Только повзрослели, в звании повысились — теперь они известные на всю округу ихтиологи.

Худенький и высокий Колька возмужал, раздался в плечах, отпустил русую бородку — видный мужчина! И я уже не удивлялся, когда его уважительно величали Николаем Степановичем. Подрос и Василий, но остался, в отличие от своего друга, каким‑то нешумным, спокойным, немногословным. По моде времени он тоже отпустил себе мягкие чёрные усики, и, хотя сам растил сына, все в колхозе по–прежнему звали его лаского и просто Васей.

Кстати, сына своего Василий окрестил Колькой, а мальчишку в семье Николая назвали Васей. Чем, скажите, не друзья?!

Пришли мы к Бирючьему буераку — и я глазам своим не поверил: передо мной расстилалась чистая гладь обширного степного озера, опоясанного по всему берегу полоской молоденьких тополей. От былой его зелености не осталось и следа.

— Ничего не понимаю, ребята! — сказал я растерянно. — я думал, что за эти годы пруд наш совсем захирел и зарос. Как же это вы?

— Сумели! — басовито, но негромко хохотнул Николай.

— Санитаров наняли, — добавил Василий. — Они нам и расчистили Бирючий буерак.

— Каких санитаров? Разыгрываете вы меня.

— Сейчас увидишь. Как раз время подошло.

У берега в некрупной волне тихонько покачивалась лодка, привязанная к ивушке, укоренившейся у самой воды. В лодке лежало два мешка с мелко нарезанной люцерной.

Николай взялся за весла. Василий правил с кормы. А меня, как гостя, усадили на среднюю скамейку.

Мы выехали на середину пруда. Лодку, нисколько нас не пугаясь, обступила целая стая довольно крупных рыбин. Мои друзья разбрасывали горстями зеленое крошево, и рыбы жадно хватали этот, казалось бы, совершенно непригодный для них корм.

— Амур белый, — объяснил Вася. — Травоядная рыба.

— А ты говоришь — разыгрываем, — усмехнулся Коля. — Когда мы их мальками выпустили в пруд — он совсем погибал, как жидкая кашица от ряски сделался. И такие оказались прожорливые рыбёшки, что уже к осени от зелени ничего не осталось. Посветлел пруд. А теперь вот для нагула подкармливать их надо.

— Так у вас в пруду домашняя рыба, вроде поросят на ферме?

— А что ты думаешь! Мы им даже уколы делаем от всякой заразы. Они нас не боятся.

Николай быстро опустил руку и выхватил из воды остромордую, рыбину в крупной белесой чешуе, с жёлтой подпалиной на брюхе.

— Вот он какой, красавец! —засмеялся Николай. — Ну, живи пока, — сказал он и выпустил амура в пруд. — К семи–восьми годам они больше метра вымахивают и мяса нагуливают пуда полтора. Ну, мы таких не видели у себя. На второй год отлавливаем… А мальков нам рыбопитомник продаёт. У них там хорошо дело налажено…

Мы разбросали весь корм и тихонько плыли вдоль берегов Бирючьего буерака, на очистке которого от зеленой немочи так успешно поработали эти необыкновенные санитары. Вспоминали школу.

— А Пал Палыч все такой же неугомонный, — ласково сказал Вася. — Все по степи бродит, разные диковины выискивает.

— А рыбачить любит на наших прудах — страсть! Сам понимаешь, как тут клюёт. Одной удочкой можно пуда полтора натаскать. — Николай фыркнул. — Только наш Пал Палыч как был чудаком, так и остался. Одну рыбину подсекает, кладёт её в кулёк и сматывает удочки. Сидит на берегу, любуется, как рыба в пруду играет…

— Ну, а ты после армии куда думаешь подаваться? — серьёзно спросил меня Василий. — Давай к нам, в бригаду. Мы из тебя ихтиолога сделаем.

Он сказал это с такой убеждённой серьёзностью, словно говорил: «Мы из тебя человека сделаем». Я невольно улыбнулся.

Очень заманчивое предложение! Но каждому своё. Ихтиологом я не стал и иногда жалею об этом…

 

СУДЬБА СТЕПНОГО ОРЛА

Теперь я далеко от своей школы — и годами, и расстоянием. Но когда однажды попал в родные места, прежде всего отыскал Пал Палыча. Он давно на пенсии, но ни ребята, ни школа без него не обходятся. Сейчас он ведает школьным краеведческим музеем, который начал создаваться ещё при мне. С гордостью и неостывающей увлечённостью показывал мне Пал Палыч его богатые коллекции.

