1

У Лагутиных зазвонил телефон. Клавочка спрыгнула с постели, в которой обычно проводила добрую половину дня, захлопнула книгу и сняла трубку:

— Алло, Лагутина.

— Клавочка, здравствуй. Это я, Фаина. Клавусь, мне очень хочется увидать Бориса. Я сегодня свободна весь день, и у меня есть возможность использовать дядину машину, чтобы побывать в ваших краях. Будь любезна, скажи, когда у Бори по распорядку свободное время?

— С семи тридцати до девяти вечера.

— Большое спасибо. Ты меня очень выручила. Теперь я не буду зря дожидаться и приеду точно к семи тридцати.

— Фая, только ты знаешь, ведь в городок не всех пускают. Да и Бориса могут не отпустить за ограду. Но ты не беспокойся, я для тебя все сделаю. Борис в подчинении моего Николая, а Николай, конечно, в моем подчинении. Ну, целую тебя. Я к тебе тоже на минутку выскочу. Пока.

Клавочка взглянула на часы. Было три часа дня. До приезда Фаины еще долго, но тем не менее она начала готовиться к этой встрече. Умыла заспанное личико, провела мокрым полотенцем по шее, покрутилась перед зеркалом в халате и без халата, в одном платье, в другом… Наконец оделась, напудрилась, подрисовала на левой щеке мушку, подвела брови, подкрасила губы, загнула ресницы и тут только вспомнила, что по-настоящему еще не причесывалась. До приезда Фаины оставалось чуть побольше часа. «Как раз успею», — подумала Клавочка й принялась сооружать прическу.

Устало передвигая ноги, вошел Лагутин. Увидав свою супругу в таком блистательном виде, он обрадовался.

— Клавочка, ты сегодня у меня просто чудо!

Он подхватил ее на руки и, как ребенка, закружил по комнате. Клавочка болтала ногами в лакированных туфельках и визжала. Потом чмокнула его в щеку, оставив на ней отпечаток своих губ, спрыгнула на пол и сказала в тоне капризного ребенка:

— Коленька, у меня к тебе просьба… Самая крохотная.

— Говори, Клавочка.

— Одна городская девочка хочет увидеть своего мальчика. Мальчик у тебя в группе. Это Боря Капустин. Кроме того, она что-то хочет передать от другой девочки Сане Шумову. Котик, ты разреши Боре и Сане выйти после ужина из городка.

— Подожди, подожди. «Девочки», «Мальчики»… Когда ты только успела с ними перезнакомиться?

— Я же тебе сто раз рассказывала: когда Саня заходил за мной, то потом мы познакомились с его друзьями. Так вот, эта Фая… Да что тут объяснять? Действуй, котик, я же прошу.

— Клава, Борис неуспевающий курсант и нежелательно…

— Ой! Ну что ты говоришь! Какое это имеет отношение к моей просьбе, к обещанию, какое я дала Фаине. Или действуй, или… ты меня не любишь!

По щекам ее покатились самые натуральные слезы. Лагутин вскочил и, махнув рукой, помчался выполнять Клавочкину просьбу.

Курсанты строились на ужин. Лагутин вызвал из строя Бориса и Саньку и недовольным тоном, сухо, официально объявил:

— После ужина на час выйдете из расположения гарнизона. К вам гости из города. С контрольно-пропускной я договорился…

Курсанты ушли на ужин. Лагутин направился в библиотеку. Чувство неприязни к Борису не покидало его, хотя после сообщения Клавочки о городской девице, с которой Борис связан, неприязнь вроде бы должна исчезнуть. Впрочем, было тут и другое. Лагутин обратился к начальству с рапортом — отчислить Бориса из школы как не способного к летному делу, а полковник Крамаренко не согласился.

— Капустина обучать, — сказал полковник с присущей ему лаконичностью, — над воспитанием его работать. Все.

Каково было выслушать это Лагутину! Пощечина. Правда, Борис об этом не знал, да что из того? Виноват все же он. «Из-за какого-то сентиментального щенка столько неприятностей!» — с раздражением думал сейчас Лагутин.

