Все складывалось как нельзя лучше: тяжелый многодневный переход конвоя от Архангельска до маленького гористого полуострова, где в скалах укрепилась бригада, близился к концу.
«До базы часа два ходу, не больше…» — прикидывал в уме трюмный машинист Василий Виноградов. Он недолюбливал это холодное пустынное море и всегда радовался, когда ощущал под ногами твердую землю. Пусть полуостров гол и бесприютен, пусть его днем и ночью враг осыпает минами и снарядами. Но все-таки в теплой землянке в кругу друзей можно расслабленно сидеть за пахнущим свежим деревом столиком, не торопясь тянуть из жестяной кружки густой обжигающий чай, вспоминать с земляками свою далекую Сибирь, заросшие разлапистым ерником пади, маленький рудник, затерянный в тайге, где до войны работал экскаваторщиком.
А война привела земляков и сюда, за Полярный круг. Их было двое: Кешка Макухин, такой же экскаваторщик в прошлом, как и Василий, и даже с одного с ним рудника, и дядя Михеич, бывший лесник, человек уже не молодой, весь в веселых, по-домашнему уютных морщинках. Михеич с его чуть дребезжащим голосом, неторопливыми движениями всегда почему-то напоминал Василию отца. Батя работал на лесозаготовках. Огромная, метровой толщины, сосна, сгнившая на корню, не выдержав собственной тяжести, с грохотом рухнула и придавила старого Федота. Умер отец в страшных мучениях, не приходя в память. Василий остался с матерью.
Земляки часто получали письма из дому. Василию никто не писал. Мать была слишком стара и неграмотна, короткие весточки от нее приходили редко: все тот же корявый почерк инвалида Кузьмы…
А Кешке и Михеичу писали щедро: родственники, рудничные, с лесоразработок. Василий не раз ловил себя, на мысли, что его больше всего интересуют эти чужие письма. И те незнакомые люди с их заботами и маленькими радостями казались близкими, почти родными. Стоило взять в руки трехугольный конвертик, пахнущий хвоей, как перед глазами вставали пронизанные синим туманом распадки, волнистые отроги хребта, покрытые щетинистыми соснами и лиственницами, бревенчатые домики рудничного поселка. А если взобраться на самую высокую сопку, то дух захватит от необъятной голубой шири. Внизу раскинулся рудник. Отсюда, с высоты, карьер напоминает большую воронку. На уступах виднеются работающие экскаваторы, на верхних площадках — длинная вереница вагонов-самосвалов. Красноватая пыль висит над забойными путями, над экскаваторами. И приятней той пыли нет ничего на свете…
В прошлый раз Кешка как бы между прочим сказал:
— А Катя-то Твердохлебова техникум кончила: взрывниками теперь командует. Кто бы мог подумать! А тогда совсем неприметной девчушкой была: от горшка два вершка…
Сейчас старший матрос Виноградов стоял на верхней палубе у привода клапана затопления и поеживался от хлесткого ледяного ветра. Со стеклянным шелестом набегали крутые волны, тучи белесых брызг клубились в воздухе. Полушубок покрылся прозрачной коркой, мерзло ничем не защищенное лицо. Над головой трепыхались сполохи: небо горело зелеными, желтыми и красными, как остывающая с накала сталь, огнями.
И этот призрачный игольчатый свет, тихо переливающийся в бездонной вышине, и черное как деготь море — всхолмленная водная равнина без конца и края, неясные пепельно-серые силуэты транспортов, словно медленно плывущие айсберги, — все навевало неясную тоску, думы о тепле, о солнечных весенних днях.
Не впервой доводилось Василию совершать трудный переход от Архангельска до иззубренного скалами полуострова, и очень часто уже на подходе к базе его ставили сюда, у приводов. Задолго до очередного рейса Виноградов с другими матросами почти каждый день проворачивал штоковые приводы, очищал и смазывал шарниры, соединительные муфты и шестерни на приводах, внимательно осматривал фланцы и клапаны. Несложную надоевшую работу Василий делал почти механически: раз приказано, значит, нечего рассуждать, нужно исполнять. Громоздкая система действовала безотказно, но в глубине души трюмный машинист был уверен, что до самого конца войны ему так и не придется привести эту систему в действие. Даже на войне пожары в артиллерийских погребах случаются редко. Кроме того, для орошения погребов и тушения пожаров на корабле установлено несколько систем и их можно привести в действие из различных пунктов.
