1
Прошло меньше суток с того времени, как молодые курсанты надели военную форму, а старшина уже со всей придирчивостью требовал образцовой выправки.
Большого роста, необыкновенно широкий в плечах, должно быть очень сильный, он сразу же вызвал к себе чувство уважения со стороны курсантов. Голос у него был самый «старшинский» — настоящая иерихонская труба. Когда он кричал «смирррно», то это самое «ррр» раскатывалось так грозно, что курсанты замирали в трепете, Санька после первого построения только затылок почесал:
— Ну и послал нам бог воспитателя! С ним год прослужишь и заикой сделаешься.
— А другой тебя и не проймет, — успокоил его Сережка.
Команда старшины «становись без последнего» прервала этот разговор. Все кинулись к месту построения, так как уже знали: кто будет последним, тому обеспечен наряд на сверхурочную работу. Строй замер, и старшина обвел его свирепым взглядом. Придраться, кажется, было не к чему. Сапоги и пуговицы у всех блестели, все побриты… Но опытный глаз старого служаки разве мог что-нибудь пропустить? И он грозно двинулся вдоль строя, бросая на ходу сердитые реплики:
— Для кого сапоги чистите? Для старшины? Носки блестят, а каблуки грязные. Выйдите из строя!
— Кто вас так учил подшивать подворотничок?
— А что это за олицетворение невинности? — старшина воткнул глаза в постную Санькину физиономию. Тот только что двинул кулаком соседа в бок и сразу же изобразил лик святого. — Выйти из строя!
Когда старшина дошел до левого фланга, «из строя» была выведена половина курсантов. Эти две половины стояли теперь друг против друга, и старшина смотрел то на тех, то на других, потом, выдержав томительную паузу, спросил обычным своим громовым голосом:
— Все поняли мои замечания? — Курсанты молчали, и старшина решил: поняли. — Даю пятнадцать минут сроку. Все недостатки устранить, старшим доложить об устранении. Кому непонятно, как должен выглядеть курсант, пусть посмотрит вот на этих двух орлов! — жест в сторону Высокова и Козлова. И сразу раскатистое: — Смиррно! — Два строя колыхнулись и замерли. — За отличный внешний вид Высоко-ву и Козлову от лица службы объявляю благодарность! — И тотчас, как бы спохватившись, погрозил пальцем Высокову и Козлову и добавил уже вполголоса: — Смотрите у меня! Не подумайте, что вы и в самом деле чего-нибудь достигли. Это только по сравнению с остальными. Кто хочет видеть настоящую выправку, пусть смотрит па младшего сержанта Берелидзе. Жаль нет его сейчас, сердяги…
В последних словах старшины послышались нотки нежности, но он опять как будто вспомнил, что подчиненные не должны видеть в нем ничего обыденного, и прорычал:
— Рразойдись!
Санька заново перешивал подворотничок и строил догадки:
— Второй осмотр подряд. Не иначе какое-нибудь начальство нагрянет…
И он не ошибся. Только успели построиться, старшина рявкнул «смирно», дверь открылась, и на пороге появился командир учебного отряда. «А вот поглядим теперь, как ты залебезишь!» — подумал Санька о старшине. Но тот не лебезил. Его доклад командиру прозвучал четко, торжественно и уверенно. Старшина, видимо, вполне надеялся на безупречность своей выправки и не волновался за состояние дел во вверенной ему команде. Перед строем он продолжал держаться хозяином.
Командир отряда лейтенант Журавлев из жизненного опыта знал, что в воспитательной работе надо начинать с мелочей. Поэтому, хотя основное в жизни авиационной школы — тяжелая летная работа, он, направляясь к курсантам, не забыл и о своем внешнем виде: пуговицы и эмблемы горели на темно-синем отутюженном френче как новенькие, в сапоги можно было глядеться, ремни ловко подогнаны и приятно поскрипывали; и выбрит безукоризненно. Только устало запавшие глаза не соответствовали всей блестящей внешности.
Выслушав доклад старшины и поздоровавшись с курсантами, лейтенант сказал:
— Сейчас, товарищи, я ознакомлю вас с боевым расчетом. Старайтесь с самого начала запомнить своих прямых начальников. Товарищ старшина, пригласите летчиков.
Старшина вышел, и через минуту в помещение один за другим стали входить командиры звеньев и инструкторы. Быстрым шагом они проходили за спиной командира и выстраивались за ним в одну линию, лицом к строю курсантов. Вдруг Сережа крепко сжал руку Валентина и глазами показал в сторону двери. Валентин взглянул туда и обомлел: Нина! Да, Нина, только теперь на ней было не белое платье, а френч и темно-синяя юбка. На петлицах — три треугольника… Старший сержант!
Сережка шепнул Валентину:
— Не завидую я Саньке и Борису!
— «Саньке и Борису»! Ты о нас подумай! — так же шепотом ответил Валентин. — Вспомни: «Мы мужчины, мы в авиации разбираемся лучше женщин…», «Элерон», «лонжерон»…
При этом воспоминании у Сергея на лбу выступил пот.
Командир стал зачитывать боевой расчет. При упоминании фамилии инструктора названный отходил в сторону, и к нему тотчас пристраивались курсанты, фамилии которых назывались вслед за фамилией данного инструктора. Борис, Санька и Кузьмич попали в экипаж старшины Лагутина и, облегченно вздохнув, спрятались за его широкой спиной.
Санька, подтолкнув Бориса, сказал ему на ухо:
— Боря, а бог-то, наверное, есть… Я сейчас всем святым молился, чтобы не попасть к белобрысой. Пропали бы мы с тобой под ее руководством ни за понюх табаку!
— …летчик-инструктор старший сержант Соколова, — читал между тем командир, — старшина экипажа — младший сержант Берелидзе…
— Отсутствует, — доложил старшина команды.
— Знаю, — хмуро сказал командир и посмотрел при этом на Соколову. Взгляд его усталых глаз сказал ей: веселенькое для тебя начало работы! Сам старшина экипажа на гауптвахте, — Нина ответила командиру сердитым взглядом, но тот читал уже дальше, и взгляда ее заметить не мог.
— Курсант Зубров!
— Я!
