1

В предпоследний маршрутный полет с Борисом пошла Нина. Борис уверенно провел машину по заданному курсу — по створу двух заранее намеченных ориентиров, и теперь шел к соленому озеру Сары-Куль. Перед озером степь была черной от недавнего степного пожара. Раскаленный воздух упруго поднял самолет на высоту более тысячи метров, но только крылья начали прикрывать голубую с белой каймой соли гладь озера, как машина резко провалилась, потеряв несколько сот метров. Теперь были виноваты нисходящие потоки, которые рождались над водой.

— Видал, как болтает? — спросила Нина. — Такой контраст в рельефе надо особенно учитывать при полете на малой высоте.

Сары-Куль осталось позади. Борис взял курс на Темир-Тепе, один из поворотных пунктов маршрута.

— Беру управление на себя, — вдруг передала Нина.

Борис послушно ослабил руки и снял ноги с педалей. Нина накренила самолет и круто свалила его в пикирование. Быстро приблизилась серая, выжженная солнцем земля. Нина плавно выровняла машину. Нигде так не ощущается скорость, как на бреющем полете. Сплошной струей стремительно бегут под крыло колючки, за хвостом взбудораженный воздух вздымает пыль. Самолет шел так низко, что у Бориса сжималось сердце — и от восторга и от страха. Он с восхищением смотрел на блестящий шлем Нины, на светлую прядь волос, на округлые девичьи плечи, обтянутые комбинезоном.

Вот прямо перед капотом мотора выросли, как в сказке, развалины старинной крепости. Легкое движение рулей — и самолет перескакивает через зубчатые руины. Бросая машину с крыла на крыло, Нина кружится среди башен с обвалившимися углами. Словно вырванные из какой-то древней сказки, мелькают перед глазами отдельные детали, которые, кажется, не забыть всю жизнь. Вот гордо взметнувшийся в небесную высь кружевной минарет мечети; в просвете между тонкими, изящными колоннами видны распластанные крылья спугнутого ревом мотора беркута. Взгляд не успевает заметить движения крыльев орла, и в памяти птица остается скульптурным дополнением к минарету. У самого края теневой стороны стена, в контрасте с золотом песка и голубым шелком неба, кажется черной. Память фиксирует сияющий провал амбразуры, опутанный серебряными нитями паутины. А вот, словно колодец, узкий дворик, выложенный каменными плитами. В солнечном зайчике свился клубок змей. Из крепостных ворот стремительно вынеслась пара косуль и, едва касаясь земли ногами, умчалась в степь.

Нина повернулась, и на мгновенье Борис увидел ее профиль. Такой он ее видел единственный раз и запомнил на всю жизнь. Губа прикушена, в уголке глаза большая слеза. Он понял, что в этом полете ею руководит не желание похулиганить, а что-то совсем другое. Она словно испытывала свои силы в искусстве летать. То мчалась на препятствие и перед ним поднимала машину на дыбы, то проносилась через провал между руинами, сдувая с них вековую пыль.

Наконец они понеслись куда-то в сторону. Крепость отодвинулась назад, как мираж, постепенно теряя свои очертания в знойном дрожании воздуха. Не набирая высоты, Нина поставила самолет в вираж и низко-низко над землей описала круг. Склонив, голову за борт, летчица смотрела в какую-то точку внизу. Борис перехватил ее взгляд и заметил бесформенную массу металла, полузанесенную песком и пылью. По отдельным деталям — ребристым цилиндрам, тусклому блеску дюралевых крышек магнето, по обломкам труб — Борис понял, что это были остатки разбитого самолета Дремова. Слезы сочувствия подступили к его глазам.

Покачав крыльями над этим страшным местом, Нина перевела самолет в угол набора высоты и передала управление Борису.

Когда они вернулись на аэродром и Борис подошел к Нине выслушать замечания, она долго смотрела куда-то выше его плеча, потом сказала:

— Вы отлично слетали. Компас как гвоздем прибит. Что же касается моего вмешательства, прошу нигде об этом не рассказывать… — Помолчала и добавила совсем тихо: — Я почти всегда прохожу в тех местах на малой высоте. Там погиб Дремов…

Курсанты Соколовой под вечер сошлись в общежитии и с нетерпением ждали возвращения Бориса. Сегодня он должен был закончить программу. Если ничего не помешало и он благополучно отлетал, то завтра все они будут сдавать зачет по технике пилотирования специальной комиссии. А еще через несколько дней они получат назначения. Кто-то, возможно, сразу поедет на фронт — пилотом связи или в легко-моторную бомбардировочную авиацию, а кто-то пойдет в авиационное училище — на скоростную авиацию.

