1

За период осенних и зимних полетов была допущена к самостоятельной тренировке незначительная часть курсантов. Это были главным образом те, кто самостоятельно летал прежде в аэроклубах или отличился особенными успехами в учебе. К таким, например, относился Всеволод Зубров. Основная же масса курсантов еще только готовилась к самостоятельным полетам. После возобновления летной работы прошло меньше недели, и инструкторы начали осаждать командиров, представляя им на поверку своих учеников. Вот к Журавлеву подступили сразу трое. Среди них Васюткин. Он мал ростом, и его оттесняют.

— Товарищ командир, — заступается за Вовочку Нина, — не давайте в обиду маленьких!

— Не подначивай, — рассердился Васюткин. — Тоже мне, «большая»!

Нина улыбнулась и сказала весело:

— Ну, тогда посторонись. — И, повернувшись к Журавлеву, щелкнула каблуками, отчеканила: — Товарищ лейтенант, в экипаже Соколовой поверены командиром звена и готовы к полету с вами три курсанта.

— Видали, как надо докладывать? — спросил Журавлев Васюткина. — Идем, Соколова, к твоим летунам.

Курсанты Нины стояли кружком у своего самолета. Студент, жестикулируя длинными руками, объяснял что-то. Он не был в числе трех счастливцев, которые должны были сейчас лететь, но в их успехе заинтересован по ряду причин. Во-первых, он был патриотом своего экипажа, во-вторых, хотя он и летал уже самостоятельно, но мало. Нина главное свое внимание уделяла тем, которые прежде не летали, и очередь Студента на полет зависела от того, успешно ли справятся с полетом нынешние кандидаты.

При виде командира Валико построил курсантов б одну шеренгу и подал команду «смирно». Журавлев с удовольствием осмотрел представленных на поверку. Это были уже не те легкомысленные юнцы, что прибыли летом прошлого года. Их темные от постоянного пребывания на воздухе лица были мужественными, взгляд — смелый, фигуры — сильные и крепкие. Механик Бережко доложил об исправности самолета. Журавлев подтвердил назначенную Ниной очередность поверки и надел парашют.

Валентин должен был поверяться последним. После него еще оставался Капустин, но в этот день он не был готов к поверке. Полет по кругу, где командир главным образом проверял труднейшие элементы полета — взлет и посадку, — длится пять-шесть минут. С Валико и Сергеем он делал по два полета; значит, со всякими рулежками и пересадками он тратил на них немногим больше получаса. Для Валентина эти полчаса казались вечностью. Он перебирал в памяти все нужные цифры, представлял, как будет делать движения рычагами управления. Закрыв глаза, он шептал: «Скорость в наборе высоты такая-то, обороты такие-то. На развороте плавно даю ногу и ручку, шарик в центре…»

— Вы что, «молитесь»? — спросила его Нина. — Смотрите лучше, как ваш друг «притирает». Видите: на три точки. Молодец! Ваш черед, Высоков. Будьте внимательны. На планирование скорость не гоните. Чувствуете, что коснулись земли, — придержите ручку, а то «козлить» начнете. Короче: делайте все так, как делали со мной в последних полетах.

Валентин опустился в кабину. Перед ним широкая спина командира. Командир оглянулся и, подмигнув, крикнул:

— Проверю, как ты меня любишь! Хорошо покатаешь, значит, любишь!

Веселость его тона несколько успокоила курсанта. «Не напряженно ли я сижу в кабине?» — проверил себя Валентин. Напряженность, скованность — враги летчика. Он перестает «чувствовать» поведение самолета; рефлексы запаздывают, внимание притупляется. Валентин даже встряхнулся, расслабил мышцы, поерзал по сиденью, приняв наиболее удобную и спокойную позу. Согласно требованиям осмотрительности помахал рукой в направлении самолетов, какие летели или рулили, и, проявив курсантскую «хитрость», на всякий случай потыкал пальцем в небо, где никого не было. Журавлева, конечно, обмануть было нельзя, и он улыбнулся, но ничего не сказал, а только подумал: «Вот ведь как старается!»

