Домой, в Россию, в заветный Петербург! Конец, конец добровольному изгнанию…
Пять долгих лет не видел Николай Миклуха мать, сестру, братьев. Его сердце истосковалось по родине. Уехал он восемнадцатилетним юнцом, а возвращается в родные края двадцатитрехлетним, уже повидавшим виды человеком, и возвращается не с пустыми руками. Его научные труды известны в Петербурге и Москве. Собранные им коллекции представляют огромную ценность. Кроме того, у него на руках отличная рекомендация самого Эрнста Геккеля. Миклухо-Маклай до сих пор числится ассистентом при зоологическом музее Иенского университета.
Перед вами, господа академики, вполне сложившийся ученый, с которым вы вынуждены будете считаться. Своим трудом и преданностью науке он завоевал достойное место среди вас.
Средиземное море, греческие острова, Турция… Все позади. Черное море кажется своим, ручным. Мы почти что дома. А вот и Одесса… Великолепный город, где можно расслабить волю, скинуть тяжкое бремя забот, отдохнуть, наконец, по-человечески. Здесь можно в полный голос говорить по-русски, и это, пожалуй, самое главное. В Одессе живет и работает известный биолог профессор Илья Ильич Мечников, у которого можно задержаться на несколько дней.
Но Миклухо-Маклай меньше всего помышляет об отдыхе. Смертельно усталый и все еще больной, он колесит по Южному берегу Крыма; затем неожиданно появляется на Дону. Он занят дополнительными исследованиями мозжечка осетровых. Следует еще побывать на Волге. И по пути он «заворачивает» на Волгу.
Только лишь в августе он попадает в Москву, где в это время проходит Второй съезд русских естествоиспытателей.
Сколько блистательных имен! Менделеев, отец и сын Бекетовы, Чебышев, Усов, профессор зоологии и геологии Щуровский, А.П. и М.Н. Богдановы, Кесслер, Северцов…
Очутившись в кругу этих прославленных ученых, Миклухо-Маклай испытывает некоторую робость и растерянность. А взоры светил науки направлены на отважного путешественника, только что вернувшегося с берегов Красного моря. Все с нетерпением ждут его слова.
Да, он знает, что оратор из него никудышный, он совсем отвык говорить связно по-русски. Внимательные взоры смущают его.
Худощавый человек с бледным гонким правильным лицом и курчавой шевелюрой некоторое время стоит молча, затем проводит рукой по глазам и неожиданно начинает рассказ о своих скитаниях по Северной Африке и Аравии. Ему очень много нужно сказать людям, собравшимся здесь, и, быть может, поэтому говорит он не совсем гладко.
Но главную мысль ему все же удается донести до слушателей: нужно основать зоологические морские станции на Белом, Балтийском, Черном, Каспийском морях, а если окажется возможным, то и в Восточном океане, на Сахалине и Камчатке. Широта его планов захватывает ученых.
В перерыве к нему подходит лысеющий человек с грубоватым обветренным лицом — Анатолий Петрович Богданов, доктор и ординарный профессор Московского университета. Он крепко пожимает руку Миклухо-Маклаю.
— Я счастлив познакомиться с вами, — говорит он. — Отдаю должное вашему мужеству. Ну, а что касается зоологических станций, то мысль ваша заслуживает самой горячей поддержки, дорогой Николай Николаевич! Я беру на себя Черное и Балтийское моря.
— А я хотел бы взять на себя Тихий океан!
Богданов рассмеялся:
— Ого! Аппетит у вас приличный. Тихий океан называют еще Великим.
— Я мог бы заняться исследованиями в северной части Тихого океана, в Японском и Охотском морях.
— Программа обширная. Советую вам войти с ней в совет Географического общества. Думаю, вас поддержат. Моя личная поддержка целиком на вашей стороне…
Богданов был лет на двенадцать старше Миклухо-Маклая. Его имя уже гремело по России. Диссертация «О цветности пера птиц» доставила ему степень магистра зоологии еще в то время, когда Николай Миклуха только что поступил в гимназию. Анатолий Петрович Богданов считался организатором и вдохновителем Общества любителей естествознания при Московском университете.
Богданов и Миклухо-Маклай… Эти два человека встретились, по сути, благодаря счастливой случайности. Миклухо-Маклай знал о Богданове почти все, Богданов о Маклае — почти ничего.
Но обоим неведомо было главное: они не могли предполагать, что в истории русской антропологии их имена будут стоять рядом. Оба прославят отечественную науку именно в этой области. Ими будет гордиться русская наука, их назовут отцами русской антропологии.
Сейчас оба интуитивно почувствовали влечение друг к другу.