Вахта трюмного машиниста на верхней палубе у привода клапана затопления носила даже несколько формальный характер, во всяком случае, так казалось Виноградову. По боевой тревоге он снимал запоры с головок, заключенных в палубные втулки, надевал на головки торцовые ключи. Во время боя, в случае катастрофы, могло поступить приказание с мостика или от командира электромеханической части…
Но за девять дальних штормовых походов еще ни разу ничего особенного не случалось, если не считать стычек с подводными лодками противника, и «страшной» команды с мостика не поступало. Вот и теперь, кажется, все обошлось благополучно…
Да, через два часа, а то и раньше, они будут в базе. И пока разгружаются транспорты, а корабль стоит у стенки, Василий успеет побывать у Иннокентия и Михеича, будет пить с ними чай без сахара, узнает новости из тайги. О Кате Твердохлебовой Кешка упомянул в тот раз не случайно. Василий давно догадывался, что Макухин ведет переписку с девушкой, правда, еще не было случая, чтобы Кешка показал письмо от нее: скрытный, прижимистый варнак!
Катю Твердохлебову Василий знал хорошо. На руднике все парни ухаживали за ней. Объяснялся в любви и Кешка Макухин. После получки он покупал в рудничном ларьке яркие ленты, бусы, серьги. Но своенравная девушка наотрез отказывалась от подарков, всячески издевалась над незадачливым ухажером.
«Неприметная девчушка… от горшка два вершка…» — Василий невольно улыбнулся. За этими несколько пренебрежительными словами Иннокентий скрывал острую тоску по девичьей ласке, свои постоянные думы о Кате. Она никогда не отвечала ему взаимностью — это Василий знал наверное. И если теперь Катя переписывалась с Макухиным, то только как с земляком, ушедшим на фронт; а возможно, Кешка первый затеял переписку.
Василию припомнилась последняя весна перед войной. Однажды после смены он забрел в кедрач — в самый дикий, самый угрюмый уголок тайги. И здесь он, к своему удивлению, увидел Катю Твердохлебову. Девушка прерывисто дышала, вздымались маленькие груди, густой румянец заливал ее смуглые щеки.
— Ты чего здесь? — грубо опросил Василий. — Все меня выслеживаешь? Люди уже смеяться стали, проходу не дают…
— Вася… — в голосе девушки послышалась бесконечная грусть и мольба. А он стоял высокий, белокурый, презрительно-насмешливый и со злостью смотрел в ее большие печальные глаза, блестевшие от слез. Он тогда резко повернулся и торопливо зашагал к руднику.
Надоедливая, привязчивая девчонка!.. Она всюду его разыскивает, следует за ним по пятам, открыто ревнует ко всем рудничным девчатам и не хочет замечать, что Кешка Макухин высох от любви к ней.
И только здесь, на войне, Василий понял, что мимо него прошла большая настоящая любовь. Странное дело: за последнее время он все чаще и чаще вспоминает цветущий багульник, дикий кедрач и тоненькую девушку с большими заплаканными глазами. Ему начинает казаться, что тогда он поступил глупо, очень глупо. Нет, не нужно было уходить — и все сложилось бы по-иному…
И уже не раз он подумывал, что нужно послать Кате письмо, попросить прощения и сказать, что всегда он любил ее, и только ее. Но ложная гордость до сих пор мешала ему исполнить задуманное. Вот теперь она — техник, отвечает за самый трудный участок. Станет ли она после всего случившегося водить дружбу с ним, простым экскаваторщиком?.. Да и войне что-то конца не видно. Смешно здесь, в двух шагах от смерти, жить надеждами на будущее, строить планы, мечтать о цветущем багульнике…
…Самолеты появились внезапно. Их еще не было видно за облаками, но тревожное гудение все нарастало и нарастало, заполняя небо. «Юнкерсы»!..» — определил по низкому звуку Василий и ощутил, как болезненно сжалось сердце; корабль показался неуклюжей беззащитной посудиной, и негде укрыться от надвигающейся беды. Ветер да волны… Ветер да волны…
Матросы взлетали по металлическим трапам, торопливо занимали места у зенитных автоматов и орудий. Напряженные бледные лица, суженные глаза и внешнее спокойствие в каждом движении: почти флегматично снарядные подхватывают снаряды, замочные неторопливо вытаскивают из-за пояса запальные трубки. Волнуется только командир зенитной батареи лейтенант Трубилов: то и дело вскидывает бинокль, резко опускает его, кусает потрескавшиеся от ветра губы.
Напряжение росло, взгляды всех были устремлены в небо. И вдруг, захлебываясь и перебивая друг друга, застучали автоматы. Что-то темное с воем пронеслось почти рядом, содрогнулся корпус корабля, мутный столб воды поднялся едва ли не до мостика, заломился, рухнул на палубу. Стуча от озноба зубами, Василий ползал по настилу, его мотало из стороны в сторону, в ушах стоял звон от неустанно бьющих орудий. Наконец он поднялся, отряхнулся, непроизвольно глянул вверх и застыл, парализованный страхом: прямо на корабль отвесно мчался «юнкерс», его черные крылья закрыли все видимое пространство над головой. Корабль рыскнул влево, но было уже поздно…
Раздался треск, Василий почувствовал, как палуба уходит из-под ног. Где-то в глубине корабля прокатился глухой гул. Трюмный машинист сидел, широко раскинув ноги, стирал рукавицей кровь с рассеченной щеки и пытался сообразить, что же произошло. Он не заметил, как подбежал командир трюмного поста старшина первой статьи Кривцов. Старшина едва переводил дыхание, густые брови его дергались.