— Неужели Фаина? — высказал догадку Борис, когда они с Санькой выходили из столовой.

— Кому же больше? — сказал Санька. — А вот ко мне кого принесла нелегкая? Ума не приложу.

За воротами, в тени тополей, их ждала Фаина. Поздоровались, и Фаина шепнула Саньке:

— Иди вниз по дороге. Там тебя ждут.

Санька пожал плечами — дескать, кто меня может ждать? — но пошел в указанном направлении, Шагов через тридцать его потихоньку окликнули. Оглянувшись, он увидел Клавочку. Она стояла, прислонившись спиной к стволу тополя, и смущенно водила по земле носком туфельки.

— Вы не подумайте, что я что-нибудь такое… — начала Клавочка. — У меня была возможность вызвать Бориса к Фаине, и я заодно решила и вам дать возможность погулять за оградой. Ведь вам приятно? То есть не со мной, а вообще… Ой! Какая я глупая…

— Клавочка, что с тобой? Ты меня называешь, как его величество, на «вы», как будто мы и не пили на брудершафт. И потом ты не только не глупая, а даже гений. Точно как в романе: ты мимолетное виденье, ты гений чистой красоты. Постараюсь отплатить тебе каким-нибудь интересным рассказом.

— Говори, Саня, мне так нравится тебя слушать…

Они пошли по аллее, и Санька начал рассказывать. Ей было немного стыдно, что она украдкой от мужа прогуливается с молодым человеком, но эта маленькая тайна сама по себе была привлекательна. Она много читала романов с тайными свиданиями, с похищениями девушек, с героическими подвигами в честь любимых, а ее собственное замужество вышло таким обыденным! Николай познакомился с ней в кино. Стал провожать, вздыхать, потом сделал предложение. Папа с мамой нашли, что он «видный», и посоветовали выйти за него замуж. Вот и все. Потом скука нигде не работающей замужней женщины. И вот Санька. Правда, он некрасивый, но подвижной, веселый, остроумный. Неужели она должна себе отказывать в этом невинном увлечении? И уж так ли велик грех — пройти под руку с посторонним мужчиной?

По жидкому перелеску Борис и Фаина пошли в направлении, противоположном тому, куда двинулись Санька с Клавочкой. Дорога шла слегка на подъем. Все шире открывался вид на гарнизон. Темнело, и в домах загорались приветливые огоньки. Из казармы долетали слова песни. Хорошо был виден отсюда и аэродром. Там тускло поблескивали крыльями выстроенные в ровную линию самолеты.

Остановились на пригорке. Борис сбросил с плеч шинель, расстелил ее и предложил Фаине присесть. Сели. Фаина прижалась к нему, заглядывая в глаза, зашептала:

— Ты, Боренька, не обижайся на меня…

— Что ты, наоборот!

— Не подумай обо мне плохо… По твоим рассказам я очень хорошо представляю, как вам трудно, и всегда рада хоть чем-нибудь помочь тебе, отвлечь от этой казармы. Спасибо Клавочке, помогла. Это ведь она ждет Саню…

— То есть как?

— Так. Соображать надо…

— Вот это-здорово! — удивился Борис.

Потом Фаина повела легкомысленный разговор, перескакивая с предмета на предмет. Страшно ли летать? Санька говорил, что приехал из Сибири; это правда, что там даже летом под землей лед? Какое вино больше всего нравится Борису? И что он думает об исходе войны?

— Я, например, так боюсь, так боюсь, — созналась она. — Я очень большая трусиха… Хорошо быть мужчиной. Завидую вам.

— Есть, Фая, и девушки отважные. Вот у нас Нина Соколова — летчица, инструктор, и хороший инструктор. (Борис за последнее время разочаровался в Лагутине и завидовал товарищам, попавшим в экипаж Нины.)

— Мне это непонятно, — сказала Фаина. — Как она только может? Страшно быть военным. Я даже не могу представить, как ты на посту стоишь. Ночь. Одиночество…

— Вот уж что не страшно, так не страшно. Скучно только. Стоишь как дурак четыре часа подряд и глазами хлопаешь.

