1
Тот вечер запомнился молодым авиаторам во всех деталях. Еще бы — тяжелое летное происшествие! Все курсанты и раньше знали, что в авиации бывают неприятности, но раньше все это было как-то отвлеченно и не касалось хорошо знакомых людей, а тут Дремов и Иванов… Впоследствии было немало трагических случаев, но этот запомнился курсантам на всю жизнь своей таинственностью.
Начало вечера было веселым. Сменившись с наряда, в казарму примчался Санька. Он был посыльным при штабе, и его сразу же окружили товарищи.
— Нет ли чего новенького?
— Есть, братва. Отличные новости!
— А ну, выкладывай, да ври поменьше.
— Самая свежая утка! — Санька обвел всех загадочным взглядом.
— Да говори ты!
— Пены меньше!
— Сегодня инструкторы летают в последний раз. Завтра у них выходной, а потом будут заниматься только нами. Скоро будем летать! Поняли?
— Ура, качать Саньку!
Саньку швырнули к потолку. Перебирая в воздухе ногами и руками, Санька взмолился:
— Хватит! Уроните, черти!
Всех охватило буйное веселье. Шум поднялся невообразимый. Кто-то грохотал кулаком по тумбочке, кто-то выбивал дробь каблуками, кто-то хлопал в ладоши, и почти все изображали на губах духовой оркестр. В момент, когда шум достиг апогея, открылась дверь каптерки, и старшина, не выходя из нее, прорычал:
— Прррекратить!
Мгновенно стало тихо. Дневальный вытянулся, словно штык проглотил, все торопливо разошлись. Сережка, который дирижировал импровизированным «духовым оркестром», предупредил Валентина:
— Сейчас старшине попадаться нельзя: он еще не набрал поломойную команду.
Они вышли в курилку. Санька уже умылся после наряда и беседовал с Борисом.
— Что значит «скоро будем летать»? — спросил у друзей Борис и, не ожидая ответа, добавил: — Я вам не завидую. У всех инструкторы как инструкторы, а у вас баба.
В ответ Сережка назвал Бориса дураком и еще добавил:
— Что ваш Лагутин? Я видел, как он помойные ведра таскает да картошку за жену чистит.
— Жены, наверно, дома не было…
— Стояла на пороге и на мужа покрикивала…
— Сережка! — строго оборвал его Валентин. — Я тебя не узнаю. Переворачивай пластинку.
— Могу и перевернуть. Только зло меня взяло: что он нашу Соколову поносит.
— Вот и побеседовали, — заключил Санька. — Пойдемте в казарму. Старшина сто первое построение затевает, опоздаем — и опять в поломойную команду.
Перед ужином вернулся с гауптвахты Валико. Друзья стали ему рассказывать новости, но он перебил:
— Все знаю — и что Соколова инструктор и что летать скоро… Жрать хочу до смерти. Сегодня начальник караула был такой вредный, что, кроме хлеба и воды, за весь день ничего не дал.
После ужина он повеселел, но ненадолго. Его куда-то вызвали, после чего он пришел опять расстроенный.
— Что такое, Валико?
— Произошло плохое дело. Меня назначили в поисковую команду. Пропал старший сержант Дремов.
— Как пропал?
— Полетел по маршруту и не вернулся. Хорошо, если в степи сел, а если в предгорьях — плохо… Сейчас едем в степь на автомашине.
Новость быстро облетела казарму. Старшина провел проверку и против обычного не стал делать никаких внушений. Вид у него был озабоченный. Даже команду «разойдись» он подал без обычного рыка и тотчас ушел в штаб.
В казарме стало тихо. Ни смеха, ни песен. Курсанты собирались кучками и вполголоса обсуждали случившееся. Вскоре после отбоя пришло несколько человек бывших в стартовом наряде на аэродроме. Все приподнялись на кроватях и выдохнули в один голос:
— Ну как?