— Я очень сожалею, что до сих пор не мог познакомиться с вашей работой «Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии», — сказал Миклухо-Маклай. — Вас по праву считают родоначальником археологических раскопок в России.
— Вы интересуетесь антропологией?
— В некотором роде — да. Я много наслышан о вашей этнографической выставке.
Богданов поморщился.
— Выставка вызвала большой интерес. И все-таки мы сделали только половину дела. Она была задумана мной как комплексная: антропологическая (главным образом!) и этнографическая. Но с антропологией вышла закавыка. Мы собрали шестьсот черепов самых разных народов, антропометрический инструментарий, антропологические фотографии. И все же выставку пришлось наименовать этнографической.
— Почему?
— Видите ли, начальство забеспокоилось: мол, слово «антропология» непонятно широкой публике. И вообще что это за наука такая — антропология? Пойдут разные толки, попы всполошатся. Обвинят в безбожии, материализме и «сицилизме». Так и пришлось показывать антропологию из-под полы.
В голосе его послышалась боль.
— Душно у нас пока, — сказал он приглушенно. И неожиданно произнес с подъемом: — Но мы, черт возьми, организуем ее, антропологическую выставку! А вас милости просим… Очень печально, что еще многие не дошли до понимания огромности задач, стоящих перед этой только что зарождающейся наукой. Нужны экспедиции в малоизвестные окраины России и для изучения русских людей, нужна естественно-историческая выставка, а при ней — публичный курс антропологии, нужны ученые съезды, нужен общедоступный публичный музей. Я считаю, что ни одна часть естествоведения не заслуживает больших усилий со стороны общества для распространения основательных сведений в массе публики, как антропология. Надеюсь, вы не станете спорить о том, что публика более знакома с главнейшими особенностями племен Африки и Австралии, чем с племенами, населяющими Россию?
— Я не совсем согласен с вами, — возразил Миклухо-Маклай.
— Не согласны? — на лице Богданова отразилось удивление.
— Я считаю, что вы слишком узко ставите задачи перед антропологией как наукой. Не забывайте, что перед вами тот самый человек, который посвятил немало времени знакомству с племенами Африки. В Джедде я встречал паломников с островов Океании, из Австралии, индийцев, персиян, турок, черкесов, татар. Какое смешение языков, физиономий, костюмов! Какой благодатный материал для этнографа и антрополога! Нашей антропологии пока что не хватает широты. Нам нужны обобщения. А они возможны будут лишь тогда, когда мы соберем обширный фактический материал во всех частях света. Вот вы раскапываете курганы, добываете черепа давно исчезнувших людей. Это очень важно и очень нужно. Ведь доисторический человек ничего не оставил науке из своей организации, кроме черепа и костяка! Но меня больше привлекают живые люди. Если бы утверждения о неравенстве рас, о мнимой близости темнокожих к обезьянам исходили только от полигенистов Америки и Англии, открыто защищающих работорговлю, то не стоило бы особенно тревожиться. Но вся беда в том, что «идею» о «низших» и «высших» расах с завидной легкостью принимают некоторые немецкие и французские ученые, считающие себя дарвинистами. Наш долг — разбить все их доводы. Современный антрополог должен быть во всеоружии: знать и анатомию, и физиологию, и психологию, и философию. Расисты апеллируют не только к антропологии, но и к философии, и к медицине, и к психологии.
Богданов слушал очень серьезно. Этот молодой человек заинтересовывал его все больше и больше. Откуда столь глубокое проникновение в сущность науки, над судьбами которой так много размышлял он сам, доктор и профессор Богданов? Да, этот Миклухо-Маклай еще заявит о себе!
Профессор легонько обнял Миклухо-Маклая:
— Вы, разумеется, правы. В антропологии везде можно прокладывать новые пути, а потому люди более смелые и предпочитают следовать скорее по ним, чем по готовым, проторенным и менее опасным путям уже окончательно установившихся наук. Очень хорошо, что вы затронули вопрос о философском значении антропологии. Эта дисциплина не должна ограничиваться в своем влиянии одною только естественноисторической областью, но обязана прямо или косвенно быть в связи со многими важными вопросами наук гуманитарных, социальных и философских. Слава богу, среди русских антропологов нет расистов. Меня, так же как и вас, помимо исторической антропологии, привлекает сравнительная морфология, биология и систематика ныне живущих племен и их географическое распределение. Я заклятый враг тех клопиных или мушиных специалистов, которые, замыкаясь в крохотной области специальных исследований, отстраняют от себя более широкие вопросы и теряют общую научную перспективу. Скажу вам по секрету: в вопросах антропологии ваш покорный слуга придерживается еретических взглядов. Я, например, считаю в отличие от признанных антропологических авторитетов типа Вйрхова, Отто Финша, Геккеля, Эрла, Мюллера, что попытки классифицировать племена по внешним признакам — по цвету кожи и так далее — несостоятельны. Родство племен по языку, быту и обычаям не есть еще родство по происхождению.