— Неужели четыре часа? С ума можно сойти… Бобочка, а почему же вы по два не стоите? Мне какой-то военный говорил, что так даже нужно по уставам…

— О девочка! Уставы ведь дополняются и изменяются. Стоять по четыре часа мы сами договариваемся. Начальниками караулов ходят свои ребята. Вот, например, Валико. Помнишь, был с нами грузин в тот день?

— Помню.

— Он всегда разрешает. А если меняться через два часа, так не поспишь, только и будешь ходить взад-вперед на пост и обратно. Самая плохая смена у нас третья. С трех ночи и до семи утра. Холодно и спросонья ничего не соображаешь.

— А на том посту ты когда-нибудь стоял? — спросила Фаина, показывая на видневшийся в сумерках курган. Там, на фоне оставшейся от заката светлой полоски неба, ясно вырисовывался постовой «грибок».

— На бензоскладе? Был. Это отличный пост. Ты знаешь, между нами говоря, оберегаешь пост обычно от начальства. Стоишь и смотришь, стараясь не прозевать поверяющего. Окликнул вовремя — благодарность; нет — «рябчика» схватил. А обо всяких диверсантах только в книгах пишут. Так этот пост как раз хорош тем, что с трех сторон этого кургана ровная каменистая почва. Кто бы ни шел, отлично слышно. С одной стороны овраг, но через него поверяющий не полезет — там сплошь бурьян и колючки… Послезавтра я как раз буду стоять на этом посту и, как назло, в третью смену. Так что на зорьке проснешься, обо мне вспомни, посочувствуй…

— Обязательно вспомню, Боренька! — Фаина улыбнулась. — Сейчас еще благодать, тепло, а что будет зимой? Холодно, снег, ветер. Брр! Давай говорить о чем-нибудь другом…

Борис только храбрился, описывая с таким пренебрежением службу часового, на самом деле, когда он стоял на посту, его нервы были напряжены до крайности. Ежеминутно он поглядывал на светящийся циферблат часов, томительно отсчитывая время до желанной смены.

— Ты права, Фаина, это скучный разговор, — охотно согласился Борис. — Поговорим о веселом. На носу Октябрьские торжества. Как-то удастся их отпраздновать?

 

2

Развод караулов производился на специальном плацу. Караулы выстраивались в ровную линию на выложенной кирпичами дорожке, по порядку постов, Все было торжественно и красиво. Курсанты подтянутые, с начищенными сапогами и пуговицами, со свежеподшитыми подворотничками. В луче вечернего солнца звездочками вспыхивали отточенные жала штыков, золотом сияли трубы оркестра. Появился дежурный по караулам. Грянул встречный марш. И хотя каждому предстояла трудная служба, настроение поднялось, лица преисполнились торжественностью, руки крепче сжали оружие.

Одного Бориса не покинуло уныние. Во всех деталях видел он предстоящую ночь. Сон вповалку на наpax в тесной караулке, не раздеваясь, тяжелое пробуждение от сердитого толчка разводящего. А потом унылый путь в темноте, через рытвины и канавы к посту. И тогда, когда все люди спят самым крепким и сладким сном, он должен бродить один, не выпуская из рук винтовки. Холодный предутренний ветер будет пронизывать его до костей, зловеще будут качаться в овраге кусты полыни. Это так страшно, что он будет избегать смотреть в ту сторону.

— Ну и кислая же у тебя физиономия! — шепнул ему на ухо Валентин. — Выше нос! Боевую задачу идешь выполнять.

— Хорошо тебе, — сказал Борис обидчиво, — ты опять во вторую смену, а меня старшина решил «закалять», посылает каждый раз в третью.

— Что ж, обида справедливая. Давай, Боря, становись на мое место, пока дежурный к нам не подошел.

— А как постовая ведомость? — усомнился Борис. — Там записано…

— Ладно, потом карнач переиграет. Скажешь, что плохо себя почувствовал, и я уступил тебе место во второй смене.