Пришедшие рассказали: розыски пока безуспешны. Летали инструкторы, да разве найдешь что-нибудь ночью? Темь кромешная. Командир Журавлев с инструктором Соколовой летали вдоль всего маршрута, думали — может, пострадавшие костер разведут, но ничего не увидели. Соколова уж больно переживает. Она, говорят, невеста Дремова…
И потом долго еще переговаривались между собой курсанты в эту тревожную ночь.
А в штабе было еще беспокойней. Начальник школы полковник Крамаренко и комиссар Дятлов вызывали к себе всех, кто имел хоть какое-нибудь отношение к подготовке полета Дремова. Перебрали технические документы, расспрашивали мельчайшие подробности. Были взяты на анализ пробы горючего и смазочного — уж не оказалось ли тут подвоха? Подвоха не было. Строились тысячи догадок и предположений.
Нина не спала всю ночь и с рассветом снова была около штаба. Комиссар Дятлов, увидев ее, спросил:
— Ты никак лететь собралась? Куда уж, сразу видно, что не спала всю ночь…
— А разве я могла спать?
Комиссар отвел взгляд и сказал с тоской в голосе:.
— Ладно уж, полетим вместе…
На поиски вылетело несколько машин. Все шли по Маршруту Дремова.
Вся первая половина дня прошла безрезультатно. Над степью бушевала пыльная буря, и поверхность земли была скрыта серой пеленой. Увидать что-нибудь можно было только под самым самолетом. Во второй половине дня ветер стих, и один из летчиков заметил чуть южнее Темир-Тепе большое темное пятно в виде эллипса — след свежего степного пожара. Нина тотчас осмотрела это место с самолета. Толкаемая страшным предчувствием, она летела так низко, что ветер от винта поднял и закрутил пепел от сгоревших колючек. Предчувствие не обмануло: в центре пожарища она разглядела обгоревшие скрюченные и полурасплавленные остатки самолета… Не раздумывая, она приземлилась и подрулила к страшному месту.
Все дальнейшее было как в кошмаре.
Деревянные части самолета Дремова сгорели начисто, бензиновые баки, видимо, взорвались и разбросали металлические части на несколько десятков метров вокруг. На месте остался только полурасплавленный мотор. Неподалеку Нина обнаружила обгоревшие трупы Дремова и механика. Они лежали рядом с искореженными сиденьями. Тут же валялся разбитый взорвавшимися патронами пистолет Дремова…
2
Начались тяжелые дни. На месте происшествия работала специальная комиссия, на долю которой выпала трудная задача расследования причин и обстоятельств гибели самолета и экипажа. Был выполнен печальный обряд похорон погибших.
В жизни Нины гибель Дремова была первой безвозвратной утратой, и она переживала так, что все начали опасаться за состояние ее здоровья. Вот уже несколько дней Нина почти ничего не ела, почти не спала и ни с кем не говорила. Осунувшаяся, почерневшая, с провалившимися глазами, она ходила сама не своя, не находя места.
Возвращаясь из штаба около двух часов ночи, комиссар Дятлов невольно обратил внимание на освещенное окно комнаты Нины и, покачав головой, приостановился. «Неладное творится с девушкой», — подумал он и решил зайти к Нине. Поднявшись на второй этаж, перевел дух. Ах, годы, годы! За плечами гражданская война, события на КВЖД, Халхин-Гол, война с белофиннами, несколько ранений… Все данные для отставки. Но о его недугах знали только врачи. Для окружающих он был бодрым, жизнерадостным человеком.
Постояв на темной лестничной площадке и подержавшись за сердце, он толкнул дверь в переднюю и постучал к Соколовой. Та открыла тотчас и, увидев военкома, кивком головы пригласила его входить. Дятлов повесил фуражку и опустился на предложенный стул. Нина села напротив на кровать. Лицо ее было безжизненно. Дятлов обвел взглядом скромную
обстановку комнаты. У стены — кровать; стол едва втиснут между кроватью и стеной. Над кроватью — коврик, по нему развешаны атрибуты снаряжения летчика: шлем, планшет и другие предметы. На столе — чернильница-непроливашка и в рамке, окантованной черной лентой, портрет Дремова; на стене перед столиком — групповая фотография семьи Нины, в углу— этажерка с книгами. Вот и все.