— К инструктору старшему сержанту Соколовой. Курсант Высоков, курсант Козлов… О, так-так… К Соколовой попали, кажется, все вчера провинившиеся. Ну смотрите, старший сержант, я на вас надеюсь…
Зачитав до конца боевой расчет, командир объявил:
— Товарищи инструкторы! Курсанты в вашем распоряжении, приказываю развести экипажи и провести беседы о предстоящем обучении. Ну и… поближе познакомиться друг с другом, Рразойдись!
Нина Соколова провела свою группу через двор и по окраине аэродрома к двум тополям у арыка. Место уединенное, в стороне от шума и движения.
— Пока на улице тепло, будем проводить занятия на этом месте, — объяснила она курсантам. — Садитесь.
Расположились на лужбине в тени тополей. Молча все уставились на инструктора, а она, осмотрев небо и, видимо, оставшись довольной этим осмотром, сказала:
— Ну, что примолкли? Слыхали, как командир о вас говорил? Натворили глупостей с самого начала. Однако носы не вешать. Будем изучать авиационную технику, будем учиться летать и докажем, что мы не хуже других. — Эти слова она сказала громко, бодро, по-командирски. Обвела взглядом сидящих, улыбнулась и заговорила другим голосом — простым, обыкновенным: — А знаете, я в вас уверена. Мне нравятся вот такие грубовато-дерзкие… И командир сегодня удивлялся перед строем только для вида; я с его ведома копалась в личных делах вновь прибывших и нашла вас по фотографиям: фамилий-то ваших я ведь не знала.
Помолчав немного, она пояснила:
— За нарушение воинской дисциплины вас хотели отчислить в пехоту, а я поручилась за вас… Старшина Лагутин взял себе остальных. Надеюсь, мы с Лагутиным не ошиблись…
Потом Нина Соколова рассказала о себе. Родилась она в 1923 году; сибирячка; семи лет пошла в школу, в семнадцать окончила десятилетку; к тому же времени кончила летную школу аэроклуба и стала инструктором. За вторую половину 1940 года и первую половину 1941 года выпустила две группы курсантов. Началась война, и она добровольно пошла в ряды Красной Армии и на днях получила назначение в эту школу… В комсомоле с 1939 года.
— Станете летчиками, пойдете на фронт, может, и меня вспомните добрым словом. А теперь расскажите коротко каждый о себе. Так как вас много, а я одна, то на всякий случай я запишу… — и она достала из кармана френча записную книжку и карандаш.
Понемногу курсанты оправились от смущения. Вчерашняя белобрысая девчонка в белом платье отодвинулась куда-то в сторону, и ее место прочно заняла другая — девушка в военном костюме со знаками различия старшего сержанта. Перед той курсанты чувствовали себя независимыми, нахальными парнями, перед этой — робкими, неопытными мальчишками. Но лицо этой все время напоминало ту, вчерашнюю. И когда каждый рассказал свою биографию, Сережка не выдержал:
— Простите за нескромность… — он замялся, но, овладев собой, продолжал: — Мы вчера еще заметили — зуба у вас нет и, над этим местом на губе шрам… Это что, на работе лишились?
Нина не уклонилась от ответа.
— Да, это был такой печальный случай. Это еще когда я училась летать. Есть тут старший сержант Дремов (потом вы его узнаете), он был первым моим инструктором… Полетели мы с ним однажды по маршруту, вдруг забарахлил и заглох мотор. Кругом каменистые сопки, крутые, поросшие лесом склоны гор. Верная смерть. Но Дремов не растерялся. Он выключил зажигание, перекрыл бензин и стал планировать. Высота была небольшая, и он так ловко ухитрился посадить самолет, что я, как говорится, отделалась легким испугом да одним зубом…
— А зачем выключать зажигание и перекрывать бензин? — спросил Зубров. — Ведь мотор все равно не работает?
— А чтобы пожара не было. Винт ведь все равно крутится от встречного потока воздуха, магнето, соединенное через привод с каленвалом, продолжает искрить; при вынужденной посадке бензопроводка могла порваться, бензин брызнул бы на искру — вот и пожар, взрыв. Из кабины выскочить не успеешь! А в нашем случае наверняка была бы такая неприятность. Ну, что задумались? Страшный случай вам рассказала? Не бойтесь! Исправность самолета зависит от человека. Будете все своевременно проверять и грамотно эксплуатировать свою машину, любить ее, ухаживать за ней, ничего страшного никогда не случится. Всю жизнь будете летчиками и умрете от старости на печке у внуков.
Все засмеялись. Старость с внуками и печкой представлялась бесконечно далекой, скучной и невозможной.
2
Ранним утром на окраине колхоза «Кызыл-Аскер», взвизгнув тормозами, остановилась автомашина. Из кузова выпорхнула юная узбечка. Ей подали небольшой саквояж, и она, подойдя к кабине, стала благодарить водителя. Тот обнажил в улыбке ряд белых зубов, сказал:
— На здоровье, дорогая! Ты первая из всех бабочек, какие садятся на мой кузов, поблагодарила меня. Беги быстрее к своему деду, заждался небось.
Машина, взревев, запылила вниз по дороге, а девушка с саквояжем пошла по тропинке вверх — к усадьбе Ляйляк-бая.
В костюме незнакомки была смесь Европы и Азии. Поверх шелкового платья, сшитого по московским модам, расшитый парчой восточный жилет из бордового бархата. Черные, как крыло ворона, волосы заплетены в две тяжелые, тугие косы, спускавшиеся ниже пояса. Косы, видимо, были так тяжелы, что оттягивали голову назад, и это придавало гордость осанке. На голове расшитая парчой тюбетейка. Девушка была совсем юной, на вид ей не больше шестнадцати лет.
После «того как она поблагодарила шофера и простилась с ним, выражение веселости исчезло с ее лица, сменившись озабоченностью и грустью. Джамиле Султанова (так звали девушку) вчера проводила на фронт своего отца Джафара. У Джамиле не было матери, не было ни сестер, ни братьев. Отец был самым близким человеком. И вот он уехал на фронт… Многочисленная родня, жившая в доме деда Ляйляк-бая, была непонятна девушке, жила какими-то своими интересами. Дедушка, отец матери Джамиле, религиозный, умный, молчаливый и деспотичный старик, не терпевший в семье ничьих возражений, внушал страх. О его прошлом поговаривали нехорошо.
