Писатель Михаил Сергеевич Колесников много странствовал по Монголии, Китаю, Сибири и Дальнему Востоку. Впечатления от этих поездок легли в основу его повестей и романа — «Счастливый оазис», «В городе долгой весны», «Удар, рассекающий горы», — посвященных братской дружбе советского, монгольского и китайского народов.

Еще в бытность в Монгольской Народной Республике М. Колесников изучил все, что связано с именем вождя Монгольской Народной революции Сухэ-Батора, встречался с участниками былых боев за Кяхту, за Ургу, беседовал с членами правительства, близко знавшими Сухэ-Батора. Знание писателем монгольского языка позволило ему собрать большой фактический материал о революционных событиях в Монголии, о жизни и деятельности руководителей МНРП и Народного правительства.

Результатом этой работы явилась биографическая повесть М. Колесникова «Сухэ-Батора.

 

ВСАДНИК В СТЕПИ

Холодным шурганом дышала степь. Ветер гнал по земле тонкие белесые струйки снежной пыли, пригибал растрепанный ковыль — и казалось, будто впереди ползет дым. Перевертывались в воздухе высохшие шары верблюжьей колючки. Сквозь крутящийся снежный вихрь смутою проступали верхушки сопок.

Конь выбивался из сил, храпел. Тело его было вытянуто, словно распластано, уши прижаты. Гулко цокали копыта. Всадник припал к холке скакуна, слился с ним. Студеный ветер пронизывал насквозь рваный далембовый халат всадника, тарбаганья шапка, подвязанная у подбородка, слетела с головы и болталась на спине. Но Сухэ не замечал холода — по его смуглым щекам струился пот. Черные, не по-юношески строгие глаза были сужены, губы плотно сжаты. Он сверлил взглядом белую мглу, густую, как молоко, и безошибочно, по инстинкту, угадывал направление. Здесь, в степи, Сухэ не мог заблудиться. Он страшился другого: споткнись, упади конь — и верная гибель…

А гнедой скакун взлетал на сопки, срывался в лощины, несся по ковыльному простору, подгоняемый шурганом. Степь без конца и края…

На почтовом тракте Урга — Кяхта Сухэ считали лучшим ямщиком, самым ловким наездником. Еще в детстве, на веселом празднике Надом, он не раз

приводил коня, взятого на время скачек у соседа, первым, и не раз его скакуну-победителю лили кумыс на голову и крестец. То были праздники, насыщенные запахами степных трав. Перед скачками мать, Ханда, любовно нашивала на шапочку Сухэ узор «нить счастья», чтобы удача и счастье сопутствовали маленькому наезднику.

Удача и счастье… Как говорил один бродячий сказитель — улигерчи: удача и счастье сопутствуют храброму и ловкому.

Сухэ хорошо запомнил дряхлого улигерчи; тот пришел в Ургу неизвестно откуда и поселился прямо на базаре. Сморщенное, как узелок, лицо, желтая кость черепа, просвечивающая сквозь редкие седые, волосы… В лютые морозы, когда птицы замерзали на лету, сказитель ложился на землю и готовился к смерти. Возле распростертого тощего тела усаживались голодные черные псы-людоеды, щелкали зубами и ждали той минуты, когда старик умрет. Но он не умирал. Приходили люди, отгоняли палками собак, укладывали старика на кошму и уносили в юрту. Араты были почти так же бедны, как и дряхлый улигерчи, но они хотели, чтобы сказитель жил. Сухэ сам не однажды приносил сказителю на базар сушеный творог.

Сейчас Сухэ торопился в Ургу. Ещё утром радостная весть всколыхнула степь. А когда эта весть дошла до ушей Сухэ, он, не раздумывая, вскочил на коня и стрелой полетел в Ургу.

Свобода!.. В Монголию пришла свобода!.. В это трудно было поверить. Еще совсем недавно о ней шепотом говорили в глухие ночи у бедняцких очагов. А когда дряхлый, высохший улигерчи брал трясущимися руками морин-хур — скрипку с двумя струнами из конского волоса — и начинал хриплым голосом новый рассказ, все останавливались и окружали сказителя тесным, кольцом: старик говорил о свободе. Он не боялся маньчжурских солдат и чиновников. Его слабый голос внушал страх толстым маньчжурам в шелковых халатах, ибо это был голос свободы. Торопливо прибегали солдаты, разгоняли толпу, а сказителя избивали бамбуковыми палками. Но в маленьком, тощем старичке, должно быть, жил могучий дух: отлежавшись после побоев, он, покряхтывая, поднимался и снова брал в руки морин-хур. И вновь собиралась толпа — изможденные люди в дырявых халатах, расхудившихся сапогах — гутулах, островерхих шапочках. Они усаживались на базарной площади, поджав под себя ноги, дымили маленькими трубками— Гансами, молчаливо слушали удивительные истории о могучем и справедливом Амурсане, возглавившем восстание против маньчжурских завоевателей, о бесстрашном баторе Цэнгунджабе Хотогойтском, поднявшем Халху на борьбу с маньчжурами-поработителями, о храбром Аюши, о Баире и Тогтохо.

Легенды были красивы, как марево поутру. Вначале Сухэ считал их просто сказками — не верил, что даже в те отдаленные времена могли жить такие люди, как Амурсана и Цэнгунджаб. То 'были могучие богатыри, защитники угнетенных, их подвиги равнялись подвигам сказочного Гэеэра Мудрого — искоренителя зла на золотой земле. В жизни не встречалось людей, подобных им. Все знакомые Сухэ терпели нужду и лишения, жили в серых низеньких юртах, где зимой было так же холодно, как и на улице. Главную пищу их составлял кирпичный чай, сваренный в котле с молоком и солью. Мясо ели редко, по большим праздникам. Ведь многие совсем не имели скота и пасли стада богатеев. Мясо доставалось на долю маньчжурских чиновников, князей и монахов-лам, которые жирели от малоподвижной жизни.

Улигерчи в своих легендах воспевал голубой Керулен. Тот край был родиной предков Сухэ. Его отец, Дамдин, родился в степи, что простиралась южнее Керулена, здесь же обзавелся семьей. И как предки его предков, круглый год и в зной и в стужу перегонял скот своего хозяина на новые пастбища. Он был «хара ясун» — «черная кость», крепостной, арат, вечный кочевник, нищий. Как и все его соплеменники, слепо верил в божков — бурханов, тенгриев, злых духов, лечился у знахарей-лам и не знал ни одной буквы. Суровые степные порядки представлялись ему чем-то незыблемым, нерушимым. Все его богатство состояло из нескольких голов скота.

Зимой, во время бескормицы, погиб весь скот Дамдина. Семье грозила голодная смерть. А тут еще пожаловали сборщики налогов и податей. Писарь, нацепив на нос очки, зачитал ведомость, в которой перечислялись все повинности и долги арата княжеского удела — хошуна Дорджижаб Цэцэн-ханского аймака Дамдина.

Уртонная, или почтово-курьерская, повинность… Тягчайшая из повинностей. Араты, выделенные для отбывания конно-уртонной повинности, со всем своим имуществом откочевывали на место службы и несли ее полгода, а то и год. Она была главным средством связи в стране. Для того чтобы по конному уртону доставить какую-нибудь корреспонденцию или сопровождать чиновников, арату-курьеру приходилось покрывать на своих лошадях сотни километров. Кроме того, араты обязаны были обеспечивать проезжающим пропитание за свой счет. Почтовые станции отвлекали от сельского хозяйства большое количество рабочего скота, а также людей.

Подводная и воинская повинности. Столовое и квартирное довольствие чиновникам и писцам. Содержание удельных князей. Пожертвования на ремонт и строительство монастырей, на богослужения, на содержание аймачных управлений. Подношения главе церкви богдо-гэгэну. Содержание управлений губернаторов и командующих войсками. Сборы на уплату аймачных и хошунных долгов. Содержание воинских отрядов… Налогами облагалась каждая корова, каждая лошадь. Если нечем было платить налоги, то угоняли весь скот бедняка, забирали седла и все имущество, даже женские украшения. Забирали все. Правда, иногда оставляли немного мяса, которого могло хватить на несколько дней. «Народ исхудал и близок к смерти», — писал в докладной записке один чиновник своему князю.

Писарь долго перечислял долги и повинности Дамдина. Не хватило бы и десяти жизней, чтобы рассчитаться с ханами, ванами, амбанями, цзянь-цзюнями, ламами, цзасаками-князьями, феодалами и сановниками всех мастей.

Этой же ночью Дамдин, посадив в корзину для аргала двухлетнего Дэндыба и придерживая беременную жену, пешком двинулся на северо-запад. По степным законам, он не имел права покидать своего хозяина — за это жестоко наказывали или сдавали в солдаты на бессрочную службу; но нужно было спасать семью от голодной смерти. По дороге удалось пристать к каравану и наняться погонщиком верблюдов. Много дней продвигался китайский караваи на северо-запад. Неторопливо шагали верблюды с тюками шерсти. Караван прибыл в Богдо-Хурэ, или Ургу, поздно ночью и остановился в урганском Маймачене — китайском торговом поселке. Здесь, в чужом доме, и нашла временное пристанище семья Дамдина. Впоследствии ему удалось приобрести плохонькую серую юрту. Войлоки юрты были такие старые, что когда в очаге разводили огонь, то дым выбивался изо всех щелей, а соседям казалось, что начался пожар.

В этой юрте 2 февраля 1893 года родился третий сын Дамдина — Сухэ.

В Маймачене трудно было найти работу. Когда Сухэ исполнилось пять лет, его отец со всей семьей перебрался в Ургу и поставил свою юрту неподалеку от русского консульства. Но и здесь жилось не лучше. Заработок был случайным. Иногда Дамдин приносил десять мунгу, на которые можно было купить три бараньи головы, но чаще он возвращался после дневных поисков с пустыми руками. Ханда шила подошвы для гутул, халаты, шапки, прислуживала в юртах богатеев, но и ей редко удавалось заработать в день пять-десять мунгу или хадак — ленту из серого шелка, которая ходила вместо денег. Семья голодала. А тут еще родилась дочь. Назвали ее Долгор. С горя Дамдин запил. Он пропивал даже те небольшие деньги, которые удавалось заработать, приходил домой во хмелю, усаживался на кошму, хватался за голову и сетовал на тяжелую судьбу. Отец был кроткого нрава, но когда напивался, начинал бормотать такое, что у Ханды от испуга волосы шевелились на голове: он проклинал богов, грозился чиновникам и жирным нойонам, называя их жадными собаками.

— Если бы нашелся такой топор, чтобы срубил им всем головы! — выкрикивал он.

Теперь в семье появился четвертый ребенок. Ханда еще не оправилась от родов и не могла шить подошвы для гутул. Дамдину казалось, что день гибели семьи близок. Но мир не без добрых людей. Неподалеку стояла юрта арата Дава. Он был так же беден, как и Дамдин. Соседи жили дружно. Иногда жена Дава помогала Ханде шить, приносила немного ячменной муки, плиточку чая, круг мороженого молока. Все-таки Дава и его жене жилось легче — у них не было детей. А когда родилась Долгор, все заботы о большой семье Дамдина сами собой легли на жену Дава.

Однажды Дава и его жена зашли в юрту Дамдияа. Оба были в лучших своих халатах. Дава поставил на столик бурдюк кумыса.

Когда хозяева и гости захмелели, Дава сказал:

— Вот ты, Дамдин-гуай, жалуешься на богов. А боги не обошли тебя счастьем: они дали тебе помощников, — и он указал на детей, которые голодными глазами следили за тем, как исчезает со стола баранина.

Дамдин горько рассмеялся:

— Хотел бы я, чтобы боги наградили вас таким счастьем. У каждого живот, как бездонная бочка, — чем набивать эти ненасытные бурдюки каждый день? Вот еще один лишний рот прибавился. У других мрут, а этих ни холод, ни голод не берет!

— Не гневи бурханов, — кротко сказал Дава. — Мы живем, как одна большая семья. Да таким беднякам, как мы, и нельзя по-другому. Мы должны делиться всем. А моя старая любит твоих детишек, словно родных. Особенно она привязалась к крошке Долгор.

Дамдин не мог взять в толк, к чему клонит сосед. Наконец жена Дава не выдержала и сказала:

— Отдайте нам Долгор. Она будет нашей дочерью.

Дамдин не нашелся, что ответить. Слова соседки повергли его в изумление. Ханда бессознательно схватила Долгор и прижала ее к груди. Как ни горько им жилось, она не допускала мысли, что ее родное дитя будет жить в чужой семье.

— Долгор я не отдам!.. — прошептала она со страхом, словно Дава и его жена собирались насильно отнять девочку.

— Мы с тобой, как сестры, — взволнованно проговорила жена Дава. — Мы никогда не будем разлучаться. Пусть Долгор остается твоей дочерью, но вам не прокормить такую ораву. Мы хотели облегчить ваши заботы. Пусть Долгор живет у нас.

Слезы потекли по щекам Ханды. Она понимала, что подруга и ее муж хотят им только добра. Много дней после этого Дамдин и Ханда спорили, отдавать или не отдавать Долгор в семью Дава. Но когда Ханда тяжело занемогла, а у детей три дня не было крошки во рту, Дамдин сдался. Пришла соседка и забрала Долгор. Так и осталась девочка в семье арата Дава. Сухэ вместе с братьями Дэндыбом и Ринчином собирал сухой помет — аргал, колол дрова, таскал воду, пас чужих овец, иногда брал мешок и собирал щепки во дворе, где строился новый дом. Желудок Сухэ всегда был пуст. Худой как скелет, в халате из овчинных обрезков, слонялся он по улицам в поисках пищи и работы. Вид жирных лам и купцов вызывал у него отвращение. Он с ненавистью посматривал на нарядные юрты князей и дворцы, в которых жили маньчжурские сановники.

Вот уже двести с лишним лет Внешняя Монголия стонала под игом маньчжурской династии. Чужеземные купцы опутали «страну войлочных юрт» неоплатными долгами. Если арат брал у иностранной фирмы в долг кирпич чая стоимостью меньше лана, то весной будущего года он обязан был отдать за него двух годовалых баранов. Если долг не удалось уплатить, то на следующую весну за этот же кирпич зеленого чая арат должен был отдать двух баранов-двухлеток, на весну третьего года — двух трехлеток. За коня можно было выменять шесть аршин материи, за тюк овечьей шерсти — пачку сахара. Можно было получить товары и под огромные проценты. Ростовщики без зазрения совести обманывали доверчивых монголов, выменивая скот за безделушки, произвольно устанавливали цены на товары. Купец, посмеиваясь, говорил, что отпускать монголам товар в кредит — это значит иметь золотой ящик с неиссякаемым запасом золота. Кочевое скотоводство постепенно разорялось, количество скота сокращалось с каждым годом. Только одна фирма «Да Шэн-ху» в виде процентов за отпущенные в кредит товары ежегодно перегоняла из Халхи в Китай шестьсот тысяч овец и семьдесят тысяч лошадей. О богатстве этой фирмы говорили, что она может устлать дорогу от Урги до Пекина серебряными слитками. На шее кочевника также сидели ханы, князья, ламы. Им принадлежали лучшие пастбища, за их долги иностранным фирмам опять же расплачивался арат. В стране насчитывалось почти восемьсот монастырей и не было ни одной светской школы.

Босоногий мальчуган Сухэ еще не мог понять, почему маньчжурские солдаты и чиновники чувствуют себя в Монголии хозяевами, почему бедный должен работать на богатого, почему за долги князей обязаны расплачиваться араты. Но на каждом шагу он сталкивался с несправедливостью, с обманом, угнетением и еще в детстве научился жестоко ненавидеть и маньчжурских купцов, и самодовольных князей, и богатых хозяйчиков. Иногда Сухэ озадачивал отца совсем не детским вопросом:

— Аба, ты рассказывал, что монголы были сильными. Так почему они не прогонят цинов?

Дамдин хмурился и не отвечал. Он с боязливым удивлением посматривал на сына и только покачивал головой. Не иначе, как на базаре Сухэ успел наслушаться опасных речей. Все подмечает, ко всему прислушивается. Любопытен не в меру. Мудреных слов где-то набрался. Пристает с расспросами ко всем, кто подвернется: и к караванщикам, и к беглым ламам, к бродячим сказочникам, водится с русскими ребятишками из консульства, и его всюду принимают, как своего. Один из чиновников консульства, как-то повстречав Дамдина на улице, сказал:

— Смышленый у тебя сын: много русских слов знает. А у наших ребятишек за вожака. Все уши прожужжали: Сухэ, Сухэ, все Сухэ… Учить грамоте его нужно.

Случалось, Дамдин посылал сына за мелкими покупками в китайскую лавочку — верил в его сообразительность. Сухэ самостоятельно научился считать на счетах, знал несколько букв. Задиристого, острого на язык Сухэ не легко было обсчитать даже многоопытному китайскому купчине в шелковом халате. Уличенный в мошенничестве, купец только плутовато щурил масляные глазки, улыбался сквозь опущенные книзу усы: ему нравился этот сорванец с подбитым глазом, с царапинами на лице — он не похож был на смиренных, запуганных и потому молчаливых степняков, с которыми купцу приходилось иметь дело. Мальчишка умел постоять за себя.

Сухэ всегда пребывал в готовности ввязаться в драку. Ему всегда до всего было дело. Он не терпел ни малейшей лжи, несправедливости, нечестности. Обижали малолетнего — Сухэ выныривал неизвестно откуда и, как ястреб, налетал на обидчика. Избивали в ямьше арата, не уплатившего долги, — Сухэ сжимал кулаки и скрипел зубами от бессильной злости.

В ямынь — широкий двор, огороженный частоколом, — разрешалось заходить любому, но все старались обходить его стороной. Здесь губернатор-амбань вместе со своими чиновниками чинил суд и расправу. Присутственное место находилось напротив высокого красивого храма, крытого железом. В храме стояла огромная бронзовая статуя бога Майдари, окутанная желтым атласом. Сюда стекались паломники. Милосердный бурхан, восседающий на позолоченном престоле из лежащих львов, кротко и всепрощающе улыбался верующим. Синим дымом курились бумажные палочки, ухал барабан, торжественно звучали голоса монахов, распевающих молитвы. А со стороны ямыня доносились вопли и стоны истязуемых.

Любопытный Сухэ однажды заглянул в ямынь: еще вечером он прослышал, что будут судить соседа дядюшку Джергала за неуплату долгов маньчжурскому лавочнику. С каждой весной долги все нарастали. Уже давно весь скот Джергала перешел в собственность купца, а оказалось, что арат выплатил всего лишь пятую часть. Не мог он рассчитаться и со сборщиками податей. Он был стар и немощен и потому не годился в пастухи. Лавочник подал жалобу. Джергала решили судить.

Когда Сухэ пришел в ямынь, суд над аратом Джергалом уже закончился. Во дворе толпились люди. В большой шестистенной юрте происходило заседание суда: разбирали очередное дело. Оттуда доносились стоны. Возле юрты Сухэ увидел дядюшку Джергала. Старик стоял на коленях, на его шею была надета тяжелая канга — квадратная доска-воротник с отверстием для головы. Деревянный воротник давил на худые плечи старика, голова его клонилась все ниже и ниже. Но Джергал крепился: не стонал, не взывал к состраданию окружающих. Темное, как кремень, лицо его было покрыто потом, вздрагивала тощая грязная косичка. В деревянной канге Джергалу предстояло провести долгие недели, а может быть, и месяцы, сидеть вот так под палящим солнцем, есть, спать…

Но лавочник-маньчжур, по-видимому, остался недоволен приговором суда. Визгливым голосом выкрикивая оскорбления по адресу арата, он возмущался, что суд отнесся слишком мягко к преступнику — даже не подверг его наказанию бамбуковыми палками. Лавочник был жирный, как все лавочники, пропавший чесноком. Сухэ с ненавистью смотрел на его желтые короткие зубы, на колыхающийся живот и кожаную шапочку на голове. Расходившийся купец подступил вплотную к осужденному и стал плевать ему в лицо. Тогда от толпы отделился высокий человек с кнутовищем — ташюром в руках, подошел к лавочнику и замахнулся ташюром.

Купец закричал и проворно нырнул в дверцу судейской юрты. Появились китайские солдаты, но высокого человека с ташюром уже и след простыл. Тогда солдаты стали хватать кого попало. Не известно, чем бы кончилась эта история, если бы не раздался крик:

— Аюши! Везут Аюши!..

Все словно онемели. Сухэ показалось, что у него остановилось сердце. Аюши!.. Имя этого смелого человека у всех было на языке. Его произносили, понизив голос и оглядываясь по сторонам. Это имя было символом борьбы и сопротивления.

Впервые об Аюши Сухэ услышал в юрте своего отца. Ночью в юрте появился незнакомый человек. Как оказалось, он прибыл с караваном из Дзасакт — ханского аймака. Погонщик неторопливо пил чай, молчал, иногда бросал из-под густых бровей взгляд на Сухэ, лежащего на кошме. Сухэ притворился спящим. Тогда погонщик заговорил.

Жирно ли вошел в новый год, Дамдин? — спросил он.

— Муу байна! Плохо… — протянул отец. — Проклятые собаки не дают жить. Богач подобен волку — жадность его не знает меры. Когда уж бурханы разгневаются и покарают их!..

Погонщик усмехнулся:

— На бурханов надежда плоха: они помогают богатым и цинам. Самим нужно браться за топоры да пики. Слышал, что творится в стране белого царя?

Дамдин отрицательно покачал головой.

— Оросы поднялись все до одного и бьют ханов и князей. Хотят жить без богатеев, сами быть хозяевами. Хувьсгал — революция!..

Дамдин поперхнулся чаем: от вестей, которые принес гость, сделалось страшно. Погонщик хорошо был осведомлен о событиях в России. Он рассказал о том, как белый царь расстрелял рабочих и как потом началась революция. Многого Сухэ не мог понять. Ему доводилось встречать в Урге русских купцов, и они были ничуть не лучше китайских. Купцы приезжали из Троицкосавска. Там была Сибирь, страна белого царя… И все же араты предпочитали иметь дело с русскими купцами, — они были гостями, а не хозяевами, как маньчжурские лавочники. В Урге были и другие русские: дни делали прививки против оспы и чумы, открыли первый в Монголии ветеринарный пункт, построили фабрику по переработке сырья. Теперь в России революция… Хувьсгал…

— А у нас есть Аюши! — неожиданно сказал погонщик.

И тут Сухэ узнал такое, чего не мог забыть никогда.

Еще в 1903 году кочевники Цэцэг-Нурского района удела Дархан-бэйлэ Дзасакту-ханского аймака отказалась выплачивать маньчжурам княжеские долги. Араты собрались на свой собственный хурал и написали петицию, в которой требовали привлечь к отбыванию повинностей наряду с бедняками и князей, отказывались платить подати князьям, требовали создать аратское самоуправление.

Для вручения петиции председателю сейма было выделено двенадцать аратов во главе со старшиной нескольких хозяйств Аюши. Это был открытый бунт. Князь Манибазар пришел в ярость. Аюши, сын крепостного, выбившийся чуть ли не к пятидесяти годам на ничтожную должность старшины, и эти оборванцы смеют жаловаться на своего князя, требовать самоуправления! Неслыханная дерзость!.. Мятежников схватили и стали пытать. Били кожаными хлопушками по щекам, сдавливали запястья и пальцы тисками, заставляли стоять, голыми коленями на битом стекле.

Несколько месяцев истязали Аюши и его товарищей, но дух свободы сломить не удалось.

— Казнить мятежников! — ярился князь.

Но казнить героев не успели. К тюрьме, где они томились, с каждым днем стекались все новые и новые толпы кочевников. Они потрясали в воздухе охотничьими ружьями, самодельными луками и копьями.

— Отдайте нам нашего Аюши! Освободите всех!

— Смерть нойонам и маньчжурам!

— Пусть князь сам расплачивается за свои долги. Мы отказываемся вносить оброк и кормить дармоедов! Обложить князей налогами и повинностями. Откочуем в горы… Народный дугуйлан! Народный круг!

Араты всей южной части Дзасакту — ханского аймака сели на коней. Князь закрылся в своей белой юрте и дрожал от страха. Он начинал понимать, что Аюши не бунтарь-одиночка. В аймаке действовала крепкая аратская организация, и у нее были свои главари. О бегстве в Богдо-Хурэ, или Ургу, нечего было и думать. Князь упустил время. По всем дорогам гарцевали аратские патрули. Малочисленный маньчжурский гарнизон был не в силах защитить Манибазара от расправы. Тогда князь решил пойти на хитрость. Он сам заявился к Аюши.

— Я дарую всем вам жизнь, — сказал он узнику, — но с тем условием, что вся твоя банда разъедется по своим юртам, а сам ты не будешь больше мутить народ. Кроме того, все вы заплатите штраф.

Аюши улыбнулся распухшими губами, прислушался к гулу, который долетал в окно тюрьмы, и плюнул князю в лицо. Князь схватился было за нож, но потом одумался и приказал стражникам:

— Освободить его!

Аюши вновь был на свободе. Это была всеобщая победа. И пока араты упивались первой победой, князь не дремал. Он посла л гонцов в Ургу с требованием подмоги.

Теперь вот Аюши снова схватили…

Аюши!.. Почти сказочный богатырь. Такой, как Амурсана или Цэнгунджаб. Но те были князьями. А этот простой арат, сын крепостного, сам крепостной… Такой же, как Сухэ и другие.

Сколько раз грезилась Сухэ встреча с героем Аюши! Он возьмет коня, свой тугой лук и нож в деревянном чехле, явится к Аюши и скажет: «Аха! Сын арата Дамдина Сухэ готов сражаться за свободу Монголии. Располагай мной».

И герой улыбнется чуть усталой улыбкой и спросит: «А готов ли ты, Сухэ, если потребуется, отдать жизнь за общее дело?»

«Да, готов!»

В воротах ямыня показались всадники — китайские солдаты.

— Разойдись! Разойдись!..

Но толпа не убывала, а, наоборот, увеличивалась.

— Аюши! Герой Аюши…

На двуколке, закованный цепями, сидел плотный скуластый человек в синем халате. Его красивая мощная голова была гордо поднята. Волосы с еле заметной сединой растрепались. Глаза смотрели смёло и спокойно. В ответ на восторженные выкрики он едва приметно улыбался, поворачивал голову то вправо, то влево, словно отыскивая кого-то в толпе. Вот его острый взгляд встретился со взглядом Сухэ, и мальчику показалось, что в глубине зрачков Аюши вспыхнула веселая, озорная. искорка. Нет, Аюши не был сломлен.

А люди все напирали и напирали: каждому хотелось взглянуть на Аюши. Солдаты пустили в ход плети. Сухэ рванулся к двуколке, чтобы дотронуться рукой до цепей героя, но острая боль обожгла скулу.

— Разойдись!

Сухэ затолкали, и вскоре поток вынес его за ворота ямыня. От удара плети щека вспухла. Сухэ постоял некоторое время у ворот, а потом погрозил кулаком стражникам.

В то время Сухэ было тринадцать лет. Он и позже много думал об Аюши. Араты аймака Дзасакту-хана не сложили оружия.

— А в наших краях есть Тогтохо! — как-то сказал отец.

Сухэ навострил уши. Тогтохо — кто такой?

И отец, посмеиваясь, рассказал, что на его родине в Цэцэн-ханском аймаке объявился некий Тогтохо, который сколотил из аратов несколько боевых отрядов. Эти отряды нападали на конторы и лавки, забирали товары, казнили ростовщиков и маньчжурских чиновников, выгоняли вон с монгольской земли китайских помещиков. В конце концов маньчжуры вынуждены были бросить против повстанцев крупный карательный отряд…

— Я хочу учиться, — часто говорил Сухэ отцу.

— Грамотный человек — сильный человек, — уклончиво отвечал Дамдин.

Он и сам понимал, что сыну нужно учиться. Но разве «черная кость» может сравняться с нойонами, дети которых учатся? Бедные должны работать, чтобы не околеть с голоду. Они как несчастные сказочные бириты, живущие под землей в железном городе: их всегда терзает голод. В последнее время Дамдин совсем потерял работу. Щеки у него ввалились, добрые глаза потускнели. Он был, как старый высохший стебель саксаула. А Ханда опять родила дочь и не могла работать. Дэндыб и Ринчин все время были на побегушках у богатеев, но их заработка не хватало даже на плохую баранью голову ценой в три мунгу. Даже добрый сосед Дава ничем больше не мог помочь: он сам еле-еле сводил концы с концами.

Сухэ был любимым сыном. Ему только что исполнилось четырнадцать лет.

— Учиться — хорошее дело, — сказал Дамдин, — но за ученье нужно платить. А дела наши плохи. Если мы перезимуем и на этот раз, то, значит, даже бурханы отказываются принять нас в свою страну, где все бездельничают, как нойоны и ламы. Разговаривал я с почтенным Джамьяндоноем, и он после долгих уговоров согласился нанять тебя в батраки. Будешь уртонщиком на перегоне Богдо-Хурэ — Борхолдой.

Так Сухэ стал уртонщиком.

— Эй ты, собачья блоха, я взял тебя из милости, — сказал богатей Сухэ, — смотри же, работай на совесть. У меня разговор короткий: чуть что — вышвырну вон. Много таких бездельников шляется вокруг. Нищих развелось больше, чем полевых мышей.

Ямщицкая служба была первым по-настоящему суровым испытанием в жизни Сухэ. Он старался добросовестно исполнять обязанности, чтобы не гневить тяжелого на руку Джамьяндоноя и не лишиться работы, но, видно, бедняку на роду написано, чтобы его колотил всякий, кому вздумается. Свой гнев по любому поводу богач вымещал на Сухэ. Проезжавшие нойоны, чиновники, русские купцы и китайцы ни за что ни про что набрасывались на Сухэ и избивали его до полусмерти. Им не нравилось выражение лица Сухэ, его смелый взгляд, манера говорить свободно, без подобострастия. Он не гнул спину, не заискивал, отказывался от подачек. Он ненавидел всех этих важных господ, презирал их, и они это чувствовали.

— Дерзкий, дерзкий! — орал Джамьяндоной и с кулаками набрасывался на Сухэ.

Юноше стоило больших усилий, чтобы сохранять самообладание. И под его спокойным взглядом Джамьяндоной отступал. Все-таки Сухэ был лучшим уртонщиком на всем перегоне. Иногда Сухэ казалось, что его долготерпению приходит конец. Избитый, окровавленный, он уходил в сопки и думал, что лучше смерть, бродяжничество, чем такая жизнь. Он давно сбежал бы куда глаза глядят, если бы, не вечно голодная семья. Зарабатывал он ничтожные гроши и все их передавал отцу. Большой радостью для него было известие, что Дамдину наконец-то повезло: он устроился надсмотрщиком в тюрьму. И хотя один вид тюрьмы вызывал в юноше чувство отвращения, он ликовал оттого, что отцу все же удалось получить постоянную работу.

Скорый на решения Дамдин, счастливый без меры, объявил сыну:

— Учиться будешь! Я уже разговаривал с почтенным зайсаном Жамьяном, который обучает по доброй воле детей бедняков. Он согласился принять тебя как ученика — шаби. Уходи от Джамьяндоноя.

От волнения у Сухэ пересохло в горле. Прошел уже год, как он работал ямщиком, и беспросветной жизни, казалось, не будет конца. И вот достопочтенный Жамьян согласен взять его в ученики!.. От такого известия можно было потерять голову. Самое заветное сбывалось.

Дамдин вручил сыну хадак — плат счастья, и с этим хадаком Сухэ отправился в юрту учителя. Юрта находилась неподалеку — во дворе одного из соседей. Жамьян встретил Сухэ ласково, принял хадак, с улыбкой выслушал витиеватое приветствие, просто положил узкую ладонь на плечо юноши и сказал:

— Присаживайся. Юрта маленькая, но для всех бедняков, желающих учиться, места хватит.

Он взял грифельную доску, грифель и неторопливо вывел первую букву. А вскоре Сухэ уже и сам выводил на доске строки, которые тянулись сверху вниз и напоминали стебель какого-то колючего растения.

Сухэ учился. Утренние часы, когда он сидел на уроках, были самыми светлыми, самыми радостными. А днем опять приходилось помогать родителям: таскать воду, собирать аргал, нянчить сестренку, быть на побегушках у зажиточных соседей. Уроки учить было некогда. И только вечером при неверном свете каганца можно было развернуть букварь. Уставший от дневных забот Сухэ тщетно старался стряхнуть сонную одурь. Мерцал ночник, глаза слипались, в ушах стоял неумолчный звон. Но желание учиться было сильнее усталости. И Сухэ сидел за книжкой до тех пор, пока не поднималась с постели мать и не гасила ночник.

Отец проявлял живой интерес к успехам Сухэ. Незаметно он и сам выучил несколько букв и теперь мог даже ставить свою подпись. С шутливой гордостью он иногда говорил: «Мы учимся с сыном разговаривать письменно…»

Теперь юрта Дамдина стояла во дворе тюрьмы. И как бы ни был занят Сухэ, он не мог не видеть, что делается вокруг. Из ямыня сюда приводили людей в кандалах и с колодками на шее. Их загоняли в тесные темные камеры, где было сыро, как в заброшенном колодце. Иногда на заре заключенных ударами палок и прикладов выгоняли во двор. Оборванные, истощенные, они брели, позванивая кандалами, по направлению к Шархаду. Шархад — место казни… Сухэ всегда вздрагивал, когда произносили это слово. Лихорадочно блестящими глазами смотрел он на ссутулившихся узников, отправляющихся в свой последний путь.

— За что их? — шепотом спрашивал он отца.

Дамдин низко наклонял голову и так же тихо отвечал:

— За правду…

Правда… Где она, правда?.. Ее искали все обездоленные и угнетенные. Но пока еще никто не нашел. А может быть, ее вообще не существует на свете? Может быть, ее выдумали сами люди, чтобы не так горько было жить? Все те несчастные, которых уводили на Шархад, были такие же бедняки, как Дамдин, Дава. Еще ни разу не уводили на расстрел ни одного князя, ни одного китайского чиновника, ни одного купца. Да эти никогда и не попадали в тюрьму, какие бы беззакония они ни творили. Правды не было. Томился в тюрьме защитник бедных Аюши, а князь Манибазар разгуливал на свободе, пил кумыс и ел вкусные курдюки. В то время как бедных били по пяткам бамбуковыми палками, рвали щипцами мясо до костей, богатые разъезжали на конях в серебряной сбруе.

— Все голодранцы — воры и разбойники, — говорил начальник тюрьмы. — Их и судить не следует. Нужно в кандалы, в кандалы, да кангу на шею.

Начальник тюрьмы был тучный и красный, как бычий пузырь, наполненный кровью.

— Почему бедные не прогонят богатых? — донимал отца Сухэ. — Почему они не набросятся на стражу и не перебьют всех? Ведь их больше. Их ведут на расстрел, а они покорно идут… Если бы меня вели на расстрел, я бы…

Дамдин снисходительно улыбался и ерошил волосы на голове сына.

— Меня опять сажают в тюрьму, — говорил он печально. — Снова двое сбежали. Сделали подкоп и удрали. За два года отсидел почти четыре месяца.

Да, случалось и такое. Упустив по недосмотру арестанта, Дамдин сам покорно садился в тюрьму.

И случалось это довольно часто, так как Дамдин, стремясь заработать хотя бы несколько мунгу сверх жалованья, иногда добровольно подменял других смотрителей. А побеги, как назло, совершались именно в то время, когда он нес службу за других.

— Кто из нас смотритель, кто арестант — трудно разобрать, — невесело шутил отец. — Наверное, бедняку так уж предначертано милостивыми бурханами: отсиживать в тюрьме. Видно, еще не выковали тот топор, который снесет голову богатеям и маньчжурам.

Как ни старался Дамдин заработать лишний грош, нужда не покидала его юрту. Старшие сыновья по-прежнему батрачили. Сухэ продолжал учиться. Но он не мог равнодушно смотреть, как голодает семья. Он не хотел быть обузой и, случалось, уезжал в степь в поисках заработка. Опять приходилось пасти чужие стада, наниматься погонщиком уртонных лошадей на тракте Урга — Кяхта. Учитель Жамьян сердился, когда способный шаби пропадал целыми месяцами, но стоило Сухэ вернуться, как Жамьян сразу же прощал эту отлучку. Оказывается, Сухэ там, в степи, успел выучить больше, чем самые способные ученики, которые ни на один день не прерывали занятий.

А дух сопротивления в стране нарастал.

В 1910 году зимой в Урге произошло столкновение между толпой аратов и отрядом маньчжурских солдат. Случилось это так. Ламы одного из монастырей купили у китайской фирмы доски и бревна. Но при расчете не поладили с купцом и избили его. Маньчжурские солдаты хотели арестовать нарушителей порядка. Тогда ламы стали читать молитвы и взывать к богу. Собралась толпа. В солдат полетели камни. Наиболее ярые пустили в ход камышовые кнутовища. Солдат прижали к забору. Двоим все же удалось удрать. Вскоре к месту происшествия прибыл маньчжурский губернатор Сандо-ван. Он хотел утихомирить разбушевавшуюся толпу. Но появление амбаня еще больше разъярило аратов. Из всех маньчжуров в Монголии он был самым ненавистным. Его ненавидели даже князья, которые без разрешения Сандо-вана не имели права решить ни одного вопроса. Сандо считался гражданским чиновником. Два военных чиновника-джанджина хозяйничали со своими гарнизонами в Кобдо и Улясутае.

Увесистый камень пролетел над головой Сандо, другой угодил ему в поясницу. Губернатор ударил коня и скрылся в пыли, оставив солдат на расправу толпе. Монголы в тот раз разгромили несколько магазинов и складов.

Что случилось с покорными, незлобивыми монголами? Они больше не испытывали почтения к всесильным маньчжурам, сами искали повода для столкновений. С купцами разговаривали грубо, отказывались платить проценты и нередко поколачивали ростовщиков. Губернатор Сандо сидел в своей резиденции при закрытых ставнях, его охраняла целая сотня солдат.

Из-за границы ползли и ползли тревожные слухи… Особенно беспокоили губернатора вести из Китая. Их нельзя было скрыть, утаить. О них шумел весь мир. Даже Сухэ знал, что в Китае началась революция. В октябре 1911 года вспыхнуло восстание в Учане, перекинулось в Ханькоу и Ханьян, в Хунань, Цзюцзян, Наньчан, Шанхай, Ханьчжоу, Кантон. По сути, на юге революция уже победила. Северный Китай, правда, еще оставался под властью маньчжурской монархии, но Сандо догадывался, что дни ее сочтены. Все чаще произносилось имя Сунь Ят-сена. Организованная им политическая партия «Союзная лига» — «Тунмэнхой» — уже в 1906 году насчитывала почти десять тысяч членов. Сунь Ят-сен требовал уничтожения маньчжурской монархии, провозглашения республики и уравнения прав на землю. Между республиканским Югом и монархическим Севером началась гражданская война.

В России же задолго до этих событий уже обсуждался вопрос о принятии Внешней Монголии — Халхи под свой протекторат. Мысль о том, что именно Россия придет на помощь монголам в их борьбе с ненавистными маньчжурами, была не нова.

Недаром древний сказитель — улигерчи пел на базарной площади о новом пришествии Амурсаны. Амурсана был одним из первых, кто обратил свой взор к России, надеясь получить у нее поддержку.

Амурсана, последний хан Джунгарии в XVIII веке, поднял восстание за независимость своего ханства от маньчжуров, но был разбит. Тогда Амурсана с женой и сыном бежал в Россию, поклявшись вернуться и с помощью русских освободить Монголию.

Герой утонул при переправе через реку Катунь. Его жена скончалась позднее в Петербурге при дворе Елизаветы, а сын его жил во времена графа Потоцкого в Варшаве.

Но монголы не хотели верить в гибель борца за независимость. В народе почти двести лет продолжала жить твердая уверенность, что Амурсана сдержит свое обещание и вернется из России освободителем. Русский путешественник, побывавший в Халхе в 1882 году, был поражен упорством, с которым распространялись слухи о появлении перерожденца-хубилгана Амурсаны, готовящегося якобы освободить монгольский народ. На этом построил свою карьеру авантюрист Дамби-Жанцан, широко известный в Монголии под именем Джа-ламы. В 1890 году он появился в Кобдоском округе и стал призывать к свержению маньчжурского господства, выдавая себя за потомка и хубилгана Амурсаны. Брожение охватило целый аймак и перекинулось в другие аймаки.

Да, в народе зрела надежда на помощь из России. Жаждали помощи и монгольские феодалы. Они хотели сами, со своим ханом, без маньчжуров, править страной. Правительство русского царя, фабриканты и купцы со своей стороны были заинтересованы утвердить свое господство в Монголии. Русские товары до последнего времени вытеснялись китайскими купцами, постепенно превращавшимися в приказчиков крупных американских и английских фирм. Подготавливала почву для будущих агрессивных действий во Внешней Монголии и Япония.

Высшие князья и ламы понимали освобождение Монголии по-своему. Они искали опору в русском царизме, с помощью которого надеялись освободиться от маньчжуров и китайцев и сохранить свои феодальные права и привилегии.

В свои восемнадцать лет Сухэ еще не мог разобраться во всех тонкостях этой политики. Не знал он и того, что еще летом этого года в Урге высшие князья и ламы, собравшись на тайное совещание, решили послать в Петербург делегацию во главе с командующим войсками Тушету-ханского аймака Ханда-Дорджи. Дайцинская династия была ослаблена

начавшейся революцией, и этот момент был признан благоприятным для отделения Монголии от Китая. Осенью миссия вернулась из Петербурга в Ургу. А 1 декабря 1911 года по степи покатилась удивительная весть:

— Монголия объявлена независимым государством! Богдо-гэгэн Джебдзундамба Восьмой провозглашен ханом Халхи и Дюрбетии и принял титул «многими возведенного»! Китайский гарнизон перешел на сторону монгольского народа. Маньчжурский амбань Сандо бежал.

В это время Сухэ находился на тракте, куда выехал несколько дней назад в поисках заработка. Трясущимися руками держал он листовку с этим известием. С листовкой прискакал из Урги знакомый уртонщик. От жестокого мороза и волнения на глазах проступали слезы. Сухэ читал:

«Наша Монголия в своем первоначальном основании была отдельным государством, а потому, основываясь на древнем праве, Монголия утверждает себя независимым государством с новым правительством, с независимой от других властью в вершении своих дел. Ввиду изложенного, сим объявляется, что мы, монголы, отныне не подчиняемся маньчжурским и китайским чиновникам, власть которых совершенно уничтожается, и они вследствие этого должны отправиться на родину…»

Вот после этого, не раздумывая, Сухэ вскочил на коня и помчался в Ургу.

«Свобода! Свобода!..»

Колючий снег хлестал в лицо, захватывало дыхание. С лиловых губ коня срывалась пена — он вот-вот готов был упасть. Но какое это могло иметь значение, если в Монголию пришла свобода?! Не нужно больше кланяться до земли маньчжурским чиновникам, не нужно вымаливать у купца отсрочки, можно ходить где угодно с гордо поднятой головой. И все, кто задолжал, попал в кабалу, вздохнут полной грудью. Бамбуковая палка чужеземного солдата не коснется больше спины арата. Жгучая радость переполняла сердце Сухэ. Он хотел видеть всех счастливыми, будто заново родившимися, такими, каким сейчас был он сам.

Значит, великий батыр Амурсана сдержал свое слово. В вое степного ветра Сухэ чудилась песнь о свободе. Ему хотелось сейчас быть в самой гуще событий. Всем своим существом, как тысячи людей всех монгольских племен, он ждал этого дня и, наконец, дождался. Он чувствовал себя стрелой, выпущенной из лука. Знал, что маньчжуры так просто не уйдут из Монголии, и готов был сразиться с ними. Кровь с шумом била в виски, гудел ураган в ушах, а сердце от избытка счастья готово было выскочить из груди. Сухэ еще не ясно представлял, зачем скачет в Ургу, но твердо знал, что там он нужен.

Разгоряченный конь, завидев что-то на дороге, встал на дыбы и внезапно рухнул. Сухэ едва успел соскочить с седла. Некоторое время он растирал ушибленное колено, а потом повернулся к коню. Он сразу же понял, что скакун больше не встанет на ноги. А до Урги, по расчетам Сухэ, было совсем близко.

Сухэ стремился к свободе, надеялся на коня, что тот не сдаст, а теперь стоял в степи беспомощный, готовый заплакать от бессильной злости. Жалость к коню, которого он любил, переполнила его. Но мысль о свободе была сильнее всего. Сухэ опустился на колени, обнял шею скакуна.

А может быть, скакун еще встанет на ноги?.. Где-то здесь неподалеку находилась юрта арата Гончига. Бросив последний взгляд на вытянутое тело коня, Сухэ зашагал в пургу. Юрта выросла перед глазами совсем неожиданно; будто родилась из снежного вихря. Залаяли собаки, вышел Гончиг. Он сразу же признал Сухэ. Обычно при встрече они обменивались приветствиями, как принято в степи, заводили длинный разговор, но сейчас Сухэ только проговорил.

— Там мой конь… упал…

Гончиг все понял, не стал ни о чем расспрашивать.

— Иди в юрту, обогрейся, — сказал он. — Не пропадет твой конь..»

 

В УРГЕ

Переждав непогоду и дав коню отдохнуть, Сухэ направился в Ургу. Столица в эти дни выглядела особенно праздничной. На пустырях собирались толпы, и никто их не разгонял. Нойоны запросто заговаривали с аратами, заходили в их ветхие юрты, пили чай, толковали о том, как важно сейчас всем монголам действовать заодно. В храмах беспрестанно велись богослужения. Звенели литавры, торжественно завывали флейты, сделанные из человеческой берцовой кости, гудели медные трубы. Синий чад курений, казалось, окутал весь город.

В те времена Урга была религиозным и правительственным центром Монголии. Самое примечательное заключается в том, что название этому городу дали русские купцы и путешественники. Слово «Урга» (испорченное от «орго» — дворец, ставка) монголам было почти неизвестно; они называли свою столицу Да-Хурэ, или Ихэ-Хурэ, — «Большое стойбище»; или же Богдо-Хурэ — «Священное стойбище»; но чаще всего просто Хурэ. Когда-то здесь, в широкой долине реки Толы у подножья лесистой горы Богдо-ула, стоял монастырь главы монгольской церкви — перерожденца Джебдзундамбы-хутухты. А позже вокруг монастыря разросся город.

Этот город состоял из двух частей — монгольской и китайской. Грязные немощеные улочки, войлочные юрты, подворья, обнесенные частоколом, китайские мазанки. Главным украшением города были монастырские храмы. В их архитектуре, яркой, жизнерадостной раскраске словно воплотился самобытный строительный гений народа. Золотые и зеленые черепичные крыши с загнутыми вверх углами, словно стремящиеся улететь ввысь, нежно позванивающие колокольчики по углам, сверкающие на солнце молитвенные тумбы, зеленые драконы, изумительная по свежести красок роспись, белые субурганы — надгробья, пышные дворцы «живого бога» — богдо-гэгэна — все создавало некую почти сказочную картину, навевало мысли о древности. На западном холме поднимались кумирни монастыря Гандана. Были в Урге и другие монастыри.

Вся страна была покрыта густой сетью буддийских монастырей. В 2 565 монастырях, храмах, кумирнях находилось свыше ста тысяч лам, почти половина всего мужского населения страны. Это была огромная армия паразитов, живущих за счет трудового аратства. Поставив себе на службу ламаистскую церковь с ее проповедью непротивления злу, маньчжурские завоеватели стремились убить в некогда воинственном монгольском народе волю к сопротивлению, оторвать мужское население от производительного труда, затормозить развитие экономики, задержать рост народонаселения. Ламаизм — разновидность буддизма — был по своему духу и характеру религией отчаяния и безнадежности, он звал людей к смерти, к преодолению жажды жизни.

Дамдин не удивился возвращению сына. Сейчас творилось такое, что в Ургу приезжали даже из самых отдаленных хошунов. Новостей было много. О них говорили у каждой юрты, на каждом перекрестке. На базарной площади древний улигерчи пел о пришествии Амурсаны. Толстые ленивые ламы едва успевали принимать подношения многочисленных паломников. По вечерам Сухэ и отец сидели на войлоках, тянули из чашек горячий соленый чай и вели неторопливый разговор. Мать молча смотрела на них. Ее глаза в мелких морщинках светились лаской. Она исподтишка любовалась Сухэ: девятнадцатый год, а с виду богатырь — рослый, плечи широкие, взгляд смелый, как у орла. Возмужал, окреп. Из всех детей Сухэ был. самым любимым. Ханда подумывала о том, что пора бы засылать сватов. Обзаведется своей юртой, семьей, хозяйством, и не будет его тянуть куда-то в степь. Но когда мать заговаривала о женитьбе, Сухэ смеялся. Его больше занимали разговоры с отцом. Дамдин мог порассказать кое-что о последних событиях.

— Я так думаю: оросы помогли, — говорил он. — Недаром Ханда-Дорджи ездил к белому царю. Говорят, царь обещал свои войска прислать…

Откуда было знать Дамдину, что в Петербурге обстояло не все так гладко, как шла о том молва. Делегация Ханда-Дорджи передала царю письмо богдо-гэгэна. Богдо писал, что ханы и князья стремятся отделить Монголию от Китая и провозгласить протекторат России над новым монгольским государством.

Царское правительство отклонило эти предложения, так как опасалось осложнить отношения с Японией и другими государствами. Однако оно сразу же потребовало от Дайцинской династии обязательства не вмешиваться во внутреннюю жизнь Монголии без согласования с правительством России. Цины, доживающие последние дни, вынуждены были согласиться с этим требованием. Русское правительство обещало Ханда-Дорджи направить в Ургу батальон пехоты и несколько сотен казаков. Но вопрос о полном отделении от Китая так и остался открытым.

Как только делегация вернулась в Ургу, высшие князья и ламы стали готовить переворот. Они надеялись на помощь из России. Для руководства переворотом был образован комитет из князей и высших лам. Этот комитет 28 ноября вызвал в Ургу из ближайших хошунов монгольские воинские подразделения. Через два дня комитет предъявил маньчжурскому губернатору Сандо-вану требование о выезде из Монголии. В ультиматуме говорилось: «…монголы, сами защищая свою родину, объявляют Монголию Великим полноправным государством, возводят в хан хана Богдо Джебдзундамба хутухту. Войска, чиновники и Сандо-ван должны в трехдневный срок покинуть страну. В случае невыполнения данного требования будут применены военные силы». Сандо-ван рассвирепел, обозвал князей бунтовщиками и выезжать из Урги отказался. Он угрожал мятежникам расправой, сыпал на их головы проклятья и даже предпринял попытку призвать китайский гарнизон. Но гарнизон, состоявший всего из трехсот солдат, не захотел защищать маньчжурских чиновников и перешел на сторону монголов. У резиденции губернатора собралась огромная толпа — многие жаждали расправы с амбанем. В окна полетели камни. Опасаясь народного гнева, Сандо-ван бежал и, как рассказывали, укрылся в стенах русского консульства. Вскоре он под охраной русских казаков выехал в Китай. Приходили вести с запада. Улясутайский цзянь-цзюнь даже не пытался сопротивляться и сразу отказался от своих полномочий. Только кобдоский губернатор отказался подчиниться распоряжению новой власти и с большим гарнизоном заперся в крепости. Он тайно послал своих гонцов в Синьцзян и надеялся в скором времени получить подмогу.

В год беловатой свиньи, 9 числа первого зимнего месяца (16 декабря 1911 года), в монастыре Дзун-Хурэ состоялась церемония восшествия на ханский престол главы ламаистской церкви Джебдзундамбы, получившего титул «многими возведенного».

Перед широкими воротами главного золотого дворца собралась огромная толпа. Сухэ и Дамдина совсем затолкали. В глазах рябило от малиновых, голубых, фиолетовых шелковых халатов князей и их жен, желтых накидок и красных перевязей монахов; мелькали высокие, закрученные, словно рога, прически знатных женщин, шарики-джинсы на шапках чиновников и нойонов. Хутухты, хубилганы, ламы выстроились в ряд. Волнение нарастало, все ждали чего-то необыкновенного. И вот неожиданно весь разноголосый шум покрыл гулкий пушечный выстрел. Вслед грохнули еще два залпа. Раскрылись ворота, и над толпой поплыла четырехколесная русская карета, в которой важно восседали на шелковых подушках «живой бог» и его жена Цаган-Дари. В руках богдо-гэгэн держал золотое знамя. Карету несли восемь здоровенных лам. Впереди, расчищая путь, двигались по три в ряд нойоны с саблями в красных ножнах. Охрана была в парадной форме, с винтовками. За каретой следовали высокопоставленные ламы, настоятели монастырей, администраторы, низшие ламы. Богдо-гэгэн спокойно наблюдал за ликующей толпой. А толпа неистовствовала. Особо набожные бросались под ноги носильщиков, стремились коснуться руками кареты, валялись в дорожной пыли.

Сухэ пытливо всматривался в лицо нового монгольского хана. Богдо-гэгэна он видел впервые. На голове — круглая ханская шапка, украшенная драгоценными камнями и. золотом. Глаза мутные, красные. Под глазами лиловые мешки. И одутловатое лицо, прозрачно-желтое, дряблое, и затуманенный взгляд, и фиолетовый приплюснутый нос — все свидетельствовало о том, что «живой бог» злоупотребляет спиртным. Даже сейчас богдо-гэгэн был изрядно пьян. Иногда на его распухших красных губах появлялась глуповатая улыбка, а глаза начинали масляно блестеть — это случалось тогда, когда он замечал в толпе хорошенькую девушку.

О том, что «живой бог» — пьяница и развратник, рассказывали те, кому доводилось прислуживать при дворе. Богдо-гэгэн очень любил вино и почти всегда был пьян. Делами почти не занимался, а проводил время в приемах гостей. Прием начинался строгим соблюдением придворного церемониала, а заканчивался попойкой и разгулом, в которых принимали участие проститутки, а также сама Цаган-Дари — неофициальная жена богдо. На эти пиры тратились десятки тысяч лан. Цаган-Дари была молода и красива. На ее белый лоб свешивались нити жемчугов. Она бросала плутоватые взгляды по сторонам, и по всему было видно, что вся эта красочная шумная процессия ее забавляет.

Когда карета остановилась, богдо сошел на землю и под восторженные крики народа вместе с Цаган-Дари вошел во дворец через средние ворота. На воротах висело огромное красное полотнище, на котором золотом было выведено «Добро пожаловать! Хорошо повеселиться!». Из дворца вышел бывший министр старой Монголии Пунцукцэрэн. Он остановился, развернул толстый свиток и громким голосом провозгласил создание нового монгольского государства, столицей которого объявлялся Великий Хурэ. Повелителем нового государства отныне будет богдо-гэгэн с титулом «Многими возведенного, солнечно-светлого, тысячелетнего Богдо-властителя». А его супруга Цаган-Дари отныне именуется «Мать страны» — Эхэ-Дагини.

Празднество продолжалось допоздна.

Богдо-гэгэн, придя к власти, сформировал новое правительство из князей и высших лам. Ханда-Дорджи, тот самый Ханда-Дорджи, который ездил с делегацией в Петербург, стал министром иностранных дел, Далай-ван занял пост военного министра, далама Церен-Чимид был назначен премьер-министром и министром внутренних дел, Тушету-ван Гомбо-Сурун — министром финансов, Намсарай-гун — министром юстиции. Правительство установило новое летосчисление, по которому годы правления богдо-гэгэна отныне будут называться годами «многими возведенного».