Сейчас друзья чистили винтовки и говорили о том, о сем.

— Студент, — говорил Сережка Зуброву, — а тебя, однако, оставят инструктором. Уж больно фигуру имеешь внушительную.

— Не в пример твоей, — рассердился Всеволод. — Болтаешь, сам не зная что. «Фигура подходящая»! Судить по фигуре, так тебя пришлось бы откомандировать в обоз ассенизаторов.

— Дэсять-ноль в пользу Студента! — отметил Валико.

— Нина и Борис идут! — радостно воскликнул Сергей.

Все торопливо поставили винтовки в пирамиду и выскочили встречать товарищей. Борис улыбался, и, еще не спрашивая, все поняли, что он хорошо выполнил нужные полеты.

— Сразу видно тыловиков, — сказал он, показывая Нине на встречающих. — Наглаженные, умытые, воротнички подшиты, сапоги блестят.

— Да, ты прав, — согласился Всеволод, осматривая себя и Бориса.

Время на подготовку к завтрашним полетам было ограничено, поэтому Нина, не переодеваясь и не отдыхая после полетов, начала проверку знаний курсантов. Опросив их и убедившись, что все в порядке, она попрощалась и ушла к себе.

Вечер был теплый и тихий. Курсанты и механики, вернувшиеся с полетов, плескались в арыке. Многие уже готовились ко сну. Несколько человек собрались в курилке. Бережко, механик Соколовой, сидел раздетый до пояса и отгонял комаров табачным дымом; Баринский, как всегда, был разодет по-праздничному. Прищурив левый глаз, он любовался носком начищенного до блеска хромового сапога.

— Чистился ты, друг, чистился, — подсмеивался над ним Бережко, — а нашей Ниночке все-таки понравиться не сумел.

— Откуда это у тебя такие сведения? — спросил с ухмылкою Баринский. — Ты что, шпионил за нами?

— Была охота. Я и так знаю. На нее, брат, такие орлы заглядываются, не чета тебе, и то безрезультатно. Например, я. Чем не орел-мужчина?! — Бережко выпятил голую грудь, на которой так и вздулись могучие мышцы. — Я, дорогой, знаешь, когда самолет за хвост затаскиваю, то никого себе на помощь не зову.

— Подумаешь, достоинство! — Баринский сплюнул сквозь зубы.

— Достоинство или нет, — не унимался Бережко, — а Нина — тю-тю. Пустой номерок вытащил!

— Ну, это положим, ты ошибся. Она мне надоела. Я, брат, по-фронтовому: раз, раз — и в дамки…

Бережко с удивлением посмотрел на Баринского, потом на подошедших Валентина и Сережку. Дескать,

вы слышали, что сказал этот наглец? Они слышали, и Валентин вмешался:

— Знаешь что, парень, шутка шутке рознь, дураки могут принять твою болтовню за чистую монету…

— А я и не думаю шутить, — оскалился Баринский. — Привыкли тут, в тылу, наивничать и сентиментальничать с девками. Ангелами их считаете. А я вот убедился в противоположном. Можете успокоить свои изнеженные нервы, она мне уже надоела, и я не возражаю, если с ней займется кто-нибудь из вас.

Некоторое время все молчали, потом Сережка хрипло спросил:

— Когда же ты успел?

— В прошлую пятницу, — не задумываясь, ответил Баринский. — В двадцать два ноль-ноль местного времени. Вы довольны, юноша?

Сережка отвернулся, а все, кто был в этот момент в курилке, спрятали глаза. Вдруг Валентин выхватил из кармана рабочую книжку и, шагнув к Баринскому, яростно потряс ею перед его носом.

— Вот тут сказано: в прошлую пятницу с девятнадцати тридцати по двадцать два тридцать занятия проводит старший сержант Соколова. Вот ее подпись в моей книжке. Понял?

