1
В постоянной тревоге жил Баринский все дни этой осени. Со дня на день ждал он сообщения о падении Сталинграда. Что будет тогда? Ведь если немцы форсируют Волгу, то до самой Средней Азии больше рубежей сопротивления не будет. И вот они грозными толпами, на своих огромных грузовиках, танках и бронетранспортерах ворвутся сюда. Что им мольбы о пощаде, зачем им пленные? Убьют его во цвете лет, когда он еще не успел даже как следует вкусить прелести жизни. Хорошо, если просто убьют. А вот как увидят на нем медаль и начнут его пытать, истязать…
Страх пришел к Баринскому еще раньше — в первый день этой страшной войны. Временами он ослабевал, а временами усиливался, в зависимости от обстоятельств. Сейчас страх его одолел, и ему казалось, что все напуганы ходом войны так же, как он, только искусно скрывают это. Себя он оправдывал тем, что он своими глазами видел «несокрушимое» могущество немецкой техники, испытал его «на собственной шкуре», как он любил говорить.
Почему же миллионы советских людей, столкнувшись с фашистской военной машиной, не струсили и продолжали борьбу, и твердо верили в победу, и в первые же месяцы войны практически доказали возможность победы в ряде сражений, а Баринский не верил и не хотел бороться, — почему? Ведь Баринский — советский человек, ведь он родился и вырос в условиях советского строя, почему же он вел себя не как все, почему ударился в панику?
Придется заглянуть в его биографию.
Бывая у своих школьных товарищей, Виктор Баринский замечал, что он живет в гораздо лучших условиях, чем они. У Баринских был хороший дом, обставленный дорогой мебелью, за богатым столом часто собирались гости. Когда Витя был маленьким, гости приходили в котелках и визитках, немного позже — в обыкновенных шляпах и костюмах. После выпивки гости обычно уходили в комнату отца. Витя любил подслушивать и подглядывать в замочную скважину. Говорили о деньгах, потрясали пачками денег. Впоследствии, учась в школе, Витя узнал, что годы его детства совпали с периодом нэпа…
По сравнению с окружающими Баринские жили богато, но Витина мама почему-то всегда говорила, что они живут плохо, и при этом вспоминала со вздохами: «Вот раньше, бывало…» Витя и тогда уже знал, что это «раньше» означало «до революции». Мама очень заботилась о воспитании Вити: сама подбирала ему товарищей «из выгодных семей», сама подбирала ему книжки и все время внушала: дружить, приглашать, угощать, дарить, любить можно только по расчету: выгодно или не выгодно. И Витя хорошо усвоил это. Кроме того, он еще усвоил, что он, Виктор Баринский, — самый умный и самый красивый юноша.
Кончил Виктор школу, и они с мамой долго обсуждали, куда пойти. Кажется, выгодней всего в военное училище. Кроме зарплаты, командиры получают бесплатное обмундирование и пайки. Самым выгодным из военных училищ им показалось авиационнотехническое. Форма красивая, снабжение усиленное и, на случай войны (как думали Витя с мамой), далеко от линии фронта. Ведь Виктор не летчиком будет, а техником, а аэродромы, наверно, будут не близко к фронту…
Кажется, все было учтено. Но учился Виктор плохо, до офицерского звания не дотянул, и, когда началась война, его в звании старшего сержанта направили механиком на боевой самолет. Все, что произошло дальше, казалось Баринскому сплошным кошмаром. Не успевали они остановиться на одном аэродроме, как поступал приказ перебазироваться на следующий. Временами оказывалось, что немцы находились уже где-то восточнее их. Дороги загромождены беженцами, обозами, автомашинами.
Задержались на окраине небольшого городка. На аэродроме собрался целый полк разнотипных истребителей. Здесь были тупорылые И-16 («ишаки»), вертлявые «чайки», хищные «Яки» и громоздкие «Лаги». Нашелся инициативный командир, который сумел организовать из этого пестрого сборища стройные подразделения, и летчики начали свою работу. Скоро они одержали первые воздушные победы.
