1

Если бы лейтенант Ершов предвидел, что его опоздание к поезду, с которым прибывало молодое пополнение для школы пилотов, послужит первым звеном в цепи многих печальных событий, он не стал бы ждать машину, а за час раньше примчался бы на вокзал пешком. Подумаешь, расстояние — шесть километров! Но где ж ему было предугадать то, что потом случилось? Получив приказание, он зашел в автопарк и справился, можно ли получить машину для поездки на вокзал. Машину обещали. Весело взглянув на Ершова, молодой шофер сказал:

— Один момент, товарищ лейтенант. Подзаправимся и — в путь.

— Не опоздаем?

— Что вы! За двадцать минут там будем. Еще и покурим на перроне, пока поезд подойдет.

Успокоенный лейтенант взобрался по стремянке на лабаз, под которым стояли машины, и с этой высоты стал обозревать окрестности.

Школа пилотов располагалась в одном из типичных для Средней Азии районов, В лучах знойного июльского солнца сверкали снежные вершины гор. Там, где лучи падали отвесно, снег был ослепительно белый, а с теневой стороны — голубовато-зеленый. Переход от снегов к открытым скалам почти никогда не виден: его закрывает пояс клубящихся облаков. Под облаками синеют леса, местами их прорезают бурные, стремительные, седые от пены потоки. Ближе к подножью горы пологие. Вокруг степь, переходящая в песчаную пустыню с барханами, какие Ершов раньше видел лишь на картинках. На картинках красиво, а в жизни печально, и смотреть не хотелось. Воздух дрожал от зноя, рождая в своих струях обманчивые миражи. В цепких колючках прятались вараны — огромные ящерицы; скользили, блестя чешуей, змеи; высоко в небе кружились пернатые хищники.

К пескам Ершов остался равнодушен, но вид, открывающийся взору в сторону гор, вызвал восхищение. Здесь было много воды, а вода в Средней Азии — это жизнь. Бурные реки, сбегая с гор, растекались по паутине арыков — многочисленных небольших искусственных каналов. Они орошали поля, пышные сады, где зрели фрукты.

Гарнизон школы пилотов размещался рядом с широкой автострадой, обсаженной тополями. Тенистым коридором автострада шла до города. В густой сочной зелени садов белые стены домиков казались особенно нарядными. Блестели окна, блестела вода в арыках и водоемах, блестел снег на горных вершинах, серебрились взъерошенные движением воздуха листья тополей. Вместе с ароматом садов переменчивый ветер нес то горную прохладу, то зной пустыни…

Заглядевшись, Ершов забылся. Автомобильный гудок вернул его к действительности. Он поспешно взглянул на часы — до прихода поезда оставалось пятнадцать минут.

— Успеем, — снова успокоил его шофер.

Но только отъехали от гаража, мотор зачихал, закашлял и окончательно заглох. Шофер чертыхнулся и полез под капот искать «пропавшую искру», а взбешенный лейтенант, выпрыгнув из машины, чуть не бегом кинулся по шоссе к городу. С ужасом он поглядывал на неумолимые стрелки часов. Безнадежно опоздал…

Что же произошло с новичками, которые, сойдя ка перрон, не нашли тут представителя школы?

 

2

Их прибыло человек двадцать. Старшиной группы был долговязый, худощавый парень, чем-то похожий на Маяковского. Это сходство усиливалось явным подражанием парня великому поэту. Фамилия его была Зубров, но прибывшие почему-то называли его не па фамилии и не «товарищ старшина», а «товарищ студент». Прозвище было дано ему не случайно: Всеволод Зубров был призван в армию и направлен в летную школу со второго курса института. Это «возвышало» его над остальными курсантами и по образованию и по возрасту и, видимо, было учтено в военкомате, когда его назначали старшим группы. Учли, наверное, и не по летам серьезный вид его.

Быть старшим в разношерстной группе будущих курсантов не так-то просто. А молодые, горячие, озорные, непривычные к военной дисциплине, едва знакомые с уставом, они неохотно подчинялись командам человека без всяких знаков различия. В дороге многие из них уже ссорились с Зубровым, а когда вышли на перрон и не нашли представителя школы, в команде начался полный разброд. Каждый высказывал свои предложения, считая их наилучшими. Большинство сходилось на том, что надо пока «пошататься по городу» и в школу не спешить.

— Последний день в штатском ходим, — сказал один, — а уж потом как наденешь форму, черта лысого выглянешь из школы без увольнительной. Мне брат писал из армии…

Другие дружно его поддержали.

— Товарищи, — возражал Зубров, — ведь война, какие же теперь развлечения?

Его подняли на смех.

— Навоюемся, успеем!

Зубров рассердился и хотел уже крикнуть «прекратить разговоры!», как кто-то предупредил его:

— Глядите, вон, наверно, из школы!

От вокзала к группе будущих курсантов шли два человека. Один был в военной форме. На голубых петлицах его гимнастерки по одному треугольнику. Это был стройный, широкоплечий, с тонкой талией и выпуклой грудью красивый грузин. Глаза большие, с длинными, как у девушки, ресницами, смотрели добродушно и, пожалуй, сонно; движения неторопливые, даже вялые. Его спутник в штатском по своей подвижности был полной противоположностью. То и дело забегал вперед, что-то нашептывая, размахивая руками и бросая косые взгляды из-под сросшихся черных бровей в сторону новичков. Маленькая кепочка едва прикрывала короткий темный чубчик, челочкой свесившийся к левому глазу. Полосатая морская тельняшка плотно обтягивала его худую гибкую фигурку. Походка у него была какая-то вихляющаяся, широкие с бахромой внизу брюки мели пыль.

Очень живописная пара!