— Разрешите взлететь? — официальным тоном спросил Валентин.

— Взлетай.

Валентин чувствовал, что командир не держится за управление. Самолет послушно реагировал на каждое его движение рулями. Весь полет по кругу — от взлета и до посадки — Валентин выполнил со всей тщательностью и вниманием, к чему его так настойчиво приучала Соколова. Когда зарулил для повторного полета, командир сказал:

— После взлета управление возьму я.

Как и в первый раз, Валентин взлетел отлично. И тотчас почувствовал, как сильные руки Журавлева легли на управление.

— Сейчас подразню твоего инструктора, — услыхал в телефон Валентин.

Командир заставил самолет стлаться над самой землей так низко, что молодая весенняя травка приглаживалась струей от винта. Потом одним упругим движением поднял машину ввысь, как легкую былинку поднимает порыв ветра, и вновь опустил до бреющего, набрав высоту только при подходе к посадочным знакам. Подойдя к ним близко, Журавлев неожиданно «свалил» самолет в крутое пикирование. Моментально наросла скорость. Убрав газ, лейтенант крикнул:

— Высоков, сади машину!

Валентин одним движением ручки на себя выровнял машину, но набежавшая скорость принудила его долго нестись над землей. Валентин собрал все свое внимание. Глаза, казалось, стали больше очков. Самолет начал терять скорость и «приседать» к земле. Теперь ручку надо все время плавно подбирать, чтобы самолет опустил хвост, и в тот момент, когда хвост «просядет», чтобы коснулись земли колеса. Это и есть «трехточечная» посадка, самая красивая и самая безопасная.

Но командир опять вмешался в управление. Он заставил самолет ткнуться колесами о землю, потом поддернул рули «на себя», и самолет резво, как молодой козел, подскочил кверху. Этот скачок так и называется, даже в самых официальных разговорах и документах, «козлом». «Козел» обычно ошибка летчика. При обучении искусству полета инструкторы и командиры преднамеренно заставляют самолет «козлить», чтобы научить курсанта исправлять эту ошибку.

Валентин мужественно справился и с этим испытанием. И это было его большой заслугой, так как, по рассказам Саньки Шумова, «козел» на этот раз был «с четырехэтажный дом».

— Сам видел, — клялся впоследствии Санька. — Я же стоял финишером и ближе всех был к месту этой веселой посадки.

Когда зарулили на заправочную линию и, выключив мотор, вылезли из кабин, к ним подбежала Нина. Вид у нее был смущенный. Она ревниво следила с земли за каждым полетом своих питомцев. Хотя она почти не сомневалась, что в последнем полете все «чудеса» творил Журавлев, но все-таки беспокоилась за исход поверки.

— Что же это, Соколова, — с деланной строгостью заговорил лейтенант, — хулиганов даешь на поверку? Бреющим ходит, а садиться не умеет. Такого «козла» оторвал, что я чуть не умер от разрыва сердца!

— Товарищ командир, он ведь со мной отлично летал. И с командиром звена тоже…

— А вот с командиром отряда номера откалывает. На свою ответственность пустила бы его в самостоятельный полет?

— Не задумываясь, — подтвердила Нина.

— Ну, тогда и на мою. Пусть летит! — Журавлев засмеялся. — Молодец, Высоков! Разрешаю вам самостоятельную тренировку. И вам и вашим друзьям, Берелидзе и Козлову. А когда же товарищ Капустин помчится?

— Готов хоть сейчас! — с отчаянной поспешностью отчеканил Борис.

— Не сейчас, — придержала его Нина. — Через пару летных деньков.

В конце летного дня Валико, Сергей и Валентин выполнили первые самостоятельные полеты. Возбужденные и счастливые, они не успевали получать поздравления от своих товарищей. Борис хотя и завидовал, но поздравлял их от всей души. Отвечая на его рукопожатие, Валентин подбодрил его:

— Теперь, Боря, и твой вылет не за горами. Ты у нас один, не летавший, и Нина отдаст тебе все свое внимание.