Джафар Султанов, отец Джамиле, в гражданскую войну был комиссаром при отдельной кавалерийской группе. Однажды он попал в плен. Его ждали пытки и истязания, но нашлась девушка, которая помогла ему бежать. Девушка эта неизвестно почему пользовалась большим доверием у басмачей. Спасая Джафара, она и сама бежала вместе с ним. Вскоре они поженились. Молодая жена первое время часто писала своему отцу. Джафар, видя в ней свою спасительницу, вполне доверял ей и не интересовался ее перепиской. Но то, что его жена, узбечка, была грамотной (для тех лет это было большой редкостью) подсказывало Джафару, что она не из простой семьи. Он все собирался расспросить ее о прошлом, да не решался.
Как-то ночью она исчезла. Джафара охватила тревога, он не знал, что предпринять. Но на другую ночь жена вернулась и не одна. С ней пришел пожилой мужчина.
— Мой отец, Ляйляк-бай, — сказала жена.
Джафар знал это имя. Это был враг. Но это было давно. Он пришел в его дом, он гость и отец его жены. Как быть?
— Джафар, — начал Ляйляк-бай, — меня всю жизнь учили искать справедливость. Теперь я вижу, что большинство людей с вами. С вами народ. Значит, правда на вашей стороне. Понимать вашу правду мне уже поздно, я старик, и старые раны не дают мне покоя. Помоги мне, Джафар, я хочу жить мирно, спокойно. Я хочу, чтобы люди забыли мое прошлое. Но помни: Ляйляк-бай горд. Я прошу в первый и в последний раз.
И Джафар помог. Ляйляк-бай поселился далеко от тех мест, где его знали прежде.
Прошли годы. Ничего компрометирующего за ним не замечалось, и надзор был снят. Жена Джафара подарила ему дочь и вскоре умерла от тяжелой болезни. Джафар после ее смерти не женился и всю свою любовь сосредоточил на дочери. Смелый, волевой, ловкий и сильный, он к тому же все время не только работал, но и учился и служил хорошим примером для своей дочери. Джамиле была вся в отца: подвижная, отчаянная, как мальчишка. Изредка она вместе с отцом бывала в усадьбе Ляйляк-бая. Мрачный старик видел в ней отпрыск своей любимой дочери и боготворил ее. И если в доме ни одна женщина не вмешивалась в мужские дела и не переступала порога той половины, где сидели мужчины, то Джамиле позволялось все.
Сейчас Джамиле шла попрощаться с Ляйляк-баем, чтобы поехать к отцу, ставшему командиром одной из частей действующей армии. Втайне Джамиле надеялась принять непосредственное участие в боевых действиях.
Нельзя сказать, чтобы она любила своего деда. Он казался ей странным, непонятным и таинственным. Но она уважала его.
Во дворе усадьбы Джамиле встретила тетка — старшая дочь Ляйляк-бая. Она обняла девушку за плечи и заговорила ласково:
— С какой радостью я смотрю всегда на тебя, бутончик ты мой! Была бы жива сестра, как бы она любовалась и гордилась тобой! Твоя мама была лучше всех нас, ее сестер… Мы все — тихие, покорные, а она самому Ибрагим-беку дала пощечину. Из-за этого и твой дед… Впрочем, я болтаю и сама не понимаю что. Пойдем поскорее в дом.
— Как здоровье дедушки?
С ума сошел твой дед — на старости лет ускакал с молодыми джигитами смотреть Темир-Тепе. Как это говорится?.. На экскурсию.
— И давно?
— Да с час назад. Говорили, будто из города кто-то там будет, начальник какой-то… Толком-то я не поняла, знаешь, какие порядки в нашем доме…
— Очень мило со стороны дедушки, — обиженным голосом пропела Джамиле. — Пригласил внучку в гости, а сам уехал. И сколько раз просила я его показать мне эти развалины, так и не собрался, а для чужих — пожалуйста!
Тетка, как могла, успокаивала племянницу: усадив ее на ковер, угощала халвой, пробовала заинтересовать ее скудными новостями семейного быта, потом засуетилась, приготовляя завтрак. Джамиле угрюмо молчала, а потом вдруг вскочила со словами:
— Не надо завтрака. Дай мне чего-нибудь в дорогу, и я поскачу к Темир-Тепе. Я догоню дедушку. Послезавтра я ведь совсем покидаю эти места, и если не увижу Темир-Тепе сегодня, то, может быть, не увижу никогда…
Тетка начала было отговаривать ее, но Джамиле и слушать не хотела. Тогда тетка махнула рукой и принялась помогать девушке. Джамиле быстро переоделась для верховой езды. Теперь на ней были шаровары, в которых она обычно ходила на уроки физкультуры, на ногах — мягкие, легкие, как чулки, остроносые ичиги. Легкая блузка и жилет завершали костюм.
Вдвоем они быстро оседлали коня. Вокруг собрались проснувшиеся домочадцы Ляйляк-бая: тетки, двоюродные братишки и сестренки. Все смотрели на Джамиле с восхищением и завистью. Разве бы кто из них посмел так самовольно поехать за суровым Ляйляк-баем? А Джамиле — они были уверены — старик будет только рад.
Ляйляк-бай любил коней и понимал в них толк. Кони его были хороши. Когда Джамиле вскочила на своего скакуна, тетка только руками всплеснула. Истый джигит! Такой наездницей конь мог гордиться. Глаза Джамиле, как большие черносливы, искрились радостью предстоящей скачки. Она приветливо махнула всем рукой и рысью выехала со двора.
О месте, где расположены развалины Темир-Тепе, девушка знала приблизительно, но нисколько не сомневалась, что найдет их. Покинув «Кызыл-Аскер», она километров пять скакала вдоль железной дороги, потом свернула к руслу пересохшей реки. Русло уходило в степь. Она помнит — дед говорил ей, — если придерживаться направления этого русла, то можно без ошибки попасть к Темир-Тепе. От «Кызыл-Аскера» до развалин старой крепости считают сорок километров. Джигиты, наверно, едут легкой рысью, а Джамиле будет нестись вскачь. Приутомится конь, она даст ему немножко отдохнуть и опять погонит во весь дух. Должна нагнать километров через тридцать.
На полпути встретила колодец. Около были свежие следы. Все хорошо Следы подходили к колодцу под углом к ее пути. Всадники шли по прямой — через степь, а не вдоль сухого русла, как она.