С их приближением споры среди прибывших прекратились, все выжидающе уставились на них. Грузин улыбнулся, поздоровался и с сильным акцентом начал разговор:

— Все приехал?.. Как это спросить? Санька, ты любишь болтать, спроси… — И неторопливо стал закуривать.

Санька обрадовался и за минуту наговорил столько, сколько другой и за всю жизнь не скажет.

— Вы, ребята, в распоряжение полковника Крамаренко? Так я и думал. Вы не обращайте внимания на Валико, что он так со мной. Он парень свойский. Уже год отбухал в кавалерии, а сейчас прикатил в летную школу. Ну, а я, факт, нигде еще не служил, прямо с гражданки. Кантуюсь тут вторые сутки. Сегодня работал на разгрузке. За нами не усмотришь, вот и рванули в самоволку. Да, кисло, что нет шайбочек и подстрелить негде. Но мы…

— Подожди, — не выдержал Валико, — тебе доверил разговор, а ты — непонятные слова… Говори дело.

— Дело известное: хотим пива. Не зря же мы сюда припороли! Ну, а как мы остались при своих, то хотим позаимствовать у вас. И вообще нечего перрон топтать, айда в чайнушку!

— О нашем прибытии из военкомата телеграмму дали, — сказал Зубров. — Нам поскорей в школу…

— Знаем, знаем, — затараторил опять Санька. — Валико был вчера посыльным по штабу и раньше других узнал об этой телеграмме. Эка важность! Успеете. Мы же специально к вам припороли, чтобы подстрелить, а вот у нас один чудак, лейтенантик из пехтуры, тот должен был официально. Только он наверняка уже нализался, и теперь ему не до вас.

Последние слова Саньки взбудоражили новичков.

— Понял, студент? А ты нам всю дорогу бубнишь о воинских порядках!

— О каких порядках? — Санька состроил удивленную рожу. — Юноши, я сообщу вам формулу: «Там, где кончается порядок, начинается авиация!» Ясно?

Валико махнул рукой.

— Баламут.

Зуброву все это надоело. Подняв руку, он сказал хоть и не по-уставному, но твердо:

— Идиоты! Черт с вами, больше никого не упрашиваю, поступайте, как хотите, а я иду в школу. Валико, объясни, как пройти туда, а то у блатного Саньки ни черта не поймешь.

Валико лениво поднял девичьи ресницы, с любопытством взглянул на Зуброва, и хотя желание того расходилось с его собственным, он взял у Зуброва записную книжку и с умением военного человека, несколькими линиями воспроизвел путь от вокзала до школы. Всеволод взглянул, кивком головы поблагодарил Валико и, подняв рюкзак, ни на кого больше не глядя, пошел по перрону к выходу.

Будущие курсанты только головами покачали:

— Ну и характер!

— Сделают из такого старшину — житья не даст!

Со вздохами начали подбирать свои вещи и заспешили вслед за Зубровым.

Не пошел только один — высокий, крепкий парень. В спорах он не участвовал, не когда Зубров сказал: «Идиоты! Черт с вами…» — парень рассердился, с шумом бросил чемодан на перрон, сел на него и закурил.

— Вот это по-нашему! — воскликнул Санька. — Молодец! Да мы сейчас, знаешь…

— Не по-вашему, а по-нашему, — оборвал его парень. — Просто я не люблю быть бараном.

— Да ты не сердись, дорогой… Давай, правда, зайдем в чайхану, а? Она здесь такая уютная, что закачаешься!

— Отвяжись. На вот тебе десятку — и дуй. А я посижу тут, не сходя с места, часа три, а там видно будет.

Санька сделал обиженное лицо, но деньги взял и, пятясь к Валико, заговорил угрожающе:

— Ты вообще-то не очень! Я тоже такой…

Валико, следивший за разговором, молча взял из Санькиной руки десятку и, протянув ее законному владельцу, сказал, как и все, что он говорил, сонным голосом:

— Возьмите. Вы нас не поняли.

Парень поднялся. Лицо его из злого сделалось добродушным, и он сказал примиряюще:

— Ладно, ребята. Не будем ссориться. Все молодые, горячие… Поживем вместе, сдружимся.

— В армии без этого нельзя, — согласился Валико.

— А сейчас будем знакомы: Валентин Высоков.

— Валико Берелидзе…

— Санька Шумов…

— Знаете что? — предложил Валентин. — Раз уж все так получилось, выпьем в честь знакомства по паре пива, а потом уж и к месту.

На выходе в город они столкнулись с тремя попутчиками Валентина — Сергеем Козловым, Василием Городошниковым и Борисом Капустиным.

— Тебя ищем, — сказал Городошников Высокову. — Глядим, тебя нет, мы и пошли…

— Я на студента разозлился, а теперь вот решил с ребятами пиво пить.

Пошли вшестером, но еще не знали куда. Борис Капустин предложил в ресторан.

— Долгая история, — неуверенно возразил Валентин.

В душе каждого шла борьба между соблазном и чувством ответственности. Соблазн победил. Успокаивая друг друга, выдумывая себе оправдания, ребята решили зайти в ресторан…

 

3

Ресторан был летний, столики под тенью пышных крон деревьев, а вокруг ажурная изгородь с развешанными на ней художественными панно. Уютно, ничего не скажешь.

Заказ по своему выбору и на свой счет сделал Борис.

— Зачем ты… — начал было Валентин.

Но Борис не дал ему договорить:

— А ты что, боишься в долгу остаться? Когда-нибудь будет наоборот, и я не откажусь, а сейчас… Мне папаша две тысячи отвалил. Чего же их зря таскать?

В ожидании, пока подадут на стол, молодые люди завязали оживленный разговор. В разговоре они лучше узнавали друг друга.