Присутствовавший при полетах бригадный комиссар Дятлов издали наблюдал за весельем курсантов, выполнивших первые самостоятельные упражнения в воздухе. Ему было понятно их состояние, ведь он и сам только недавно закончил «вывозную» тренировку и приступил к самостоятельным полетам.

 

2

Наступивший вечер омрачил радость счастливого дня. Было объявлено, что состоится товарищеский суд над курсантом Шумовым. Хотя он и не пользовался авторитетом серьезного человека, сейчас, когда должна была решиться его судьба, у всех зашевелилось чувство жалости к нему, и досада на самих себя, что не предотвратили многих его промахов. Зачем было смеяться вместе с ним над его двусмысленными шутками и над его жаргоном? Зачем было умалчивать о том, что он при каждом посещении города пьянствовал в доме неизвестных людей? Почему не пресекли в самом начале его легкомысленный флирт с женой инструктора? Теперь все эти факты собраны вместе и ставятся Саньке в вину.

Борису, как другу Саньки, было все это особенно неприятно. Он чувствовал себя виновным в том, что

сам сумел отречься от подобных грехов, а друга не огородил от всего этого.

Товарищеский суд имел большие права. Он мог ходатайствовать перед командованием о наложении на виновного строгого взыскания и даже мог просить передать дело в трибунал или просить об отчислении Шумова, как недостойного, из летной школы с переводом в наземные войска. Трибунала, быть может, Санька и не заслуживал, но отчислить его могли, и это было для Саньки самым страшным. Уж чего-чего, а летать ему хотелось. К тому же все происходило накануне его самостоятельного вылета. Лагутин еще в период зимних полетов сказал, что Шумов готов к поверке.

Суд собрался в курсантском общежитии. Санька обвел взглядом своды просторной землянки, потом нары, на которых сидели его товарищи. Совсем недавно он вместе с ними, как равный, копал вот этот котлован, таскал и укладывал бревна, кирпичи, доски. Вон в том углу обычно восседал Студент с баяном, вот здесь художник Женя вывешивал очередной номер «Крылатого крокодила»… Сейчас все сидят насупившись. Тихо… Председатель громко читает его биографические данные, потом — его вины. Все знают! Общее заключение: «Курсант Шумов своим поведением порочит высокое звание советского курсанта, будущего летчика. Под внешней подтянутостью он скрывал свою внутреннюю недисциплинированность, жил самыми низменными интересами; его свободное времяпрепровождение всегда связано с выпивкой, с компанией людей, сохранивших явно выраженные пережитки проклятого прошлого. И, наконец, своими действиями он разбил семью другого человека, что противоречит понятиям советской морали…»

Перед началом «прений сторон» к Высокову наклонился комиссар Дятлов.

— Товарищ Высоков, каков ваш общий вывод по делу Шумова? — шепотом спросил он.

Валентин сказал. Дятлов удовлетворенно кивнул головой.

— Это и моя точка зрения. Вы, конечно, выступите?

Начались прения. Санька слышал их как сквозь тяжелый сон. Никто ни одним словом не оправдывал его.

Встал Высоков. «Ну, ты теперь выскажешься, — подумал Санька. — Моралист известный…»

— Товарищи! — начал Валентин. — Я не хочу перечислять еще раз все проступки Шумова и не хочу еще раз высказывать осуждение их. Обращу ваше внимание на другую сторону. Где, я вас хочу спросить, жил Шумов все это время? В отдельном особняке? На даче? Или хоть бы в отдельной от нас комнате? Нет. Он жил с нами, в нашей семье. Может быть, он бывал в городе один из всех курсантов? Нет. В большинстве случаев он уходил в город с группой своих товарищей. И многие знали, где он бывает; знали людей, с какими он встречался, знали, что они по своему укладу не совсем подходящие люди. В такое трудное для страны время эти люди живут под девизом: «Бери от жизни все, что можно, — все равно война!»