В три часа ночи Валентин принял пост. Разводящий со сменившимся товарищем скрылся в темноте, и он остался один. Ветер трепал его коротенькую шинель и бросал в лицо пыль и мелкий песок. По небу причудливыми массами неслись низкие облака; в разрывах между ними мерцали звезды. От их холодного и далекого мерцания становилось еще холоднее. Поблизости проходила телефонная линия, и тоскливый звук гудящих проводов щемил сердце.

Несмотря на холод, хотелось спать. Привалиться бы сейчас к бочке с наветренной стороны и вздремнуть. Но этого делать нельзя. Устав строго и конкретно определял действия и обязанности часового. Чтобы не хотелось спать, Валентин принялся ходить вокруг вкопанных в землю баузеров с бензином и выстроенных в ряд бочек с авиационным маслом.

Часовой не имеет права курить, петь, сидеть, разговаривать, но думать не возбраняется. Какие только мысли не витали над этим местом в бессонные часы трудной вахты! Воспоминания о далеком доме, о школьных друзьях, о любимых девушках, мечты о подвигах, беспокойство о тех, кто теперь под огнем на фронте.

Нет, право, хорошо бы сейчас очутиться в теплой караулке, лечь между Кузьмичом и Сергеем, пригреться и уснуть. А сначала съесть что-нибудь…

Спустя немного времени Валентин притерпелся к холодному ветру, прошла тяжелая скованность в теле, глаза привыкли к темноте, и он погрузился в мир фантазии. Вот окончит он начальную школу пилотов, поедет в училище летчиков… Там не хрупкие тренировочные самолеты, а стремительные боевые машины с мощными моторами. Валентин вспомнил, как недавно над школой пронесся истребитель. Маленький, он стлался крыльями над самой землей и вдруг свечой взмыл в небо, рождая могучий рев. Вот и он, Валентин Высоков, сядет в кабину такого же самолета и будет рассекать просторы неба. А потом фронт. И он начал рисовать в воображении картины воздушных боев. Вот он и Сережка врываются в строй немецких самолетов, трещат пулеметные очереди, ревут моторы. Один за другим рушатся на землю стервятники, оставляя за собой дымные шлейфы…

Валентин так увлекся воображаемым боем, что и не заметил, как его возбуждение передалось мышцам. Он уже не ходил, а почти бегал по кругу; руки непроизвольно сжимали винтовку все крепче и крепче.

Холода больше не чувствовалось. Опустил воротник шинели. Мечты потекли спокойней, сменив русло. Кончится война, он вернется домой, пройдется по улицам родного города. Хорошо на этот случай иметь на груди несколько орденов. Нет, только орден Ленина и маленькую золотую звездочку Героя Советского Союза. Скромно и сильно. В городе он встретит Лидуську Светлову из девятого класса. Наверное, она будет уже студенткой. «Валяшка, — спросит она — за что это тебя наградили?» И он небрежно расскажет, как он и его друг Сережка вдвоем распушили целую эскадрилью немцев. И скажет, что это слишком высокая награда для такого заурядного поступка. Лидуська обвинит его в излишней скромности, а потом опустит ресницы и скажет: «Валя, когда ты уезжал учиться, то перед своим отъездом хотел со мной серьезно поговорить… Я тогда не пришла на назначенное тобой свиданье — была очень занята…» Дальше она будет длинно и подробно оправдываться и, наконец, скажет: «Я всегда помнила тебя и, хотя ты мне ничего не сказал, догадалась…»