Да, теперь правительство было чисто монгольским. Правда, ханом Монголии стал ««живой бог», «воплощение Будды на земле» тибетец Джебдзундамба, по сути, чужеземец. Но араты слепо верили в авторитет богдо-гэгэна, преклонялись перед его святостью и готовы были идти за ним. Влияние богдо-гэгэна распространялось далеко за пределы Халхи. «Многими возведенный» хан понимал, на какую высоту вознесли его события. Стремясь создать обширное монгольское государство, он в первый же. день правления обратился ко всем монгольским племенам с призывом к объединению. Этот призыв скоро был услышан: на востоке заволновалась Барга. Бар-гуты с боем заняли Хайлар и объявили о своем присоединении к Внешней Монголии. Да и вся Внутренняя Монголия тоже закипела, забурлила. Во многих княжествах изгнали маньчжуров и китайцев и признали над собой власть богдо-гэгэна. Во всех монгольских районах Китая разгоралась борьба.

Сухэ радовали все эти события. Наконец-то, наконец сел на коней монгольский народ!

Но жизнь по-прежнему оставалась тяжелой, и никакого улучшения не предвиделось. Семья Дамдина бедствовала, и Сухэ раздумывал: не податься ли ему снова на тракт? Раньше представлялось так: стоит только изгнать ненавистных цинов, и все сразу же переменится к лучшему. Но пока что все оставалось без изменения. Опять приходилось искать мелкую поденную работу: колоть дрова, собирать аргал, переносить тяжелые вьюки.

Как-то на базарной площади Сухэ встретил человека, которого видел до этого лишь однажды: погонщика из Дархан-бэйлэ Дзасакту-ханского аймака. Это он рассказывал о русской революции 1905 года, о славном, герое Аюши.

Погонщик не признал Сухэ. А когда они разговорились, рассмеялся:

— Значит, ты и есть самый младший сын Дамдина? Дэндыба помню, а тебя нет. Мал ты был тогда. А меня вот на старости лет солдатом сделали. Солдат я особенный — не воюю, а подвожу фураж. Главные казармы находятся за городом, но туда не попасть — там таких, как я, полным-полно. Живу в своей юрте, иногда хожу на службу, а в остальное время подыскиваю работу — нужно же кормить семью. Вот и защищай власть богдохана, если не дают ни жалованья, ни обмундирования, ни еды!

Кричат: «Свобода, свобода!» А нам, аратам, от этой свободы еще и пылинки не перепало. А в хошунах все по-прежнему: дерут с аратов подати, заставляют пасти княжеский скот, отбывать уртонную повинность. Богдохан от пьянства распух, а у меня сын умер с голоду. Ты молод еще, а я понимаю что к чему: никакой свободы для бедного арата не будет. Сперва маньчжурские чиновники да купцы сидели на нашей шее, а теперь свои князьки усядутся еще крепче. Хутухтам и хубилганам тоже денежки нужны. Вот и рассуди, какой толк арагу от такой свободы.

— А что слышно об Аюши? — спросил Сухэ.

— Аюши еще тогда выпустили на свободу. Вернулся он в свой аймак и опять поднял аратов против маньчжуров и князей. В этом году араты откочевали в горы, оставили князя Манибазара одного и создали свой народный дугуйлан. Теперь у них аратское самоуправление. СамЪ собой управляют и никому отчета не дают. Крепкий там народ. А наш Аюши — настоящий герой. Погоди, он еще и богдохану голову скрутит!..

Бесстрашные слова погонщика раскаленными угольями падали на сердце Сухэ.

А погонщик между тем продолжал:

— Я бывал в свое время и в России и в Пекине, повидал всего. Ждать свободы от царей и ханов — пустое дело. Вот если бы каждому нойону вырвать сердце из груди…

После речей погонщика Сухэ ночью не мог уснуть. Перед глазами все стояло перекошенное злобой, темное лицо погонщика. Значит, в Монголию пришла не настоящая свобода и не следовало так спешить в Хурэ…

Да Сухэ и сам видел, что жизнь аратов осталась все такой же, как и была. Они по-прежнему оставались крепостными, и по-прежнему нойон был полным властелином у себя в аймаке. Не стало маньчжурских губернаторов, но их место заняли наместники хана — сайты. Каждый из удельных князей стремился выслужиться перед богдоханом, получить новый титул, а потому торопился преподнести «живому богу» богатый подарок. Со всех сторон в табуны хана сгонялись сотни лошадей для обслуживания его самого и его многочисленной свиты. Высшие ламы чувствовали себя хозяевами положения и на князей поглядывали свысока. Это они, они из своей среды выдвинули нового хана Монголии! Пришло их время повластвовать. Ведь теперь и премьер-министром и министром внутренних дел был да-лама Церен-Чимид. Тысячи коней и верблюдов, принадлежавших раньше маньчжурскому императорскому дому, Церен-Чимид роздал высшим ламам, освободил монастырских подданных — шабинаров — от всех налогов.

Ниже богдо-гэгэна стояли семь крупных церковных сановников — хутухт и высшие ламы аймаков. А еще ниже — тысячи мелких хутухт и хубилганов, хомбо-лам, цоржи и прочих «святых» всех категорий. Крупные ламы теперь имели личные владения, население которых находилось в крепостной зависимости, они получали из государственной казны огромные суммы в виде пособий и пенсий. Дело доходило уже до того, что, пользуясь своей близостью к богдо-гэгэну, высшие ламы стали отнимать у владетельных князей их крепостных, пастбищные угодья, стада. Нет, не о такой свободе пелись песни у очагов бедняцких!

И все же маньчжуры и китайцы были изгнаны. Долги китайским ростовщикам больше не лежали на плечах аратов, не нужно было содержать маньчжурские гарнизоны и чиновников.

Но было что-то непрочное в самом перевороте. Что? Почему маньчжуры сдались почти без боя? Помощь белого царя? Но разве цари и ханы дают свободу? Двести лет сидели цины на шее монголов. Забирали лучшие земли, наводнили страну ростовщиками и своими гарнизонами; по сути, забрали всю власть в свои руки, превратили ханов и князей в своих слуг.

Сухэ лежал на кошмах и думал. Он пытался разобраться в событиях последних дней. Но ясности в голове не было. И все же ему казалось, что в Ургу он примчался не зря. Все, что творилось вокруг, как-то касалось и его, он не мог оставаться в стороне от всех этих событий.

Но самое странное было в том, что он пока не мог понять, что же делать дальше. Его никто не призывал, никому не было до него дела. Может быть, добровольно пойти в солдаты? Но на военную службу никогда и никто добровольно не просился. Военная служба была бессрочной. В солдаты забирали насильно. Даже теперь эти порядки не изменились. Быть всю жизнь солдатом, терпеть надругательства дарг, побои, голодать, не сметь сделать шага без разрешения начальника, забыть о свободе…

А Сухэ больше всего на свете любил свободу. Он был горяч, не терпел никаких оскорблений, ненавидел всякое притеснение. Правда, любил оружие. Всякое: острые клинки, винтовки, револьверы, пушки. Глаза его вспыхивали жадным огнем, когда он видел красивый нож или револьвер за поясом у какого-нибудь князя. Он считал себя охотником, хотя охотился редко, и страсть к оружию жила в его сердце, владела его помыслами. Он не однажды брал на праздниках призы по стрельбе из лука, сбивал орла на лету. Заветный лук до сих пор лежал в юрте. Стрелков из лука разделяли на команды по двенадцать человек. Каждый стрелок пускал за один раз пять стрел, всего же двадцать стрел с расстояния в сорок пять маховых саженей. А победителей награждали званием «мэргэнов» — метких стрелков.

Но настоящего огневого оружия у Сухэ не было никогда. Однажды в лесу он случайно повстречал охотника, и тот разрешил ему потехи ради выстрелить из своего самодельного ружья с сошками. Дрожащими от волнения руками юноша взял ружье и выстрелил. Это было самое высокое счастье. Тот свой первый выстрел Сухэ не мог забыть и до сих пор.

Мысль о солдатчине была страшна. И все же где-то в глубине сознания засела мысль: «Ну, а как же по-другому? Не сидеть же сложа руки! Если маньчжуры полезут на Монголию, пойду!»

С тяжелыми думами заснул Сухэ. Он не знал, что его судьба уже решена.

Утром в юрту зашли два чиновника. Один из них в фетровой шляпе, чесучовом халате и гутулах с загнутыми носками, сощурившись, оглядел Сухэ с ног до головы и произнес басовитым голосом:

— Вот где ты укрываешься от воинской повинности, собачья блоха! Не хочешь служить «многими возведенному»!

Другой чиновник зачитал бумажку, в которой говорилось, что сын арата Дамдина Сухэ, девятнадцати лет от роду, отныне призывается на воинскую службу и ему надлежит сегодня же прибыть на призывной пункт. В случае, же уклонения…

Но чиновники, судя по всему, были настроены миролюбиво. Они не отказывались от угощения, предложенного Дамдином. Мать, Ханда, прислуживала за столом: подавала куски мяса, разливала в пиалы чай, подкладывала борциги на бараньем сале.

Чиновники руками разрывали сухожилия, обгладывали кости. Жир капал с их подбородков. Выпив несколько пиал чая, они разговорились.

— Хороший будет солдат, настоящий батыр. Наденут на него хантаз (безрукавку) и солдатскую шапку. Придет на все готовенькое. Девять китайских долларов в месяц будет получать. Дадут новенькое обмундирование, коня, скорострельную винтовку. Конечно, кому охота идти в цирики! Но сейчас призывают и старых и молодых. Аймачные собрания каждый день присылают таких молодцов. Приезжают со своими юртами и конями.

Они расхваливали военную службу на все лады. Даже мать, Ханда, заслушалась и вытерла слезы. Но когда чиновники ушли, мать опять залилась слезами. Ее любимого сына забирали в солдаты… Дамдин молчаливо сидел на кошме, седая голова его вздрагивала, в глазах была тоска. Он не понимал, почему именно его Сухэ забирают.

Сухэ тоже молчал. Утешать родителей было бесполезно. Все решилось само собой, помимо его воли. Служба его больше не страшила. Жаль было оставлять родителей. Отец все чаще и чаще жаловался на ломоту в костях. Раньше Сухэ хоть изредка, но мог помогать матери и отцу. Теперь даже этой маленькой помощи не будет.

Он взял узелок с едой, засунул за голенище сапога нож, поцеловал отца и мать и вышел из родной юрты.

 

ХАНТАЗ И ШАПКА ЦИРИКА

Худжирбулан находился в двадцати верстах от Урги. Сюда и направили девятнадцатилетнего Сухэ для прохождения службы. Здесь, в военных лагерях, были сосредоточены основные силы армии «солнечно-светлого». Казармы, юрты, майханы, складские помещения…

День выдался морозный. У дровяного склада стояла группа новобранцев. Сухэ подошел к ним. Огромный парень, выкатив глаза и закусив губу, взмахивал тяжелым топором и с уханьем опускал его на толстое полено. Топор со звоном отскакивал. Полено было словно железное. Новобранцы один за другим брали топор и после очередной неудачной попытки в смущении отходили. Низенький кривоногий начальник — дарга — со стороны наблюдал за этой сценой.

— Эй, ты! Не хочешь погреться? — крикнул он Сухэ.

Тот рассмеялся, поплевал на руки, взял топор, взмахнул — и полено треснуло. Еще удар — полено раскололось. Вскоре на мерзлой земле лежала большая охапка дров. Новобранцы крутили головами, одобрительно цокали. Дарга плутовато подмигнул Сухэ и сказал:

— А ты, оказывается, со сноровкой. Ловкий! Сухой, как старый саксаул, сильный, как лев. А мы уж заждались тебя! Сейчас же идем» в канцелярию.

Цирики засмеялись. В словах дарги крылась легкая издевка, но Сухэ еще не мог понять, в чем дело. Все выяснилось в канцелярии. Кривоногий дарга щупал мускулы Сухэ, хлопал его по спине и говорил тучному человеку в черном халате:

— Наконец я нашел то, что нужно: единым махом разрубил самое толстое полено. Богатырь, арслан. Жилистый, как скаковой конь.

— Цза, — лениво отвечал человек в черном халате. — Я договорюсь с начальством.

— Благодари бурханов. Ты попал в надежные руки. Будешь моим первым помощником: истопником и хозяйственником, — обратился кривоногий дарга к Сухэ. — Станем из города продовольствие подвозить, дрова пилить, колоть, печи топить. Всегда сыт и в тепле… Ты, наверное, родился в год тигра?

Как ни был Сухэ добродушен, при последнем вопросе он рассердился. Он мечтал о настоящей воинской службе: скакать на коне, рубить врагов Монголии, а его хотят сделать хозяйственником.

— Я родился в год змеи и дракона, — сказал он презрительно, сузив глаза.

Дарга не понял:

— Как же это могло случиться? Я вот родился в год коровы…

— А вот так! — Сухэ резким рывком нахлобучил дарге шапку на глаза и вышел из канцелярии.

Бессильная ярость душила Сухэ. Он разыскал начальника штаба и стал ему доказывать, что хочет быть строевым цириком, защитником отечества. Он может без устали скакать на коне много дней подряд, хочет изучить винтовку.

Начальник штаба попыхивал трубочкой — гансой, насмешливо щурился. Затем сказал:

— А сто палок ты не хочешь? Защитник отечества… Будешь распускать язык — посажу в карцер. Вон отсюда!

Так Сухэ стал истопником.

В казармах была грязь. Опали вповалку на слежавшихся тюфяках, укрывались своими халатами.

Под головы клали гутулы и белье. Кормили от случая к случаю. Иногда солдаты отправлялись в город, попрошайничали или находили в монастырях какую-ни-будь временную работу. Об обмундировании и девяти серебряных янчанах не было и речи. Солдаты, предоставленные сами себе, редко появлялись в Худжир-булане. Практически никаких строевых занятий не проводилось. Из всей массы цириков Сухэ был единственным умеющим читать и писать. На военную службу призывались лишь дети бедняков. Богатеи давали взятку начальству или нанимали служить вместо себя опять же ту самую «черную кость».

«И это армия «солнечно-светлого»!» — с горечью думал Сухэ.

Командиры и чиновники меньше всего думали об укреплении армии. Они предавались кутежам и распутству, а жалованье, положенное цирикам, клали себе в карман.

Сухэ рубил дрова, топил печи в квартирах и юртах начальства. О нем вспоминали только тогда, когда в помещениях становилось холодно. Работал он добросовестно, а питался кое-как. Это была каторжная жизнь, беспросветная, бессмысленная, и теперь Сухэ даже с некоторой грустью вспоминал свою службу, на тракте. Все же тогда он мог чувствовать себя вольным человеком, мог в любой день уйти от жестокого Джамьяндоноя. На тракте все считали его этаким «сэйн-эром» — добрым молодцем, у которого грудь открыта всем ветрам. Он знал много песен, мог ехать по степи и петь о весеннем ветре, о сопках, пестрых от цветов, как шкура барса, следить за полетом орла.

Тогда били от случая к случаю. Здесь били цириков каждый, день, и не за провинности, а просто так, были жестоко, до потери сознания. Но теперь Сухэ научился давать отпор. Однажды он замахнулся топором на тучного чиновника в черном халате, и с тех пор чиновник стал опасливо обходить истопника. Все знали, что истопник ловок и силен, а потому предпочитали с ним не связываться.

Бешеный! — говорил кривоногий дарга. — Тронь его пальцем — сразу убьет.

Армия называлась «регулярной». Иногда откуда-то ползли слухи, что в Худжирбулан из Да-Хурэ должна приехать инспекция и будто бы сам «многими возведенный» изъявил желание посетить свои войска. В такие дни все в лагерях преображалось. На огромном пустыре начинались строевые занятия, цириков учили владеть шашкой, рубить на полном скаку лозу. Сухэ подсаживался к кучке цириков и слушал, как дарга десятка сбивчиво объяснял устройство трехлинейной винтовки. Стрелять из трехлинейки не разрешалось. Винтовку Сухэ изучил и без помощи дарги. И как-то получилось само собой, что каждый раз Сухэ завладевал этой винтовкой, рассказывал товарищам, как она устроена, разбирал и собирал ее, а дарга сидел на войлоке, поджав под себя ноги, и с интересом слушал. О том, что Сухэ грамотный, вскоре все узнали. И теперь, если требовалось написать какую-нибудь бумагу, обращались к нему. Даже сам командир эскадрона нередко прибегал к его помощи.

— Быть тебе полковым писарем! — пророчил кривоногий дарга.

Но молодой солдат думал о другом. Он лучше всех скакал на коне, лучше всех преодолевал препятствия, лучше всех рубил. Кончилось дело тем, что ему, наконец, дали коня. На учениях брали с ходу все одну и ту же сопку. С гиканьем мчались по степи на конях, размахивали клинками, окружали сопку и взлетали на нее. Определенной системы обучения не существовало. Но Сухэ о многом догадывался сам. Если раньше вид сопок и долин вызывал в нем желание петь, то теперь он смотрел на местность уже другими глазами: это было поле боя. От умения правильно оценить местность зависит успех.

Он был рожден полководцем, хотя еще и не ясно сознавал это. Дни учений были самым счастливым временем. Военные учения представлялись ему детской игрой. Если бы ему позволили, он по-своему построил бы боевые порядки, нашел бы скрытые подходы к воображаемому противнику, обязательно выслал бы вперед разведчиков, использовал бы каждую складку местности. Он разумно распределил бы силы, подумал бы о резерве, об усилении флангов. Какой толк в беспорядочных наскоках на сопку?..

Но это были всего лишь мечты. После занятий нужно топить печи, выполнять мелкие хозяйственные поручения. И здесь, в Худжирбулане, Сухэ привыкли считать «добрым молодцем», песенником. Он знал много всяких историй и сказок, и по вечерам возле него образовывался тесный круг. На пустыре установили турник и деревянную кобылу. И тут Сухэ проявил себя. Через кобылу прыгал легко, как будто всегда только и занимался этим. А на турнике просто проделывал чудеса: раскачивался на руках, висел вниз головой на согнутых ногах, крутился, зажав перекладину под коленом.

Наконец решили провести занятие по стрельбе из винтовки. Опять Сухэ оказался первым. Глаз у него был меткий, руки не дрожали, как у других новобранцев.

— Ловкий! — восхищался командир эскадрона.

С тех пор кличка «Ловкий» — «Гоймин» — пристала к Сухэ. А он сам думал лишь об одном: только бы перевели в строевую часть! Правда, на складе ему выдали и хантаз и шапку цирика, но о переводе его в строевые и не думали. Ведь никто не умел так ловко, как Сухэ, колоть дрова и разжигать огонь в очаге.

Но была еще одна сторона жизни Сухэ, о которой никто не догадывался. Он часто бывал в Урге и всегда возвращался с новостями. А потом вечерами делился этими новостями с цириками. То, что творилось в мире, было намного значительнее тусклого, однообразного прозябания в Худжирбулане. Здесь жизнь, казалось, остановилась. На Монголию будто бы никто не собирался нападать. Он слишком живо интересовался всем, что творится в мире: известия в Ургу привозили караванщики, беглые из Китая, из Барги и Внутренней Монголии.

Однажды Сухэ встретил знакомого караванщика, побывавшего недавно в Харбине; и тот, оглядываясь по сторонам, вытащил из-за пазухи потертый газетный листок.

— «Монголын сонин бичиг», — прочитал Сухэ. — «Монгольская газета».

Эту газету Сухэ сохранил у себя и по вечерам пересказывал ее содержание своим товарищам по службе. Газета издавалась в Харбине. Да и не могла такая газета издаваться в Урге! В ней высмеивался «солнечно-светлый» богдо-гэгэн, говорилось о том, что следовало бы отделить церковь от государства, так как со времени восшествия Джебдзундамбы на ханский престол вся государственная власть, по сути, отдана в руки высшего духовенства, которое творит суд и расправу и притесняет даже князей.

Сухэ как бы взглянул со стороны на все то, что делается сейчас в Монголии. Корреспонденты, писавшие в газету, знали все подробности ургинской и худонской жизни, и Сухэ догадывался, что эти корреспонденты находятся где-то здесь, неподалеку.

Газета… Измятый, потертый листок бумаги казался неведомым чудом. Газету — вот что нужно Монголии! Свою газету, такую, чтобы в нее можно было бы писать обо всем: и о том, как князья обдирают до последней нитки аратов, и о действиях достойного Аюши, и о том, как плоха и небоеспособна армия «солнечно-светлого».

Газету Сухэ носил у самого сердца: она не должна была попадаться на глаза начальству. В ней говорилось и о положении в России, и о революции в Китае, и о незнаемых, но грозных странах: Америке, Англии, Франции. И обо всем этом было напечатано монгольскими буквами, теми самыми, которые напоминают стебель колючего растения. Правдивое колючее слово…

Нужно будет наведаться к дядюшке Жамьяну и передать ему самый красивый хадак — ведь это он сделал — босоногого мальчишку Сухэ зрячим.

А в мире творились большие дела.

Это был 1912 год. Правительство богдо-гэгэна, придя к власти, добивалось включения в состав созданного им государства Барги и Внутренней Монголии. Оно искало поддержки у царской России. В случае если бы Россия не захотела оказать помощи, феодалы готовы были искать ее у любого другого государства, хотя бы у Японии.

А в Китае революция разрасталась все больше и больше. Еще раньше провинции Шаньдун, Шанси, Гуаньси объявили о своей независимости от пекинского правительства. В Кантоне была провозглашена Кантонская республика. В самом Пекине две дивизии правительственных войск вышли на улицы с требованием конституции. Династия была напугана до крайней степени и решила срочным порядком назначить премьер-министром ранее опального Юань Ши-кая. Династия надеялась, что Юань Ши-кай использует свои связи с либералами и оторвет их от дальнейшего сотрудничества с революционерами. Либералы Юга действительно видели в Юань Ши-кае единомышленника и готовы были пойти на переговоры с ним. Империалистические державы в это время внимательно следили за событиями в Китае. Они высадили свои десанты в Ханькоу, Нанкине, Шанхае, Кантоне и в других портах. Иностранные дипломаты, стремясь погасить революцию, сыграли свою роль в организации мирных переговоров между восставшим Югом и Юань Ши-каем.

24 декабря 1911 года в Шанхай прибыл из-за границы Сунь Ят-сен. К этому времени революционное правительство из Учана уже переехало в Нанкин, который был объявлен столицей Китайской республики. В Нанкине на конференции представителей всех сбросивших власть маньчжуров южных провинций Сунь Ят-сен был избран первым временным президентом Китайской республики. Однако положение молодой республики было непрочным. Империалистические державы, грозя интервенцией, настойчиво требовали установления «мира и порядка» в Китае и настаивали на соглашении Юга с Севером.

12 февраля 1912 года произошло историческое для Китая событие: монархия была сметена революцией. В этот день, по совету Юань Ши-кая, мать-регентша Лун Ю, спасая малолетнего императора Пу И, обнародовала указ об отречении Дайцинской династии. В нем было сказано, что сам богдыхан будто бы решил «даровать» народу республику.

Юань Ши-кай, притворившись сторонником республики, тотчас же сообщил обо всем Сунь Ят-сену в Нанкин. Сунь Ят-сен, считая, что главное — это установление республики, отказался от своего президентского поста в пользу Юань Ши-кая. Этот свой шаг Сунь Ят-сен позже осудил как ошибочный.

Президентом Китая стал Юань Ши-кай. Его поддерживали капиталисты всей Европы и Америки. В. И. Ленин писал, что деятели, подобные Юань Шикаю, «более всего способны к измене: вчера они боялись богдыхана, раболепствовали перед ним; потом, — когда увидали силу, когда почувствовали победу революционной демократии, — они изменили богдыхану, а завтра будут предавать демократов ради сделки с каким-нибудь старым или новым «конституционным» богдыханом».

Дальнейшие события показали, насколько справедливыми были эти слова.

Китайская революция закончилась, так и не развернувшись во всю силу. Она не принесла китайскому народу ни свободы, ни облегчения его тяжелого положения.

Русское правительство вступило в переговоры с Юань Ши-каем по монгольскому вопросу. Оно отстаивало для Монголии более или менее широкую автономию в составе Китая и официальное признание особых прав России, без согласия которой китайское правительство не должно было там ничего предпринимать.

Юань Ши-кай решительно отказался признать отделение Внешней Монголии от Китая. Он убеждал богдо-гэгэна и князей добровольно отказаться от объявленной ими независимости и вернуться в состав Китая.

Такова была обстановка в то время. Глупо было надеяться, что Юань Ши-кай добровольно пойдет на уступки. Нужно было ждать новых столкновений. И Сухэ понимал, что кровопролитные бои с врагами близки. Благодушию князьков и чиновников он больше не удивлялся. Этим людям не было никакого дела до отечества и защиты его независимости. Да и вообще они не задумывались ни о чем.

— Хама угэй! (Все равно!) — говорили они.

Но ум Сухэ был обострен до крайности. Двести лет ждали бедняки свободы, настоящей свободы. А где она? А разве сам Сухэ и его отец Дамдин не ждали свободы, не жили надеждами на лучшее будущее? Каждый поворот в истории всегда отражается прежде всего на народе, на бедняках. Приходят и уходят ханы, а богатеи и нойоны продолжают драть три шкуры с арата. Зачем богачу Джамьяндоною революция? Разве она нужна богдо-гэгэну и его свите? Давно ли клокотал мятежный Китай, а теперь на престол сел новый богдыхан — Юань, притворившийся революционером. Неужели все так и будет из года в год, из века в век? Откуда ждать избавления? Белый царь задушил революцию бедняков в России, Юань Ши-кай пробрался к власти обманом и тоже задушил революцию. Черна земля, черно небо, и нет надежды на близкий рассвет.

А почему «не ты, ловкий и сильный? Или ты ждешь, пока придет мудрый богатырь со сверкающим щитом, новый Амурсана или Гэсэр, и освободит всех обездоленных?..

Но подобная мысль вызвала лишь горькую усмешку. Как он был одинок и затерян в этом Худжирбулане, ничтожнейший сын бедняка, даже не настоящий солдат, а всего лишь истопник, носящий хантаз и шапку цирика. Кто пойдет за ним? Затерянный, никому неведомый, едва-едва овладевший грамотой. Мир был слишком огромен, а монгольский народ слишком малочислен, чтобы можно было надеяться на победу.

Странные мысли приходили в голову Сухэ. Испокон веков бедняки жили в рабстве и нужде. Было ли когда-нибудь такое, чтобы они сами распоряжались собой? К кому бы он ни обращался с подобным вопросом, все горько улыбались, покачивали головами и отвечали:

— Не сносить тебе головы, Сухэ. Не было такого да и не может быть. Разве богач даст себя побить?

Но внутренний голос твердил: «Если не было, то будет!»

В детстве Сухэ однажды схватился с сынком зажиточного арата… Сынок сделал подножку и повалил Сухэ. Он побеждал Сухэ каждый раз, всюду выслеживал, подкарауливал и опрокидывал наземь. Но Сухэ не избегал этих встреч и всегда первым бросался на врага.

— Опять тебе Дамба нос расквасил? — ворчал Дамдин.

«Завтра повалю его!» — думал Сухэ. И в конце концов ему удалось побороть Дамбу, хотя тот был и старше и сильнее. Это был малозначащий урок, но запомнился он навсегда. На военных занятиях он понял и другое: победить можно не только силой, но и умом. Мудрость была скрыта в книгах. Книги попадались редко, но Сухэ с жадностью их прочитывал. Дело было даже не в прочитанном: книги заставляли думать.

Успехи Сухэ во время военных занятий были настолько очевидны, что их отметил даже командир полка.

— Настоящий цирик! — сказал он.

И в тот же день Сухэ был переведен в строевую часть. Теперь он мог с полным правом носить хан-таз и высокую шапку — он стал строевым бойцом.

«Нужно будет поделиться этой радостной новостью с Янжимой и ее отцом», — подумал Сухэ и направился к низенькой юрте, стоявшей у подножья голой сопки.

…Весна. В просторы Монголии ворвалась весна. Сперва дули ветры, было голо и неуютно вокруг. А потом степь зацвела. Она только издали казалась бархатисто-зеленой. Когда же кони Сухэ и Янжимы спустились в лощину, в глазах у всадников зарябило от обилия цветов: красных, желтых, синих, фиолетовых, белых. Кони шагали по морю цветов. Где-то в солнечной вышине заливался жаворонок, даль была прозрачна; и там, где небо сходится с землей, синели сопки… Неподалеку виднелись юрты стойбища, кучи аргала. Оттуда доносились голоса людей, лай собак, мычание коров. И совсем игрушечным выглядел белый монастырь. Крыши кумирен блестели светлой позолотой, полированной черепицей. Там дрожало легкое марево, и порой крылатые кумирни словно повисали в воздухе.

— Поскакали на сопку! — крикнул Сухэ.

Конь Янжимы вырвался вперед. Ветер загудел в ушах Сухэ. Он наклонился чуть набок, свистнул. Степь, широкая степь… Медлительные, будто заколдованные, орлы в вышине; полыхают, как хрустальные четки, далекие озера; выскакивают из своих нор любопытные сурки — тарбаганы. Иногда мелькнет желтая шина быстроногой дикой козочки цзерен. Кажется, поднимись на стременах, опусти поводья, и сам, подобно орлу, поднимешься над степью, увидишь весь мир.

Когда тебе всего лишь двадцать лет, и весенний ветер, и безграничный простор — все наполняет сердце счастливой тревогой, ожиданием чего-то огромного, как сияющее небо.

Янжима… Когда она оглядывается на полном скаку, Сухэ видит ее блестящие лукавые глаза, тугие косы, спущенные на грудь, щеки, пылающие румянцем. Вот она придержала коня и запела. О чем песнь? Звенит-переливается голос. И не поймешь: то ли звенит жаворонок, то ли шумят высокие травы, то ли степной ветер тревожит серебряные колокольчики на острых углах кумирен…

На девушке старенькое коричневое дели, гутулы с цветистым орнаментом, в жестких черных косах красные ленты. Но Сухэ не замечает ее скромного наряда. Он слышит только голос, любуется ее тонкой, гибкой фигуркой. Ладонь у Янжимы маленькая, детская…

Встретились они еще зимой. Каждый день у дровяного склада появлялась тихая, молчаливая девушка в заплатанном халате и тяжелых гутулах. Сухэ крошил толстые поленья. Некоторые офицеры жили в юртах, где стояли маленькие железные печи. Для таких печей приходилось заготавливать чурки. Девушка обычно стояла в стороне, наблюдала за Сухэ и терпеливо ждала, когда он закончит свою тяжелую работу. Потом так же молчаливо подбирала щепу и складывала ее в плетенку. Вначале истопник не обращал на нее ровно никакого внимания. Но однажды она простояла в жестокий мороз несколько часов. Руки у нее закоченели, на ресницах замерзли слезы. Сухэ разозлился, собрал в охапку дрова и сурово спросил:

— Где твоя юрта?

Она указала на одну из сопок. Сухэ отнес дрова в юрту, стоявшую у подножья сопки. Здесь он и познакомился с отцом Янжимы, таким же бедняком, какие встречались на каждом шагу.

С тех пор Сухэ стал частым гостем в юрте старого арата. Янжима нравилась ему с каждым днем все больше и больше. А потом он понял: она красива. Красива и не по годам умна. Она понимала все, о чем толковали у дымного очага ее отец и солдат. Они говорили о позорном бегстве губернатора. Сандована, о свободе, о жадных, завистливых богачах и ламах.

Отцу Сухэ нравился. Но когда гость уходил, отец покачивал головой.

— За тебя сватается Баяр, — говорил он Янжиме. — Не простой человек. Кони в серебряной сбруе. Живет в белой шестистенной юрте. А скота так же много, как звезд на небе…

Он не договаривал, но Янжима понимала: с прошлого года задолжали они богачу. Хочется старику пристроить дочь к богатству. А Сухэ — вечный солдат. Какой толк от солдата? Он нищ и всегда голоден. Кто будет кормить жену и детей? Сегодня он здесь, а завтра на войну погонят… Понимал и Сухэ, что не с руки ему тягаться с богатеями, а потому и не говорил девушке о своем чувстве. Но любовь, что верблюжья колючка: не легко ее вырвать из сердца, глубоко она пустила корни. У Янжимы отбоя нет от богатых женихов, сватались даже князьки, тайджи. Пусть сама выбирает.

Не знал Сухэ, что каждый раз после его ухода Янжима становится грустной, неразговорчивой и ждет не дождется его следующего прихода. Запал ей в душу высокий, статный солдат с огненно-черными глазами и крутыми, властными дугами бровей. Лучше умереть, чем жить без него, бросить все и уйти куда глаза глядят. Добрый и ласковый — и глаза больше ни на кого не хотят глядеть. Он не как все. От него не услышишь дурного слова. Все больше задумчивый, печальный. А если начнет рассказывать, то будешь слушать хоть до утра. С отцом почтителен. Запросто приносит ему нюхательный табачок, развлекает всех песнями или обучает Янжиму играть в шахматы или выводить огрызком карандаша буквы. В погожие дни они иногда уезжают в степь, возвращаются под вечер иззябшие, но счастливые. Но еще ни разу не заводил он разговор о любви.

А сегодня Янжима почему-то догадалась: будет такой разговор. И сладко заныло сердце. Что сказать в ответ?

Кони взбирались по крутому склону сопки. Они шагали теперь рядом. Сухэ наклонился и легонько обнял девушку.

— Расскажи что-нибудь, — попросила она. Голос дрожал.

Сухэ улыбнулся:

— Расскажу тебе сказку о девушке — похитительнице сердца. У бедных родителей была дочь-красавица. Сватались за нее всякие знатные тайджи, да Гуны, да ваны. А рядом жил бедный солдат сайн-эр— добрый молодец. Да только у этого доброго молодца ничего, кроме шапки и хантаза, не было. Был он весел, пел песни, никогда не унывал и даже не знал, что на свете есть любовь. А девушка была злой волшебницей: она похитила сердце у бедного солдата. И стал он с того дня сохнуть да петь печальные песни…

— Ты хитрый, Сухэ! — смеясь, воскликнула Янжима. — Не такая уж она злая, эта девушка… Может быть, она тоже тебя любит.

— А почему меня? — изумился Сухэ.

Оба расхохотались.

Кони остановились на вершине. Бескрайная ширь, открывшаяся взору, захватила молодых людей. Они замерли, поднявшись на стременах и взявшись за руки. О чем они. думали в эти счастливые минуты? Трудно сказать. Но оба поняли, что сроднились навсегда и что с этого дня и до самого конца их кони побегут рядом.

Они вернулись в Худжирбулан под вечер, когда небо запылало багровым пламенем. Сухэ долго толковал со своим будущим тестем. А тот лишь согласно кивал головой. Янжима проводила жениха до казарм. Уже расставаясь, он вынул из-за пазухи бережно сложенный газетный лист и сказал:

— Спрячь у себя в божнице…

 

ПЕРВЫЕ УСПЕХИ

Армия «многими возведенного» делилась на две части: на столичную, которая размещалась в Урге и ее окрестностях, и на худонскую — удельную. Еще маньчжуры установили, что все мужское население (кроме лам) в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет должно считаться находящимся на военной службе. Вся Монголия была разделена на войсковые соединения — хошуны. Монгольские войска представляли собой конницу. Во главе десятка аратских хозяйств стоял дарга — начальник. Пятнадцать десятков составляли сомон, которым командовал «сомон у зангин» — командир эскадрона. Пять-шесть сомонов сводились в полк. Хошуны объединялись в аймаки. В мирное время войсковые командиры выполняли обязанности обычных чиновников, наблюдали за тем, как араты выполняют распоряжения властей.

Если цирикам столичного гарнизона еще полагалось жалованье и обмундирование, то расходы на содержание худонцев целиком возлагались на хошунные управления. Изредка худонским цирикам поставляли мясо «тощих коз», в остальное время они сами добывали себе пропитание. Регулярного обучения худонцев не существовало. Это была не армия, а пестрый сброд, без крепкой дисциплины, без современного вооружения, без грамотных в военном отношении начальников. Все это сборище могло разбежаться в разные стороны при первом же серьезном натиске противника.

Были два человека, которые ратовали за создание монгольской регулярной армии по типу заграничных, в частности русской, — это Максаржаб и Дамдинсурун. Дальновидные полководцы, они понимали, что существующее войско нельзя считать боеспособным. Нужны реформы, иностранные военные инструкторы, которые помогут перестроить армию на современный лад и обучить ее, нужно вооружение: пушки, пулеметы, винтовки. Максаржаб и Дамдинсурун посылали на имя богдо памятные письма с требованием реформ и критикой существующих порядков в армии. Письма раздражали хана и его свиту — слишком уж резок был тон посланий. И хотя Максаржаба поддерживали люди с государственным умом — Ханда-Дорджи и Намнан-Сурун, реорганизация армии все откладывалась на отдаленные времена.

— Я знаю этого мятежника Максаржаба, — выкрикивал пьяный богдо, — он метит в военные министры! А потом и до меня доберется. Смуту среди аратов сеет, ругает новые порядки. Мои войска пойдут на смерть, защищая меня.

Максаржаб и Дамдинсурун были высланы из столицы на запад, в далекий Кобдо. Послали туда их не без тайного умысла. До сих пор в неприступной Кобдоской крепости отсиживался со своим гарнизоном последний маньчжурский губернатор. Продовольствия в крепости могло хватить на несколько лет. Амбань не терял надежды на помощь из Китая. Ему даже удалось послать в Синьцзян верных людей с донесением. Он требовал военной поддержки и уверял, что из Кобдо можно будет начать широкое наступление на Ургу.

Донесение было получено, и по приказу Юань Ши-кая со стороны Синьцзяна двинулись в Кобдо китайские полки. Они катились лавиной по горным дорогам, разоряли по пути стойбища, угоняли скот, вырезали население. Пощады не было ни старому, ни малому. Уцелевшие поспешно откочевывали в глухие ущелья Монгольского Алтая, другие вливались

в боевые отряды Максаржаба. Но силы были далеко не равные. Над Монголией нависла смертельная опасность. А богдо-гэгэн в это время продолжал проводить время в праздности, закатывал пиры, а напившись, зло смеялся:

— Дурак считает себя выше неба! Наш доблестный Максаржаб попал в ловушку: с одной стороны — маньчжурский амбань, с другой стороны — китайцы. Пусть отведает бамбуковых палок, для него это будет полезно.

Министр иностранных дел Ханда-Дорджи, глубоко презиравший богдо-гэгэна за его беззаботность и равнодушие к судьбам Монголии, решил действовать самостоятельно. Он поспешно обратился за помощью к России. Только Россия сейчас могла спасти монголов. Русское правительство сразу же откликнулось на эту просьбу, послало ноту в Пекин. Нота была резкая, полная угроз. Перепуганный Юань Ши-кай приказал китайским войскам отступить в Синьцзян. А кобдоский губернатор так и остался в крепости за глинобитными стенами.

И вот в августе 1912 года всех потрясла невероятная весть: монгольские войска под командой Максаржаба и Дамдинсуруна ворвались в Кобдоскую крепость, перебили маньчжуров, разгромили лавки и склады купцов, сожгли долговые книги.

Последний оплот маньчжуров пал. Весть о победе умилила даже «солнечно-светлого»; он распорядился проводить в храмах с утра до ночи торжественные богослужения по случаю блистательной победы. Имена Максаржаба и Дамдинсуруна были у всех на устах. Они стали национальными героями.

— Они как древние богатыри! — восклицал Сухэ.

Известие о взятии монголами неприступной крепости сильно взволновало его. Значит, еще не умер в народе воинственный дух. Монголы вместе с тувинцами побили строптивого губернатора. Однажды командир эскадрона застал Сухэ за странным занятием: тот чертил что-то палочкой на песке.

Командир эскадрона заинтересовался. Сухэ пояснил:

— Это крепость. Здесь река Буянту. Восточнее — озеро Хара-Ус-нур. Я думаю, доблестный Максаржаб должен был построить боевые порядки так…

Командир эскадрона расхохотался:

— Ты забыл, великий батыр, нарисовать арыки, огороды и бахчи. В Кобдо выращивают огромные дыни и арбузы. Никогда не ел дыню? То-то! А я бывал там и ел.

Сухэ не обиделся.

— Если вы бывали там, то, наверное, встречались с самим Максаржабом? — спросил он. — Расскажите…

— Встречаться не приходилось. Но говорят о нем много. Неустрашимый, хитрый. Прежде чем напасть на крепость, он захватил кое-кого из приближенных амбаня, выведал у них планы маньчжуров, а потом с каждым цириком толковал о том, как за родину воевать нужно. Цирики его любят и по первому его слову бросаются под пули, не щадя себя. Знаешь, что он говорит? «Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком».

— Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком… — тихо повторил Сухэ.

С этого дня он стал мечтать о встрече с Максаржабом. Его сердце стремилось к этому необыкновенному человеку. Под вечер он взбирался на сопку и вглядывался в багровую даль. Где-то там, чуть ли не на самой границе Монголии, был Максаржаб, новый богатырь, о котором уже сложили красивые легенды.

Герой Аюши, булатный богатырь Максаржаб…

Сухэ был всего-навсего строевым цириком. Он еще не совершил ничего, достойного уважения народа. Неужели так вся молодость, вся жизнь пройдет в Худжирбулане? Где они, битвы, схватки с коварным врагом? И разве «солнечно-светлый» и его приближенные не самые коварные, заклятые враги страдающего аратства?.. Чиновник ссылается на закон, лама — на Будду, а вор — на волка. А где правда?..

Сухэ думал о судьбах своего народа. Еще клокотала на востоке восставшая Барга. Туда были посланы монгольские войска для оказания помощи повстанцам. Правительство богдо-гэгэна вело нескончаемые переговоры с царским правительством, выторговывая для себя разного рода уступки. Но царизм категорически отказывался признать Монголию не зависимым от Китая государством, а также присоединить к ней Внутреннюю Монголию и Баргу, он не хотел ссориться с Японией и избегал всего, что могло бы ухудшить отношения с ней. Он категорически требовал вывести монгольские войска из Барги. Только автономия!

Автономия… В Петербург снова выехала миссия во главе опять с тем же Ханда-Дорджи. Он был ярым сторонником дружбы с Россией, его поддерживали князья. За короткое время Ханда-Дорджи нажил лютых врагов в лице высших лам, которые требовали установления связи с Японией.

А в это время приближенные богдо-гэгэна, высшие ламы, стали уговаривать «живого бога» порвать с Россией всякие отношения, просить помощи у Японии или самостоятельно пойти на сговор с Юань Шикаем.

Не раздумывая долго, богдо-гэгэн тайно направил в Японию своего министра да-ламу Церен-Чимида с письмом, предлагавшим императору связь и дружбу.

Эта поездка не увенчалась успехом. Японцы, также не желавшие портить отношения с Россией, не пропустили да-ламу дальше Хайлара, и посланец вынужден был вернуться ни с чем.

Оставалась только Россия. Ханда-Дорджи все еще вел переговоры в Петербурге. В результате переговоров царизм согласился на присоединение к автономной Монголии Кобдоского округа, решительно отклонив все остальные территориальные притязания. Было подписано соглашение, по которому монгольское правительство обязано было сформировать бригаду в 1 900 человек, организованных в два конных полка с пулеметами и пушками, и пригласить для обучения русских инструкторов. Царское правительство также давало Монголии заем в два миллиона рублей.

А Сухэ продолжал тянуть служебную лямку. Он ощущал избыток сил и не знал, куда их приложить. Служба, сидение в Худжирбулане, атака всё одной и той же сопки, изо дня в день ругань дарг, мучения солдат — все казалось бессмысленным и ненужным. Если бы послали в Баргу… Большие события шумели где-то в стороне.

Не мог знать строевой цирик Сухэ, что пройдет не так уж много лет и бесстрашный богатырь Максаржаб, и герой Аюши, и еще много-много лучших сынов Монголии станут его верными помощниками, назовут его своим вождем и учителем. Не знал он и того, что в этом году из керуленского монастыря бежал семнадцатилетний юноша по имени Чойбалсан. Проделав пешком почти тысячеверстный переход, Чойбалсан и его товарищ прибыли в Ургу. Не имея знакомых, опасаясь преследования, они ночевали в развалинах на базарной площади. Днем помогали караванщикам, нанимались носильщиками, таскали воду. Заработок был случайным, и друзья жестоко голодали. Но Чойбалсан был привычен к нужде и голоду. Он родился в семье бедной крестьянки Хорло. Еще в детстве он начал помогать матери, пас чужой скот, собирал в степи аргал. А когда Чойбалсану исполнилось тринадцать лет, набожная мать отдала его в монастырь. В монастыре за малейшее непослушание бил учитель-лама. Монастырские порядки угнетали Чойбалсана, один вид свитков с тибетскими молитвами вызывал отвращение.

— Народ сражается, а мы читаем молитвы, — говорил он товарищам. — Нужно бежать из этой тарбаганьей норы. Может быть, возьмут в солдаты.

В солдаты его не взяли. Может быть, Чойбалсан и Сухэ не раз встречались случайно на базарной площади или в других местах, может быть, рядом толкались в толпе. Но час их близкого знакомства ещё не настал, и жизненные дороги на первых порах увели их далеко друг от друга.

Случилось так, что оборванного, высохшего от постоянного недоедания Чойбалсана заприметил политический эмигрант из России Данчинов, бывший в то время преподавателем в школе переводчиков. Живой, сметливый юноша понравился Данчинову. Учителя поразила память молодого монгола: он легко схватывал русские слова и сразу же запоминал их. Судьба Чойбалсана была решена: он стал учеником в школе переводчиков. Счастье ему сопутствовало. Вскоре для завершения образования Чойбалсана, как одного из способнейших, направили в Россию. Весной 1914 года он поступил в высшее начальное училище при Иркутском учительском институте.

Но день встречи Сухэ и Чойбалсана еще был скрыт в тумане будущего.

Сухэ служил. Пока он мог только сочувствовать страданиям народа, но помочь ничем не мог. Впереди были долгие годы боевой учебы, битвы с врагами автономной Монголии. Героев рождает борьба, а борьба была еще впереди.

С некоторых пор жизнь в Худжирбулане переменилась. Сюда стали прибывать русские военные инструкторы. Началась перестройка войск. Сухэ видел, что русские офицеры — это вовсе не сказочные батыры в сверкающих доспехах. Они так же, как и монгольские дарги, нещадно избивали цириков, пьянствовали и развратничали, играли в карты и проигрывали, стрелялись от тяжелой скуки и безысходности. Но эти люди помогали перестраивать армию, стремились из необученной орды сделать боеспособное войско. И в этом заключалось главное. Начиналась совершенно новая жизнь. Теперь строевые занятия проводились каждый день, был оборудован специальный полигон для тренировок, стрельбище. Тупицы и лентяи трепетали: их забивали до полусмерти. Это была жестокая учеба. Некоторым цирикам жизнь до приезда русских инструкторов казалась теперь райским блаженством. Такие предпочитали сразу же дезертировать.

— Я из вас выбью вековую лень, грязные бараны! — кричал высокий штабс-капитан со зверскими глазами. — За ослушание — пороть! За лень и нерадивость — пороть! За самовольные отлучки и появление в нетрезвом виде — пороть! Пойманных дезертиров пропускать сквозь строй!

Сухэ иногда казалось, что в этих людей в белых перчатках вселились дьяволы. Они были суровы и беспощадны. Пороли за пьянство, а сами в один присест могли выпить неимоверное количество водки. Все они были лихие кавалеристы и отчаянные рубаки. Им, казалось, неведом был страх. На старого усатого поручика напали собаки-людоеды. Поручик, израсходовав все патроны, задушил собственными руками самого большого черного пса. Собаки, считались священными, и поступок поручика вызвал недовольство. Поручик только посмеивался.

Но Сухэ сразу же понял, что появились настоящие учителя. Каждое их слово на занятиях стало величайшей драгоценностью. Прилежность Сухэ вскоре была замечена. Русские офицеры теперь ставили его всем в пример.

— Редкостный монгол! — восхищались они. — Из такого парня мог бы получиться превосходный унтер-офицер. Схватывает все на лету. Выдержка поразительная. Дисциплинирован, исполнителен. Прирожденный джигит. Этот еще покажет себя!..

В русских Сухэ многое нравилось. Большинство офицеров с уважением относилось к монгольским обычаям, не гнушались бедняков, заходили к ним в юрты, были щедры на подарки, не брезгливы. После служебного дня они превращались в обыкновенных людей, добродушных, словоохотливых, не лишенных сострадания. Пожилой унтер-офицер привез с собой гармонь. Когда он под вечер растягивал малиновые мехи, то со всех юрт собирался народ. Был свой лекарь, и он часто, кляня монголов и свою «зряшную» жизнь, отправлялся на коне в дальнее стойбище, чтобы помочь заболевшему ребенку. Лекаря боялись, отказывались от его помощи, ламы его проклинали и засыпали его следы, а он, бесцеремонно растолкав всех, склонялся к больному. Он не ждал, пока его позовут, а всегда являлся сам, сверкая огромными очками.

— Черт бы вас побрал! — ругал он неизвестно кого. — Вот уж воистину номады. В Урге ни одной клиники! Благо хоть при консульстве наконец-то появился фельдшер.

В 1913 году клинику все-таки открыли. Это была первая в стране больница. Русская клиника. Несмотря на проклятия лам и дикие суеверия, число пациентов в ней за год доходило до семи тысяч.

Русские офицеры весьма почтительно относились к памяти Чингис-хана. Они называли его великим полководцем, а потом с усмешкой добавляли:

— Куда только все девалось!..

Сухэ стремился понять всех этих людей. Но главное, чего он хотел, — это овладеть военным делом, сравняться по знаниям с ними. Наконец-то в Худжирбулан стали прибывать длинные ящики с винтовками, пушками, пулеметами. Правда, белый царь был не особенно щедр. Ни один монгол не умел стрелять из пулемета или из пушки, и Сухэ раздумывал, кому доверят эти сложные машины. Князья не проявляли особого желания учиться. Им больше нравилось гарцевать на лошадях и пить кумыс. К войне они не готовились.

А война опять назревала. Пекинское правительство вновь стало готовить нападение на Монголию со стороны Синьцзяна. Юань Ши-кай жаждал разделаться с мятежной Монголией.

— Они послали свои войска в Баргу и Внутреннюю Монголию, а я должен смотреть на все сквозь пальцы! — ярился он.

Юань Ши-кай стягивал силы у границ Монголии, грозился стереть с лица земли Кобдо.

Все это не могло пройти мимо ушей русских дипломатов. Ханда-Дорджи вновь забил тревогу.

Летом 1913 года русские войска перешли границу и спешно заняли Кобдо. Против силы встала сила. Юань Ши-кай скрипел зубами от злобы. Выступать против России он не мог, да и вряд ли такой поход мог закончиться удачно. Ссориться с Россией сейчас, когда в тылу была своя китайская революционная оппозиция, пока еще не раздавленная полностью, не имело смысла. Пришлось отозвать войска от границ Монголии. Так еще раз Внешняя Монголия была спасена Россией.

В конце года русские инструкторы устроили смотр войскам. Сухэ к этому времени в совершенстве овладел винтовкой, стрелял лучше всех, лихо преодолевал все препятствия, умел, извиваясь, словно змея, переползать от лощины к лощине. Он даже научился крутить на турнике «солнце», а этим искусством владели всего лишь два русских офицера. В джигитовке во всем Худжирбулане не было ему равных. После смотра сам командир полка наградил его джинсом пятой степени — шариком на головной убор.

— Гоймин (ловкий)! — сказал он.

Успехи Сухэ были так велики, что за них его назначили командиром взвода. Для сына простого арата, вчерашнего истопника и рядового цирика, это было большое повышение по службе. Из «черной кости» Сухэ, словно по волшебству, превратился в командира, самостоятельного человека. Ему даже разрешили поставить в Худжирбулане отдельную юрту. Янжима ликовала. А Сухэ лишь улыбался. Отец Янжимы больше не противился браку дочери с Сухэ.

— Светлая голова у моего зятя! — говорил он знакомым. — Не лежебока, а настоящий дарга. Справедливо сказано, что лучше изнашивать чепрак, чем подушку…

Янжима перешла жить в юрту Сухэ. Но жизнь не баловала молодоженов. Сухэ получал мало, и его заработка не хватало даже на то, чтобы как-нибудь свести концы с концами. Радость семейной жизни сразу же была омрачена жестокой нуждой. Янжима не сидела без дела. Она оказалась искусной мастерицей: шила одежду, гутулы, доила коров, которых держали русские инструкторы.

Недолго был Сухэ командиром взвода. Однажды его вызвали в штаб. Узкое костлявое лицо командира полка было торжественно сурово, но глаза весело поблескивали. Здесь уже находились еще несколько дарг.

— Все вы направляетесь на курсы пулеметчиков! — сказал командир полка. — Будете пулеметчиками. Русский офицер обучать станет. А тебя, Сухэ, пока назначаю старшим команды.

Курсы пулеметчиков!.. Сердце Сухэ забилось сильнее. Он будет изучать пулемет, стрелять из него. О пулемете слыхал уже не раз. Это была удивительная машина: она могла выпускать без перерыва сотни пуль. Намечалась большая перемена в жизни, в нее входило что-то небывалое, интересное.

Курсы организовали недавно. Порядки здесь были совсем другие, чем в эскадроне. Прежде всего Сухэ и его товарищей переодели в военное обмундирование — в гимнастерки и шаровары, выдали сапоги.

Занятия проводились в просторном, светлом классе. Здесь посредине стоял длинный черный стол. У окна — столик поменьше, за ним сидел руководитель. Курсанты размещались за длинным столом. Затаив дыхание они ждали прихода инструктора — русского подпоручика. Переводчик и один из курсантов вкатили в класс пулемет.

— Его зовут «максим»! — сказал переводчик, похлопывая пулемет по кожуху. Переводчик был из бурятов, веселый остроглазый парень.

— Когда зайдет русский дарга, все должны встать, — предупредил он. — Сургагчи любит порядок.

Наконец в дверях показался русский офицер; его сопровождали группа дарг и даже сам командир полка. По команде переводчика курсанты поднялись. Переводчик доложил, русский офицер небрежно махнул рукой. Все сели.

Подпоручик был тонкий, длинноногий, в перчатках. Он не снимал эти перчатки, даже когда подкручивал белокурый ус. Сидел он, небрежно развалившись, закинув ногу на колено, курил ароматные папиросы. Его совсем недавно прислали из Иркутска. Подпоручик был молод, не лишен романтики, начитался Пржевальского и Козлова и еще в Иркутске решил, что свое пребывание в Монголии использует на благо науки. Лавры русских исследователей, выходцев из военной среды, не давали ему покоя.

Сейчас он с любопытством оглядел своих курсантов и сказал переводчику:

— Передайте им, что мы будем изучать пулемет, гранату и другое оружие. Требую строжайшей дисциплины.

После этого предисловия он сразу же перешел к предмету. Говорил коротко, не вдаваясь в подробности, недовольно морщился, когда переводчик слишком долго объяснял. Сухэ не терпелось потрогать пулемет. И когда подпоручик разрешил всем подойти к пулемету, Сухэ первым сорвался с места и кинулся к машине, едва не сбив с ног инструктора. Но тот, казалось, не заметил этого. Наоборот, улыбнулся Сухэ и сказал:

— Держи!