Но Баринский не смутился. Он был из тех нахальных и беспринципных людей, которым, как говорится, «плюй в глаза, а он будет говорить — божья роса». Не моргнув глазом, он отстранил от себя книжку и заявил:

— Ну, ну, может быть, это было и не в двадцать два, а немножко позже. Я ведь не регистрирую по книжкам, с какой дамой в какой час…

Если бы Бережко не схватил Валентина за руки, тот бы наверняка ударил Баринского.

— Брось, Валька! — закричал Бережко. — За рукоприкладство тебе таких чертей всыпят, что не возрадуешься. А ты, — Бережко обернулся к Баринскому. — Ты уходи от греха, а то я не поручусь…

Баринский встал и, погрозив Валентину, пробурчал злобно:

— Я еще тебе припомню, как на фронтовика, на старшего сержанта хвост подымать! — и вышел, хлопнув дверью.

Настроение у всех было испорчено. Одни возмущались наглой ложью Баринского, другие, пожимая плечами, говорили:

— Черт его знает, может, и правда… Чужая душа потемки. Мужчина он видный…

Бережко задержал у выхода Валентина и Сережку.

— Что ж, ребята? Неужто это дело так и оставим?

— Может быть, комиссару доложить? — предложил Сережка.

— Не люблю жаловаться, — отрезал Валентин.

— Всыпать этому сукину сыну без свидетелей, — вполголоса предложил Бережко. — Он сейчас в столовой. Давайте перехватим на обратном пути, да и поговорим с ним как надо… Пусть пообещает при всем народе отказаться от своих гнусных слов, а если нет, то…

— Тебе, Бережко, нельзя, — решительно заявил Валентин. — Это отразится на твоей службе. А мы выпускники, и, думаю, много нам не попадет.

— Да и смешно, на одного идти втроем, — сказал Сережка.

С трудом им удалось уговорить Бережко не принимать участия в «разговоре» с Баринским. Он лишь оставил за собой право наблюдать сцену наказания наглеца. Сергей должен был только присутствовать при «разговоре». Этого потребовал Валентин.

— Пусть будет все честно, — сказал он. — В случае чего, один на один.

Они перехватили Баринского на уединенной аллее. Увидав на своем пути двух курсантов, тот не испугался, так как был уверен, что они не посмеют дойти до рукоприкладства.

— Ну как, все еще не успокоились? — с усмешкой спросил он.

— Успокоимся после того, как ты откажешься от клеветы на Соколову, — твердо сказал Валентин.

— Ишь, чего не хватало! Даже если бы я все это выдумал, то отказываться не намерен. Пусть думают о ней так, как я сказал. А вы чудаки, вам же лучше… Дойдут до нее слухи, и она сообразит: чтобы уж не зря болтали… Ну и пустится во все тяжкие…

— Подлец! — выкрикнул Валентин. Ноздри его раздувались, глаза сузились.

— Вот что, молокосос, — процедил наставительно Баринский. — Ты свои слова обдумывай и глаза не щурь. Я на фронте и не такую грозу видал и не…

Договорить он не успел. Удар в нижнюю челюсть был профессиональный, боксерский. Баринский пошатнулся и упал лицом вниз.

Валентин нагнулся, поднял его на ноги и, прислонив к тополю, двумя пощечинами привел его в чувство.

У Баринского нестерпимо заныли зубы, щеки загорелись, как от ожога.

— Что вам от меня надо? — простонал он.

— Возьми свои гнусные слова назад!

— Ну, не трогал я ее… Не было этого… Отпусти…

— Завтра скажешь об этом в курилке. Ясно?

— Скажу, ладно…

Валентин разжал руку, выпустил воротник Баринского.

— Ну, смотри… Пошли, Сергей.

Весь следующий день, с утра до позднего вечера, ревели моторы. Курсанты целыми экипажами сдавали воздушный экзамен. Васюткин поминутно подбегал к Нине, спрашивал:

— Сколько у тебя еще непроверенных?

Наконец он подошел в развалку и сказал со счастливой улыбкой:

— У меня все…

— Мои тоже все отлетали.

Издали они смотрели, как их курсанты столпились вокруг приехавших для принятия зачетов «настоящих» летчиков.