Ну, а что касается моих курганных исследований, то дело это, как мне кажется, очень важное: я хочу установить факты эпохальных изменений черепных признаков. И к каким бы результатам мы ни пришли, я уверен, что не «корогкоголовость» или «длинноголовость» дает право народу на уважение и не курганные предки, каково бы ни было их происхождение, могут унизить или возвысить народ и ход его истории…
Разговор с Богдановым заставил Миклухо-Маклая крепко задуматься. Богданов словно отгадывал его сокровенные мысли. Значит, русская антропология как наука уже существует! Во главе ее стоит Анатолий Петрович Богданов, вокруг которого сгруппировались молодые силы: Анучин, Кельсиев, Иков, Зограф и другие. Учитель Богданова заслуженный профессор университета Щуровский избран президентом Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Общество — это мощный кулак, способный сокрушить любую преграду.
Как жаль, а может быть, это и к лучшему, что интересы Маклая выходят далеко за те пределы, которые намечены обществом! Интересы Маклая там, далеко-далеко, где почва для антрополого-этнографических исследований еще никем не вспахана. И очень хорошо, что он и анатом, и физиолог, и психолог, и философ в одно и то же время!..
Еще не успел опомниться Миклухо-Маклай от интересной беседы с Богдановым, как его под руку подхватил доктор зоологических наук Северцов. Это был известный исследователь Центрального Тянь-Шаня, основоположник зоогеографии и других наук и к тому лее великолепный художник. Его прежняя скитальческая жизнь изобиловала самыми невероятными приключениями. Лицо его было иссечено шрамами, разрубленное саблей левое ухо выглядывало из-под густой шевелюры. Незнакомых с ним близко людей Северцов поражал странностью своих манер и наружностью. Голову он держал всегда вниз и смотрел через очки; ходил, приподняв плечи и как-то бочком; говорил громко, отрезывая слова и вставляя в речь азиатские словечки вроде «джок», «джаман» или выражения «отнюдь», «линия такая», «похоже, как укус на колесо».
Богданов вызвал у Маклая интерес и глубокое уважение. Северцова он полюбил. Да и нельзя было не полюбить этого немного чудаковатого, очень общительного и откровенного человека.
Северцов ответил взаимностью. Он всюду водил Маклая, удерживая его за рукав, словно опасаясь, что этот удивительный странник по африканским и аравийским пустыням вдруг исчезнет, растворится в воздухе. Глазом знатока разглядывал он рисунки своего нового друга, обнимал его и говорил:
— Джок! Далась вам эта антропология. Вы путешественник, врожденный географ. Я сейчас задумал большую экспедицию на Памир. Если вы согласны принять участие, буду счастлив…
Миклухо-Маклай ответил отказом. Нет, он по-прежнему не считал себя географом. Снеговые вершины Памира не влекли его.
Северцов был разочарован.
— Джок — значит джок, — уныло произнес он. — А жаль. Выходит, у вас линия такая…
Он вынул из кармана свою карточку и написал на ней: «Податель сего, г. Миклухо-Маклай, зоолог и неутомимый путешественник, желает вступить в сношения с Географическим обществом; потому сделайте одолжение ознакомить его с уставом общества и его трудами (он ассистент при Зоологическом музее в Иене); при своих путешествиях он и Обществу может быть полезен».
— В Петербурге передайте это секретарю Русского Географического- общества Федору Романовичу Остен-Сакену. Желаю удачи.
А с трибуны съезда звучали слова:
— …чтобы наука в России, оставаясь общечеловеческой, в то же время была… русской. Это то самое… чего должна желать всякая страна, чувствующая свое национальное достоинство.
Была еще одна мимолетная встреча, которая почти не оставила следа в памяти Миклухо-Маклая. А жаль!
Желая ознакомиться с лекцией Богданова «О задачах краниологии», он очутился во дворе Московского университета. Здесь он совершенно случайно столкнулся нос к носу с молодым ученым Дмитрием Николаевичем Анучиным.
Миклухо-Маклай представился и спросил, где разыскать зоолога Ошанина.
Незаметно молодые люди разговорились. Анучия смотрел на Миклухо-Маклая восхищенными глазами.
— Вы моложе меня, а успели так много сделать! — воскликнул он.