Взял ленту, набитую патронами, и перекинул через плечо Сухэ. Подпоручик считал, что обучать нужно показом, а потому к помощи переводчика прибегал редко. Он сам произвел неполную разборку пулемета и, как фокусник, поднимая каждую часть над головой, вертел ее в руках и затем ловким движением вставлял на место. Это были всего лишь ознакомительные занятия: подпоручик стремился выяснить степень сообразительности своих учеников. В первый же день он отметил Сухэ. Этот молодой красивый монгол с сильно развитыми мускулами, собранный, энергичный сразу же произвел впечатление на инструктора. Сам того не замечая, он каждый раз обращался именно к Сухэ, словно ища его поддержки. Подпоручик хоть и напускал на себя небрежно-равнодушный вид, все же волновался в этот первый день. Он сразу отметил, что монголы уж не такие дикари — номады, какими они представлялись раньше. Они его понимали. И не только понимали, но проявляли живое любопытство и, по сути, ничем не отличались от. русских младших офицеров, с которыми подпоручику приходилось иметь дело до этого.

Через неделю подпоручик уже перестал считать себя этаким культуртрегером, призванным обучать дикарей. Среди курсантов тупиц и лентяев не оказалось. Особенно отличался этот Сухэ. Он прямо-таки угадывал мысли подпоручика. Сухэ иногда задавал такие вопросы, что инструктор становился в тупик. Его интересовало все: и кто изобрел пулемет, и почему он называется «максим», и как его лучше приспособить к монгольскому седлу. Все свободное время Сухэ проводил у пулемета — и никто не побуждал его к этому. Сухэ раньше всех освоил гранату и бросал ее дальше всех. Нигде так не ценится сила и ловкость, как на военной службе.

У Сухэ все были друзьями, со всеми он был ровен, никого не выделял, никого не обижал, а если подшучивал, то не зло.

Подпоручик не раз ловил себя на мысли, что испытывает невольное уважение к этому монголу. На Сухэ нельзя было накричать, нельзя было относиться к нему покровительственно. К нему можно было относиться только как к равному.

Первое время, чтобы понять характер Сухэ, подпоручик старался к нему придираться, вывести из равновесия, задавал нелепые вопросы, не относящиеся к занятиям. Но Сухэ был невозмутим. Спокойно отвечал, с улыбкой выслушивал обидные шутки, — его темные глаза были непроницаемы. И в то же время за этой нарочитой покорностью угадывались свободолюбивый дух, выдержка, дисциплина. Этого молодого монгола невозможно было унизить. Подпоручику нравилось лицо Сухэ. Приветливое дружелюбное лицо, но непокорное. Иногда на губах едва приметная снисходительная усмешка. Когда на него кричат, он не теряет самообладания, не суетится, не стремится угодить. Отвечает спокойно, вразумительно, не горячится. При нем нельзя ни с кем из курсантов обращаться грубо. Даже с командиром полка он разговаривает как с равным и даже с некоторым чувством собственного превосходства, и это воспринимается как само собой разумеющееся. Неизвестно почему, но Сухэ напоминал не лишенному романтики подпоручику дремлющего барса. Несомненно, он был намного развитее своих товарищей. Однажды подпоручик застал его за чтением какой-то монгольской книги. Книжка была потрепанная, засаленная.

— Что это такое? — спросил подпоручик.

— Сказки, — коротко ответил С'ухэ.

— Расскажите!

Сухэ удивленно вскинул глаза, помолчал и сказал:

— Здесь много сказок. Не знаю, какая лучше. Вот «Улигер о кошке, мышке и собачке».

— Хорошо. Давайте о собачке.

Подпоручику показалось, что в глазах монгола мелькнула лукавая усмешка. Сухэ начал юрол. Когда он закончил, инструктор сказал переводчику:

— Говорите.

Переводчик замялся. Юрол в резких словах разоблачал жадность и тупость лам и князей, взяточничество чиновников, делались намеки, что дармоедов стало больше, чем трудовых людей. Когда юрол все же был переведен, подпоручик улыбнулся:

— У нас в России за чтение подобных книг сажают за решетку. Советую с такими книжками не попадаться на глаза начальству. Так-то, гоймин!..

Голос был дружеский, непривычно ласковый. И это удивило Сухэ. Подпоручик предостерегал его.

Сухэ молча закрыл книгу и отложил в сторону. Он снова развернул книгу лишь тогда, когда подпоручик удалился. Подсел приятель Мигмар, попросил:

— Почитай что-нибудь, Сухэ.

Сухэ задумался:

— В этой книжке нет сургала Тойбогин-гэгэна, но я помню его наизусть. Послушай:

«Как плохи князья! Завидуют богатым подданным, разоряют их, не думают об их благополучии. От таких князей нет спасения…»

Мигмар сидел с открытым ртом/ Нет, еще никто не рассказывал ему такого сургала! Он даже не подозревал, что- к этому нравоучению, по сути, защищающему лам, Сухэ присочинил много своего. По всему выходило: пока не прогонишь князей, народ не вздохнет свободно. Когда Сухэ умолк, Мигмар спросил:

— А какая твоя самая любимая сказка?

Сухэ взглянул на приятеля, усмехнулся, ответил загадочно:

— Та, которую сочиним мы с тобой и с другими. Когда я был маленький, мать рассказывала мне одну сказку. Я и теперь люблю ее, а называется она «Не для себя человек родится». Послушай-ка! У одного арата было три сына: два умных, а третьего, Давадоржи, глупым считали. Обронил проезжий кошелек с деньгами, нашел Давадоржи, до заката скакал, чтобы отдать кошель хозяину. Братья смеются: «Дурак! Ему счастье привалило, а он лошадь загнал, чтобы от удачи избавиться!» Забрела к юрте чужая овца — Давадоржи отвел ее хозяину. Братья сердятся: «Дурак! Нужно было зарезать овцу».

В конце концов прогнали братья Давадоржи, и пошел он по свету. И всюду для незнакомых людей старался. У водяного хана побывал. Водяной хан в жены ему дочь давал, юрту шестистенную, табун морских коней. Да не остался Давадоржи у водяного хана — на земле у него много забот было. Много еще добрых дел сделал для бедных людей. Сказано же: не для себя человек родится, а чтобы другим от него ладно было. Думай о других, и тебе хорошо будет!..

Это было какое-то особое время в жизни Сухэ. Заботиться о пропитании не приходилось. Занятия, муштровка не утомляли. Обучение давалось легко. Сухэ изучил пулемет, пушку, гранату, винтовку. Стрелял он на удивление метко. Сейчас он, пожалуй, запросто получил бы высокое звание стрелка-мэргэна на степном празднике Надоме. Он был гордостью Худжирбулана. Его поощряли, назначили старшиной группы. Даже начальство знало о нем и на инспекторских поверках в первую очередь выставляло его. Русский подпоручик больше не придирался. Однажды даже попросил Сухэ сопровождать себя в небольшой прогулке в горы Богдо-ула. Это была странная прогулка. Подпоручик не восхищался природой, даже не смотрел по сторонам. Они ехали медленно и с помощью переводчика-бурята вели разговор. Подпоручик расспрашивал о детстве Сухэ, о родителях. Узнав, что отец Сухэ бедняк из бедняков, русский офицер задумался. Потом неожиданно сказал:

— А мои родители далеко… в Петербурге. Нева у нас — река такая… и белые ночи.

— Ваш отец, наверное, большой нойон? — полюбопытствовал Сухэ.

Офицер невесело рассмеялся:

— Мой отец — учитель в гимназии. А мать — бывшая белошвейка. Да не понять тебе всего этого. Они считают, что я в люди выбился. Армейский офицер. Упорством взял. Вот так, как ты… У нас говорят: из грязи да в князи. А нужда собачья осталась. Загнали вот сюда. Служу царю и отечеству да еще вашего хана…

Он не договорил и махнул рукой.

— Мы Монголию защищаем… — тихо произнес Сухэ. — А ханы, как я слышал, всюду одинаковы: им до народной нужды нет дела. А когда у вас в 1905 году революция была, вы где находились?

На губах офицера показалась слабая улыбка:

— В Петербурге был.

— А правда, что белый царь приказал стрелять в народ?

Глаза подпоручика и Сухэ встретились.

— Правда! А ты, оказывается, разбираешься кое в чем. О Ленском расстреле слыхал? Смотри, Сухэ, побереги голову… Политика, она до добра не доводит. Я вот вроде как бы в ссылке. А все из-за брата. Ни для кого не секрет. Студентом он был. Сходки, маевки. А потом замели — и в Нарымский край. Хотели меня отчислить, а потом смилостивились: сперва в Иркутск, а теперь вот сюда. Тоскливо у вас тут. А впрочем, заболтались мы с тобой… Пора обратно.

Подпоручик тосковал по своему Петербургу, по той жизни, о которой Сухэ не имел ни малейшего представления. На обратном пути они заехали в юрту Сухэ, и здесь Янжима угостила их бараниной, чаем.

— Хорошая у тебя жена, красивая… — похвалил подпоручик. — А я сегодня письмо получил. Девушка у меня в Петербурге осталась. Невеста…

На прощанье он сказал:

— Договорим в другой раз. Поглядел я на вашу жизнь. Выходит так: белый хан, желтый хан — все равно хан…

— Белая собака, желтая собака — все равно собака, — рассмеялся Сухэ.

Сухэ хотел учиться для того, чтобы стать сильным. Он подавлял в себе все, что кипело в груди. Он верил в то, что час расплаты придет. В Монголии было, все то же, как и при маньчжурах. За последние годы ничто не переменилось. Обездоленный народ стонал. Между светскими и духовными феодалами разгоралась борьба. Заговоры сделались обычным явлением.

А правитель великой Монголии богдо-гэгэн меньше всего думал о том, что творится в государстве: он пировал. Оргия сменялась оргией. Все дела вершили высшие ламы, «живой бог» был лишь игрушкой в их руках. Его причислили к лику святых «лам-спасителей», называли «духовным учителем», солнечно-светлым, десятитысячелетним богдо Эдзенханом. На содержание богдо-гэгэна и его жены ежегодно выделялось тридцать шесть тысяч лан. Каждый год во время летних праздников ему преподносили подарок в десять тысяч лан, которые взимались с населения халхасских аймаков. Ему также отдельно от каждого аймака и монастыря подносили мандал в сто тысяч лан. Богдо и его свита имели в своем распоряжении по нескольку сот личных слуг. Личный бюджет «живого бога» доходил иногда чуть ли не до миллиона лан. Но этого было мало, и богдо ежегодно брал займы где только мог. Царская Россия уже дважды ссужала правительство Джебдзундамбы. Первый заем был в сумме сто тысяч золотых рублей, второй — два миллиона рублей. Правителя не смущали кабальные условия, на которых предоставлялись эти займы. Он мало заботился о завтрашнем дне.

Сухэ еще раз довелось повидать «живого бога». Это случилось осенью 1913 года. 5 ноября была подписана русско-китайская декларация, признававшая Внешнюю Монголию автономной, территорию последней — частью территории Китая, а правительство Китая — сюзереном автономной Монголии. Под давлением России Юань Ши-кай вынужден был пойти на уступки.

«Признавая исключительное право монголов Внешней Монголии самим ведать внутренним управлением автономной Монголии и решать все касающиеся этой страны вопросы, относящиеся к торговой и промышленной областям, — говорилось в декларации, — Китай обязуется не вмешиваться в эти дела и посему не будет посылать войск во Внешнюю Монголию, не будет содержать там никаких гражданских или военных властей и будет воздерживаться от всякой колонизации этой страны… Россия, с своей стороны, обязуется не содержать войск во Внешней Монголии, за исключением консульских конвоев, не вмешиваться в какую-либо отрасль управления этой страны и воздерживаться от ее колонизации…»

Юань Ши-кай согласился с тем, что автономная Монголия будет состоять из четырех халхасских аймаков и Кобдоского округа.

Эта декларация, подписанная без участия монгольского правительства, вызвала бурю возмущения в Урге. Мечты о великой Монголии приходилось похоронить. Царское правительство опять настоятельно требовало отозвать монгольские войска из Барги и Внутренней Монголии. Даже ко всему равнодушный богдо-гэгэн был взбешен. Он плакал пьяными слезами и вопил:

— Великая Монголия… Великая Монголия…

В Петербург срочно была послана новая миссия, теперь уже во главе с новым премьер-министром Сайн-нойон-ханом Намнан-Суруном. Разъяренный Намнан-Сурун вручил русскому министру иностранных дел ноту, в которой говорилось, что Монголия никогда не признает своей зависимости от Китая и требует присоединения к Внешней Монголии Барги и Внутренней Монголии.

А в это время в Урге появился узколицый всегда улыбающийся японский чиновник Кодама. Этот чиновник был искушен в дипломатических делах и приехал с особым поручением якобы от самого императора. Он поселился в покоях министра иностранных дел Ханда-Дорджи. Он привез богатые подарки богдо-гэгэну и самому министру иностранных дел. Не забыл он прихватить с собой и ящик лучших японских вин. На глаза «живому богу» он показываться не решался, а вел переговоры с Ханда-Дорджи.

— Наш великий император готов помочь вам объединить Внешнюю и Внутреннюю Монголию в одно государство, независимое государство, — говорил он, и его узкие глаза превращались в две щелочки. — Вы зря надеетесь на белого царя. Мы — люди желтой расы, и белому царю не понять наших общих чаяний. Джунгария, Барга, Внешняя Монголия, Внутренняя Монголия — это ваши исконные земли. А правительство русского царя спит к видит, как бы прибрать Монголию к рукам и диктовать ей свою волю, превратить ее в свою колонию. Китай или Россия — не все ли равно? Русские купцы и фабриканты не лучше китайских. А мы вам поможем, как братьям. И за эту помощь просим представить Японии некоторые торговые и территориальные права и льготы.

Ханда-Дорджи хмурился.

— Хан уже предлагал вам однажды связь и дружбу, — отвечал он, — но вы не пустили нашего посла министра внутренних дел да-ламу дальше Хай-лара. Чем это объяснить?

Японец жмурился, улыбался, говорил:

— Времена меняются. Вам ли не знать, что политика подобна колеснице, то взбирающейся на крутую гору, то срывающейся с откоса. Тогда было рано, а завтра будет поздно.

Но столь туманные объяснения не удовлетворяли министра. Он совещался с князьями, а японскому посланнику не отвечал ни «да», ни «нет». Все зависело от переговоров делегации Сайн-нойон-хана в Петербурге. Кроме того, Ханда-Дорджи не верил японцам, считал их злейшими врагами монголов и по-прежнему возлагал надежды лишь на Россию. Дальновидный Ханда-Дорджи по-прежнему ждал помощи от России. Сейчас ему приходилось трудно, так как Кодама был сочувственно встречен высшими ламами и некоторыми князьями. Даже сам богдо склонялся на сторону Японии.

— Только Россия, только Россия… — цедил сквозь зубы Ханда-Дорджи. — Японцы — это смерть автономии, смерть Монголии.

Наконец миссия Сайн-нойон-хана вернулась в Ургу. В результате переговоров царское правительство обязалось дать богдо-гэгэну заем в три миллиона рублей. За это монголы должны были отозвать все свои войска с китайской территории и отказаться от идеи Великого Монгольского государства. Чтобы контролировать, как расходуется новый заем, царское правительство назначало в Ургу своего финансового советника, который должен будет руководить всей экономической политикой монгольского правительства.

По случаю этого соглашения во всех храмах начались богослужения. На всех перекрестках глашатаи кричали:

— Пусть процветает автономия! Пусть вечно здравствует солнечно-светлый, слава ему!..

Кодама поспешно покинул Ургу. Японскому императору от имени богдо было послано письмо с выражением сожаления по поводу того, что прежние попытки установить связь и дружбу не увенчались успехом, и с выражением надежды на то, что японский император в будущем согласится помочь «доброму делу» объединения всех монголов. Это письмо попало в руки агентов царской России.

— Погодите, грязные скоты! — шипел в ярости Кодами. — Мы вас еще скрутим!.. Сегодня сорвалось— завтра не сорвется…

В эти дни богдо-гэгэн посетил свои верные войска, чтобы благословить их. Его несли на паланкине через весь город, а потом до самого Худжирбулана он ехал в экипаже. Завывали трубы, гремели медные тарелки и бубны. В казармах начался переполох. Всех выстроили на плацу для встречи «живого бога». Вот показался паланкин. Носильщики остановились посредине плаца, опустили паланкин. Джебдзундамба степенно сошел на землю; подслеповатыми глазами окинул ряды солдат. После короткой молитвы он в сопровождении начальства направился вдоль строя. Солдаты склоняли головы, богдо совал им руку для поцелуя. И на этот раз он был изрядно навеселе. Вот богдо поравнялся с Сухэ. Командир полка подобострастно зашептал:

— Лучший пулеметчик святой армии солнечно-светлого!..

Богдо посмотрел на курсанта с интересом. Тот стоял спокойно, не опуская глаз. Лицо было худое, с плотными желваками, на полных губах едва приметная снисходительная улыбка. «Дерзкий!» — отметил про себя богдо и сунул курсанту руку для поцелуя. Сухэ нагнулся, как это делали все, но нагнулся очень низко, и рука великого ламы скользнула по голове пулеметчика. Богдо ничего не оставалось, как благословить Сухэ. И никто, кроме самого богдо-гэгэна, не заметил этой маленькой уловки хитрого пулеметчика. «Нужно его запомнить…» — решил «живой бог», но вскоре понял, что это невозможно — представляли и других пулеметчиков, и все лица казались великому ламе одинаковыми. Когда церемония закончилась, богдо сразу же сел в экипаж и в дурном расположении духа покинул Худжирбулан.

Мигмар, который стоял рядом с Сухэ, восхищался:

— Отчаянный ты! Смотри, как бы бурханы не прогневались на тебя за такое святотатство…

— Погоди: будет время — доберемся и до этого пьянчужки! — отвечал Сухэ шепотом.

 

ВОЛНЕНИЯ В ХУДЖИРБУЛАНЕ

В третьем году правления «многими возведенного» (1913 г.) Сухэ окончил курсы пулеметчиков. За особые успехи в военном деле ему было присвоено звание вахмистра. Молодого унтер-офицера назначили помощником командира Худжирбуланской пулеметной роты.

Новое начальство — сынки родовитых князей — встретило Сухэ недружелюбно. Хотя его и назначили помощником командира роты, для князей он по-прежнему был «хара ясун» — «черная кость», уртонский ямщик. Ненавидели его и за недюжинный ум, за дружбу с простыми цириками. Ненавидели и побаивались.

— Наступили черные времена, — говорили они промеж себя. — «Многими возведенному» совсем нет до нас никакого дела. При маньчжурах и то с нами больше считались. А теперь страной правят обнаглевшие ламы, скоро все наши араты перейдут в монастырское ведомство. А в армии совсем разврат: где это видано, чтобы подлая кость — арат сравнялся в звании с нами! Возьмите этого волчонка Сухэ — сын последнего нищего, оборванец, а ему пулеметную роту доверили. Вахмистр! Всеми распоряжается, книжки читает. А какие книжки — еще нужно проверить.

— Вот придет Юань, он всю эту сволочь разгонит!

Подобные разговоры долетали до ушей Сухэ, но он до поры до времени сдерживался. Князья, которые еще совсем недавно кричали «смерть маньчжурам и китайским купцам!», теперь поговаривали чуть ли не о передаче Монголии на милость Юань Шикая, вызывали у него глубокое презрение. Ради собственных мелких выгод они готовы были вновь ползать на брюхе перед китайскими чиновниками и купцами. Это было самое тяжелое время в жизни Сухэ. Он на каждом шагу натыкался на сопротивление, ощущал на себе горящие ненавистью взгляды. Князья пьянствовали и развратничали. Возле гарнизона вырос целый поселок, где предприимчивые купцы торговали вином и поставляли «живой товар». Жалованье, предназначавшееся цирикам, оседало в карманах командования. Боевой подготовкой князья не занимались, солдаты питались скудно. Участились случаи заболевания цингой.

От всех подразделений выгодно отличалась рота Сухэ. Год пребывания на курсах пулеметчиков не пропал даром. Очень многому он научился у русских инструкторов. Занятия они всегда проводили по строго определенной программе, требовали исполнительности, дисциплины. То была суровая школа для степняков, не знающих цену времени. В степи время текло медленно, один день был похож на другой. И кому могло прийти в голову, что несколько минут могут иметь какое-то значение! Но на курсах Сухэ научился ценить время. Воинская жизнь без четкого распорядка сейчас казалась немыслимой. Он по при-меру русского подпоручика составлял недельный план занятий и стремился его выполнить. Солдаты его роты всегда были подтянутыми, беспрекословно выполняли все приказания Сухэ, стреляли лучше других, были сыты и обуты. И за это сынки князей ненавидели Сухэ еще больше. Для цириков помощник командира роты был старшим товарищем, к нему в любое время дня и ночи каждый мог заходить запросто, выкладывать свои жалобы. Получилось так, что теперь даже солдаты других подразделений стали приходить к Сухэ. Все это были недовольные командованием, грубым обращением, плохим снабжением. И таких с каждым днем становилось все больше и больше. И хотя Сухэ на первых порах не хотелось обострять отношения с командованием, с князьками, он понял, что сдерживать себя больше не в силах. Кто еще, как не он, сын арата, мог вступиться за беззащитных цириков?

Сухэ подолгу толковал с цириками.

— Вы все, солдаты, должны действовать сообща, — наставлял он, — тогда с вашей силой будут считаться. Ведь справедливо сказано, что если у двадцати согласия нет — они подобны развалившейся стене; если двое дружны — они подобны каменному утесу. Если двадцать совещаются — их мудрость равна сорока умам. Вспомните-ка Улясутай! Не слышали? Так вот расскажу вам: случилось это в 1901 году в Улясутае. В это время в Китае вспыхнуло восстание, которое стали называть «Ихэтуань». Мятеж подняла беднота, такая, как вы. Бедняки китайцы говорили: «Сейчас нужен кулак во имя справедливости». Ворвались они даже в Пекин. Маньчжуры всполошились и решили подавить это восстание. Согнали они и монгольских аратов, сделали их солдатами, хотели из Улясутая бросить в Китай. А был среди мобилизованных цириков некий Энх-Тайван, простой арат, наподобие нашего Мигмара или Вангана. Ничем особенным внешне от других не отличался, а имел сердце льва. «Чем плохо жить, лучше хорошо умереть, — любил говорить Энх-Тайван. — Китайские крестьяне такие же бедняки, как мы. Нельзя помогать кровожадным маньчжурам…»

Вот и догадывайтесь, чем дело кончилось. Энх-Тайван и его товарищи подняли восстание, поколотили цзянь-цзюня, а потом ушли в горы золотого Хангая.

Подобные наставления падали на благодатную почву. Раньше Сухэ называли «гоймин», то есть «ловкий», теперь цирики любовно звали его «бакши» — «учитель».

Был в то время в Худжирбулане некий Галсан-Мэйрэн, которого цирики втихомолку называли «мэ-ргуу», то есть «тупица», «дурак». Этот дарга, князек служил в штабе и отличался своим зверским обращением с солдатами. Ходил он, высоко задрав голову и выпятив живот, никогда не расставался с шапкой, на которой болтался шарик — джинс. Галсан-Мэйрэн ко всем придирался, на всех покрикивал, раздавал зуботычины направо и налево. Солдаты его люто ненавидели.

Как-то в Худжирбулан привезли протухшее мясо. От одного запаха этой дохлятины тошнило. По мясу ползали огромные зеленые мухи.

— Эй вы, голодные волки! — крикнул Галсан-Мэйрэн. — Забирайте эту падаль— и живо ее в котел.

Но никто не двинулся с места. Цирики стояли, зажав пальцами носы.

— Ну, хорошо, я проучу вас, — пригрозил дарга.

На другой день мяса совсем не дали. Его не дали и на третий день. Солдаты заволновались.

— Решили нас голодом уморить, проклятые собаки! Сами жрут молодого барашка, а мы ложись и помирай?..

Напрасно кричали русские инструкторы и монгольские дарги, зря надрывали глотки: цирики отказались приступать к занятиям, пока их не накормят.

В тот день дежурным по части был Сухэ. Цирики пришли к нему.

— Галсан-Мэйрэн обещал, что сегодня привезут хорошее мясо, — сказал Сухэ. — Подождем еще.

В полдень в самом деле у казарм остановились две телеги, груженные мясом. Привез его глухой лама. Мясо оказалось червивым. К телегам невозможно было подойти. А лама глуповато улыбался, перебирал четки и говорил:

— Хорошее мясо, свежее мясо. Дары солнечно-светлого…

Ламу схватили и принялись колотить чем попало. На крик обезумевшего от боли и страха ламы прибежал Сухэ.

— Оставьте этого дурака!

Ламу отпустили.

— Что делать, бакши?

— Мигмар, принеси банку с керосином. Мясо нужно сжечь. Это зараза.

Приволокли банку, сбросили с телег мясо, облили его керосином. Вскоре мясо запылало. Цирики, а их было более тысячи, запрудили пустырь.

— Пусть уплатят жалованье!

— Требуем командира полка!

— Этот мерзавец не лучше других нойонов. Нужно идти в военное министерство. Пусть расследуют. Нельзя допускать такого издевательства. Воры проклятые, разбойники!..

— Бакши Сухэ, веди нас в министерство!..

Сухэ поднял руку. Шум затих.

— Я думаю так, — начал Сухэ, — построимся в колонну, напишем жалобу, и я поведу вас в министерство. Будем добиваться правды.

В это время откуда-то вынырнул Галсан-Мэйрэн. Подскочив к Сухэ, он подставил к его носу кулак и закричал:

— Бунтовщик! Аратский вожак!.. Ответишь за это дело головой! Хватайте этого смутьяна, бейте его до смерти палками!..

Глаза Галсан-Мэйрэна были налиты кровью, как у случного быка, слюна разлеталась в разные стороны.

Сухэ стоял спокойно, даже не изменился в лице. Только криво усмехнулся.

И тут Галсан-Мэйрэн опомнился. Он увидел, как толпа начинает сжимать его тесным кольцом, увидел перекошенные ненавистью лица, увесистые кулаки. Толпа все наступала и наступала. Она шла молчаливо, словно накатывался серый песчаный вал. Еще минута — и этот вал раздавит его, Галсан-Мэйрэна.

Он закричал от страха диким голосом, попятился, потом рванулся вперед, но железные руки сжали его. Галсан упал на колени.

— Пощадите меня, пощадите… Я не хочу умирать, я буду делать все, что вы прикажете. У меня дети, маленькие детки. Я пойду сам в министерство и буду требовать, чтобы вас кормили лучшим мясом.

Все что вам положено, с этого дня будут выдавать полностью.

Голова Галсана тряслась, руки были безвольно опущены. Из грозного, рычащего деспота он в один миг превратился в жалкого, просящего человечка.

— Отпустите его! — приказал Сухэ. — Пусть попробует не выполнить свои обещания… С этим всегда успеем разделаться. На помете одного паршивого верблюда могут поскользнуться тысячи…

— Мы хотим есть, бакши.

Сухэ рассмеялся:

— Ищущий всегда найдет. Слышал я, есть в Худжирбулане подвалы, где хранится жирное, свежее мясо. Почему бы вам не отведать его? Думаю, почтенный Галсан-Мэйрэн не будет возражать и сам проведет вас к складам. Не станет же он жаловаться на вас в министерство, если вы решили не жаловаться на него?

— Я проведу, — охотно отозвался Галсан. — Ваша взяла.

Надев шапку с джинсом, Галсан-Мэйрэн повел цириков к русскому военному складу. За несколько минут выгребли мясо из склада, развели огонь. Сухэ тоже сидел у костра и отрезал ножом куски баранины.

В министерство на Сухэ не донесли — побоялись. За ним стоял целый полк солдат. Тронь вожака — и вся эта масса взбунтуется, перебьет командование, растащит склады.

Князьки уступили. Но теперь их ненависть к Сухэ не знала границ. Возненавидели его после этого случая и русские инструкторы. Они учуяли в нем опасного врага, мятежника.

Только подпоручик, бывший учитель Сухэ на курсах пулеметчиков, не изменил к нему отношения. Он сам пришел в юрту помощника командира роты и сказал:

— Я восхищен вашими действиями. Вы слышали что-нибудь о «Потемкине»?

И он, раз навсегда поверив в Сухэ, открыто рассказал ему историю мятежного корабля.

— Вы победили, вот в чем главное! — говорил он горячо. — Но это лишь начало. Боюсь, несдобровать вам, друг Сухэ. Нойоны не простят этого выступления цириков. Будьте осторожны…

— Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком, — ответил Сухэ.

Однажды после занятий Сухэ повстречал своего русского приятеля. Подпоручик был мрачен, кусал свой пышный ус, хлестал по сапогу хворостиной.

— Уезжаю в Россию! — сказал он без предисловий.

— Почему так, сургагчи?

Офицер отшвырнул хворостину:

— Война, брат. Наш белый хан Николай затеял войну с германским ханом Вильгельмом. Вот меня посылают на фронт.

Новость взбудоражила Сухэ, он обнял офицера за плечи.

— Значит, опять бедные будут убивать друг друга, а цари наживаться на войне?

— Выходит, так.

— Плохи дела у вас в России… Боюсь, не забыли бы ваши власти про Монголию, занятые своей войной. Юань того и гляди опять полезет.

— Не беспокойся, не забудут. Будь хоть светопреставление, купчишки все равно станут заботиться о своих интересах. Монголия для них — жирный кусок.

— А ваш брат все в ссылке?

— Да. Социал-демократ он. Большевик. Слыхал?

— Большевиг… — повторил Сухэ трудное русское слово. — Понимаю. Такой большой-большой! Он воюет с белым царем.

— Большевики выступают против братоубийственной войны. Как бы вам объяснить это? Они говорят, что у трудового народа, рабочих и крестьян, нет причин ссориться. На войне наживаются только богачи., капиталисты и помещики во главе с царем.

— Ваш брат — хороший человек. Если встретите его, передайте, что в Монголии тоже есть большевики, араты, которые воюют с нойонами и богдоханом.

Подпоручик уехал. Сухэ много думал над его прощальными словами. Значит, в России есть люди, которые защищают интересы бедняков! Большевики…

Сухэ приходилось часто бывать в Урге. Здесь уже знали о мировой войне. С 1914 года в Урге начала издаваться монгольская газета «Шинэ толь» («Новое зеркало»). В ней часто давался обзор важнейших международных и внутренних событий. В редактировании газеты принимали участие хорошо осведомленные приглашенные из России бурятские интеллигенты. Газету достать было не легко, но Сухэ это каждый раз удавалось. Очень глухо упоминалось в статьях о российских социал-демократах. Но оттуда, из неведомой Сибири, прибывали люди, и они могли рассказать много интересного. Русское правительство, занятое войной, отнюдь не забывало Монголию. Управление русского советника, распоряжавшееся займами, предоставленными Россией богдо-гэгэну, открыло типографию, начало эксплуатацию угольных копей в Налайхе, близ Урги; строились новые телеграфные линии. Впервые в Урге появились электричество, телефон, была открыта первая светская школа на пятьдесят человек.

Но все это делалось не только в культуртрегерских целях. Подготавливались тройственные переговоры между Китаем, автономной Монголией и Россией. Эти переговоры начались еще осенью 1914 года и закончились лишь в мае 1915 года. Много было споров и раздоров, но в конце концов тройственное соглашение было подписано. По сути, в этом соглашении не было ничего нового: оно лишь полностью подтвердило русско-китайскую декларацию 1913 года. Внешняя Монголия по-прежнему оставалась в составе Китая, называлась автономной. Судьбы Внешней Монголии решались русским и китайским правительствами.

Народ фактически так и не получил освобождения от иноземного ига.

И Сухэ еще раз подумал: прав был погонщик верблюдов из Дархан-бэйлэ Дзасакту-ханского аймака: ждать свободы от царей и ханов — пустое дело.

 

СВЕТ ОКТЯБРЯ

Весть о Февральской революции в России, о свержении самодержавия громовым эхом прокатилась по монгольским степям. Конец самодержавию!.. Да здравствует республика!.. Богдо-гэгэн и его приближенные были в панике. Им казалось, что рухнуло небо. Белого царя, «протектора», больше не существовало. Сперва династия Цинов, теперь династия Романовых… В Китае умер Юань Ши-кай, с которым еще можно было договориться. Ведь признал же он автономию! Во главе правительства стал некто Дуань Ци-жуй. Пост президента занял Ли Юань-хун. При Юань Ши-кае Дуань был военным министром. Он не отличался мягкостью. Это был бесчестный и совершенно безразличный к чему бы то ни было, кроме своей выгоды, человек. За ним укрепилась слава японского агента. Это он возглавлял прояпонскую группу «Аньфу». Деспотичный, властный Дуань ни с кем не считался. Он избивал членов парламента, посылал карательные экспедиции. Одно упоминание об автономной Монголии приводило его в ярость.

— Я еще доберусь до этого сифилитика богдо! — грозился он.

Но Дуань не так страшил клику богдохана, как события в России. От юрты к юрте скакали всадники на взмыленных конях и кричали:

— В России революция! Русские прогнали царя!..

В течение, веков белый царь казался несокрушимым, как мифическая гора Сумеру-ула. Белого царя всегда считали покровителем, стремились стать его подданными. Поклонение белому царю насаждали ламы. Ламы объявили императрицу Екатерину II воплощением божества Цаган-Дари-Эхэ. С тех пор всех русских царей вне зависимости от пола в Монголии стали называть — Цаган-Дари-Эхэ, то есть благодетельным и милостивым божеством. Это же имя в честь белого царя было присвоено жене богдо-гэгэна.

Высшие ламы и крупные князья покачивали головами, говорили:

— Русские царя убрали. Однако худо будет: без царя и бога нельзя жить.

Князья помельче и те, кто пострадал от монастырского ведомства, отвечали:

— Русские собираются решать все дела сообща и достигают, чего хотят, — это хорошо для народа, а у нас не так…

Сановники старались не показываться на улицах. Опустели храмы. Толпы низших лам слонялись по городу. Ургинская газетка ядовито писала: «Государство может обойтись без князей и лам, но без чая обойтись не может». Делались намеки на то, что еще с прошлого года прекратились поставки товаров из России и китайские купцы снова захватывали в свои жадные руки торговлю. Резкие политические памфлеты, в которых критиковались феодальные порядки, перестали быть редкостью. И хотя трудно было достать газетные листки: они рассылались лишь ведомственным чиновникам, содержание политических статей очень быстро становилось известным всем. Каждого бурята, прибывшего из России, встречали, как великого брата, поили кумысом, кормили жирной бараниной, ловили каждое его слово.

В многочисленной русской колонии творилось что-то невообразимое. Многие нацепили красные банты. Митинговали с утра до поздней ночи. Переизбрали местное общественное самоуправление, выдвинули в него революционно настроенных служащих. Бывшие царские чиновники и купцы обивали пороги монгольских министерств, требуя управы на мятежников. Сам консул пытался доказать богдохану, что ничего страшного не произошло, что власть по-прежнему находится в руках капиталистов и помещиков и что революция скоро будет задушена. Но богдохан решил не вмешиваться во внутренние дела русской колонии: хватало своих забот. Приближенные требовали:

— Хоть Китай, хоть Япония. Только не мятежная Россия!

Сухэ в это время находился в Худжирбулане. Русские инструкторы тоже разделились на два лагеря: на монархистов и на республиканцев.

— Демократическая республика! — надрывались в крике одни.

— Нужен новый царь с твердой рукой, — отвечали другие.

Дело доходило до взаимных оскорблений и даже драк. Была и третья группа офицеров: эти ходили с задумчивым видом и горящими глазами. Иногда они роняли:

— Все прогнило насквозь! Хрен редьки не слаще…

События в России были так огромны, что Сухэ ходил, словно в тумане. Он пытался осмыслить все. Прислушивался к разговорам. Иногда допытывался у хмурых русских офицеров:

— Что такое демократическая республика?

Ему объясняли, и он разочарованно отходил. Значит, у власти опять богачи! Вместо хана президент или премьер-министр из тех же капиталистов и помещиков. А разве богатые давали когда-нибудь свободу бедным? Царя прогнали рабочие и крестьяне, а власть снова захватили эксплуататоры. Это опять была не настоящая свобода. Иногда в разговорах проскальзывало уже знакомое слово «большевики». Но о большевиках говорили с опаской.

Приходили вести о смелых действиях героя Аюши в Дзасакту-ханском аймаке. Но теперь Сухэ уже понимал: это одиночные выступления. Победа возможна лишь тогда, когда поднимется весь народ. Если бы поднялся монгольский народ! Но кто ему поможет сейчас? На русских капиталистов надеяться нечего. Дуань мечтает задушить даже жалкую автономию, которая не дала аратам ровным счетом ничего. Да и кому какое дело до обездоленного, вымирающего племени кочевников?.. Большевики! Может быть, они… Только они! А здесь, в Монголии, нужны преданные люди, организованные в единый кулак. Аюши пока воюет за свободу для своего хошуна, для своего аймака. А свобода нужна всем.

Сухэ вспомнил первый год правления «многими возведенного». Тогда по Монголии поползли удивительные слухи: из России в Ургу едет великий батыр Тогтохо! Это о нем гордо говорил отец Дамдин:

— А в наших краях есть Тогтохо!

Защитник обездоленных и угнетенных. Это о нем пел старый улигерчи на базарной площади. Дела Тогтохо для той поры были поистине изумительны. Еще в 1906 году он со своей дружиной делал смелые набеги на маньчжуров. И хотя его отряд не превышал ста тридцати человек, он наводил панику на купцов и богатеев целого края. Маньчжуры вынуждены были бросить против Тогтохо, засевшего в ущельях Хингана, крупные военные силы. Весной 1911 года Тогтохо перешел границу и поселился в Забайкалье. После провозглашения в Халхе независимости он сразу же, в декабре, устремился в Ургу. Национального героя встретили всеобщим ликованием. Преисполненный достоинства, ехал он на своем коне по шумным улицам Урги, а навстречу ему неслись приветственные крики. Сухэ и Дамдин вместе с другими чествовали великого батыра. Говорят, правительство богдо даже хотело назначить испытанного в боях с цинами Тогтохо командующим монгольскими вооруженными силами. Сам «солнечно-светлый» принял героя в своем дворце. Но непонятно, почему правительство очень быстро охладело к герою, а министерство иностранных дел России потребовало выселить его из Урги. Правда, Тогтохо из Урги не выселили — боялись на-, родных волнений, — но учредили за ним строгий надзор. С тех пор народный герой пребывал в безвестности. А тогда Сухэ казалось, что именно он, защитник бедных, поведет за собой аратов. Почему этого не случилось? Почему Тогтохо пребывает в бездействии? И ответ пришел сам собой: потому что он одинок. Он не смог подняться и над высшими ламами и над князьями, стать для них грозой. Он перестал бороться за права бедных, и люди оставили его одного «наслаждаться былой славой. Он перестал быть вождем, руководителем.

Аюши, Тогтохо… Где он, тот человек, который поведет за собой всех, раздавленных нуждою и страданиями? Сухэ первым откликнулся бы на его зов. А если его вообще нет в Монголии, такого человека? Как тогда? Неужели ждать и надеяться? Где он, мудрый батыр, который вручит повод счастья в руки народа?

Сухэ расправлял широкие плечи, смотрел на багряный закат, и ему думалось, что там, в России, бушует огромный пожар и отблески его падают на монгольские степи. На сердце было радостно и тревожно. Ощущение собственной силы переполняло его. И как-то не верилось, что в России уже все закончилось. Он знал русских. Эти уж если начали, то доведут до конца. Всегда что-то мятежное таилось в ее безграничных просторах. В трудные минуты глаза Сухэ всегда обращались к этой далекой загадочной стране. Баррикады на улицах Петрограда и Москвы, красные флаги, кровь сотен простых людей…

Предчувствия не обманули Сухэ. Каждый день был наполнен ожиданием чего-то огромного, невероятного. И это невероятное пришло.

Стоял ветреный октябрь. По вечерам небо было особенно красным, как свежая кровь. В Худжирбулане русские офицеры перешептывались. Теперь и республиканцы и монархисты объединились, не спорили больше о свободе. На их лицах был звериный страх.

Однажды бурят-переводчик из забайкальских казаков, оглядываясь по сторонам, сказал Сухэ:

— В России произошла новая революция. Бедные взяли власть в свои руки. Теперь говорят: «Орон бухний пролетари нар нэгдэгтун!» — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Пролетарская революция…

Весть взбудоражила Сухэ. Он стал трясти переводчика, желая выпытать у него как можно больше. Но казак и сам знал очень мало, лишь то, что сообщил ему земляк, недавно прибывший в Ургу.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Эти слова были, как самая лучшая музыка.

Оседлав коня, Сухэ помчался в Ургу. А в ушах гремели слова: «великая революция», «великая революция»!.. Настоящая свобода!..

Правительство автономной Монголии было до крайности перепугано сообщением о победе Великой Октябрьской социалистической революции. Большевики… Ленин… Советская власть… Слова были страшные, словно разящий меч. Богдо-гэгэну казалось, что под ним зашатался и без того непрочный трон. Забурлила соседняя Танну-Тува.

— Урянхайцы расстреливают и вешают своих нойонов! — докладывали министры. — Большевистская зараза…

— Закрыть границу, закрыть границу!.. Чтобы заяц не мог проскочить!.. — кричал богдохан. — Всех учеников немедленно отозвать из Иркутска и установить за ними слежку. Японцы, китайцы, Америка, Германия… Кто угодно, только не большевики. Чем скорее, тем лучше!

— Границу закрыли еще раньше, — докладывали министры. — Ученики из Иркутска отозваны. За ними установлен строгий надзор.

В числе учеников, вернувшихся из России, был и Чойбалсан. В то время ему шел двадцать третий год. Пребывание в России оставило глубокий след в его сознании. Это был самый беспокойный ученик из всей группы. Он овладел русским языком, читал русские газеты, общался с русскими интеллигентами и рабочими. Он всегда был в курсе всех событий. Благожелательно улыбающийся, красивый, мягкий в отношениях с людьми, он сразу располагал к себе. Он был знатоком монгольских древностей, старинных священных текстов, знал много сказаний, умел говорить интересно. Но это была внешняя сторона. Чойбалсан живо интересовался событиями, происходившими в России.

Некогда, еще в керуленском монастыре, он мечтал стать солдатом. В своих суждениях и симпатиях он был тверд, как булат. Так же был тверд и в решениях. Он слишком много испытал в пору детства и юности лишений, чтобы равнодушно относиться к страданиям других. Когда он слышал о несправедливости, в его прищуренных черных глазах вспыхивали недобрые огоньки. Он был самым способным во всем училище. Он знал и такое, чего не знали преподаватели. Он знал, что Россия неуклонно идет к революции. Все, что творилось в России, Чойбалсан связывал с судьбами своего народа. От будущности России зависело будущее Монголии. Встречаясь с простыми людьми, он узнавал о революционном движении русского пролетариата. Он бывал на революционных митингах в Иркутске, где выступали рабочие, видел красные знамена и листовки большевиков, призывающие к свержению капиталистического строя.

Здесь он впервые услышал о Ленине.

— Ленин — вот кто даст свободу угнетенным, — говорил он в кругу своих товарищей-учеников. — Богдо и его прислужники готовы продаться тому, кто больше платит. Им нет никакого дела до страданий народа. Двести лет ламы иссушали разум и подавляли воинственный дух монголов, верно служили цинам. Глупо ждать от этой кучки бездельников освобождения. Свободу нужно завоевывать своими руками, как это делают русские рабочие и крестьяне.

Монголия… Родина!.. Он истосковался по ней. Теперь Чойбалсан знал, чем заниматься в Монголии. Он вез с собой дух свободы, ненависть ко всем поработителям. Знаменем был Ленин.

Но родина неласково встретила Чойбалсана. Еще на границе всех обыскали. Когда ученики стали возмущаться, чиновник погрозил плеткой:

— Заткните глотки, собачье отродье! Здесь вам не Иркутск… Это ты — Чойбалсан? Слыхал. Ничего, положенное количество палок тебе выдадут в Урге. Смутьян!..

Под конвоем учеников доставили в Ургу.

В Урге допрашивали, грозили, занесли в «черный список». Следили за каждым шагом. В Урге на Чой-балсана, уже вкусившего свободы, повеяло диким средневековьем. Нойон по-прежнему бил арата, не уступившего дорогу, по-прежнему все падали ниц при появлении паланкина сановника. Слонялись без дела толстозадые, разъевшиеся ламы, перебирающие четки и гнусаво читающие молитвы. Нет, здесь ничто не переменилось!..

Чойбалсану удалось поступить в школу телеграфистов. Порядки здесь были дикие: учеников били палками, не кормили, всячески измывались над ними. Занятия проводились от случая к случаю.

Чойбалсан был возмущен. Самообладание покинуло его.

— С нами обращаются, как со скотами, — заявил он чиновнику, ведающему школой. — Мы требуем навести порядок в школе и с уважением относиться к ученикам.

На чиновника будто плеснули кипятком:

— Большевик!.. Чумной сарлык… Вон, вон отсюда!..

Так Чойбалсана исключили из школы телеграфистов. До революции в Монголии было еще далеко, а час встречи с великим другом Сухэ-Батором еще не настал.

И все же перемены в Монголии были. Это угадывалось по всему. Из России хлынул поток беженцев: белогвардейские офицеры, помещики, сибирские капиталисты, бурятское и русское кулачество. Они наводнили Ургу, проклинали советскую власть и большевиков. Араты встречали их хмуро. Эти беглые толстосумы вели себя в Монголии, как хозяева, покрикивали на уртонщиков, били, если ямщик медлил. Они торопились так, словно за ними гналась стая злобных демонов. Некоторые, передохнув в Урге, катили дальше, в Калган. Тракт стал серым от крытых арб-мухлюков. И чем больше злобствовали беглые офицеры и богатеи, чем больше они клеветали на советскую власть и большевиков, тем суровее становились лица кочевников. Араты понимали: советская власть борется с угнетателями и защищает бедных. Там, в России, рабочие и крестьяне, такие же, как сами араты, отобрали землю у помещиков, фабрики у капиталистов, а родственный бурятский народ получил такие же права, как и русский народ.

В ноябре 1917 года установилась советская власть в Минусинске, а в январе — феврале 1918 года Советы утвердились в Забайкалье, в городах и селах на русско-монгольской границе.

Над крышами домов русской колонии в Урге заалели флаги. Рабочие и низшие служащие собрались вновь для выборов демократического самоуправления. Было написано приветствие Советскому правительству. Рабочие приветствовали социалистическую революцию и клялись в верности ей.

Бывший царский консул ринулся во дворец богдо-гэгэна. Хан понял, что оставаться безучастным к внутренним делам русской колонии больше нельзя. Срочно были вызваны надежные войска. Демонстрацию разогнали. В то время участились выступления аратов против своих князей. Это была борьба против огромного количества повинностей и податей. Слухи о пролетарской революции в России доходили до самых глухих кочевий.

Но Сухэ и Чойбалсан понимали: нужно время, чтобы великие освободительные идеи Октября завоевали массы обездоленного монгольского народа; потребуются годы упорной работы, прежде чем в монгольских степях расцветет красный цветок революции.

На фоне великих событий последних лет все остальное казалось маленьким, недостойным внимания. Даже назначение автономным правительством Хатан-Батора Максаржаба на пост военного министра не произвело на Сухэ большого впечатления. Всех героев, кроме Аюши, прочили в военные министры. Максаржаб взял с боем Кобдоскую крепость, разгромил последнего маньчжурского амбаня Гуй-фана. Теперь Максаржаб был военным министром автономной Монголии. Но приход Хатан-Батора к руководству войсками вскоре оказался и на судьбе Сухэ.

В 1918 году приказом Хатан-Батора Максаржаба самый способный младший офицер Дамдины Сухэ был назначен командиром пулеметной роты. Максаржаб рьяно взялся за перестройку армии на европейский лад. Он знал, что китайское правительство Дуаня рано или поздно постарается прибрать Монголию к рукам, и готовил врагу достойную встречу. При дворе Максаржаба по-прежнему ненавидели, но он был самым искусным военачальником, твердым, решительным защитником нации. Командование армией он принял на себя, с презрением относился к своему заместителю, а вернее соглядатаю, подосланному правительством, князьку Баяру. Баяр путался в ногах, доносил, пытался отменять приказы военного министра. Это был мелкий завистливый и бездарный человек, мечтавший, как бы спихнуть Максаржаба и самому занять его пост. Свою ненависть к Максаржабу он переносил и на любимцев военного министра. Командир пулеметной роты Дамдины Сухэ был отмечен военным министром, и Баяр сразу же возненавидел Сухэ, этого голодранца, вожака цириков.

Организация периферийных, или худонских, войск, вооруженных луками и стрелами, пиками и мечами, фитильными и кремневыми ружьями, уже давно пришедшими в негодность, оставалась все такой же, как и при маньчжурах. Каждый хошун делился на сомонные ведомства по сто пятьдесят юрт или семейств, обязанных выставлять на случай войны сто пятьдесят всадников. Сомонами-эскадронами командовали сомон-зангины, в помощь которым выделялись один офицер и шесть унтер-офицеров. Каждые шесть сомонов-эскадронов составляли кавалерийский полк. Это была архаическая организация, и Максаржаб мечтал ликвидировать ее, создать регулярную армию, но на каждом шагу натыкался на сопротивление высших лам и нойонов. Максаржаб торопился до выступления китайцев сделать монгольскую армию крепкой, спаянной, боеспособной. А в том, что китайцы нападут, он не сомневался.

Еще в 1915 году Юань Ши-кай принял позорное «21 требование», навязанное ему японцами. По этому документу восточная часть Внутренней Монголии превращалась в японскую колонию. В марте и апреле 1918 года японцы заключили два секретных соглашения с Дуанем о совместной вооруженной борьбе против Советской России. По этим соглашениям китайские милитаристы обязались ввести свои войска во Внешнюю Монголию.

Страх правительства богдо-гэгэна перед революцией был так велик, что оно безоговорочно согласилось на ввод в Ургу китайских войск. Это была пока лишь частичная капитуляция. В марте 1918 года в Ургу вступил в полном вооружении батальон китайских войск. А в это время на востоке Монголии объявился некий харчин-гун Бабужаб. Этот Бабужаб в свое время бежал из Халхи, навербовал из чахар банду в несколько тысяч человек, захватил Хайлар, предал огню и разрушению баргутские хошуны, мстя за восстание 1912 года, а потом двинулся к границам Внешней Монголии. На своем пути свирепый бандит разорял айлы, казнил аратов, отнимал скот. Изменник Бабужаб даже создал свое правительство, наделив приближенных званиями министров и высокими княжескими титулами.

Военный министр автономной Монголии, разгневанный до предела, решил покончить с зарвавшимся бандитом… Его мало беспокоило то, что Бабужаб пользуется поддержкой китайского правительства, и то, что Бабужаб состоит на службе у японцев. Даже появление в Урге батальона китайских войск не поколебало принятого решения. На богдохана и его приближенных надежда была плоха. Они уже встали на путь предательства национальных интересов. Оставалось действовать самостоятельно вопреки высшим ламам и князьям. Максаржаб бросил часть своих войск на восточную границу под Тамцаг-Булак. В составе этих войск была и пулеметная рота Сухэ.

Тесть, провожая Сухэ на войну, благословил его, поднес чашу с молоком.

— Бей их крепче, — сказал он. — А победишь злого врага — вернешься с широкой славой…

Янжима с маленьким сыном оставалась в Худжирбулане.

…Шагали по высокой траве кони, тянулись рядами обозы. Безжизненная степь, плоская, как стол, простиралась во все стороны. По степи причудливо извивалась узкая речушка, которую легко было перейти вброд. Вода ее была мутная, темно-коричневая.

Воспетый в легендах голубой Керулен… Отсюда много веков назад орды жестокого Чингис-хана совершали набеги на соседние страны. Синие и белые знамена завоевателей развевались в Тибете, Индии, Индо-Китае, на берегах Персидского залива и Днестра. Потомки Чингис-хана дошли до берегов Одера, Дуная и даже Адриатического моря. Потом огромная империя рухнула, распалась.

Да, это был Керулен — родина «сына неба», завоевателя Чингис-хана и родина безвестных предков нищего крепостного арата Дамдина. Сровнялся с землей, порос травами острыми, как нож, вал Чингис-хана, вымерли его воинственные потомки, а Сухэ, сын арата Дамдина, едет по степи. Остался далеко позади Ундурхан. А потом Сан-бэйсэ.

А еще дальше — Тамцаг-Булак… А впрочем, никто не знает, где может произойти кровавая стычка с коварным врагом.

Много лет прошло с тех пор, как Сухэ был призван на военную службу, многое случилось за это время. Сухэ шел уже двадцать пятый год. Позади солдатчина, курсы пулеметчиков, служба в Худжирбулане, встречи с самыми разными людьми, бурные события…

Сейчас Сухэ ехал впереди колонны, думал о том, что ему наконец-то удалось повидать Керулен. Неподалеку отсюда, южнее, была родина отца — Дамдина.

Люди и кони были измотаны тысячеверстным переходом через сопки и восточные равнины.

Местность в районе Тамцаг-Булака была открытая. Кое-где низины, древние русла высохших речек, солончаки, небольшие соленые озера, а дальше на восток невысокие барханы, полноводная Халхин-Гол и ее приток Нумургин-Гол. Это было поле будущего боя. Оценив местность, Сухэ расположил свою роту за невысоким увалом, выставил охранение. Нужно было дать людям отдохнуть. По сведениям конных разведчиков, Бабужаб имел явное превосходство в силах.

Атаковать его с ходу нечего было и думать. Тревожная ночь легла на притихшие степи. Где-то поблизости был противник, он мог нагрянуть внезапно. Цирики, как только слезли с коней, сразу же повалились на землю, даже не подложив седла под головы. И поднять изморенных походом бойцов не могла никакая сила.

Не спал только Сухэ. Он и сам был измотан до крайности, но сейчас спать было нельзя. У Бабужаба сытые, откормленные кони, японские пушки, немецкие винтовки. Бабужаб был неуловим, как степной ветер.

В эту ночь Сухэ через каждый час проверял караулы, а когда заставал дремлющего цирика, то отсылал его в лагерь, а сам становился вместо него.

Началась жизнь, полная тревог, стычек с врагом. Сухэ лично сам ходил в разведку, стремясь выведать намерения противника. Опасные вылазки в тыл войск бандитов дали многое. Теперь Сухэ знал, с кем имеет дело. На левом берегу Халхин-Гола расположился так называемый министр Даржья со своим чахарским полком. Полк насчитывал более тысячи всадников. Это были главные силы Бабужаба. Если бы удалось скрытно подойти к ним и застать врасплох, можно было надеяться на успех. Бандиты пировали. У майханов — палаток — догорали костры, неподалеку паслись стреноженные кони. Из майханов доносились женский визг и ругань. Награбленное добро было навалено на двухколесные телеги.

Халхин-Гол… Восточный рубеж автономной Монголии. Дальше была Барга, Большой Хинган…

Войско Даржьи не отличалось высокой дисциплиной, — это сразу же отметил Сухэ. Так могли вести себя лишь те, кто привык к полной безнаказанности, верил в свое лихое счастье. Даржья и его командир полка гун Самбу явно не торопились развертывать боевые действия. Они, по-видимому, считали, что монголы не посмеют напасть на них, хотели взять своего противника измором, подождать, когда у него кончится продовольствие. Население откочевало из этих мест, и снабжение монгольских войск становилось неразрешимой проблемой. Сухэ доказывал, что с выступлением медлить нельзя. Он был уверен в своих людях.