— Гляди, Нина, — вздыхал Вовочка, — наши пилотяги на нас уже и не смотрят. Теперь мы для них так себе…

Но он ошибся. Курсанты, поговорив с прибывшими летчиками, возбужденной толпой пришли к своим инструкторам. Начались воспоминания о днях, прожитых вместе.

Нина почти не принимала участия в разговоре и сидела, казалось, занятая какой-то тревожной мыслью. Валентин заметил это, и его охватило беспокойство. С утра он был увлечен всем, что связано с полетами, и забыл о вчерашнем случае с Баринским. Сейчас все ясно всплыло в его памяти. Прав он или не прав, что ударил этого человека? С точки зрения законности, безусловно, не прав. Но с точки зрения морально-этической он считал себя абсолютно правым и был убежден, что любой честный человек на его месте поступил бы в этом случае так же, как он.

 

2

Вечером все умылись, переоделись и вышли на свежий воздух. Собрался струнный оркестр под управлением Зуброва, и над лагерем понеслись звуки музыки. На спортивной площадке шла игра в волейбол. Вовочка со свистком в зубах восседал на судейском месте. Судил рьяно, — лоб его покрылся потом. Любители гимнастики обновляли недавно полученные снаряды. Появилась Нина. Вместо комбинезона, в котором все привыкли ее видеть, на ней была темно-синяя гимнастерка, подхваченная в талии широким ремнем, и такая же юбка, а на ногах — мягкие ичиги.

— Высоков! — позвала она.

Валентин тотчас подошел, и Нина отвела его в сторону.

— Почему вы вчера ударили Баринского? Никогда не думала, что вы способны на такое. Это мальчишество, нет — хуже, бескультурье…

Валентин нетерпеливо перебил ее:

— Товарищ инструктор…

Нина подняла руку.

— Ничего мне не говорите. Я так возмущена, так возмущена, что и слов нет. Да понимаете ли вы, что если я доложу об этом командиру, вас с Козловым в трибунал упекут! Нет, вы этого не понимаете. Вчера иду и в конце аллеи вижу: один другого — бах! Как не стыдно! И Баринский мне потом говорит: «Никогда, Нина, не ожидал, что у вас такие ревнивые поклонники». Спрашиваю: «Кто?» Он мне называет ваши фамилии… О, если бы не канун выпуска, я бы вас жалеть не стала! Ладно, может быть, потом, в училище или в части, когда сделаетесь настоящим летчиком, вы поймете всю глупость этого поступка…

На этом бы и остановиться Нине. Но она, помолчав, добавила едко:

— Эх, вы, молодой ревнивец!

И Валентин вспыхнул.

— Вы слишком самонадеянны, если так думаете! — выпалил он, и в глазах его сверкнул гнев.

Нина растерялась.

— Так вы не из-за ревности? — упавшим голосом спросила она.

Не взглянув на Нину, Валентин молча повернулся и пошел прочь. С неприятным чувством спустился он в землянку. Здесь был только дневальный. Тихо и прохладно. Валентин сел на нары и задумался. «Эх, люди, люди, все вы человеки». Нину он уважал, в любой момент готов был защитить ее честь и вот — «молодой ревнивец!» Черт знает что. Как она могла так подумать?!

Примчался Сережка.

— Валяш, ты что тут скрываешься? Знаешь, Баринский сейчас сказал при всех: «Я, — говорит, — тут, ребята, вчера сболтнул насчет Нины, так вы не подумайте, что это правда…» Понял?

— А ну его ко всем чертям. Я, брат, сейчас такую пилюлю проглотил, что свет не мил.

— А именно? — Сережка в недоумении выкатил глаза.

— Нина мне за Баринского выговор сделала и… назвала «молодым ревнивцем»…

— Так ты бы рассказал ей, чудак!

— Пусть думает, что хочет, — отрезал Валентин и отвернулся.

 

3

Баринский приехал в центральный городок школы получить кое-что для каптерки. Не так много нужно было времени, чтобы погрузить на машину несколько ящиков с инструментами и запчастями, с набором авиационных красок, как долго и нудно приходилось ожидать всяких начальников, которые выписывали, заверяли, накладывали визы и производили прочие манипуляции с целой кипой различных бумаг. В один из кабинетов его не пускали, так как перед ним туда вошел Крамаренко и, похоже, делал начальнику «внушение». Бас полковника звучал из-за закрытых дверей на редкость сердито.