Напоив коня и чуть отдохнув, Джамиле поскакала следом, и к середине дня на горизонте обозначились очертания заброшенной крепости. Она вставала как видение из старинной сказки: полуразрушенные стены, за ними купол мечети, стройный минарет. Ближе, ближе… Из провала в стене выехали всадники. У Джамиле было острое зрение, и она за километр различила полосатый халат Ляйляк-бая. С ним было еще пятеро. Один из всадников отделился от этого небольшого отряда и, пустив коня в галоп, поскакал к ней навстречу. Когда он приблизился, Джамиле узнала своего двоюродного брата Уразум-бая…
3
Полеты должны были состояться во вторую смену, поэтому Нина хорошо выспалась, включив радио, сделала физзарядку, приняла душ, надела комбинезон и заглянула к Дремову. Тот встал много раньше и занимался прокладкой маршрута. По ковру Нина на цыпочках подкралась к нему и зажала глаза ладонями. Дремов замотал головой.
— Нинка, пусти!
— А почему ты знаешь, что это я? Это не я.
— Больше никто так глупить не умеет.
— Спасибо… Я обиделась.
— Обиделась? Тогда придется сказать правду. Я узнал тебя по рукам… Разве есть еще у кого-нибудь такие нежные руки?
— Говори, Васенька, говори, мне это очень нравится…
— Нравится? Тогда слушай еще приятную вещь. Командир хочет, чтобы сегодня мы летали с полной нагрузкой. На этом нашей инструкторской тренировке конец. Завтра выходной, а послезавтра начнем наземную подготовку с курсантами к учебным полетам…
Нина захлопала в ладоши.
— … А завтра, — продолжал Дремов, — раз уж выходной, поедем вместе в город, сходим в кино или в театр. Помнишь, как до войны?
— Не расстраивай!
— Мы бы уже были мужем и женой…
— Не надо, Вася…
Помолчали, потом, разглядывая полетную карту Дремова, Нина спросила:
— Ты разве не летал по этому маршруту?
— Нет.
— При такой гонке с полетами и не запомнишь, кто, когда и куда летал.
— Ничего, зато быстрее приступим к работе с курсантами. Фронту нужны летчики.
— Нужны… Нас бы забрали.
— Может быть, сами удерем на фронт, а? — И, не подождав ответа, заговорил о другом: — Ты, говоришь, летала по этому маршруту? Вот этот поворотный пункт хорошо заметен?
Нина склонилась над картой.
— Темир-Тепе? Отлично виден. Кругом степь, как скатерть, и, кроме этих развалин, никаких посторонних предметов. Мне не раз хотелось там приземлиться и побродить, посмотреть…
— Ладно, не рассказывай. Сегодня полечу, сам увижу.
— Эй, хватит обниматься! — раздался позади их звонкий задорный голос.
Обернулись. На пороге Вовочка Васюткин, самый молодой и самый маленький по росту инструктор. Ему было всего лишь семнадцать лет, и командир отряда, глядя на него, хватался за голову: «Не отряд, а какой-то бродячий детский сад». На днях Васюткин накидал в волосы Соколовой репьев, а та в ответ протянула его ремнем, да так, что парень чуть не заплакал.
— Опять? — строго спросила Нина у Вовочки.
— А что «опять»? Работать надо. Все уже в машине…
Дремов взглянул на часы и спохватился:
— Да, уже время. Помчались, Нина.
Нина побежала в свою комнату за шлемом, планшетом и перчатками и по пути наградила Вовочку легким подзатыльником. Тот было погнался за ней, но Дремов поймал его за руку.
— Куда? Опять ремня захотел?
— Так, дядя же Вася, — взмолился Вовочка, — она же первая!
Но Дремов не стал его слушать, сгреб, как мальчишку, и понес к машине.
Бывшие тут другие инструкторы засмеялись:
— Что, Дремыч, не успел еще зарегистрироваться с Ниной, и уже такое большое и капризное дитя!
— Не так капризное, как шкодливое, — ответил Василий. — Вот видали? — Он вынул из кармана Вовочки большую лягушку. — Наверняка бы у Нинки оказалась за шиворотом. — И, как младенца, подал Вовочку в кузов грузовика.
Подбежала Нина. Вовочка подвинулся, уступая ей место рядом с собой на доске, заменяющей скамейку.
— Садись, не бойся, меня уже обезвредили.
Через полчаса они были на аэродроме. Слабый ветер колыхал флажки, разметившие летное поле, лениво гнал облака серой пыли, вздымаемые непрерывно взлетающими и садящимися самолетами. В воздухе стоял несмолкаемый рокот моторов.
Журавлев сидел за столиком. Над ним трепетало легкое шелковое полотнище лучистого авиационного флага. Зеленая широкополая панама с большой звездой и; черные очки защищали его от слепящего солнца. Изредка он взмахивал флажком, и подчиненные, хорошо изучившие каждое его движение, выполняли, что нужно. Подошел командир звена младший лейтенант Ковалев, доложил:
— Мои почти все отлетали. Осталось слетать Дремову.
— Хорошо. Соколову и Васюткина отпустите, а Дремов пусть летит.
— У меня еще один вопрос: механик Иванов просится слетать с Дремовым. Я не против.
— Пусть слетает. Лишний раз прослушать работу мотора в воздухе ему полезно.
Нина решила ждать возвращения Дремова на аэродроме. Вовочке поручили съездить в город, купить билеты в кино на всю компанию, и он с радостью помчался переодеваться.
Нина хотела было полететь с Дремовым, но Ковалев сказал:
— Пожалейте вы Иванова! Он давно уже просится слетать. Скоро год, как в авиации, и ни разу не был в небе. А ты носишься каждый день.
И Нина не стала настаивать.
Иванов поспешно кинулся к парашюту, торопливо потянул его на себя и сразу же запутался в лямках. Очень смутился, но Нина успокоила его:
— Не торопись, дай я помогу.
Дремов порулил на старт. Тут немного задержался, поднял над головой руку, спрашивая разрешения на взлет. Стартер вытянул руку с флажком, и самолет устремился вперед, быстро набирая скорость. Вот он, слегка качнувшись, оторвался от земли, некоторое время стлался над самой ее поверхностью, потом хвост пыли оборвался, и самолет, сверкнув в солнечных лучах крыльями, пошел в высоту.
Нина следила за самолетом, пока он не растаял, потом пошла на «левый фланг», то есть к месту, где стоят бензинозаправочные, маслозаправочные и санитарные машины. Около санитарного автомобиля она нашла свою приятельницу — врача Альбину Моисеевну. Та сидела над книгой и охала, то и дело хватаясь за голову.