Нигде, как в боевой обстановке, узнается характер каждого. Цирики рвались в бой. Один лишь заместитель министра Баяр никуда не рвался. В своей высокой шапке джанджина, в мундире русского офицера— синих, как небо, штанах и хромовых, сверкающих, словно зеркало, сапожках — он гарцевал на сером коне, ввязывался во всякое дело, кричал, брызжа слюной, раздавал направо и налево удары плетью. Этот недалекий человек наивно полагал, что один вид его должен внушить страх Бабужабу и его шайке. О тактике современного боя он не имел ни малейшего представления.

И когда была намечена операция против чахарского полка Даржьи, Баяр оставил себе всего лишь небольшой резервный отряд. Ввязываться в кровопролитную драку ему не хотелось.

— Ты, Сухэ, искусный батыр, сам министр отметил тебя в приказе, — говорил он насмешливо-льстивым голосом, — на тебя вся надежда войск прославленного Хатан-Батора Максаржаба.

— Наш министр любит говорить: лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком, — с улыбкой отвечал Сухэ.

Используя долины, заросшие солянкой, и сухие русла, Сухэ повел свой отряд к Халхин-Голу. Стояла лунная ночь. Охранение противника удалось снять бесшумно. Сухэ думалось, что половина дела сделана.

Все погубил цирик Даши. Этот Даши вообще не отличался дисциплинированностью и, как подметил Сухэ, был трусоват. Этот Даши заметил конный разъезд врага. Вместо того чтобы пропустить разъезд, он открыл по нему стрельбу, вообразив, что всадники гонятся за ним. В лагере Даржьи поднялся переполох. Первым движением Сухэ было пристрелить здесь же на месте цирика, наделавшего столько бед, но он сдержался. Требовалось срочно принимать решение.

— Вперед! За мной! За Монголию!..

Конь вырвался вперед, Сухэ, размахивая клинком, врезался в гущу врагов.

— Кху! Кху! Кху!.. — отозвались цирики. Это был древний клич воинственных монголов, пронесенный сквозь века.

Первый налет монгольской конницы произвел большое опустошение в рядах чахаров. Но превосходство в силах все же оставалось на стороне Даржьи и Самбу. К утру чахары стали теснить отряд Сухэ. Небольшая пушка, установленная «а высоком бархане, хотя и не наносила большого урона, но ее беспрерывный гул наводил панику на некоторых слабовольных цириков.

За большим камнем прятался солдат Даши. Сухэ подъехал к нему, схватил за шиворот, вытащил из-за укрытия:

— Так-то ты проявляешь солдатское мужество! Вместе с Очиром и Цэндэ ползи к тому бархану. Нужно уничтожить орудийный расчет. Не выполнишь — расстреляю!

Под суровым взглядом командира Даши сжался, а потом, вынув из-за голенища гутула нож в деревянном чехле, кинулся к бархану выполнять приказание.

Оправившись от первого удара, чахары перешли в наступление. Это была яростная лавина, которая неудержимо катилась по степи. Оскаленные лошадиные морды, перекошенные злобой темные лица чахар, сверкающие кривые сабли, длинные пики…

Река Тола близ Урги.

Монголка в старинном наряде.

Буддийский лама-монах.

Ламаистский монастырь в Урге.

Взмыленного коня Сухэ подсекли. Командир отряда едва успел спрыгнуть с седла. А чахарская конница была уже совсем близко. Спасти положение сейчас могла лишь находчивость. Цирики положили своих коней, припали к земле, и вряд ли удалось бы их поднять в атаку.

Сухэ, растолкав солдат, схватил пулемет и втащил его на крутой бархан. Разметанные гривы чахарских коней, дорогие седла, сверкающие стремена… Сухэ лежал за бронированным щитком и ждал. Цирик менял воду в охлаждающем кожухе «максима», другой трясущимися руками вставлял латунный язычок ленты в приемник.

Пора!.. Гулко застрочил пулемет, посыпались на песок черные дымные гильзы. Шарахнулись кони. Посеченные косоприцельным пулеметным огнем, рухнули на землю. Закусив губу, Сухэ выдавал очередь за очередью, хладнокровно, расчетливо. Чахары дрогнули, покатились назад.

Поднялись цирики, повскакали на коней. Оставив пулеметный расчет, Сухэ на запасном жеребце поскакал вперед. Натиск был так стремителен, что враг растерялся, в панике бросился к Халхин-Голу.

— Заходи с левого фланга! — крикнул Сухэ одному из командиров. — Нужно отрезать их от реки.

Но было уже поздно. Чахары вброд и вплавь бросились на правый берег. А с бархана по-прежнему строчил пулемет.

Началось преследование. Отряд Сухэ ворвался в Баргу. Чахары огрызались огнем, устраивали засады, но бой ими уже был проигран. Вязли в сыпучем песке кони, повозки.

Особенно плохо приходилось разбойному гуну Самбу. Отягощенный награбленным добром, с которым он не хотел расставаться, Самбу метался из стороны в сторону, как затравленный волк. В конце концов остатки его войска устремились к монастырю Джанжин-Сумэ. Но здесь чахаров уже ждал заслон, высланный Сухэ в обход. Не разбирая больше дороги, обезумевший от страха Самбу побросал повозки с оружием, серебром, женскими украшениями, дорогими седлами и уздечками, шелковой одеждой и побежал на юг. Но отряд Сухэ не давал передышки врагу. Никому и в голову не пришло подбирать трофеи. Нужно было пленить бандита Самбу.

Беглеца удалось настичь только в Хандагае. Сухэ самолично накинул аркан на шею Самбу и стащил его с седла.

Так закончились халхин-голские бои. Бабужаб был разбит наголову. Повернули коней обратно, погнали впереди пленных. Сухэ приказал подобрать трофеи и переправить их в штаб. Но — увы! Трофеи, повозки — все непостижимым образом исчезло.

В штабе все выяснилось. Заместитель военного министра Баяр потирал руки и, сощурив масляные глазки, говорил:

— Наконец-то я разбил этого изменника Бабужаба. Даже негодяй Самбу не ушел от меня. Богатые трофеи удалось мне захватить. Если бы не этот щенок Сухэ, число пленных было бы намного больше. Если говорить по-честному, чахары испугались одного нашего вида и сами без боя сдались в плен. Не нужно было распугивать их пулеметами.

Сухэ едва сдерживал себя, чтобы не ударить наглеца. Стиснув зубы и ничего не сказав, он отправился к своим цирикам. Ни словом он не обмолвился и в полку. Баяр без зазрения совести присвоил себе и славу и захват трофеев. Искать правды у тупых, подкупленных чиновников и князьков было бесполезно. Цирики, прослышав каким-то образом обо всем, пришли в негодование.

— Мы убьем этого мерзавца! — грозились они. — Мы видели, как ты сражался, бакши…

— Запрещаю это делать! — рассердился Сухэ. — Разве дело в славе и заслугах? Мы уничтожили врагов Монголии — и в этом высшая награда. Настоящий герой не я, а цирик Даши: он победил свой страх и дрался как лев. Он победил страх. Вот что важнее всего!..

Даши покраснел, сказал едва слышно:

— Вы из всех нас сделали героев, бакши… Жизнь труса не стоит даже овечьего помета.

Хатан-Батор Максаржаб слишком хорошо знал Баяра, чтобы поверить во все его небылицы. Он назначил расследование. Были опрошены цирики, пленные баргуты и вожак Самбу. Вор Баяр был изобличен. Картина прояснилась: Сухэ с горсткой людей совершил героический подвиг, разгромил основные силы Бабужаба.

Весь личный состав был выстроен на плацу.

Хатан-Батор Максаржаб вызвал из строя Сухэ и обнял его.

— Правительство автономной Монголии восхищено вашими героическими подвигами, — произнес военный министр. — За беспредельную любовь к родине и народу вам присваивается почетное звание Батора. Отныне все будут называть вас Сухэ-Батор!..

Максаржаб своими руками прикрепил к головному убору героя шарик-джинс четвертой степени.

Разгром изменника Бабужаба был только ярким эпизодом в борьбе лучших людей Монголии за независимость своей родины. И пока цирики, вчерашние араты, проливали кровь на полях сражений, богдо-гэгэн и его клика делали свое черное дело. Призрак революции неумолимо стоял перед затуманенным винными парами взором хана. Весть о победе над Бабужабом он выслушал равнодушно. Было бы даже лучше, если бы не связывались, с этим японским ставленником. Дуань припомнит все… Ведь он сам возглавляет прояпонскую группу «Аньфу».

Во Владивостоке высадилась стотысячная японская армия, к ней присоединились английские и американские отряды. Формировались белогвардейские части. Японцы вновь вытащили пропыленный план создания «Великой Монголии», включающей в себя Бурят-Монголию, Внешнюю и Внутреннюю Монголию, Баргу, Кукунор и другие районы, населенные монголами. Во главе «движения панмонголистов» они поставили своего агента — белогвардейского атамана Семенова. Под всем этим крылось стремление превратить Монголию в базу для войны против Советской России.

Атаман Семенов обосновался на железнодорожной станции Маньчжурия. Здесь он организовал отряд из китайцев и монголов в полторы тысячи человек и стал готовиться к походу во Внешнюю Монголию. Конференция, которую он созвал на станции Даурия, избрала правительство «Великой Монголии» со столицей в Хайларе. В Ургу направили делегацию с предложением богдо-гэгэну занять трон будущего великого государства.

Сколько лет мечтал Джебдзундамба-хутухта о престоле хана «Великой Монголии»! Теперь, казалось, мечта могла осуществиться. Ему предлагали власть, хотя он для собственного же блага не пошевелил даже пальцем. Соблазн был слишком велик.

Но богдо скоро опомнился. Он уже знал, что китайские милитаристы категорически протестуют против создания «Великой-Монголии».

В Урге находились китайские солдаты, они же контролировали телеграф. Как бы не потерять и свой собственный трон!.. А кроме того, кто может поручиться, что тот же нэйсэ-гэгэн Мэндбаир, высший лама Внутренней Монголии, перешедший на службу к японцам, не постарается столкнуть его, «многими возведенного»?

Делегация так и не была принята богдо-гэгэном. Панмонгольская авантюра провалилась, «правительство» распалось, а глава его, нэйсэ-гэгэн Мэндбаир, был схвачен и расстрелян китайцами. Когда богдо-гэгэн узнал об участи своего собрата из Внутренней Монголии, то содрогнулся: такая участь ждала и его. Пекинское правительство сразу же использовало панмонгольскую авантюру в своих целях. Оно двинуло во Внешнюю Монголию свои войска, якобы для того, чтобы защитить последнюю от происков панмонголистов. Сановники клики «Аньфу» утвердились в Урге. Появились китайские гарнизоны и в Кяхте и в других городах. Истинные причины ввода своих войск пекинское правительство объяснило пол года спустя через агентство Рейтер: «Принимая во внимание положение, создавшееся в Сибири в 1918 году вследствие распространения большевизма и повсеместных волнений, Китай увидел себя вынужденным заняться вопросом, тесно связанным с безопасностью Пекина…»

К этому времени ярые сторонники сближения с Россией Ханда-Дорджи и Намнан-Сурун уже были убраны с дороги: их отравили. Премьером автономной Монголии стал один из крупнейших церковников, шанцзотба Бадма-Дорджи. Перепуганный насмерть успехами Красной Армии, приближавшейся к границам Монголии, этот шанцзотба готов был отдать страну в рабство кому угодно: хоть японцам, хоть аньфуистам.

На очереди стоял вопрос о ликвидации автономии Монголии.

А в жизни Сухэ-Батора в это смутное время началась новая полоса.

 

ЛИКВИДАЦИЯ АВТОНОМИИ

«Гоймин-Батор», «Сухэ-Батор»… Слава о его боевых делах шла по степи. Войско Бабужаба было разбито. Цирики вернулись в Ургу героями. С командиром Сухэ-Батором теперь их связывала дружба, скрепленная кровью. Его по-прежнему называли «бакши» — учитель. Образовался круг людей, испытанных, закаленных, на которых Сухэ-Батор всегда мог положиться. Он стал признанным вожаком.

Дальний боевой поход закалил и самого Сухэ-Батора. Обожженный жгучими ветрами до черноты, еще больше раздавшийся в плечах, он после долгих месяцев разлуки вошел в свою юрту. Янжима бросилась навстречу. Сухэ-Батор обнял ее, погладил по голове, затем схватил сына Галсана и подбросил его к самому орхо юрты. Глаза превратились в две веселые полоски. Он снова был дома.

Отец Янжимы разговаривал с зятем почтительно, старался всячески угодить ему. (Не всякому дано иметь зятем богатыря!..) Сухэ-Батор смеялся: к своей славе он был равнодушен. Тяжелые годы солдатчины, тамцаг-булакские бои, тысячеверстные переходы на конях — все это было лишь подготовкой к чему-то очень важному, главному. Теперь Сухэ-Батору казалось, что все последние годы он сознательно готовил себя к другим боям, более суровым и длительным, чем война с бандитом Бабужабом.

Сухэ-Батору не терпелось разузнать, что творится в мире. Он оседлал коня и помчался в Ургу. Был в Хурэ человек, с которым следовало повидаться в первую голову, — старый знакомый учитель Жамьян. Юрта Жамьяна стояла на прежнем месте. Учитель сразу же узнал гостя, взял его за плечи, усадил на почетное место.

— Как быстро катится время! — сказал он. — Давно ли Сухэ сидел на этой кошме и, закусив губу, выводил в тетрадке закорючки! Богатырь… Когда прослышал о ваших делах, сердце наполнилось радостью.

Жамьян был растроган вниманием бывшего ученика, принял подарки, сам разлил в чашки густой чай. Расспрашивал о боях у Халхин-Гола.

— А чем занят почтенный зайсан Жамьян?

Учитель горько улыбнулся:

— Наши дни наполнены мирской суетой и волнениями. Кровь закипает в жилах, когда посмотришь вокруг. Мне теперь, как писцу, приходится бывать на заседаниях нижней палаты при «солнечно-светлом».

Эта новость заинтересовала Сухэ-Батора:

— О чем же толкуют в нижней палате?

Щеки Жамьяна покрылись багровыми пятнами, он сузил глаза. Неожиданно сказал резко:

— Ханда-Дорджи и Намнан-Суруна отравили. Остался негодяй Бадма-Дорджи, нынешний премьер-министр. А рядом с ним подлые людишки, которые хотят продать нас аньфуистам за шестьдесят шесть тысяч серебряных ланов. И после этого небо не рухнет им на головы!..

Обычно сдержанный, Жамьян сейчас был возбужден. Немного успокоившись, он рассказал о последних событиях.

В Ургу приехал сановник Срединной республики некто Чен И. С виду это был добродушный толстячок с вкрадчивыми словами и манерами. Он сразу же сдружился с премьер-министром шанцзотбой Бадма-Дорджи. С богдо-гэгэном разговаривал смиренно, воздавал ему почести, заигрывал с высшими ламами и князьями, всем сулил золотые горы.

— В России после свержения царя наступило безвластие, — говорил он, сладко жмурясь. — Мы должны совместно охранять наши северные границы от проникновения большевистской заразы. Пора, пора Монголии и Срединной республике жить подобно родным сестрам. А для того требуется немногое: пусть правительство богдо обратится к правительству Китая с просьбой объединиться в одно государство. Автономия изжила себя, с ней пора покончить.

Чен И даже самолично составил проект соглашения. Да, да, самое важное, самое главное: все титулы сохраняются, привилегии и жалованье тоже.

Премьер-министр Бадма-Дорджи не стал упираться: он добавил в проект самый важный, на его взгляд, пункт — следует увеличить жалованье бывшему премьер-министру Автономной Внешней Монголии Бадма-Дорджи.

Китайский сановник был очарован такой сговорчивостью.

— Все ваши пожелания мы учли, — сказал он кротко. — Завтра я представлю вашему правительству окончательный текст соглашения.

Наутро Бадма-Дорджи получил от Чен И длинный свиток с заглавием: «Условия в 64 пунктах об улучшении положения Монголии в будущем». По этому документу правительство Автономной Внешней Монголии «добровольно» ликвидировалось. Монголия отныне будет управляться китайским наместником в Урге и его помощниками (тоже китайцами) в Кяхте, Кобдо, Улясутае. Богдо-гэгэну и его супруге выделялось жалованье в шестьдесят шесть тысяч серебряных ланов, то есть около восьмидесяти тысяч рублей в год. Китайские гарнизоны обязаны содержать, как и раньше, араты. Владетельные князья получали право посылать своих делегатов в китайский парламент.

Бадма-Дорджи поспешил передать проект соглашения богдо-гэгэну. Приближенные хана безоговорочно приняли шестьдесят четыре условия.

Но было одно «но»…

От стойбища к стойбищу поползли слухи: «Ламы хотят продать нас китайцам», «с юга идут китайские войска», «богдо вызывают в Пекин для сделки». Плохие дела подобны скрипучей телеге — скрип разносится на десятки уртонов.

«64 пункта об улучшении будущего положения Монголии» были одобрены богдо-гэгэном и его приближенными. Но ликвидировать автономию втихомолку было невозможно: против этого резко выступали мелкие и средние князья, грозились поднять народ. В распоряжении светских князей находились и войска, которые готовы были драться за автономию.

Богдохан вынужден был вынести вопрос о ликвидации автономии на обсуждение совещательных палат. Верхняя палата одобрила соглашение. Но нижняя вышла из-под власти хана и заявила протест. Особенно неистовствовала военная группа нижней палаты. Представители военной группы во всеуслышание заявили, что если китайцы попытаются применить силу, то получат удар по зубам. «Мы будем до последнего издыхания драться за автономию!» — говорили они.

Богдо-гэгэн пришел в великий гнев: он топал ногами, стучал кулаками, а потом приказал распустить обе палаты.

— И все-таки мы победили! — воскликнул Жамьян. — «Шестьдесят четыре пункта» Чен И отклонены. Мы будем бороться за автономию.

Сухэ-Батор задумчиво слушал своего бывшего учителя. А когда тот выговорился, сказал негромко:

— Богдо-гэгэн и его друзья замыслили уничтожить Монголию, продаться аньфуистам. Нижняя палата одержала временную победу. Я так думаю: после этого китайцы попытаются взять нас силой. Они введут войска, и мы снова окажемся в рабстве. Я услышал мудрые слова: нужно бороться! Теперь расскажу о наших худжирбуланских делах: есть у нас там крепкие люди, на которых можно опереться в трудный час. Цирикам известны гнусные дела Бадма-Дорджи и богдохана. Но я хотел бы, почтенный зай-сан, познакомиться с теми, кто выступал в нижней палате против «шестидесяти четырех пунктов». Нужно объединить наши усилия.

— Я их всех хорошо знаю!. — горячо отозвался Жамьян. — Можете положиться на меня: сведу с ними и потолкуем.

— А не найдется ли у вас хотя бы два-три номера газеты «Нийслэл хурээний сонин бичиг»? — спросил Сухэ-Батор…

Жамьян презрительно выпятил губу, плюнул:

— Грязная собачонка, лающая на караван!

Он порылся в бумагах и вытащил несколько номеров газеты. Пока зайсан убирал со стола чашки, Сухэ-Батор внимательно просматривал газету. Давно ли эта газетка высмеивала феодальные порядки? Теперь она обливала грязью большевиков, восхваляла аньфуистов, расточала любезности Чен И.

Попался старый, пожелтевший номер. Он относился к концу 1918 года. В то тревожное время в Монголии стали появляться новые беженцы, не похожие, на прежних: русские рабочие и крестьяне, семьи советских работников. Они спасались от белогвардейцев, временно подавивших советскую власть в Сибири и на Дальнем Востоке. Газетка злорадствовала по этому поводу, прославляла колчаковцев.

— Врага нужно знать! — сказал Сухэ-Батор Жамьяну. — Все номера газеты, какие удастся достать, прошу сохранять для меня.

После того как Сухэ-Батор узнал о пролетарской революции в России, одна мысль все время не давала ему покоя: как это все могло произойти? Царизм, горнозаводчики, фабриканты, помещики, купцы, огромная армия с генералами и офицерами — все это казалось несокрушимым. И вот это рухнуло, власть взяла беднота, рабочий люд. Все это походило на. огромное чудо. Вокруг России лютовали капиталисты Англии, Франции, Америки, Японии, грозили пушками и танками, бомбами. А Россия стояла, будто волшебная гора. Теперь вот доходили слухи об успешном наступлении Красной Армии на Восточном фронте… Армия рабочих и крестьян теснила Колчака, туго приходилось и японским интервентам на Дальнем. Востоке. И Сухэ-Батор верил: советская власть победит. Где она, та сила, что подняла народ на борьбу? И ответ приходил сам собой: партия, Ленин…

Разве не он, Сухэ, говорил цирикам в Худжирбулане, что если двое дружны — они подобны каменному утесу, и что если двадцать совещаются — их мудрость равна сорока умам? Нужна партия, группа людей, преданных революции.

От подобных дум захватывало дух. В том, что единомышленники найдутся, Сухэ-Батор не сомневался. Взять того же зайсана Жамьяна… А мало ли испытанных огнем людей в Худжирбулане! Как на военных учениях, а потом в бою, Сухэ-Батор всегда стремился определить направление главного удара, так и сейчас он старался понять, против кого направить первый удар. Главным врагом были аньфуисты — коварные, беспощадные гамины, вооруженные до зубов. Их ненавидели даже князья и чиновники.

— Надеяться на то, что объявится новый Гэсэр, искоренитель десяти зол, и уничтожит гаминов, не приходится, — сказал Сухэ-Батор Жамьяну. — Будем действовать сами. Нужно привлечь к нашему делу мелких чиновников, писцов, военных из нижней палаты князей.

Вскоре Сухэ-Батору удалось с помощью зайсана Жамьяна встретиться кое с кем из нижней палаты. Обе стороны долго прощупывали друг друга. Имя Сухэ-Батора и его дела хорошо были известны чиновникам. Молодой командир бесстрашно защищал автономию у Халхин-Гола, а сейчас был сторонником независимости. Это хорошо. Но не вздумает ли он, по примеру русских, пойти в своих делах дальше? Чиновникам нужна была автономия во главе с богдо-ханом.

— Потом разберемся, — посмеивался Сухэ-Батор. — Сейчас самое главное — отклонить «шестьдесят четыре пункта» Чен И, сохранить автономию. Вы должны действовать в палате, а я обещаю поддержку цириков и офицеров. Аньфу начнут с разгона монгольской армии, а кончат тем, что сгонят с престола «солнечно-светлого». Мы должны общими силами помешать им.

Такие речи устраивали чиновников, и они заключили временный союз с Сухэ-Батором. От его рослой, широкоплечей фигуры, больших глаз с веселой хитринкой исходила сила. Он знал, что делал. Недаром он любит повторять: «Когда делаешь дело, доводи его до конца, если на твоем пути даже тысяча препятствий»…

Для Сухэ-Батора чиновники и писцы были всего лишь попутчиками. Он знал, что целиком полагаться на их слово нельзя. Им нет никакого дела до нужд народа. За революцией они не пойдут. Но сейчас они были нужны, на них следовало опираться. Они могут проводить разъяснительную работу среди остальных членов нижней палаты. Сухэ-Батор понимал, что бороться с иноземными захватчиками можно лишь сообща, привлекая на свою сторону всех недовольных оккупационным режимом. Он искал преданных людей. Он их нашел и в Худжирбулане, и в нижней палате богдо среди чиновников, и даже среди обедневших князей. Постепенно образовался кружок из двадцати человек. Состав его был неоднороден как по социальному положению, так и по взглядам. Наряду с аратами, цириками и офицерами сюда входили видные чиновники Данзан, Дэндыб, Догсом, Галсан и другие. Но все они сходились в одном: нужно изгнать китайские войска с монгольской территории и сохранить автономное правительство. Левое крыло кружка во главе с Сухэ-Батором стояло за народную революцию. Данзана, Дэндыба и Догсома вовлек в кружок учитель Жамьян. Эта маленькая группка действовала еще до образования кружка. Это они обратились к русскому послу Орлову с петицией, требуя защиты от китайских войск. Орлов, который уже был связан с китайцами, рассмеялся Данзану в лицо:

— Идите к своему богдохану, пусть он на вашу бумажку поставит печать. Так она не имеет силы:

Незадачливые просители отправились во дворец. Богдо повертел бумажку перед глазами и вернул ее.

— Обращаться за помощью к России в настоящее время не имеет смысла, — сказал он.

После этого Данзан, Дэндыб, Догсом, Галсан и Жамьян, обозленные на богдо, вступили в кружок Сухэ-Батора; это было время, когда кружок существовал, по сути, полулегально. О нем знали приближенные «солнечно-светлого» и даже сам Джебдзун-дамба. Это была организация с еще не оформившейся платформой. Некоторые члены ратовали за то, что поддержку следует искать у Америки или Японии, другие склонялись на сторону русских белогвардейцев. Колебался и зайсан Жамьян. Острые споры вспыхивали, когда члены кружка собирались в юрте Жамьяна.

Сухэ-Батор, вокруг которого объединились эти люди, не старался перекричать спорщиков. Он сидел с окаменевшим лицом и внимательно слушал. Он изучал своих попутчиков, стремился понять, чем дышит каждый. Сейчас ему нужны были союзники. Эти имели доступ к богдо-гэгэну, были связаны с верхушкой, а в огромной борьбе с китайскими захватчиками мог пригодиться даже «живой бог».

В Урге Сухэ-Батор бывал наездами. Зайсан Жамьян стал связующим звеном: он хорошо был осведомлен обо всем, что делается в правительстве, знал, что творится в мире. Со слов Жамьяна Сухэ-Батор переписал на листок «Условия в 64 пунктах об улучшении положения Монголии в будущем» и обсуждал этот документ с офицерами и цириками у себя в Худжирбулане. «64 пункта» вызвали возмущение даже у самых преданных богдо офицеров. «Все это дело рук Бадма-Дорджи и Ван-гуна! — восклицали они, боясь винить в чем бы то ни было «живого бога». — Пусть только гамины попробуют сунуться к нам!»

Узнал Сухэ-Батор и о том, что еще весной 1918 года автономное правительство получило из Москвы телеграмму Народного комиссариата иностранных дел, в которой Советское правительство известило, что все бывшие официальные представители царского и Временного правительств отстранены от своих должностей. Советское правительство заявило о своем стремлении установить новые отношения с Внешней Монголией, основанные на равенстве и взаимном уважении. Народный комиссариат сообщал о назначении в Монголию своего полномочного представителя, а также об учреждении должности комиссара по пограничным делам Сибири с местом пребывания в Иркутске. В это время в Ургу с согласия богдо-гэгэна вступил батальон китайских войск. Автономное правительство даже слышать ничего не хотело об установлении дипломатических отношений с красной Россией. Призыв Советского правительства остался без ответа. Все; что сделало правительство богдо-гэгэна, как бы в ответ на телеграмму, — это разогнало собрание русских рабочих и служащих в Урге.

Теперь росли и ширились слухи о новых победах Красной Армии. Контрреволюционный террористический режим Колчака, установленный в Сибири, трещал по всем швам. Совсем неподалеку от Внешней Монголии действовала сибирская партизанская армия под командованием Кравченко и Щетинкина.

В июле 1919 года сибирские партизаны вступили в соседнюю Туву, в сентябре партизанская армия взяла Минусинск.

3 августа 1919 года Советское правительство обратилось со специальным воззванием к правительству и народу автономной Монголии. В этом воззвании говорилось:

«Красные войска рабоче-крестьянского правительства, разбив царского адмирала Колчака, перешли Урал и победоносно вступили на Сибирскую равнину. Они несут освобождение сибирским рабочим и крестьянам, киргизам, бурятам и всему рабочему люду.

В этот момент Советское правительство обращается к монгольскому народу с братскими словами…

Восстание чехословаков и нашествие японцев на Сибирь не дали возможности осуществить наши планы и возвратить монгольскому народу то, что у него было захвачено царским правительством.

Японцы вместе с союзниками не допустили даже представителей рабоче-крестьянского правительства приехать в Ургу с вестью из Москвы.

Теперь, когда эту весть несет победоносная Красная Армия, гонящая перед собой банды Колчака, Семенова и других грабителей, Советское правительство снова торжественно заявляет: русский народ отказался от всех договоров с японским и китайским правительствами относительно Монголии. Монголия есть свободная страна. Русские советники, царские консулы, банкиры и богачи, державшие силой и золотом в своих руках монгольский народ…. должны быть выгнаны из Монголии. Вся власть и суд в стране должны принадлежать монгольскому народу. Ни один иностранец не вправе вмешиваться во внутренние дела Монголии. В отмену соглашения 1913 года Монголия, как независимая страна, имеет право непосредственно сноситься со всеми другими народами без всякой опеки со стороны Пекина и Петрограда.

Советское правительство, громогласно возвещая об этом монгольскому народу, предлагает немедля вступить в дипломатические сношения с русским народом и выслать навстречу Красной Армии посланцев свободного монгольского народа».

Это воззвание заставило богдо-гэгэна побледнеть. Бадма-Дорджи трясущимися руками комкал листок бумаги.

— Они уже стучатся в наши ворота! — проговорил премьер-министр хрипло. — Нужно спешить… Я сейчас же поговорю с Чен И.

Богдо уже овладел собой.

— Эту бумажку нужно скрыть от всех. Никто не должен знать! — распорядился он. — Мы не получали этой бумаги. Большевикам ничего не отвечать. Всех, кто будет распространять слухи, ловить и казнить. Нужно поторопить китайцев.

В этот день «солнечно-светлый» чаще обычного прикладывался к графину и к вечеру, когда Бадма-Дорджи зашел доложить о принятых мерах, был мертвецки пьян.

Обращение Советского правительства было скрыто от монгольского народа. Но недаром говорится, что у добрых вестей быстрые ноги. Слухи о воззвании поползли по Урге. Сказанное слово — пущенная стрела, и его не остановить. О клике богдо-гэгэна, посмеиваясь, говорили: «Когда тигр играет в горах, дрожит осел на привязи у дома». Когда копия обращения попала в руки Сухэ-Батора, он прижал листок бумаги к сердцу.

Вот они, слова правды! Сам великий Ленин обратил ясный взор на многострадальную Монголию и протянул руку на вечную дружбу. Нет, эти крылатые слова не утаить богдохану от народа. Советское правительство предлагает выслать навстречу Красной Армии посланцев свободного монгольского народа.

Если бы этим посланцем вдруг стал он, Сухэ-Батор!.. Он полетел бы на крыльях за вершины гор, он преодолел бы любые препятствия. Но, видно, богдохан не собирается посылать в красную Россию вестников мира и дружбы.

Богдо-гэгэн думал о другом: следовало поторапливаться с ликвидацией автономии. Чен И уже начинал терять терпение и перешел к угрозам.

— Разгоните армию, а остальное мы сделаем сами! — кричал он.

Армию невозможно было разогнать, пока, во главе ее находился Хатан-Батор Максаржаб. Прославленного полководца всегда считали при дворе «мятежником». Чтобы избавиться от ненавистного Максаржаба, попытались обвинить его в государственной измене, в связи с «красными». Но Максаржаб был неуязвим. Тогда решено было направить его из Урги на границу с Тувой.

Полководец, прежде чем оставить Ургу, вызвал к себе Сухэ-Батора, обнял его.

— Вы, возможно, единственный человек, на которого я могу положиться целиком, — сказал он. — Берегите автономию, не давайте себя разоружить. А мне выпала смешная доля: защищать границу от сибирских партизан и смирять мятежных тувинцев. Богдохан намеревается продать Монголию китайцам, а потому решил отослать меня подальше.

Сухэ-Батор помедлил с ответом. Затем сказал:

— Я не один, нас много. Мы будем сопротивляться. Но силы слишком неравные. Только Советская Россия может спасти независимость Монголии. Мы будем драться за дружбу с Россией. Мы верим, что помощь рано или поздно придет оттуда. Советское правительство предлагает выслать навстречу Красной Армии посланцев свободного монгольского народа. Этими посланцами будем мы, простые араты. Мы также верим, что джанджин Хатан-Батор Максаржаб — на стороне угнетенных и обездоленных.

— А чего вы хотите? — настороженно спросил Максаржаб.

— Мы хотим настоящей свободы, такой власти, как в России.

Максаржаб улыбнулся, потом произнес:

— Не сносить тебе головы, Сухэ-Батор! Но ты должен знать: мое сердце всегда с вами.

— Пусть джанджин Хатан-Батор-ван Максаржаб всегда помнит, что лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком…

Максаржаб отбыл на границу Монголии с Урянхайским краем. Встретиться с сибирскими партизанами ему довелось очень скоро, 18 июля 1919 года. В Туву двинулась партизанская армия Кравченко и Щетинкина. После стычек с белогвардейскими отрядами она заняла Белоцарск. Когда партизаны подходили к Белоцарску с севера, в это же время с юга сюда двигался монгольский отряд Хатан-Батора Максаржаба. Отряд остановился в пяти верстах от города. Ночью Максаржаб направил в партизанский лагерь делегацию. Утром следующего дня Кравченко и Щетинкин, захватив переводчика, отправились в монгольский лагерь. Они везли с собой подарки. Максаржаб встретил гостей с почетом, угостил жирной бараниной и кумысом. Узнав, что партизаны любят пить чай с сахаром, он распорядился подать сахар. Вскоре цирик принес большую чашу, полную доверху желтого пластинчатого сахара. Завязалась беседа, которая длилась пять часов. Максаржаб расспрашивал о советской власти, о Красной Армии и ее успехах. Партизаны рассказали о себе все. В штабе партизан существовало две точки зрения: некоторые члены штаба склонны были сделать Минусинск основной базой нового партизанского фронта, Щетинкин полагал более целесообразным продолжать путь через Монго-лию в Туркестан, на соединение с находившимися там советскими войсками. Победила вторая точка зрения. Партизаны просили у Максаржаба дать разрешение на пропуск армии через Монголию.

— Придется вам обратиться с грамотой в Ургу, — посоветовал Хатан-Батор.

Грамота была написана и вручена Максаржабу, когда он прибыл в партизанский лагерь с ответным визитом и подарками — кусками пластинчатого сахара и голубыми шелковыми хадаками.

Разведчики донесли, что к Белоцарску приближается авангард белых. Бой за Белоцарск развернулся вечером. К десяти часам ночи все было закончено. Белогвардейцы были разбиты. Белоцарск снова оказался в руках партизан. Они захватили триста пленных, два орудия, четырнадцать пулеметов, до двух тысяч винтовок, много обмундирования и седел.

Максаржаб находился на высокой сопке и наблюдал за боем. Наутро с пятьюдесятью цириками он приехал в партизанский штаб. Его приняли на армейском совете. Хатан-Батор поднял вверх большой палец правой руки и сказал:

— Хорошо воевали, очень хорошо воевали! Настоящие баторы!..

Цирики внесли большой сверток. Это был рулон красного шелка.

— Из него получатся хорошие знамена для ваших полков, — произнес Максаржаб. — Примите этот подарок от монгольского народа, от меня лично и еще от одного молодого монгола — Сухэ-Батора…

Присутствовал Максаржаб и на похоронах партизан, павших в белоцарском бою. После этого он вручил Кравченко ответ на грамоту, посланную в Ургу: партизанской армии разрешалось пройти через территорию Монголии на Ташкент. Но после разгрома белогвардейцев у Белоцарска отпала необходимость пробиваться в Туркестан. Решено было немедленно наступать на Минусинск и организовать там базу повстанческого движения.

Так состоялось знакомство Максаржаба с сибирскими партизанами Кравченко и Щетинкиным.

А переговоры о. ликвидации автономии все еще продолжались. В конце концов терпение Чен И иссякло: он обратился к своему правительству за вооруженной помощью. Дуаню надоела вся эта канитель, и он направил из Внутренней Монголии в Ургу два полка во главе с Го Цай-тянем. Эти два полка фактически заняли монгольскую столицу. Го Цай-тянь представился богдо-гэгэну и заявил, что вскоре с целью оказания «дружественной помощи» в пределы Монголии вступят основные силы пекинского правительства.

В самом деле, в ноябре 1919 года в Ургу прибыл генерал аньфуистской клики Сюй Шу-чжен во главе третьей дивизии северо-западного края. Дивизия имела в своем распоряжении сто грузовых автомашин, была хорошо оснащена и вооружена. Сюй Шу-чжен был плохим дипломатом. Он считал, что палка — лучший аргумент в затянувшемся споре. Он обозвал Чен И дураком, изорвал «Условия в 64 пунктах об улучшении положения Монголии в будущем», а самого автора велел схватить и посадить под арест. Сюй был сильным человеком. Он без всяких придворных церемоний зашел во дворец богдо-гэгэна и, потрясая кулаком перед лицом «солнечно-светлого», сказал:

— Я покажу вам автономию!.. Сегодня же представить петицию о безоговорочном «добровольном» отказе от автономии! Президент назначил меня министром-умиротворителем северо-западного края. А я знаю, как это делается…

Премьер-министр Бадма-Дорджи извивался червем.

— Мы на все согласны, — лепетал он. — Нужно хотя бы для виду собрать обе палаты. Мы заставим их подписать петицию.

— Это не имеет значения, — устало отозвался Сюй. — Можете созывать палаты.

Палаты были созваны. Повторилась старая карг тина. Представители верхней палаты сразу же высказались за ликвидацию автономии. Нижняя, распропагандированная Сухэ-Батором и его сторонниками, еще решительнее, чем прежде, заявила протест.

— Вон китайские войска из Монголии!

— Не дадим задушить автономию!

— Пусть генерал Сюй убирается, пока цел!

Напрасно Бадма-Дорджи размахивал руками, напрасно кричал, что «слабому не одолеть сильного», и что лучше сдаться на волю Сюй Шу-чжена.

Представители нижней палаты слышать ничего не хотели. У здания, где происходило заседание, стал собираться народ. Дело пахло крупным скандалом. Тогда генерал Сюй, чтобы запугать аратов и непокорную нижнюю палату, устроил парад своих войск., Полки маршировали по улицам, проезжали автомашины, орудия. Бадма-Дорджи объявил заседание закрытым и разогнал нижнюю палату. В этот же день он написал петицию о ликвидации автономии и вхождении Монголии в Срединную республику, приложил к документу печати пяти министерств и вручил его Сюй Шу-чжену. Так 17 ноября 1919 года была ликвидирована автономия Внешней Монголии.

22 ноября Сюй обнародовал декрет китайского президента об удовлетворении просьбы богдо-гэгэна и князей о «добровольном» включении Внешней Монголии в состав Срединной республики. Этим же декретом жене богдо присваивалось звание «драгоценной, мудрой княгини чистого разума и ясной мысли». Высшие ламы и князья-предатели получили от генерала личные подарки. Все чиновники министерств были разогнаны, двери опечатаны. У каждой двери стоял китайский часовой.

Покончив с автономией, генерал Сюй вплотную занялся монгольской армией. Прежде всего он издал приказ, в котором требовал, чтобы монгольская армия немедленно сложила оружие. Подразделения в самой столице удалось разоружить без всяких проволочек. Гораздо сложнее обстояло дело с войсками, расположенными в Худжирбулане. Китайских парламентеров не подпускали даже к лагерю, с ними отказывались вести какие бы то ни было переговоры.

В эти дни особенно проявился организаторский талант Сухэ-Батора. Он выступал на солдатских митингах, призывая не складывать оружия перед оккупантами, подолгу беседовал с каждым офицером, убеждая стоять до последнего.

— Нас меньше, чем китайцев, они лучше вооружены, но нас поддержит народ, — говорил он, — а тогда посмотрим, на чьей стороне будет сила. На петицию Бадма-Дорджи мы ответим своей петицией.

Такая петиция была составлена Сухэ-Батором. Под ней подписались почти все офицеры. Они категорически отказывались сложить оружие. Петиция была направлена в штаб монгольских войск. Высшее начальство на словах одобрило петицию, но на деле заняло выжидательную позицию. Китайским представителям все же удалось прорваться в Худжирбулан.

— Мы не хотим кровопролития, — заявили они, — нужно распустить армию мирно. Сперва следовало бы демобилизовать главарей и зачинщиков смуты.

В тот же день Сухэ-Батора вызвали в штаб, отобрали у него оружие и объявили, что он демобилизован из армии. Ему предписывалось немедленно покинуть Худжирбулан. Это было прямое предательство высшего начальства.

— Вы продали Сюю армию, но пожалеете об этом, — заявил Сухэ-Батор, прежде чем уйти.

В Худжирбулане появились китайские войска. Началось разоружение монгольской армии. Генералу Сюй Шу-чжену сдали почти десять тысяч винтовок, пять пушек, десять пулеметов, весь запас снарядов и патронов. Но Сухэ-Батор не сразу покинул Худжирбулан. Лучшие годы отдал он армии, а теперь его лишили всех прав, уволили. Армии больше не существовало. Ее распустили. Демобилизованные окружили Сухэ-Батора:

— Что делать дальше, учитель?

— Нас предало командование, переманило на свою сторону офицеров. В этом наша слабость. Перед лицом опасности мы не успели объединиться в прочную организацию. Мы были заняты войной. Но настоящие бои с гаминами еще впереди. Готовьте себя к этим боям.

Всякого рода посулами Сюю удалось разложить верховное командование монгольской армии. Единого выступления, хотя оно и готовилось Сухэ-Батором, не произошло. Офицеры пошли за начальством. Народа они боялись больше, чем китайцев. Вскоре в Худжирбулане никого не осталось.

Демобилизованный Сухэ-Батор уговорил тестя перебраться в Ургу, Тесть был очень огорчен последними событиями, понимал, как тяжело Сухэ-Батору, но делал вид, что ничего особенного не произошло.

— В Хурэ так в Хурэ! — весело восклицал он. — Будем жить вместе.

Сухэ-Батор с семьей перебрался в Ургу. Он снова был без работы, без всякой надежды получить ее в недалеком будущем. А в столице уже хозяйничали гамины…

 

ДОРОГА В РЕВОЛЮЦИЮ

Эти два человека встретились впервые. Один — высокий, стройный, с прямым рассекающим взглядом, весь будто сжатая стальная пружина. Второй — круглолицый, плотный, с веселым прищуром умных карих глаз. Они уже давно слышали друг о друге, теперь сошлись, вели малозначащий разговор, изредка понукали лошадей, стремясь как можно скорее выбраться за черту города и остаться наедине.

Кони взбирались по крутому склону Богдо-улы. Лиственницы уже почернели. Стояла глубокая осень. С вершины одной из сопок открывался широкий вид на всю долину Толы: далеко на востоке — сиреневые скалы, на западе — речная пойма, голые деревья, сопки, а внизу — юрты и домики Хурэ, дворцы, храмы. Отсюда даже огромный храм Арьяволо с золоченым шаром не казался таким величественным. Этот храм, напоминающий крепость, построил богдо-гэгэн, чтобы увековечить годы своего правления. Но годы правления «многими возведенного» кончились. В Урге правил генерал Сюй Шу-чжен. Правда, официальная церемония передачи власти над Монголией китайскому генералу намечалась на новый, 1920 год, но уже сейчас китайские солдаты чувствовали себя полными хозяевами в Урге. Они бесцеремонно угоняли аратских овец, коней, врывались в юрты, насиловали женщин, забирали имущество, избивали прохожих за неосторожно брошенное слово, за недружелюбный взгляд!

Сюй Шу-чжен расставил по всем дорогам заставы и караулы. Свободное передвижение из аймака в аймак было запрещено. Каждого, показавшегося подозрительным, обыскивала, пытали, судили, предавали мучительной казни без суда и следствия. Генерал Сюй решил показать монголам «твердую власть». Чен И был выслан в Китай. В Урге вновь открылся китайский кредитный банк, открылись публичные дома и питейные заведения. Чтобы увеличить свою армию, Сюй Шу-чжен согнал в казармы всех китайцев, проживавших до этого в Монголии, мирных земледельцев и ремесленников.

Вот в это смутное тяжелое время и появились в Урге два человека, которые объединили вокруг себя всех недовольных. Они стали признанными руководителями первых нелегальных революционных кружков. Кружки существовали независимо друг от друга, их руководители ни разу не встречались.

Сухэ-Батору после долгих поисков работы в конце концов удалось устроиться наборщиком в типографию.

Первая русско-монгольская типография появилась в Урге еще в начале XX века. Типография была небольшая, оснащенная ручными печатными машинами. Обслуживали их десятка два русских и монгольских рабочих. В годы автономии при министерстве иностранных дел была создана вторая типография. Она печатала официальные материалы, учебники и учебные пособия. При шабинском ведомстве организовали небольшую типолитографию, печатавшую указы и проповеди богдо-гэгэна. Все три типографии были построены русскими специалистами.

Сухэ-Батор, поразмыслив, решил поступить в типографию при министерстве иностранных дел. Эта типография сейчар оказалась в руках генерала Сюй Шу-чжена. Здесь печатались все официальные документы, приказы, агитационная литература, секретные бумаги. В документах находила отражение политика китайских захватчиков, а это значило, что Сухэ-Батор всегда мог быть в курсе всех дел врагов монгольского народа.

В типографии работало всего шесть человек. Три машины приводились в действие вручную. Директором по-прежнему оставался монгол, но распоряжались здесь китайские чиновники.

Новая служба стала новым тяжким испытанием для характера Сухэ-Батора. Рука не поднималась, набирать лживые воззвания Сюй Шу-чжена. Все чаще и чаще Сухэ-Батор сказывался больным, не выходил на работу, грубил директору и китайским чиновникам. И все же до поры до времени приходилось смирять себя: Сухэ-Батор стоял во главе подпольного революционного кружка. Теперь кружок находился на нелегальном положении, но китайцы догадывались о его существовании, подсылали в типографию своих агентов. За Сухэ-Батором установили слежку, и он знал это. Он даже подумывал: не лучше ли уйти из типографии, чтобы не быть на виду у гаминов? Он даже подал заявление с просьбой уволить его по семейным обстоятельствам, но директор-монгол, продавшийся китайцам, погрозил ему пальцем:

— Удрать хочешь? Замести следы… Знаю о твоих делишках. С заговорщиками Жамьяном и Данзаном встречаешься… Вот расскажу обо всем китайцам, и сделают они тебе чик-чик… Выкинь эту дурь из головы. Китайцы все равно не уйдут. Лучше служи им усерднее: будешь замечен и вознагражден.

Сухэ-Батор хотел плюнуть в лицо директору, но раздумал.

С каждым днем все труднее и труднее становилось членам кружка собираться всем вместе. Их было всего двадцать против огромной армии генерала Сюй Шу-чжена. Двадцать… И даже из этих двадцати не на каждого можно положиться. Самыми надежными были недавние цирики из Худжирбулана, простые араты — основное ядро кружка. И хотя они находились в большинстве, сил все же не хватало. О большой, крепкой партии единомышленников, людей, беззаветно преданных революции, оставалось лишь мечтать. Все чаще размышлял Сухэ-Батор о партии русских большевиков. Если бы удалось повстречать хотя бы одного большевика!.. Чутье подсказывало, что среди русских, проживающих в Урге, должны быть большевики. Слухи об их делах еще и раньше доходили в Худжирбулан. О русских большевиках говорили шепотом, с таинственным видом. Это они тайно скупали оружие у монгольских цириков и с попутными караванами отправляли в Россию сибирским партизанам, это они в восемнадцатом году укрывали семьи советских работников. Они действовали и в то же время были неуловимы. Они находились где-то совсем рядом. Но как связаться с ними, услышать ленинские слова правды? Ну, а если не удастся найти их здесь?

Прежде всего, конечно, следовало вовлечь в кружок новых людей. Об этом он не раз говорил на тайных заседаниях кружка. После одного из таких заседаний к Сухэ-Батору подошел бывший цирик из Худжирбулана и негромко сказал:

— Бакши, вы слышали о Чойбалсане?

— А кто такой Чойбалсан? — заинтересовался Сухэ-Батор.

Цирик предостерегающе приложил палец к губам:

— О, это большой человек! Из России приехал, учился там. Революцию видел… В консульском поселке свой кружок организовал.

Теперь Сухэ-Батор приложил палец к губам:

— Ты его знаешь?

— Да.

— А он о нашем кружке знает?

Цирик потупил глаза:

— Знает. Я не вытерпел и рассказал.

— Ты поступил плохо. Никому ни слова о нашем разговоре. А Чойбалсана я должен видеть.

И вот они встретились. Приглядывались друг к другу, о деле говорили намеками. Но когда кони поднялись на сопку, оба словно стряхнули тяжесть с плеч. Сейчас они были одни.

Сухэ-Батор указал ташюром на север и задумчиво произнес:

— Там Россия. У меня есть один знакомый: Хатан-Батор Максаржаб. Он сейчас в Урянхайском крае. Говорят, встречался с сибирскими партизанами.

— Мне доводилось бывать в России, — отозвался Чойбалсан. — Мы учились в Иркутске. Хорошее было время! Верилось в невозможное…

Сухэ-Батор подмигнул своему спутнику:

— Говорят, один из учеников, посланных богдо-гэгэном в Иркутск, видел революцию, красные знамена, бывал на рабочих митингах, слушал опасные речи.

Оба рассмеялись.

— Я тоже наслышался много о делах некоего вахмистра из Худжирбулана. Вахмистр уговаривал цириков и офицеров не складывать оружие перед гаминами. Но его предали… Человек, достойный уважения и удивления! А потом узнал, что не все цирики отдали китайцам винтовки. Люди, достойные похвалы.

— Капля за каплей — будет озеро. Перестает капать — появляется пустыня.

— Мудрая пословица. Вчера на улице я услышал песнь, которая угодила мне в самое сердце.

— Надеюсь, досточтимый Чойбалсан споет ее. Люблю песни.

— Вот именно, досточтимый! А песнь о досточтимых министрах. Послушайте…

Чойбалсан запел. Сперва негромко, а потом все сильнее и сильнее:

Лицо Сухэ-Батора было серьезно. Он больше не улыбался. Когда песнь оборвалась, он произнес:

— Вижу, что у нас одни думы и одни заботы. Высшие ламы и князья продали Монголию гаминам. Церемония передачи власти намечена на второе число средней зимней луны будущего года. Сюй Шу-чжен боится народного возмущения и старается выиграть время, чтобы расправиться с непокорными. Да, времени больше чем достаточно. И мы обязаны до средней зимней луны сделать все возможное, и невозможное. Ни в коем случае нельзя отдавать Монголию в китайские руки! Наш народ должен завоевать свободу навечно. Если мужественные люди имеют твердую цель, они могут сделать все, что захотят!

— Вы правы, Гоймин-Батор. Общие цели привели нас сюда. Мы должны объединить наши усилия. Я сведу вас с людьми, устами которых говорит Ленин.

Они обменялись крепким рукопожатием.

…На дворе бесновалась метель, а в небольшой комнатушке было тепло и уютно. От порывов ветра содрогались ставни, тоненько завывало в трубе. Покачивалась керосиновая лампа, подвешенная к потолку. Мерно постукивали ходики. Шипел на столе пузатый самовар, сияющий, словно золото. Хозяин, высокий грузный человек в украинской рубахе с узорами, разливал чай. Худощавый, интеллигентного вида человек в пенсне просматривал газету, иногда теребил узкую бородку и восклицал:

— Это черт знает что! Им мало покушения на Ильича… Теперь они пробрались в военные штабы. Что скажете на это, доктор?

Врач Цибектаров постучал костяшками пальцев по столу:

— Я думаю, нет в мире силы, способной остановить победоносное наступление Красной Армии. Чем больше лютуют англичане, американцы и японцы, тем сильнее сопротивление народа. Мы еще увидим с вами, друзья, красные флаги. Отдал бы все, чтобы побывать сейчас хоть на минуту в своей Бурятии! Взглянуть одним глазом… Россия-матушка!..

Разговор прекратился. Повисло тягостное молчание. Все думали о родине, от которой они в силу обстоятельств были оторваны.

Нарушил паузу хозяин квартиры Кучеренко:

— Не пристало нам, большевикам, хныкать. И здесь, в Монголии, работы непочатый край. Летом прошлого года мы сделали свое дело. А теперь новая задача: помочь монголам. Есть здесь люди, которым очень нужна наша помощь. Я имею в виду Чойбал-сана и его хлопцев. А сегодня приведет нового. Вы уже слышали о нем: Сухэ-Батор. Свой брат, наборщик. За его спиной — большая группа людей: бывшие солдаты, кочевники, чиновники. Нужно помочь объединить кружки в одну группу. Вам, доктор, сейчас, пожалуй, лучше уйти. Народ они по всем данным надежный, но осторожность не мешает.

— В этом есть резон, — согласился Цибектаров и поднялся.

Цибектаров, в самом деле, был слишком заметной фигурой в Урге — его знали все. В своем белом халате с толстой сумкой через плечо он появлялся и в юртах бедняков и в покоях князей. И даже сам Сюй Шу-чжен, страдающий от зубной боли, однажды послал за ним целый отряд своих солдат.

Часа два спустя после ухода врача в ставню осторожно постучали. Гембаржевский открыл дверь. Из сеней ворвались клубы пара, потом на пороге показались Чойбалсан и Сухэ-Батор.

Хозяин дома радушно приветствовал гостей, усадил их за стол. Вначале молча пили чай.

Сухэ-Батор понял, что его изучают. Он должен был заговорить первым. Он обратился к Кучеренко:

— Слышал, вы работаете механиком в русско-монгольской типографии.

Кучеренко утвердительно кивнул головой.

— Мой друг Чойбалсан посоветовал обратиться к вам. Я работаю наборщиком в типографии министерства. Директор все время придирается, каждый день ругаемся. Решил уйти и проситься к вам.

Хозяин дома и Гембаржевский переглянулись. Они сразу сообразили, что имеют дело с человеком осторожным, а это уже был хороший признак. Кучеренко положил широкую ладонь на плечо Сухэ-Батора.

— Не советую вам уходить из китайской типографии… Нужно подождать. Сейчас там вы нужнее. Не следует скапливаться в одном месте.

Сухэ-Батор улыбнулся краешками губ. Теперь, если бы китайские солдаты неожиданно ворвались в комнату механика русско-монгольской типографии, эту ночную встречу русских и монголов легко было бы объяснить. Незаметно разговор перешел на последние события. Чойбалсан рассказывал о своей жизни в Иркутске, о Февральской революции.

— От одного знакомого князя я слышал, будто бы Советское правительство обратилось к монгольскому правительству с воззванием, — сказал Сухэ-Батор, — и будто бы нам предлагают выслать навстречу Красной Армии своих представителей. Наше правительство скрыло от аратов это обращение, но слухи идут. Так ли это? Вы русские и должны знать.

— Да, это так, — отозвался Гембаржевский. — По-видимому, ваше правительство не хочет по каким-то соображениям устанавливать дружеские отношения с Советами. А может быть, не могут подыскать делегатов? Все-таки, страшно — большевики. Что у них на уме, не известно. Вот вы согласились бы поехать в Россию, быть делегатом монгольского народа?

Все рассмеялись.

— Я сплю и вижу себя делегатом! — воскликнул Сухэ-Батор.

— А если вас схватят солдаты генерала Сюя?

— Тогда они мне сделают чик-чик.

— И, зная это, вы все же рветесь в Россию?

— Да, рвусь. Видите ли какое дело: мне приснился странный сон. Будто бы скачу я на резвом коне через сопки и долины, через Хэнтэйский хребет. Вскоре Кяхта осталась позади, мелькнул Байкал. Много дней скакал по Сибири, перевалил Урал. А потом увидел Москву. Привязал коня у золотого столба и вхожу в огромную юрту. А навстречу выходит богатырь в сверкающих доспехах. Огромный, выше храма Арьяволо. Улыбается ласковой улыбкой. А вокруг голоса: «Ленин, великий батор Ленин!..»