И он вновь вспомнил печальную историю своей невысказанной любви…

Она была высокая, бронзовая от загара, с венцом тугих темных кос на гордо вскинутой голове. Они учились в разных классах, но встречались часто, так как оба посещали кружок гимнастики. Гимнастику оба любили, и это их сблизило. Но они не находили слов, чтобы раскрыться друг другу. Валентину начало казаться, что Лида не замечает его, что относится к нему даже хуже, чем к другим. Своими печалями он поделился с Сережкой. Тот, не задумываясь, посоветовал стихами: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…» И, передохнув, добавил: «Ты, Валяш, побольше с ней ругайся, покажи, что ты ее презираешь, ну и все такое, и она побежит за тобой…» Валентин рассердился. «А что же ты сам перед своей Тоськой не хорохоришься?» И тот не нашелся с ответом. А Валентин — вот уж дурак так дурак! — последовал Сережкиному совету и ни с того ни с сего поссорился с Лидой. Кончилось это ужасно. Лида как-то подошла к нему и сказала:

— Какая это тебя муха укусила, Высоков, а? Ты мне казался простым, славным парнем, а теперь как индюк, просто не узнаю.

Это было как раз накануне выпускного вечера. Потом пришло известие о начале войны, и события стали развиваться с головокружительной быстротой. Он поспешно собирался на фронт добровольцем, а Лида уехала к отцу. Ее отец был военным и находился со своей частью где-то в горах. Вернулась она расстроенная и обеспокоенная: отец, отбыл на фронт. Через день должен был выехать и Валентин. Надо встретиться. Во что бы то ни стало. Кинулся к Лиде. Дома ее не оказалось, в школе — тоже. Где еще искать? Случайно увидал ее из окна трамвая. Лида куда-то спешила. В руке перевязанная бечевкой стопка книг, лицо озабочено. Не задумываясь, Валентин на ходу спрыгнул с подножки трамвая, едва не угодил под грузовик и, отпрянув от него, столкнулся с полной важной дамой, не извинившись, бросился за спешившей по тротуару Лидой. Та оглянулась.

— Высокое? — удивилась она. — Это ты сейчас с трамвая спрыгнул, как мальчишка? Оштрафуют!

— Пускай штрафуют! Ради тебя я готов заплатить сколько угодно…

— Много не надо, — перебил Валентина шутливый мужской голос.

Он обернулся, перед ним стоял милиционер, возникший, как в сказке возникают духи.

— С вас, молодой человек, всего три рубля за нарушение порядка. Надо бы взять больше, да уж ладно. Вы и так ради девушки чуть не были задавлены.

Лида засмеялась.

Самое ужасное было то, что у него не было трех рублей. Он рылся в карманах и знал, что ничего не найдет, а милиционер терпеливо ждал. Ждала и Лида. Наконец «нарушитель» откровенно признался в своем банкротстве.

— Составим протокол, — с ухмылкой сказал блюститель порядка.

— Не надо, — сказала Лида, — Я заплачу за него «чем угодно и сколько угодно», — и протянула милиционеру трешницу.

Тот засмеялся:

— Ладно уж, идите. Истратьте эти деньги на мороженое. Но на ходу больше не соскакивайте.

Валентин сначала был так смущен случившимся, что не знал, с чего начать разговор. Лида помогла ему в этом.

— Ты мне что-то хочешь сказать? — спросила она.

— Да… Лида, приди сегодня в семь часов вечера в школу.

— Зачем?

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить. — При этом он заглянул ей в глаза. Они были спокойны и даже холодны. Уголки губ дрогнули, точно она хотела улыбнуться, но не улыбнулась, а спросила с нотками досады:

— О чем теперь со мной говорить? Война. У меня отец на фронте. Не понимаю… — Она развела руками.

Вечером Валентин на всякий случай пришел к школе. Но прождал напрасно — Лида не пришла. Дома стоял накрытый стол, собрались друзья, близкие. Отец с беспокойством поглядывал на часы. Мать ждала его у калитки.

Проводы были шумные и торжественные. Провожающих было много, раза в три больше, чем отъезжающих. Но Лиды не было. Когда дали команду «по вагонам» и Валентин, со всеми расцеловавшись, на ходу прыгнул в теплушку, за его спиной раздался вскрик:

— Валя!

Он оглянулся. По перрону бежала Лида.

— Валя, что же ты сразу не сказал, что уезжаешь? — выговорила она, запыхавшись.