Дятлов перевел взгляд на Нину.
— Может быть, тебе съездить к родителям, в Сибирь? — спросил он.
— А кто же с курсантами?
— Но ведь ты… — начал комиссар и запнулся. — У тебя такой вид…
— Не нужно об этом, товарищ бригадный комиссар. Скажите лучше, каковы выводы комиссии по катастрофе?
— Могу рассказать. Комиссия пришла к заключению, что примерно через сорок пять минут после начала полета выпала одна из тяг, газораспределение нарушилось, мотор заглох, и Дремов пошел на вынужденную. Тут он допустил ошибку, не выключив зажигание и не перекрыв бензокран. На пробеге самолет попал колесом в рытвину, скапотировал, и произошел взрыв…
— Остальное я доскажу сама, товарищ бригадный комиссар, — прервала его Нина. — Виновник катастрофы — летчик-инструктор старший сержант Дремов. Он нарушил наставление, которое гласит: «Летчик, идя на вынужденную посадку, обязан перекрыть бензокран, выключить зажигание, по возможности определить направление ветра и, если позволяет высота, развернуться против него». Таково заключение комиссии? Я уже слыхала, как старшина Лагутин «звонит» среди летного состава о найденном в обломках переключателе магнето, который включен на «1+2». И уже многие судят покойного… Что же вы молчите? Или не хотите в моем присутствии присоединиться к этому хору? А я… — она наклонилась к Дятлову и последние слова сказала почти шепотом и с какой-то полубезумной улыбкой: —…а я не верю комиссии. Не верю! — выкрикнула она. — Не такой был Дремов, чтобы… Мы с ним пришли к вам из одного аэроклуба. Он — мой учитель. Мне довелось однажды вместе с ним падать на вынужденную. Видите — коронка? Это памятка о том случае. Сопки и тайга. А здесь степь как скатерть… Я слишком хорошо знаю Дремова, чтобы поверить в его оплошность.
Нина уловила признак смятения в глазах комиссара и добавила:
— Не беспокойтесь: я в здравом рассудке. Впрочем, может быть, это и безумие, но я убеждена, что Дремов не допустил оплошности и в его смерти виновна какая-то внешняя сила. Доказать это я пока не могу, но убеждена, что это так, и буду надеяться, что придет время…
Дятлов слушал ее молча. Обстоятельства катастрофы, тщательно изученные комиссией, казались настолько ясными, что все, в том числе и он, легко уверовали в них. Ведь подобные случаи неудачных приземлений в авиации не новость. А теперь Нина снимает вину с Дремова и перекладывает на неизвестного. Не есть ли это плод ее душевных переживаний? Скорее всего, что так. Сказать ей об этом? А зачем? Может быть, эта мысль, рожденная в бессонные ночи, принесет ей облегчение?.. А может быть, тут и в самом деле замешаны какие-то внешние силы? Есть над чем подумать…
Комиссар встал, прошелся по комнате и, окончательно решив не разубеждать Нину, сказал:
— Твое убеждение так сильно, что, я чувствую, передалось и мне. Мне даже начинает казаться, что такие сомнения были у меня и раньше. Да, да, так и было. Сомнение появилось сразу же, как только я подробно изучил бумаги покойного. Это был очень опытный летчик. Но, Нина, всякое предположение можно высказать официально только при наличии хоть каких-нибудь обоснований. Одной веры в опыт Дремова мало.
Дятлов взглянул на часы. Половина третьего.
— Ну, я пойду, Нина. Обещай мне, что будешь держать себя в руках. Видишь, я даже не утешаю тебя…
— Обещаю, товарищ бригадный комиссар. Я буду работать…
Уже в дверях Дятлов сказал:
— А к Темир-Тепе мы еще слетаем с тобой. Так, неофициально. Ясно?
— Ясно, товарищ бригадный комиссар. Благодарю вас за искреннее участие в моем горе.