Ленин подает мне руку, из глаз его струится ясный свет. Говорит: «Зачем пожаловал, Сухэ? Присаживайся, гостем будешь». А я не знаю, что сказать. Потом собрался с духом, отвечаю: «Пришел за великой мудростью. Исстрадался монгольский народ.

Сперва его угнетали маньчжуры, потом русские купцы и свои князья и ламы, теперь пожаловал генерал Сюй. Терзают нашу страну, алчные собаки. Протяни руку помощи, отец! Дай избавиться от генерала Сюя и его солдат, прогони их с нашей земли, а князей и желтых мы сами прогоним». Вот ведь что иногда может присниться!

— И что вам ответил Ленин? — серьезно спросил Кучеренко.

— А я в это время проснулся. Жаль, не досмотрел всего до конца.

— Хитрый вы, Гоймин-Батор, — с шутливой укоризной покачал головой Гембаржевский. — Я скажу, что ответил вам Владимир Ильич. Вот здесь, в тетрадке, у меня ответы его записаны. Специально для вас записал. Слушайте: еще в 1916 году Ленин указывал: «Мы всегда стояли, стоим и будем стоять за самое тесное сближение и слияние сознательных рабочих передовых стран с рабочими, крестьянами, рабами всех угнетенных стран… Мы все усилия приложим, чтобы с монголами (вас называет в первую очередь), персами, индийцами, египтянами сблизиться и слиться, мы считаем своим долгом и своим интересом сделать это, ибо иначе социализм в Европе будет непрочен. Мы постараемся оказать этим отсталым и угнетенным, более чем мы, народам «бескорыстную культурную помощь», по прекрасному выражению польских социал-демократов, т. е. помочь им перейти к употреблению машин, к облегчению труда, к демократии, к социализму».

Вот что ответил Владимир Ильич Сухэ-Батору! Ленин учит, что с помощью пролетариата передовых стран отсталые страны, подобные Монголии, могут перейти к советскому строю и через определенные ступени развития — к коммунизму, минуя капиталистическую стадию развития. Ленин всегда внимательно следил за событиями в Монголии. Когда царское правительство навязало богдо-гэгэну неравноправный договор, отказалось признать Монголию свободной, Ленин назвал такую политику политикой авантюр и грабежа.

Затаив дыхание слушал Сухэ-Батор Гембаржевского и Кучеренко. Гембаржевский руководил профсоюзной организацией в Хурэ, был блестящим оратором, умел самые сложные вопросы излагать просто, доходчиво. И все же, как подметил Сухэ-Батор, главным был Кучеренко, немногословный, сдержанный, степенный. Он старался держаться в тени, в разговор почти не вступал, и это-то изобличало в нем вожака.

Встреча с руководителями русских большевиков произвела огромное впечатление на Сухэ-Батора. Давно ли мечтал он о встрече с такими людьми!

А сегодня до позднего часа он вел с ними разговор, впитывал в сердце и голову ленинские наставления. Это уже была реальная помощь. Он обрел новых друзей, крепких, закаленных в борьбе. И чудесный друг Чойбалсан, веселый, спокойный. Он уже много раз встречался с русскими революционерами; они посещали собрания чойбалсановского кружка, рассказывали кружковцам о революции в России, о советской власти.

— Заходите чаще, Гоймин-Батор, — пригласил Кучеренко, — но будьте осмотрительны.

Сухэ-Батор с жаром пожал протянутые руки новых друзей, сказал с плохо скрытым волнением:

— Раньше мы не знали, куда идти, в каком направлении двигаться. Теперь мы услышали драгоценные слова: социализм, коммунизм. С вашей помощью, товарищи, мы обязательно выполним наше дело.

С Чойбалсаном договорились слить кружки в единую революционную партию. Так советовали и русские коммунисты. Поддержали они и предложение Сухэ-Батора использовать на пользу народной революции противоречия между монгольскими феодалами и китайскими милитаристами. Следовало привлечь на свою сторону влиятельных лам, князей, а, возможно, и самого богдо-гэгэна.

…19 февраля 1920 года состоялась церемония передачи власти над Монголией генералу Сюй Шу-чжену. Эта церемония совпала с празднованием монгольского Нового года.

Утром от Зеленого дворца, находящегося в трех верстах к югу от столицы, до, главного ургинского монастыря Ихэ-хурэ были выстроены еще не демобилизованные монгольские цирики, а в юго-восточном направлении до самых центральных ворот дворца богдо-гэгэна стояли в две шеренги китайские солдаты при полном параде. Грохнул трехкратный салют из орудий. Джебдзундамба в сопровождении придворной свиты и телохранителей выехал из дворца. Поравнявшись с шеренгами китайских солдат, он не поехал, как обычно, по направлению к центральным воротам, а свернул в сторону и вошел во дворец через боковые ворота. Когда богдо скрылся, заиграла музыка. Показался блестящий автомобиль, украшенный китайскими флагами. В автомобиле, откинувшись на подушку, сидел генерал Сюй Шу-чжен. Автомобиль покатил в столицу и остановился у ворот Желтого дворца. Сюй важно вылез из автомобиля и, приказав нести впереди себя на паланкине портрет китайского президента, вошел во дворец через главные ворота. Сюй приказал поставить портрет президента на центральный престол и встал рядом с ним. Затем он довольно грубо потребовал, чтобы богдо-гэгэн три раза поклонился портрету. Затем портрету должны были поклониться высшие ламы, князья и чиновники.

Вся власть отныне переходила в руки генерала Сюй Шу-чжена. При богдо-гэгэне было оставлено всего лишь около шестидесяти цириков в качестве личной охраны.

Город Кяхта.

Первые подразделения Красной Армии, прибывшие в Монголию на помощь Народной армии.

Сухэ-Батор. 1922 г.

П. Е. Щетинкин. 1921 г.

X. Чойбалсан. 1921 г.

Генерал Сюй приказал выгнать на улицу все население столицы. Но веселья в этот день не было. Все были хмуры, молчаливы. Китайский унтер-офицер, размахивая саблей, кричал:

— Песни, песни! Пойте песни, скоты!.. Веселитесь. Празднуйте же свой Новый год, приветствуйте генерала Сюя!

Нашлись и такие, что откликнулись на приказ унтер-офицера. Унтер-офицер плохо знал монгольский язык:

— Громче, громче! — поощрял он.

А песня ширилась, крепла. Послышался смех. Казалось, толпа обезумела:

Унтер-офицер расплывался в блаженной улыбке. Но вот показался толстый офицер в очках. Он подбежал к унтер-офицеру и ударил его кулаком в зубы, а затем закричал, призывая солдат:

— Разогнать! Заткнуть глотки!..

Поодаль стояли два молодых человека и смеялись.

— Знакомая песня! — воскликнул один из них, высокий, плечистый.

— Замечательная песня, — отозвался другой, плотный, среднего роста: — Нельзя уничтожить дух сопротивления никакими пушками. И Сюй скоро в этом убедится…

— Нужно его убить!.. — прошептал высокий и сжал кулаки.

— Кого? — спросил плотный.

— Сюй Шу-чжена.

Лица молодых людей сделались сосредоточенными, серьезными. Глаза, устремленные на китайских солдат, горели ненавистью.

Это были Сухэ-Батор и Чойбалсан.

 

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА ЗОВЕТ В ДОРОГУ

Алтан-Гадас — значит Полярная звезда. Монголы называют ее «Золотой кол». Вокруг «Золотого кола», словно на привязи, пасутся небесные стада — звезды.

В ясные зимние ночи все чаще поглядывал Сухэ-Батор на Полярную звезду. Его все не покидала мысль о поездке на север, в революционную Россию. Увидеть бойцов легендарной Красной Армии, рабочих и крестьян, хоть раз вздохнуть воздухом свободы. Сердце рвалось туда. Всего около трехсот верст отделяли его от этой удивительной страны. Скакать день и ночь по знакомой, изъезженной много-много раз дороге. Каждая лощина, каждая сопка врезалась в память, и стоит лишь закрыть глаза, как весь путь будто на ладони. Кяхта, Кяхта… Она почти что рядом. Когда-то Сухэ был ямщиком на тракте Урга — Кяхта. До сих пор вдоль тракта кочуют давние знакомые. В их юртах можно отдохнуть, укрыться от китайских солдат.

Сухэ-Батор отчетливо представлял, как перейдет границу, как встретит первого советского человека и что ему скажет. Врач Цибектаров передал Сухэ-Батору деревянную дощечку из кедра, толщиной в палец— «бирку дружбы» («эв мод») с монгольской и русской надписями. Это был своеобразный пароль для перехода на ту сторону. В руках Сухэ-Батора находилась лишь половина бирки, завернутая в шелковый платок. Другая половинка хранилась на русской стороне. Монголо-русская дружба должна быть такой же тесной, как совпавшие половинки «эв мод».

Этот древний обычай был хорошо известен Сухэ-Батору. Еще при маньчжурах тайком от них в определенное время года на границе сходились монголы и русские и сличали обе половины бирки. Если они полностью совпадали, то устраивался Надом с конными скачками, произносились благопожелания и тосты за вечную монголо-русскую дружбу, делались взаимные подарки, начинался обмен товарами. Монголы привозили шерсть, войлоки, мясо, шкуры и меха, русские — соль, железо, ножи, хлеб.

Да, «бирка дружбы» была надежным пропуском.

С врачом Цибектаровым, Кучеренко и Гембаржевским Сухэ-Батор встречался несколько раз. Беседы с этими закаленными в борьбе революционерами стали настоящей политической школой. Они хорошо знали историю зарождения первых марксистских кружков в России, были в курсе всех последних событий и, по-видимому, поддерживали связь с Красной Армией, получали литературу. Им ведомо было ленинское слово правды.

Если еще до недавнего времени Владимир Ильич Ленин был для Сухэ-Батора почти сказочным героем, то сейчас он начинал понимать его как гениального вождя всех угнетенных, их друга и учителя, мудрого политического и государственного деятеля. Больше всего Сухэ-Батора поразило то, что Ленин не только знал о бедственном положении монгольского народа, но и всегда выступал защитником его надежд и чаяний.

Еще в 1912 году Владимир Ильич писал: «Самодержавие в союзе с черносотенным дворянством и крепнущей промышленной буржуазией пытаются ныне удовлетворить свои хищнические интересы путем… колониальных захватов, направленных против ведущих революционную борьбу за свободу народов Азии (Персия, Монголия)».

Он предложил социал-демократической фракции IV Государственной думы заклеймить захват царизмом Монголии. Разоблачая грабительскую сущность империалистической войны, Ленин неоднократно указывал, что одной из целей, преследуемых царизмом на войне, является захват Монголии. Именно на примере Монголии и других отсталых стран Ленин обосновал идею возможности развития этих стран к социализму, минуя капитализм. После победы пролетарской революции вступит в действие новый фактор, которого ранее не знала история, — братская помощь государства диктатуры пролетариата освободительной борьбе трудящихся отсталых стран.

Но теперь пролетарская революция в России победила… Нужно только установить связь с Советской Россией, попросить помощи. А в том, что помощь не замедлит прийти, Сухэ-Батор не сомневался. Дорог был каждый день.

В стране установился военный режим генерала Сюй Шу-чжена. Содержание двенадцатитысячной китайской армии целиком легло на плечи аратства. Араты обязаны были поставлять для нужд оккупационных войск лошадей, крупный рогатый скот, юрты, овец, рабочую силу. Вернулись бежавшие еще в 1911–1912 годах представители и агенты китайских фирм, потребовали возместить понесенные ими «убытки». Генерал Сюй издал указ, согласно которому араты обязаны были возобновить платежи по старым кабальным договорам и сделкам, причем к сумме старой задолженности причислялись и ростовщические проценты за последние девять лет. Цены на товары резко возросли. Исчезли чай, мука, мануфактура. Над Монголией нависла угроза голода. Го Цай-тянь разослал по аймакам солдат отнимать у аратов скот, юрты и другие ценности.

Сюй Шу-чжен наводнил столицу сыщиками и шпионами, аресты и казни «подозрительных» стали обычным делом. По всем дорогам гарцевали конные разъезды.

С каждым днем все труднее и труднее стало членам революционных кружков собираться вместе. Формальное объединение кружков произошло еще осенью 1919 года, вскоре после встречи Сухэ-Батора и Чойбалсана. Объединенное собрание членов обоих кружков приняло решение о слиянии последних в единую революционную организацию. На этом собрании много говорили об оживлении агитационной работы среди аратов, о приобретении оружия, об овладении основами военного дела. Но это еще не была массовая революционная аратская партия. Это был лишь зародыш ее.

— Нас пока еще очень мало, — с горечью говорил Сухэ-Батор Чойбалсану. — Богдо и его свита знают

о нашем существовании, а большинство аратов — наша надежда, наша сила — пока в стороне от общего дела. Нужно их разбудить. В своей работе мы должны быть твердыми и смелыми. Нужно, чтобы каждый из нас имел около себя как можно больше людей, которые бы знали и горели желанием бороться за свободную жизнь народа с китайцами-милитаристами и с феодалами, изменниками страны.

— Вы правы, — отвечал Чойбалсан. — Среди членов наших кружков пока нет единства, ясного понимания цели. Наши силы распылены. А Кучеренко говорил мне, что не так давно Красная Армия освободила Троицкосавск.

Троицкосавск… Кяхта…

Вот тогда-то, когда Сухэ-Батор узнал об освобождении Кяхты, в нем вновь вспыхнуло страстное желание сесть на коня и поскакать туда, на север. Кучеренко и Гембаржевский не раз говорили о Коммунистическом Интернационале и о том, что монгольским революционерам необходимо связаться с международным революционным движением, вступить в контакт с правительством Советской России. Раньше казалось: существует борющаяся Россия, а рядом с ней — многострадальная Монголия. Революция в Китае подавлена.

Теперь широко раскрылись глаза: Монголия не сама по себе, ее борьба за свободу, революционное движение в Монголии — часть всемирного революционного движения. Так бурные ручьи, стекаясь, образуют могучую полноводную реку. Борьба лучших сынов страны зависит не только от страстного желания Сухэ-Батора и Чойбалсана добиться освобождения — это закономерный процесс. Свобода нужна всем угнетенным. Там, где существует угнетение человека человеком, там появляются борцы за свободу. Развитие человеческого общества подчиняется определенным законам, и эти неумолимые законы открыли Маркс, Энгельс, Ленин. Коммунистический Интернационал руководит борьбой народов. Учение Ленина было путеводной звездой.

В это время в Сухэ-Баторе с новой силой пробудился интерес к знаниям. Если бы можно было прочитать каждую строку ленинских велений!.. За это не жалко жизни. Что такое человеческая жизнь в сравнении с великой борьбой, которой охвачен мир. Где-то реют над полями сражений красные знамена, там люди умирают за свободу. А здесь, в Монголии, их, бойцов, маленькая кучка. Они должны бросить вызов двенадцатитысячной армии свирепого генерала Сюй Шу-чжена, всем угнетателям и поработителям. И не только бросить вызов, но и победить.

Мятежный дух Сухэ-Батора жаждал немедленного действия. Вызов оккупационной армии был брошен. Собрав наиболее преданных людей, Сухэ-Батор сказал:

— Нужно написать листовку, чтобы каждая строчка дышала ненавистью к оккупантам. Пусть народ знает, что мы действуем и зовем его к восстанию против захватчиков и их преданных слуг — князей и лам.

Листовка была написана самим Сухэ-Батором. Ее размножили от руки. Листовка призывала народ к сопротивлению. Пусть земля горит под ногами солдат генерала Сюя. Пусть каждый, кто способен держать оружие в руках, мстит за поруганную врагами родную землю, пусть каждый монгол чувствует себя хозяином в своей стране и копит силы к массовому восстанию. Настанет час расплаты…

Холодным весенним утром по улицам Урги скакали китайские всадники. У ворот храмов, возле заборов толпились люди. Всадники на полном скаку врезались в толпу, пускали в ход плетки. На заборе белел ненавистный листок, за которым солдаты охотились. Листок призывал к борьбе. В этом листке генерала Сюя называли «кровавым палачом». Такой листок был наклеен даже на двери китайской резиденции Ши-лин-буу. У этой двери бессменно стояли часовые, и генерал Сюй не мог взять в толк, как «злоумышленникам» удалось наклеить листовку в этом недоступном для монголов месте.

Первым увидел листовку дежурный офицер. Монгольские буквы. Бумажка, написанная от руки. У офицера закралось сомнение. Немедленно вызвали переводчика. Переводчик, заикаясь и дрожа всем телом, прочел кощунственный листок. Он упал к ногам офицера. Но тот, бледный как полотно, не обратил на переводчика никакого внимания, подошел к часовому и сбил его ударом кулака с ног. Он бил, пинал ногами солдата до тех пор, пока на губах последнего не показалась пена. Генералу Сюю немедленно доложили о чрезвычайном происшествии.

Генерал пришел в неистовство. Он вызвал начальника контрразведки и, потрясая кулаками, зло выдавил:

— Расстреляю!

Сюй был жесток, но труслив. Маленький белый листок вселил в него животный страх. Ему грозят смертью… Где он. притаился, его будущий убийца? Может быть, здесь, рядом. Он не побоялся часовых, он бесстрашен, и для него нет преград. Он вездесущ. Возможно, он скрывается здесь, в резиденции. Возможно, это один из князей, монгольских чиновников. В покоях богдо-гэгэна, в его собственном дворце, любой водовоз, любой монгол, смиренный с виду. Опасность таилась всюду: проверь, не отравлено ли вино, не отравлена ли пища; если тебе валятся в ноги — опасайся выстрела или ножа.

Сюй Шу-чжен готовил себя к большой политической карьере, и смерть ему казалась бессмысленной. Сдохнуть, как собака, в этой проклятой стране. Начальник Главного управления по делам северо-западного края Китайской республики. Нет, не о такой карьере мечтал генерал Сюй!.. Его попросту удалили сюда. Но он еще покажет, на что способен… Эта мерзкая листовка. Она появилась на воротах бывшего министерства внутренних дел, на хурдэ, во всех общественных местах и даже на дверях штаба командующего. Значит, действовала целая группа. Сколько их?..

С каким-то жутким интересом перечитывал генерал Сюй текст листовки, лежавшей у него на столе: «Призываем всех честных аратов к борьбе за окончательную ликвидацию наследственной власти князей, за смену нынешнего безумного правительства, для выбора демократической власти, которая ныне существует в других странах, такая власть будет защищать интересы и права угнетенных аратов Монголии…»

Нет, листовку писал не князь. Она составлена человеком непреклонным, как разящая сталь, глубоко знающим, что творится в мире. Угнетенные араты… Такие строки не мог написать князь или лама. Умный, зорко следящий за каждым шагом Сюй Шу-чжена человек. Кто он?

Если бы Сюй знал, что листовку написал князь или кто-либо из высокопоставленных лиц, он быстро бы успокоился. Он слишком хорошо знал князей: князья не станут хлопотать за демократию, за «черную кость». Их можно всегда купить или запугать. Но здесь было что-то совсем другое… И это неведомое, неотвратимое, как рок, наводило ужас. Человек, написавший листовку, твердо знал, чего он хочет, и не сомневался, что его голос найдет отклик среди этих «угнетенных аратов».

От листовки пахло порохом, революцией.

Напрасно Сюй Шу-чжен грозил расправой, рассылал своих шпионов во все уголки Урги: с этого дня листовки стали сущим бедствием. Они неведомо каким образом появлялись в квартирах генерала и его приближенных, на заборах штаба, в казармах, на стенах домов.

Изменилось и поведение монголов. Они больше не сгибали спины, когда встречались с китайским солдатом или офицером, смотрели дерзко, вызывающе, безбоязненно кричали вслед обидные слова или ревели, подражая ослу. За городом нашли заколотого младшего офицера. Участились случаи бесследного исчезновения солдат. И хотя кружок Сухэ-Батора к этим делам не имел никакого отношения, Сюй расценивал последние события как вредное действие злокозненных листовок. И раньше спившиеся младшие офицеры закалывали один другого и раньше исчезали солдаты, но тогда еще не было листовок, призывающих аратов уничтожать оккупантов.

Однажды кружковец сообщил Сухэ-Батору о том, что генерал Сюй Шу-чжен собирается на днях на автомобиле в Кяхту. Сообщение заставило Сухэ-Батора задуматься. Генерал в самом деле наметил поездку в Кяхту. Нужно было навести порядок в отдаленном гарнизоне, охранявшем границу с красной Россией.

А Сухэ-Батор размышлял, что лучший случай для расправы с кровавым генералом вряд ли может представиться в будущем. Сухэ-Батор был противником индивидуального террора и знал, что вместо убитого генерала из Пекина пришлют нового, такого же свирепого. Но дело было не в жалкой жизни китайского генерала. Покушение на Сюй Шу-чжена послужит сигналом для аратов. Люди, потерявшие надежду на избавление, вновь обретут ее. Они узнают, что есть организация, против которой бессилен даже всесильный начальник Главного управления. В гарнизоне начнется паника, и этим можно воспользоваться, призвать народ к оружию. Недовольные новым режимом князья не упустят случая разделаться с оккупантами. Трудно даже представить, к каким последствиям может привести удачное покушение на Сюя. Листовки сделали свое дело. О них говорят в народе, передают из рук в руки, из аймака в аймак. Кружковцы развернули агитационную работу, их слова о революции слушают в каждой юрте с жадным вниманием.

Сюй не был законным правителем, это был иноземный палач, а кара палачу — смерть.

Сухэ-Батор принял решение уничтожить генерала. Вызвал двух отличных стрелков, которых знал еще по Худжирбулану, и устроил на дороге засаду.

В стрелках он не сомневался. Это были преданные люди, готовые на смерть ради общего дела.

Но злая судьба хранила Сюй Шу-чжена. Он уже садился в автомашину, когда утреннюю тишину внезапно расколол взрыв небывалой силы. В той стороне, где находились старые маньчжурские казармы, появилось черное облако дыма. Облако пухло, расползалось по небу, заслонило солнце. Сюй побледнел, выскочил из автомобиля и кинулся в штаб. Он понял, что произошло: казармы взлетели на воздух. В маньчжурских казармах хранились запасы пороха. Этот взрыв — дело рук заговорщиков!..

Началось расследование. К казармам был брошен целый полк с полной боевой выкладкой. И хотя комиссия установила, что порох взорвался без вмешательства людей, Сюй отменил поездку в Кяхту.

Нервы не выдержали. Все последние дни он находился в страшном напряжении, и даже поездка в Кяхту намечалась главным образом для того, чтобы разрядиться, побыть вдали от злобной Урги. Что бы там ни говорили эксперты, взрыв складов подстроен…

Напрасно стрелки Сухэ-Батора поджидали в засаде автомобиль начальника Главного управления. Сюй Шу-чжен остался в Урге, запершись в своем кабинете.

— Ну что ж, — сказал Сухэ-Батор, — если Сюй отменил свою поездку в Кяхту, туда поеду я! Но я поеду в русскую Кяхту, в Троицкосавск.

Это было решено.

На очередном собрании кружка составили письмо к командованию Красной Армии. Сухэ-Батор был делегатом от революционной организации, и ему поручалось установить связь с представителями советской власти, рассказать о положении дел в Монголии, попросить помощи.

Оставалась еще типография, где Сухэ-Батор продолжал работать наборщиком. Уйти просто так, исчезнуть нельзя: это наведет на подозрения.

— Мой отец Дамдин тяжело болен, — заявил Сухэ-Батор директору. — Я должен быть возле него.

— А это мы проверим, — проворчал директор. — Знаю твои штучки, заговорщик.

Директор типографии самолично явился в юрту Дамдина. Старик лежал на кошмах и тихо стонал. Лицо его высохло, резкие морщины залегли на запавших щеках, некогда живые глаза померкли. Вот уже год Дамдин не поднимался с постели. Болезнь иссушила его тело. Он знал, что никогда больше не встанет на ноги, не выйдет в степь. Смерть подступила к нему вплотную.

Когда, удовлетворенный осмотром, директор ушел, Дамдин слабым голосом попросил:

— Сухэ, набей трубку табаком. Руки не слушаются меня…

Сухэ-Батору до спазм в горле было жаль отца, высохшего и больного, которого он помнил совсем здоровым и сильным. Он набил длинную трубку табаком и закурил. Потом протянул трубку отцу. Дамдин сделал несколько затяжек и прикрыл веки. Придавливая большим пальцем табак в металлической чашечке трубки, Сухэ-Батор думал, что отец непременно умрет и никакие врачи не смогут его вылечить. Так сказал врач Цибектаров.

«Болезнь зашла слишком глубоко, — говорил он. — Мы бессильны помочь…»

Как сказать отцу о поездке в Россию? Сейчас, как никогда, Сухэ должен быть рядом. Сухэ всегда был любимым сыном Дамдина. Застанет ли он отца в живых, вернувшись из поездки?.. У каждого человека только один отец.

Сухэ-Батору припомнился знойный летний день. Когда это было?.. Отец сказал: «Твои ноги достают до гандзаги. Будешь ловким наездником…» — взял Сухэ одной рукой и легко посадил на спину коня.

От этого далекого воспоминания слезы сами потекли из глаз. Сухэ-Батор взял худую, безжизненную руку отца, приложил ее к своей щеке.

— Отец, — позвал он тихо.

Дамдин пошевелился, повернул голову.

— Отец… Я пришел проститься с тобой. Народ исстрадался, и мой долг помочь ему. Я решил ехать в красную Россию, просить помощи. Но сыновний долг останавливает меня…

На свинцово-серых губах Дамдина появилась улыбка, глаза в мелких морщинах глядели ласково. В них была знакомая еще с детства теплота. Он бережно провел рукой по волосам Сухэ, произнес чуть дребезжащим, но твердым голосом:

— Долг перед родиной выше сыновнего долга. Человек не для себя родится, сын мой. Дамдин стар и болен, ему пора собираться в страну бурханов. А ты молод и преисполнен всеми доблестями. Трусливая мышь отсиживается в норе, орел парит над вершинами Хангая. Я горжусь тобой. Значит, не зря Дамдин жил на этой земле. Иди и не тревожься за дряхлого Дамдина. Жизнь многих надо избавить от мучений. Такова моя последняя воля.

…В вышине мерцала Полярная звезда. Маленькая, едва приметная звездочка. Но сейчас она была для Сухэ-Батора путеводной звездой, она указывала дорогу на север, в ту страну, где живет Ленин. Весна еще не вступила полностью в свои права. На склонах сопок кое-где лежал снег. Ночью мороз сковывал землю. Остался позади хребет Тологойту. А впереди были другие горы, совершенно безлесные. Правда, по северным склонам иногда полосами спускались березовые и лиственничные рощицы. Там можно было укрываться днем и даже разводить небольшой костер. Дорогу еще указывали «обо» — кучи камней на перевалах. На тракт выезжать опасно — там через каждые тридцать верст встречались китайские разъезды, почтовые станции. Днем Сухэ-Батор отпускал коня пастись, а сам лежал на сухой, прошлогодней траве и прислушивался к звукам леса. Почти у самых ног возились серые куропатки, звенел жаворонок в весенней синеве, сквозь чащу напролом ломились дикие кабаны.

Здесь была своя, лесная жизнь, и Сухэ-Батор был затерян в этой глуши. В Урге остался больной отец. Вспомнились грустные глаза Янжимы. Нет, она не отговаривала от поездки, хотя и знала, что путь будет опасен. Янжима теперь была таким же членом революционного кружка, как и муж, расклеивала листовки на молитвенных барабанах хурдэ. Верная помощница Янжима… «Жди гостинцев…» — сказал Сухэ-Батор сыну. Галсан запрыгал от восторга. За больным отцом будет присматривать Янжима.

До сих пор сюйшучженовские разъезды не повстречались ни разу. Может быть, все обойдется благополучно до самого конца? Где-то на южном берегу Иро кочует Пунцук. Старый верный друг Пунцук… С Пунцуком Сухэ-Батор познакомился еще в Худжирбулане. После демобилизации Пунцук подался в родной Хэнтэйский аймак. Перед разлукой Сухэ-Батор сказал: «Наше дело еще только начинается. Храни винтовку. Когда потребуется, позову тебя…»

Пунцук знает каждую тропку в этом краю, он поможет перейти через границу.

…Конь поднялся на перевал Манхайдай. Крутой высокий перевал, покрытый снегом. Белые космы тумана тянулись по ущельям. Алели снега в лучах утреннего солнца. Сухэ-Батор увидел Монголию с высоты орлиного полета. Его конь разгребал копытом снег, а он не мог оторвать взгляда от развернувшейся картины. Каменистыми откосами уходили в небо отроги Хэнгэйского хребта. Внизу была тайга, темно-зеленая, мрачная. А на севере — снежные гольцы со скалистыми ребрами. В глубокой котловине виднелась одинокая юрта, поблизости паслись лошади.

Сухэ-Батор глядел на север. Половина пути пройдена. Еще три дня — и он увидит землю свободной России.

Река Иро впадает в правый приток Орхона. Реки преграждали путь. На ту сторону можно было переправиться или на пароме, или пустить коня вплавь в ледяную воду. Долина Иро была густо населена. Здесь занимались земледелием. Сухэ-Батор сперва намечал заехать в русскую деревню Карнаковку, но потом раздумал, заметив на дороге всадников. Это был китайский разъезд. И хотя стояла ночь, Сухэ-Батора заметили. Он погнал коня в заросли можжевельника. Позади грохнул выстрел. На полном скаку конь влетел в воду и, сразу же потеряв под ногами дно, поплыл. Сухэ-Батора обожгло холодом. Течение сносило вниз, туда, где бурлил Орхон. Вскоре конь выбрался на песок. Сухэ-Батор прислушался: погони не было. Да и кому из китайских солдат охота ночью лезть в холодную воду. Выстрелили, по-видимому, «для порядка». Одежда вымокла, но обсушиться было негде. В гутулах хлюпала вода.

На север, на север!.. Так и не удалось повстречаться с верным другом Пунцуком, отдохнуть денек в его гостеприимной юрте. Начинался самый ответственный участок пути, самый опасный. Давно съеден тарак, кончилось сушеное мясо, а заезжать в юрты теперь безрассудно.

Страдая от голода и холода, на седьмые сутки Сухэ-Батор выбрался к монгольско-русской границе. Он был измучен до крайности, едва держался в седле. Сизое утро застало его на вершине сопки. Отсюда открывался широкий обзор во все стороны. Не-расседланный конь стоял за огромной каменной глыбой. Сухэ-Батор лежал на вершине. Сердце колотилось от волнения.

Сквозь дымку проступали очертания высокого здания с золотым куполом. Русский храм — собор. В стороне еще две церкви. Двухэтажные каменные дома. Русская Кяхта и Троицкосавск… Город расположен в котловине. Кяхта — бывшая купеческая слобода Троицкосавска. А по эту сторону границы — монгольская Кяхта: Маймачен. В монгольской Кяхте солдаты Сюй Шу-чжена, а в версте — советская власть… Если подойти ближе, то можно будет увидеть красные флаги. Днем подходить нельзя, хотя до таинственной черты, разделяющей два мира, рукой подать.

Сухэ-Батор едва дождался темноты. Он решил перейти границу западнее Кяхты. Над дальней сопкой поднялась красная луна. Он был на самой границе. Остро пахло полынью. Конь двигался бесшумно, прижав уши. Внезапно он захрапел. Из-за бугра вынырнули два всадника. Один из них что-то закричал. Сухэ-Батор ударил коня ташюром. Путь на ту сторону был отрезан. Ночную тишину раскололи выстрелы. Конь взвился на дыбы. Откуда-то появились еще несколько всадников. Пуля сбила малахай с головы Сухэ-Батора. Он был совсем безоружен и не мог отбиваться от наседающих врагов. Спасение было в отступлении. Он гнал коня к речке Киран. Там в сосновом бору можно укрыться, запутать след.

В ту ночь ему удалось уйти от погони. Целый день отлеживался он в сосновом бору. А в это время весь маймаченский гарнизон был: поднят на ноги. Границу с красной Россией солдаты Сюй Шу-чжена охраняли бдительно. Засады, разъезды, заслоны встречались чуть ли не на каждом шагу. И этого не знал Сухэ-Батор. Об этом он мог лишь догадываться. Но в своем стремлении как можно скорее попасть в Россию он пренебрег смертельной опасностью. Россия казалась легко достижимой. Ему думалось, что встреча с разъездом — дело случайное. Он чего-то не учел, поторопился. И все же он ошибался. В то время легче было верблюду пролезть сквозь, игольное ушко, нежели монголу или русскому перебраться через границу. Вся пограничная полоса кишела солдатами. Останавливали каждого, тщательно обыскивали. Стреляли без предупреждения. Это был огневой заслон.

С нечеловеческой настойчивостью, изнуренный длительным переходом и голодом, Сухэ-Батор старался прорваться через границу. Еще два раза его обстреляли. Но он предпринял и четвертую попытку. А кольцо вокруг него уже сомкнулось. Солдаты рыскали по лощинам, оцепили сосновый бор. Все дороги были перерезаны.

Кружилась голова. Вот уже три дня он ничего не ел. Иногда впадал в забытье. Тогда мерещились котлы с жирной бараниной. Но когда послышалось конское ржание, он поднялся на ноги, схватил толстый сук. На поляне показался бурят. Он безбоязненно направился к Сухэ-Батору, оглядел с ног до головы. Вынул из-за широкого голенища гутула узелок, развернул его — это было вареное мясо. Но Сухэ-Батор не торопился притронуться к пище.

— Кто ты, достойный? — спросил он.

Бурят; усмехнулся:

— Ешь. Второй день за тобой присматриваю. Не прорваться тебе. Проклятые гамины рыщут повсюду, как собаки. И сюда уже добрались. Пора уходить…

Он помог Сухэ-Батору сесть в седло, и они молча поехали по тропе, известной только арату. Три дня отдыхал Сухэ-Батор на тайной заимке, набирался сил. Арат зорко охранял его покой. По вечерам рассказывал о положении дел в России. Красная Армия взяла 2 марта Верхнеудинск. Он не раз бывал на той стороне, переправлял оружие, укрывал беженцев. Теперь прорваться невозможно. Сухэ-Батор подпорол голенище гутула, вынул листок:

— Если удастся, передай на ту сторону. Это важный документ. Мы просим помощи у советской власти. Тебя не забудем…

— Сразу понял, что ты не простой человек, — отозвался арат и спрятал письмо. — Жизни не пожалею, но передам.

Сухэ-Батор вернулся в Ургу. Здесь его ждала печальная весть: умер отец — Дамдин. Скорбь свою Сухэ-Батор спрятал глубоко в сердце. Еще жестче стало его лицо, еще непреклоннее взгляд. Неудача не сломила его.

— Мы действовали без учета обстановки, — сказал он членам кружка. — Поездку в Россию нужно готовить всем, продумать каждый шаг. Мы потерпели неудачу, но это временное поражение. Будем копить силы. За установление связи с Советской Россией нужно бороться. Попытка одиночек к цели не приведет.

 

ПРИСЯГА ПАРТИЙЦЕВ

Через посыльного Кучеренко попросил Сухэ-Батора заглянуть вечерком в Консульский поселок. Сухэ-Батор знал, что за ним установлена слежка, и потому долго петлял по городу, перелезал через частокол, избегал улиц. К домику Кучеренко пробрался задами. Постучал. Дверь открыл хозяин. Вскоре из-за ширмы вышел приземистый человек с необыкновенно живыми, острыми глазами.

— Товарищ Сухэ-Батор? — спросил он и протянул большую шершавую ладонь.

— Особоуполномоченный Дальневосточного отделения Коминтерна Сороковиков, — представил Кучеренко. — Знакомьтесь.

Сухэ-Батор стиснул руку гостя. Сороковиков улыбнулся:

— Сила есть. Присаживайтесь, товарищ Сухэ-Батор. Потолкуем. Получили мы ваше письмо. Передал его один арат. Я прибыл сюда с единственной целью: ознакомиться с революционной работой вашей организации, установить с вами связь.

Сухэ-Батор провел рукой по глазам. Все было как во сне. Прошло всего несколько дней, как он вернулся после неудачной попытки прорваться в Россию, а здесь его уже ожидает представитель Коммунистического Интернационала! И письмо дошло по адресу.

— Как вам удалось перейти?.. — невольно вырвалось у него.

Сороковиков рассмеялся:

— Некоторый опыт. Царские ищейки похитрее Сюй Шу-чжена. Знаю о вашей попытке и сожалею. Но это дело поправимое. Прорываться нужно группой: хоть двое, да пройдут! А еще лучше двумя группами. Ждем делегацию представителей монгольского народа в Москву, к товарищу Ленину…

Сороковиков внимательно выслушал сообщение Сухэ-Батора о работе революционных кружков, о листовках, о разногласиях между кружковцами. Видно было, что Кучеренко и Гембаржевский уже проинформировали его о делах монгольских революционеров, но Сороковиков решил выслушать самих руководителей.

— Для начала неплохо, — одобрил он. — Но основная работа впереди. Пока ваши кружки, по сути, действуют разрозненно. Для того чтобы создать боеспособную организацию, нужно четче определить ее программу, выработать устав. Такая организация должна состоять из руководящего ядра, революционеров-профессионалов, и низовых организаций, массы трудового аратства — членов организации. А главное — дисциплина. Без партийной дисциплины далеко не уедете. Использовать противоречия между князьями, ламами и китайскими милитаристами нужно. В этом вопросе вы сделали очень много. Но помните, что феодалы и чиновничество, поддерживая вашу борьбу за освобождение страны от оккупантов, будут пытаться использовать эту борьбу для своих целей — для восстановления прежней власти.

Много дней находился Сухэ-Батор под впечатлением этой встречи. Коммунистическому Интернационалу есть дело до монгольского революционного движения. Великий Ленин следит за развитием событий в Монголии. Только сейчас Сухэ-Батор со всей глубиной осознал, какую огромную задачу поставили перед собой он и его друзья. Дело революции в их руках, в руках народа. Привести в движение сотни тысяч людей, вооружить их верой в победу, повести за собой… Будто перед глазами открылась широкая дорога.

Крепкая, несокрушимая организация, преданные делу революций люди — вот залог победы. Особоуполномоченный прав: кружки пока действуют разрозненно. Нужно единство в работе, централизованное руководство, нужна четкая программа. Нужна именно боевая организация. Мысли о такой организации и раньше приходили в голову Сухэ-Батору, но сейчас он как бы заново все переосмыслил.

Сухэ-Батор уходил на берег Толы и сидел там на одиноком камне целыми часами. Бурлила, кипела у самых ног полноводная Тола. На том берегу по крутым склонам сопок паслись мохнатые сарлыки. Еще дальше высокой стеной поднимались зазеленевшие лиственницы.

Сухэ-Батор думал. Он так был поглощен своими мыслями, что не замечал ничего. Постепенно в мозгу стал складываться план построения боевой организации. Продолжать работу разрозненными группами дальше нельзя. Распыление сил и отсутствие единства могут привести к серьезным ошибкам и в конце концов к развалу. Конспирация соблюдается плохо, каждый делает, что ему вздумается. Бодо и Данзан вообще не признают никакой дисциплины, открыто, игнорируют все указания Сухэ-Батора. Кто такой Сухэ-Батор? «Хара ясун» — «черная кость». А они видные особы, из милости примкнувшие к кружку. Они хотят верховодить, распоряжаться. Они связаны с князьями, с самим богдо. По их мнению, нужно призвать японцев или американцев и разделаться с генералом Сюем. Пусть все будет так, как было до прихода оккупантов. Хитрые змеино-холодные глаза Данзана превращаются в две непроницаемые щелочки, когда заходит речь о Советской России. Сухэ-Батор говорит: «Монголия не сможет избавиться от рабства, если она будет надеяться на капиталистические государства. Рассчитывать на их помощь — это значит, освободившись от пасти волка, угодить в пасть тигра. Советская Россия — единственная паша надежда». «Весь Дальний Восток в руках у японцев и американцев, — бросает вскользь Данзан. — Красные в Сибири долго не продержатся. В Чите — атаман Семенов, в Прибайкалье не поймешь что — Дальневосточная республика…» Чиновник Данзан всегда знает, что творится за границей. У Сухэ-Батора и Чойбалсана ясная цель: с помощью России восстановить автономию, а потом, добившись независимости, двинуть революцию дальше, покончить с владетельными князьями и крупными ламами. Данзан высмеивает даже саму мысль об аратской революции. Он не верит в революцию. А может быть, даже побаивается ее. Вся беда в том, что за Данза-ном идет кое-кто из кружковцев. Взять того же Бодо. На лице Бодо всегда написано смирение. На собрание кружка привел его Данзан. Бодо уселся в сторонке и стал перебирать четки. Это уже пожилой человек, крупный чиновник, лама. Живет в монастыре Дзун-Хурэ. Он воплощение кротости. То и дело бормочет молитву: «Ом-мани-пад-мехум». Но таков Бодо лишь внешне. Когда речь заходит о власти, в глазах Бодо появляется стальной блеск, а кожа на скулах натягивается. У него определенные и твердые убеждения: изгнание Сюй Шу-чжена он считает святым делом, а прогнать князей и лам — это уже лишнее. Власть дается богами. Сюй Шу-чжен притесняет «солнечно-светлого». Поднять руку на власть, дарованную богами, — святотатство. По всем вопросам он непреклонно поддерживает Данзана. Эта неразлучная пара на каждом собрании доставляет много хлопот Сухэ-Батору и Чойбалсану. Но нужно отдать справедливость этим двоим: когда верх берет большинство, они уступают. В конце концов сперва нужно изгнать захватчиков, а там видно будет…

Данзану и Бодо Сухэ-Батор никогда не доверял. Но они представляли какую-то часть людей, имели обширные связи, и их следовало использовать для общего дела. Он смотрел на них как на карьеристов, готовых ради собственного благополучия пожертвовать чем угодно. Они больше всего пекутся о власти, стараются выдвинуться, очень много спорят. Но верх всегда в конце концов берут Сухэ-Батор и его друзья. В шутку он называет Данзана и Бодо «меньшевиками». Те делают вид, что никогда не слыхали о меньшевиках. Князья, а тем более богдо-гэгэн за аратской революцией не пойдут. Они самые злые враги революции. Однако нужно заставить и их на первых порах служить освобождению Монголии. Сейчас надо действовать единым фронтом, отколоть князей и лам от Сюй Шу-чжена. Араты верят в святость богдо-гэгэна, и этого нельзя не учитывать. Следует быть гибким и тонким. Чойбалсан, тот всегда лишь посмеивается, хитро щурит глаза: «Ничего, гоймин: придет время, мы их всех скрутим…» Он весь заряжен ощущением свободы и близких схваток. В нем нет сомнений. Аратская революция победит. Разделаемся с князьями, божественными владыками, со всей нечистью, что душит народ. Араты станут хозяевами своей судьбы. Главное — видеть цель.

Зажигались звезды на небе, а Сухэ-Батор не торопился возвращаться в город. Карандаш уверенно скользил по бумаге. Это будет «Присяга партийцев»! На первых порах она заменит программу и устав партии.

«Мы, члены Народной партии, в целях принятия решительных мер, обеспечивающих нашему государству безопасность перед лицом внутренних и внешних врагов, считаем необходимым сплотить воедино наши силы и помыслы и для достижения нашей цели даем следующую присягу…»

Все должны принять присягу, поставить под ней свои подписи. Это как клятва. За измену общему делу — смерть!

«…Члены партии не должны разглашать партийные тайны или раскрывать врагам имена партийных товарищей и тем самым наносить вред партии, подрывать ее силы. В том случае, если член партии, совершивший такой проступок, признает свою вину, он должен покончить жизнь самоубийством. Если же виновный не сознается и будет пытаться защищаться, остальные члены партии должны убить его и тем самым сохранить верность присяге и твердость дисциплины…»

Скупые морщины легли на высокий смуглый лоб Сухэ-Батора, когда он писал эти строки. Перед мысленным взором неотступно стояло самодовольное, ироническое лицо Данзана- с затаенной усмешкой в углах тонких губ.

15 июня 1920 года в пастушьей юрте на берегу Толы состоялось собрание объединенного кружка. С виду это была мирная ветхая юрта. Возле нее паслись кони, лежали черные псы с налитыми кровью глазами. Чуть в стороне у котла с бараниной хлопотал пожилой монгол с косичкой, в засаленном, рваном халате, островерхой шапочке и тяжелых остроносых гутулах. Вился синий дымок. Лицо монгола могло показаться сонным, но глаза зорко посматривали по сторонам. Стоило ему чуть слышно свистнуть, как собаки поднимали головы, шерсть на их спинах вставала дыбом.

В юрте на кошмах сидел Сухэ-Батор и держал в руке чашу с прохладным кумысом. Но кумыс вот уже два часа оставался нетронутым. Кружковцы, сгрудившись, внимательно слушали. Чойбалсан зачитал текст «Присяги партийцев».

«Присяга» состояла из девяти пунктов. Голос Чойбалсана, когда он на какое-то мгновение забывался, звенел:

— Цели Народной партии Внешней Монголии: очистить страну от лютых врагов, вредящих делу нации и религии; вернуть утраченные Монголией права, укрепить государство и религию, непреклонно защищать монгольскую нацию; пересмотреть и изменить внутреннюю политику страны, всемерно заботясь об интересах аратских масс, защищать их права и положить конец страданиям трудящихся масс и угнетению человека человеком.

…Если кто-либо из членов партии будет схвачен врагами, он должен не выдавать своих товарищей, не говорить ничего о делах партии и скорее умереть, чем стать предателем. В свою очередь, находящиеся на свободе члены партии не должны щадить своей жизни для спасения арестованных товарищей.

…Лица, вступившие в Народную партию, должны действовать сплоченно и единодушно и до конца бороться за интересы аратских масс; должны стремиться улучшить их тяжелое положение и всеми силами пресекать мероприятия властей, направленные во вред народу.

…В том случае, если в ряды партии проберутся чуждые элементы с провокационными целями или с целью подрыва партии изнутри, то такие люди должны изгоняться из партии и их имена должны быть сообщены всем членам партии для того, чтобы они проявляли бдительность и принимали меры по обезвреживанию чуждых элементов.

Постановили, что каждый вступивший в члены партии обязан привлечь в ее ряды не менее десяти человек и, образовав из них ячейку, руководить ею. При этом политика партии и ее указания должны проводиться везде одинаково, без каких-либо отклонений.

Все члены объединенного кружка поставили подписи под текстом «Присяги». Даже Данзан и Бодо не нашлись, что возразить, или не пожелали из своих соображений возражать большинству.

Неожиданно раздался легкий свист. Собаки зарычали. В юрту вошел караульщик:

— Разъезд! Гамины… Десять человек.

Зайсан Жамьян побледнел, ухватился дрожащими руками за чашку с кумысом.

— Спокойствие… — тихо произнес Сухэ-Батор. — Мы их угостим…

Караульщик вышел. Гамины подъехали к юрте, разогнали плетками собак, спешились. Офицер и два солдата вошли в юрту. Оглядели собравшихся.

— Почему много людей? Что вы делаете? — спросил один из солдат на ломаном монгольском языке.

Сухэ-Батор широко улыбнулся, закивал головой:

— Прекрасная погода. Вода в Толе теплая. Вы еще не купались? А мы уже… Присаживайтесь, милости просим. Эй, старина Жамьян, налей гостям кумыса! Жирная баранина, вкусная баранина. Когда я кочевал в Сонгино…

Офицер припал губами к краешку чашки, брезгливо поморщился, сплюнул. А Жамьян уже подкладывал ему огромный мосол с мозгами. Офицер смерил его презрительным взглядом, взмахнул рукой и, не проронив ни слова, вышел. Солдаты последовали за ним, хотя им, по всей видимости, хотелось отведать жирного барашка. Вскоре стук копыт затих.

— Будем продолжать работу. На повестке дня второй вопрос: о посылке большой делегации в Советскую Россию.

Сухэ-Батор подробно рассказал о своей первой неудачной попытке прорваться в Троицкосавск, обрисовал все трудности пути. Из этого нужно извлечь урок. Прорываться за кордон следует группами. Делегаты повезут письмо Народной партии Советскому правительству. Вот оно…

— Я против! — это подал голос Данзан.

— Против поездки в Россию?

— Нет. Против этого письма.

В юрте сделалось тихо. А Данзан, уже овладев собой, заговорил ровно, спокойно:

— Наш друг Сухэ-Батор предлагает послать Советскому правительству письмо, которое подпишем мы, люди, никому неведомые. Кто мы такие? Кто слышал о нас? Я знаю, что такое дипломатия и политика. Несколько человек заговорщиков, назвавших себя членами Народной партии, обращаются к великому государству, хлопочут за всех. А «многими возведенный» богдо, признанный всем народом глава церкви и государства, даже не знает ничего о наших делах. Ну, а если он на запрос Советского правительства откажется от помощи? Правительства ведут переговоры с правительствами, а не с демобилизованным вахмистром Сухэ, не с Данзаном и не с Чойбалсаном. Приедет Бодо в Москву, а Ленин спросит его: «Кто ты?» — «Лама…» — «Большевики в бога не верят. Пусть вам помогает всемилостивейший Будда!»

Кружковцы рассмеялись.

— Что вы предлагаете? — нетерпеливо спросил Сухэ-Батор.

На лице Данзана промелькнула лукавая тень:

— Каждый скажет, что делать: нужно составить такую бумагу, чтобы на ней поставил свою печать богдо-гэгэн. Такой документ будет иметь законную силу. Это будет письмо главы государства, нуждающегося в помощи.

Сухэ-Батор задумался. Слова Данзана звучали убедительно. Но что кроется за этими словами? Новый подвох?

— Ну, а если богдо откажется ставить свою печать?

— Тогда нет смысла ехать в Россию.

Бодо, как всегда, стал доказывать правоту Данзана. К нему присоединились еще несколько кружковцев.

— А что думает Чойбалсан?

Чойбалсан улыбнулся, сощурился, подмигнул правым глазом:

— Наши делегаты вправе называть себя представителями аратства. Разве Ленин и большевики спрашивали у помещиков и капиталистов разрешения устраивать революцию? Они стремились освободить свой народ и разбили врагов. Если демобилизованный вахмистр Сухэ-Батор, показавший свою храбрость в боях с врагами Монголии, обращается к Советскому правительству от своей партии, от своего народа, то он имеет на это законное право, так как гамины угнетают прежде всего Сухэ-Батора и таких же аратов. Богдо по-прежнему живет в своем дворце и пирует, а простые араты подвергаются насилию и умирают от нужды. Трудовой народ России окажет помощь обездоленному аратству и без печати богдо.

У всех трудовых людей есть одна правда: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Лучше не мог бы ответить Данзану даже сам Сухэ-Батор. Но он отчетливо понимал, что дело не в этой формальности — печати богдо. Мнения кружковцев разделились. А сейчас, как никогда, нужен единый фронт. Что ж, неплохо, если богдо-гэгэн поставит государственную печать под обращением к Советскому правительству. За богдо влиятельные князья и ламы. В конце концов, если богдо откажется поставить печать, можно обойтись и без него. Сейчас важнее всего решить вопрос о немедленной поездке в Россию. Сороковиков сказал на прощанье: «Мы будем ждать вас…»

— Хорошо, — произнес Сухэ-Батор. — Данзан подал мудрый совет. Мы обратимся к «многими возведенному». Он поймет, что мы боремся за общее дело, и поставит печать. У зайсана Жамьяна большие связи во дворце. Возложим миссию на него.

Данзан с удивлением взглянул на говорившего: он не ожидал подобной сговорчивости. А глаза Сухэ-Батора узились и узились в усмешке.

— «Многими возведенный» обременен заботами, — продолжал он, — и кто может угадать, когда миссия Жамьяна увенчается успехом. Обстоятельства же торопят нас. Будет правильно, если мы сейчас же, не дожидаясь соизволения святого богдо, пошлем первую группу в Россию. Конечно, этой группе будет тяжело, очень тяжело: ведь у нас не будет на руках документов с печатью. Вторая группа останется здесь: станем ждать всемилостивейшего решения. Получим письмо с печатью и тогда отправимся в путь. Может быть, достойные Данзан и Бодо согласятся возглавить первую группу?..

— Нет, нет, — поспешно отозвался Бодо. — Без письма «многими возведенного» я никуда не поеду. Пусть отправляется Чойбалсан. Он уже бывал в России и знает, как действовать.

— А что скажет Чойбалсан?

Чойбалсан усмехнулся. Хитрость Сухэ-Батора была ему понятна. Он притворно вздохнул:

— Приказ партии — закон для члена партии. Мы обязаны преодолеть все трудности. Я согласен.

Вопрос с поездкой был решен. Данзан и Бодо были уверены, что богдо-гэгэн никогда не поставит своей печати под обращением к Красной Армии, и втайне потешались над незадачливыми кружковцами, которых удалось сбить с толку. Даже проницательного Сухэ-Батора так тонко провели…

Нет, Данзан и Бодо меньше всего стремились в Россию за помощью. Одно время они поддерживали связь с царскими чиновниками, служили им верой и правдой, позже они познакомились с японскими чиновниками, тайно побывавшими в Урге. Японцы советовали быть изворотливыми. Мелкий чиновник Данзан в период автономии служил в государственном аппарате и наряду с этим занимался мелкой торговлей, имел широкие связи и в ламских кругах и с князьями, среди аратства и служилого чиновничьего люда, был связан с китайскими и русскими купцами и ростовщиками. Сейчас он мечтал о большой власти, о своей торговой фирме. Гамины были явной помехой его планам, и Данзан решил примкнуть к кружку Сухэ-Батора.

Крупный феодальный чиновник и лама Бодо считал себя учеником богдо-гэгэна и был убежденным монархистом. Он жил в восточном монастыре, окруженный ламами. К революционерам он примкнул, добиваясь изгнания оккупантов, которые забирали себе почти все доходы монастырского ведомства.

Данзан и Бодо стремились всячески подчинить себе кружковцев, диктовать им свою волю и меньше всего пеклись о судьбах аратской революции.

Сейчас Данзану и Бодо казалось, что они одержали крупную победу над революционным крылом кружка. Пусть сунется Чойбалсан в Россию: гамины быстро скрутят его.

На этом же собрании решили изготовить печать партии, которой отныне будут скреплять все документы, исходящие от организации.

Через несколько дней в Консульском поселке состоялось еще одно собрание. Утвердили печать, изготовленную Сухэ-Батором. Кроме того, для секретной связи с делегатами, отправлявшимися в Советскую Россию, был разработан и утвержден телеграфный шифр.

Чойбалсан стал готовиться к отъезду.

28 июня 1920 года на север выехала первая группа делегатов во главе с Чойбалсаном. Перед этим Сухэ-Батор и Чойбалсан встретились.

Они снова ехали по берегу Толы. Ехали неторопливо, иногда переговаривались.

— Не буду говорить, чтобы вы берегли себя, — сказал Сухэ-Батор. — Пустые слова. Но когда заяц осторожен, даже сотня волков ему не страшна. Будьте осторожны. Держите в строжайшем секрете свой отъезд. Пусть каждый пробирается поодиночке. Лучше всего перейти границу в районе монгольской Кяхты; прибыв в Верхнеудинск, немедленно сообщите шифрам все обстоятельства. Если богдо откажется поставить печать, мы поставим свою печать — печать партии. Ждите меня…

Они простились. Вечером Чойбалсан покинул столицу. Чтобы избежать возможной слежки и запутать шпионов, он долго петлял по окрестностям, а затем, перевалив горы, выехал на тракт Урга — Кяхта. На шестой день он достиг границы. Поднимаясь по склону сопки, увидел китайский пограничный пост. Чойбалсан повернул коня и поскакал на запад.