— Альбина Моисеевна, опуститесь на землю из вашего мира грез и фантазий.
Та взглянула на Нину диковатым взглядом, поняла, где она, и начала извиняться:
— Простите! Я так увлеклась… А что у вас болит? — вдруг неожиданно спросила она. — Ах, ничего! Ждете Васю? Понятно. На сколько у него рассчитан маршрут? На полтора часа? На это время вы моя пленница. Садитесь и слушайте. Я буду читать вам вслух.
Нина села рядом, и Альбина Моисеевна начала читать откуда-то с середины «Собор Парижской богомaтери» Гюго. И время полетело незаметно.
Вдруг Нина опомнилась, взглянула на часы, вскочила.
— А? Что? — всполошилась Альбина Моисеевна. — Вася летит?
— В том-то и дело, что не летит, — озабоченно сказала Нина, — Время его вышло, а его нет. Пойду к руководителю полетов.
Журавлев беспокойно водил биноклем по горизонту. Рядом стоял Ковалев, нетерпеливо мял в руках шлем и говорил:
— Товарищ командир, может быть, вылететь по его маршруту? Если он где «сидит», так увидим…
— Нельзя. Через полчаса солнце сядет. А тут ночи такие, что…
— Но, может быть, он где-нибудь поблизости, — с тоской в голосе продолжал Ковалев.
— Лети! — сердито выкрикнул командир. И опять стал шарить биноклем по горизонту.
Ковалев бросился к самолету.
— Товарищ командир, — начал» а было Нина, но тот перебил ее:
— Лети! — и, кинув бинокль на грудь, скорым шагом двинулся за Соколовой. — Вместе полетим.
На ходу он приказал начальнику наряда разбить ночной старт, возле посадочной площадки зажечь костер, поставить машину с сильными фарами. Школа не готовила «ночников», поэтому ночное оборудование старта было примитивным.
Прямо с заправочной линии, нарушая правила движения по старту, пошел на взлет Ковалев, а еще через три минуты оторвался от земли самолет Журавлева, за спиной которого сидела Соколова. На затихшем аэродроме все замерло в тревожном ожидании.
4
С начала все шло хорошо. Дремов спокойно посматривал по сторонам, изредка бросал взгляд на приборы; мотор работал ровно. Самолет дрожал мелкой дрожью и, плавно покачиваясь, уверенно нес над степью двух людей. Самолет был маленький, фюзеляж деревянный, крылья обтянуты перкалью. В расположенных друг за другом двух кабинах одинаковые рычаги управления. Такое устройство очень удобно для обучения курсантов летному делу. Само название самолета «Ут» (учебно-тренировочный) говорило о его назначении. Он очень послушен рулям, имеет достаточную маневренность и по сравнению с любым бипланом — отличный обзор. Начинающего пилота этот самолет приучает к чистоте и аккуратности маневров. Выражаясь авиационным языком, эта машина относится к разряду «строгих», то есть не прощает летчику грубых движений рулями. Короче говоря, она может сломаться на посадке, на взлете или сорваться в штопор в полете.
Для такого опытного летчика, каким был Дремов, «Ут» был игрушкой. Поставив самолет на курс, он повел его без всякого напряжения и спокойно стал любоваться просторами, открывающимися с высоты. Нос самолета с сияющим диском винта и подрагивающими от работы мотора капотами был направлен в сторону солнца, склоняющегося к горизонту. Небо с этой стороны пылало. Слева поднимались цепи далеких гор с зубчатыми причудливыми вершинами, местами столь отвесными, что на них не держался снег. Дойдя до половины их высоты, белыми стадами толпились барашки пушистых облаков, бросая на подножья гор синие тени. Глубокими морщинами чернели в горах ущелья. Из них белыми нитями тянулись реки, местами посверкивая серебром. Перед горами зеленели массивы садов и полей, которые, превращаясь в зеленые островки, потом совсем растворялись в сером однообразии степи. Впереди и справа степь расстилалась без конца и края, на горизонте же золотились пески пустыни.
Маршрут пролегал под углом от линии гор. Таким образом, Дремов уходил все дальше и дальше в степь: В конце первого отрезка маршрута, представляющего собой замкнутый треугольник, он должен был выйти к развалинам старинной крепости Темир-Тепе, потом сделать резкий поворот влево и идти к линии гор. Тут еще один крутой поворот влево и — вдоль железной дороги обратно на аэродром.
До первой вершины «треугольника» Дремов дошел благополучно. Внизу перед косом самолета показался Темир-Тепе. Чтобы лучше рассмотреть живописные развалины, Дремов снизил самолет, спикировав на центр крепости, из которого поднимался красивый, как игрушка, минарет. Сделав над крепостью круг на небольшой высоте, летчик разглядел на крепостной стене фигуру девушки в ярком одеянии. Она замахала над головой платком. Под стеной Дремов увидел пару лошадей и рядом человека в полосатом халате. Дремов помахал им рукой, покачал крыльями и легким движением рулей заставил самолет взмыть вверх, одновременно развернув его на юг, к горам. Набирая высоту, он увидел невдалеке от крепости еще несколько лошадей и рядом с ними группу сидящих на земле мужчин. Дремов успел заметить: все лица сидящих запрокинуты. За ним смотрели. Он и им покачал крыльями и, точнее встав на курс, повел самолет дальше. Но в это время и случилась неприятность…
Мотор вдруг «закашлял», «плюнул» черным длинным сгустком дыма и перестал тянуть. Дремов мгновенно поставил самолет в угол планирования и быстрыми, четкими движениями проверил положение рычагов и тумблеров. В задней кабине одновременно заметался Иванов. Если в управлении самолетом он был профаном, то все, что касалось работы мотора, ему было понятно. Но из кабины мотору не поможешь. Нужно идти на вынужденную посадку.
Посадка в степи не представляла большой опасности. К тому же Дремов был хорошим пилотом. По колыханию колючек он определил направление ветра, развернулся против него, выключил зажигание, перекрыл бензиновый кран и без всяких происшествий искусно посадил самолет. Но в конце пробега самолет попал одним колесом в рытвину, и его слегка качнуло на нос и развернуло от прямолинейного пробега. Но этим все и кончилось.