В ближайший летный день Дятлов нашел удобный момент для выполнения своего обещания. Он убедил начальника училища, что ему необходимо побывать в воздухе, чтобы получить реальное представление о летном деле. О своем желании научиться летать он пока молчал, чтобы не подняли старика на смех.
Найдя злополучное место катастрофы, Нина посадила самолет и вместе с комиссаром стала тщательно исследовать все вокруг. Ходили долго, но нового ничего не обнаружили. До них здесь побывало много людей, приземлялось несколько самолетов, приезжали грузовики. Большую часть обломков погибшего самолета уже увезли, и только немногие мелкие детали тускло поблескивали в пыли. Часто свирепствующие тут пыльные бури многое уже похоронили, и степь упорно хранила тайну гибели.
Перед тем как лететь обратно, они остановились возле самолета и задумались. Потом Нина сказала:
— Товарищ бригадный комиссар, вот мы с вами сели чуть ли не по следу Дремова, и сели вполне благополучно. Кроме нас, после Дремова здесь произвели посадку шесть или семь самолетов. Место такое, что хоть сегодня аэродром открывай. Тут в радиусе тридцати километров можно ездить на самолете бездорожно, как на автомобиле по асфальту, без всякого риска. А опытнейший Дремов угодил в какую-то ничтожную рытвинку и на ней скапотировал…
— Кстати, — спросил Дятлов, — как ты думаешь, что это за рытвина, от чего она произошла?
— Могу сказать только одно: она сделана человеком. Может быть для костра…
Помолчали, и Дятлов заключил:
— Итак, единственный веский довод в пользу наших подозрений — это доказанная на практике возможность свободной посадки и взлета…
Разве могли они думать в то время о том, что на свете есть девушка, Джамиле Султанова, которая могла бы… Да что там! Самого туманного ее упоминания о случайной встрече с механиком с потерпевшего аварию самолета было бы достаточно для раскрытия трагедии у развалин Темир-Тепе.
3
— После безрезультатного полета на место гибели Дремова Нина вернулась домой совершенно разбитой. Ей никого не хотелось видеть, ничего не хотелось слышать. Она даже заперла дверь на ключ и решила не отвечать на стук, если кто придет. Села к столу и замерла в оцепенении. Теперь она может себе сознаться, что много рассчитывала на этот полет. Ей почему-то казалось, что она найдет на месте гибели разгадку тайны. И вот вернулась ни с чем…
Но почему люди не понимают, что Дремов не мог допустить оплошности? Ведь все знают, какой он был опытный летчик… И этот Лагутин. Как он смел обвинять погибшего товарища в халатности? Какие у него основания?
— Товарищ Соколова, — сказал он Нине, — мы, летчики, должны смотреть правде в глаза. На ошибках своих товарищей мы учимся. Я, конечно, понимаю: вам тяжело, но вы летчик-инструктор, и это обстоятельство должно перебороть ваши женские переживания, иначе вам незачем больше летать. А пока я вижу, вы ищете в катастрофе Дремова что-то мифическое. Это говорит в вас женщина. Можете идеализировать вашего любимого как мужчину, но как летчика… Факты говорят сами за себя: сгореть на ровном месте — это черт знает что!
Вспоминая неприятный разговор с Лагутиным, Нина подумала: «Ничего, время покажет, могу я летать или не могу». Она достала с этажерки альбом с фотографиями и раскрыла его. На первой странице фотографии ее отца Василия Ивановича и матери Ирины Власьевны. В трудные минуты жизни Нина всегда обращалась к этим портретам. Ее родители прошли славный жизненный путь, и у них было чему поучиться.
В самом начале гражданской войны отец и мать Нины, оставив на попечение родным маленького Данилку, братишку Нины, ушли в тайгу к партизанам.
Впоследствии, когда родилась и подросла Нина, боевые друзья Соколовых частенько собирались в их доме, и девочка с захватывающим интересом слушала их воспоминания о былых боях и походах. Слушал и Данилка. Оба мечтали быть смелыми, сильными, ловкими. Родители всячески поддерживали в них это стремление. Когда Данилка стал увлекаться спортом, отец сказал ему:
— Правильно, сынок. Я закалялся в нужде, а ты закаляйся в спорте!