С тех пор его след затерялся. Никто не знал, удалось Чойбалсану перейти границу или нет. Каждый день Сухэ-Батор ждал телеграммы, но весть от Чойбалсана не приходила.

Но, несмотря на тревогу, завладевшую кружковцами, Сухэ-Батор верил в успех предприятия. Он хорошо понимал, что объединение кружков лишь начало большого дела. Объединенный кружок — это, по сути, ядро и основа будущей партии. Когда революционная организация станет массовой, когда в нее будут вовлечены араты, тогда ее с полным правом можно назвать Народной партией. Вот почему он сразу же направил кружковцев в народ. Каждый обязан завербовать не менее десяти человек.

Нельзя было упускать и другую сторону этого важного вопроса. Ненависть к оккупантам назревала и в верхах. Да, Сюй никогда не был дипломатом. Если вначале он старался все же заигрывать с богдо-гэгэном и его приближенными, то теперь почувствовал себя полновластным хозяином. С богдо-гэгэном он совершенно перестал считаться. Он ограничил даже свободу богослужений. Богдо обязан был каждый раз испрашивать разрешения помолиться своим богам. Поговаривали, что Сюй не без успеха ухаживает за женой «солнечно-светлого» — Цаган-Дари. Гамины грабили не только аратов, но и князей, совершали набеги на их белые шестистенные юрты. Китайские ростовщики предъявили счет населению Кобдоского округа на пятьдесят пять тысяч верблюдов, семьдесят пять тысяч лошадей, четыреста тысяч голов крупного рогатого и пятьсот тысяч мелкого скота. По такому баснословному счету Кобдоский округ не мог уплатить и через десять лет, так как там насчитывалось всего сто тридцать тысяч лошадей и тридцать пять тысяч верблюдов. Всем аймакам и хошунам были предъявлены подобные счета. По всей Монголии начался открытый грабеж под видом взыскания старых долгов, процентов и возмещения «убытков». Хошуны были разорены, не так давно владетельные князья стали нищими и обивали пороги дворца богдо, моля о защите от «туфэев», то есть разбойников.

— Нужно послать в Пекин делегацию от благодарного народа Внешней Монголии для выражения чувств преданности Срединной республике, — посоветовал Чжалханцза хутухта. — Может быть, сердца жестоких смягчатся…

Богдо только покривился:

— Злые мангусы завладели страной. Мы разорены. С одной стороны — безбожная Россия, с другой — Сюй, ничтожный червь в нашем сердце. Довелось мне слышать о некоем Сухэ-Баторе, который собрал вокруг себя недовольных. Что замышляют эти люди?

— Сухэ-Батор — верный слуга «многими возведенного», достойный человек, — отвечал Чжалханцза. — Он молод. Ему всего двадцать семь лет, но он уже успел отличиться, защищая ханский престол от бандита Бабужаба. Он объединил всех, кто ропщет, и пользуется у них огромным уважением. Ваш преданный ученик лама Бодо близко знаком с Сухэ-Батором и склоняется к нему. Много достойных людей, лам и князей, таких, как да-лама Пунцук-Дорджи, смотрят на него с надеждой. Он преисполнен решимости бороться за веру и автономию, за то, чтобы вернуть «многими возведенному» утраченную власть.

— Я слышал другое, — устало отозвался богдо-гэгэн. — В голове Сухэ-Батора бродят опасные мысли. Безбожные дела красных смущают его дух. Он хочет обратиться за помощью к красной России.

— Это великое зло, — спокойно согласился Чжалханцза хутухта, — но сердца многих тянутся к России. Кто защитит нас от уничижения и разорения? Гнет Сюя переполнил чашу терпения народа. Китайцы любят говорить: «Ум мягок как вата; глупость тверда как железо». Презренный Сюй не придерживается этой мудрой пословицы. Но мы должны употребить китайскую мудрость против самих же китайцев. Мы должны послать миссию в Пекин, в это же самое время мы обратимся за помощью к Советской России, к Японии и Америке. Я берусь передать письмо американцам. Достойный министр Цэцэн-ван в большой дружбе с японцами. Есть еще одна сила, которую мы можем противопоставить генералу Сюю, — это русская белая армия. Имеются у меня верные люди из бурят, связанные с атаманом Семеновым и неким бароном Унгерном.

Чжалханцза был стар и мудр. Еще в 1890 году, когда в Кобдоском округе появился «перерожденец Амурсаны» известный авантюрист Джа-лама, Чжалханцза хутухта поддержал его и даже обратился в Пекин с жалобой на улясутайского губернатора. Илагусхин хутухта, Ханда-Дорджи и Чжалханцза хутухта писали тогда в Пекин: «…если дело и дальше будет идти так, то монголам больше ничего не останется, как взяться за оружие…» Для тех времен это был смелый поступок. Чжалханцзу провозгласили чуть ли не национальным героем, приблизили ко двору. Позже он бывал членом и премьером автономного правительства. Верно служил русскому царю, торговался с Чен И о цене продаваемой автономии. Пронюхав о кружке Сухэ-Батора, он познакомился с самим руководителем и даже раза два бывал на собраниях.

Долгая жизнь умудрила его. Девизом стали слова: не пренебрегай ни великим, ни малым — каждый может пригодиться. Это был хитрый, изворотливый приспособленец. Богдо-гэгэн, доверяя многолетнему опыту хутухты, часто советовался с ним.

Сухэ-Батор был намного моложе Чжалханцзы, но все уловки престарелого «святителя» не могли ввести его в заблуждение. И все же он решил действовать через хутухту. Вторая группа, которую должен был возглавить Сухэ-Батор, деятельно готовилась к поездке в Россию. Чойбалсан не подавал никаких вестей, но, несмотря на это, следовало заставить богдо-гэгэна поставить печать под официальным обращением к Советскому правительству. Чжалханцза с охотой согласился выполнить поручение. Неизвестно, обращался он к богдо или нет, но, по его словам, он дважды разговаривал с «многими возведенным» и каждый раз получал ответ: «Пока воздержаться».

Можно было впасть в отчаяние.

«Чжалханцза хутухта обманывает нас… — думалось Сухэ-Батору.. — Нужно изыскать иные пути».

На собрания кружка иногда заглядывал другой «святитель» Дуйнхурийн да-лама Пунцук-Дорджи. Этого да-ламу новые власти обошли чином и жалованьем. Он вечно ворчал и призывал проклятья на голову гаминов. Чтобы досадить любимчикам богдо, ратовавшим за японцев и американцев, он готов был выполнить любое поручение кружка. Пунцук-Дорджи был в дружбе с учителем Жамьяном. Сухэ-Батор вызвал Жамьяна и сказал:

— Действуйте через Пунцук-Дорджи. Время не ждет. Печать должна быть поставлена!

Сухэ-Батор дал каждому из кружковцев приказ всеми средствами добывать оружие. Еще раньше было решено раздобыть винтовки и гранаты в бывшем монгольском арсенале. Оружейные склады охранялись плохо, и Сухэ-Батор на одном из собраний разработал тщательный план нападения на арсенал. Но кто-то донес об этом замысле китайским властям, и на следующее утро у складов появилась многочисленная охрана. Пришлось отказаться от заманчивого плана.

Все чаще и чаще за последнее время в Урге стали появляться разрозненные группы белогвардейцев, отступивших под ударами Красной Армии. По приказу китайских властей белогвардейцев сразу же обезоруживали.

— Следует опережать гаминов, — говорил Сухэ-Батор. — Будем скупать оружие у белогвардейцев — скоро оно нам пригодится.

И в самом деле, кружковцам удалось выменять на мясо и творог целый ящик ручных гранат и несколько револьверов. Но это были небольшие успехи. Все с нетерпением ждали вестей от Чойбалсана.

Неужели так и не удалось ему перебраться через границу? А возможно, его схватили гамины. Об этом страшно было думать.

И вдруг от Чойбалсана была получена телеграмма.

«Наши торговые дела идут хорошо, — читал Сухэ-Батор, и пальцы его дрожали. — Почему задерживается выезд остальных? Напоминаю, что необходимо привезти подарок от богдо».

— Он в России! — воскликнул Сухэ-Батор. — Нужно письмо с печатью богдо…

Но Жамьян каждый раз приходил с понурой головой:

«Нет, Пунцук-Дорджи не удалось доложить богдо о письме»… Сухэ-Батор едва сдерживал себя. Он мысленно награждал «многими возведенного» самыми нелестными словами. Если бы можно было ворваться во дворец и под дулом револьвера заставить эту старую слепнущую клячу, этого закоренелого сифилитика и пропойцу поставить печать на документе!..

Терпение истощалось. Глупая формальность. Но как много значит она сейчас!..

Разбитый и усталый возвращался Сухэ-Батор в свою юрту. Играл с сыном Галсаном, но лицо было сурово. Янжима безмолвно смотрела на мужа. А глаза опрашивали: «Ну как? Удалось поставить печать?»

И Сухэ-Батор, понимая этот безмолвный вопрос, сдерживая раздражение, отвечал:

— И на этот раз ничего не вышло. «Многими возведенный» беспробудно пьян. Вчера его отливали водой. Мы решим так: ты вместе с Галсаном перейдешь жить в мазанку к соседу. Я уже договорился. Юрту прядется продать. На дорогу нужны деньги. Много денег. Ведь я поеду в Троицкосавск под видом купца. Нужно купить телеги. Отсиживаться в Урге больше нет смысла. Получил телеграмму от Чойбалсана. Торопит…

Янжима только вздыхала. Она знала, что муж идет на верную гибель, но разве отец Дамдин отговаривал его в первый раз? Да и вправе ли она отговаривать его от поездки, если смысл всей жизни его именно в том, чтобы вызволить из неволи свой народ? Она и сама посещала собрания кружка и знает, что такое партийный долг.

За себя и за сына она не тревожилась. Только бы с Сухэ-Батором ничего не случилось. И все-таки сердце сжалось от дурного предчувствия. Трудно быть женой солдата, еще труднее быть женой солдата революции…

Вернулся сияющий Жамьян, протянул бумагу. Сухэ-Батор не верил глазам: на письме стояла печать богдо! Значит, Пунцук-Дорджи сделал свое дело.

В Россию, в Россию, на север!..

 

НА СЕВЕР, В РОССИЮ!

Сухэ-Батор, продал свою юрту и простился с семьей. Он был как путник, томимый жаждой и стремящийся к далекому источнику. С Сухэ-Батором отправлялись еще пять человек. Делегаты были взбудоражены. Из Урги решили выбираться поодиночке.

Сухэ-Батор отправлялся в путь под вымышленным именем. Он — купец Тумур, едущий за покупкой телег. Одет был купец Тумур в новенький чесучовый халат, янтарный мундштук трубки-гансы, небрежно засунутой за голенище гутула, лишний раз свидетельствовал о зажиточности и благосостоянии. Особенно хорош был ташюр — бамбуковое кнутовище с костяной ручкой. И никто не знал, что белую костяную ручку можно отвернуть; тогда окажется, что внутри ташюра запрятано письмо с печатью самого «многими возведенного».

И прежде чем покинуть пределы Монголии, Сухэ-Батор решил побывать у тех, к кому всегда рвалось его сердце. Он под покровом темноты прокрался к знакомому домику, осторожно постучал в ставню. Кучеренко и Гембаржевский ждали его. Только сейчас, в свете керосиновой лампы, Сухэ-Батор разглядел, как они оба постарели за последний год. Под глазами Кучеренко были желтые мешки.

— Сегодня мы уезжаем в Россию, — сказал Сухэ-Батор. — Я везу письмо к Советскому правительству. Пришел сказать вам спасибо за все от имени Монгольской Народной партии.

Друзья обнялись. Доктора Цибектарова не было: он выехал по делам в кочевье.

— Передайте русским товарищам от нас глубокий поклон, — произнес Кучеренко. — Скажите, что мы гордимся возложенной на нас миссией. Мы верим, что скоро, очень скоро весь Дальний Восток будет очищен от интервентов и белогвардейской сволочи, и за это дело не пожалеем своих жизней…

Настроенный радостно Гембаржевский негромко напевал:

Затем стиснул в объятиях Сухэ, прослезился:

— Верный друг Сухэ-Батор… Скажите Чойбалсану, что мы восхищены его смелостью. Встретит вас Сороковиков. Он ждет вашу делегацию. Поедете в Москву, может быть, повидаете Владимира Ильича… Почему мне не двадцать семь лет?!.

Печаль овладела Сухэ-Батором. Но не мог он знать, что это их последняя встреча и что он больше никогда-никогда не увидит мягких, ласковых глаз Кучеренко и приветливую улыбку на губах Гембаржевского…

Новоявленный купец Тумур 15 июля 1920 года покинул Ургу. Делегаты несколько раз меняли направление, встречным отвечали, что едут по торговым делам.

В это же самое время из Урги в Пекин спешно выехала еще одна делегация во главе с Чжалханцзой хутухтой. В делегацию входили Цэцэн-хан, Дэлэв хутухта и другие влиятельные люди. Миссия должна была выразить чувства преданности «благодарного» народа правительству Срединной республики. Кроме того, Чжалханцза тайно вез письмо с печатью «многими возведенного». Письмо надлежало вручить американскому консулу в Калгане. Богдо-гэгэн просил у Америки помощи и защиты от ненавистных китайцев. Точно такое же письмо с такой же печатью, но адресованное Японии, обязался передать министр Цецен-ван через японского консула в Хайларе.

А Сухэ-Батор стремился на север. На шестые сутки делегаты благополучно прибыли в урочище на южном берегу Иро. Здесь стояла юрта старого приятеля Сухэ-Батора пастуха Пунцука. Пунцук Захлебнулся от радости, увидев своего «бакши».

— Дорогой гость, желанный гость!.. — то и дело повторял он. — Сейчас мы сделаем барашку чик-чик.

Он суетился, смеялся, с восхищением разглядывал своего бывшего худжирбуланского командира. Правда, его несколько смущала богатая одежда гостя.

«Неужели стал купцом и разбогател?.. Сухэ-Батор, который всегда презрительно отзывался о купцах! время меняет людей». Но как бы то ни было, Пунцук рад был гостю. Раньше в Худжирбулане Сухэ-Батор и Пунцук разговаривали запросто. Сухэ-Батор клеймил позором продажное правительство и богатеев и призывал копить силы для борьбы за свободу. Позже, демобилизовавшись и приехав в родные края, Пунцук не раз слышал от разных людей о славных делах Сухэ-Батора. Даже о листовках в Урге рассказывали Пунцуку. Пунцук скучал о своем «бакши» и все время рвался в Ургу; ему думалось, что боевой командир ждет его, чтобы послать на ответственное задание.

Пунцук любовался гансой с янтарным мундштуком, ощупывал ташюр с костяной рукоятью. Разбогател Сухэ-Батор! Как с ним разговаривать теперь?

А Сухэ-Батор ел баранину, рвал ее руками, сало стекало по пальцам, запивал холодным кумысом, все время подмигивая хозяину, улыбался.

Когда же улеглись на кошмы, как бы невзначай спросил:

— А где прячешь худжирбуланскую винтовку?

И рассмеялся. Потом сказал серьезно:

— Ты обознался, почтенный. Откуда ты взял, что меня зовут Сухэ-Батор? Сухэ-Батор — известный бунтовщик, смутьян. Слышал от многих, призывает всех аратов делать революцию по примеру русских. Листовки всякие расклеивает, сеет недовольство. Говорит, что наших благодетелей гаминов нужно уничтожать, как бешеных волков. Разве не долг всякого верноподданного при встрече с этим злодеем немедленно заявить о «нем властям и получить за это вознаграждение? Да попадись мне этот возмутитель, уж я посчитался бы с ним!.. А меня, досточтимый, зовут Тумуром. Я торговый человек и еду в Троицкосавск покупать телеги. А это — мои друзья, помощники. Не согласишься ли ты, добрый человек, проводить нас до границы? А там уж мы и сами дорогу найдем.

Губы Пунцука затряслись от сдерживаемого смеха. Он вскочил и схватился за живот. В горле что-то клокотало. Наконец вытер рукавом халата слезы и растянулся на шердыке:

— Чуть не умер от смеха! А я-то, глупый ишак, чуть было не поверил, что вы в самом деле подались в купцы. Винтовочка худжирбуланская всегда при мне, ждет, скучает по головам гаминов. Не жалею на нее масла. Жду вашего приказа, бакши! Долго ли ждать?

— Недолго, товарищ Пунцук, совсем недолго. Едем мы в Советскую Россию по важному делу, и ты должен помочь нам. К Ленину едем…

Пунцук опять поднялся.

— Располагайте моей жизнью, учитель! — твердо сказал он. — Зачем Пунцуку жизнь, если землю переполняют народные слезы? Затосковал я здесь по былым походам, и конь мой начинает дряхлеть.

Два дня отдыхали делегаты в юрте Пунцука. А затем сели на коней. К утру прибыли в местечко Бурдэт, находившееся восточнее Кяхты. Остановились в юрте бурята — приятеля Пунцука. Приземистый бурят с узкими-узкими глазами, будто у сердитой кошки — манула, с неприязнью оглядел гостей. Его редкие усики топорщились. Он все допытывался, зачем Сухэ-Батор и его друзья едут в Троицкосавск, поглаживал ташюр с костяной рукояткой, небрежно оставленный Сухэ-Батором на кошмах.

— Трудно купцам переходить через границу, — говорил он и набивал трубочку табаком. — Китайские солдаты все забирают. Хороший ташюр, красивый ташюр. Сколько платили за такой?

Сухэ-Батор порылся за пазухой и вынул маленькую дощечку из кедра. Бурят повертел ее в руках, тихо прошептал: «Эв мод»… Потом беззвучно засмеялся:

— Ай, какой смешной купец! Никогда не покупал, никогда не продавал. Я помогу купить в Троицкосавске самый лучший шарабан. Пусть тебя, купец Тумур, оберегает всемилостивейший Хух-борхон.

К удивлению всех, он снял со своей шеи амулет-мешочек на веревочке и накинул его на шею Сухэ-Батору.

— А ташюр я оставлю себе… Хороший подарок от богатого купца!

Сухэ-Батор непроизвольно потянулся к ташюру, но бурят уже завладел им и намеревался отвернуть рукоятку. Неожиданно он отложил ташюр в сторону и сердито произнес:

— Так скажет гамин, когда задержит купца Тумура. Он скажет: «Хороший ташюр, красивый ташюр! Моя любит хороший подарок от монгольский богатый купец. Давай, давай!..» — Бурят передразнил воображаемого китайского солдата. — А монгольский купец Тумур скажет: «Моя ташюр дорого-дорого стоит, голова стоит. Моя ташюр много-много дней вез, под голова прятала… Машинка боялся…»

А грязный амулет зачем нужен гамину? Он не верит в Хух-борхона.

Сухэ-Батор крепко пожал тонкую руку бурята, проговорил взволнованно:

— Спасибо, товарищ…

Письмо с печатью богдо-гэгэна было зашито в амулет. Ташюр с красивой рукояткой остался на кошме.

— Тайно через границу все равно не перейти, — сказал бурят. — Да и какой купец переходит границу ночью? Вы с Пунцуком поезжайте на китайский пограничный пост, я поведу остальных. Риск большой, но другого выхода нет. Ташюр все-таки возьмите, авось не отберут. А если отберут, то будет как бы взятка.

Какой бы сильной волей ни обладал человек, перед лицом опасности он невольно испытывает напряжение. С бьющимся сердцем подъезжал Сухэ-Батор к пограничному пункту. Чуть позади ехал Пунцук. Кони шли спокойно, Сухэ-Батор, сонно сощурив глаза, курил трубку.

Вот показались китайские солдаты в желтой форме, в круглых кепочках. Они с изумлением смотрели на двух всадников. Потом проворно подскочили, стащили Сухэ-Батора и Пунцука с коней.

— Кто такие? Почему переходите границу?

Сухэ-Батор сплюнул табачную слюну, с деланным страхом заморгал глазами:

— Я бедный монгольский купец Тумур. Я не нарушал закона. С этим человеком еду в Троицкосавск купить телегу. Сегодня же вернусь. У меня на Орхоне жена и дети. Мне нужно мало-мало заработать. Мой хороший пэнъю Чжан говорил: купец всюду ходи-ходи можно.

Сухэ-Батор немного знал китайский язык, помнил имена китайских купцов еще по Маймачену. Теперь это пригодилось. Низенький солдат в очках, заслышав родную речь, заулыбался. Другой сердито крикнул:

— Обыскать их!

Сухэ-Батора и Пунцука раздели, ощупали каждую складку одежды. К груди были приставлены штыки.

Не найдя ничего подозрительного, гамины рассвирепели. Они тыкали в голое тело штыками и кричали:

— Признавайся!

Низенький солдат в очках, подскочив к Сухэ-Батору, рванул амулет. Но тесемка выдержала. Сухэ-Батор укоризненно покачал головой:

— Монголы и китайцы почитают одного бога — Будду. Как бы не разгневались предки…

Упоминание о предках отрезвило суеверных солдат:

— Одевайтесь и поезжайте в Троицкосавск. К вечеру обязаны вернуться. Да живо! Некогда с вами возиться.

Солдаты умирали от скуки и безысходности в этом чужом краю. Вдоволь помучив глуповатых монгольских купцов, они отпустили их с миром. Даже на ташюр с костяной рукояткой не позарились. Китайская речь в устах Сухэ-Батора убедила их, что они в самом деле задержали мелкого торговца.

А Сухэ-Батор и Пунцук все не верили, что так легко отделались.

— Я подумал, что пришел мой смертный час! — признался Пунцук, когда пограничный пост остался позади.

— Среди гаминов тоже иногда встречаются хорошие люди, — отозвался Сухэ-Батор. — Они выполняют приказ. А человек, выполняющий приказ, — страшный человек. Мне всю грудь штыками истыкали. Твоя живо ходи-ходи. Возьми амулет, передашь его другу буряту. Этот амулет действительно обладает чудодейственной спасительной силой — оберегает аратских революционеров. Дорогу к коменданту я найду. А ты возвращайся: помоги перейти остальным. Задание партии, товарищ Пунцук, такое: перекочевывай со своей юртой поближе к Кяхте, устраивайся на службу к гаминам. Будешь связным между делегацией и партийцами, оставшимися в Урге. Важное задание, ответственное задание.

— Будет исполнено, бакши! Завтра же перекочую сюда.

Теперь, когда напряжение немного спало, Сухэ-Батор мог оглядеться по сторонам. Русский город Троицкосавск. Русская Кяхта. Здравствуй, здравствуй, край новой жизни! Сколько раз в мечтах Сухэ-Батор уже бывал здесь. Еще тогда, когда в марте восемнадцатого года здесь провозгласили советскую власть.

А сейчас он едет по городу. Каменные дома, резные наличники, высокие амбары, садики с огородами, деревянные тротуары. Спокойно прогуливаются люди, дети возятся в жарком песке. В общественном саду даже днем играет музыка. Там красные флаги: должно быть, митинг… Горы закрывают Кяхту с трех сторон, но далекие синеющие горы Монголии отсюда видны хорошо. Советские люди… Сухэ-Батор готов был обнять их всех сразу. У пожарного депо он остановился, спросил у бурята, греющегося на солнце, как попасть к коменданту города. Тот лениво зевнул, не открывая глаз, указал рукой вдоль улицы.

Кяхта была довольно древним городом. Основали ее еще в 1728 году как важный пункт, через который вот уж почти два века шла оживленная торговля России с Монголией и Китаем. Дни и ночи шли из Калгана китайские караваны с тюками шелка, бархата, далембы, дабы, чая. Русские купцы также стремились в «Забалуй-городок», как они называли Кяхту. Бойко торговали мехами, железными изделиями, кожами, седлами, тарантасами. На улицах и во дворах лежали верблюды, стояли монгольские двуколки, в Гостином дворе зашивали цибики чая. Сюда царское правительство ссылало политически неблагонадежных. Торговая слобода Кяхта разрослась в город Троицкосавск с собором и церквами.

Ко времени революции большинство старых кяхтинских купцов вымерло, фирмы закрывались. И все же товарообмен, несмотря на строгие запреты китайских властей, поддерживался. Приезжали в Кяхту и китайские купцы и монгольские торговцы. Нужно было лишь уплатить «пошлину», или, вернее, дать взятку, которая неизменно оседала в карманах китайских пограничников. В то время армия каждого китайского генерала представляла из себя большую банду бессовестных грабителей и стяжателей. Двенадцатитысячная армия генерала Сюя была такой бандой. Каждый торопился обогатиться за счет монгольского народа. Китайские купцы втридорога продавали свои товары, а часть прибыли вынуждены были отчислять в пользу не менее алчных военачальников.

Комендант города сразу же отвел Сухэ-Батора к консулу. Каково же было удивление Сухэ-Батора, когда в консульстве он встретил своего старого знакомого — представителя Коминтерна Сороковикова.

— С благополучным прибытием, товарищ Сухэ-Батор! А я уж забеспокоился…

Сороковиков обнял Сухэ-Батора.

— А где Чойбалсан?

Сороковиков успокоил:

— Жив, здоров. Завтра поедем к нему. На пароходе, в Верхнеудинск.

…Пароход плыл по широкой Селенге. Делегаты сидели прямо на палубе, поджав под себя ноги. Сороковиков и Сухэ-Батор переговаривались. Представитель Коминтерна расспрашивал о положении в Монголии, о партийных делах, о Кучеренко и Гембаржевском. Потом посвятил собеседника в международные дела, рассказал о положении на Дальнем Востоке.

— Обстановка очень сложная. Еще в прошлом году в это время Советское правительство обратилось к китайскому народу и правительствам Южного и Северного Китая с декларацией. Мы хотим установить дипломатические отношения с Китаем. Весной этого года китайцы послали в Москву свою миссию. Пока что ведутся переговоры, но, судя по всему, успехом они не увенчаются.

Важные новости. Только вчера получили известие: клика аньфуистов «в Китае свергнута. Войска чжилийцев У Пэй-фу и Цао Куня заняли Пекин. Дуань Ци-чжуй больше не у власти. Генерал Сюй бросил свою армию и удрал из Монголии.

Известие потрясло Сухэ-Батора. Пока он пробирался с делегацией на север, в стране произошли такие важные события. Значит, Сюй Шу-чжена больше нет!

Не ведал Сухэ-Батор, что это известие было сюрпризом не только для него. Чжалханцза хутухта со своей миссией прибыл в Калган и, соблюдая осторожность, передал письмо американскому консулу. Поздравив себя с удачей, он направился в Пекин.

Каково же было изумление хутухты, когда ему сообщили, что правительства, которому он должен выразить «чувства преданности», больше не существует. Даже всесильный генерал Сюй, боясь расправы, дал тягу из Урги и, опережая делегацию Чжалханцзы, прикатил в Пекин и укрылся в стенах японского посольства. Другой на месте Чжалханцзы растерялся бы и стал спасать свою жизнь, но престарелый «святитель» даже бровью не повел.

— А кто теперь правит? — невозмутимо осведомился он.

— Цао Кунь.

— Его-то нам и нужно! Смиренно просим великого управителя великой страны принять ничтожных посланцев Внешней Монголии. Мы должны поздравить его с победой и выразить чувства преданности.

— Грязные черепахи… — проворчал Цао Кунь. — Введите их!

…А пароход все плыл и плыл по Селенге на север, к неведомому Верхнеудинску.

— В Верхнеудинске придется соблюдать конспирацию, — сказал Сороковиков. — Вы слышали что-нибудь о Дальневосточной республике?

Верхнеудинск считался первой временной столицей Дальневосточной республики. Советы там отсутствовали. Город был переполнен иностранными и белогвардейскими шпионами. ДВР, как демократическое государство, было создано под руководством большевиков совсем недавно, в апреле этого года. В марте освободили Верхнеудинск, а в мае Советская Россия уже признала правительство ДВР как правительство всего Дальневосточного края. Фактически власть этого правительства распространялась лишь на Прибайкалье. В Чите по-прежнему сидел атаман Семенов, Приморье находилось в руках областной земской управы, претендовавшей на роль центральной власти всего Дальнего Востока. Островком, где укрепилась советская власть, была Амурская область.

В. И. Ленин писал тогда: «Обстоятельства принудили к созданию буферного государства — в виде Дальневосточной республики… Вести войну с Японией мы не можем и должны все сделать для Того, чтобы попытаться не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без нее, потому что нам она по понятным условиям сейчас непосильна».

Части 5-й армии, вступив весной в Иркутск, чтобы не столкнуться с японцами, приостановили продвижение на рубеже озера Байкал. Таким образом, в Иркутске была советская власть, а в Верхнеудинске буржуазно-демократическая форма правления. Созданием ДВР была обеспечена длительная передышка на Восточном фронте, необходимая для мобилизации новых сил. ДВР, по существу, проводила советскую политику, руководство этой политикой осуществлялось через назначенное из центра Дальбюро ЦК РКП (б), непосредственно подчинявшееся ЦК РКП (б).

На рассвете пароход сильно загудел, и от этого гудка было задремавший Сухэ-Батор проснулся. По палубе среди поднимавшихся пассажиров ходили матросы. Солнце встало, и река засеребрилась. Сквозь дымку на правом берегу проступали очертания большого города. Часа через три, когда пароход приблизился к городу и остановился посреди реки, к нему подошел катерок. По трапу поднялись бойцы Народно-революционной армии ДВР. Они проверяли документы, осматривали вещи пассажиров и ощупывали их одежду. Сороковиков что-то сказал командиру, и монгольскую делегацию наряд обошел стороной.

Пароход причалил к пристани. Увлекаемый пассажирами, Сухэ-Батор побежал по узким мосткам и сразу же попал в объятья Чойбалсана. Перебивая друг друга, они заговорили на родном языке, но опомнились и замолчали.

— Едем в гостиницу!

День промелькнул незаметно. Но и ночью они не могли заснуть: так велика была радость встречи.

— А я решил, что тебя сразу же схватили гамины! — говорил Сухэ-Батор.

— Я уступил это неприятное дело тебе, — отшучивался Чойбалсан. — С моей поездкой вышло не все гладко. Через границу перешел хорошо, а вот дальше начались неприятности. До Верхнеудинска добрался, и тут меня замели бойцы Народно-революционной армии. «Почему бежал из Монголии?»— и тому подобное. Стал я пробиваться к правительству ДВР. Добился своего. Приняли меня. Выслушали. Как будто поверили, но не совсем. «Может быть, вы вовсе не тот, за кого себя выдаете. Подождем, когда подъедут остальные делегаты с письмом…» Строгий здесь народ. А наше дело считается особо секретным. Формально правительство ДВР держит нейтралитет. Как иначе обманешь врагов?

Через несколько дней ночью зашел Сороковиков, и они направились на окраину города. В комнате» оклеенной обоями, их поджидал моложавый человек в военной гимнастерке. Это был член правительства Дальневосточной республики. Разговор продолжался не более получаса. Член правительства попросил перевести текст обращения к Советскому правительству, затем сказал:

— Нужно немедленно ехать в Иркутск. Мы поможем благополучно добраться. Вам уже отведен специальный вагон. Не теряйте времени, через два часа поезд уходит…

Делегация прибыла в Иркутск. Здесь были уже другие порядки. По улицам с песнями маршировали красноармейцы, повсюду полыхали алые флаги. Делегатов разместили в правительственном доме. Обращались с ними предупредительно. Водили в столовую, в кино.

Запросто зашел председатель управления делами Дальнего Востока, он же представитель Восточного отдела Коминтерна Купон, веселый, общительный мужчина с тонким, худым лицом. Он пригласил делегатов к себе, угощал их чаем и печеньем, неторопливо толковал о делах.

Сухэ-Батор рассказал, с каким трудом удалось поставить печать богдо-гэгэна. Купон развеселился:

— Печать вашего правителя нам не нужна. Нас интересует мнение представителей монгольского народа. Ваш богдохан не лучше и не хуже других ханов и правителей. Он заботится только о своей выгоде, добивается лучших условий для эксплуатации народа. Советское правительство хочет слышать голос Монгольской Народной партии. Печать партии на обращении народа к Советскому правительству значит неизмеримо больше, чем печать любого хана.

На следующий день Сухэ-Батор, Чойбалсан и другие кружковцы, составлявшие левое крыло Народной партии, написали новое обращение к Советскому правительству, выражавшее чаяния монгольского народа:

«Мы, члены Народной партой, от имени своей партии обращаемся к Великой России с просьбой о помощи. Мы в союзе со служилыми элементами (монгольскими военнослужащими) своей страны, на военную силу которых мы рассчитываем, стремимся восстановить автономию Монголии и провозгласить хутухту богдо ограниченным монархом. Затем мы хотим провести соответствующие мероприятия по ограничению наследственных прав князей. Добившись независимости страны, мы, используя опыт других стран, развернем борьбу за права и интересы своего народа. Рост национального самосознания аратства позволит нам через год-другой двинуть революцию дальше, с тем чтобы окончательно ликвидировать права владетельных князей. Поэтому мы просим:

1. Оказать Народной партии Монголии необходимую помощь и способствовать восстановлению автономии Монголии.

2. Назначить советского представителя в Кяхту, который служил бы связующим звеном между Советским правительством и Народной партией.

Со своей стороны, мы считаем необходимым:

1. Командировать уполномоченных нашей партии в Улясутай, в Ван-Хурэ, где они должны развернуть работу по вовлечению в партию новых членов и организовать из них ячейки партии. Затем командировать с этой же целью уполномоченных в Кобдо. Монде, в монастырь Дзаин (Цэцэрлик) и в Далай-Ван и Ачиту Ван Сайн-Ноинхаского аймака.

2. Организовать в Урге Центральный Комитет партии, избрать руководителей комитета. Избранный Центральный Комитет должен будет: во-первых, выпустить обращение к населению; во-вторых, создать армию, способную защитить дело партии; в-третьих, командировать членов партии в Иркутск для обучения их военному делу и получения политического образования. Помимо этого, ЦК должен возглавить работу партийных организаций всей страны. Одновременно с избранием ЦК необходимо выделить людей, которые будут контролировать ЦК, проверять правильность и четкость его работы.

3. Организовать монгольскую народную кооперацию и установить связь с кооперацией, созданной в России, с тем чтобы скот и сырье Монголии вывозились в Россию, а взамен ввозились бы промышленные товары. Кроме того, было бы желательно, чтобы кооперация России организовала на территории Монголии промышленные предприятия по переработке местного сырья. Для этого мы считаем необходимым послать уполномоченных Монгольской Народной партии в Ван-Хурэ, Кяхту и в район пограничного караула Хабтагай…»

Сухэ-Батор, главный составитель и редактор письма, зачитал его делегатам. Он знал, что Данзан и его друзья сразу же станут протестовать, но твердо решил, что сейчас уступать нельзя.

Так оно и случилось. Данзан, побледневший от злости, метнул на Сухэ-Батора взгляд, полный ненависти.

— Мы все против! — закричал он. — Не за этим сюда ехали. Такое письмо не имеет законной силы. В письме с печатью богдо-гэгэна высказано все, чего мы хотим. Мы все, все против!..

— Кто это — вы, и чего вы хотите? — со спокойной иронией спросил Чойбалсан. — Вы — это Данзан, Бодо и Догсом. Но Данзан, Бодо и Догсом — это не партия. Мы приехали сюда учиться, как делать революцию, и мы совершим ее. Мы меньше всего заботимся об интересах богдо. Народ ждет избавления не только от гаминов, но и от ханов и их цепных собак — владетельных князей. А если вам не по дороге, с нами, можете возвращаться ко «многими возведенному»!

Данзан сжал кулаки, молча поднялся и вышел. За ним последовал Догсом.

Про себя Сухэ-Батор одобрял резкие слова Чойбалсана, но сейчас сказал:

— Горячиться не следует. Мы обязаны найти общий язык. Дело революции требует этого. Думаю, и Данзан и Догсом осознают свою ошибку.

Данзан и Догсом вернулись в гостиницу только к вечеру следующего дня. Где они пропадали, осталось неизвестным.

— Мы согласны, — сухо сказал Данзан. — Как члены партии, подчиняемся большинству.

— Вы поступили мудро, — похвалил Сухэ-Батор. — А теперь, друзья, поговорим, как лучше распределить силы. Мое мнение такое: часть людей поедет в Омск, а затем в Москву. Мне и Чойбалсану лучше всего остаться в Иркутске для связи с делегатами. Один человек вернется в Ургу, возглавит партийную работу, а кроме того, будет информировать нас о всех событиях в Монголии.

Никто против такого решения возражать не стал. 29-го числа 8-й луны в год белой обезьяны, то есть 28 августа 1920 года, историческое обращение к Советскому правительству было подписано всеми делегатами. Через несколько дней делегация выехала в Омск, связной направился в Ургу, а Сухэ-Батор и Чойбалсан остались в Иркутске.

— С завтрашнего дня, — сказал Сухэ-Батор своему другу, — мы начнем посещать школу красных командиров. Нужно учиться воевать. День схватки с врагами близится…

 

«МОНГОЛЬСКАЯ ПРАВДА»

Невиданная Москва… Там в Кремле живет и работает Ленин. Увидеть Ленина, разговаривать с ним!.. Заветные, сокровенные мечты…

В комнате, где жили Сухэ-Батор и Чойбалсан, висел портрет Ленина под стеклом. Добрый прищур глаз, ласковая улыбка под щетинкой усов. Как будто много-много раз до этого уже встречался с Лениным. Что-то свое, монгольское во всем его облике. Сухэ-Батор часами не отходил от портрета, все старался запечатлеть в своей памяти дорогие черты.

И оттого, что Ленин не похож на сказочного витязя в сверкающих доспехах, оттого он еще дороже, ближе, понятнее, и взор его согревает человеческой теплотой. Какие думы за его высоким белым лбом? Знает ли он, что горстка монгольских революционеров, преодолев все преграды, стремится к нему? Что скажет великий Ленин делегатам?..

Большого самообладания стоило Сухэ-Батору отказаться от поездки в Москву. Когда поезд, увозящий делегатов на запад, скрылся за поворотом, Сухэ-Батор еще долго стоял на перроне и глядел вдаль. Им овладела глубокая тоска, почти скорбь. Представится ли еще когда-нибудь такой случай?.. Он добровольно отказался от своей мечты. Другие увидят Кремль, Ленина…

Но Сухэ-Батор не имел права покидать Иркутск. Он был обязан держать связь с делегатами и в то же время руководить партийной работой в Урге через связных. Все новые и новые события назревали в Монголии, да и не только в Монголии, но и во всем мире. Он набрасывался на газеты, пытаясь разобраться в сложной международной обстановке, и с горечью убеждался, что еще плохо знает русский язык и многого просто не может понять. Правда, основное в газетных статьях он улавливал, но хотелось глубоко осмыслить каждый факт, взвесить его, оценить с пользой для аратской революции.

На выручку приходил Чойбалсан. Он свободно говорил и читал по-русски.

— Нам, монголам, нужна такая газета, как «Правда», — часто говорил Сухэ-Батор своему другу. — Через газету мы сможем разговаривать с самыми далекими кочевьями. Слова нашей правды, как разящие стрелы, понесутся по степи. Мы так и назовем ее — «Монгольская правда». Я мог бы обучить первых наборщиков.

Каждое утро Сухэ-Батор и Чойбалсан отправлялись на строевые занятия в школу красных командиров. Вернее, это были краткосрочные курсы. Они организовались недавно. Нормальная жизнь в Иркутске только еще налаживалась. Красная Армия вступила в город 7 марта 1920 года. Советы здесь были восстановлены еще в январе в результате восстания рабочих и солдат, руководимых Иркутским комитетом РКП (б).

Чойбалсана, как совершенно незнакомого с военной службой, зачислили в младшую группу. Сухэ-Батора после проверки поставили на командирскую должность. На берегу Ангары на полигоне он обучал красноармейцев владеть шашкой, на полном скаку преодолевать барьеры, рассекать одним ударом глиняное чучело, передавал тонкое искусство фехтования. На строевых кавалерийских занятиях не было ему равных. Стрелял он без промаха, чем приводил в восхищение командиров и бойцов. Он быстро сдружился с этими людьми и сразу же завоевал их уважение и доверие. Он был своим среди своих и очень гордился этим.

— Лучшего инструктора-кавалериста трудно подыскать! — говорил с восторгом начальник курсов, человек бывалый и знающий толк в верховой езде. — Оставались бы вы, Сухэ Дамдинович, у нас навсегда.

Сухэ-Батор только улыбался. Он вошел в новую для него среду как-то сразу и незаметно, и сейчас никто даже не мыслил, что в один из дней Сухэ-Батор может оставить курсы и уехать в свою далекую Монголию.

Но Сухэ-Батор не только учил, но учился и сам. Встречался он с Чойбалсаном на теоретических занятиях. Здесь все шло не так гладко, как на строевой. Он слабо знал русский язык, и очень часто Чойбалсан должен был переводить ему содержание лекций. Пытливость Сухэ-Батора не знала границ. Он не принимал слов на веру, то и дело задавал вопросы. И не раз случалось так, что после занятий Сухэ-Батор и преподаватель оставались вдвоем в пустом классе и беседовали до поздней ночи. И, к стыду своему, преподаватель иногда вынужден бывал сознаться, что не может широко осветить вопрос. Тогда обращались за помощью к компетентным людям. В каждую, самую запутанную проблему Сухэ-Батор стремился внести ясность и не мог успокоиться до тех пор, пока не докапывался до самой сущности. Он привык мыслить четко и образно. Такой же четкости требовал и от других. Он не боялся показаться смешным и неосведомленным. За короткий срок он должен был узнать бесконечно много, удержать всю сумму знаний в своей голове, чтобы понести свет ленинского учения в монгольские степи. Он работал очень много, а спал очень мало. Никакой мозг обыкновенного человека не смог бы вынести подобной нагрузки. Но даже железный организм Сухэ-Батора стал сдавать. Появилась бессонница. Кровь с шумом билась в виски, голова кружилась. Глубоко ввалившиеся глаза слезились. Кожа на запавших щеках приобрела землистый оттенок. Сказывалось и скудное питание. В конце концов Сухэ-Батор слег в постель.

— Воспаление легких, — определил врач. — Должно быть, продуло холодным ветром с Ангары. В госпиталь!

Но Сухэ-Батор запротестовал. Он чувствует себя не так уж плохо и просит оставить его здесь. После долгих разговоров его все же оставили. Чойбалсан прекратил занятия. Он страшился за жизнь друга и никому не доверял уход за ним. Он сидел на краю кровати, положив руку на горячий лоб Сухэ-Батора, и чувствовал себя бесконечно одиноким. Вестей от делегации, уехавшей в Москву, не поступало. Первая и последняя телеграмма была послана из Омска. Удалось ли им благополучно добраться до Москвы? В тылу бесчинствуют бандиты, и путь до советской столицы полон опасностей.

Через неделю Сухэ-Батор почувствовал себя лучше.

— Мы теряем драгоценное время, — говорил он слабым голосом. — Разве я ехал в Иркутск для того, чтобы валяться в теплой постели? Я ехал сюда учиться. Передай начальнику курсов, что я совершенно здоров. Ну, а если врач запрещает выходить на улицу, то пусть присылают преподавателя сюда.

Чойбалсан знал, что отговаривать друга бесполезно, и покорно отправился в штаб. Преподаватель не замедлил явиться. Это был начальник разведотдела 5-й армии. Он немного знал бурятский язык, имел большой боевой опыт и был в курсе всех событий на Дальнем Востоке. На столе, на койке и даже на полу появились листы топографических карт. Сухэ-Батор любил топографию. Оживал обыкновенный помятый лист, и перед глазами вставали горы, виделись пыльные дороги и глубокие лощины, реки и леса. Карта говорила своим языком, понятным прирожденному воину Сухэ-Батору. Как жаль, что не было карт, когда они воевали с изменником Бабужабом и его разбойным гуном Самбу! Единым взглядом можно охватить всю землю. Самбу тогда не ушел. Его пленили цирики Сухэ-Батора. А если бы была карта, то, возможно, это удалось бы сделать намного быстрее. Тактика тоже была своим близким предметом.

Тактика — это жестокие схватки с врагом, это военная хитрость, это особый род мышления. Есть еще такое понятие, как стратегия. Здесь уж нужна государственная голова… У партии тоже должна быть своя стратегия и тактика. Привести в движение массы куда труднее, чем выиграть один, пусть даже самый кровопролитный, бой. Боем можно управлять с седла. Сражениями управляют штабы. Нужен штаб революции — Центральный Комитет Народной партии. Нужна разведка, нужны органы пропаганды и агитации. Тактика, стратегия, политика… Как тесно переплетены они сейчас!..

Иногда заходил Купон, сжимал сухой ладонью руку Сухэ-Батора. Купон был осведомлен в международных вопросах. Он говорил о судьбах Монголии, о Китае.

В Китае растет национально-освободительное движение, и ни Чжан Цзо-лин, ни Цао Кунь, ни Ван Чэнь-юань, пришедшие к власти, не смогут задушить его. Сунь Ят-сен еще вернется в Кантон, который вынужден был покинуть под давлением милитаристов, Не так давно Сунь Ят-сен послал через Америку приветственную телеграмму Владимиру Ильичу Ленину, в которой заявил о своих симпатиях к Советской России. А китайцы, проживающие на советской территории, принимают самое активное участие в борьбе Красной Армии против интервентов и белогвардейцев.

Пришло письмо из Монголии. Первое письмо! Чойбалсан нетерпеливо вскрыл конверт, пробежал глазами неровные строчки, и глубокая складка легла у его рта.

— Плохие вести, черные вести… — Он замолчал, будто не решаясь говорить дальше. — Чжалханцза хутухта и Цэцэн-хан упросили Цао Куня прислать в Ургу вместо бежавшего генерала Сюя опять все того же Чен И. Они снова воюют за «64 пункта». Хатан-Батор Максаржаб, который после бегства Сюй Шу-чжена вернулся в Ургу и вновь стал военным министром, арестован. Арестовали и Манлай-Батора Дамдинсуруна. Гамины их пытали.

Чен И назначил своими помощниками Чжалханцзу хутухту и шанцзотбу Шамжава. Го Цай-тянь остался во главе оккупационных войск и присягнул новому чжилийскому правительству. Монгольскими цириками командует теперь чахар гун Самбу, тот самый, которого ты когда-то взял в плен.

Жамьяна схватили. Он не вынес пыток и предал всех. Члены партии брошены в тюрьму. Их обвиняют в том, что они ведут борьбу за восстановление автономии. О нашей делегации узнали из пекинских газет. Послушай: «…араты Монголии готовят революционное восстание, семь «заговорщиков» пробрались через границу и просят помощи у Советов…» В Урге расклеены объявления. За голову каждого из нас назначено вознаграждение в десять тысяч мексиканских долларов. Урга объявлена на военном положении.

Сухэ-Батор глухо застонал. Сейчас его место было в Монголии, а он лежал больной и беспомощный. Товарищи арестованы… Жамьян… Зайсан Жамьян, старый учитель, предал… Максаржаб арестован… Значит, он за нас, все-таки за нас!.. Максаржаб не предал, не обманул. Недаром его называют булатным богатырем. А Жамьян не вынес пытки. Жамьян, учивший босоногого Сухэ выводить первые буквы…

Он поднялся с кровати и вышел на улицу. Чойбалсан не стал его удерживать. Сухэ-Батор шагал по берегу Ангары и все не мог унять дрожи. Нужно немедленно возвращаться в Монголию. Немедленно, немедленно! Почему так долго нет вестей от делегации, уехавшей в Москву?..

Он вернулся на квартиру поздно вечером, но здесь его еще ждал Купон.

— Скверные дела… — сказал он. — Барон Унгерн фон Штернберг со своей конноазиатской дивизией перешел границу Монголии и двинулся на Ургу… С ним японские советники. Эта банда уже столкнулась с китайскими войсками…

Прогулка по городу несколько успокоила Сухэ-Батора. Он многое обдумал за последние несколько часов. Сейчас произнес почти требовательно:

— Вы должны помочь нам. Мы не знаем, чем закончились переговоры нашей делегации в Москве, но не сомневаемся, что Советская Россия удовлетворит наши просьбы. Сейчас я и Чойбалсан оторваны от родины, и все же голос партии в этот ответственный час должен дойти до аратов. Нам нужна газета — партийная монгольская газета. Мы назвали ее «Монголын Унэн», что значит «Монгольская правда». Я сам буду набирать. Кроме того, мы решили от имени Народной партии обратиться с письмом к руководителям Дальневосточного отдела Коминтерна и к командованию 5-й армии — мы просим вооруженной помощи. Ждать дальше было бы преступлением.

— Мы рассмотрим ваше письмо, — коротко отозвался Купон.

Письмо было написано в этот же вечер. Сухэ-Батор и Чойбалсан писали: «На территории Монголии сейчас возникла война между белогвардейцами и китайцами. Мы, делегаты партии, считаем, что это принесет бедствия и мучения нашей Монголии. Изменник, негодяй, человек без родины Семенов лицемерно обещает монгольскому народу избавление от китайских захватчиков, а также свободу. Мы знаем цену таким обещаниям, а потому просим у советской власти защиты и помощи. Мы очень просим немедленно направить в нашу Монголию свои войска, освободить нас и от атамана Семенова и от китайских оккупантов. Если Красная Архмия войдет в Монголию, мы поднимем народ, создадим революционную армию, которая станет сражаться бок о бок с красноармейцами. Мы просим также помочь нам боеприпасами и оружием…»

10 ноября 1920 года в Иркутске вышел первый номер газеты «Монголын Унэн». Крупным шрифтом был набран призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В газете разоблачалась захватническая политика империалистических государств и антинародная деятельность монгольских феодалов. В номере четко излагались задачи завоевания власти монгольскими аратами с помощью трудящихся Советской России.

В этот же день произошло еще одно радостное событие: из Москвы, наконец, была получена долгожданная телеграмма от делегатов: «Мы рады сообщить, что порученное нам дело успешно выполнено. Возвращаемся».

Ликованию Сухэ-Батора и Чойбалсан а не было конца. Они смеялись и плакали от радости, поздравляли друг друга с успехом, строили планы дальнейшей работы. Болезни как не бывало. Сухэ-Батор вновь ощутил в себе прилив сил, неукротимое желание немедленно схватиться с врагами.

— Я знал, что Ленин не откажет нам в помощи, — говорил он Чойбалсану. — Ленин!.. В России разруха, гражданская война, голод, тиф… И все же, несмотря ни на что, Ленин протягивает нам руку. Спасибо тебе, отец!..

Сухэ-Батор стоял у портрета Ленина, и ему казалось в эти минуты, будто Владимир Ильич слышит его слова.

Пора было готовиться к отъезду. Упакованы в тюки комплекты «Монгольской правды», листовки, отпечатанные в типографии. Русские друзья советовали развернуть агитационную работу среди населения пограничных районов, создать первые партизанские отряды. Красная Армия не замедлит прийти на помощь.

Возвращение делегации в Иркутск было большим праздником для всех. Сухэ-Батор сразу же собрал делегатов на совещание. Делегаты встречались с самим Лениным!.. Все были горды и счастливы. Только Данзан недовольно хмурился. Встреча с руководителями Советского государства произвела и на него большое впечатление, но Данзан все не мог отделаться от мысли, что великий Ленин уличил его во лжи, в обмане. Взгляд спокойных, проницательных глаз вождя всех угнетенных до сих пор жег Данзана. Данзан хотел схитрить, показать себя большим революционером, беспощадным и непоколебимым. Он чуть ли не истерически кричал:

«Всех китайцев нужно уничтожить! Смерть каждому гамину!..»

Владимир Ильич слушал невозмутимо, а затем сказал с твердостью, от которой по телу Данзана поползли мурашки:

«Не гаминов вообще вы должны уничтожать, не с гаминами-китайцами вы, вообще, должны бороться, а с продажными политиками, с купцами и ростовщиками.

…Китайские же крестьяне и рабочие должны быть вашими союзниками… Ваше непосредственное обращение к этим подневольным массам, одетым в солдатские шинели, будет ими понято, как проявление подлинной дружбы и братства, и при правильном ведении этого дела не врагов вы будете иметь в их лице, а союзников в борьбе с общим врагом — китайскими и японскими империалистами…»

А Данзану подумалось, что Ленин видит его насквозь, даже догадывается, что Данзан сам занимается торговлей и мечтает о собственной торговой фирме. Как Данзан может бороться с китайскими купцами и ростовщиками, среди которых у него много друзей?

Тогда Данзан опустил веки и наклонил голову. Он страшился прямого взгляда ленинских глаз. А Ленин говорил делегатам: «…единственно правильным путем для всякого трудящегося этой страны является борьба за государственную и хозяйственную независимость. Эту борьбу разрозненно вести нельзя, нужна объединенная организация сил, организация политическая и государственная…»

Владимир Ильич обстоятельно разобрал военное положение Монголии, игравшей роль буфера между двумя борющимися мирами.

— Мудрые ленинские слова станут программой нашей борьбы, — сказал Сухэ-Батор, выслушав делегатов, — борьбы за независимость государственную и хозяйственную. Ленин учит, что единственно правильный путь для трудящихся Монголии в их борьбе за независимость — это союз с рабочими и крестьянами России, а создание партии монгольских аратов является необходимым условием победы. Мы сохраним эти советы в своем сердце.

Сейчас партизаны совместно с войсками Народно-революционной армии ДВР ведут наступление на Читу. Конец банды атамана Семенова близок. Разбойный барон Унгерн фон-Штернберг вторгся в восточный район Монголии и со своими силами идет на Ургу, разоряя по пути аратские кочевья. Пора поднимать народ, готовить всенародное вооруженное восстание. Главная наша забота сейчас — подготовить первый широкопредставительный съезд нашей партии.

Простившись со своими иркутскими друзьями, Сухэ-Батор и Чойбалсан, переодетые в китайское платье, выехали в Кяхту. Еще в дороге они узнали, что Чита взята партизанами и солдатами Народно-революционной армии ДВР. Атаман Семенов бежал.

22 ноября делегаты прибыли в Троицкосавск. И здесь смогли обстоятельно оценить обстановку. В монгольской Кяхте и в восточных пограничных караулах укрепились гамины. Повсюду шныряли японские и китайские шпионы. За Сухэ-Батором и другими делегатами охотились. Оккупанты хватали всех без разбора и подвергали страшным пыткам. В самой Кяхте да и в других селениях все еще висели объявления, в которых всякому, изловившему бунтовщика Сухэ-Батора, обещалась награда в размере десяти тысяч мексиканских долларов.

Проводить революционную работу в подобных условиях было опасно. Поразмыслив, Сухэ-Батор решил, что разумнее всего обосноваться пока на русской стороне, в местности Сартул-Байт. Троицкосавск рядом. Начинать следует с пограничных постов, расположенных западнее Кяхты. Недостатка в агитационной литературе не было. В Иркутске, в типографии Народной партии печатались воззвания, листовки, плакаты, обличающие китайских милитаристов и белобандитов.

Сартул-Байт стал временным штабом Народной партии.

Сухэ-Батор сидел на кошме и при свете ночника читал воззвание:

— «Мы, представители партии, поднялись на борьбу потому, что монгольские князья и ламы, в чьих руках находилась власть, не способны на такой шаг, они могут только угнетать монгольский народ. Они ослабили мощь государственной власти и в конце концов продали страну, отдав монголов в рабство китайским милитаристам. Наша партия поднялась на борьбу против гаминов и послала своих представителей в страну Советов с просьбой оказать помощь угнетенным аратам, помочь восстановить автономию и независимость страны и добиться свободы для аратских масс. Как уже известно, Советская Россия обещала свою помощь.