— Бомба! — выкрикнул он. — Взорвалась рядом с артиллерийским погребом. Открывай клапана…
Василий вскочил как ошпаренный, рванулся к штоковому приводу и бессильно заскрежетал зубами: привод был разбит. А через вентиляционные раструбы уже выбивалось багрово-желтое пламя. Оно вырывалось со свистом, что-то булькало, бурлило в огнедышащих жерлах. Красноватый отблеск падал на встревоженное сухощавое лицо Кривцова.
Оба словно оцепенели, не могли отвести глаз от пышущих жаром раструбов. Вот выскочил бурый султан дыма, высоко поднялся над вспененным морем. А в недрах корабля, может быть уже в артиллерийском погребе, вовсю бушует огонь, разливается по платформе, подбирается к стеллажам, набитым снарядами. Возможно, началось разложение пороха: не пройдет и десяти минут, как невиданной силы взрыв разнесет корабль.
Кривцов судорожно схватил трюмного машиниста за рукав и потащил к люку. Они скользили по трапам, натыкались в темноте на переборки, пробирались по коридорам и выгородкам и снова опускались в густой мрак. Снизу от накалившейся переборки артиллерийского погреба наплывали и наплывали волны горячего воздуха, обжигало ноздри, спирало дыхание. Старшина был поджар и юрок, Виноградов едва поспевал за ним; полушубок и ватные брюки стесняли движения. Спина покрылась терпкой испариной, и тело зудело, словно в него впивались тысячи игл.
Загремела сталь. До ушей трюмного машиниста донесся стон:
— Товарищ старшина!..
— Ничего, — прокряхтел из темноты Кривцов. — Зашиб колено. Добирайся до мастерской, там проходит шток. А я доплетусь…
Раздумывать времени не было. Василий кубарем скатился на площадку. Здесь было невыносимо душно, едкий дым стлался слоями. Напрасно Виноградов зажимал нос и рот рукавицей, плотный серый дым першил в горле, вызывал яростные приступы кашля, изнутри подкатывала тошнота. Василий схватился за грудь, прислонился к переборке. Его затрясло, голова медленно и тяжело, будто каменная, клонилась вниз. Густой дым все наползал, опутывал смрадными космами.
Стараясь не дышать, Василий побежал. Он бежал и ловил руками переборку, руки часто соскальзывали, и переборка уплывала куда-то в сторону. Где-то здесь должна быть дверь в мастерскую. Уж не проскочил ли он мимо? Нет, это вот тут. Именно тут. Он шарил в кромешной тьме и жалел, что не припас на подобный случай хотя бы коробку спичек. Он никогда не курил, и спички были ни к чему. А теперь вот от какой-то дрянной спички, может быть, зависит жизнь корабля, сотен людей.
Сдерживать дыхание больше не было сил, и он вдохнул полной грудью воздух, снова задергался в конвульсиях. Спазмы в горле отзывались острой болью. Наконец он нащупал дверь, толкнул ее ногой. Дверь не поддалась. Тогда он понял: заперта! Мастерскую всегда закрывали на замок. Следовало с самого начала спуститься в другой отсек, где тоже проходит шток. Как это он не сообразил сразу? Теперь уже поздно, поздно…
Тупое безразличие постепенно овладевало им. Захотелось опуститься на паелы, хоть на мгновение обрести покой. Если бы не давила тошнота и не стучала кровь в виски…
Чтобы не упасть от головокружения, он уцепился за тяжелый замок и повис на нем. Словно обезумевший, рвал замок на себя, колотил ногами в дверь. Узкий коридор наполнился гулом. Это уже были не осмысленные действия, а слепая ярость человека, пришедшего в отчаяние. Рвать, крушить, биться головой, стучать кулаками в неподатливое железо. И все время его преследовало видение: пляшущие языки пламени, подбирающиеся к высоким ларям со снарядами, охваченное огнем основание башни.
Василий был сильным парнем. Еще там, на руднике, другие за смену выдыхались, а он, проработав день, как ни в чем не бывало шел копать огород или дотемна пилил дрова. Его силе завидовали многие, и особенно Кешка Макухин. Сейчас же он не мог совладать даже с этим замком.
Кто-то отстранил Василия. Звякнуло железо. Хриплый голос проговорил:
— Берись за ломик. Дернем вдвоем!