В тридцать третьем году Данилка уехал, и все внимание родителей сосредоточилось на Ниночке. Нет, ее не баловали. В этой семье детей воспитывали на преодолении трудностей. Стоило ей принести однажды двойку, и отец сказал:
— Ты что думаешь, я под Волочаевкой сквозь колючую проволоку пробирался ради твоей двойки? Воевали, воевали, темнота мы этакая, чтобы наши дети учились и жили счастливо, а ты меня двойками позоришь!
С каждым годом Нина училась все лучше и лучше. Казалось, родителям бы только радоваться, но появилась новая забота: у Нины не обнаруживалось склонности ни к какой профессии. Отец не хотел неволить Нину, но надо же было ее к чему-нибудь пристрастить.
— Нинуська, вчера я заглядывал в ваш спортивный зал… Хорошо ты там на всяких этих штуках кувыркаешься. Может быть, тебе спортом заняться, а? Говорят, даже институт такой есть.
Нина отмолчалась.
В другой раз отец застал ее за техническим журналом.
— А что, если тебе инженером стать? — спросил он. — Ты говори, не стесняйся.
Но Нина и на этот раз отмолчалась.
Вечером, уйдя в свою комнату, она подолгу разглядывала многочисленные фотографии брата Данилы, теперь военного летчика. Тут были и одиночные и групповые снимки на фоне летного поля — с самолетами, ангарами…
Через несколько дней приехал домой Данила. На нем темно-синий костюм, перетянутый блестящими ремнями. Нина глядела на него с восхищением и тайком выспрашивала его о чем-то. А потом вдруг объявила родителям:
— Я буду летчиком!
— Как? Кем? — переспросил изумленный отец. У него даже трубка выпала изо рта. — Летчиком?
С минуту все сидели молча, потом, подобрав трубку и набив ее, отец сказал:
— Хотя чему удивляться? Мать у тебя была пулеметчицей… Летай!
Мать всплакнула, но на другой же день отыскала в книжном магазине книгу летчика Михеева и подарила дочери.
В 1940 году Нина без отрыва от учебы в десятом классе поступила в аэроклуб. Когда проходила медицинскую к о-миссию, старичок врач, осмотрев ее сильную, стройную, словно из металла отлитую фигуру, восхитился:
— Амазонка! Какие тут сомнения?! Она рождена для неба!
Инструктором Нины оказался летчик Василий Дремов. При первом знакомстве он выказал явное недоверие к Нине. Как и многие другие, он, видимо, считал специальность авиатора недоступной для женщин. И это еще больше подзадорило Нину. Она всеми силами старалась рассеять чувство напряженности и страха, которые присущи почти всем людям, когда они идут в первый полет. Есть один момент в полете, который почти всегда смущает новичка, это момент уборки газа и перехода самолета, на планирование. Впоследствии это никак не отражается на летчике, но в первый, раз…
…Мотор рокочет ровно, самолет, упруго покачиваясь, уверенно плывет над землей — и вдруг… тишина, самолет клюет носом, полет становится зыбким, и пассажир испытывает такое ощущение, будто внутри у него что-то обрывается… У инструктора в кабине сферическое зеркало, в котором он видит курсанта за своей спиной, и ему смешно.
Нина очень внимательно вслушивалась в возбужденные рассказы товарищей о первом полете, и когда подошла ее очередь лететь, то многое учла. Напрасно Дремов, глядя в зеркало, искал на ее лице признаков страха. Он видел спокойное внимание и восторженное удивление. А во время наземных занятий Дремов не находил слушателя более внимательного и понятливого, чем Нина. Это принудило его изменить свое мнение о девушке. Одной из первых она вышла и в самостоятельный полет. Дремов гордился ею.
Вскоре произошел случай, который заставил Дремова еще больше гордиться своим учлетом, Аэроклуб посетил генерал. Ожидали, что прикатит легковой автомобиль, адъютант, щелкнув каблуками, распахнет дверцу и из автомобиля выберется полный и непременно пожилой мужчина с усталым взглядом. А вышло все не так.