Баринский уткнулся в фотогазету и терпеливо ждал, когда можно будет войти к начальнику. А в голове крутилось: «Ничего, будет время, я с вами рассчитаюсь! — Это о Нине и ее друзьях. — Подумаешь, невинность из себя разыграла! Ну, а Высоков… Этому паршивцу я подстрою что-нибудь такое, что всю жизнь будет помнить».

— Неужели они творят такие жестокости? — вдруг услыхал Баринский за своей спиной приятный женский голос.

— Это же фотография, а фотография — документ точный, — пояснил он, не оборачиваясь, и только сейчас разглядел фотоснимок, на котором фашисты обливали водой живых людей на морозе.

— И неужели они могут со всеми так делать? — спросил тот же голос с ужасом.

Баринский обернулся. Перед ним стояла молодая, небольшого роста брюнетка в белом платье и лакированных туфельках.

— Я не комиссар и на этот вопрос ответить не могу. А вот вы, наверное, можете сказать, подолгу ли Крамаренко читает мораль подчиненным? Ведь вы служащая штаба?

— Я тут новенькая, — ответила брюнетка. — Ну, то есть не совсем… Раньше я жила в этом гарнизоне, а на работу меня приняли сегодня машинисткой.

— А что же вы раньше тут делали?

Брюнетка смутилась и ответила скороговоркой:

— Я жила с мужем; муж — летчик, сейчас на фронте. Я некоторое время жила в городе у мамы, а теперь стало трудно, и комиссар помог мне устроиться…

— Так вы, значит, холостячка? — улыбаясь, спросил Баринский.

— Ну, как сказать… — Брюнетка замялась и густо покраснела.

Этот разговор отвлек Баринского от неприятных мыслей. Красивым движением он достал из кармана портсигар, щелкнув пружиной, раскрыл его и протянул собеседнице.

— Прошу.

Он был убежден, что она не курит, и предлагал так, для фасона. Но она протянула руку и, извинившись, взяла папиросу. Закурили.

— А жить теперь где будете? — спросил Баринский. — В гарнизоне?

— Нет, с мамой. Это немножко неудобно в смысле расстояния, зато в городе веселее. А вы бываете в городе?

— Бываю, но у меня еще нет там знакомств…

— О! Я могу дать вам адрес одних очень интересных людей. Такие общительные… Они по торговой части и живут в достатке. А в наше время это так редко.

— Очень интересно! Я с удовольствием… — договорить Баринский не успел, его позвали в кабинет начальника. Но прежде чем пойти, Баринский спросил брюнетку: — Так познакомимся?

— Пожалуйста, — пропела та и протянула ему свою маленькую руку с длинными крашеными ноготками. — Клавдия Лагутина, а попросту — Клавочка. Меня все так зовут…

— Клавочка, вы, быть может, продиктуете мне обещанный адресок?

Она охотно продиктовала, он поспешно записал и, приосанившись, скрылся в кабинете начальника. Клавочка проводила его томной улыбкой.

 

4

Старый Ляйляк-бай сидел в тени карагача на красной кошме. Перед ним дымился чилим. Дымок зеленоватый, с тяжелым дурманящим запахом. В большой клетке, сплетенной из медной проволоки, тоскливо попискивала бедана. В густых ветвях чуть слышно шелестел ветерок. Карагач рос на краю небольшого выступа крутого горного склона. Корни его купались в прохладе водоема, откуда вода падала вниз звонкой струей и соединялась с горным потоком.