Оказалось, что Анучин еще задолго до приезда Николая Миклухи в Германию целое лето жил в Гейдельберге, где близко сошелся с братьями Ковалевскими, Бородиным и Воейковым.
За границу его направил известный врач Сергей Боткин, так как у Анучин а появились первые признаки заболевания легких. Анучин побывал в Италии, в Швейцарии, во Франции.
— Боткин — домашний врач русской науки, — пошутил Миклухо-Маклай. — Кстати, о вас много хорошего говорил Анатолий Петрович Богданов.
— Он наш учитель и друг. Я ведь решил посвятить себя антропологии и этнографии. Но в теперешней России людям, занимающимся подобными непонятными науками, живется несладко. Вот уже третий год после окончания университета я не могу найти работу, перебиваюсь с хлеба на квас. Вам хорошо — у вас за плечами экспедиции в экзотические страны, коллекции, труды. А я засел на мели.
«Оказывается, даже мне можно позавидовать!..» — усмехнулся про себя Маклай.
И он в самом деле почувствовал превосходство над этим молодым человеком, ищущим, где приложить свои силы. Да, черт побери! Каждый человек — кузнец собственного счастья. Он даже впал в некоторую откровенность и поведал Анучину, по сути первому встречному, самое заветное:
— В Петербурге я сидеть не собираюсь. Меня влечет на острова Тихого океана: Скажем, Японское море или Новая Гвинея, папуасы и альфуры… или Австралия.
— А как вы рассчитываете туда попасть?
— О, это не так сложно, как кажется. Любое военное судно к вашим услугам.
— Да, я завидую вам… — тихо проговорил Анучин. — Вы человек необыкновенной энергии и, конечно же, всего добьетесь. От вас пахнет свежим соленым ветром.
Задержись еще на несколько минут, Миклухо-Маклай, не спеши выпустить руку этого человека с такой грустной и иронической улыбкой… Это твой самый преданный друг! Он будет верен тебе до последнего мгновения своей жизни. Только благодаря его самоотверженности, бескорыстию твое научное наследие не будет навсегда похоронено в пыльных архивах. Анучин намного переживет тебя. Он прославит свое имя во многих областях: и как антрополог и этнограф, и как археолог, и как зоолог, и как выдающийся географ, и как замечательный общественный деятель. Он создаст самобытную русскую географическую школу, из которой выйдет много талантливых исследователей. Это он начнет еще при жизни Миклухо-Маклая читать первый в России курс антропологии. Его назовут «великим самобытным ученым». Это он впервые докажет, что прадед Пушкина по матери — Абрам Ганнибал был вовсе не негром, как принято было думать и как считал сам Пушкин, а абиссинцем.
Это на почетного академика Анучина укажет В.И. Ленин, когда встанет вопрос о привлечении ученых к выполнению важного для молодой Советской республики задания.
Над головой Анучина пронесутся целые исторические эпохи, но всегда он будет помнить о Миклухо-Маклае, не щадя своих сил драться за его рукописное наследие. Начнет он этот бескорыстный подвиг еще в 1898 году. Но издать сочинения Миклухо-Маклая в царской России так и не удастся. Тяжело больной, до последнего дня он будет расшифровывать записи Маклая, по крупице собирать факты, готовить его книгу к печати. Смерть, последовавшая 4 июня 1923 года на восьмидесятом году жизни, помешает Анучину завершить эту работу. Книга сочинений Миклухо-Маклая увидит свет уже после кончины Дмитрия Николаевича.
Так будет. Но сейчас Миклухо-Маклай слушает Анучина рассеянно, он торопится распрощаться. И они расстаются. А через несколько минут образ Анучина тускнеет в памяти Миклухо-Маклая. Нужно спешить! Еще один день, а потом в Петербург!..
В Петербург Миклухо-Маклай прибыл в сентябре. Трогательная встреча с родными. Как выросли братья и сестра! Володя скоро окончит Морской корпус, Мишук учится в гимназии, Сергей мечтает стать судьей, Оля — настоящая художница. Кроме того, она посещает женскую школу, где изучает грамматику, химию и другие науки. Только Екатерина Семеновна будто нисколько не изменилась: все такая же деятельная, энергичная, переполненная житейскими планами. Она по-прежнему жалеет, что Николай не стал инженером. В его научную карьеру она верит слабо. Рекомендации Геккеля, Гегенбаура, Северцова ее несколько успокаивают. Если такие знаменитости проявляют заботу о ее сыне, то, значит, все будет хорошо. Во всяком случае, теперь-то она не отпустит его от себя…
Петербург. Улицы, сквозящие синим туманом. Знакомый гранит Невы. Те же сфинксы у Академии художеств. В Летнем саду клены тихо роняют листья. Осенняя холодная боль в сердце…
Секретарь Географического общества барон Остен-Сакен радушно встретил Миклухо-Маклая, всячески обласкал его.