Над аэродромом с ревом пронеслась двойка тупорылых истребителей, да так низко, что под самолетами трава колыхалась. Затем истребители свечой вонзились в небо и тотчас круто опустились и приземлились. Едва замерли их винты, как из кабин выскочили два летчика. Один из них и был генерал — молодой богатырь, с веселым лицом и не в генеральской форме, а в простом синем комбинезоне. Он взял под руку начальника аэроклуба и, весело с ним беседуя, направился к штабу.
После обеда генерал наблюдал полеты курсантов. Увидев Нину, подозвал к себе.
— Скоро, девушка, полетите самостоятельно? Уже летаете?! Молодец! А можно, я с вами слетаю за пассажира?
Нина смутилась и не знала, как отвечать.
— Вижу, что уговорил, — засмеялся генерал. — Идем к самолету.
Дремов помогал Нине крепить привязные ремни, волновался и шепотом просил: «Ты уж, пожалуйста, повнимательней… Понимаю, все-таки генерал, но ты уж постарайся, не подведи».
И Нина не подвела. Когда сели, генерал снял шлем, и ветерок разметал его курчавые, пышные волосы. Из самолета вылез с довольной улыбкой и долго смотрел в небесную голубизну. Нина стояла рядом, по-военному приложив руку к виску, и ждала замечаний. Генерал обернулся, встретил ее выжидающий взгляд, засмеялся.
— Вольно, товарищ Соколова, Хорошо летаете. Вот вам от меня на память за этот полет. — И протянул свои летные перчатки. Но, взглянув на ее руки, смутился: — Они, правда, великоваты для вас, но пусть как память. Хорошо летаете…
Подошли начальник аэроклуба и Дремов. Генерал и для них нашел хорошие слова:
— Если у вас девушка так хорошо летает, — сказал он, — то парням было бы стыдно летать плохо. Благодарю! Вы куете нам достойное пополнение. Желаю дальнейших успехов. — Попрощался и улетел.
Долго вспоминали аэроклубовцы эту встречу и надеялись на новую, но она не состоялась. Молодой генерал погиб в самом начале войны.
Визит генерала решил будущее Нины. Она стала инструктором и крепко полюбила свою профессию.
Через полгода после окончания аэроклуба Нина выпустила первую группу учлетов. Шесть летчиков, и все с отличными показателями. Авторитет Нины как инструктора окончательно окреп. Появилось много поклонников. Нина посмеивалась над ними. Только от одного человека хотела бы она услышать слова любви, но его среди поклонников не было. Человек этот был Дремов. Чувство к нему зародилось у Нины еще в первом полете. В начале это было очень робкое чувство: Дремов для нее был богом, владеющим-тайнами летного искусства. В сравнении с ним она казалась себе жалким существом. Это преклонение перед первым воздушным учителем осталось в ней навсегда, хотя, по мнению окружающих, она и сама теперь летала не хуже Дремова.
Но кумир был к ней равнодушен. Мало этого, он как будто избегал с ней встречаться, а встречаясь, был неизменно и холоден и серьезен. Чтобы поговорить с ним, Нина придумывала разные предлоги — то за одним, то за другим советом к нему обращалась. Он отвечал охотно, но сухо и официально. Нина грустила и пыталась понять причины его равнодушия. Она и не догадывалась, что «сухость» Дремова искусственна, что он давно ее любит, но по свойственной ему стеснительности боится высказать любовь. Он видел, как Нина смеется над своими поклонниками, и более всего боялся, как бы и над ним она не посмеялась. А время шло. Наконец он понял, что надо как-то объясниться, и однажды, после бессонной ночи — это было в июне 1941 года — он решил: будь что будет, сегодня он скажет ей все.
Он знал, что вечером Нина пойдет в поселок к своим родителям (аэроклуб находился в шести километрах от поселка), Он проводит ее и дорогой скажет о своей любви. Если ответ будет отрицательным, он напишет заявление начальству с просьбой перевести его в другой аэроклуб.