Валентин Высоков, спортивного вида девятнадцатилетний юноша, только что окончил десятилетку. На нем была легкая шелковая тенниска с короткими рукавами, и все могли видеть мощные мускулы его рук. Валико тоже был спортсменом и потому без труда определил — по удлиненной форме бицепсов, по выпуклой груди и подобранному животу, — что Валентин гимнаст.

Заговорили о спорте. Оказывается, каждый из присутствующих был немножко спортсменом. Сергей Козлов упражнялся в фехтовании; Борис Капустин любил плавание, Василий Городошников — охоту. Санька сказал было, что уважает только «малую шведскую» — два раза по сто, — но потом все же сознался, что любит коньки и велосипед.

— Это в твоем характере, — заметил Сергей. — Все куда-то торопишься.

На небольшой эстраде ресторана появились музыканты. Валентин, взглянув на них, вздохнул:

— Вот бы нашему Сережке скрипку! Он ведь, ребята, замечательный музыкант. Мы с ним из одной школы, я его талант знаю…

Но Сергей комплимента не слыхал. Его внимание привлекла небольшая компания, рассаживавшаяся в этот момент за соседним столиком. На мужчин — высокого брюнета с мефистофельским профилем и добродушного лысоватого толстяка — Сергей взглянул лишь мельком. Внимание привлекла их спутница.

Ей было лет девятнадцать-двадцать. Каштановые волосы уложены красивыми волнами, волос к волосу, и вся прическа казалась поэтому вылепленной из пластмассы. Черты лица правильные, губы слегка подкрашены, большие серые глаза отливали холодным блеском стали, в легком прищуре глаз угадывалось презрение к окружающим. Светлый легкий костюм ловко сидел на ее стройной фигуре.

Когда женщина заметила, что на нее смотрят, губы ее чуть тронула улыбка, она повернулась к своим и стала о чем-то с ними говорить, не оглядываясь больше на столик, где сидел Сережа. А он искоса продолжал наблюдать за ней.

На столе появились вино, пиво, закуски, фрукты. Борис раскошелился. Из присутствующих он лучше всех чувствовал себя в ресторанной обстановке. И в этом, как ни странно, был повинен его отец, заведующий большим магазином. Ради «полезных» знакомств он частенько устраивал обеды и ужины за бутылкой— то в ресторанах, то дома. С шестнадцати лет Борис стал присутствовать на вечеринках и пирушках, а потом стал принимать участие и в ресторанных ужинах. Вообще его баловали много. Он носил дорогие костюмы, ему рано разрешили курить, давали «карманные» деньги…

Пока разливали вино, Борис подошел к эстраде, поговорил с музыкантами, сунул одному из них тридцатку и довольный вернулся к столу. Едва подняли бокалы, как музыка грянула авиационный марш. Выпили за победу над фашизмом, заговорили, зашумели.

Для всех ребят, кроме Бориса, ресторанная обстановка была непривычна. До войны учились. Откуда у них деньги на такие дела? Отец Саньки, правда, любил выпить с сыном, но это случалось либо дома, либо в захудалой чайной у пристани, где Санькин отец работал грузчиком.

Вино, вкусные закуски и музыка подняли настроение. Вчерашним школьникам было приятно почувствовать свою самостоятельность. В разговоре перескакивали с предмета на предмет, но больше всего говорили, конечно, о только что начавшейся войне и о своем будущем участии в ней в качестве летчиков. Беспокоились: успеют ли кончить школу до разгрома фашистской Германии. (Все почему-то были уверены, что долго война не протянется, несмотря на первые неудачи.)

Увлекшись разговором, забыли о службе. Лишь Валентин с беспокойством поглядывал на часы. Он уже считал себя виноватым, но торопить товарищей стеснялся. «Вот если через час не поднимутся, тогда скажу…» — подумал он и поскорей отмахнулся от этой мысли.

А разговор между тем продолжался и становился все более шумным. Кто-то говорил об отступлении, кто-то кричал «ерунда», кто-то вспоминал о прошлом. В воспоминания вплелись женские имена, по рукам пошли фотографии. Только Валико и Валентин молча улыбались.

Валентин спросил Валико:

— Ты всегда такой вялый?

Валико пожал плечами.

— У меня нет причины быть другим. — Он помолчал и пояснил: — С девушкой надо быть горячим, в бою надо быть горячим, а тут…

— Хорошо ты говоришь, Валико, — согласился Валентин.

Сережка переговаривался с Василием Городошниковым, которого за солидный вид все стали звать Кузьмичом. Он был сибиряк и в отличие от своих товарищей, одетых в легкие костюмы, был в тяжелой суконной гимнастерке и в суконных же шароварах, заправленных в широкие сапоги. Он и Сережка, кажется, ничего не имели общего, и, может быть, поэтому их разговор был таким оживленным. Они показывали друг другу фотографии девушек, оставшихся в родных местах, вспоминали их самыми нежными словами, а Кузьмич даже вполголоса прочел стихи:

— Ты смотри-ка, наши вздыхатели в поэзию ударились! — воскликнул Санька. — Сейчас слезу пустят. Эх вы, вот у кого учитесь! — и показал на Бориса.

Борис держал несколько фотографий, развернутых веером, как обычно держат карты.

— Если мне начать над каждой из них декламировать, — самодовольно засмеялся Борис, — то вам слушать надоест. — И он без стеснения пустил фотографии по рукам.

Санька беззастенчиво щелкнул по одной пальцем, сказал:

— Вот эту бы в нашу компанию!

Кузьмич посмотрел на Бориса и Саньку с явным неодобрением. Метнув глазами на соседний столик, он потихоньку сказал Борису:

— Ты бы и эту приобщил к коллекции. Она, по-моему, в том же стиле.