С одной стороны вздымался горный склон, с другой — пышным ковром, украшенным узором садов и полей, блеском водоемов и каналов, расстилалась долина. До советской власти эта зелень и вода украшали лишь узкую полосу земли у горных подножий. Большевики отняли у баев их власть над водой и землей, помогли народу осуществить его мечту об орошении больших пространств, вооружили народ машинами, прислали умных людей, инженеров, и вот сейчас идет большая война, а большевики продолжают строить каналы. Пустыня далеко отступила от гор. Вон на горизонте она золотится едва заметной полоской…

Человек, называющий себя Зудиным, сказал, что скоро сюда придут немцы. Но неужели аллах настолько помрачил разум русских, что они ничего не знают об этом? Ляйляк-бай не хотел, чтобы сюда пришли немцы. Кто может знать, как будет при них? Не стало бы хуже…

Старик вздохнул и в раздумье покачал головой. Нет, как-то не так сложилась его жизнь. Не по тому пути он шел многие годы. Зачем он был с Ибрагим-беком? Зачем связывался со слугами Черного Имама? Зачем недавно согласился собрать для Зудина этих трусливых людишек во главе с глупым Уразум-баем? Разве он, постигая науки под сводами медресе, не мечтал о свободе для своего народа? И разве не его дочь стала женой комиссара Джафара? Нет, тут что-то не так. Если прав Зудин, то почему его не поддерживают люди? Ведь с ним лишь кучка жалких дезертиров, а все рвутся туда, куда уехали отважный Джафар и Джамиле. Вспомнились слова Джафара: «Самый искренний и честный друг нашего народа — русский народ. Он и самый могущественный. И горе нам, если мы лишимся дружбы этого народа. Пропадем».

Как жить дальше? Ляйляк-бай вынул из-за пазухи золотую пластинку с тремя обезьянами. Одна из них зажала ладонями глаза, другая — уши, третья — рот. «Не вижу, не слышу, не скажу…» Только так и надо жить дальше. Невольно вспомнилась история этой пластинки.

…В узком ущелье ревел и бился о камни белопенный поток. Над ним сияла радуга, рожденная в тумане брызг. А еще «выше, на краю скалы, нависшей над потоком, стоял Ляйляк-бай. Против него на плоском куске гранита, в позе флегматичного Будды, восседал японский офицер. Слащавая улыбка узила и без того узкие, косые глаза, обнажала выдававшиеся вперед крупные зубы. Японец говорил:

— Итак, храбрейший из храбрейших джигитов, Ляйляк-бай уходит на мирную жизнь. В мире и спокойствии он проживет несколько лет. Потом придёт день и час и он получит от нас известие и вновь начнет борьбу. В знак нашей дружбы и взаимного понимания я дарю храброму эту вещь, которая ему понравилась… — Японец протянул Ляйляк-баю массивный золотой портсигар.

Ляйляк-бай продолжал стоять неподвижно. Потом быстрым движением выхватил из-за пояса маузер и выстрелил в японца. Пуля попала в сердце. Равнодушно посмотрев на мертвое тело, Ляйляк-бай ногой столкнул его в белую пену потока, поднял портсигар и стал рассматривать его. Нет, он не возьмет себе эту вещь. Ему не нужна память об этом дне. Но что изображено на крышке? Странные позы у этих обезьян… Подумав немного, он отломил крышку и спрятал у себя на груди, а золотой корпус портсигара бросил вслед японцу — в пену потока…

Зеленым дымком курился чилим, тоскливо попискивала бедана. Внизу, в чайхане колхоза «Кызыл-Аскер», сильный голос пел песню под аккомпанемент домбры. О чем поет песня?

 

5

Капитан Джаниев время от времени бывал в школе пилотов. Его беспокоила так и невыясненная история с диверсантом, которого убил Высоков. Да и подозрения Соколовой о гибели Дремова не забывались. После первого разговора с Ниной Джаниев съездил к месту катастрофы, побывал в крепости. Ничего особенного. На стенах попадались надписи, сделанные в разное время туристами. Но какой в них толк? Тот, кто совершает преступление, не станет расписываться на стенах.

Однако поездка в крепость не прошла впустую. В полуразвалившейся мечети Джаниев увидел пожелтевший окурок самокрутки. Подобрал. У себя в кабинете он бережно разгладил обгоревший обрывок газеты, прочитал сохранившийся текст и потребовал себе подшивки газет. После долгих и кропотливых исследований было установлено: самокрутка — из клочка газеты «Правда Востока» от 28 июля 1941 года. Экспертиза подтвердила: окурок брошен примерно в то же время. Очень любопытно!

Но Джаниев, однако, не поторопился с выводами. Он позвонил Дятлову и попросил уточнить, не был ли кто из поисковой команды и из комиссии по расследованию катастрофы в развалинах мечети? Через несколько часов Дятлов сообщил: опрошены все. В развалины мечети никто не заходил.