Дремов расстегнул ремни и лямки парашюта и вылез на крыло, повернулся к Иванову. Тот сидел в кабине с опущенной головой и что-то бормотал себе под нос. Дремов тронул его за плечо:
— Вылезай, паря, приехали, — и швырнув под крыло парашют, сел на него.
А Иванов долго еще возился в кабине.
— Ну, скоро ты там? — спросил Дремов.
— Иду, товарищ инструктор.
— Пока ты там копался, я успел, не сходя с места, найти причину остановки мотора. Вон погляди, тяга вылетела.
— Товарищ инструктор, я сейчас побегу, поищу ее. Мы запросто вставим и отрегулируем…
— «Вставим»! Вставил бы я тебе сейчас… На земле надо вставлять и регулировать. Будешь теперь искать иголку в сене. Видел людей с лошадьми возле крепости?
— Не видел, товарищ инструктор, — чуть не плача ответил Иванов.
— А тягу собрался искать. Хочешь в курсанты переходить, а осмотрительности ни на грош. В какой стороне крепость?
Иванов задумался.
— Вот там, — он неуверенно махнул рукой.
— Ну никакого понятия! Вон, гляди, блестит на горизонте. Это верхушка минарета. Пройдешь километра два на небольшой подъем, а там перед тобой низинка откроется, сразу и увидишь. Всего-то, думаю, километров пять будет. Людей с лошадьми я там заметил. Экскурсия какая-нибудь. Объясни: так, мол, и так, авария, попроси лошадь и проводника да скачи на железнодорожную станцию. До нее отсюда километров сорок. Пешком и за сутки не доберешься… На станции дашь телеграмму… Ступай.
— Слушаюсь, товарищ инструктор!
— Постой, что это вид у тебя, будто плакать собрался? Не годится! А ну-ка садись, покурим.
Отошли от самолета, прилегли на тощей лужбине, закурили, помолчали. Потом Дремов сказал:
— Ну теперь иди, Алеша, а то солнце совсем низко. Да как бы эти чудаки куда-нибудь не уехали. Лошаденка нам до крайности необходима.
Иванов бросил папиросу, затоптал и быстрым шагом пошел в указанном ему направлении. Дремов, проводив его взглядом, вернулся к самолету и лег под крыло на накалившуюся за день землю. Под ленивым дыханием знойного ветра тихонько позванивали сухие колючки. Не более как в трех метрах от Дремова по твердой потрескавшейся земле пробежала крупная ящерица, и тотчас из невидимой норки выскочил тарбаган и в любопытстве замер. Только быстро шевелились его маленькие подвижные ноздри да беспокойно постреливали блестящие бусинки глаз. Дремов, не вставая, вынул из кобуры пистолет, прицелился. Зверек доверчиво продолжал стоять, как китайский божок перед кумирней.
— Брысь, а то убью! — пригрозил ему Дремов.
Зверек юркнул в норку. Но спустя минуту появился снова, и не один, а с семейством. Зверьки, соблюдая такт, не приближались к Дремову, но и не уходили. Видимо, человек в этих местах был редким гостем.
Позабавившись безобидными зверьками, Дремов отвернулся от них и тотчас на него нахлынули заботы. «Вот тебе и кино! Черт знает, сколько тут можно просидеть. Хорошо, если Иванов доберется сегодня до станции, тогда хоть утром пришлют сюда самолет, а если пешком… И Нина там волнуется».
Но что он мог сделать? Ждать — и больше ничего.
Убаюканный шелестом и позваниванием колючек, он незаметно для себя уснул…
5
Джамиле и ее двоюродный брат Уразум-бай были всегда в натянутых отношениях. Они по-разному смотрели на окружающую действительность. Джамиле, комсомолка, каждый успех страны встречала с радостью, каждую неудачу — с огорчением. Уразум-бай в положительное не верил, а при неудачах торжествовал. Сама внешность Уразум-бая казалась Джамиле отталкивающей. У него было круглое самодовольное бабье лицо, уголки губ всегда брезгливо опущены, глазки маслились, будто он постоянно был под хмельком.
Увидав скачущего к ней Уразум-бая, Джамиле пустила коня в карьер навстречу и, смеясь, проскакала мимо. Уразум-бай что-то крикнул ей, но она не расслышала и поскакала прямо к крепости, где стояла группа всадников.
Ляйляк-бай встретил внучку очень хмуро. Остальные переглядывались между собой и ждали его слова. Но заговорил первым высокий, чернявый русский. Он приветливо улыбнулся и сказал:
— Я тебя знаю, девочка. Ты дочь Джафара Султанова.
— Да, я дочь Джафара Султанова, — не без гордости ответила Джамиле. — Вас я тоже видела в городе, но не знаю, кто вы?
— Зовите меня просто Иваном Сергеевичем.
Я приехал посмотреть на эти живописные развалины. Ваш дед и двоюродный брат оказались замечательными проводниками…
— А я… — и Джамиле начала рассказывать деду о своих приключениях.
Ее рассказ совпадал с предположениями, которые высказал перед тем Ляйляк-бай своим спутникам, Значит, беспокоиться нечего…
— Так ты говоришь, послезавтра совсем покидаешь наши края? — переспросил Иван Сергеевич. — Тогда советую просить деда, чтобы он показал тебе крепость. А я пока поговорю с остальными товарищами о наших делах. Приехал сюда ради любопытства и случайно встретился тут вот с ним. — Иван Сергеевич показал на одного из конников. — Он председатель колхоза, в который я давно собирался заехать. Вот мы и поговорим с ним сейчас. А вы с дедом идите осматривать крепость.
— А кроме всего, — заметил подъехавший вслед за Джамиле Уразум-бай, — мы будем пить араку.
Джамиле строго посмотрела на Уразум-бая и сказала:
— Тебе пора бы кончать пить араку и идти в военкомат. Нечего ждать, пока повестку пришлют с вызовом.
Уразум-бай при этих словах нахмурился, но сказал миролюбиво:
— Не все, Джамма, такие смелые, как твой отец. Я боюсь в первом же бою схватить пулю. Подожду, когда призовут.
Джамиле презрительно поджала губы и тронула коня к крепости.
Это было старинное сооружение. На плоском прямоугольном кургане со склонами, которым была искусственно придана крутизна, воздвигнута глинобитная стена с бойницами и с башнями по углам. За стенами раньше был целый городок, но к нынешнему времени почти ничего не сохранилось.