Сережка возразил Кузьмичу:

— Мне кажется, ты ошибаешься. Правда, вид у нее эксцентричный, но в лице мужество, воля и еще что-то такое…

Кузьмич поморщился.

— Насчет «чего-то такого» ты прав, а мужества и воли не вижу. Презрение — вот что в ее глазах! Артистка, если не на сцене, то в жизни.

— Эх вы, физиономисты, — вмешался Борис. — Вот я сейчас узнаю ее поближе, чтобы вы много не спорили.

Он встал и ровной походкой прошел к оркестру. Там задержался на минуту, что-то сказал музыкантам и на обратном пути подошел к интересовавшей их девице. Заиграли вальс, и Борис пригласил пикантную женщину (или девицу?) на круг. Все у него вышло непринужденно и красиво, и за столиком заулыбались.

«Вот черт!» — подумал каждый из парней.

Во время танца Борис о чем-то говорил с красавицей. Та вначале только головой кивала, а потом стала смеяться. За вальсом последовало танго, потом фокстрот. Между столиками появились еще пары…

Валентин все чаще поглядывал на часы. Давно прошло время, которое он назначил для ухода, а решимости сказать об этом товарищам не хватало. Пока Валентин боролся с собой, Борис потащил всех к соседнему столику знакомиться с девушкой и ее спутниками.

— Фаина Янковская, — представил ее Борис товарищам. — Эвакуирована с запада, живет теперь в этом городе у своего дяди Антона Фомича Янковского. Вот это и есть ее дядя. А это их старинный приятель, Иван Сергеевич Зудин.

Все обменялись рукопожатиями. Новые знакомые оказались очень радушными людьми. Они предложили сдвинуть столики и отметить знакомство. Валентин набрался мужества и объявил, что пора и честь знать: дружба дружбой, а служба службой. Все чуть ли не хором начали успокаивать друг друга: «Да, да, еще немного», «Да, минут пять», «Ничего, если чуть-чуть подольше…»

Антон Фомич хохотал, потирая пухлые руки.

— Это просто великолепно, друзья мои, что вы будете служить и учиться в нашем городе! Я и все мы, Фаина, Иван Сергеевич, всегда были неравнодушны к покорителям неба. Мечта! Как только у вас будет увольнение или командировка в город, прошу не забывать мой скромный дом. Иван Сергеевич также наш частый гость. Поэтому я уверен, нас ждет много приятных встреч…

За знакомство выпили коньяк. Борис и Санька записали адрес Антона Фомича. Иван Сергеевич, оказавшийся самым здравомыслящим из всей компании, предложил распить еще пару бутылок шампанского и расходиться.

— Вы уж простите, Антон Фомич, — сказал он с добродушной улыбкой, — как я понимаю, молодым людям надо спешить. «Дружба дружбой, а служба службой» — Валентин в этом прав. Я не хочу, чтобы из-за нашего знакомства они получили нагоняй от начальства. Потом и увольнительные получат, так не захотят к нам заглянуть…

— Мы опоздали на два с половиной часа, — мрачно сказал Валентин товарищам. — Предлагаю немедленно подниматься.

Попрощавшись с новыми хорошими знакомыми, вывалились из ресторана на мостовую и тут, как провинившиеся школьники, молча и не глядя друг на друга, заспешили.

Жара стояла невыносимая, все обливались потом. Взметая ногами пыль, больше часа тащились по обочине шоссе. Наконец сквозь листву придорожных насаждений завиднелись краснеющие кирпичом стены авиашколы. До ворот гарнизона оставалось не больше полкилометра. Дорога спускалась в лощину к манящему прохладой водоему. Валентин посмотрел на побелевшие от пыли лица товарищей и предложил:

— Искупаемся. Потеряем еще пятнадцать минут, зато освежимся и будем похожи на людей.

Все молча согласились и проворно, без шуток, без смеха, стали раздеваться и нырять в воду. Вода оказалась холодной. Водоем наполнялся из арыка, берущего начало в горной речке, а речку питали снега и льды горных вершин.

— Вот это отрезвиловка! — восхитился Санька. — Сразу весь хмель из башки выскочил.

— Это хорошо, что хмель выскочил, — усмехнулся Валентин, — а вот в каком бы источнике тебя искупать, чтобы дурь из твоей башки выскочила?

— Такого источника нет, — уверенно сказал Валико.

А Санька беззлобно засмеялся.

Оделись и присели на пешеходной тропинке покурить. Санька извлек из заднего кармана брюк колоду карт. Ловко перетасовав их, протянул Валико со словами:

— Прокинемся? В двадцать одно.

Валико лениво поднял длинные девичьи ресницы, поморщился, но карты взял. Началась игра.

Случайный прохожий, увидев на своем пути компанию молодых разношерстно одетых парней с картами в руках и папиросами в зубах, с опаской свернул с тропинки на дорогу. Саньке это показалось забавным.

— Гляди, братва, тот олух принял нас за блатных. Так прыгнул, что чуть в арык не свалился. А вон ещё девка прется. Сейчас и она свернет в сторону.

Все оглянулись. По тропинке к компании молодых людей шла девушка. У нее красивое смуглое лицо с высоким открытым лбом, над которым золотится легкое облако светлых волнистых волос. Белое платье красиво оттеняло смуглую, почти коричневую кожу лица, шеи и рук с неженскими, кручеными мускулами. В одной руке у нее был чемодан, в другой книга, которой девушка защищала глаза от яркого солнца.

Бесцеремонно разглядывая приближающуюся незнакомку, Санька сказал:

— У вас, мадемуазель, наверно, плохое зрение, если вы идете та компанию мужчин, как на пустое место. Потрудитесь обойти.