Теперь капитан Джаниев был почти уверен, что Дремов погиб от руки врага. Но ниточка никуда не вела.

Сейчас капитан шел с Ниной по двору гарнизона и говорил на отвлеченную тему, а сам неотступно думал над нерешенной загадкой. Поравнялись с курилкой, где сидела группа курсантов-выпускников, и Джаниев увидел знакомых: Высокова, Берелидзе и Капустина. Простившись с Ниной, капитан подсел к курсантам и включился в их разговор. Спустя немного заговорил о бдительности, о методах иностранных разведок.

— Вино и красивые распутные женщины — союзники шпиона, — говорил капитан курсантам. — А многие наши товарищи не обращают на это внимания…

Сережка Козлов вдруг вспомнил о семействе Янковских и сказал:

— А может быть, они тоже шпионы?..

Все засмеялись, а Валентин посоветовал капитану Джаниеву взять Сережку в помощники.

Но капитан не смеялся.

— Янковского я знаю, — сказал он. — Это известный в городе деловой человек. А что вы о нем знаете, товарищ Козлов?

Сережка не знал, что сказать. Его выручил Кузьмич:

— Он, товарищ капитан, один раз получил за столом у Янковских рюмку водки, а вы как раз говорили, что водка — союзник, ну вот он и вообразил сдуру…

— Перестаньте молоть чепуху! — возмутился Зубров. — Обрадовались, что языки без костей, и готовы на хороших людей черт знает что возвести.

Началась словесная перепалка. Валентин неожиданно присоединился к Сережке — ему тоже Янковские не нравятся. Санька присоединился к Зуброву и Кузьмичу: дескать, подло говорить так о людях, угостивших тебя хлебом-солью…

Джаниев с улыбкой следил за этой перепалкой и к концу ее знал почти все подробности городского знакомства курсантов. Попрощавшись, капитан уехал.

А курсанты долго еще говорили о бдительности. Санька сказал:

— Вот что, Сережка… Ты, наверное, знаешь, кто такой капитан Джаниев? Так вот, знаешь, как иногда понапрасну страдают хорошие люди из-за дураков… Понял?

— Иди ты! — отмахнулся Сережка. — По-твоему они хорошие, а по-моему — плохие.

— А я скажу, если бы Джаниев навел справки о Янковских, то ничего бы страшного… — заявил вдруг Борис. — Черт их знает, что они за люди.

— А у тебя что, есть особые сведения? — с ехидством спросил Всеволод. — Смотрите на него! Ляпнул такое, что даже покраснел. Уж вам бы с Санькой надо иметь совесть, пользовались, пользовались гостеприимством…

Борис смутился еще больше, порывался что-то еще сказать, потом махнул рукой и ушел из курилки.

Джаниев между тем вернулся в свое учреждение и, оставшись один, стал обдумывать услышанное. Янковский в определенном кругу людей слыл хлебосолом, но Джаниев знал, что таков он лишь для тех, от кого что-нибудь зависело. А тут вдруг пришла ему блажь принимать у себя и угощать курсантов! Может быть, искал жениха своей племяннице? Кстати, кто она? Прежде, кажется, Янковский жил один…

Через несколько дней перед Джаниевым лежали все данные о Фаине Янковской. В числе прочих документов — сообщение одного из партизанских отрядов Белоруссии: Фаина Янковская проживала в их районе и вначале войны эвакуировалась в Среднюю Азию…

Джаниев вздохнул и занялся другими делами.

 

6

Настал час, когда курсанты летной школы покинули ее стены. Приказ о назначении получен: их ждет истребительное училище. Почти все инструкторы пошли проводить своих питомцев. Путь от школы до вокзала проделали пешком.

Нина шла среди своих курсантов и еле успевала за их широкими мужскими шагами. В других экипажах на ходу шел оживленный разговор, а Нина и ее ученики молчали. Последний разговор с Высоковым несколько отдалил ее от них. С тех пор как Нина так необдуманно сказала Валентину ту глупую фразу, отношения между ею и курсантами стали сугубо официальными. А сейчас, в эти последние минуты перед расставанием, ей очень хотелось поговорить.