— Я должен представить вас академику Бэру и директору зоологического музея Академии наук профессору Брандту, — сказал он.
И встреча с патриархом науки академиком Бэром состоялась. Бэр сидел в кресле, чуть наклонив седовласую голову. Глаза древнего старца глядели зорко, по-орлиному остро. Да и весь он, с плотно сжатыми бескровными губами, большим крючковатым носом, спутанной нормандской бородкой, густыми желтыми баками, напоминал некую сказочную птицу, молчаливо оберегающую клад. Последнее время он жил в своей родной Эстонии, а совсем недавно приехал по делам в Петербург. В начале этого года общественность отмечала его семидесятисемилетие.
Миклухо-Маклай чувствовал, как гулко бьется его сердце. Эта встреча была огромным чудом. Великий человек, труды которого не охватить рассудком, запросто разговаривает с ним! Бэр, открывший знаменитый закон Бэра, объясняющий асимметрию берегов рек, Бэр, открывший спинную струну, яйцо млекопитающих и человека, Бэр — основоположник эмбриологии и биолог-эволюционист, предшественник Дарвина, географ и путешественник, океанолог и основатель науки о рыбном хозяйстве, историк землеведения, первый ученый, посетивший Новую Землю, один из организаторов Русского Географического общества, и, наконец, Бэр — крупнейший антрополог, один из зачинателей антропологии в России, пионер в разработке программы и методики антропологических исследований…
Однажды в Лондоне Бэра спросили: «Вы Бэр, но который из Бэров: зоолог, географ или антрополог?» Бэр ответил: «Я только Бэр… и все вместе взятое…»
Только Бэр… Миклухо-Маклай понимал, что минуты свидания очень коротки (каждая минута для дряхлеющего Бэра — драгоценность), и сказал громко, так, чтобы академик его расслышал:
— Я хочу проверить вашу гипотезу о папуасах и альфурах! Я хочу на Новую Гвинею…
Бэр поманил его пальцем, а когда Миклухо-Маклай подошел, усадил его рядом с собой.
— Это мечта… Там никто не бывал… — проговорил Бэр ровным, немного скрипучим голосом. — Только Дюмон-Дюрвиль видел эту мечту издали. Вам нужно представиться старому Литке. А пока храните мечту в сердце, не раздражайте раньше времени чиновников. Да и наши ученые вряд ли поймут вас. Не папуасы и альфуры, а губки, только губки… Вот губками и займитесь.
И Миклухо-Маклай занялся губками. Это была коллекция северных губок, собранная самим Бэром на берегах Баренцева моря, академиком Миддеидор фом — на южном побережье Охотского моря, а также консерватором зоологического музея Вознесенским, который еще в 1840 году объехал огромную территорию — от Берингова пролива до Калифорнии на востоке, от Петропавловска-на-Камчатке до южных Курильских островов на западе северной части Тихого океана. Тридцать лет пролежала эта коллекция неразобранной! Стоило ли тратить столько усилий, собирая эти никому не нужные губки?…
«Губки нужны мне!» — сказал Миклухо-Маклай и принялся за работу. Именно, может быть, теперь впервые в жизни проявились его блестящие дипломатические способности. План, который он наметил, можно было по праву назвать «дипломатическим».
Прежде всего 23 сентября он сделал в Географическом обществе доклад о своей поездке на Красное море. Свое сообщение он начал замечанием, что чем далее подвигается наука и чем более упрощаются ее выводы, тем сложнее становятся способы, ведущие к достижению этих выводов.
Он говорил о Канарских островах, о Марокко, о знойной Аравии, о Египте и Судане, о Суэце и Суэцком канале. Он рисовал красочные картины, возбуждая воображение слушателей. Он говорил о нравах и обычаях племен, о коралловых рифах и пальмах, о религии и о влиянии внешней среды на человека.
И никто из присутствовавших в квартире общества даже не заметил, что путешественник не сказал о главном: какой же все-таки вид морских животных изучал он во время этой «зоологической экскурсии»? Так все были увлечены его рассказом.
Председатель Географического общества великий князь Константин Николаевич, председатель отделения физической географии Петр Петрович Семенов (Тян-Шанский), барон Остен-Сакен, академик Брандт, молодой, но уже начинающий лысеть князь Петр Кропоткин, прославленный путешественник и создатель теории о ледниковом периоде в истории Земли… Какое высокое собрание!
Но тихая, едва внятная речь Миклухо-Маклая покорила их всех. Они признали в нем «своего». Как жаль, что не присутствовал вице-президент общества престарелый граф Литке!