Приостановившись, девушка смерила Саньку насмешливым взглядом (при этом все заметили удивительно синие ее глаза).

— Зрение у меня, молодой человек, превосходное, — сказала она звонким голосом, — и вашу странную компанию я заметила издалека, да только надеялась, что тут сидят мужчины с самолюбием и встанут с тропинки, по которой идет девушка.

Санька заморгал глазами и не нашелся с ответом, зато Борис не растерялся и скомандовал:

— А ну, прыгай через арык! Ишь, цаца! Живо, а то перебросим!

Девушка с изумлением взглянула на грубияна и, дрогнув губами, двинулась прямо на Саньку, сидевшего как раз посреди тропинки. Тот вскочил. Девушка сильным движением плеча отстранила его, он попятился и одной ногой угодил в арык, уронив туда же свою

кепчонку. Видя это, Борис опешил и посторонился. Девушка, проходя мимо, бросила ему с издевкой:

— В армию собрался? Тоже мне «защитник Родины»… — и пошла не оглядываясь.

— Вот же собака, — запричитал Санька, отряхивая намокшую кепчонку. — Да я, да мы… Я ее… — и кинулся было догонять обидчицу.

Валентин крепко схватил его за руку.

— Довольно дурака валять! Черт меня дернул связаться с хулиганами.

— Ах, вот ты какой! — взвизгнул Санька, дергая руку. — Ничего себе, попал я в компанию… — Он с надеждой повернулся к Валико, но тот сердито отвернулся.

— А ну, пошли в школу, — громко сказал, поднимаясь, Кузьмич, — а то еще какую-нибудь глупость сотворим.

Все молча двинулись за ним.

Девушка в белом успела уйти от них шагов на пол-сотни. После некоторой паузы Валентин, обращаясь к Саньке и Борису, сказал:

— Вот что, аники-воины: вы догоните ее и извинитесь. Ведь если она живет неподалеку от школы, то наверняка догадывается, кто мы… Стыдно. Она же всем подругам расскажет об этой встрече.

— Не имею привычки, уважаемый, просить пардону, — отрезал Санька.

Борис промолчал.

— Настойчивость, достойная ослиной, — сказал Валентин. — Ладно, черт с вами, раз не хотите, извинюсь за вас я. — И он прибавил шагу.

— Так бы и сказал, что белобрысая тебе понравилась! — крикнул ему вдогонку Санька.

— Помолчи, дурак! — обрезал его Сергей. — Нахамили, а теперь за вас извиняться… — И он помчался вслед за Валентином.

Услыхав за спиной быстрые шаги, девушка остановилась и обернулась. «Что еще могут выкинуть эти хулиганы?» — говорил ее взгляд. Но против ее ожиданий парни с виноватым видом стали просить прощения за хамство своих товарищей, потом приняли из рук девушки чемодан и в ногу с ней пошли дальше.

Некоторое время шли молча, потом Сергей заговорил несмело:

— А все-таки вы и сами чуть-чуть виноваты в этой маленькой неприятности. Видите: незнакомая мужская компания картежников и идете на нее без боязни…

— Без боязни? Я не привыкла бояться. Да и не такие уж вы страшные… — Замедлив шаг, она насмешливо посмотрела на Сергея.

Тот не обиделся на этот взгляд, а про себя подумал: «Вот характер!» Попристальней вглядевшись в ее лицо, заметил над верхней губой небольшой шрам и как раз под ним — золотая коронка. «Отчаянная. Не зря она не боится…»

Как это ни странно, но Валентин подумал о ней примерно так же.

— А еще, — продолжала тем временем девушка, — я по некоторым приметам поняла, что вы кандидаты вот в эту авиационную школу. Могла ли я ждать обиды от будущих летчиков? И, наконец, я же у себя, в Советском Союзе, а не в фашистской Германии…

— Все это верно, — согласился Валентин, — только всяких неприятных явлений у нас еще много. Взять хоть бы вашего обидчика… этого в маленькой кепочке…

Сережка засмеялся.

— Тут, Валя, надо еще разобраться, кто кого обидел… В арыке-то Санька купался, а не она…

Валентин шутку не принял и продолжал, обращаясь к девушке:

— А вот вы упомянули летчиков. А думаете, среди них нет легкомысленных?

Та ответила с задором:

— А вы откуда знаете? Вы ведь еще не летчики. Даже еще до ворот авиационной школы не дошли…

Валентин прикусил губу, а Сережка выпалил с обидой:

— Во всяком случае, в вопросах, связанных с авиацией, мы понимаем побольше вас!

— Неужели? — девушка подняла брови. — Вы кончили курсы при аэроклубе? Летали? — В голосе девушки уже не было и тени насмешки. И оттого Сергей смутился.

— Нет, не потому… Просто — это дело мужское, и мы…

Девушка улыбнулась и заговорила в прежнем насмешливом тоне:

— …видели самолеты в кино, на парадах, читали о летчиках в романах… Так? Это вы хотели сказать?

Парни угрюмо молчали.

— Угадала? Элерон, лонжерон, стабилизаторы — все это вы знаете, правда? Прямо хоть сейчас сажай вас на истребитель с такими знаниями…

Парни продолжали угрюмо молчать. Каждый из них про себя думал: «Вот нарвались!»

Ага, вот и ворота школы. Наконец-то! Сейчас они избавятся от этой несносной девчонки.

Из контрольно-пропускной будки вышел дежурный. Взглянув на ребят, он попросил их обождать и скрылся. Валентин и Сергей поставили чемоданчики на землю и стали прощаться с девушкой.

— Давайте познакомимся на прощанье, — предложил Валентин, — Может быть, еще встретимся?