В это время призывники запели хором: «Уходили комсомольцы на гражданскую войну!» Поезд пошел быстрее. Горечь расставания и вместе с тем непонятный восторг сжали сердце. Валентин набрал в легкие воздуха и крикнул:

— Я люблю тебя, Лида!

Слова песни и шум вагонных колес заглушили его крик.

Лида бежала по перрону, постепенно отставая, ветер шевелил поднятый для прощанья голубой платок. Так и врезался в память любимый образ: высокая девушка с венцом темных кос на голове, с голубым платком в поднятой руке…

Вот и сейчас, сжимая озябшей рукой винтовку, он видел ее, й губы его шептали нежные слова…

 

3

Так пробыл он на посту около часа. А потом с ним что-то случилось. Он сразу не понял, что именно. Вдруг все посторонние мысли исчезли, зрение и слух напряглись до предела: неподалеку что-то хрустнуло, и мелькнула тень. Валентин почувствовал, что он тут не один. Сердце забилось тревожно, пальцы до боли сжали винтовку. Остановившись, он некоторое время напряженно всматривался в темноту. «Надо продолжать ходить, — подумал он, — чтобы не спугнуть его». Кого? Этого он не знал, но был твердо уверен, что кто-то с ним рядом и этот «кто-то» — враг. Враг жестокий и сильный.

На «грибке» была кнопка. Нажми ее, и в караульном помещении раздастся звонок. Карнач крикнет: «В ружье!» — и через несколько минут на пост прибудет подкрепление. Но «он», тот, кто лежит в бурьяне {Валентин был уверен, что только в этом небольшом овраге и может скрываться его враг), «он», конечно, видит на фоне неба каждое движение часового и может убежать в темноту. Если не убежит сразу, то убежит после того, как услышит шаги приближающихся караульных. Нет, на кнопку нажимать нельзя. Врага нужно выманить и схватить.

И Валентин снова пошел по кругу. Потихоньку он отвел затвор и бесшумно вогнал патрон в патронник. Вот он вновь поравнялся с тем местом, где впервые ощутил тревогу и, не оборачиваясь, скосил глаза в подозрительную сторону. Казалось, ничего нового не было. Но вот в десяти шагах, под пригорком, появилось какое-то бледное пятно с двумя черными впадинами. Так это же лицо врага!

Не замедляя шага, Валентин сделал еще круг и опять на какое-то время оказался спиной к опасности. Безумное желание обернуться и выстрелить. Но голос рассудка подсказывает: «Держись! Крепче нервы! Схватка произойдет на следующем круге. За это время «он» подползет еще ближе».

Палец выжал свободный ход спускового крючка. Валентин шагнул навстречу схватке. Кося глазами, он

теперь отчетливо видел распластавшегося на земле врага. Ночь темна, колышется черный бурьян, но «он» еще черней. Теперь Валентин проходит в четырех шагах от него. Вот он на секунду к нему спиной, но это только на секунду. Стремительный поворот кругом, и он сразу же стреляет во взметнувшуюся с земли тень…

По трудно объяснимой причине, часовой стреляет ночью с исключительной точностью. Звук выстрела слился с воплем, и Валентин понял, что пуля попала в цель. Мгновенно передернув затвор, он выстрелил еще раз в ползущую к нему тень, и тень замерла. Сквозь вой ветра слышалось только хрипенье и бульканье. Продолжая держать оружие наготове, Валентин подскочил к «грибку» и нажал сигнальную кнопку.

Через несколько минут прибежали товарищи во главе с Берелидзе.

— В чем дело? Почему стрелял?

— Смотрите сами…

Блик карманного фонарика упал на распростертое тело. Рядом блестел большой финский нож. Берелидзе погасил фонарь и молча пожал Валентину руку.

Ночное происшествие на посту вызвало много разговоров и ряд мероприятий по усилению бдительности.

Едва Валентин сменился с поста, как в караул явились Крамаренко и Дятлов. Выслушав показания Валентина, полковник снял с руки часы и подал их ему:

— Это, товарищ Высоков, от меня лично — за вашу выдержку и храбрость. Представляем вас к награде.