Некоторые недальновидные монгольские князья и ламы выступают на стороне белогвардейца Унгерна, изгнанного из своей страны и не находящего себе пристанища, мобилизуют в его банды мирных аратов, в то время как этот палач вовсе не думает о восстановлении независимого монгольского государства. Наша партия не может терпеть такого положения. Она объявляет о создании Народной армии для борьбы с бароном Унгерном и гаминами. Мы хотим освободить Монголию и установить народную власть.

Монголы, не поддавайтесь обману!

Вступайте в нашу Народную армию!

Мы призываем вас ради великого дела!

Да наступит время мирного труда!»

— Вот и начинается то, о чем мы с тобой так давно мечтали… — задумчиво произнес Чойбалсан.

— Кучеренко говорил однажды, что у первой ленинской газеты был девиз: «Из искры возгорится пламя!» Это воззвание нужно распространить среди населения караулов, расположенных на запад и на восток от Кяхты. Наша искра должна вызвать степной пожар. Знаю я одного хошунного князя Сумья-бейсе. Он кочует неподалеку. Ты должен перейти границу и побывать в юрте Сумья-бейсе. Гамины причинили его хошуну много вреда. Ненавидит он и белогвардейцев. Скажи: его долг помочь нам в восстановлении автономии. Пусть организует из аратов своего хошуна отряд Народной армии. Партия не забудет заслуг Сумья-бейсе. А я подамся на восток.

На другой день Чойбалсан тайно перешел границу н затерялся в монгольских кочевьях.

Чойбалсан был другом и верным помощником. Сухэ-Батор не сомневался, что Чойбалсан успешно справится с трудным заданием. И все же основная тяжесть по созданию Народной армии, ее первых партизанских отрядов лежала на плечах Сухэ-Батора. Данзан, Галсан и Бодо не любили рисковать и предпочитали отсиживаться в Верхней крепости русской Кяхты. Но теперь Сухэ-Батор меньше всего рассчитывал на их помощь. Появились другие люди, более деятельные, преданные делу революции. И таких людей с каждым днем становилось все больше и больше.

Первый партизанский отряд Сухэ-Батор решил создать из аратов и цириков пограничных караулов Чиктай, Кудер, Керан. Главным помощником стал Пунцук. Пунцук безбоязненно переходил границу, завязывал знакомства с цириками, был дорогим гостем в каждой юрте. Он курил гансу, пил кумыс и с восторгом рассказывал о неустрашимом Сухэ-Баторе, призывающем всех обездоленных в Народную армию, о поездке делегации в Москву, совал неграмотным аратам листовки. Но грамотеи все же находились. Да и без листовок было понятно, к чему стремятся Сухэ-Батор и его друзья.

— Партия, партия… — повторяли степняки незнакомое. слово «вытаскивали из тайников кремневые ружья.

Оставаться в Троицкосавске Сухэ-Батор долго не мог — все его помыслы были в Монголии. Пришло письмо от Янжимы. Принес его Пунцук. Янжима писала о последних событиях в столице. Попытка Унгерна с ходу захватить Ургу отбита китайскими войсками. Белый барон отошел на юго-восток и расположился в Манцзу-шири-хите. Когда началось первое выступление Унгерна, китайский генерал Го Сунлин арестовал богдо-гэгэна и его жену Цаган-Дари. Но вскоре в Урге появился Чен И и немедленно освободил «многими возведенного». Сейчас Чен И готовит столицу к обороне. На улицах появляться опасно, но она поддерживает связь между членами партии. Пусть Сухэ-Батор не беспокоится о ней и сыне. Члены партии решили, что Сухэ-Батору пока лучше не появляться в Урге…

Весточка от семьи, от товарищей сильно обрадовала Сухэ-Батора. В ту же ночь он перешел границу, и удача сопутствовала ему. Цирики и араты караулов Чиктай, Кудер и Керан встретили Сухэ-Батора восторженно. Непроизвольно возник митинг. Сухэ-Батор слез с коня и обратился с призывом к аратам. Горячие слова сразу же нашли отклик. Пунцук едва успевал записывать добровольцев. Их набралось пятьдесят человек — почти все население караулов. Вооружены они были кремневыми ружьями и пиками. Это был первый отряд добровольцев.

Сухэ-Батора не смущало, что добровольцев мало и что вооружены они кое-как.

— Маленький камешек увлекает за собой глыбы, — сказал он Пунцуку. — Пройдет немного времени, и наш отряд превратится в полк, появятся настоящие винтовки и пулеметы. И, возможно, арат Пунцук станет командиром первого революционного полка. И дадим мы ему в помощь прекрасного пулеметчика Дамдинсуруна… Но это все в будущем. А пока пусть Пунцук командует первым отрядом добровольцев. Таков приказ партии. А я пойду в другие стойбища и караулы.

Отряд добровольцев расположился в карауле Керан. Однажды в караул прискакал бурят. По его лицу были размазаны слезы. Это был пожилой бурят в островерхой шапочке и рваном халате. Он упал на колени и принялся голосить. Когда бурят немного успокоился, партизаны, наконец, узнали, что произошло. Пятьдесят гаминов окружили его юрту, разграбили имущество, избили жену и детей, угнали скот. Бурят просил защиты.

Партизаны сели на коней и поскакали к юрте бурята. Гамины, заметив всадников, открыли огонь. Но партизаны не отступили. Они с гиканьем неслись по степи, палили из кремневок, потрясали копьями. На грабителей напал страх. Они побросали добро и пустились наутек.

Когда об этом рассказали Сухэ-Батору, он долго смеялся:

— Вор всегда труслив. Он боится наказания. Нужно вести беспощадную борьбу с гаминами, грабящими аратов. А бурята я знаю, хорошо знаю… Это он спас меня от гаминов и голодной смерти весной, когда я не мог прорваться в Троицкосавск.

С Чойбалсаном Сухэ-Батор встретился в Троицкосавске.

— В хошуне Сумья-бейсе организован партизанский отряд, — доложил Чойбалсан. — Партизаны преисполнены решимости драться. Побывал я и в других хошунах, — добавил он уже с лукавством. — Пришлось нарядиться ламой. Тексты и молитвы я до сих пор помню. В партию вступают с великой охотой, на первый съезд обещали прислать делегатов. В Сангийн-далай, в хошуне Тушету-вана девяносто аратов организовали отряд. Вооружены кремневыми ружьями. Скрываются в горах, нападают на разъезды гаминов. Не так давно они помогли моему отряду уничтожить большую группу гаминов. В карауле Керан араты заманили в юрту шесть китайских солдат, скрутили их и выдали партизанам.

Все это были утешительные вести. Но Сухэ-Батора все больше и больше беспокоило положение в Урге. Связь с членами партии, находящимися в столице, осуществлялась только через Янжиму. В самой Урге да и в хошунах еще имелись люди, обманутые разглагольствованиями Унгерна о свободе и независимости. Нужен был смелый, волевой человек, который не побоялся бы проникнуть в стан врагов, испытанный партиец, могущий повести разъяснительную работу, разоблачить белого барона, рассказать об успешной поездке делегации в Москву, о предстоящем съезде партии и о грядущей Народной революции. И этот человек был перед Сухэ-Батором — Чойбалсан….

Даже в самые тяжелые минуты Сухэ-Батора не покидало чувство юмора. Вот и сейчас он поднял глаза к небу и страдальческим, просящим голосом проговорил:

— Святой отец! Недуг завладел моим телом. Помоги, святой лама. Изгони злых духов, терзающих меня…

Чойбалсан принял игру, ссутулился, напустил морщины «а лоб и, подражая ламе, сипло пробормотал:

— Грехи предыдущей жизни давят тебя, нечестивец. Продавай свою силу богатому и трудись — боги оценят твое усердие и исцелят. Не легко перешагнуть смертному через мучения — следствие прежних перерождений. Ом-мани-пад-мехум, ом-мани-пад-мехум…

Сухэ-Батор захлопал в ладоши, расхохотался:

— Неплохо, неплохо… Теперь я понимаю, почему тебя ни разу не схватили гамины: они не любят связываться с нашими ламами и побаиваются знахарей. Чойбалсан может ввести в заблуждение самого умного китайца, не говоря уж о белогвардейцах…

Чойбалсан сделал вид, что очень польщен похвалой друга, и неожиданно спокойно сказал:

— Ты прав: мне пора побывать в Урге. Чойбалсан показал тебе не весь репертуар. У меня есть даже накладные волосы — коса и приклеивающаяся борода. А это возьми себе: князь Сумья-бейсе просил передать защитнику независимости Монголии неустрашимому Сухэ-Батору вот этот шелковый хадак.

Чойбалсан отбыл в Ургу. Столица была на осадном положении. Для монголов настали самые тяжелые времена.

После поражения клики «Аньфу» и позорного бегства генерала Сюй Шу-чжена из Урги японские милитаристы сделали ставку на прибалтийского немца барона Унгерна фон Штернберга. У этого барона была довольно пестрая биография. Он участвовал в русско-японской войне, дрался «за веру, царя и отечество», позже служил офицером в первом Аргунском полку царской армии Забайкалья, увлекался буддизмом и монгольским языком. В 1910 году Унгерн служил в полку, охранявшем царскую дипломатическую миссию в Урге. Здесь он близко познакомился с князьями и ламами, окружавшими богдо-гэгэна. В 1917 году, заделавшись помощником белого атамана Семенова, Унгерн сформировал так называемую «конноазиатскую дивизию» для борьбы с Советами. Авантюрист по натуре, Унгерн давно мечтал о большой игре, главным действующим лицом в которой был бы он сам. Он строил грандиозные планы: создать обширное монархическое государство в Центральной Азии под протекторатом Японии, восстановить монархию в России, Китае, Монголии. Весной двадцатого года он писал в Пекин своему агенту — белогвардейцу Вольфовичу:

«Я начинаю движение на север и на днях открываю военные действия против большевиков. Как только — мне удастся дать сильный и решительный толчок всем отрядам и лицам, мечтающим о борьбе с коммунистами, и когда я увижу планомерность поднятого в России выступления, а во главе движения — преданных и честных людей, я перенесу свои действия на Монголию и союзные с нею области для окончательного восстановления династии Цинов, в чем я вижу меры борьбы с революцией…»

Но «великие» планы прибалтийского барона лопнули как мыльный пузырь. «Даурское правительство» под ударами Красной Армии распалось. Унгерн с восемьюстами солдат и офицеров покатился в Монголию. Продвигаясь вдоль реки Ульцзы, он дошел до реки Онона, не встретив никакого сопротивления. Чтобы избежать нежелательных столкновений с китайскими войсками, он вел свою дивизию через горы. Чтобы придать себе вес, он повсюду выдавал себя за родственника русского царя и говорил, что царь послал его освободить Монголию от китайцев, восстановить автономию и «божественные» права «многими возведенного».

Жители Урги встречают освободителей. С картины художника Одон.

Народный герой Хас-Батор

Встреча Сухэ-Батора с В. И. Лениным в октябре 1921 года.

Монгольские феодалы, мэрэн Дугаржаб и Цэвэн-Тэргун, бурят Жамбалон, баргут Лубсан и другие лакеи барона рыскали по хошунам, вербуя в его отряды монголов и беженцев бурят. Цэвэн-Тэргун и Дугаржаб предоставили Унгерну верховых лошадей, обмундирование и продовольствие.

Большая игра только начиналась. Унгерн решил действовать напрямую. Едва вступив в пределы Монголии, он с одним из своих доверенных направил письмо богдо-гэгэну: «Я, барон Унгерн, родственник русского царя, ставлю цель, исходя из традиционной дружбы России и Монголии, оказать помощь богдохану для освобождения Монголии от китайского ига и восстановления прежней власти. Прошу согласия на вступление моих войск в Ургу».

Письмо барона и обрадовало «солнечно-светлого» и в то же время повергло в большое смятение. Он вызвал в свои покои неизменного советника Чжал-ханцзу хутухту.

Чжалханцза хутухта сразу же сообразил, чего от него хотят. Он был в милости у Чен И, служил ему верой и правдой, но могло случиться и так, что китайские войска не устоят под напором армии барона Унгерна, Чен И, как и в прошлый раз, удерет в Китай, а он Чжалханцза хутухта останется ни при чем. Но Чжалханцза был стар и мудр, мудрее и китайского чиновника Чен И и прибалтийского барона Унгерна фон Штернберга.

— Это простое дело, — сказал он богдо-гэгэну. — Мы пошлем родственнику русского царя два письма. Одно от имени Чен И. Пусть китайский правитель предпишет прибалтийскому барону немедленно убираться из Монголии. Со своей стороны, мы поставим на этом письме печать. Таким образом, мы сразу же поссорим барона с Чен И. От своего же имени мы направим Унгерну другое письмо с верным нам человеком. И в этом письме мы скажем, что с содержанием первого письма не следует считаться. Пусть войска барона Унгерна немедленно вступают в Ургу.

Богдо-гэгэн даже закрутил головой.

— Боги наградили тебя высшей мудростью, — произнес он. — Мой стареющий ум затвердел и утратил былую тонкость. Ты рожден управлять народами и государствами…

Унгерн без всякого труда разгадал эту уловку и во главе отряда численностью в триста всадников направился через Бревен-хид на Ургу. Основные силы оставались на берегах Онона. 19 октября отряд подошел к столице с востока и совершил свой первый налет, выпустив по Урге и Маймачену около тысячи снарядов. В результате возникших пожаров сгорела значительная часть города. Но ворваться в Ургу не удалось. Потеряв половину солдат, барон Унгерн вынужден был отступить. Осень выдалась ветреная, холодная. Японцы, находившиеся в отряде, сразу же отморозили ноги и руки. Всего пострадавших от морозов насчитывалось до полусотни. Кончились боеприпасы.

Однако неудачная попытка завладеть столицей не обескуражила барона. Он понял, что допустил просчет, и стал стягивать силы. Вызвав из Цэцэн-ханского аймака «святого» Хухэн хутухту, барон с его помощью разослал письма князьям Монголии с требованием подмоги. Обстановка благоприятствовала белогвардейцам. Командующие китайскими войсками Го Цай-тянь и Цо Му-чжо совершили глупость: они приказали гуну Самбу (тому самому, которого когда-то взял в плен Сухэ-Батор) арестовать богдо-гэгэна и его приближенных.

— Безмозглые скоты! — ликовал Унгерн. — Они льют воду на мою мельницу. Отныне я объявляю себя защитником «желтой веры» и освободителем «многими возведенного».

Унгерн поспешно создал «монгольскую власть», назначив себя главнокомандующим всеми войсками, монгольского феодала Лубсан-Цэвэна — командующим монгольским войском, а белогвардейца Жамбалона — его заместителем. При командующем монгольскими войсками он организовал «монгольское правительство». Недоставало лишь хана — богдо-гэгэна. Он находился взаперти.

— Мы должны освободить его из плена, — заявил барон монгольским князьям.

Началась насильственная мобилизация аратов в армию. У аратов также забирали скот и юрты для нужд армии, непокорных вешали. Так было в восточной части Урги. На юге и на западе хозяйничали гамины. Через чиновников четырех аймаков и монастырского ведомства Чен И реквизировал у аратов лошадей, верблюдов, юрты, рогатый скот и фураж. Жителям Урги запретили выезжать из города. На улицах хватали прохожих, забирали у них одежду, деньги, ценности.

В монастыре Дамба-Дорджи солдаты Чен И собрали лам и окрестных аратов и, обвинив всех в поддержке Унгерна, открыли по ним стрельбу, а затем разграбили монастырь. Такая же участь постигла монастырь Шадоблин.

Таким образом, араты, проживающие в Урге и ее окрестностях, совсем лишились скота и имущества.

Унгерн распустил слух, что он располагает тринадцатитысячным войском. Чтобы ввести противника в заблуждение, он приказал по ночам жечь костры на склонах Богдо-ула. Чен И ждал помощи из Пекина, но помощь не приходила. Китайское командование находилось в растерянности. В довершение ко всему Унгерн похитил богдо-гэгэна и его жену.

Полк под командованием баргута Лубсана и тибетца Саджи-ламы истребил китайский отряд и ворвался во дворец «Хайстай Лавран». Но богдо-гэгэна здесь не оказалось. Он находился в соседнем дворце — «Эрдэни-итгэмжит-сумэ» под охраной двухсот солдат. Завязалась перестрелка. Китайцы отступили. Унгерновцы схватили трясущегося от страха богдо-гэгэна, втолкнули Цаган-Дари в карету и увезли обоих в монастырь Манцзу-шири.

Унгерн заявил князьям:

— Я ставлю своей целью восстановление трех монархий: русской, монгольской и маньчжурской. Следует теперь вновь восстановить автономное монгольское правительство. Необходимо выбрать счастливый день для восшествия на трон богдохана, пригласив его с супругой в Ургу, и вновь организовать пять министерств.

Благоприятный день настал. Под ударами частей Унгерна последний отряд Чен И в двести человек в панике побежал в направлении Кяхты. Унгерн стал полновластным хозяином в Урге.

Такова была обстановка, когда Чойбалсан нелегально прибыл в столицу. Путь к Урге изобиловал опасностями. Уходя от преследований китайских разъездов, он переодевался то ламой, то чиновником, скрывался в юртах кочевников. Пробираясь все дальше и дальше в глубь Монголии, Чойбалсан собирал новые силы, говорил о создании Народной армии, направлял на север добровольцев и, наконец, дошел до Урги. Кучеренко, Гембаржевского и врача Цибектарова он уже не застал в живых. Русских революционеров унгерновцы изрубили на куски. Начался кровавый разгул оголтелых белобандитов. Они не щадили ни стариков, ни женщин, ни малолетних, вымещали злобу на ни в чем не повинных кочевниках, без суда и следствия вешали их и расстреливали. Поголовно были вырезаны евреи, китайцы и буряты. После захвата Урги Унгерн отправил в Хайлар триста подвод с награбленным добром. Отряд полковника Казагранди за один день ограбил тридцать семейств, забрав у них около трех тысяч лошадей. Солдаты Казанцева пристрелили нескольких монголов, захватили сорок восемь лошадей, две серебряные чашки, три халата из чесучи, четыре матраца, три седла, три куска шелка и сто девяносто девять лан серебра. Молодежь насильственно сгоняли в военные лагеря. Унгерн занялся укреплением своих банд, сосредоточивая их в районах Улясутая, Кобдо, Улангома. Унгерн казнил министра западного края Есоту бэйсэ Чултума, отстранив от поста военного министра национального героя Хаан-Батора Максаржаба, он отправил его в далекий Улясутай в качестве командующего монгольскими военными силами, мобилизацию которых Максаржаб должен был провести. На столбах, на воротах фирм, на коновязях — всюду висели трупы китайцев, русских, монголов. Отступая, Чен И не успел ограбить ургинский банк, где находилось огромное количество золота. Этим золотом завладел Унгерн. Он также захватил китайский банк, китайские торговые фирмы, разбомбил китайский госпиталь.

Богдо-гэгэн вновь был возведен на трон. Барон Унгерн присвоил себе степень хана, генералу Резухину и Лубсан-Цэвэну он пожаловал титул чин-вана. Не был обойден и престарелый «святитель» Чжалханцза хутухта — Унгерн поставил его во главе марионеточного «автономного» правительства. Это правительство стало послушным орудием в руках Унгерна фон Штернберга. Он развил бурную деятельность. Подчинил своему командованию всех белогвардейцев, бежавших в Монголию, сформировал новые части из монголов и маньчжурских хунхузов. Японский штаб прикомандировал к нему большую группу инструкторов и военных советников. Унгерн должен был стать основной ударной силой в наступлении на Советскую Россию, которое подготавливалось японской военщиной.

Чойбалсан восстановил связи с членами кружка, передал Янжиме письмо от мужа. И хотя в Урге свирепствовали бандиты, Чойбалсан сумел повидать нужных людей, рассказать о результатах поездки делегации в Россию, о предстоящем съезде партии. Он повел среди аратов широкую разъяснительную работу, изобличая японского агента, злейшего врага монгольского народа Унгерна и продажных князей и лам.

А Сухэ-Батор продолжал сколачивать партизанские отряды. Войска гаминов, потерпев поражение в боях с унгерновцами, со всех сторон стекались в монгольскую Кяхту. Чен И все еще не терял надежды собрать силы и выбить белого барона из столицы. Наплыв частей в Кяхту вызвал острый недостаток продовольствия и фуража. Гамины совершали набеги на монастыри и поселения, отбирали скот. Араты уходили в леса и горы. К Сухэ-Батору приходили целыми отрядами. Местность у слияния Орхона и Селенги стала партизанской базой. Сухэ-Батор назначил партизана Пунцука командиром революционного полка, пулеметчика Дамдинсуруна — командиром пулеметного отделения. Другим отрядом командовал Бума-Цэндэ.

С Бума-Цэндэ, впоследствии видным государственным деятелем, Сухэ-Батор познакомился в Троицкосавске. Однажды в Троицкосавск прискакал на взмыленном коне арат и потребовал главного командира партизанских войск Сухэ-Батора. Перед Сухэ-Батором стоял запыленный человек с длинными усами и широким скуластым лицом.

— Меня зовут Бума-Цэндэ. Мы организовали в Эрдэниванском хошуне партизанский отряд. Он готов подчиняться всем вашим приказам.

Силы росли не по дням, а по часам. Халхасцы, буряты, дюрбеты, чахары, ламы и простые скотоводы стекались со всех сторон, с оружием в руках пробиваясь через границу. Они приводили с собой табуны лошадей, гнали гурты баранов, везли юрты, майханы. К Народной армии примкнуло несколько хошунных князей. Убежденный националист и противник революции чиновник Эрдэниванского хошуна Бэлик-Сайхан, получив письмо Сухэ-Батора, лично явился в Трицкосавск и сказал:

— Я привел под твое командование семьдесят цириков. Я читал «Монгольскую правду». Веди нас. Мы готовы умереть за свободу.

Партизанам становилось тесно. 15 января 1921 года отряд Сухэ-Батора в районе Кяхты вступил в бой с частями гаминов и прогнал их с занимаемой местности.

Как-то разведчики донесли, что в урочище Шамор прибыло за сеном свыше ста вооруженных гаминов. Сухэ-Батор приказал партизанам быть наготове, а сам с горсткой цириков поскакал в урочище. Окружив вражеских солдат, он с тремя цириками подъехал прямо к китайскому офицеру. Тот, вытаращив от изумления глаза, испуганно заорал:

— Вы чьи солдаты? — и выхватил из кобуры маузер.

— Мы цирики, защищающие интересы монгольского народа, и к китайскому народу никаких претензий не имеем, — спокойно ответил Сухэ-Батор. — Вы, солдаты китайских милитаристов, отбираете сено, заготовленное нашим населением. Это мы считаем незаконным и предлагаем вам сдать оружие.

Офицер наотрез отказался сдать оружие. Сухэ-Батор усмехнулся:

— Вы поступаете правильно. Настоящий воин дорожит своим оружием так же, как своей честью. Цирики революционной армии не поднимут оружия против гаминов, если они немедленно покинут территорию Монголии; в случае же неповиновения они будут расстреляны…

— Хватайте их! — крикнул офицер своим солдатам.

Но из-за кустов, из-за стогов сена затрещали выстрелы. Сухэ-Батор ловким движением выбил маузер из рук офицера. Тот в панике шарахнулся в сторону, вскочил на коня — и был таков. Солдаты устремились за своим командиром. Поле боя осталось за партизанами.

Но пока это были лишь мелкие стычки разрозненных, малочисленных и плохо вооруженных партизанских отрядов с оккупантами. День решительных схваток еще не наступил. Агитаторы партии разъезжали по кочевьям, произносили пламенные речи, призывая к оружию. «Монгольская правда» завоевывала сердца.

 

ЗАРЕВО НАД СОПКАМИ

Известие о трагической гибели русских революционеров Кучеренко, Гембаржевского и врача Цибектарова повергло Сухэ-Батора в глубокую скорбь. Они сделали так много для аратской революции, отдали за нее жизни… Больно было сознавать, что никогда больше не увидишь добродушной отеческой улыбки Кучеренко, горячих глаз Гембаржевского, не пожмешь тонкую смуглую руку Цибектарова. Осталась лишь «бирка дружбы»… Нет, осталось гораздо больше! Осталось чувство безграничной любви и безграничного уважения к бесстрашным сынам русского народа. Память о них сохранится навсегда. Жестокие враги еще поплатятся за все свои злодеяния. Им не будет пощады.

Сухэ… Ты потерял своих лучших друзей, и по щекам твоим текут суровые солдатские слезы. Сохрани боль и тоску в своем многострадальном сердце. Ты и раньше терял друзей, но сегодня скорбь твоя глубже степного колодца.

О расплате с врагами думал Сухэ-Батор, сидя на камне на вершине сопки, заросшей жесткими, сухими травами.

28 февраля 1921 года Сухэ-Батор созвал в Троицосавске совещание членов партии. Собралось семнадцать человек. Были тут и представители от хошунов. Совещание наметило повестку дня I съезда партии. Все единогласно высказались за то, чтобы немедленно начать вооруженную борьбу за освобождение Монголии от гаминов и белогвардейских банд. Постановили создать штаб армии в составе пяти человек. Руководство штабом поручалось главнокомандующему всеми силами революции Сухэ-Батору.

1 марта состоялся I съезд Народной партии. На нем присутствовало двадцать шесть делегатов, представлявших сто пятьдесят членов революционной организации. Руководил работой съезда Сухэ-Батор. Он предложил почтить вставанием память борцов, погибших за революцию.

— Мы должны, — говорил он, — самостоятельно бороться за дело освобождения монгольского народа, так как ургинское правительство не только не в силах заниматься этим делом, но даже покорно выполняет все приказания барона Унгерна. Наш единственный путь — это установить тесную связь с Советской Россией и с ее помощью бороться против злейшего врага — Унгерна и его сторонников, князей и лам.

Два дня продолжалась работа съезда. Делегаты раскололись на две группы. Данзан, Галсан и Бодо тянули старую песню. Они считали, что Унгерн восстановил автономию и поэтому нет смысла сражаться с ним. Китайцы изгнаны из Урги, чего же еще? Правительство богдо-гэгэна вполне удовлетворено существующим положением. Оно тоже стоит за добрососедские отношения с Россией. Вам нужны факты? Бодо получил известия из Урги: правительство «многими возведенного» послало Советскому правительству ноту, в которой предлагает установить добрососедские отношения, заключить торговый договор. В этой ноте богдо особо подчеркивает высокие заслуги барона Унгерна, изгнавшего гаминов. Но Монголия хочет жить в дружбе и с Китаем. Богдо направил подобную ноту также президенту Китайской республики и военному губернатору северо-восточных провинций Чжан Цзо-лину. В этой ноте он указывает, что монголы воевали с китайцами не для того, чтобы прервать всякие отношения, а для того, чтобы восстановить независимость. Разве это не правда? И разве Сухэ-Батор не говорит то же самое о китайцах?

Но Бодо не дали договорить.

— Бандит Кайгородов только что занял Кобдо! — крикнул один из делегатов. — Он вырезал почти половину населения. Повсюду рыщут остатки банд Анненкова, Дутова, Бакича.

Сухэ-Батор поднял руку:

— Унгерну нужна передышка. Его лицемерные ноты, продиктованные богдо-гэгэну, никого, кроме Бодо, не обманут. Белый барон готовит поход на Россию. В его бандах сейчас почти десять тысяч человек. При Унгерне народ стал жить еще хуже, чем при генерале Сюе. Народ ропщет, насильно мобилизованные дезертируют и переходят на нашу сторону. Правительство РСФСР разоблачило авантюру белого барона, за которым стоят японские империалисты, мечтающие удушить и Монголию и советскую власть. Спросите у аратов Цэцэн-ханского аймака, довольны ли они хозяйничаньем белогвардейцев?

Оппозиционерам пришлось прикусить языки. Съезд принял решение бороться с Унгерном и продажными феодалами. Сухэ-Батора утвердили главнокомандующим — джанджином, а Чойбалсана — комиссаром Народной армии. Был избран Центральный Комитет. Теперь, когда Монгольская Народная партия организационно была оформлена, Сухэ-Батор поднял вопрос об установлении постоянной связи с Коммунистическим Интернационалом. Не будучи коммунистической, Народная партия не могла быть членом Коминтерна. Но еще Сороковиков объяснил, что ее могут принять как организацию, сочувствующую коммунистическому международному движению.

Сухэ-Батор предложил съезду новый документ, названный им: «Задачи партии, сформулированные в десяти пунктах». Этот документ был составлен на основе «Присяги партийцев», ему предназначалось играть роль программы и устава партии, ее платформы.

— В истории монгольского народа бывали случаи, — читал Сухэ-Батор суровым голосом, — когда он попадал под власть других государств и испытывал тяжелые страдания. Но монгольский народ каждый раз сбрасывал с себя иго поработителей, восстанавливая государственную независимость, снова становился хозяином своей страны и отстаивал свою национальную культуру. Мы помним события недавнего прошлого нашей родины, когда халхасцы Внешней Монголии, не желавшие мириться с гнетом чиновников-деспотов Дайцинской династии, не раз поднимались с оружием в руках против маньчжурских захватчиков.

В настоящее время, когда все народы мира стремятся завоевать свободу и право на развитие своей культуры и обычаев, трудящиеся араты и интеллигенция Монголии, не жалея ни сил своих, ни имущества, поднялись на борьбу за возвращение монгольскому народу власти над его исконными землями. Для достижения указанной цели они организовали Монгольскую Народную партию, которая ставит перед собой следующие задачи…

Дальше говорилось, что партия будет бороться за уничтожение горьких страданий народных масс, за образование независимого монгольского государства и за переход власти в руки народа и что партия согласна пойти на временное соглашение с любой другой монгольской организацией, желающей и могущей содействовать достижению этих целей.

С утверждением народной власти и восстановлением независимости страны Народная партия должна будет руководствоваться в своей политике твердыми принципами революционных партий.

Партия стремится к установлению дружественных связей и контакта с революционными организациями России, Китая и других стран, идущих к уничтожению деспотизма, к прогрессу и утверждению власти народа.

Если конечной целью провозглашалось создание независимого государства монгольского народа, то ближайшей целью было освобождение Монголии от власти китайских милитаристов и русских белогвардейцев и восстановление автономии.

В ряды партии принимались все монголы, мужчины и женщины, желающие посвятить себя великому делу освобождения монгольского народа, признающие программу партии и подчиняющиеся ее уставу.

Съезд закончился победой сторонников Сухэ-Батора и Чойбалсана.

Сразу же после съезда главнокомандующий Сухэ-Батор со своим штабом разработал план взятия Кяхты. Прежде всего он разбил свою армию на четыре полка. Из партизан, пришедших из разных хошунов, был сформирован 1-й полк во главе с Пунцуком, из цириков хошунов Сумья-бейсе — 2-й полк. 3-й полк состоял из цириков восточных караулов. Цирики Эрдэниванского хошуна составили 4-й полк. Командовал им Бума-Цэндэ. Но сил было все же маловато. В Кяхте засело до десяти тысяч гаминов, а в войсках Сухэ-Батора насчитывалось всего четыреста бойцов.

Данзан и Бодо считали безумием с горсткой плохо вооруженных людей нападать на Кяхту.

Сухэ-Батор смеялся:

— Я изучал в Иркутске тактику и стратегию революционной войны. Это особая война. Русские говорят: нужно знать психологию противника. Психо-ло-гию… Кто против нас? Две бригады гаминов в Кяхте и Маймачене, — он загнул два пальца на левой руке, — еще дивизия, бежавшая из Урги от белогвардейцев. Кроме того, в Кяхте Чен И со своим штабом. Чен И тоже привык бегать. Командует всеми войсками бежавший из Кобдо амбань Ли Юань. Есть у них еще Самбу, тот самый Самбу, который в свое время бежал от нас в Баргу и был взят цириками в плен. Пожалуй, самый хитрый из них генерал Го Цай-тянь. Вот и все силы гаминов. А за нас народ! У русских большевиков тоже вначале было мало сил, они создали армию в ходе революции и гражданской войны. Нашими конными полками командуют такие четыре богатыря, как Бума-Цэндэ, Пунцук, Хас-Батор, Нанзат! Кто устоит против них?

И все же сил было мало, и Сухэ-Батор отчетливо осознавал это. Он созвал Центральной Комитет. Было написано обращение ко всем офицерам и солдатам пограничной охраны, которые подчинялись правительству богдо-гэгэна. В этом обращении говорилось:

«Уважаемые зангины и цагды! Уполномоченные партии в прошлом году обратились к Советской России с письмом, на котором поставил свою печать богдо-гэгэн. В этом письме мы просили Страну Советов помочь нам избавиться от иностранных захватчиков, помочь нам создать независимое государство и завоевать свободу для аратских масс. Советская страна обещала нам свою помощь.

Наш приезд в Троицкосавск совпал со взятием Урги белобандитом Унгерном, который, обманным путем мобилизовав в свои войска монгольских цириков, изгнал с их помощью гаминов.

Мы, монголы восточных и западных караулов, ради спасения народа и нашей религии, а также чтобы отомстить оккупантам за все их злодеяния, должны единодушно подняться на борьбу и провести мобилизацию цириков. Надо использовать благоприятный момент, когда оба наших врага истребляют друг друга, и немедленно занять Кяхту. Но для достижения этой цели мы должны располагать военной силой. Основа нашей армии уже заложена — у нас есть около четырехсот бойцов.

Обращаясь к вам, уважаемые зангины и цагды, просим глубже вникнуть в смысл этого обращения и срочно доложить об этом аратам караулов.

Мы уверены в вашей твердой решимости поддержать справедливое дело и надеемся, что вы мобилизуете не менее ста бойцов от каждого караула и до 25-го числа направите их в местность Алтан, где бойцам будет роздано заготовленное нами оружие.

Поддержите великое дело! Отбросьте ненужные сомнения!»

А Чойбалсан разъезжал по хошунам. Конные и пешие из рук в руки передавали листовки:

«Взрослые и малолетние, ближние и дальние, смотрите, какие безграничные страдания переносит сейчас наше монгольское государство. Вы, мудрецы и интеллигенты, мужи и смелые богатыри, разберитесь в переживаемом нами моменте и помогите устроить будущее благополучие страны. Освободим монгольскую страну от злого режима… выкинем вооруженных разношерстных бандитов, рыскающих по нашей земле, занимающихся грабежами, реквизициями, распространением ложных сведений. Водворим на нашей земле порядок и справедливость!..»

Сухэ-Батору все казалось, что дело продвигается вперед слишком медленно. Дорог был каждый день, каждый час. План взятия Кяхты был разработан до мельчайших подробностей. Левое крыло Народной армии развернет наступление с северо-запада, головной отряд будет пробиваться к центру города, правое крыло ударит с юга. Да, не следует обманываться: слабая, плохо вооруженная партизанская армия, по сути, горстка людей, голодных, оборванных, имеет перед собой хорошо обученную и вооруженную до зубов десятитысячную армию гаминов. Если даже удастся за короткий срок удвоить свои силы, то и тогда на каждого партизана будет приходиться больше десяти гаминов. Как говорил военный преподаватель в Иркутске: десятикратное превосходство в силах!

Пограничники быстро откликнулись на призыв Центрального Комитета. Со всех караулов в партизанскую базу Алтан потянулись небольшие отряды. Цирики были вооружены винтовками, принесли с собой гранаты. Командиры полков спешно занялись боевой подготовкой: партизаны учились метать гранаты, нести дозорную службу, стрелять.

— Семьсот бойцов! — с удовлетворением отметил Сухэ-Батор. — Это уже сила.

Был еще один вопрос, который следовало решить немедленно. Это вопрос о власти.

«Монгольская правда» еще в конце декабря прошлого года поместила статью «Основные принципы создания новой народной монгольской власти». Газета писала: «Хотя власти Франции или Америки являются выборными, рабочие и крестьяне, составляющие большинство населения, не имеют там никаких прав, живут бедно. Причиной этого является то, что в этих и других странах при создании государственной власти и законов аристократы и капиталисты захватили все преимущества и тем самым создали возможность превратить выборную государственную власть не в народную власть, а во власть аристократов и капиталистов.

…правительство должно быть создано только на основах выборности снизу доверху, так как только выборная власть не является властью одного лица, которое пожизненно или наследственно управляет страной…

…при подлинно народной власти аристократы и капиталисты будут лишены всякой возможности принимать участие в государственных делах или эксплуатировать народные массы… Если на этих началах будет создана народная власть, государственность в Монголии будет укреплена, монгольский народ действительно сможет жить свободно и равноправно и будет развиваться его материальная и духовная культура…»

Так решали вопрос о власти Сухэ-Батор и его единомышленники. Иначе его решали Бодо и Данзан.

— Гаминов разбить с такими силами невозможно, — говорил Бодо. — Об этом и не стоит думать. Но власть есть власть. Главой государства мы оставим «многими возведенного». Он — «живой бог», и власть ему дана высшими божествами. Чжалханцзу хутухту тоже не следует трогать — он святой человек и близок к богдо-гэгэну. Я близок и к богдо и к Чжал-ханцзе хутухте, поэтому займу в революционном правительстве пост премьер-министра. А так как я ездил в Москву, то меня следует назначить также министром иностранных дел. Я знаю, что такое дипломатия.

— А я хочу распоряжаться деньгами, — заявил Данзан. — Я мог бы стать министром финансов.

— Нужно немедленно созвать народный хурал, — сказал Сухэ-Батор. — Хурал сам создаст временное Народное правительство. Временное правительство нужно для подготовки и проведения вооруженного восстания. После победы народ изберет постоянное Народное правительство.

13 марта 1921 года по предложению Сухэ-Батора в Троицкосавске состоялся хурал представителей партии, партизанских отрядов и аратства пограничных хошунов Монголии. На этом съезде было избрано временное Народное правительство Монголии в составе семи человек.

Сухэ-Батор занял в избранном правительстве пост военного министра и главнокомандующего вооруженными силами. Чойбалсан стал заместителем главнокомандующего Народной армии.

В решении, принятом на этом съезде, говорилось:

«Целью вооруженного восстания народа является, во-первых, освобождение родины от ига китайских милитаристов и очищение ее от других захватчиков, вторгнувшихся на ее территорию, во-вторых, создание правительства, способного защищать интересы и развивать культуру монгольского народа.

Для достижения намеченных целей мы считаем необходимым избрать полномочное временное Народное правительство Монголии, которое должно установить дружественные отношения с соседними государствами, уважающими права монгольского народа, освободить монгольский народ от власти иностранных захватчиков и обеспечить создание правительства, свободного от иностранной зависимости, способного обеспечить свободу аратских масс».

Давно ли Сухэ-Батор с риском для жизни, одинокий и безоружный, настойчиво стремился пробиться в свободную Россию? Будущее было неопределенно. А сейчас его окружают друзья, созданы первые революционные полки, появились командиры полков, пулеметчики, артиллеристы. Правда, на все четыре полка всего-навсего одна пушка. Но этой маленькой пушчонке суждено своими выстрелами разбудить вековую тишину монгольских степей, провозгласить новую эру в истории монгольского народа.

Главнокомандующий любовно поглаживал рукой орудие, и ему чудились красные знамена над взметенными пиками и сверкающими клинками.

Час пробил. То, чего народ ждал много веков, совершится сегодня… завтра. Отсюда, где сливаются Орхон и Селенга, он поведет свои полки в ожесточенный бой за свободу.

На сером коне в высокой шапке джанджина объезжал он свои полки. Сотни преданных глаз смотрели на него. Жестокий ветер трепал ветхие палатки. Партизаны спали на шкурах павших лошадей и быков, делили между собой скудные запасы пищи. За Сухэ-Батором всегда следовал небольшой обоз. Партизанам раздавали собранные в Троицкосавске у русских и бурят одежду, табак, спички, хлеб, сало, баранину. Это были добровольные пожертвования. Рядом с Сухэ-Батором был комиссар Чойбалсан. Во все полки были назначены политработники, которые вели агитационную работу.

Партизаны рвались в бой.

— Наша ненависть достигла неба! — говорили они.

15 марта Сухэ-Батор, собрав свой штаб, уточнил план взятия Кяхты.

Бойцы, подчиненные лично главнокомандующему, начнут наступление с запада на северо-запад по направлению к Эренхамару и песчаным дюнам у верховьев Тегусхэ-Булака. Цирики 2-го полка поведут наступление с запада от Тегусхэ-Булака по мысу Орос-Булак, что восточнее Ноян-Обо. В местности Бага-Хайластай, что западнее Оргет-Хутуга, и в западной ложбине Ноян-Обо расположится засада из сорока партизан. На засаду возлагалась задача прикрывать тыл армии от возможного наступления врага со стороны Тужи-Нараса и Сого-Булака. Отряд в пятьдесят цириков со стороны Мулту-Гоу ударит в тыл противнику. Сто цириков под командованием Бума-Цэндэ начнут наступление западнее Улан-Бургаса, стремясь соединиться с правым флангом 2-го полка.

Сухэ-Батор не хотел ненужного кровопролития, а потому в этот же день направил китайскому командованию ультиматум:

«Наша монгольская Народная армия готова к немедленному занятию Кяхты. Но, руководствуясь гуманными чувствами и желанием избежать напрасного кровопролития и конфликтов, которые могут возникнуть в связи с ведением военных действий в пограничном районе, предлагаю вам по получении настоящего письма разоружить ваших солдат и сдаться.

В случае добровольного принятия нашего предложения гарантирую полную безопасность всем вашим солдатам и содействие в возвращении их на родину.

Ответ должен быть вручен подателю сего.

В случае, если ответа не последует или если наше предложение будет отклонено, монгольская армия немедленно начнет военные действия, и вся ответственность за возможные потери падет на вас.

С приветом

Главнокомандующий монгольской армией Сухэ-Батор.

7 дня 2-й луны 11 года «многими возведенного».

Сухэ-Батор хорошо знал своего противника и почти был уверен, что ответа не последует. И все же где-то в глубине сердца теплилась искорка надежды. Правильно ли он поступил, предупредив врага? Может быть, следовало навалиться на него неожиданно? Гамины не способны на благородство. Как отнесутся они к ультиматуму? Ведь есть же у них разведка и должны они знать, что вся местность Алтан в руках революционных полков. Да, чванливый Чен И и его генералы не пожелают вести никаких переговоров с вожаком презренной аратской голытьбы. Их можно образумить только силой.

И все-таки он поступил правильно, послав гаминам ультиматум. Пусть в этот решающий для судеб революции день не хитрость, а сила победит силу. Без предупреждения нападают только воры и разбойники. Пусть партизан всего лишь семьсот человек, а по-настоящему боеспособных не наберется и полтысячи, но правда на стороне этих семисот — и они непобедимы. Пусть и китайские солдаты знают, что не истребление гаминов главная задача революционной армии, а освобождение своей земли от захватчиков.

Сухэ-Батор ждал ответа.

Он ждал его в первый день. Ждал второй день. Напряжение все нарастало и нарастало. Но и на третий день парламентер не вернулся.

— Сегодня выступаем! — кратко сказал Сухэ-Батор.

И цирики сели на коней.

Падал мокрый снег, ветер пронизывал насквозь. В десять часов вечера выслали вперед разведку. Полки двинулись из Алтана на Кяхту и кяхтинский Маймачен. Дорогу занесло снегом. Кони проваливались в сугробы по грудь. Ехали молча. Было запрещено зажигать спички, курить, разговаривать. Тропа вела по долине Хана на перевал Хонгормори. В небольшом сосновом лесу в лощине Джинон сделали короткий привал. А снег все падал и падал, и даль была скрыта в его однообразном мелькании.

Перед рассветом главнокомандующий отдал приказ всем частям армии занять позиции, установив пулеметные точки у Красного монастыря. В это же время произошло столкновение головного отряда с китайским постом. Сухэ-Батор дал команду открыть огонь. Два гамина были убиты, остальные, побросав оружие, побежали в Кяхту. Весть о приближении частей Народной армии вызвала панику в маймаченском гарнизоне. Китайское командование, не придавшее никакого значения ультиматуму Сухэ-Батора, было застигнуто врасплох.

А Сухэ-Батор, ведя за собой головной отряд, не давая противнику опомниться, устремился к центру города. Но с ходу прорваться не удалось. Гамины быстро опомнились. Завязался ожесточенный бой. На улицах рвались гранаты. Пулемет, замаскированный партизанами на берегу реки Басату, открыл огонь. Цель была близка. Наиболее трусливые бежали из города. Китайские командиры, бросив свою армию на произвол судьбы, на автомобилях удирали к русской границе. Сухэ-Батор на полном скаку рубил врагов. Он был упоен боем и не замечал, что первое замешательство в стане противника прошло. Казалось, все идет по намеченному плану: левое крыло Народной армии развернуло наступление с северо-запада, правое крыло вело наступление с юга. Враг был зажат. Головной отряд занимал улицу за улицей. Наиболее жаркая схватка завязалась у городских ворот, где залегли солдаты противника.

Неожиданно на правом фланге показалась конница гаминов. Это было стремительное контр наступление. Над головами всадников блестели тысячи клинков. Заслон из сорока цириков не смог остановить или хотя бы задержать эту живую лавину. Думалось, она сейчас сметет, раздавит горстку партизан. Перед наступлением каждому бойцу было выдано по двести патронов, во время боя роздали еще по пятнадцати патронов. Но теперь патроны кончились. Следовало вывести полки из боя, сохранить их от полного разгрома.

Сухэ-Батор приказал полкам отступить к местечку Сантын-дава.

Главнокомандующий был хмур. Первая атака сорвалась, не принесла победы. В чем же просчет? Может быть, плохо сражались твои бойцы? Нет, они дрались как львы. Они полны решимости и беззаветной преданности общему делу.

«Может быть, ты переоценил свои силы и забыл, что перед маленькой горсткой твоих героев десятитысячная армия врага, вооруженная до зубов? Так ли безупречен твой план наступления?

У тебя всего четыре сотни боеспособных солдат. Из них около пятидесяти человек ты послал в Улан-бургасу, где засели гамины. Отряды по десять-двадцать человек ты разослал в разные стороны. По сути, основных сил осталось очень мало. Где он, мощный кулак, которым можно было бы выбить врага из Кяхты? Ты раздробил силы. Где-то застряла пушка. Вторая пушка, которую обещали прислать, так и не появилась на позициях. Что такое двести, даже триста патронов против пушек и пулеметов врага? Не правы ли Данзан и Богдо, утверждающие, что выбить гаминов невозможно?»

Но что смыслят эти жалкие люди в военном искусстве? Разве Максаржаб и Дамдинсурун с маленьким отрядом не разбили огромный маньчжурский гарнизон в Кобдо? И разве раздетая, голодная армия Советской России чуть ли не голой рукой не раздавила своих бесчисленных врагов?

— Враг решил, что мы разбиты, и даже не преследует нас, — сказал Сухэ-Батор командирам полков. — Но потери наши невелики. Первая атака не удалась. Но значит ли это, что дух наш сломлен? Сегодня мы должны победить. От этого зависят судьбы революции. Будем готовить новое наступление с учетом прежних ошибок. На подготовку дается час. Нельзя давать противнику опомниться.

Закипела работа. Из тыла на конных повозках были доставлены ящики с патронами и гранатами, винтовки, пулеметы. Сухэ-Батор стянул почти все наличные силы, оставив лишь незначительный резерв. Вооружены были все, кто мог держать в руках оружие. Прибыли, наконец, пушки. Одно орудие установили на опушке соснового леса на горном хребте, позиция для другого была оборудована в балке. Между позициями навели телефонную связь. Все дороги из Кяхты находились под перекрестным огнем пулеметов.

На лбу главнокомандующего вздулась жилка: он пристально смотрел на часы. Время истекло. Перед решающим наступлением джанджин решил произвести артиллерийскую подготовку.

— Огонь!

Загрохотали орудия. Они били методично, настойчиво. Вспыхивали огоньки пулеметов. Гамины не имели ни малейшего представления о силах Народной армии. Теперь им стало казаться, что первая атака партизан была лишь разведкой боем и что сейчас подошли основные силы. Сгущавшаяся темнота удесятеряла страх. Из Кяхты на юго-восток устремились беспорядочные толпы — то, что совсем недавно было регулярной армией. Бегущих в панике косили пулеметы, преследовали цирики. Это было беспорядочное отступление обезумевших от ужаса солдат. Всадники настигали их и крошили на куски. Основные силы Народной армии стремительным броском ворвались в город.

Началось преследование гаминов. Их гнали через Хялангуур вплоть до леса Туджийн-нарас.

В 12 часов ночи 18 марта 1921 года части Народной армии полностью очистили Кяхту от неприятеля. Еще пылали деревянные постройки, подожженные отступающими гаминами. Прежде чем уйти из Кяхты, гамины жестоко расправились с монгольским и русским населением города. Был убит председатель комитета по охране интересов граждан России, во рву лежали сотни трупов замученных людей.

В Маймачене и его окрестностях все еще скрывались недобитые гамины. Сухэ-Батор расставил по всему городу караулы, созвал командиров, потребовал навести в Кяхте порядок. Было составлено обращение к населению, призывающее к спокойствию. Цирики всю ночь расклеивали это обращение на заборах.

Утром из Троицкосавска в Кяхту прибыли члены временного Народного правительства и Центрального Комитета партии.

Население Кяхты и цирики Народной армии встречали их с красными знаменами.

Правительство и ЦК разместились в здании управления пограничной службы.

19 марта член Реввоенсовета 5-й Армии Шумяцкий доносил из Иркутска главкому Дальневосточной республики:

«Сообщаю вам последнюю информацию, полученную мною из Маймачена: в 22 часа 18 марта Маймачен занят красными монгольскими частями, именующими себя Монгольской народно-революционной армией, провозгласившими народное правительство Монголии, ставящее целью борьбу со всеми пришлыми поработителями: Унгерном, китайцами и бродячими шайками русских белобандитов, а также теми князьями, которые продались Унгерну. Бой за обладание Маймаченом длился целый день, так как китайские части не хотели сдать город без боя. Китайские части отступили от Букулей-Ибицих».

Победа! Это была победа. Враг бежал. Кяхта в руках Народной армии!

Лишь сейчас Сухэ-Батор вспомнил, что не спал трое суток. Но усталости не было. Занялся новый день, солнечный, светлый. На ветру развевались красные флаги, они полыхали на крышах домов, их несли демонстранты.

А он неторопливо ехал по городу, и рядом были Чойбалсан, Бума-Цэндэ, Хас-Батор, Пунцук, сотни друзей, товарищи.

И не было удивления перед одержанной победой. Все произошло так, как и намечалось. Народ взял власть в свои руки. Временное правительство, Народная армия, народные хуралы, представители народа… Ликующий народ…

Но не время было упиваться победой.

Сухэ-Батор созвал экстренное заседание ЦК партии и правительства.

Он поздравил всех с победой и сразу же перешел к делу. Нужно срочно принять меры по охране города, обезопасить жизнь и имущество мирного населения, как монголов, так и китайцев. Временное Народное правительство должно немедленно установить дружественные отношения с иностранными государствами и прежде всего с Советской Россией. Следует на первых порах образовать три министерства: военное, иностранных дел и финансовое. Поскольку Народное правительство борется с захватчиками и угнетателями, а не с мирным трудовым населением, к какой бы национальности оно ни принадлежало, следует вернуть имущество, оставленное бежавшими из Кяхты китайцами. Нужно направить в Троицкосавск своего представителя для переговоров с укрывшимися там Чен И и другими представителями китайской миссии. Пусть китайские трудящиеся безбоязненно возвращаются в Кяхту — их никто не тронет; За мародерство и грабежи жестоко карать всех провинившихся.

Необходимо сразу же разослать во все примыкающие к Монголии районы Советской России и ДВР воззвание следующего содержания:

«Народная партия, правительство и монгольская народная армия поставили перед собой цель освободить нашу страну от жестоких и сеющих смуту гаминов, а также белобандитов и их прихвостней, принесших неисчислимые страдания монгольскому народу.

Что касается мирных торговцев, то мы не причиним им никакого вреда. Ничто не угрожает их жизни и имуществу. Наоборот, Народная армия будет всеми силами защищать их.

Братья монголы, бежавшие из Кяхты и ее окрестностей от ужасов войны и гнета оккупантов, возвращайтесь на родину! Народная армия заняла Кяхту и изгнала захватчиков, установила порядок и спокойствие в городе. Вы можете спокойно заняться мирным трудом».

Правительство утвердило все предложения Сухэ-Батора.

Ночью Сухэ-Батор лично выехал в Троицкосавск для переговоров с Чен И. Когда небольшая кавалькада остановилась у ворот дома, где укрылись китайские сановники, Чен И трухнул не на шутку. Ему доложили, что для переговоров прибыл сам главарь мятежников Сухэ-Батор.

— Я никуда не пойду! Я никуда не пойду! — истерично закричал Чен И. — Мы сдались на милость русских, и они обязаны защитить нас.

Трясущимися руками хватал он револьверы, лежащие на столе. Чен И показалось, что дни его сочтены. Сейчас Сухэ-Батор и его беспощадные цирики ворвутся в комнату, схватят его, Чен И, а потом расстрел или виселица. Эти не простят ничего. Чен И сам приказывал расстреливать монголов. Давно ли Чен И был правителем Монголии!.. Все трепетали перед ним, старались угодить. И вот его жизнь в руках этого Сухэ-Батора, неумолимого, карающего.

Чен И бессильно опустился на стул.

Чиновник бесцеремонно схватил его за руку, горячо зашептал:

— Здесь есть запасный выход. Придется перелезать через забор. В переулке автомобиль…

Чен И не сопротивлялся. Он смутно воспринимал все происходящее. Его куда-то тащили. Пахнуло в лицо прохладой. Опомнился только в автомобиле:

— Гони! Будут обстреливать — не останавливаться.

— Улизнула, лиса! — сказал Сухэ-Батор, входя в пустое помещение. — Вначале трудно было выгнать, а сейчас на коне не догонишь. Вот и устанавливай после этого отношения… Если китайские чиновники не хотят с нами добрых отношений, мы обратимся к китайскому народу.

Дел в эту ночь было много. Следовало немедленно создать смешанную комиссию из представителей временного Народного правительства Монголии, граждан ДВР, РСФСР, Венгрии и других для расследования гнусных злодеяний гаминов в Кяхте. Нужно было сразу же подготовить и обнародовать манифест временного правительства, написать воззвание ко всему китайскому народу, направить в Ургу письмо премьер-министру унгерновского правительства Джалханцзе хутухте, разослать письма князьям и ламам, распространить по всем аймакам и городам воззвания и листовки.

Утром вспыхнул пожар в кяхтинском Маймачене. Слобода была подожжена со всех концов. Багровое пламя взметнулось высоко над сопками. Пожар бушевал несколько дней, и не было возможности справиться с ним. Большая часть домов выгорела. Ветер носил листовки:

«Красное монгольское правительство будет истреблять всех без разбора, как мирных монголов, так и частных иностранных китайцев, проживающих в Монголии».

— Гамины не унимаются, — сказал Сухэ-Батор Чойбалсану. — Много их засело в сопках и в самом городе. Нужна своя разведка, разведывательные отряды. Руководить ими будешь ты. Требуется также выяснить намерения белогвардейцев.

Чойбалсан занялся созданием разведывательных отрядов, а Сухэ-Батор целиком ушел в государственную работу.

В результате победы над оккупантами образовалось революционное государство. Правда, пока оно было невелико. Его территория включала в себя: на запад от Кяхты — пять караулов, от местечка Бур-Джиргитай до Хабтагая; на восток — четыре караула, от Керана до Кудеры; на юг — все пространство до Ибицика и хребта Цаган-Дабан; на юго-запад — район от Шамора до Будун.