— Очень может быть, — улыбнулась та, подавая руку. — Меня зовут Нина.

Парни назвали себя.

Девушка подхватила чемодан и пошла… в контрольно-пропускную будку, доставая на ходу книжечку-пропуск. Сережка даже рот раскрыл от удивления.

— Как? — вскрикнул он вдогонку девушке. — Вы живете в этом городке?

Та обернулась, утвердительно кивнула головой; в глазах ее при этом светился смех. И скрылась в будке. За воротами мелькнуло белое платье и исчезло.

Подошли остальные.

— Что, никак эта мадемуазель проскочила в контрольную? — оторопело спросил у Валентина Санька.

— Видел? Теперь ты, надеюсь, понял, что вдвойне дурак?

— Наверно, дочь большого начальника, — высказал общую догадку Сережка. — Ей лет девятнадцать-двадцать, стало быть, папаша в возрасте, а раз в возрасте, так и звание что-нибудь вроде полковника…

— Черт с ней, семь бед — один ответ… — Санька горестно махнул рукой.

Появился дежурный по гарнизону. На прибывших он посмотрел недружелюбно.

— Пришли, пропащие? Ну, заходите. Вы у меня уже на карандашике. Проверим: Высоков, Козлов, Капустин, Городошников… Новички. Вам нагоняй будет поменьше, вы еще не в курсе, а вот Берелидзе и Шумову влепят, как надо, по первое число.

— Да мы, товарищ дежурный… — начал было врать Санька, — на разгрузке были и не слыхали, когда остальным дали команду уходить, увлеклись работой…

Но дежурный не дал ему кончить.

— Оправдываться будешь перед командиром, однако предупреждаю: ври меньше. Уже все известно и о разгрузке, и когда остальные ушли, и почему вы команды не слыхали. Шагом арш! Шумов — к старшине карантина, Берелидзе — прямо к заместителю командира по стрелковой подготовке.

 

4

Во дворе встретили Зуброва. Студент посмотрел на них очень сердито.

— Можете поздравить меня с первым «шприцем». Не успел явиться, как, по вашей милости, получил полтора часа стойки «смирно». Ну да ладно, для меня это развлечение кончилось. Теперь ваш черед.

— Не нуждаемся в состраданиях, — буркнул Санька. — И не особенно боимся.

Но в следующий вечер признался откровенно:

— Плохо, братки… И на кой черт дался мне этот ресторан с этими глупыми знакомствами! Никогда не думал, что в армии так поставлен вопрос.

А «вопрос» был поставлен действительно на попа: в первый же день проштрафившиеся курсанты почувствовали, что такое воинская дисциплина. Старшина записал всех себе в книжечку и с улыбкой, как будто что-то очень приятное, сказал:

— Вот у меня теперь и поломойная команда налицо. Как раз из палаток в казармы переходить и там полы надо выдраить… Ну и всякие общественные места…

Но и этим дело не кончилось. На комсомольском собрании нарушители почувствовали на себе силу общественного мнения. А после их вызвал к себе комиссар. Думали — будет кричать, ругать, но вышло еще хуже. Комиссар, совсем уже седой человек со спокойным вдумчивым лицом, устало осмотрел явившихся из-под кустистых бровей и заговорил как отец:

— Беда мне с вами, ребята… Школа только организуется, работы по горло, а тут вот начальник говорит: случилось не предусмотренное планом… Это про ваш проступок. А если, говорит начальник, вам некогда с ними возиться, так мы их прямо в пехоту отчислим, а сюда новеньких. Желающих летать ведь много. Ладно, говорю начальнику, попробую поговорить с этими парнями… — Комиссар помолчал. Курсанты не дышали. — А сами-то вы понимаете, что поступили нехорошо? Понимаете? Вот и прекрасно. Понять не мудрено. Сейчас война, все стремятся на фронт…

И пошел и пошел укорять и стыдить. Вышли от него с измученной душой, проклиная свои глупые городские похождения. Во дворе увидели Валико. Ом шел в гимнастерке без ремня. Позади конвоир с винтовкой наперевес… Узнав ребят, Валико показал им растопыренную пятерню — дескать, пять суток ареста «отхватил».

На другой день проходили комиссию по приему в школу, и там не обошлось без упреков. Однако приняли всех. У вещсклада распрощались с гражданской одеждой, переоделись в военную форму. А старшина, конечно, не забыл своего обещания: «лихая» команда с утра до вечера драила в казарме полы…

Было уже темно, когда прозвучала долгожданная команда:

— Личное время!

Друзья собрались в курилке. Последним примчался Санька.

— Привет поломойникам! — шумно приветствовал он товарищей.

— Чему ты радуешься? — зло спросил Кузьмич.

Санька пожал плечами. Ему явно надоело пребывать в плохом настроении.

— Знаете что, — сказал он, обращаясь ко всем. — Давайте плюнем на все, что случилось, и забудем. Согласен: я во всем виноват. Подлец, скотина, каюсь. Больше не буду…

— Э, Санька, дело еще не кончилось. — Борис вздохнул. — Как бы не всплыла наружу история с белобрысой. Я нынче смотрю на комиссара, а сам думаю: а вдруг это его дочь?!

— В этом случае нам с тобой не сдобровать, — мрачно подтвердил Санька. И тут же, сменив тон, обратился к Валентину — А признайся, Валяш, тебе та белобрысая понравилась, а?