Первым после доклада к Миклухо-Маклаю подошел Петр Кропоткин. Князь не лишен был экстравагантности. Он заговорщически подмигнул Маклаю и сказал:
— За каким дьяволом вас носило в Аравию? Чтобы собрать несколько ящиков губок, которые будут столетиями валяться в подвалах у Брандта? Да вы и о губках-то ничего вразумительного не сказали. Как поживает старина Северцов? Это великий и оригинальный ученый. Вся беда в том, что он не обладает даром письменно излагать свои мысли в красивой форме. Не любит он писать. А без этого в наше время наука говорит — джок!
— Меня интересуют люди, только люди… — просто ответил Маклай. — Я хотел бы побывать у папуасов и альфуров.
— Люди — самое интересное, — согласился Кропоткин. — Я. видел их и в Сибири и в Маньчжурии.
Меня тоже в некотором роде интересуют люди, — добавил он многозначительно. — А проявлять интерес к жизни людей в наше славное время не совсем безопасно. Это ахиллесова пята… Будьте осмотрительны, Маклай. Вы сегодня слишком уж разоткровенничались. Не думаю, что великому князю пришлись по душе ваши слова о колонизаторах и обездоленных. Я-то хорошо знаю великих князей и царей… Я слышал, вам хотят предложить занять кафедру. Это большая честь для молодого ученого…
Безыскусственность Кропоткина подкупала. Разве мог подозревать Миклухо-Маклай, что он только что разговаривал с человеком, «до отказа начиненным динамитом»? Это о Кропоткине скажут впоследствии: «Он вел жизнь аристократа и работника; он был камер-пажом императора и был очень бедным писателем. Он был студентом, офицером, ученым, исследователем неизвестных стран, администратором и революционером. В изгнании ему приходилось часто жить, как русскому крестьянину, чаем и хлебом; за ним шпионили и его пытались убить, как русского императора…» Кропоткина ждут Петропавловская крепость, жизнь на чужбине, великие открытия в науке и роковые ошибки в области политической.
Миклухо-Маклай пожал руку Кропоткину и ушел. А Кропоткин навсегда запечатлел в памяти образ нового знакомого.
«Миклухо-Маклай… принадлежал к той категории людей, которые могли бы сказать гораздо больше, чем высказали в печати…» — напишет он много лет спустя.
Решив любой ценой пробить «дорогу на Тихий океан», Миклухо-Маклай занялся описанием дальневосточных губок. Он должен стать единственным авторитетом в данном вопросе. Он пишет статью за статьей. Да, да, богатая фауна губок морей Северо-Восточной Азии находится в ближайшем отношении к фауне так называемого «Индо-Тихоокеанского царства». Нужны дополнительные исследования. Быть может, изученные им губки «имеют своих близких родственников… под экватором». И он, Миклухо-Маклай, готов взять на себя изучение организации морских животных на месте, исследование фауны, географии животных и собирание коллекций. Тихоокеанская проблема ждет своего решения!
Ему в самом деле предложили занять кафедру. Но Миклухо-Маклай категорически отказался от преподавательской карьеры.
Сразу же после доклада в Географическом обществе он подал докладную: это был план восьмилетнего путешествия от Охотского и Японского морей к югу, в Тихий океан. Миклухо-Маклай писал, что интересные результаты, к которым он пришел, занимаясь дальневосточными губками, окончательно убедили его избрать полем будущих исследований Восточный океан. Начав с северных губок, он будет изучать, по мере продвижения к югу, видоизменения этих форм, чтобы постепенно подойти к тем из них, которые, возможно, удастся найти около экватора.
Что ты замыслил, Миклухо-Маклай? Почему ты с такой настойчивостью пробиваешься на Тихий океан? Разным людям ты по-разному объясняешь свои намерения. Даже с родной матерью ты должен быть дипломатом. Ты пытаешься уверить ее, что многолетнее путешествие в неведомые страны необходимо тебе для блестящей ученой карьеры. И только другу Александру Александровичу Мещерскому, который сейчас в Петербурге и которого прочат в секретари отделения статистики Русского Географического общества, ты открываешь истину.
— Я, как никогда, близок к осуществлению мечты всей моей жизни, — сказал Миклухо-Маклай Мещерскому. — К, черту зоологию, систематику и коллекции! Нужен человек, человек… Мне нужны племена в первобытном состоянии, люди каменного века, которые еще не соприкасались с белыми или с другими расами, уже тронутыми цивилизацией. Я хочу поставить опыт в чистом виде. Антропология и только антропология!.. Мне необходимы чистые, без всяких примесей, образцы цветной расы. Только в этом случае раз и навсегда будет решен спор между моногенистами и полигенистами. Вот моя подлинная программа.