Я обратил внимание на чучело довольно крупного степного орла. Спокойный, статный, он сидел на земле у искусно подделанной норки суслика. Видимо, хороший художник и большой знаток орлиных повадок набивал это чучело В облике птицы было схвачено терпеливое и в то же время напряжённое ожидание.

Орёл мне понравился, но я пожалел, что он не в небе вольной степи, а в стеклянном шкафу.

— Летать бы ему да летать, а вы его в стеклянный полон взяли, — сказал я с лёгким укором.

Пал Палыч мягко улыбнулся:

— Значит, не забыл моих уроков. Только тут дело было не совсем так, как ты думаешь. Очень странная у этого орла судьбина… Пос–ле вас учились у меня два сокола. Закадычных дружков твоих детишки. И тоже Николай с Василием. Шустрые мальчишки. В родителей выдались — заядлые рыбаки. Коренными они остались степными жителями. Теперь колхозные рыбоводы. Рыбачья династия у нас на степных прудах образуется. Все повторяется… Как и их отцы, бывало, мне они на Маныче свои потаённые места открывали. Ну, а я им степь показывал. Вот тогда мы и семейство орлов приметили. Есть у нас в степи такие уголки — не глухие, но тихие. На островах нераспаханной степи по обочинам небольшого оврага мы собирали растения для гербария, а над нами, осматривая степь, кружили на небольшом расстоянии друг от друга два орла. Мы видели, как, сложив крылья, они со свистом устремлялись к земле, снова взмывали в небо с добычей в когтях и всегда улетали в сторону темневшей вдалеке лесной полосы.

«Или у них там «столовая»?» — высказал предположение Вася.

«А может, гнездо? —возразил Николай. —Где‑нибудь на старой жерделе (птенцов кормят».

«Пойдёмте проверим», —предложил я ребятам.

Довольно долго пробирались мы к лесной полосе. И совершенно неожиданно увидели орла на скирде прошлогодней соломы.

Он пробыл на своей вышке недолго, грузно оторвался от слежавшейся соломы, легко и красиво, спиральными кругами, поднялся в небо и скрылся с глаз.

Василий немедленно вызвался разведать обстановку и ловко, как кошка, взобрался на скирду. С неё сорвалась и, сердито чирикая, полетела к лесной полосе стая воробьёв.

Коля растерянно и с удивлением смотрел ей вслед:

«Там же орёл, Пал Палыч!»

«А им бояться нечего, — объяснил я. — Свою меньшую братию орлы не трогают. Воробьи даже остатками с орлиного стола пользуются. Сейчас Вася нам все расскажет».

Орёл возвращался обратно, и я велел Васе, от греха, уходить со скирды.

«Гнездо! Два орлёнка! Головастые! Клювы — во! — захлёбываясь под напором впечатлений, рассказывал он. —Целая стая воробьёв! Все гнездо облепили! Меня испугались, а орла не боятся! И меховая шапка в гнезде! С ушами. Честное пионерское — сам видел!»

Мы решили больше не тревожить орлиное семейство, наблюдать издали. Ещё много раз видели мы, как пикировали орлы на сусликов, как настойчиво, терпеливо подстерегали добычу у нор, когда сусликам удавалось скрыться. Всегда побеждала спокойная выдержка орла. Обманутый тишиной, суслик выбегал из норы — мгновенный удар лапой, и птица с добычей взмывала в небо.

К концу лета орлята стали на крыло, и мы наблюдали теперь за прилежной работой не двух, а четырёх птиц. Не будь в степи орлов, вероятно, людям и хлеб не было бы смысла сеять: весь урожай доставался бы сусликам…

Беда случилась близко к осени, когда орлам подошло время отлетать из наших мест на юг. Они старательно очистили окрестные поля от сусликов, а те, что избежали орлиных когтей, постепенно укладывались в норы на зимнюю спячку.

«Пикирует, пикирует, смотрите!» —крикнул Вася.

Старый орёл, самый крупный из всех четырёх, камнем, со свистом упал на землю.