— Понравилась потому, что она напоминает мне другую девушку, которая осталась в моем родном городе. Постой, постой, — Валентин выставил вперед руку. — Я уже вижу, что ты готов сказать какую-нибудь пошлость и заранее предупреждаю: я этого не люблю…

— Ox, — вздохнул Санька, — какая скука! И проехаться по адресу всех этих идеалов не разрешается… То ли дело Антон Фомич. Посмотрел я в его лысину и, как в зеркале, увидел своего папу! Смейтесь, черти, смейтесь! Я не такой щепетильный, как Валька. Да и папаша у меня толстокожий, он все вытерпит.

— Не мешало бы зайти к этим Янковским при удобном случае, — мечтательно сказал Борис. — По всему видно, люди они радушные, гостеприимные. А что касается Фаины… — Борис щелкнул пальцами и причмокнул губами,

— Что и говорить, — согласился Санька, — Фаина девка такая, что пальчики оближешь, не то, что Валькина белобрысая злючка. Чую, подложит еще она нам свинью… Ну как бы это узнать, кто она? У кого бы расспросить?

 

5

Торговый инспектор Иван Сергеевич Зудин очень опытный и ценный работник. Немало всяких прохвостов схватил он за руку и вывел на чистую воду, многим торговым организациям помог наладить работу.

Но у Ивана Сергеевича не только деловой авторитет, его знают и как веселого, компанейского человека. Несмотря на солидный возраст (Ивану Сергеевичу было далеко за сорок), он сохранил интересную внешность: худощавый, высокий брюнет, нос с горбинкой, энергичный подбородок, веселые, с огоньком глаза. Многие находили, что он напоминает Мефистофеля. Мы думаем, что это сходство с дьяволом только внешнее: по глазам, по ястребиному профилю да по острой черной бородке. А по существу, какой он Мефистофель, — добродушнейший человек…

В городе Ивана Сергеевича привыкли видеть в хорошем темном костюме при галстуке, в модных туфлях, а отправляясь в район по делам службы, он облачался в полувоенный костюм: сапоги, бриджи, черная суконная гимнастерка с широким ремнем и защитного цвета фуражка.

У женщин Иван Сергеевич пользовался успехом, но семейными узами себя не связывал и оставался убежденным холостяком.

Что еще можно сказать об Иване Сергеевиче? Отец его погиб в гражданскую войну от руки белых, мать тогда же умерла от тифа. Все это мог рассказать о Зудине любой его знакомый. Иван Сергеевич не делал тайны из своей биографии.

В один из дней он выехал на лошади в обычную свою поездку по району. Побывал на базе «Заготскот», оттуда заехал в сельпо и, наконец, направился в колхоз «Кызыл-Аскер».

Колхоз этот раскинулся у подножья гор перед входом в широкое ущелье. Из ущелья выбегала река, и тут же часть ее расходилась по многочисленным арыкам, несущим воду на поля. Глинобитные дома колхозников с плоскими крышами, с окнами внутрь дворов утопали в зелени. Почти перед каждым домом голубел водоем. Виноград сплетался в тенистые беседки, в садах под тяжестью плодов гнулись ветви. Усадьбы подходили двор к двору, сад к саду; дувалы, выходящие к дороге, тянулись сплошной стеной, связывая в одно весь кишлак. Но одна усадьба была обособлена. Как ласточкино гнездо, она прилепилась на горном склоне. От нее к реке сбегали ряды плодовых деревьев. Между ними змеилась тропинка.

Верхом Зудин поднялся по этой тропинке к входу в усадьбу, спешился и через узкую калитку провел коня внутрь двора. Тут его встретил высокий седой узбек в белой рубахе, в узких белых штанах и в калошах с узкими, загнутыми вверх носками. На бритой голове зеленая чалма, на плечах полосатый шелковый халат, стянутый вокруг еще прямого, тонкого стана серебряной цепью с кривым восточным ножом на левом боку.

— Селям алейкум, почтенный Ляйляк-бай! — приветствовал его Зудин и заговорил на чистом узбекском языке. Пожелал «мир дому», осведомился о здоровье хозяина и членов его семьи и о многом другом, чего требуют тонкие восточные обычаи.

Ляйляк-бай (так звали старика) в ответ сказал гостю полагающиеся в таких случаях любезности. Пока они говорили так, маленький черноглазый мальчик, один из внуков Ляйляк-бая, подхватил под уздцы коня и отвел его к коновязи. Старик пригласил Зудина в дом. Глинобитный пол застлан красной кошмой, у стены горкой лежат сложенные вчетверо стеганые одеяла; в обрамленных синим узором нишах блестят медью обшивки сундуки. Одна стена убрана коврами, на коврах развешаны старинные шомпольные ружья с массивными курками.

Ляйляк-бай хлопнул в ладоши. Из соседней комнаты вышла женщина и молча поклонилась. Старик сказал ей одно слово:

— Достархан.

Через минуту поверх кошмы на полу был раскинут ковер, по ковру — достархан, расшитая богатым узором скатерть. Сразу после того в комнате появилось несколько мужчин, родственников хозяина. Со двора донесся крик барана…

Единоличник Ляйляк-бай жил замкнуто. Гости у него бывали редко, и сейчас за ужином чувствовалась натянутость. Сидящие тут догадывались, что приезжий из города не случайный человек. У Ляйляк-бая Зудин был впервые, и старик не был с ним знаком, но ему показалось, что черты лица гостя ему знакомы. Напрягая память, старик пытался восстановить обстоятельства встречи с этим человеком и не мог.

Улучив момент, Зудин вполголоса сказал Ляйляк-баю, что хочет поговорить с ним наедине. Старик ответил, что лучшее время для этого — ночь. Зудин удовлетворенно кивнул, и ужин продолжался.