Трюмный машинист узнал старшину первой статьи Кривцова. Значит, все-таки доковылял! И оттого, что товарищ был здесь, рядом, у Василия стало легче на душе. Они взялись за концы железного прута и рванули его на себя. Замок слетел. Дверь раскрылась. В темноте и дыму они пробирались к штоку. Под ногами хлюпала вода. Василий зачерпнул ладонью воды и освежил лицо. А сверху тяжелым пластом по-прежнему давил удушливый дым. Но, как ни странно, угнетенное состояние исчезло. Они были у цели! Оставалось отсоединить шток в шарнире, а потом, вращая его руками, открыть клапан затопления. Оба уже не думали больше о той опасности, которая угрожает кораблю, экипажу и им самим.
Полузадохнувшийся, еле живой от усталости, Виноградов долго возился с шарниром. Старшина то и дело дергал его за рукав:
— А ну-ка, дай мне!
Василий не мог видеть его испачканного сажей, перекошенного от боли лица. Старшина скрипел зубами, подтаскивая руками волочащуюся зашибленную ногу; он боялся ступить на нее и все время прыгал около трюмного машиниста. Все-таки им удалось отсоединить шток. Напрягая последние силы, они оба ухватились за стальную трубку и повернули ее. Они все еще не верили, что все мучения кончились. Шток повернулся плавно, без сопротивления. Еще и еще… Клапан затопления был открыт. Они не слышали шума забортной воды, которая мощным фонтаном била из широкой трубы, растекалась по артиллерийскому погребу, но оба знали, что кораблю больше не угрожает взрыв. Что бы там ни случилось наверху, взрыва не будет!
— Ну, а теперь обопритесь на меня, товарищ старшина, — сказал Василий, — будем выбираться отсюда…
— Здоров же ты, браток! — проговорил Кривцов удовлетворенно. — Одним словом, сибиряк! А я совсем заплошал…
…Василий стоял на верхней палубе, прислонившись к башне. Бой уже закончился, санитары перевязывали раненых. По-прежнему дрожало северное сияние и шеренги темных волн меланхолично набегали издалека. В небе все еще висел дымок, но вражеские самолеты исчезли. Каждый был занят своим делом, и никто не подошел к трюмному машинисту, не полюбопытствовал, где он был все это время. Да и так ли это важно? Важно, что уцелели транспорты и корабль. А еще очень хорошо, что он может стоять вот здесь на палубе и следить за вечной игрой моря. Холодное море! Пустынное и. штормовое, ледяное и неприветливое… И нет ничего прекраснее его беспокойного простора, его неизведанной глубины и суровости. Оно такое же необъятное, как тайга, и кто его полюбил однажды — не разлюбит никогда…
Когда Василий сошел на берег, он прежде всего разыскал своих земляков Иннокентия Макухина и Михеича. Разведчики только что вернулись с поиска, и рассказам не было конца. Все было так, как и представлял себе Василий: крутой горячий чай в жестяных кружках, уютно гудящая железная печурка, широкие нары. А писем из тайги пришла целая куча! На экскаваторе Василия работает Петька Лыков (давно ли парнишка бегал в школу!). Только о Кате Твердохлебовой не было сказано ни слова.
После недолгой стоянки моряки собрались в обратный путь в Архангельск. У бревенчатой стенки, где стоял корабль, царило оживление. Пришел проститься с Василием и сержант Макухин. Приземистый, круглоголовый, он стиснул жилистой рукой ладонь трюмного машиниста, сказал с плохо скрываемой обидой:
— Ваши ребята рассказывали о твоем подвиге. Почему сам молчал?
Василий грустно улыбнулся, нахлобучил шапку на глаза Макухину:
— Брось, Кека, не терплю пустых слов. Как будто ты меня не знаешь. А ребята, известное дело, любят потравить. Открыл клапан — велика невидаль…
Насупившийся Иннокентий сплюнул:
— Бахвал ты и есть бахвал. Все ему нипочем — тоже мне герой выискался! — И уже серьезно, с легкой печалью добавил: — А я сегодня утром Кате письмо отправил. И все пять страниц — о твоем подвиге. Давно с ней переписываемся, и каждый раз только о тебе и справляется. Любит, значит. До сих пор любит. Запал ты ей в сердце. А я молчал, скрывал от тебя те письма. Да, видно, не судьба мне…
Василий ничего не ответил. Только почувствовал, как его всего охватывает теплом, волнением до слез. И сразу же представилась бескрайняя тайга, глухие распадки, заросшие стлаником, и девушка в простом ситцевом платье, смуглая, тонкая, с большими любящими глазами. Как будто и не лежали между этим студеным морем и родным таежным рудником тысячи километров…
Ленинград.