Учитывая все это, я считаю, что с нашей стороны будет просто нечестно, если мы не признаем свою долю вины в проступках Шумова. Мне не понравилось в доме гражданина Янковского, и я перестал там бывать. Сам перестал, а его не вытащил из этого «болотца». Потом, после ряда сомнений, и Капустин порвал с этим домом, а друга оставил. Именно это знакомство впоследствии способствовало падению Шумова.

Почему мы целым коллективом не могли заставить его разочароваться в своих связях? Почему не внушили ему, что настоящие советские люди не живут только своими личными интересами? Конечно, он слыхал официальные беседы, которые проводят с нами начальники, кое-что читал. Но ему не хватало нашего товарищеского слова, чтобы именно все мы сказали свое твердое: «Нет! Нет, не позволим позорить курсантское звание, не позволим позорить нашу авиацию пошленькими недоразумениями!» Скажи мы так, и Шумов сейчас не стоял бы перед нами, и мы бы не теряли свое дорогое время на подобные тяжелые разговоры.

Мне бы хотелось, товарищи, чтобы курсант Шумов остался в наших рядах и стал бы летчиков. У него ведь все данные для этого есть: смелость, подвижность, любовь к этому делу. Если эти качества он разовьет в полезном направлении, он будет хорошим летчиком. Сознавая свою вину, мы должны исправить и свои ошибки. Наше товарищеское осуждение послужит Шумову полезным уроком в жизни. Он поймет свои ошибки и больше их не допустит.

Саньке предоставили последнее слово. После выступления Высокова мысли его спутались. Если до этого ему больше всего было жаль самого себя, если ему казалось, что в некоторых моментах его осуждают чересчур строго, что все к нему настроены враждебно, и если до этого он мысленно составлял свое последнее слово с расчетом на оправдание, то теперь оправдываться уже не хотелось. Приступ раскаяния сжал сердце. Его охватил страх, что не все разделят мнение Высокова и что его непременно выгонят из школы.

— Когда я совершал свои проступки, я никогда не думал, что могу так обидеть наш коллектив, — сказал Санька тихо. — Я очень виноват перед вами, товарищи, и знаю, что заслуживаю самого строгого осуждения, но прошу учесть мое раскаяние и мое обещание: если вы меня оставите в своих рядах, я буду честно нести службу и изменю свой моральный облик. Я так же, как и все, очень хочу стать летчиком…

Суд удалился на совещание.

После некоторых споров было принято решение просить командование о наложении на курсанта Шумова дисциплинарного взыскания. Это наказание Санька принял безропотно. На товарищей же смотрел теперь другими глазами — в их воле было вышвырнуть его из своих рядов, и они этого не сделали…

 

3

Все курсанты Нины летали самостоятельно, кроме Капустина. Настало время заняться и этим курсантом. По ряду причин, описанных ранее, Борис осваивал летное дело с большим трудом, чем другие его товарищи. Предвзятое мнение о нем инструктора Лагутина усугубляло положение. Считая его «безнадежным», Лагутин не объяснял ему очень многого. Для Нины Борис в данный момент был еще более трудным курсантом, чем если бы он был новичком и еще ни разу не поднимался в воздух. Лагутин, как принято выражаться в летной школе, его «завозил». Борис, вместо того, чтобы с каждым полетом постигать искусство пилотирования, убеждался, что летчиком ему не быть. Ему казалось, что инструктор обладает какой-то особой тайной полета. Лагутин и не думал его в этом разубеждать, часто повторяя свое любимое: «Рожденный ползать — летать не может».

Когда Борис попал в экипаж Соколовой, то в первое время не очень верил, что положение изменится. Да и в Соколову, как в инструктора, не очень верил. Ему казалось, что таких серьезных курсантов, какими были Студент, Валико, Сергей и Валентин, и учить-то особенно нечего. А вот как Соколова справится с таким «топором», каким он стал считать себя, это еще вопрос.