Баринский был в подчинении у молодого непоседливого сержанта. Сержант только что окончил летную школу. Опыта у него никакого, зато энтузиазм бьет через край. Уже в четвертом боевом вылете сержант сбил фашистскую «раму». При этом он даже и не особенно обрадовался: «Подумаешь, «рама»! Она и на самолет-то не похожа». Но после того, как пехотинцы прислали ему благодарственное письмо, он понял, что «рама» — один из самых вредных самолетов, и почувствовал удовлетворение. Подогретый первой удачей, сержант так и рвался в бой. Баринский не успевал готовить ему машину к очередным вылетам.
Так продолжалось несколько дней. А потом немцы вновь прорвали фронт. Орудийная стрельба приблизилась к аэродрому. Мимо потянулись бесчисленные машины и повозки с ранеными, с имуществом, со снаряжением. Неожиданно аэродром блокировали немецкие истребители. Сделав несколько заходов, они обстреляли самолеты на земле и некоторые из них повредили. На глазах Баринского погибли два его однокашника. Дрожа от страха, он шептал: «Да когда же все это кончится!» С радостью он узнал, что его самолет получил повреждения. Теперь он имел шанс остаться «безлошадным». Но летчик, осмотрев машину, приказал: «Баринский, душа из тебя вон, чтобы за ночь самолет был введен в строй!» Баринский, конечно, пытался возражать, да где уж там: летчик сразу схватился за кобуру пистолета и закричал:
— Да ты что, забыл, что сейчас война?!
Попробуй поспорь. И Баринский принялся чинить мотор.
Работы было много. Пули пробили два цилиндра. Чтобы заменить их, пришлось снимать с соседнего, еще более поврежденного самолета целый блок. Работали вдвоем, все остальные уже покинули аэродром. Машины, способные летать, ушли своим ходом, сильно поврежденные были сожжены самими летчиками. Сержант, начальник Баринского, имел право поступить со своим самолетом так же и уехать на попутной машине. Но он и слышать об этом не хотел. Жди, когда еще дадут другую машину! Всю ночь они, срывая кожу на руках, крутили гайки. Работали где на ощупь, где при свете лампочки переносного аккумулятора. Незадолго до рассвета все было готово. Баринский сел в кабину и опробовал мотор. Мотор работал хорошо. Теперь можно было хоть минутку передохнуть. Но летчик, вскочив на крыло и на что-то показав Баринскому, закричал:
— Вылезай из кабины — и в фюзеляж. Быстро! Не видишь, немцы!
Залезая в фюзеляж через аккумуляторный люк, Баринский успел заметить, как на аэродром один за другим выкатываются вражеские танки. Летчик дал газ, и самолет пошел на взлет — прямо навстречу стальным чудовищам. От земли оторвались буквально в нескольких десятках метров от танков. Танкисты, наверно, поняли не сразу, что взлетел советский самолет.
Сверху, сквозь плексгангрота, Баринский видел всю массу танковой колонны и думал с ужасом: «Ну разве можно их остановить!» В следующую минуту ему пришлось выдержать поистине страшное испытание, которое бы повлияло на психику самого закаленного человека. Он увидел пару остроносых самолетов. Они напали, как осы, и приблизились настолько, что стали видны полосатые, черные с белым, коки их винтов. У ближнего на носу мелькнул огненный язычок, и длинные дымные жгуты трассирующих снарядов протянулись к Баринскому.
Чье бы самое мужественное сердце не дрогнуло в такой момент? Вопрос только в том, кто бы и как принял такой неизбежный удар. Один с открытыми глазами, другой, быть может, просто бы зажмурился или закрыл лицо руками. Баринский закричал не своим голосом и потерял сознание еще до того, как снаряд двадцатимиллиметровой пушки коснулся обшивки фюзеляжа и обсыпал Баринского дождем мелких осколков.
Очнулся он в госпитале. Его навестил летчик. На груди — орден боевого Красного Знамени, на петлицах вместо треугольников по квадрату.