На полетах в тот день он был сумрачней обычного и ни с кем не говорил. После рабочего дня зашел к себе, поспешно переоделся и, выйдя из дома, увидел Нину. Около нее было уже трое «провожатых». Один из них с гордостью держал Нинин чемоданчик, в котором она носила комбинезон, шлем, очки и перчатки. Дремов приостановился, издали залюбовавшись девушкой. Кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, он увидел парторга.
— Дремыч, — сказал парторг, — ты не забыл, что у нас совещание?
Дремов вытаращил глаза. Действительно, черт возьми, как это он забыл про это проклятое совещание!
— Не пойду, — сказал он решительно. — Не могу. Что хочешь думай, а вот не пойду — и все тут!
— Постой, постой, — начал было парторг, — да ты приди, скажи, мы обсудим и отпустим…
— Не пойду — и все тут, — упрямо повторил Дремов и, показав спину, поспешил вслед за Ниной, которая в сопровождении- трех кавалеров выходила на дорогу.
Через минуту он нагнал их. Тот, который держал в руках Нинин чемоданчик, сказал насмешливо:
— Вася, какой ты нынче нарядный…
Дремов прервал его решительно:
— Ладно, нарядный не нарядный, давай-ка сюда чемоданчик. Сегодня я вас освобожу от роли провожатых.
— Видали такого! — возмутился парень. — Если хочешь, пойдем вместе…
— Я хочу провожать Нину один. Понятно? Идите назад.
Лицо Дремова выражало решимость, и «кавалеры» обратили свои взоры на Нину: как, дескать, она? Но она стояла безучастно, и парни отступились. Со смехом и шутками они двинулись назад. Тогда Дремов, обратившись к девушке, попросил разрешения проводить ее…
И откуда только у него взялось столько решимости!
Не оглянувшись на Дремова, Нина кивнула ему, и они пошли
Пылал закат, изумрудно зеленело поле, в немом очаровании застыла природа, и лишь чуть слышный шепот листьев леса нарушал тишину. Долго шли молча. Наконец Дремов остановился и через силу выдавил из себя:
— Нина…
Нина тоже остановилась, подняла на него ожидающий взгляд, а Дремов ничего не мог больше выговорить. Он искал и не находил нужных слов. У Нины не хватило терпения, и она заговорила сама {ведь она так долго ждала этой минуты!):
— Вася, неужели?.. Ведь, Вася, я с первой встречи… Ой, что я говорю?!
— Нина, я люблю, я боялся… Я никогда никому не говорил этих слов… Не знаю, как тебе объяснить… Я не могу без тебя…
— Вася, милый…
Раньше Нина проходила это расстояние за час. Теперь им не хватило ночи. Сколько было всего сказано!
На другой день Дремов выслушал нотацию парторга. Слушал и улыбался.
— Удивительно, — пожал плечами парторг. — Его ругают, а он улыбается, как малое дитя!
Потом, словно вспомнив что-то, подмигнул ему и спросил:
— А как, товарищ Дремов, ваши личные дела?
— Женюсь, товарищ парторг, — выпалил Василий. — Вот очередной выпуск курсантов сделаем — и, пожалуйста, на свадьбу.
А через несколько дней началась война. Она не разлучила Дремова и Нину, как разлучила многих, но сразу же вое осложнила. Они вместе получили назначение в школу пилотов, вместе мечтали попасть на фронт. Казалось, все идет хорошо…
И вот свершилось самое страшное. Дремова нет. Роковой день лег в жизни, как ужасный рубеж, как пропасть, отделяя все, что было «до», от того, что «после». И это «до» сейчас казалось чудесной сказкой, где все было красиво и необыкновенно. Да было ли это «до»? Было. Об этом напоминают подаренные генералом перчатки, томик Маяковского, приобретенный еще в школьные годы, и вот эти фотографии Дремова. Это свидетели ее короткого счастья.
«Зачем ты ушел, Вася? — шептали ее губы. — Какое горе, какое горе!»