Джамиле в сопровождении Ляйляк-бая подъехала к мечети. Мечеть находилась в центре крепости, и время пощадило ее больше остальных построек. Века не сумели погасить краски, наложенные искусной рукой. Там, где они не были содраны насильно, сиял загадочный узор. Стены и двери были испещрены вязью непонятного письма. В синий шелк неба уходила стройная башня минарета, облицованного цветной глазурью. Его венчала ажурная беседка, на остроконечной крыше которой блестел полумесяц. Спешившись, Ляйляк-бай и Джамиле молча вошли внутрь. Полумрак рассекался несколькими солнечными лучами, падающими из узких, как бойницы, окон. Солнечные зайчики ложились на плиты пола, на мрамор гробницы. В углу был провал, и туда вели каменные ступени.
— Подземный ход, — пояснил Ляйляк-бай шепотом, словно боясь разогнать очарование, вызванное видом древности. — Раньше этот ход вел далеко отсюда и соединял крепость с рекой, теперь он во многих местах обрушен.
Осмотрели развалины еще нескольких строений.
— Вот в этом доме, — показал Ляйляк-бай, — по преданию, останавливался отважный воин, Джелаль эд Дин…
От дома сохранилась лишь высокая терраса. Колонны, изрезанные кружевным узором, подпирали потемневшие своды. Перед террасой был отделанный мрамором водоем, теперь сухой. Ляйляк-бай сел в задумчивости на камень, Джамиле опустилась рядом. Помолчали. Наконец старик заговорил:
— Скажи мне, внучка, могу ли я любить все то, что делается сейчас, могу ли я верить во все, как веришь ты, после того как лишний раз побываю хотя бы около такого памятника старины, какой перед нашими глазами? Здесь прошел свирепый Чингис-хан, здесь проходил Тамерлан, сюда врывались русские войска Скобелева. В гражданскую войну здесь без воды и хлеба шесть дней и шесть ночей защищался отряд изыл-аскеров, пока не пришел на помощь твой отец. Сколько горя и страданий видели эти стены! Сколько людских поколений они пережили! А погляди, как сияют старые краски! А что нового принесут люди твоего поколения? Серые, как коробки, дома да всякие самоходные железные арбы, от которых, кроме грохота и вони, нет никакого толка…
Джамиле, подумав, ответила вопросом на вопрос:
— А скажи, дедушка, почему была заброшена Темир-Тепе?
— Ушла вода, а без воды не может быть жизни…
— Тогда зачем все эти красивые постройки? Ушла вода, ушли люди. Солнце, ветер и время разрушили все, на что положили люди столько труда и сил, и все стало ненужным. Значит, в наших краях прежде всего надо думать о воде. А разве раньше об этом заботились, как теперь? Какому голодному, дедушка, нужны были эти красивые постройки? Их строили люди, закованные в цепи… Нет, когда я любуюсь такими вот постройками, то восхищаюсь не порядками, при которых они воздвигнуты, а мудростью и искусством народа, который в те древние и страшные времена сумел создать эти прекрасные памятники. Погодите, вот мы понастроим заводов и каналов, оросим поля и тогда создадим такие дворцы, каких еще на земле не было…
Ляйляк-бай слушал внучку с улыбкой.
— Завидую я тебе… Убежденности твоей завидую.
— Зачем завидовать? Ты посмотри вокруг, поезди по стране, поговори с людьми, и ты будешь убежден так же, как я.
— Смешная ты, Джамиле. Тебе все это кажется очень просто. А Ляйляк-бай две трети своей жизни прожил при старых порядках. И про меня нельзя сказать, что мне нечего было тогда терять.
Оба замолчали. Как ни молода была Джамиле, но почувствовала, что переубедить деда она не сможет. Вот если бы она почаще с ним так говорила, тогда бы… Кто знает? Но дед — ладно, он стар, а откуда берутся такие, как Уразум-бай?
— Что, недовольна своим дедом? — спросил Ляйляк-бай с улыбкой,
— Нет, я хоть и мало прожила на свете, но тебя, дедушка, хорошо понимаю. Но вот как некоторые наши молодые люди могут во всем сомневаться?
Старик понял намек.
— Ты говоришь об Уразум-бае?
Джамиле сердито отвернулась.
Солнце уже садилось, когда они молча сели на коней и выехали из крепости. Их спутники во главе с Иваном Сергеевичем сидели кружком в стороне от развалин. Деловой разговор у них, по всему видно, кончился. Шла выпивка. Ляйляк-бай взглянул в их сторону и отвернулся. Он никогда не брал в рот хмельного. Джамиле не вытерпела, высказала свое возмущение:
— Противные какие люди! Каждое событие для них повод для пьянки. Приехали полюбоваться памятником старины и устроили пьянку… Спросят друзья у Ивана Сергеевича: «Как Темир-Тепе?» И он скажет: «Хорошие развалины. Ох, и напились же мы там!»
Высказав свое отношение к Ивану Сергеевичу, Джамиле ожидала услышать ответ деда примерно в таком смысле: «Чего же ты возмущаешься — он же русский, да и современный к тому же, каких ты уважаешь». И она заранее обдумала ответ: «В семье не без урода». Но Ляйляк-бай ничего не сказал. Джамиле посмотрела на него с удивлением и, подав ему повод своего коня, проговорила раздумчиво:
— Влезу на стену, посмотрю в последний раз вокруг…
Ловко прыгая по обломкам, она скрылась в провале и через минуту была на высокой стене. Долго стояла она там, стараясь представить картины из жизни Темир-Тепе, когда здесь цвели сады, а между домами сновали люди, когда на пестром базаре стоял шум и гомон, а в водоемах плескались ребятишки. Потом ее воображение начало рисовать картины нападения врагов на древнюю крепость, страшную рубку на ее стенах…
Она уже собралась спускаться со стены, когда ее внимание привлек звук приближавшегося самолета. Над крепостью, как раз над головой Джамиле, самолет качнул крыльями и, накренившись носом, круто и резко снизился.
Стали отчетливо видны все его детали: колеса, обутые в обтекатели и делающие самолет похожим на мохноногого голубя, алые звезды на крыльях, блестящие козырьки перед кабинами авиаторов. Самолет проплыл так низко, что Джамиле со стены наблюдала за ним не снизу, а сбоку и хорошо разглядела две головы в коричневых очкастых шлемах.