— Как, Витенька, самочувствие? — весело спросил летчик. — Выздоравливай, браток, воевать надо. Чуть было нас с тобой фашист не пришил к земле. Спасибо, друзья откуда-то нагрянули. Одного «месса» выбили у меня из-под хвоста так ловко, что из него только тырса посыпалась, а второй удрал; В нашем фюзеляже всего одна дырка. За то, что ты не бросил самолет и помог мне восстановить его и угнать от немцев, тебя наградили медалью «За отвагу».
Сказав все это, молодой летчик нахмурился.
— Только ты всегда сразу слушайся. Я зря никогда… Понял? — И пожал Баринскому руку. — Ну не залеживайся тут. Нам еще много воевать…
«Иди ты к черту, — подумал Баринский. — С меня хватит». И лежал в госпитале так долго, как только было можно. А потом воспользовался случаем получить назначение на работу в тылу. На полученный от матери денежный перевод он сшил по заказу красивый военный костюм и хромовые сапоги.
Зимнее наступление наших войск с последующей стабилизацией фронта успокоило Баринского, и он начал надеяться, что, быть может, гроза кончится. В глубоком тылу ему, как фронтовику, было оказано должное внимание. Медаль «За отвагу» в этих отдаленных местах в то время производила неотразимое впечатление. Поэтому первое время пребывания в школе Баринский чувствовал себя превосходно. На него смотрят с восхищением, работа легкая, в городе завелась приятная знакомая…
В семье Янковских он нашел понимающих людей. Под их сочувственные вздохи он свободно высказывал свои сомнения относительно исхода войны, свои недовольства начальством и товарищами, не постеснялся рассказать всякие небылицы о Нине, и Янковские не сомневались в подлинности того, что он говорил.
2
При следующем посещении Янковских Баринского встретили необычайно радушно. В его честь был устроен веселый вечер с приглашением еще одной девицы весьма сомнительного поведения. Его старательно поили вином, и он опьянел настолько, что болтал о служебных делах так, как если бы понятия не имел о воинской присяге. Покачиваясь на ногах, лез к Фаине с поцелуями. Она сначала отвечала ему, а под конец увела в отдельную комнату и, втолкнув к нему пьяную девку, заперла дверь.
А через два дня Баринский ощутил симптомы нехорошего заболевания. Целый день он просидел в своей каптерке сам не свой, а к вечеру решился зайти в санчасть.
Через полуоткрытую дверь врачебного кабинета было слышно, как Альбина Моисеевна уговаривала кого-то:
— Болезни не надо стыдиться… Болезнь не позор, а несчастье…
«Ага, — с радостью подумал Баринский, — значит, не один я такой». Но следующие слова Альбины Моисеевны разочаровали его:
— Подумаешь, обыкновенный лишай. Надо было только сразу же идти к нам, а не стесняться. Вот венерические заболевания в наше время — мерзость, а лишай, что ж тут особенного… Венериков я бы вылечила, а потом — «шагом марш, в штрафную роту!»
«А ну ее к черту! — с ожесточением подумал Баринский. — С ней неприятностей не оберешься», — и решил лечиться частным путем. Для этого срочно были нужны деньги. Можно попросить у матери, она найдет. Но даже телеграфом на это уйдет три. дня. А запускать нельзя. Нет, нужно что-то другое…
Перед вечерней поверкой он отнес свой выходной костюм и спрятал в бурьяне, в стороне от казармы. А минут сорок спустя после отбоя надел сапоги и водном белье, с шинелью на плечах, прошел мимо дневального. Тот, конечно, не обратил внимания на полусонную фигуру полураздетого человека. Такие то и дело выходят и вновь возвращаются.
А Баринский, разыскав в бурьяне свой костюм, быстро оделся, шинель оставил на месте, где был костюм, и быстрым шагом пошел в город. Ему подвезло. Не успел он пройти и полкилометра, как его нагнал попутный грузовик. Через несколько минут он был уже в городе.