На предварительной подготовке Соколова задавала ему больше вопросов, чем всем остальным. Борис многого не знал, многое путал. Это произошло опять-таки по причине потери уверенности в своих силах. «Зачем зубрить, — думал он, — все равно не пригодится». Нина тогда сказала ему:

— Хотите, Капустин, я объясню вам, почему вы до сих пор не готовы к самостоятельному вылету? Вы не все знаете, что необходимо знать. Какие, где скорости держать — путаете, причин ошибок при посадке не знаете, распределения внимания с высоты тридцати метров при заходе на посадку тоже не знаете. А разве можно что-либо делать, не зная, как это делать? Даю вам день на повторение всех этих вопросов, и когда вы их будете знать, начнем летать.

Борис внимательно пересмотрел нужные книги и убедился, что многого он действительно не знал, причем не знал вещей, всем другим понятных. Товарищи по экипажу искренне желали ему успеха и хорошо помогали. Сергей, например, спросил его:

— Боря, ты много раз сидел в кабине, а сможешь ли ты точно нарисовать схему расположения всех рычагов, приборов, тумблеров и прочих штук?

Борис задумался. Потом взял лист бумаги и попробовал нарисовать. Многое напутал. Сергей забрал у него лист и, порвав в клочки, сказал:

— Неправильно. Залезай в кабину и нарисуй все с натуры. Потом еще раз нарисуй уже на память. Это позволит тебе хвататься за любой рычаг, не глядя на него, и ты не будешь шарить глазами по приборной доске, отыскивая нужный прибор. Инструктор на предварительной подготовке все равно будет заставлять тебя показывать все в кабине с закрытыми глазами. Так что тренируйся.

В первом полете с Ниной Борис на взлете упустил направление. Для того чтобы выдержать прямолинейность взлета, он еще раньше выбрал на горизонте высокий тополь. Когда же стал давить газ и самолет тронулся с места, нос самолета двинулся почему-то влево. Нажимом правой педали Борис остановил разворот, но, не успокоившись на этом, нажал педаль еще сильнее с целью вернуть самолет в первоначальное положение — носом на тополь. Самолет повернулся, а потом с еще большим угловым вращением ушел вправо. Что бы было дальше, он не знал, так как Соколова вмешалась в управление и выровняла взлет. После того как они сели, Нина спросила:

— Что это вы так резко работаете педалями на взлете? Так можно снести шасси.

— Хотел лучше выдержать направление, товарищ инструктор.

— А как вы его выдерживали?

Борис рассказал.

— Значит, тополь то влево, то вправо? Нельзя гоняться за ориентиром. Заметили нежелательный разворот, остановите его, а возвращать самолет в первоначальное направление нельзя.

И эту истину Борис услыхал впервые. Лагутин всегда ругал его за плохие взлеты, но никогда не говорил, как надо делать правильно. С первых же полетов с Ниной все сомнения Бориса о ее инструкторских способностях рассеялись. Он видел в ней прекрасного, терпеливого к его невежеству учителя. Первое время он допускал ошибки еще большие, чем с Лагутиным, но она спокойно объясняла ему их причины и рассказывала пути их исправления. Сергея или Валентина она, конечно, ругала бы за подобные вещи, но Бориса ругать было нельзя. Если те время от времени допускали ошибки по халатности или зазнайству, то Борис делал их из-за неуверенности в своих силах, и ругать его — значило усугублять ошибки. Поэтому она говорила с ним как можно спокойнее, стараясь со всеми подробностями обрисовать процесс каждой ошибки.

Однажды она сказала Борису:

— Вы здоровый, крепкий, молодой мужчина, а я все-таки женщина, и уж если я стала летчиком, то вам, как говорится, и бог велел. Я уверена, что вы будете летать хорошо.

Эти слова вселили в него уверенность и одновременно задели самолюбие. Теперь Борис не только учил заданное в отведенные для подготовки часы, но и свое личное время посвящал работе над нужными книгами, тренировке в кабине. Оставшись* наедине, он иногда вздыхал и предавался грустным размышлениям: «Все уже летают самостоятельно. Санька прямо с гауптвахты пошел на поверку, а я? Надо было спортом больше заниматься, а не по курортам ездить». И вновь открывал «Курс летной подготовки» и в сотый раз изучал «Что такое «козел» и как с ним бороться».