— А где вы рассчитываете найти такую terra incognita, испокон веков изолированную от всего мира?
— Она существует! Это Новая Гвинея… Там еще не ступала нога цивилизованного человека. Совершенно изолированные и менее подверженные смешению с другими племенами, жители Новой Гвинеи будут для меня, да и для науки исходной группой для сравнения с остальными темнокожими народами, разбросанными по Малайскому и Меланезийскому архипелагам. Исходная группа… Она нужна, я буду искать ее и найду! Новая Гвинея станет первой станцией моего многолетнего путешествия. Я глубоко убежден в том, что только идея единства человеческого рода является правильной научной идеей. Я ставлю себе задачей доказать правильность этой идеи и доказать таким образом, чтобы ее никто не мог оспаривать. Ради истины я готов пожертвовать жизнью. Ведь невозможно, имея единственно книги источником сведений, составить понятие, до чего дошли или могут дойти эти так называемые дикие, и решать за письменным столом всех библиотек Европы, но без собственного наблюдения степень и направление интеллектуального развития отличных от нас рас.
— Я все-таки не могу взять в толк, зачем вам понадобилась эта исходная группа? Вы бывали в Египте, в Марокко, в Аравии, в Нубии, в Абиссинии, на Канарских островах, в Судане, исколесили побережье Красного моря вдоль и поперек, — неужели там вы не нашли ничего приличного?
Пыл Миклухо-Маклая сразу пропал. У рта появилась горькая складка. Даже лучший друг, которому он не раз толковал о папуасах и альфурах, которому не раз на память цитировал знаменитые слова Бэра: «Является желательным и, можно сказать, необходимым для науки изучить полнее обитателей Новой Гвинеи», — не может уяснить всей грандиозности его замысла. А чего тогда требовать от других?
— Меня интересует вопрос: как изменяется внешний облик человека под влиянием различных условий жизни, географической среды! — сказал он холодно. — Я беру исходную чистую группу, так сказать эталон, а затем изучаю все разновидности этой группы и объясняю появление этих разновидностей влиянием условий жизни, отличных от новогвинейских. Это же так просто! Я хочу доказать, что ствол у человечества один, а расы — лишь производное. Человечество — это одна порода, а не несколько несравнимых пород, как утверждают полигенисты. Я хочу доказать видовое единство ныне живущего человечества. Все расы равноценны, нет рас низших, нет рас избранных…
— Но ведь все-таки, как утверждают, папуасы — людоеды и волосы у них растут пучками…
— Что касается пучков, то сие утверждение я постараюсь проверить. Нужно торопиться. Если колонизаторы появятся на Новой Гвинее, тогда поздно будет изучать вопрос, способны или не способны папуасы к развитию. Если бы папуасы жили на Васильевском острове, я с удовольствием остался бы в Петербурге. И из всех моих предполагаемых поездок мне надлежит сделать один-единственный вывод. Основной вывод из трудов всей жизни. И ради этого вывода я поеду куда угодно. География не моя область. Я анатом. Анатом в антропологии. Я считаю, что, пока антропология не будет сопровождаться подробными и многочисленными анатомическими исследованиями, она останется неблагодарной и малополезной наукой. Я считаю также, что физиологические различия между расами имеют анатомическую основу, которая остается до сих пор неизвестной. А потому при изучении анатомии рас у секционного стола нужно ожидать гораздо более важных результатов, чем от тысяч измерений на живых людях.
Я хочу, чтобы расовая анатомия человеческих племен получила, наконец, свое начало…
— Да, вы правы, мой дорогой друг. Так почему же вы не изложите открыто обществу свою подлинную программу? Поставленные вами вопросы очень важны и, думаю, заинтересуют наших академиков.
Миклухо-Маклай невесело усмехнулся:
— Стоит мне проявить подобную откровенность — и я буду съеден академиками раньше, нежели папуасами. Даже та мизерная программа, которую я предложил, пришлась не по нутру кое-кому.
Миклухо-Маклай говорил правду. Вице-председатель общества Федор Петрович Литке буквально восстал против программы Маклая.
— Я удивлен, что и вы, и почтенный Бэр, и Петр Петрович, и Брандт клюнули на удочку этого, как характеризует его Федор Федорович, «талантливого и ревностного молодого человека», а попросту выскочки с авантюрными наклонностями, — говорил адмирал Остен-Сакену. — Планы вашего Миклухи могут завести общество слишком далеко. Мы обязаны прежде всего изучить как следует свое отечество, возделывать географию России…
— Миклухо-Маклай просит у вас аудиенции.