Самовольная отлучка осталась незамеченной, но было замечено другое: с каждым днем Баринский работал все лучше и лучше и вскоре стал примером исполнительности и дисциплинированности. Поэтому когда он через некоторое время подал рапорт о переводе на должность техника-эксплуатационника, его просьбу уважили и назначили механиком в экипаж Соколовой вместо Бережко, выдвинутого на повышение.
Нину озадачило это назначение, но она не стала никому ничего говорить. «В конце концов, — подумала она, — лишь бы хорошо работал и не говорил глупостей».
3
Нина получила письмо от своих бывших курсантов и групповую фотографию. Милые, дорогие лица! В центре сидит Всеволод, по бокам от него — Валико и Борис, Сергей и Валентин стояли позади.
Взгляд Нины задержался на фигуре Валентина. Да, пожалуй, в нем что-то есть дремовское. И во внешности и в характере…
Со времени гибели Дремова прошел год. Срок не малый, но рана в сердце Нины не зарубцевалась. Вот ей нравится Валентин, но, кажется, потому только, что он напоминает собой Дремова. Впрочем, кто знает? В Валентине ей нравилось все: и его голос, и его движения, и его взгляд. Как живой, он стоял в ее воображении. Когда она вспоминала свою работу с курсантами, то он первый возникал в ее памяти. И вот сейчас она читает это коллективное письмо, а за строчками всплывает его лицо…
Не таясь перед своей совестью, она думала теперь: «Почему тогда я подумала, что Валентин ударил Баринского из ревности? — И мужественно ответила себе: — Потому, что мне так хотелось. Я этого не понимала, но мне так хотелось». А когда оказалось, что это не так, Нина расстроилась. Да, да, теперь она очень хорошо понимает, что было именно так. Ей было обидно, что Валентин ее не ревнует и грустит по другой, по той, которая погибла… И вот только сейчас, читая это письмо и глядя на фотографию, Нина поняла все это и покраснела.
Ах, как хорошо бы теперь увидеть Валентина, взять его руку, поглядеть в его голубые глаза, сказать ему какие-то хорошие-хорошие слова и услыхать от него такие же. Но Валентин далеко и не знает о ее думах и желаниях. И никогда не узнает…
Есть только одно верное лекарство от душевных мук: труд. И Нина щедро угощала себя этим лекарством. Работы было много, трудной и нужной.
…Несколько часов в ушах стоит стон мотора, перед глазами бешено вертится винт, обдувая лицо сердитым вихрем, и плывут, плывут под крылом то унылая степь, то пестрый ковер садов; серебрятся реки, как игрушечные, белеют дома селений. Управляемый грубой курсантской рукой, самолет идет, как по волнам, то ныряя вниз, то взбираясь вверх. Оглянется Нина на своего мучителя с намерением погрозить ему, но увидит невозмутимую физиономию, сосредоточенно уставившуюся на горизонт, и только засмеется. Что с него взять? Сидит как на телеге и ныряет по ухабам.
И все-таки это лучше, чем ночи в одиночестве, чем выходные дни, когда кругом веселье, а ей грустно. Хорошо хоть есть такая добрая душа, как Вовочка Васюткин. Он или в спортивный зал уведет ее, или пригласит в лес цветы собирать. С ним, конечно, скучно, но все же лучше, чем одной. Иногда Вовочка читает стихи, а потом они сообща мечтают, как удрать с инструкторской работы на фронт… Но вечером Вовочка уезжает обычно в город. Возможно, там ждет его такая же маленькая, как и он, девушка, а может быть, он ездит к товарищам, Нина де знает. Сама она проводит вечера в кругу своих курсантов. Рассказывает им авиационные истории, из которых каждая учит мужеству. Иногда рассказывает кто-нибудь другой, а она вместе со всеми слушает. Вдруг кто-то скажет: «А Сталинград-то стоит!» И все заговорят о защитниках Сталинграда, и все будут повторять: «Не одолеют!», «Сталинград будет их могилой!»