Это заметил Сережка. Незаметно от других он попросил Нину немного отстать и заговорил полушепотом:

— Товарищ инструктор, я хочу сказать вам, за что Валентин ударил Баринского… Этот негодяй публично оклеветал вас. Мы были уверены, что он врет, и потребовали, чтобы он взял свои гнусные слова назад. Он отказался. Ну мы ему и дали… После этого Баринский при людях отказался от своих слов. Вот как… А ревность тут ни при чем. У Вальки как раз горе: его невеста на фронте погибла, а вы его… Одним словом…

— Все ясно, Сережа, — печально сказала Нина. — Я очень виновата перед Высоковым… Но что я теперь могу?.. — И развела руками.

На вокзал пришли за два часа до поезда. Расположились в привокзальном саду. Санька подошел к Валико.

— Послушай, дружба, когда я впервые приехал в этот город, то ты был в нем первым человеком, с которым я выпил. А что, если мы закруглим тем же манером наше пребывание здесь, а? Я думаю, в данной обстановке это не будет большим преступлением…

— Ничего не имею против, но…

— Шумов и Валико, о чем вы там секретничаете? — спросила Нина. И, не ожидая ответа, обратилась уже только к Саньке: — Вы бы позвали сюда вашего инструктора со всем экипажем… Право, ведь мы все-таки из одного звена. У меня есть предложение — пойти в ресторан и выпить по стакану вина на прощанье.

— Вот это здорово! — воскликнул Санька. — Сейчас все будут здесь.

При входе в привокзальный ресторан Нина задержала Высокова.

— Валентин, я перед вами виновата. Я только сейчас узнала настоящие причины вашего столкновения с Баринским. Спасибо вам, что вступились за меня и… извините за те глупые слова о ревности…

Валентин вспыхнул.

— Что вы, Нина, то есть товарищ инструктор! Как можно передо мной извиняться?! Мне просто стыдно…

Ему и в самом деле стало стыдно. Подумать только, на кого обиделся! — на человека, который научил его летать!

Нина обрадованно улыбнулась.

— Ну, я рада, что все так хорошо прояснилось. Идемте, а то уж и поезд скоро… Так будем друзьями?

— Еще бы! — воскликнул Валентин с энтузиазмом.

Все уже сидели за столиками.

— Что закажем? — обратился официант к Нине.

— Прежде всего две бутылки нашей русской. Потом… — и она продиктовала заказ.

— Товарищ инструктор, первый тост ваш, — сказал Валико, когда стаканы была наполнены.

— Выпьем за победу, товарищи, — негромко сказала Нина, — за то, чтобы каждый из нас вложил в дело победы всю свою волю, всю энергию, чтобы мы пришли к светлому дню с чистой совестью!

Время до прихода поезда пролетело быстро. Выпускники заняли целый вагон. Потянулись те томительные минуты, когда все уже сказано, а поезд не уходит… Но вот и свисток. Последние поцелуи на ходу, последние рукопожатия. Санька расцеловался с Васюткиным, Кузьмич и Женя — с Ивлевым, а Нинины курсанты не решились целовать ее. Сережка, прощаясь, держит ее руку в своей и идет за подножкой движущегося вагона. Валико идет рядом и вдруг говорит:

— Садись, Сережка, в вагон. Не могу смотреть на такое холодное прощанье. — И, рывком обняв Нину, крепко целует ее в губы.

Поезд идет все быстрее. Валико прыгает на подножку и, повиснув на поручнях, кричит Нине:

— Теперь можно хоть на передний край! Прощайте, товарищ инструктор!

— Прощайте, товарищи! — кричит она и бежит за вагоном. Потом останавливается и машет пилоткой. Светлые волосы рвет ветер. Уехали…

С ними уехала и частичка ее сердца. Пройдут года, и она по частичке отдаст всю себя благородному делу обучения людей полету…

Нина надела пилотку, оглянулась. Рядом стоял Васюткин. В глазах у него крупные слезы. Как бы оправдываясь, он говорит Нине:

— Ты уже знакома с этим, а я ведь первых отправляю…

Нина ничего не сказала в ответ и поспешно отвернулась. По ее щекам тоже катились слезы.