 

4

Еще несколько летных дней, и Нина представила Бориса на поверку. Судьба его, как летчика, решилась, конечно, раньше. За эти дни к нему пришло умение летать, умение чувствовать самолет. Это приходит так же, как к начинающему гимнасту после долгой тренировки «вдруг» приходит умение сделать на перекладине подъем разгибом, как к велосипедисту или конькобежцу приходит чувство равновесия. Только летное дело требует гораздо более высоких волевых качеств, чем что-либо другое.

В последних полетах с Ниной Борис видел, что ее руки лежат на бортах кабины. «Значит, самолетом управляю я? Я, я!» И до конца полета он ощущал, что управление находится в его руках.

Теперь он должен лететь с лейтенантом Журавлевым.

Командир, как всегда, подошел с улыбкой. Еще бы ему не улыбаться! Впервые в истории школы курсанты, минуя обучение на простейших самолетах У-2, обучались летному делу на строгих в управлении монопланах, и обучались успешно. Еще не было ни одной поломки и вообще ни одного авиационного ЧП (чрезвычайного происшествия).

Журавлев проверял Бориса без отклонений от правил, не так, как Высокова. В Высокове он был уверен еще до полета с ним, а Капустина надо было проверить тщательно. К тому же резкие отклонения от привычного полета могли отрицательно повлиять на него.

Полет прошел благополучно, и Журавлев остался доволен.

— Ну как? Полетишь один? — спросил командир, когда они вылезали из кабин.

— Полечу!

По-другому Борис и не мог ответить. Когда еще он и вовсе не был готов к самостоятельному полету, у него вертелась в голове мысль: взять да и полететь самому, лишь бы удобный случай представился. А уж на вопрос «полетишь?» он и тогда ответил бы положительно и, не задумываясь, полетел бы. Что бы из этого вышло, он тогда не думал, и только сейчас понял: непременно бы разбился.

— Да, сейчас ты вполне готов к самостоятельным полетам, — уже серьезно сказал Журавлев, Помедлил и добавил официальным тоном: — Разрешаю самостоятельный вылет. Делать все, как делал со мной и X инструктором. Несите «Ивана Ивановича»!

Валентин и Сережка с готовностью подхватили тяжелый мешок с землей, с нарисованными черной краской глазами и усами. Художник Женя даже здесь проявил свой талант и придал «Ивану Ивановичу» выражение радости, которую тот разделял с летящим самостоятельно курсантом. «Ивана Ивановича» посадили на инструкторское сиденье — самолет легкий, и если одну кабину оставить пустой, изменится центровка, и это может отразиться на технике пилотирования начинающего летчика.

Словно боясь, что командир передумает, Борис быстро впрыгнул в кабину, привязался и был готов. Нина сама сопроводила самолет до линии предварительного старта. Здесь она еще раз хотела подойти к Борису, но едва успела снять руку с плоскости, как тот, приняв это за разрешение на взлет, дал газ и, сорвавшись с предварительного старта, метеором пронесся мимо остолбеневшего от неожиданности стартера. Несколько мгновений — и он в воздухе. Один! Дал ручку влево, и самолет качнуло влево, дал вправо, и самолет вправо. Чудесно! Из передней кабины торчит лишь самая макушка «Ивана Ивановича», переговорный аппарат висит в бездействии, и из него не сыплются, как из рога изобилия, инструкторские нравоучения. А каким красивым ковром раскинулась внизу земля, какое чистое лазурное небо! Борис улыбался так же широко, как и «Иван Иванович». Посмотрела бы на него в этот момент Сережкина бабушка, и она сказала бы, что была права, когда писала внуку:

«Все, внучек, хорошо, но уж больно ты несерьезным делом занялся. Все степенные люди по земле ходят, а ты носишься по воздуху. В старину, дорогой, этим одни ведьмы занимались…»

На первый взгляд и в самом деле серьезного мало: взрослый человек везет на самолете мешок с землей, на котором нарисована смеющаяся рожа, и сам улыбается так широко, как никогда не улыбался. Лишь зайдя на посадку, Борис усилием воли согнал эту глупую улыбку.