Сделав над крепостью круг, самолет еще раз качнул крыльями. Из передней кабины поднялась рука в черной перчатке и помахала Джамиле на прощанье, после чего самолет взмыл вверх и, быстро уменьшаясь в размерах, стал удаляться. А Джамиле долго еще крутила над головой косынкой…
Снизу ее позвали. Оглянувшись, она увидела, что все садятся на лошадей; При этом ей бросилось в глаза, что некоторые всадники были чем-то возбуждены и проявляли беспокойство. Особенно почему-то нервничал Уразум-бай. Когда Джамиле подходила к своей лошади, Уразум-бай говорил:
— Прилетел, улетел… Какого черта ему тут надо!
Иван Сергеевич выразительно посмотрел на Уразум-бая, и тот замолчал.
— Знаю я этих летчиков, — сказал Зудин. — Любители они похулиганить. Видали: только что носился над самой крепостью и не успел отлететь, как опять начал снижаться… Ну, двинемся понемножку.
Тронулись. Джамиле и Ляйляк-бай ехали позади, остальные, как бы случайно, немного от них оторвались и о чем-то вполголоса переговаривались. Вдруг Уразум-бай закричал:
— Смотрите! Нам навстречу идет человек.
— Поедем навстречу, — предложил Зудин.
Уразум-бай почему-то начал испуганно озираться.
Одинокий путник оказался молодым парнем в запыленном комбинезоне, с кожаным шлемом в руках. Светлые волосы его слиплись от пота, он тяжело дышал. По всему было видно, что путник очень торопился. Подойдя, он поздоровался и, устало улыбнувшись; заговорил, обращаясь к Зудину, в котором, видимо, признал русского.
— Товарищ… Простите, не знаю вашей фамилии… У нас отказал мотор, и мы сели на вынужденную. Летчик случайно, и к счастью, увидел вас, когда мы пролетали над этими развалинами, послал меня к вам за помощью. Пожалуйста, доставьте меня на станцию. Оттуда я смогу дать телеграмму о нашем местонахождении…
На лице Ивана Сергеевича мелькнула довольная ухмылка.
— Все понятно, — сказал он. — Сейчас я подробно объясню джигитам. Они люди обстоятельные и любят ясность во всем. Я надеюсь, они согласятся помочь Вам, и мы сделаем для вас все, что нужно. А пока побеседуйте вот с этой девушкой, она хорошо знает русский язык…
Тем временем Ляйляк-бай отъехал в сторону и в одиночестве озирал степные просторы.
Механик Иванов направился к Джамиле и, разглядев ее, воскликнул с откровенным восхищением:
— Какая вы красивая, девушка!
Джамиле звонко рассмеялась.
— Неужели? Я черная-пречерная, худенькая-пре-худенькая. А русские девушки белые. — И, прервав себя, спросила другим тоном: — Почему вы сказали, что вас послал летчик? А вы разве не летчик?
— Нет, — с грустью признался он, — я механик. Но я буду переучиваться на летчика, начальник мне обещал…
— Это хорошо.
— А вам нравятся летчики?
— Человек, который летает, — смелый человек, а девушки любят смелых.
— Вот вы какая… А где вы живете?
Джамиле ответила.
— Подумайте! — обрадовался механик. — Мы совсем рядом с городом и часто бываем там. Может быть, вы дадите адрес, и я смогу вас увидеть?
— А зачем? Впрочем, я зря спрашиваю: я уезжаю и вернусь в этот город не скоро. Может быть, только после войны…
— Жаль. А мне бы так хотелось встретиться с вами! Скажите хоть свое имя.
— Меня зовут Джамиле Султанова.
— А я Алексей Иванов.
В это время к ним подъехал Зудин.
— Друзья мои, — сказал он, — как ни жаль, но вашу беседу придется прервать. Солнце садится, а мы решили еще подъехать к самолету, сказать летчику, что все будет в порядке. Это почти по пути. Ты, Джамма, отдашь своего коня этому молодому человеку, а сама сядешь к деду за спину, и потихоньку поедете прямо домой. А наше дело теперь спешное, сама понимаешь…
Джамиле без всяких разговоров слезла с конями передала поводья Иванову. Тот принялся благодарить ее и извиняться за неудобства, которые причинил ей.
— Ничего, ничего, — успокоила его Джамиле. — Не каждый же день у вас вынужденная посадка.
Иванов в последний раз посмотрел ей в лицо, и они простились. Группа всадников во главе с Ивановым поскакала в направлении, где приземлился так неудачно самолет, а Ляйляк-бай с Джамиле за спиной направился в другую сторону.
Если бы Джамиле в тот вечер знала, какое огромное значение имеет факт ее встречи с Ивановым, она бы, конечно, не согласилась с ним расстаться, да и запомнила бы; многое, на что теперь не обратила внимания. Да и этого белобрысого парня не очень хорошо запомнила. Мысли ее все время были далеко. Она думала о войне, о судьбе отца, о своей будущей жизни на фронте. С этими мыслями она и проделала путь от Темир-Тепе к «Кызыл-Аскеру» без особых приключений, если не считать того, что почти в самом начале пути они увидели, как ночь разорвало мощное зарево за горизонтом. Степной пожар. Что там горело? Трудно сказать…
Следующий после поездки к Темир-Тепе день Джамиле провела в обществе Ивана Сергеевича. В начале ей это не нравилось, так как хотелось поговорить со старым Ляйляк-баем, а тот почему-то был не расположен к разговорам и явно избегал оставаться наедине с внучкой. Джамиле даже обиделась: последний перед разлукой день в этом доме, а дед с ней и поговорить не хочет… А Иван Сергеевич был необычайно ласков и внимателен. Он оказался радушным человеком и приятнейшим собеседником.
Джамиле расспросила его о встрече с летчиком и о том, как ему помогли. Зудин сказал, что о потерпевших аварию авиаторах можно больше не беспокоиться. На аэродром дана телеграмма, кроме того, он, Зудин, попросил Уразум-бая, чтобы тот заехал в город и рассказал там кому следует более подробно о месте нахождения самолета. Сейчас, по всей вероятности, на место вынужденной посадки уже прибыли другие самолеты. Потом Иван Сергеевич стал рассказывать увлекательные истории, связанные с крепостью Темир-Тепе. Вечером он помог Джамиле сесть в поезд, пожелал ей счастливой встречи с отцом, и пока девушка могла его видеть, стоял на перроне и махал фуражкой.