«Сейчас взлетит!» —загорелся охотничьим азартом Коля.

Но орёл на этот раз не взмыл в небо.

«Эх! Промазал!» — с досадой сказал Вася.

Мы поспешили к месту падения птицы.

С орлом случилось что‑то неладное. Он не стерёг добычу, сгорбившись у норы, а недвижимо лежал на пожухлой траве около землемерного столбика.

— Не рассчитал, ударился о землю? — спросил я Пал Палыча.

— Мы тоже так подумали сначала. Но решили, что это совершенно невероятное предположение. Орлы работают с математической точностью.

— Тогда что же произошло? — мне не терпелось узнать конец этой истории.

— Ветеринара‑то нашего Захария Степановича забыл, наверное?

— Ну, что вы! Разве можно забыть нашего Айболита? Он же нам ежа выходил.

— Помнишь… Ну так и орла мы к нему отнесли. Захарий Степанович по всем правилам науки вскрыл его и нашёл, что орёл все‑таки разбился, хотя и не о землю… Глаз у него зоркий, —объяснил нам Захарий Степанович, — далеко видит, а вот предметы на земле различает неточно. Землемерный столбик он принял за суслика, сидящего столбиком. Все рассчитал верно и смерть свою нашёл из‑за точности расчёта: ушибся о столбик. Мышца у него сердечная от удара пострадала. Вся грудная полость оказалась кровью залитой.

— Сердце разорвалось?!

— Выходит, так… Вот и попал он к нам в стеклянный шкаф. Захарий Степанович сам же и шкуру с перьями снял, и выдубил её по-особому, и чучело набил. В такой же вот позе наш орёл сусликов у нор караулил.

Ноги степного орла, до самых когтей опушённые «Густыми коричневатыми перьями, казались обутыми в старинные военные сапоги…

 

РОДНИК 

Для обозначения давних времён у нас на хуторе бытовало своё, понятное только нам одним присловье: «Когда дед Федя коров пас».

Было это в общем‑то и не так давно, в войну, но сотворил дед Федя — тогда ещё безусый парень — такое, что имя его навсегда вошло в поговорку.

С самого своего зарождения в нашем хуторе не было хорошей питьевой воды. Маныч всегда был просто горько–солёным. Солоноватой наша вода оказывалась даже в самых благополучных колодцах. Деды мирились с бедой, но всегда мечтали напиться вкусной, чистой воды.

И нежданно–негаданно мечта сбылась. Неподалёку от хутора, в балке Прохладной, издавна ломали камень–ракушечник. На серьёзное дело он не годился — был рыхлый и пористый, но применение в хозяйстве находилось и ему — степь голая была, безлесная.

Ломали–ломали хуторяне ракушечник, и в один воистину прекрасный день во время работы из‑под глыбы камня засочилась струйка сладкой, прохладной воды. Нас тогда ещё не было на свете, но легко вообразить радость хуторян, когда появилась эта струйка-—чистая, как стекло, отфильтрованная пористым камнем. Место в балке Прохладной умело расширили, и с тех пор в хуторе было сколько угодно замечательной воды…

Один только раз пастушонок Федька пригнал к роднику стадо в жаркий летний день и лишил хутор вкусной воды. Коровы сумели так навредить роднику, что он от огорчения и обиды зачах.

Шла война. Людям было не до (родника. И напомнил о нем Пал Палыч на ленинском уроке, который проходил у нас каждый месяц в большом школьном зале.

Прямо с урока, хорошо снарядившись, мы отправились в балочку. По традиции она называлась ещё Прохладной, хотя с исчезновением ключа исчезли там и тень, и прохлада.

Молчали с укоризной крутые изломы рыжего ракушечника. Его отмытые обломки потеряли свою чистоту и серыми глыбами устилали сухое ложе, когда‑то немолчно шумевшего здесь ключа. Разливаясь, ключ Прохладный наполнял обширное озерцо, давно пересохшее и заросшее по низинке могучими сорными травами. Они захватили и склоны балки и были в этом месте какими‑то неправдоподобно огромными. Осот с фиолетовыми корзинками цветов высился в человеческий рост, ощетинясь грозными иглами на концах лопушистых листьев. Круглые, с грецкий орех, колючки красовались на голубом одеревенелом стволе, пбхожем, скорее, на молодое деревце, чем на сорную траву. Зонтики золотисто–жёлтой пижмы расцветали здесь так буйно, что слепило глаза от её солнечного сверкания.