Ночью они вдвоем вышли за ворота и поднялись на небольшой выступ на склоне горы, к одинокому карагачу, мимо которого бурлил неугомонный горный ручей. В небольшой впадине рядом со старым деревом образовался водоем. Из него вода падала звонкой струей «а камни и, вновь собравшись в шумный ручей, катилась вниз, в долину, где черными пирамидами стояли мрачные ночью тополя. С другой стороны, загораживая полнеба, возносились зубчатые пики гор.

На их склонах трепетали красные языки пастушьих костров.

Под карагачем, на небольшой искусственно выровненной глинобитной площадке, уже был раскинут ковер, на нем — чайник, чашки и восточные сладости. Ляйляк-бай сел, поджав под себя ноги, кивком головы пригласил на ковер гостя, закурил и выжидающе насторожился. Тлеющий огонек в горелке бросал тусклый розовый отблеск на его неподвижное, словно высеченное из камня лицо, на белую бороду, ровным клином опускающуюся на грудь, на сдвинутые седые брови, из-под которых с равнодушным холодным блеском смотрели умные, спокойные глаза.

Зудин сел рядом, тоже закурил и заговорил по-узбекски. Тон его был при этом таков, как если бы он рассказывал легенду.

— Много лет тому назад, — начал он монотонно, — в песках Аму-Дарьи появился сильный отряд вооруженных джигитов. Их возглавлял храбрый, умудренный военной хитростью и боевым опытом воин, носивший имя Ибрагим-бек. В его отряде был один уже пожилой джигит с бородой, окрашенной в красный цвет.

Был он смел и горд, как сокол. Однажды, не побоявшись гнева своего начальника, он бросил ему в глаза слова упрека. Сподвижники Ибрагим-бека хотели убить дерзкого, но тот, искусно владея шашкой, прорвался сквозь их кольцо и бежал. С тех пор краснобородый стал правой рукой другого смелого начальника — Керим-бая. Керим-бай погиб в бою, и краснобородый возглавил отряд. А когда красные овладели всеми горными тропами и перевалами, краснобородый распустил свой отряд, а сам скрылся.

Прошли годы, и он живет в безвестности, лишенный былого почета и былой славы. Многие его дети и внуки вышли из повиновения законам шариата и ведут легкомысленный образ жизни. Но близится новое время. С Запада идет непобедимая сила. Она принесет свободу народам Востока…

Зудин умолк. Ляйляк-бай, не глядя на него, пыхнул трубкой. Осветилось его лицо, но ничто не отразилось на нем. Несколько минут оба молчали. Потом старик заговорил не спеша, ровным голосом:

— Мой гость рассказал интересную сказку о краснобородом. Я тоже могу рассказать кое-что из жизни этого человека… Судьба забросила его за скалистый Гиндукуш в Читраль. Там он вел деловой разговор с командиром английского отряда. Помощником у англичанина был в то время еще молодой человек, также называвший себя англичанином. У краснобородого отличная память. Хотя он и не имел с ним никакого дела, он запомнил его глаза, резкие брови, горбатый нос, сильно выдающийся вперед подбородок и высокую фигуру. Встретив того человека, краснобородый джигит узнал бы его даже в том случае, если бы он отпустил такую, как у вас, бороду и превратился бы из англичанина в русского, как когда-то превращался в англичанина из немца…

Ляйляк-бай замолчал и снова пыхнул трубкой. При этом в глазах его сверкнула насмешка.

После длительной паузы заговорил Зудин:

— Я вижу, почтенный Ляйляк-бай придерживается пословицы: «долг платежом красен»… Что же он думает теперь обо всем этом?

— Что я думаю? Восток мудр. Я встречал одного чужеземца из очень далекой восточной страны. Он показал мне золотой портсигар, на крышке которого были изображены три обезьяны. Одна из них закрыла себе лапой глаза, другая заткнула уши, третья зажала рот…

— Достойный ответ, — подхватил Зудин. — Но сейчас кое-что надо вспомнить, время требует этого. Те, кто найдет себе место в близкой борьбе, пожнут плоды щедрой благодарности.

— Ляйляк-баю уже поздно чего-либо желать, — возразил старик с усмешкой. — Мое место в моей усадьбе. Забвение и покой — вот лучшая награда…

— Этого-то и может лишиться его дом в ближайшее время. Помочь сохранить покой в твоем доме могу я. Услуга за услугу. Мне нужна встреча с джигитами, которые не хотят идти на войну.

— Я не знаю таких джигитов, — ответил старик.

— Но зато я знаю. Один из них — Уразум-бай, сын старшей дочери почтенного Ляйляк-бая. Он не пришел на призывной пункт и скрылся в горах. Я не знаю, как Ляйляк-бай может встретить Уразум-бая и его друзей, но я хочу, чтобы он их встретил и передал им, что есть человек, желающий им помочь. А в средствах, я думаю, они нуждаются…

— Но как они встретят этого человека? — спросил Ляйляк-бай.

— Через два дня я хочу выехать в степь. Я давно слыхал, что степь хранит остатки древней крепости Темир-Тепе, где мужественные предки Ляйляк-бая сражались насмерть с неверными. Из уважения к их памяти я хочу посетить эти священные руины. Тот, кто захочет меня видеть, придет туда во второй половине дня, чтобы к темноте разговор был уже кончен. Вот и все, о чем я хотел поговорить с тобой, почтенный Ляйляк-бай.

Старик ничего не сказал, и они простились.

Осторожно спустившись с конем в поводу от усадьбы Ляйляк-бая к ровной дороге, Зудин вскочил в седло. Гулко раскатилась в ночной тишине дробь копыт пущенного в галоп коня. Раскатилась и стихла в отдалении. А Ляйляк-бай еще долго стоял у ворот и, глядя, как один за другим гаснут в долине огни, вспоминал давно прошедшее, казалось, навсегда забытое и так неожиданно и некстати вспыхнувшее вновь.