За его полетом следили все. Журавлев, по мере приближения самолета к земле, приседал и приговаривал: «Так, вот так, так, так… Молодец!» А когда самолет зарулил на заправочную, Журавлев, забыв обо всем, затанцевал с флажками, повторяя нараспев:

— Прилетел, прилетел, наш Капустин прилетел!

Товарищи бросились поздравлять Бориса. Нина отошла в сторону. Она почему-то улыбалась сквозь слезы. Из всех курсантов Капустин сейчас был самым дорогим для нее. Ведь она вложила в его обучение столько тяжелого труда! Научить человека летать вообще не просто, а научить летать того, кто потерял веру в свои способности, в сто раз труднее. Это понимали все, и потому все так шумно радовались успеху. Журавлев, приняв от Бориса доклад о выполнении самостоятельного полета, пожал ему руку и пожелал всю жизнь летать с таким же вниманием, как он летал только что.

Летный день кончился.

После того как зарулили на место стоянки последние самолеты и курсанты во главе с механиками принялись за их подготовку к следующему летному дню, Журавлев нашел Нину и сказал ей:

— Тебя, Соколова, поздравляю отдельно. Как ни жаль мне было этого курсанта, но я боялся, что придется его отчислить. За такой короткий срок ты сумела поставить его на ноги. Молодец!

— Благодарю вас, товарищ лейтенант, за хорошее слово, но хочу заметить, что я сделала не так уж много. Больше всего значит здоровое влияние всей нашей боевой дружной семьи и, наконец, большая направляющая сила нашей партийной организации. Для многих это, может быть, и незаметно, но я знаю точно, что в судьбе Капустина комиссар принял самое деятельное участие.

От стоянки и до городка они шли молча, думая о том, что недаром комиссара Дятлова называют душой коллектива. Если к строевому командиру подчиненный подходит в большинстве случаев с чисто служебными вопросами — докладывает или получает приказания по строго установленной форме, то Дятлов не имел определенных приемных часов, всегда был готов выслушать любого и разделить с ним его радость или горе, помочь добрым словом или советом. Многие поражались его способности запоминать то огромное количество людей, с которыми ему приходилось работать, и не только запоминать их внешность, звание, фамилию, но вникать в их духовную жизнь.

У входа в столовую Журавлев и Нина встретили бригадного комиссара. После ответа на их приветствия его первым вопросом был:

— Как Капустин?

— Вылетал самостоятельно с оценкой «отлично», товарищ бригадный комиссар, — ответил Журавлев.

— Что ж, поздравляю вас, воздушные учителя! Это был трудный ученик.

— А ведь и вы… — начала было Нина, но Дятлов, выставив вперед руку, не дал ей договорить.

— У Капустина, — сказал он, — хорошие задатки превалировали над отрицательными; в этом заслуга товарищей, окружавших его до войны. Курсантская семья помогла положительным сторонам развиться еще больше. Считать заслугой то, что политработники способствовали всему этому, нельзя — это их святая обязанность, иначе они были бы не нужны.

Дятлов скромничал. Обязанности обязанностями, а честное и умелое их исполнение — заслуга важная.

В столовую Борис вошел последним, и сразу же услыхал голос Сергея:

— Боря, к нам! Для тебя место оставили.

Борис пробрался к столу, где его ждали. Студент тотчас подозвал официантку и заказал:

— Тосенька, на Бориса четыре порции; человек совершил самостоятельный вылет и ужасно проголодался!

— А он не лопнет? — серьезно спросила Тося.

— Тосенька, не волнуйся! — успокоил ее Борис. — И не забывай, что у нас существует взаимная выручка.

За ужином все еще раз поздравили Бориса. С этого времени он уже не чувствовал себя здесь лишним и стал считать себя равноправным членом крылатого племени.