Литке бессильно откинулся в кресле:
— Никаких аудиенций и преференций!
— Но он предполагает вести наблюдения над морскими течениями, температурой воды, — глубинами. Я очень сожалею, что вы, Федор Петрович, по болезни не смогли присутствовать на его докладе. Это в самом деле весьма ревностный и талантливый молодой человек.
Мы обязаны поддерживать…
— Хорошо… — безвольно махнул рукой адмирал. — Пусть придет. Не понимаю только, как ему удалось околдовать вас всех? Только и слышишь: Миклухо-Маклай, Миклухо-Маклай…
И вот еще одна удивительная встреча.
Всемирно известный, прославленный исследователь Новой Земли, Полинезии и северных берегов Тихого океана, начальник кругосветной экспедиции на шлюпе «Сенявин», главный инициатор и основатель Русского Географического общества и его фактический руководитель, президент Академии наук, почетный член географических обществ в Лондоне, Антверпене и других городах Европы, почетный член Морской академии, Харьковского и Дерптского университетов, член-корреспондент Парижской Академии наук, член Государственного совета, адмирал и граф Федор Петрович Литке терпеливо выслушивает молодого, еще, по сути, ничем не зарекомендовавшего себя ученого со странной, непривычной для слуха фамилией — Миклухо-Маклай.
Адмиралу перевалило за седьмой десяток, он туг на ухо и плохо видит. Но Миклухо-Маклай говорит громко и отчетливо. Он говорит о былых путешествиях лейтенанта Литке на военном шлюпе «Камчатка» под командованием Головкина, о плаваниях Литке к берегам Новой Земли, о Каролинском архипелаге, о Мариинских островах и островах Бонин. Оказывается, этот худой бледный юноша хорошо осведомлен о давнишних физико-географических и этнографических исследованиях старого адмирала в Тихом океане и по его берегам.
— В детстве нашим любимым героем был Тамоль Селен, — говорит Миклухо-Маклай. — Мы с братом Владимиром даже играли в Тамоль Селена…
Сухой черствый адмирал (каким он был в представлении всех, знавших его) неожиданно улыбается.
Тамоль Селен… Так называли тогда Литке. Как давно это было! Перед мысленным взором адмирала вспыхнула бесконечная лазурь южных морей, пальмы закачались на ветру. Он увидел себя молодым, полным сил, стоящим на мостике «Сенявина». Сколько тогда было солнца… солнца и ласкового ветра… Мир цвел необыкновенными красками. А на палубу поднимались обнаженные смуглые люди, протягивали кокосовые орехи и бананы. Остров Лугунор… Там-то по местному обычаю он, Литке, и поменялся в знак дружбы именами с туземцем Тамоль Селеном… Жив ли ты, далекий друг Тамоль Селен, ставший Литке?…
Адмирал больше не слышит, о чем говорит Миклухо-Маклай. Он весь во власти прошлого. Удаль молодости, кровавые схватки с врагом, льды Арктики, суровые океанские штормы и сияющий бриз, особый, только моряку знакомый запах палубы, сверкание неведомых вод и первозданная свежесть зелени еще никем не открытых островов, нагие дети, женщины, приветливые туземцы, смуглые, прекрасные, как боги…
— Вы мне вернули молодость… — говорит адмирал негромко. — В моей поддержке можете не сомневаться. Я самолично договорюсь с морским ведомством о предоставлении вам возможности совершить путешествие в Тихий океан на военном судне. Вы в самом деле талантливый и ревностный молодой человек. Прощайте!
И пока Миклухо-Маклай за дверью делится своей радостью с Остен-Сакеном, старый адмирал Литке думает о суете мирской. Молодые люди к чему-то стремятся, что-то ищут, преодолевают препятствия, которые встают на их пути в лице вот такого седого раздражительного графа. Ему уже не к чему стремиться. Все в прошлом. Николай I осыпал его в свое время милостями и отнял в то же время самое дорогое — время, молодость. Он приказал Литке воспитывать своего сына великого князя Константина. Это была жизнь в золотой клетке, а душа рвалась на океанские просторы. Наконец-то великий князь женился. Литке сделал своего воспитанника президентом Географического общества. Так удобнее. Пусть великий князь меценатствует и покровительствует наукам. Нужно напомнить великому князю об этом юноше Миклухо-Маклае. Молодым нужно покровительство… А время утеряно, безвозвратно утеряно… Если бы цари не повелевали людям науки, можно было бы сделать значительно больше.
— Тамоль Селен… — повторяет он с какой-то суровой грустью. — Тамоль Селен…