— Одичала совсем балочка, —вздохнул с огорчением Пал Палыч. —А ведь неспроста здесь все такое крупное да сильное. Видно, есть в почве какие‑то толкачи роста. Вот и вымахали дикари выше роста человеческого… Ну что ж, давайте начинать…

Дело было несложным, но нелёгким. Предстояло прежде всего освободить ложе ручья от нагромождения камней. Мы относили их в сторону и складывали в аккуратный штабель.

— Подпруживать пригодятся, когда ключ заговорит, — объяснил Пал Палыч.

Ни одной минуты никто не сомневался в том, что «ключ заговорит». Но до этого было ещё очень далеко. Ломиками и кирками мы выдалбливали под самым основанием каменной глыбы просторную пещеру, углубляя её и раздавая в стороны. После того как убрали камни, начали копать по сухому ложу широкую канаву. Земля под лопатами становилась влажной и вязкой. Это обнадёживало и вдохновляло. Мы утвердились в своей уверенности и удвоили усилия.

Пал Палыч методически и неутомимо бил ломом под основание глыбы мягкого ракушечника. И вот, как это и бывает в таких случаях, вдруг из‑под лома сильной струёй брызнула освободившаяся от гнёта вода.

— Ура! —закричал Николай. — Вода!

Он тут же сделал стойку и, к общему удовольствию, прошёлся, на руках вдоль бережка будущего ручья. А родник наш набирал силу, сам себе пробивая дорогу…

Наша школа проработала на ожившем ключе все лето. В правлении нам отпустили леса. Мы соорудили над родником деревянный сруб, подпрудили ключ свайной плотинкой. Вымостили к воде дорожки. Переливаясь через плотнику, ключ начал заполнять чашу пересохшего озерца, грозя, как и было в то время, «когда дед Федя коров пас», пробиться светлым ручейком к Манычу. Осенью с помощью Александра Васильевича Зеленцова мы посадили в балке Прохладной тополевую рощу.

Вот такая история всплыла в памяти, когда я гостил у Пал Палыча и заметил на школьном дворе водопроводную колонку.

— А помните, Пал Палыч, как мы тогда родник в балке Прохладной оживляли? — спросил я. — Времена‑то как меняются. Водопровод, на хуторе появился. И родник наш больше не нужен.

— Это как сказать, — загадочно улыбнулся Пал Палыч. —Ложись пока спать, а утром и Прохладную навестим.

Утром мы отправились к нашему роднику. Все здесь оказалось не так, как было тогда. На месте лёгонького деревянного сруба стояло добротное, каменной кладки, сооружение. Над крутым берегом обширного озера поперёк расчищенного нами ключа пролегала широкая плотина. По трубе, заделанной в её тело, сильной струёй в озеро низвергалась вода. В каменной будке что‑то ритмично гудело. А на высокую бровку балочки, господствуя над хутором, взгромоздился на бетонных столбах водонапорной башни просторный металлический резервуар.

Пал Палыч, довольный произведённым впечатлением, негромко, по–стариковски смеялся.

— Вот тебе и не нужен родничок людям, — сказал он, успокоившись. — Под этим ракушечником целое подземное озеро оказалось. Водопровод наш родниковой водой и живёт.

Тополевая рощица разрослась по балке в густой тенистый лесок. Зеленые деревья скрадывали мрачноватую унылость все таких же диких каменистых выступов. Струя избыточной воды, падавшая из широкой трубы, высветляла в озёрной мути длинную светлую полосу. Я бросил в неё обломок ракушечника. Только на одно мгновение замутил он место падения. И снова — чистая, светлая полоса…

На середину озера выплыла большая стая гусей. И, видно, к мелкому месту подплыли птицы. Белый гусь поднялся в рост, вытянул шею, забил крыльями…

Молча обошли мы тенистую балочку. Под ногами похрустывали рыжие камушки, сложенные из ребристых, слабо склеенных и хорошо сохранившихся створок каких‑то древних раковинок.

— Так вот с того лета и пьют хуторяне воду из нашего родника, —сказал Пал Палыч. — И напрасно ты в нем сомневался…