Нина не имела допуска в караул, поэтому с нетерпением ждала выхода оттуда бригадного комиссара. Как только увидела его, подошла.

— Молодец Высоков, — сказал Дятлов, здороваясь с Ниной. — У молодчика, которого он прикончил, нашли все необходимое, чтобы поднять на воздух наши запасы горючего.

— А он сам-то не пострадал? — спросила Нина. — Что вы скажете теперь по поводу заявления подполковника госбезопасности?

— Да-а… — только и мог сказать Дятлов.

Друзья поздравляли Валентина, он был героем дня.

Валико высказал сожаление:

— Жаль, что убил. Живым бы его… Ясно, что он был не один, а теперь это тайна.

Воодушевленные примером Высокова, курсанты горели жаждой подвигов. Будучи на посту, теперь они смотрели во все глаза, но, разумеется, враг это учитывал и новых попыток совершить диверсию не предпринимал.

У Бориса Капустина вся эта история вызвала какие-то неясные переживания. Он, конечно, вспомнил свой разговор с той малознакомой девицей: как она интересовалась расположением поста у бензосклада и сменой часовых и как он, Борис, легкомысленно выболтал ей все… С холодной дрожью в спине вспоминал он и то, что стоять на посту в тот страшный час должен был он, что Высоков подменил его случайно, а если бы не подменил, то…

Борис вовсе не был уверен, что он сумел бы расправиться с диверсантом так, как это сделал Валентин. Теперь он приходил в ужас от мысли, как бы кто не узнал о его болтливости. И дал себе слово никогда больше ни с кем не говорить о чем-либо служебном. Фаину ему и хотелось и не хотелось видеть. Хотелось, чтобы убедиться, что разговор с ней о караульной службе и нападение на пост — случайное совпадение; не хотелось потому, что боялся: а вдруг это совпадение не случайно? Сверх того его мучила зависть. Зачем он согласился поменяться с Валентином дежурствами? Тогда бы не Валентин, а он был героем дня… Конечно, все могло бы быть по-другому, но…

Словом, ночное происшествие на бензоскладе внесло много нового в обычный, размеренный распорядок жизни школы.

В первый же свободный день Нина поехала в город и, преодолев личную неприязнь к подполковнику госбезопасности, записалась к нему на прием. Ждать пришлось около двух часов. Подполковник принял ее с холодной официальностью. Во время разговора Нина обратила внимание, что третий человек, присутствовавший в кабинете и назвавший себя капитаном Джаниевым, смотрит на нее с большим сочувствием. Капитан был уже пожилым человеком. В его черных волосах пробивалась седина, восточное скуластое лицо с раскосыми глазами выглядело усталым.

Подполковник, как и при первом разговоре, слушал рассеянно и нетерпеливыми движениями пальцев переставлял предметы на письменном столе.

Нина напомнила о Дремове, повторила свои подозрения о том, что его гибель — дело вражеских сил, и заключила такими словами:

— Теперь, я думаю, вы не сомневаетесь, что «в контролируемом вами районе» действует враг?

Подполковник поморщился и сказал:

— Вы, товарищ старший сержант, не сказали мне ничего нового. А взаимосвязь между катастрофой Дремова и нападением на пост — не больше, чем взаимосвязь между африканским слоном и биографией моей покойной бабушки… Впрочем, попробуйте высказать свои доводы моему преемнику капитану Джаниеву. — Глазами он показал на капитана.

При этих словах капитан Джаниев отвернулся к окну, а Нина, покраснев, стала глядеть в пол.

— Вот так. В таком разрезе, товарищ старший сержант. Через пару дней Джаниев освободится от приема дел и займется вами. Всего доброго.

Нина пошла к двери, и за спиной услышала голос Джаниева:

— Прошу вас, подождите меня у выхода. Через десять минут я еду к вам в школу и подвезу вас.