Домой Нина старается прийти возможно позже, чтобы сразу же уснуть. Только в кровати она начинает чувствовать, как болит спина от долгого пребывания в кабине и как шумит в ушах. Ляжет, а кровать качается. Закроет глаза, и все плывет, как в тумане, — земля, облака… Только забудется — и снова вставать, снова в кабину — и в воздух…
4
Валентин на посту охранял стоянку самолетов. Был выходной день, поэтому у самолетов никого не было. Ночь прошла благополучно. Днем нести службу не трудно, а только скучно.
Уже прошло три дня с тех пор, как его и ряд других товарищей направили в учебную эскадрилью, разместившуюся почти в ста километрах от городишка, где они изучали теорию авиации. Каков бы ни был городишко, но в смысле удобств он был, несомненно, землей обетованной в сравнении с этим местом. Там были кино, театр, цирк, парк, стадион. А тут железнодорожный разъезд, два домика, небольшой узбекский кишлак с глинобитными постройками и военный городок из нескольких двухэтажных стандартных домов. Ну, аэродром, бензосклад и стоянка самолетов.
Но можно ли в такое тяжелое для страны время думать о личном благополучии? Валентин без сожаления расстался с городом и без уныния сошел с поезда на пустынном разъезде. Он даже нашел тут много привлекательного. С одной стороны высятся горы с блестящими снеговыми вершинами, а с другой — гнутся деревья в окрестных садах под тяжестью фруктов.
Валентин стоял, опершись на винтовку, глядел вдаль, поверх выстроившихся в ряд самолетов, и думал: «То, что кончили «грызть» теорию, это хорошо; хорошо, что приехал в эскадрилью, а вот то, что не попал в летную смену, — плохо». Особенно обидно за себя и Всеволода. Стоило так стараться! По теоретической подготовке у них только отличные оценки, и они вправе были надеяться, что теперь их допустят на самолеты, а их поставили в очередь. Они написали рапорт с просьбой зачислить их в летную смену вне. очереди и… получили нахлобучку от замполита. Ничего не поделаешь, придется ждать…
Прежде, стоя на посту, Валентин мечтал о возвращении в родной город после войны, о встрече с Лидой. Теперь Лиды не было. О ней можно только вспоминать. Но как же трудно отказаться от привычки представлять себе желанную встречу! Как же он теперь будет жить без этой мечты?
Время подходило к смене караулов. Уже слышно, как новый караул здоровается с дежурным по гарнизону. Вот оркестр заиграл знакомый марш. Валентину видно, как происходит развод. Солнце уже посылает свой прощальный, розоватый луч. Осень. С закатом сразу делается прохладно. Издали строй караульных, как большая сороконожка. «Сороконожка» переступает левыми, потом правыми ногами, опять левыми: на спине стальная щетина штыков, на ворсинках «щетины» вспыхивает рубиновыми звездочками отраженный луч заходящего солнца. Воздух прозрачен. Вот от караульного помещения отделилось несколько, словно игрушечных, солдатиков. Прошли по мостику через большой арык, идут, постепенно приближаясь, к Валентину. Это разводящий ведет на пост смену. Еще невозможно разобрать лиц новых караульных, но по одному голосу можно определить Саньку Шумова. Именно он и сменил на посту Валентина.
— Валяш, — сказал Санька после того, как принял пост, — там вам Нина письмо прислала и фотографию. Одну на всех. Иди быстрее, а то твои друзьяки передерутся из-за фото. Да и фото порвут на части, даже посмотреть не успеешь.
В казарме Валентин застал в сборе весь бывший экипаж Соколовой.
— Валька, тебя ждем! — закричал Сережка. — Потянем жребий, кому отдать фотографию Нины.
— Дайте хоть посмотреть, черти, — попросил Валентин.
Ему подали фотографию.
Вот оно, знакомое лицо, темное от загара, с обветренными губами; глаза чуть прищурены, взгляд спокойный, уверенный; голова чуть откинута назад. Красивая девушка.
Валентин смотрел на фотографию, а Всеволод — на Валентина, и вдруг Всеволод сказал:
— Знаете что, ребята? Пусть эту карточку хранит у себя Валентин…
Все переглянулись. Помолчали. Потом Сергей сказал:
— А я что говорил? Конечно, пусть будет у него…