Когда прибыли в расположение школы, Джаниев, прежде чем идти в штаб, зашел с Ниной в ее комнату и тут со всем вниманием выслушал ее, не перебивая. При этом лицо его было непроницаемым и Нина не могла уловить, как ее собеседник относится к тому, что она говорит. Он продолжал оставаться некоторое время таким и после того, как Нина замолчала. Раздраженная этим, Нина хотела было уже встать, как вдруг Джаниев заговорил:

— Наберусь смелости предполагать и думать так же, как вы. Но вот вопрос: кому понадобилась расправа с Дремовым? Может быть, он этой вынужденной посадкой помешал кому-либо? А пока, товарищ Соколова, я вам скажу одно: я не считаю ваши слова пустыми. — Пожал ей руку и вышел.

По вполне понятным причинам Джаниев не мог рассказать Нине о многих делах, какие происходили в это время в Средней Азии.

Немцы строили планы похода на Индию. Их агентура в Средней Азии готовила для похода путь. Кто-то распускал панические слухи, кто-то направлял диверсантов, собирал шпионские сведения, выявлял дизертиров и использовал их в собственных целях. Близость границы осложняла обстановку. Вон они, горные вершины, видны отсюда, а за ними чужие страны, враждебные силы. И не будет ничего удивительного, если предположения Соколовой окажутся оправданными. А этот случай на посту? Разве это не звено общей цепи?

Джаниев пришел к начальнику школы и попросил вызвать Берелидзе и Высокова. Выслушивая их показания, он просматривал постовые ведомости и неожиданно задал вопрос:

— Берелидзе, вы были начальником караула, объясните, почему поменялись постами Высоков и Капустин?

— Разрешите, товарищ капитан, — попросил Высоков.

— Да.

— Капустин несколько раз подряд попадал на этот трудный пост в третью смену. На разводе у него был невеселый вид, и я предложил ему поменяться…

— Это нарушение.

— Виноват, товарищ капитан.

— Очень виноват. Но все хорошо, что хорошо кончается. Пройдите пока в соседнюю комнату, а ко мне пусть зайдет Капустин.

Переступив порог и увидав рядом с полковником Крамаренко капитана госбезопасности, Борис напугался. У него задрожали колени, а когда стал докладывать о прибытии, сорвался голос.

Капитан, конечно, заметил волнение Бориса, и, стараясь его успокоить, спросил как можно дружелюбней:

— Вот, товарищ Капустин, вы поменялись часами дежурства на посту с Высоковым. Ну, а если бы не поменялись, смогли бы вы сделать то же самое, что сделал Высоков?

— Я обязан… То есть часовой обязан… Должен…

— Это ясно. Ну, а конкретно?

— Не знаю… — признался Борис и опустил голову.

— Как летаете?

— Инструктор говорит, плохо…

— А сами вы как думаете?

— Так же.

Борис покраснел и часто заморгал глазами.

— Не вешайте головы. Постарайтесь быть таким, как большинство ваших товарищей. Побольше уверенности в своих силах. Можете быть свободны. Пригласите ко мне вашего старшину.

Старшина лихо отрапортовал о прибытии и застыл в положении «смирно».

— Скажите, товарищ старшина, почему курсант Капустин на протяжении длительного времени назначается в самый трудный наряд?

— Он нытик, товарищ капитан, — объяснил старшина. — А нытиков надо закалять. Я ведаю нарядами, и это мое решение.

— А вы все-таки не нагружайте его больше остальных, тогда легче будет с него требовать как и с других. Дай бог, чтобы он с обычными-то делами научился справляться, а вы ему еще какие-то сверхурочные придумываете.

— Понял, товарищ капитан.

— Хорошие у вас курсанты, — сказал капитан Дятлову и Крамаренко после того, как вышел старшина. — Честные. Только очень уж «зеленые».

— А как вы находите Капустина? — осторожно спросил Крамаренко. — Что-то уж очень он разволновался.

— Вот это-то как раз и хорошо. Я думаю, что ему надо помочь.

С начальником и комиссаром школы Джаниев простился в веселом настроении, а когда захлопнул дверцу машины и опустился на сиденье, на лицо его легла печать озабоченности и мрачного раздумья.