Здесь отныне действовали законы временного правительства, а остальная Монголия была в руках белобандитов барона Унгерна.

Под ударами отрядов Народной армии остатки разбитых китайских войск откатывались все дальше и дальше на юг. Как донесла разведка, колонна китайских войск, насчитывавшая до тысячи солдат, была встречена белогвардейцами и монголами в ста верстах от Урги и уничтожена; другая колонна, такой же численности, под командованием самого Го Цай-тяня, прорвалась во Внутреннюю Монголию; разбойный гун Самбу с сорока солдатами ушел по Калганскому тракту в Китай; еще одна колонна в тысячу сто человек сдалась Унгерну. Несколько отрядов перешли на сторону Сухэ-Батора.

19 мая во все концы страны был разослан Манифест временного Народного правительства. Манифест провозглашал, что отныне в стране нет другой власти, кроме власти народной. С этого дня действительны лишь законы и приказы, издаваемые монгольской народной властью. Все должны подняться на борьбу с белогвардейцами. Настало великое время возрождения монгольского народа, время объединения мыслей, стремлений и действий для установления нового, народного правления взамен отжившего деспотического.

Центральный Комитет опубликовал также воззвание «Всему китайскому народу, Коммунистической партии Китая, профессиональным союзам, студенчеству и всем революционно-демократическим группам и истинным патриотам Китая»:

«Во имя общности интересов и солидарности трудящихся всего мира, всех угнетенных и порабощенных мировыми империалистами народов мира и, в частности, подневольно-колониальной Азии и во имя глубокой общности интересов и идеалов народов китайского и монгольского, одинаково эксплуатируемых и угнетаемых своими и чужеземными хищниками и насильниками, Центральный Комитет Монгольской народно-революционной партии, от имени всех трудящихся и интеллигенции Монголии, категорически требует от пекинского правительства немедленной приостановки посылки войск в Монголию, одновременно обращается с дружеским и искренним приветствием к китайскому народу и к поименованным выше его лучшим и благороднейшим элементам и призывает их поддержать его требования и оказать моральное и иное воздействие на существующее правительство».

Сухэ-Батор занялся укреплением государственного аппарата, его учреждений. Был создан административный отдел, отделы юстиции, иностранных дел и связи. Но прежде всего следовало позаботиться об усилении Народной армии, пополнить ее новыми бойцами, мобилизовать у населения лошадей, заготовить продовольствие, фураж и обмундирование, приобрести винтовки, пулеметы, пушки.

Армия росла. Весть о взятии Кяхты распространилась по всей Монголии. Создавались все новые и новые полки. Не хватало командиров. Для окончательной победы над врагами нужны были грамотные, знакомые с военным делом офицеры, способные обучать бойцов. Где взять их, если грамотный человек во всей армии — ценнейшая находка?

— С неба они не упадут, — говорил Сухэ-Батор. — Я учился в Иркутске в школе красных командиров. Мы создадим свою военную школу.

Вскоре в монгольской Кяхте, переименованной в Алтае-Булак, что значит «Золотой ключ», была по инициативе главкома создана школа для подготовки командного состава. Сухэ-Батор сам занялся обучением будущих командиров.

Несмотря на высокую сознательность основной массы бойцов, встречались и такие, которые были не прочь поживиться за счет чужого добра, уворовать у аратов барана или быка, совершить налет на лавчонку китайского торговца. Чтобы пресечь мелкий бандитизм и воровство, укрепить дисциплину, Сухэ-Батор создал при военном министерстве военно-полевой суд и народную милицию. Несколько ночей потратил он для того, чтобы подготовить проект реорганизации, по сути, партизанских отрядов, народного ополчения в регулярную революционную армию.

В проекте говорилось:

«Монголы, в течение многих веков находившиеся под гнетом иностранных захватчиков, ныне сбросили с себя этот гнет и создали Народное правительство. Законы и постановления Народного правительства на территории страны должны уважаться и беспрекословно выполняться, а границы государства должны твердо охраняться от посягательств внешних врагов. Для этого необходимо в соответствии с принципами независимого государства, с одной стороны, законами и обычаями Монголии — с другой, создать сильную армию.

Монгольская армия должна выше всего ставить защиту интересов нашего многострадального народа, а также помнить и хранить в чистоте великие идеи о лучшей жизни трудящихся, за которую борются все народы мира. Для этой цели необходимо…»

Сухэ-Батор предлагал создать Центральное управление Народной армии, обследовать все военные организации в хошунах и создать аймачные управления, провести учет лиц, способных отбывать воинскую повинность, и призвать на военную службу всех мужчин, начиная с девятнадцати лет, в том числе и монастырских лам. Каждый мобилизованный обязан привести с собой двух коней. Создать полную кавбригаду из двух полков, по два эскадрона в каждом. В будущем сформировать еще одну бригаду и из двух бригад организовать дивизию. Помимо этого, необходим запасный полк и учебный полк комсостава. Проверить весь наличный комсостав и лиц, не соответствующих своему назначению, снять с должности. Русских и бурятских инструкторов назначать лишь в те части, где отсутствуют хорошо подготовленные монгольские командиры. Армия должна быть реорганизована по европейскому образцу. Начальнику штаба армии в кратчайший срок разработать подробную инструкцию по охране границ нового, народного государства.

Проект реорганизации армии был одобрен правительством, и главком приступил к осуществлению своих замыслов.

Он разослал комиссаров в Западный Алтай, в тувинские хошуны, в Кобдо, Улангом, к дюрбетам и олетам. Комиссары должны были создать местную революционную власть, устранить князей, явно настроенных против революции, сформировать новые партизанские отряды для борьбы с белогвардейцами, орудовавшими на западе Монголии.

При военном министерстве был создан политотдел. Правительство издало закон, по которому мобилизации в армию подлежали также и крепостные — шабинары самого богдо-гэгэна.

28 марта разведка донесла, что западнее Кяхты появился белобандит Сухарев со своей шайкой. Белобандит грабит население и готовит нападение на Кяхту.

Сухэ-Батор вызвал одного из своих заместителей— князя Сумья-бейсе.

Это был тот самый князь, который одним из первых откликнулся на призыв Сухэ-Батора и организовал из аратов своего хошуна отряд Народной армии. В конце прошлого года, посылая Чойбалсана в хошун Сумья-бейсе, Сухэ-Батор сказал: «Передай князю: партия не забудет заслуг Сумья-бейсе…» Князь верно служил общему делу. Вот почему главком назначил его одним из своих заместителей.

— Досточтимый князь, — произнес он, когда Сумья-бейсе вошел в комнату, — бандит Сухарев грабит аратов твоего хошуна. Ему помогает твой чиновник — захиракчи. Бери сорок пять цириков, уничтожь банду и накажи захиракчи. С тобой поедет комиссар партизанского отряда Иванов.

Лицо князя сделалось багровым, узкие глазки вспыхнули злобой:

— Я уничтожу бандита! Он грабит мое имущество, угоняет мой скот. Я разорен, разорен!..

Сумья-бейсе и комиссар Иванов уехали. Однако через два дня Иванов вернулся один:

— Товарищ главком, нескладно получается. Князек бросил цириков на произвол судьбы, а сам свою живность и барахло разыскивает. Цирики-то без еды сидят. Палаток и юрт князь не дал. Мерзнут людишки. Да и коней кормить нечем.

Ударив кулаком по столу, Сухэ-Батор вскочил. Гневу его не было конца.

— Князек всегда останется князьком. Сместить его немедленно с поста моего заместителя. Жалкий, безумный человек.

Бодо и Данзан пытались было вступиться за Сумья-бейсе. Но главком был непреклонен.

— У меня есть один настоящий заместитель — Чойбалсан! — заявил он. И, уже обращаясь к Чойбалсану: — Сумья-бейсе с должности смещается. Тебе, моему заместителю, приказываю привести в полную боевую готовность отряды Народной армии западных хошунов и караулов. Мы создаем штаб войск западного направления. Во главе этого штаба будешь ты и партизан Щетинкин, который по нашей просьбе прибудет сюда через несколько дней. Возьми с собой китайских инструкторов. Передышка кончилась. Есть сведения, что Унгерн готовит наступление на Алтан-Булак.

 

БАРОН УНГЕРН ИДЕТ НА АЛТАН-БУЛАК

Монгольская Кяхта. Теперь ее называют Алтан-Булак — «Золотой ключ». Временная столица революционного государства. Здесь Народное правительство, здесь Центральный Комитет, здесь штаб Сухэ-Батора. Строгие революционные законы. Но араты выполняют их охотно. Это настоящая народная власть. Сухэ-Батор — вождь бедняков. Вера в его силу и мудрость безгранична. Она намного больше веры в святость богдо-гэгэна, который пляшет по указанию барона Унгерна. Впервые арат-бедняк почувствовал себя настоящим человеком, и князь боится теперь покрикивать на него. Некоторые князьки и их сыновья служат под командой простых аратов Бума-Цэндэ и Пунцука. Князьки такие же рядовые бойцы, как и все. А стоило Сумья-бейсе не выполнить революционный закон, как он сразу же был изгнан. Законы революции тверды, как скала. Они для всех одинаковы. Даже для самого джанджина Сухэ-Батора. Он ест из одного котелка с цириками. Его одежда такая же, как у других: гимнастерка с портупеей и кожаным ремнем, обыкновенный халат, остроносые гутулы. Его можно отличить издали лишь по высокому белому шлему джанджина с красной звездой. Он день и ночь на ногах; и никто не знает, когда же главком революции спит. Ему всего двадцать восемь, но кто может сравниться с ним по уму, выдержке, справедливости. Сухэ-Батор — высшая справедливость.

В голове его — судьбы монгольской революции. И нет пощады врагам и нарушителям революционной законности.

Крепнут силы молсэдого государства. Уже созданы кавалерийская бригада и несколько отдельных полков. Восстановлена торговля в Алтан-Булаке. Новое народное государство установило также торговые связи с Дальневосточной республикой. Принят закон об отмене права частной собственности на землю. За пользование землей с иностранцев взимается арендная плата, взимаются таможенные сборы, налоги с иностранных торговых и промышленных предприятий. Есть даже законы о рыбной ловле, об охоте на зверей, о лесозаготовках. Много времени у народоармейцев и у населения уходит на рытье траншей, возведение укреплений вокруг города. Государство занято работой. Государство готовится к обороне. Но в Монголии наряду с временным Народным правительством существует и другое — правительство «многими возведенного» во главе с ханом богдо-гэгэном и его премьер-министром Чжалханцзой хутухтой. Богдохан — словно мышь, зажатая в кулаке белым бароном Унгерном. Правительство «многими возведенного» — послушное орудие в руках белогвардейцев.

С первых же дней своего существования временное Народное правительство пыталось установить связь с правительством богдо. Нужно было привлечь на свою сторону недовольных режимом Унгерна, избежать ненужного кровопролития. А то, что недовольные хозяйничанием белобандитов есть и в ургинском правительстве, Сухэ-Батор не сомневался.

Чойбалсан.

Янжима. 1947 г.

Бума-Цэндэ. 1947 г.

Памятник Сухэ-Батору в Улан-Баторе.

Ветераны Монгольской Народной революции. 1957 г.

Сухэ-Батор и Чойбалсан еще 23 марта писали лично Чжалханцзе хутухте: «…страдания будущих дней, если их сравнить с теми страданиями, которые были причинены монгольскому народу гаминами, покажутся незначительными. Время для окончательного выбора между страданиями и счастьем наступит дней через пятнадцать. Если вы согласны на переговоры, то предварительно шлите в Кяхту своего представителя с указанием места, дня и часа встречи. Наши войска гарантируют вам полную безопасность».

Получив письмо, Чжалханцза хутухта почувствовал слабость в ногах. То, что Сухэ-Батор и его единомышленники изгнали из Кяхты гаминов и создали на севере республику, он уже знал. То были страшные вести. Даже всегда пьяный богдо пришел в великое уныние. Богдохан ненавидел Унгерна за бесчинства и бесцеремонность, но все же лучше белый барон, чем аратская голытьба, которая по примеру русских подбирается к трону.

Когда-то Чжалханцза заигрывал с революционерами. Это было в те дни, когда он находился в забвении и пренебрежении. Генерал Сюй не допускал его к власти. Но сейчас, на склоне лет, хутухта получил все, о чем только может мечтать человек, — он стал первым человеком в государстве после хана, премьер-министром. Чего еще?

А теперь этот железный босяк Сухэ создал свое правительство, и, как ни странно, почтенный Бодо занимает в этом правительстве высокий пост и мечтает спихнуть с поста премьера его, Чжалханцзу, самому заделаться премьером.

Так ли уж силен Сухэ-Батор? Ему не справиться своими силами с Унгерном. Но на помощь революционерам могут прийти русские. А русские сильнее армии Унгерна, сильнее всех на свете. Они прогнали даже всесильного белого царя, разбили его генералов.

Даже изощренный в политических интригах Чжалханцза не знал, как поступить сейчас. Убить курьера и сделать вид, что письмо не дошло до Урги? Ну, а если Сухэ-Батор послал сюда десять курьеров и учел эту возможность? Чжалханцза считал себя самым мудрым человеком в государстве, но этому ненавистному Сухэ всегда удавалось перехитрить его.

— Передай Сухэ-Батору, что я, как премьер-министр Монголии, не могу вступать в связь с мятежниками. За это Унгерн отрубит мне голову, — сказал он курьеру. — Но я по-прежнему считаю себя сочувствующим Народной партии и ее делам. В Урге сохранилась группа партийцев. Мы сообща обсудим письмо и дадим ответ.

Да, пожалуй, лучшего выхода не придумать.

«Партийцы», о которых упомянул Чжалханцза, уже давно изменили делу партии. Они так же, как и хутухта, пресмыкались перед солдатами Унгерна. Они составят ответ, а он, Чжалханцза, вынужден подчиниться воле коллектива.

Собрав членов Центрального Комитета, Сухэ-Батор развернул скатанную в трубочку бумагу и прочитал:

— «Письмо партийных товарищей столицы».

Густые брови сдвинулись, по лбу побежали морщинки.

«С самого начала организации партии мы все договорились: получив помощь извне, мы не нарушим старых традиций — возведем богдохана на престол, восстановим автономию. Вы носите высокое название Народной партии, но подрываете авторитет богдо и основы религии. Барон Унгерн пришел на помощь несчастным монголам, восстановил автономию, избавил нас от китайского ига. Все вздохнули свободно. Барон Унгерн преисполнен силы, ему помогают иностранные государства. Оставьте свои нечестивые дела. Вернитесь к нам, своим друзьям. Мы обещаем вам защиту и высокие должности…»

— Негодяи! — Сухэ-Батор брезгливо отшвырнул письмо. — И эти людишки смеют называть себя нашими товарищами! Проститутки! Жалкие холуи. Изменники! Но мы напишем им ответ…

Чжалханцза не терял даром времени. Он доложил обо всем Унгерну. Министерство внутренних дел от имени богдо выпустило специальное обращение к аратам Тушету-ханского аймака, где влияние партии было особенно сильным. Этим обращением Унгерн стремился нейтрализовать воздействие революционеров на пришедшее в движение население аймака. Богдо-гэгэн безоговорочно подписал бумажку:

«Пропаганда «смены высших устоев» — пропаганда красных, врагов человечества. Их пропаганда враждебна богу, ханам, добродетели. Она подрывает автономию. Не верьте вожакам красной партии. Они обманывают доверчивых аратов. Без высочайшего соизволения богдохана они выпустили манифест «смены высших устоев». В вашем аймаке имеются люди, впавшие в заблуждение, слепо следующие за манифестом. Поэтому, если в Тушету-ханском аймаке возникнет партия «смены высших устоев», ее следует немедленно уничтожить. Сухэ-Батор и его единомышленники обязаны немедленно явиться к богдохану. В случае неповиновения оных их необходимо убить на месте. Их действия означают борьбу с ханским правительством. Такие намерения неосуществимы даже в больших, цивилизованных государствах, а тем более в нашей Монголии».

Но воззвание не оказало никакого воздействия на аратов Тушету-ханского аймака. Здесь уже работали уполномоченные Центрального Комитета, создавали партизанские отряды под носом у белогвардейцев.

— Если богдохану белый барон пришелся по вкусу, то у нас от его нагаек шкура трещит, — говорили степняки и вынимали из бурьяна припрятанные ружья.

Посмеиваясь и перемигиваясь, они по складам читали:

«Сухэ-Батор сговорился с гаминами, сделал их советниками и инструкторами, а сам он — враг Монголии. Нет мятежнику никакого прощения!»

— Ай, как не любит «солнечно-светлый» нашего Сухэ-Батора! А по заповедям «великий святой» должен быть всемилостивым и всепрощающим. А тут — «никакого прощения»!

— Зато Унгерну и его солдатам «лучезарный» отпускает все грехи и позволяет вешать аратов. Я думаю так: на небе тоже революция, и всемилостивейший Будда давно удрал на японское небо, оставив свой престол. Теперь всюду революция. Русские не побоялись бога, а их белый хан тоже называл себя наместником бога на земле.

В ставку революционных войск прибыл известный сибирский партизан Щетинкин. Слава о делах Кравченко и Щетинкина шла по Сибири, по Урянхайскому краю, знали об отважных партизанах и на севере Монголии.

Это они помогли в тылу у белых создать в Красноярском уезде знаменитую Степно-Баджейскую советскую республику. Более семи месяцев просуществовала эта рабоче-крестьянская республика, охраняемая сибирской партизанской армией Кравченко и Щетинкина. Колчак бросил против партизан многотысячное войско интервентов. Партизанская армия вынуждена была тогда отступить в Туву, чтобы собрать силы и оказать поддержку трудящимся Урянхая.

Вот тогда-то, заняв Белоцарск, Щетинкин и Кравченко впервые и встретились с Хатан-Батором Максаржабом и обменялись с ним подарками.

Петр Ефимович Щетинкин родился в 1885 году в Рязанской губернии, в семье плотника. И не сразу очутился он в Сибири. В одиннадцатом году ему удалось поступить в школу прапорщиков вольноопределяющимся. Служака он был исправный и храбрый выше всякой меры. В империалистическую дослужился до чина штабс-капитана, а за храбрость был награжден четырьмя георгиевскими крестами и медалями. В восемнадцатом году в Ачинске вступил в партию большевиков, был избран в местный Совет и работал начальником уголовного розыска. После того как белогвардейцы захватили Ачинск, организовал партизанский отряд. Весной девятнадцатого года его отряд соединился с партизанской армией Кравченко. Партизанская армия, насчитывавшая восемнадцать тысяч бойцов, вела непрерывные бои с белогвардейцами, а в начале 1920 года соединилась с частями Красной Армии. После этого Петр Ефимович успел побывать в Крыму, где, будучи командиром полка, участвовал в разгроме Врангеля. Затем вернулся в Сибирь.

Теперь, по просьбе временного Народного правительства, Щетинкин прибыл в Монголию.

Еще 10 апреля Сухэ-Батор обратился к Советскому правительству с просьбой о военной помощи для совместной борьбы против общего врага — Унгерна. Вскоре был получен положительный ответ.

Дело в том, что поступали сведения о подготовке Унгерном похода на Алтан-Булак, Троицкосавск.

Японская военщина торопила барона с выступлением на север. По секретному договору, заключенному японским командованием с атаманом Семеновым, засевшим в Маньчжурии, не позднее 1 июля 1921 года должно было начаться сразу с трех сторон наступление на ДВР — наступление от Тихого океана до Байкала. Это был стратегический план удушения молодой Советской республики.

Барону Унгерну отводилась не последняя роль. Он должен был двинуть свои полчища в Забайкалье, захватить Верхнеудинск, Читу, Кяхту, уничтожить Народное правительство Монголии, отрезать Дальний Восток от России.

Унгерн лихорадочно готовился к этому походу. Сейчас в его распоряжении было: кавалерии — одиннадцать тысяч сабель, тридцать семь пулеметов, двадцать одно орудие.

Основной ударной силой считалась кавдивизия под командой самого Унгерна. В нее входили два полка пехоты и четыре тысячи восемьсот сабель. Усиливали ее двенадцать орудий и двадцать пулеметов.

Другой дивизией в две тысячи штыков командовал генерал Резухин. Кроме того, можно было бросить в бой отдельные белогвардейские отряды и монгольские части автономного правительства.

Штаб Унгерна разработал детальный план похода.

Основные силы под личным командованием барона наносят удар по Алтан-Булаку и Троицкосавску. Дивизия Резухина идет в ста верстах западнее тракта Урга — Кяхта. Левое крыло ее направляется на караул Желтура. В случае необходимости все отряды объединяются в сильный кулак и наносят удар по Троицкосавску.

Южнее озера Хубсугул действуют две бригады особого назначения под командой полковника Казагранди. Из Урянхайского края идут три отряда Казанцева, насчитывавшие семьсот кавалеристов.

Четыре отряда Кайгородова продвигаются вдоль Керулена и Онона, присоединяя к себе банды русских и бурятских белогвардейцев.

Все силы делились на четыре колонны и должны были одновременно разными дорогами двинуться к русско-монгольской границе.

Перед выступлением был зачитан приказ Унгерна своим войскам. В нем говорилось:

«…Русские отряды стоят в полной готовности вдоль всей северной границы Монголии. Они нанесут удар одновременно с нами. Таким образом, наступление будет проходить по широкому фронту. В Уссурийском крае оно будет поддержано атаманом Семеновым, в Урянхайском крае — атаманом Енисейского казачьего войска Казанцевым, на Иртыше — сибирскими казаками Кайгородова и еще западнее — доблестными отрядами атамана Анненкова и генерала Бакича.

Сомнений в нашем успехе нет и не может быть, так как он основан на строго обдуманном и широком политическом плане. Едва мы перейдем русскую границу, как в тылу красных начнутся восстания. К нам примкнут испытавшие на себе коммунистический гнет ононские, нерчинские, верхнеудинские и тункинские казаки.

Приказываю:

Всем генералам и офицерам, казакам и солдатам действовать стремительно и дерзко. Используя внезапность, громить противника, сеять панику в его рядах и бесстрашно прорываться в его тылы. Пленными себя не обременять. Всех коммунистов и комиссаров расстреливать на месте…»

В то время, когда Петр Ефимович Щетинкин появился в Монголии, от разведки и военных частей, расположенных в Ибицике и Шаморе, поступило донесение: 20 мая барон Унгерн, оставив в Урге лишь полицейскую охрану, со своими основными силами идет на север. В авангарде бригады Унгерна ведет наступление на Кяхту отряд чахара Баяр-гуна. Сборный отряд из русских и бурятских белогвардейцев наступает на караул Мензу восточнее Троицкосавска. Конная бригада Казагранди продвигается на караул Модонт Куль.

Штаб монгольской Народной армии, координируя свои действия с частями Дальневосточной республики, со своей стороны, разработал план разгрома Унгерна.

Сухэ-Батор считал, что операцией против чахара Баяр-гуна должен руководить он сам.

Против унгерновского отряда, наступавшего восточнее Троицкосавска, действуют 2-я Сретенская бригада и читинская батарея.

Конную бригаду Казагранди и дивизию Резухина, наступавшие на Модон-Кульский и Желтуринский караулы, уничтожают войска западного направления под командой Чойбалсана и отряд красных партизан во главе со Щетинкиным.

Ликвидация белогвардейских отрядов, орудовавших в Алтайском и Кобдоском районах, возлагается на партизанские отряды, организованные уполномоченными партии из местного населения. На выручку партизанам придут части Красной Армии.

22 мая отряды Казагранди заняли Мензу, 25 мая— Модон-Куль. Отряд генерала Резухина развертывал действия на советско-монгольской границе в районе Желтуры. Дивизион Щетинкина, стоявший в бурятском селении, был разгромлен.

5 июня чахар Баяр-гун занял Ибицик и, уничтожив отряд Народной армии, двинулся через лес к Алтан-Булаку.

Главнокомандующий Сухэ-Батор с отрядом цириков устремился к горе Ламын-Ула. Налет был сокрушающим. За каких-нибудь полчаса отряд Баяр-гуна был разбит. Конница преследовала бегущих в панике солдат и рубила их.

— Баяр-гуна взять живьем! — приказал Сухэ-Батор.

Приказание было своевременным, так как в первой же стычке Баяр-гун был ранен. Обливаясь кровью, он скакал к Белому Субургану. Но уйти не удалось. На берегу Гилан-Нура он был окружен, и сдался в плен. Преследование чахарского отряда велось вплоть до реки Иро. Здесь почти вся банда была истреблена. Надежды Унгерна на Баяр-гуна не оправдались.

Тогда он бросил свои основные силы на Алтан-Булак и Троицкосавск. Семь орудий открыли огонь по Алтан-Булаку и Троицкосавску. Унгерн ввел в бой три тысячи пятьсот сабель.

Что мог противопоставить ему Сухэ-Батор? Под его командой насчитывалось едва ли семьсот бойцов. Правда, в Троицкосавоке находилась 2-я Сретенская бригада численностью в пятьсот сабель и пехотный батальон в двести пятьдесят штыков при одной батарее.

И все же Сухэ-Батор принял бой. Он верил в то, что Красная Армия не оставит в беде. Сейчас нужно стойко держаться Скоро подойдет 103-я бригада 35-й Сибирской стрелковой дивизии. К западу от нее — еще две бригады той же дивизии, 35-й кавалерийский полк и конные отряды Щетинкина.

Завязались изнурительные кровопролитные бои. Они шли на подступах к Алтан-Булаку. Словно вихрь, то тут, то там появлялся Сухэ-Батор на сером скакуне. Он врезался в гущу врагов, смахивал кривой саблей головы с плеч, разрубал озверевших от крови унгерновцев от плеча до пояса, по десять раз в день бросал свои отряды в атаку.

Гибли храбрецы цирики, рядом с ними падали бойцы армии ДВР. Но смерть словно щадила главкома. Он был всюду, где становилось особенно трудно, где, казалось, больше не выстоять, не удержаться. Стекленели глаза людей от страха, но появлялся на вздыбленном коне Сухэ-Батор, и цирики устремлялись за ним, забывали о смерти, о родных и близких, с древним кличем налетали на врага, теснили его.

— Наш Сухэ-Батор! Наш джанджин!..

Суровый, непреклонный, прекрасный, как легендарный богатырь. Ветер шевелит алую ленточку на груди. Когда докладывают о поражении на том или ином участке, он не меняется в лице, сразу принимает решение, выкраивает резервы, сам скачет на подмогу.

И никто из цириков не подозревал, что все висит на волоске. Об этом знал только сам Сухэ-Батор. Поредели отряды защитников Алтан-Булака. Заснули вечным сном герои в зарослях дикого бурьяна. Все настойчивее и наглее становился противник. Он бросал в бой все новые и новые части, любой ценой, по собственным трупам готов был ворваться в город. Вот он уже захватил окраину, облепил со всех сторон и Алтан-Булак и Троицкосавск. Артиллерия била беспрестанно. На улицах валялись убитые осколками люди и лошади. Захваченных в плен унгерновцы не щадили. Умирали под ударами сабель монголы, русские, буряты, китайцы.

Но Сухэ-Батор продолжал сражаться. Он не мог отдать Алтан-Булак. Отступать было некуда, да и не мог он отступать сейчас. Судьбы монгольской революции, судьба Монголии — все решалось вот здесь. Слишком долго ждали монголы свободы, чтобы отдать ее здесь, в первом городе революции Алтан-Булаке.

Унгерн ворвался в город. Собрав остатки своих отрядов, Сухэ-Батор бросил их в последнюю атаку. Это была жестокая рукопашная схватка. Противники сталкивались грудь грудью. Звенели клинки, ломались пики, развевались гривы коней, падали на землю всадники из окровавленных седел. Дрогнули цирики, повернули коней назад, к воротам объятого пламенем и дымом города. Пешие, побросав винтовки, перепрыгивали через траншеи, через конские туши.

Есаул с оскаленными зубами занес клинок над головой Сухэ-Батора, но тотчас же чья-то пика повергла унгерновца наземь, лошадиные копыта затоптали его.

С закушенных удил скакуна главкома срывались клочья пены. Звенело небо от частых разрывов и пулеметной трескотни.

И внезапно откуда-то с северо-запада донесся странный гул. Перекрывая все звуки боя, пронзительно запела труба.

— А-а-а-а!.. Ура-а-а-а!.. — покатилось по степи.

Гул нарастал, набирал силу.

Вот уже по лощине скачут всадники в шлемах с красными звездами. Вот они окружили сопку, на которой разместился Унгерн со своим штабом. Ударили орудия.

— Свои!.. Наши!.. Красные!..

— Сто третья!.. Ура-а-а!..

Красноармейцы и цирики приветствовали друг друга, потрясая в воздухе клинками. И уже невозможно было отличить, где красноармейцы, где бойцы Народно-революционной армии: те и другие в гимнастерках, те и другие в островерхих шлемах с красными звездами.

Пока бойцы 103-й бригады Красной Армии расправлялись с белоказаками, Сухэ-Батор во главе своей армии атаковал командующего беломонгольскими частями ламу Дара-Эхэ. Монголы насильно мобилизованные Унгерном, сразу же перешли на сторону Народно-революционной армии. Лама Дара-Эхэ, бросив оружие и своих солдат, в панике бежал с поля боя.

Тяжелораненому генерал-лейтенанту барону Унгерну все же удалось вырваться из окружения. Главные его силы были разбиты. Остатки не так давно грозной армии, переправившись через реку Иро, побежали на запад, надеясь соединиться с дивизией генерала Резухина.

Над Алтан-Булаком по-прежнему развевался красный флаг с пятиконечной звездой и знаком «соем-бо» — древним символом свободы и независимости.

Но банды Унгерна все еще не были разгромлены окончательно. Пока барон гулял по степи, существовала опасность нового нападения. Унгерна следовало добить, покончить с его генералами, истребить живую силу. В Урге все еще сидел унгерновец Жамбалон. Еще действовали на советско-монгольской границе отряды Казагранди, Кайгородова, Бакича, Казанцева, Шубина и других белобандитов.

Сухэ-Батор направил своего комиссара и заместителя Чойбалсана в Желтуринский караул, на запад от Алтан-Булака. Сюда также подошли отряды красных партизан под командованием Петра Ефимовича Щетинкина. Теперь оба командовали особой Западной армией. Главными противниками в этом районе были Резухин и Казагранди, которые стремились прорваться на территорию РСФСР.

Петру Ефимовичу шел тридцать седьмой, Чойбал-сан был на десять лет моложе. Но, несмотря на разницу в возрасте, эти двое, сразу нашли общий язык.

— Бывал я поблизости, в Урянхайском крае, — рассказывал Щетинкин Чойбалсану. — Шли мы тогда через скалы, переваливали через хребты, переходили вброд горные потоки. Прижал нас Колчак. Подались мы сперва в Минусинск, а потом в Урянхай. Жена моя с Клавкой и Шуркой в партизанском отряде осталась. Переходили как-то быструю речку. Лошадь кинулась, скакнула, а Шурка выпал у жены из рук. Партизан успел подхватить его. А в другой раз Клава свалилась с лошади прямо в воду. Голодно было. Животы запали. Черемшу и всякую пакость ели. Потом пожар настиг. Лошади падали, все кругом занялось. Еле вырвались. Тайга… Кравченко тоже своего мальца тащил с собой. В Белоцарске передохнули немного. А потом столкнулись с есаулом Бологовым. До двух тысяч солдат у него было. Пытался Бологое с вашим Хатан-Батором Максаржабом договориться, чтобы тот оказал ему поддержку против нас. А Хатан-Батор-ван сказал, что в драку между русскими он не хочет вмешиваться, и отошел к реке Элегест. Потом приезжал к нам, поздравлял с победой, красного шелку на знамена подарил. «Я, — говорит, — за революцию». Голубой рушник его, или, как у вас говорят, хадак, я до сих пор сохранил. Понравился мне Хатан-Батор-ван. На похоронах убитых партизан присутствовал, трогательную речь сказал, и цирики его из винтовок дали прощальный салют. А теперь что-то недоброе прослышал о вашем Хатан-Баторе. Поговаривают, будто бы Унгерну он верой и правдой служит. Так ли это?

Видно было, что Щетинкина монгольские дела очень интересуют.

— Максаржаб — князь, — ответил Чойбалсан. — Сейчас ему идет сорок пятый год. Он много сделал для независимости Монголии. Но путь его в революцию труден. Я не верю, что Хатан-Батор верой и правдой служит Унгерну. Тогда объясните, почему Унгерн выслал Хатан-Батора из Урги, а просто говоря, сослал в Улясутай? Унгерн боится Максаржаба и ненавидит его, потому что. Хатан-Батор сочувствует нам, революционерам. Он крупный военный деятель. Я не сомневаюсь, что скоро, очень скоро он придет на службу революции и сделает много полезного для нее. Ну, а наша обязанность, обязанность революционеров, установить с ним связь, привлечь на свою сторону.

— Может быть, вы и правы, товарищ Чойбалсан, — задумчиво отозвался Щетинкин. — Время покажет. А голубой хадак я на всякий случай сохраню. А вообще-то очень по душе мне здешние места. Думка есть: перебьем всех белобандитов, и обоснуюсь я с семейством где-нибудь неподалеку. А еще вашу Ургу поглядеть хочется: что за город такой степной?

— Урга не совсем степной город. Лес на сопках. Тола прозрачная. А в падях медведи и кабаны водятся.

На Чойбалсане была форма советского командира. За последнее время он сильно похудел, лицо сделалось темным, угловатым. Он больше не считал себя человеком, далеким от военного дела. Позади была иркутская школа, тесное общение с Сухэ-Батором также многому его научило.

Сейчас со Щетинкиным они, как равные, разрабатывали план разгрома Резухина, распределяли силы и средства. Старого партизана поражала сметка монгольского командира. Красноармейцы относились к Чойбалсану с огромным уважением и все его приказания выполняли беспрекословно.

Хорошо поставленная разведка позволила быстро обнаружить противника. В дивизии Резухина насчитывалось до двух тысяч солдат, и он имел явное превосходство в живой силе и в вооружении.

Щетинкин подмигнул Чойбалсану:

— Все равно превосходство на нашей стороне. Моральное превосходство…

Удар по сотням Резухина был нанесен внезапно и стремительно. Двое суток продолжался бой с белой дивизией. Обескровленный, потерявший чуть ли не половину личного состава, Резухин отказался от попытки перейти советско-монгольскую границу и глухой темной ночью отступил в глубь Монголии.

Войска Чойбалсана и Щетинкина двинулись на запад. Но противник словно в воду канул.

— С юга в направлении караула Модон-Куль движется отряд белогвардейцев! — доложили разведчики.

Это было неожиданностью. Кто бы это мог быть? Потрепанный в двухдневных боях Резухин вряд ли в состоянии начать наступление.

Особая армия сменила направление и выступила навстречу неведомому противнику.

Когда миновали Олон-Нур, обстановка прояснилась.

— Конная бригада Казагранди, — сказал Чойбалсан.

Встреча с арьергардом противника произошла на склонах высокой сопки. Бой был коротким, но ожесточенным. Много хлопот доставили белобуряты. Они рубились с решимостью отчаяния, полегли почти все. Под прикрытием бурятской конницы белогвардейские сотни стали отступать.

Чойбалсан и Щетинкин, увлеченные боем, начали упорное преследование. Красноармейцы и народоармейцы без передышки скакали за ускользающим противником. Они гнали его несколько суток. Кони выбивались из сил. Кончились продукты.

— Мы в хошуне Мерген-гуна Сайн-Ноинханского аймака, — доложил Чойбалсан. — А Казагранди все бежит. Что будем делать?

Решили основные силы оставить в урочище Аца, а с небольшим конным отрядом цириков продолжать преследование противника, отступавшего в направлении монастыря Пандит-ламы.

Это был просчет. Не знали Чойбалсан и Щетинкин, что хитрый лис Казагранди готовит ловушку. Он сумел сохранить основные силы своей бригады. Арьергард лишь отвлек на себя красноармейцев и цириков. Белому генералу нужно было во что бы то ни стало сохранить свой обоз, отвлечь от него внимание. Не имея постоянной базы в тылу, недружелюбно встречаемый местным населением, Казагранди вынужден был повсюду таскать с собой обоз с награбленным добром. Он не предполагал, что преследование окажется таким настойчивым. Требовалось избавиться от преследователей, завлечь их в западню. Казагранди устроил засаду.

Чойбалсан и Щетинкин опомнились слишком поздно. С запада на них обрушилась белогвардейская конница, стремившаяся окружить советско-монгольский отряд, с востока перешла в штыковую атаку пехота, находившаяся в засаде.

Бой не прекращался целый день. Советско-монгольский отряд обливался кровью. Врагу удалось захватить восемьдесят тяжело раненных цириков.

Ночью обе стороны отошли. С горсткой измученных людей Чойбалсан и Щетинкин вернулись в Ацу. Но они не помышляли об отдыхе, а, собрав бойцов, вновь повели их на белобандитов.

Но и на этот раз Казагранди удалось перехитрить Щетинкина и Чойбалсана: он поспешно отступил на юго-запад и затерялся в степях и лесах.

С невероятной жестокостью расправился белый генерал с захваченными цириками. Он приказал привязать раненых бойцов к деревьям и сжечь всех живьем.

— Мы еще посчитаемся с тобой, белый генерал… — прошептал Чойбалсан, и кулаки его сжались.

Щетинкин был обескуражен таким исходом дела.

— Будем готовиться к новым боям, — оказал он. — Все равно белые генералы от нас не уйдут. Их песенка спета!

Штаб особой Западной армии расположился в долине реки Селенги. Сюда стекались все новые и новые отряды монгольских добровольцев. Они сообщали о зверствах белобандитов, проводили отряды народоармейцев к пастбищам, где Казагранди скрывал отобранных у аратов коней.

Бои на границе пока прекратились. Обе стороны деятельно готовились к новым битвам. Унгерну удалось соединиться с частями генерала Резухина, и барон вынашивал новые планы походов на большевиков.

Но дни его уже были сочтены.

 

КРАСНЫЕ ФЛАГИ НАД УРГОЙ

Наступление Унгерна на Алтан-Булак и Троицкосавск провалилось. Не увенчалась успехом и попытка бригады Резухина прорваться в тыл 35-й дивизии 5-й Красной Армии. Части Монгольской Народно-революционной армии под командованием Чойбалсана, партизанские отряды Щетинкина и красноармейцы 104-й стрелковой бригады сделали свое дело. И хотя враг не был разгромлен окончательно, все же его действия были парализованы на долгое время. Первый этап по разгрому банд барона Унгерна фон Штернберга закончился.

В короткий срок Сухэ-Батору удалось пополнить свои полки новыми бойцами, снабдить их винтовками и пулеметами.

— Теперь наш революционный долг — освободить Ургу, — заявил он на совместном совещании ЦК и временного правительства. — Араты, на первых порах сбитые с толку лживыми обещаниями белого барона, дезертируют, переходят на нашу сторону. Князья, ламы и чиновники тоже отшатнулись от белобандитов. Время подчиняется нам. Мы предложили советскому командованию провести совместно «Ургинскую операцию». Выполнение этой операции советское командование возлагает на экспедиционный корпус в составе 35-й дивизии, усиленной 308-м стрелковым полком и 5-й кавдивизией.

В походе обязаны принять участие все члены Народного правительства и Центрального Комитета. В Алтан-Булаке мы оставим своего уполномоченного. Он будет поддерживать связь с пограничными властями ДВР и Советской России.

Кстати, получено сообщение из Читы: главком, военный министр и председатель Военного совета ДВР Блюхер отдал соответствующий приказ начальнику Акшинского пограничного района и начальнику 12-й Читинской дивизии о переходе на территорию Монголии для уничтожения банд Унгерна. Войска ДВР обеспечивают успех нашей операции с востока, перережут все пути отступления белогвардейцев на восток, к Хайлару.

Главкомом Блюхером разработана инструкция о порядке ввода войск ДВР на территорию Монголии.

Вот выдержки из нее:

«…При вводе наших войск в Монголию действовать в полном согласии и контакте с Народно-революционной армией Монголии, с особым вниманием относясь к правам и быту, а также взглядам монгольских масс, ни в чем не оскорбляя национального и религиозного чувства, в особенности бережно относясь к буддийским браминам.

…При отдельно действующих наших частях и войсках Дальневосточной республики должны быть представители от временного Монгольского революционного правительства.

…Красномонгольские части составляют особую Красномонгольскую армию с главкомом во главе, назначенным Временным революционным правительством Монголии.

…Местные средства Монголии могут быть использованы только через местных представителей Временного революционного правительства Монголии.

…Отбитое у Унгерна захваченное у жителей имущество не считать трофеями, а возвращать владельцам-монголам через войсковых и местных представителей монгольского правительства.

…Иметь в виду: все захваченное оружие передавать через монгольское правительство в распоряжение Красномонгольской армии, впредь же до укомплектования таковой захваченное оружие иметь на особом точном учете при частях, о передаче его Красномонгольской армии последует дополнительное распоряжение Военного совета Дальневосточной республики.

…Разосланное воззвание на монгольском языке распространить возможно шире всеми средствами.

…Возможно полнее и тщательнее инструктировать о взаимных отношениях с местным населением и китайскими войсками как всех войсковых начальников частей, входящих в пределы Монголии, так и всех народоармейцев…»

Подобной инструкцией снабжены и все части Красной Армии. Мы видим добрую волю наших друзей. Они готовы выполнить свой высокий интернациональный долг.

С своей стороны, мы должны разъяснить аратам смысл происходящих событий. У меня в руках воззвание к монгольскому народу:

«На стороне нашей Народной армии выступают красноармейцы Советской России. Не бойтесь их, это не гамины или белобандиты Унгерна, которые занимались грабежами и убийствами. Красноармейцы преследуют великую цель оказания помощи угнетенным народам всего мира в деле их национального освобождения, без различия национальностей и религии. Поэтому их нельзя ставить на одну доску с войсками империалистических сторон, которые, как хищники, стремятся лишь к захвату чужих земель, богатств, людей и скота. Красная Армия — превыше всего ставит интересы народных масс, она борется за то, чтобы ликвидировать разбойничьи банды, и никогда не позволит обирать население нашей страны.

Когда Красная Армия покончит с Унгерном, она вернется в Россию. Мы призываем население спокойно заниматься своим трудом. Нет причин для беспокойства и сомнений. Все, кто будет сеять панику, бросать скот и бежать, будут привлекаться к строгой ответственности…»

Совещание постановило вступить в решительный бой с врагами и освободить Ургу. Во все концы страны поскакали уполномоченные Центрального Комитета Народной партии. У каждого за пазухой была пачка листовок, отпечатанных типографским способом. Появились листовки и в стане врага. «Воззвание к монгольскому народу» проникло и во дворец богдо-гэгэна.

— Нашему правлению приходит конец, — сказал он Чжалханцзе хутухте. — Мятежник Сухэ решил завладеть престолом и призвал красных. Нет спасенья!.. Ты — мудрый: отвечай!

Чжалханцза был напуган воззванием не меньше, чем «солнечно-светлый». Красные войска идут на Ургу! Конец, конец всему!..

— От барона прибыл гонец, — отозвался он. — Вот письмо. Еще не все погибло.

— Читай!

Чжалханцза дрожащей рукой разгладил листок, прочитал, запинаясь на каждом слоге:

— «…B настоящее время для меня лучше вступить в пределы России и увеличить свои силы надежными войсками, которые не будут поддаваться обману красной партии. Увидев это, красные, боясь быть отрезанными, — наверное, вернутся обратно. Правительство Сухэ-Батора и других будет легко ликвидировано, если не будет помощи красных…»

Барон предлагал богдо-гэгэну переехать со своим автономным правительством на запад в Улясутай под защиту белогвардейских отрядов и войск Хатан-Батора Максаржаба. Из Улясутая можно будет начать наступление против Народной революции.

Неожиданно «солнечно-светлый» залился пьяным смехом:

— Боги лишили разума нашего друга барона! Под защиту Максаржаба… моего давнего врага, такого же мятежника, как Сухэ!.. Кто меня сейчас может защитить, кроме вечно живого, восседающего на лотосе? Барон разбит и доживает последние дни. Он как волк в капкане. В Кобдо и Улясутае араты бьют белогвардейцев. Все словно обезумели. Чернь больше не чтит богов, потеряла уважение к моей святости. Максаржаб по нашему высочайшему повелению отдан во власть барону, но в этом человеке живет дух свободы. Максаржаб понимает, что он в плену, и только ждет минуты, чтобы нанести белогвардейцам удар в спину. Урга — святой город, и отсюда я никуда не поеду! Так и передайте барону. Я слепой, несчастный старик. Я, так же как и Хатан-Батор, в плену у белого барона и его банды. Мой народ еще не совсем утратил веру в меня. Кроме того, Сухэ-Батор обещал не поднимать на меня руку. Ты же сам уверял, что революционеры не стремятся захватить мой трон, ч — Я слышу слова великой мудрости, — смиренно откликнулся Чжалханцза. — Мы останемся в Урге. Мы постараемся договориться с революционерами. Я сам сделаюсь солдатом, возьму копье и буду помогать революционерам бить нашего друга белого барона. Пути мудрости извилисты. При всех обстоятельствах мы обязаны позаботиться о троне.

— Ну, а если Сухэ-Батор пытается своей листовкой ввести нас в заблуждение? Если Красная Армия откажется от похода на Ургу, опасаясь японцев? Если барону удастся собрать силы и получить подмогу со стороны японцев?

— Все это мы скоро узнаем. Несколько дней назад отряд Немчинова выступил из Урги на север, навстречу красным. Кроме того, в Урге нас охраняют части Жамбалона и баргута Лубсана. Баяр-гун взят Сухэ-Батором в плен, но отряд Баяр-гуна сохранился и придет нам на помощь. Еще цел отряд Найданжаб-вана, который также защищает нас. Еще неизвестно, кто победит. Мы должны внести разложение в войска Сухэ-Батора, призвать мятежника к повиновению. Барон требует, чтобы «солнечно-светлый» обратился к населению с указом. Это будет нашим ответом на воззвание Сухэ-Батора к народу. Министерство внутренних дел подготовило указ, вам остается лишь поставить на бумагу свою печать.

Вот мудрые слова вашего высокого указа:

«Указ солнечно-светлого, десятитысячелетнего богдо Эцзенхана… В год самки белой свиньи мы, монголы, отделившись от Срединного государства, установили автономное правление, заключили соответствующие договоры, чтили нашу религию и заветы наших отцов, были исполнены любви и милосердия к народу. В стране царило благополучие: в каждой юрте было изобилие, каждый человек жил в достатке, дождь был благодатным, ветер — благоприятным.

Но на нашу страну напали алчные, жестокие гамины. Они осквернили нашу религию, разграбили наше имущество и причинили глубокие страдания народу. При помощи различных коварных приемов, а также силой оружия они стремились окончательно уничтожить нашу нацию. Гамины ликвидировали автономию нашей страны. Как я, так и мои дети — ученики, высшие и низшие, старые и молодые, мужчины и женщины, были этим бесконечно недовольны и обращались с жалобой и с призывом о помощи к высшим богам. Как с нашего разрешения, так и без него создавались группы для борьбы с врагом.

Когда мы изгоняли гаминов, войска Советской России близко подошли к нашей границе. Гамины, затаив злобу, направились было на север от Урги, но, встретившись с могучей Красной Армией, отступили и бежали на свою родину.

Не является ли это доказательством истинного могущества бога и силы духа хранителей, которым мы поклоняемся?

Теперь, когда мы снова вернули свои права и по-прежнему осуществляем власть, когда свою внутреннюю политику мы проводим в соответствии с требованием времени, а внешнюю в духе миролюбия с другими державами, укрепление границ нашего государства следует считать нашим первоочередным делом. Вообще нет поводов заявлять, что мы «проводим идеи одних, враждуя с другими».

Часть монголов, поскольку до них не дошли еще сведения, что центральная власть восстановлена и что белогвардейские войска и гамины изгнаны с нашей земли, отправилась за помощью на север. Ненавидя гаминов, они организовали Народную партию и ведут бои, не зная, по-видимому, что в центре все спокойно.

Отсюда они будут ошибаться и в религиозных заветах.

Если мои близкие и далекие ученики, которым дороги дела нашей религии, государства и народа, поймут меня и помогут мне в моем стремлении способствовать процветанию религии и благоденствию живых существ, то мы сможем избежать возможных ошибок, победим зло и разруху. К этому я стремлюсь во имя любви ко всем живым существам. Только при этом условии я смогу руководить народом и оказывать ему благодеяния.

Если вы разделяете мои стремления, то сложите оружие, вернитесь и окажите ваше содействие делам государства и религии. Если вы не вполне согласны со мною, то доложите мне о ваших целях и намерениях.

Ставя свою печать, призываю вас следовать за мной.

27 числа 5-й луны 11 года «многими возведенного».

Когда богдо-гэгэн поставил печать на указ, Чжалханцза сказал:

— Мы постараемся, чтобы эта бумага попала в руки Сухэ-Батора и его друзей.

Еще 23 июня на территории Монголии стали сосредоточиваться советские войска. Красноармейцы и цирики сидели у костров, ели из одного котла, обменивались подарками. Неподалеку стояли пушки и пулеметные тачанки. Русские, буряты, монголы, баргуты, чехи, якуты, венгры, китайцы, украинцы, немцы, дюрбеты, тувинцы… Разноязычный говор, смех. Будто застывшие от зноя красные знамена. Мирно пощипывают траву расседланные кони.

«Всем есть дело до судеб Монголии», — думал Сухэ-Батор, и в его груди поднималась горячая волна.

В конце июня части Красной Армии и Монгольской Народно-революционной армии выступили в поход на Ургу. Шли через Нарин-Могой, Дараст-Булак, Иро, Хара.

На Ургу наступали части Народно-революционной армии во главе с Сухэ-Батором, 5-я кавдивизия и 103-я стрелковая бригада.

Вдоль реки Селенги шли 104-я стрелковая бригада, кавполк и отдельный конный отряд.

Слева действия основной группы войск обеспечивались 2-й Сретенской бригадой, а вдоль тракта Троицкосавск — Урга — 105-й стрелковой бригадой.

Это были силы революции, и ничто не могло противостоять им. Как могучий поток, они сметали все преграды на своем пути. По мере продвижения армия Сухэ-Батора обрастала все новыми и новыми отрядами добровольцев. Это было победное шествие окрепшей и закаленной в предыдущих боях Народной армии. Вел ее неустрашимый Сухэ-Батор.

Реввоенсовет 5-й Красной Армии обратился с воззванием-листовкой ко всему монгольскому народу:

«Красные войска Российской Социалистической Федеративной Республики вступили на территорию Монголии, но монгольский народ не должен опасаться за свою судьбу: не врагами, а друзьями-освободителями идут наши войска в пределы Внешней Монголии.

Красные войска несут войну не монгольскому народу, а убийце и грабителю барону Унгерну, восставшему против власти русских рабочих и крестьян.

Русский народ неоднократно заявлял всему миру, что желает жить со всеми в дружбе. Он надеялся, что монголы сами справятся с бароном Унгерном, и не трогал его, но в начале июня Унгерн бросился на нашу границу, где, встреченный нашими войсками под Кяхтой и Троицкосавском, был разбит, бросил свою артиллерию и обоз и скрылся опять в пределах Монголии.

Монголы! Ваши города и юрты, ваши монастыри и храмы, ваш скот и ваши пастбища будут для нас неприкосновенны. Мы не будем указывать вам, как жить: живите, как жили. На великом народном собрании всей страны вы сами установите свои порядки такими, какими хочет весь народ монгольский.

Все, что было награблено Унгерном и его бандитами, будет возвращено их прежним владельцам.

Наши красные войска будут действовать в полном согласии с Народно-революционным правительством Монголии, с Народно-революционной монгольской Красной Армией.

Революционный Военный совет 5-й армии».

Степное летнее солнце накалило землю добела. Поднималась пыль из-под копыт лошадей, горели звезды на фуражках, сверкали стремена. Тяжелый зной придавил травы. От звенящей жары и неумолчного стрекотания кузнечиков охватывала дрема. Пахло сухой полынью и конским потом. Вырывались вперед пулеметные тачанки, и перестук колес замирал в сонной дали.

Но нельзя было доверяться обманчивому степному спокойствию.

Отряд, который вел Сухэ-Батор, находился в авангарде экспедиционного корпуса. За ним шли три эскадрона 28-го кавалерийского полка.

Первая стычка с противником произошла на реке Иро в урочище Дзулдзага. Здесь белобандит Немчинов устроил первую засаду. В отряде Немчинова насчитывалось всего шестьсот человек, почти одну треть он бросил в Дзулдзага.

С первого дня похода у красноармейцев и цириков зудели руки: им не терпелось посчитаться с врагом. Как только завязалась перестрелка, они лихим налетом опрокинули белогвардейцев, смяли их, затоптали копытами коней. Схватка была ожесточенной. Воды Иро окрасились кровью. Белогвардейцы заметались в огненном кольце. Выскочила пара пулеметных тачанок. Гиканье, свист, храп коней… Шквальный косоприцельный огонь разил улепетывавших белобандитов. Но уйти никому не удалось. Монгольские конники настигали отстреливающихся солдат, уничтожали их.

2 июля завязался еще более ожесточенный бой. Узнав о разгроме своего передового отряда, Немчинов с остатками банды укрепился на высотах южнее реки Хара. Это были удобные позиции. Вся местность находилась под перекрестным огнем. Все переправы были пристреляны. На сопке Немчинов установил горное орудие.

По сути, это была вторая засада. Белогвардейцы хорошо замаскировались, решили не обнаруживать себя. Конную разведку красных они пропустили, не обстреляв ее. Но когда авангард Красной Армии и монгольских войск попытался форсировать Хару, белогвардейцы открыли огонь из всех видов оружия. С визгом плюхались в реку снаряды, поднимая высокие султаны воды. Бандиты били — прямой «наводкой. Пришлось повернуть обратно и залечь: идти напролом не имело смысла.

Тогда решено было бросить в обход эскадрон. Маневр удался. С налету красные конники захватили около пятидесяти белогвардейцев, два пулемета, свыше полсотни винтовок. Удар был неожиданным. Немчинов, бросив орудие с запасом снарядов, снялся с позиций и бежал на юг.

Путь на Ургу был открыт.

На Селенге к частям Народно-революционной армии примкнули восемьдесят монгольских солдат, бежавших из унгерновской части.

«Указ солнечно-светлого, десятитысячелетнего богдо Эцзенхана» Сухэ-Батор получил в Бургултае.

Прочитав указ, главком рассмеялся:

— Рукой «солнечно-светлого» водила рука белого барона. Богдо хочет заверить нас, что в Урге нет военных сил. Это ли не подлое лицемерие! Откуда же взялся Немчинов? Где находятся Жамбалон и баргут Лубсан? Он называет нас своими «дальними учениками». Скоро мы ему разъясним, что у революционеров есть один учитель — Ленин! И мы самые близкие ученики великого Ленина.

Богдо предлагает нам сложить оружие. Русские говорят в таких случаях: кукиш с маслом!

Посовещавшись, члены временного Народного правительства решили оставить указ богдо-гэгэна без ответа и продолжать наступление на столицу.

У самой Урги навстречу революционным войскам вышли из леса оборванные, худые люди с винтовками. Их хотели обстрелять, но Сухэ-Батор, приказав быть наготове, сам поскакал навстречу неизвестным.

— Кто такие?

Тучный монгол с налитыми кровью глазами хрипло произнес:

— Нам нужен сам Сухэ-Батор. Он мой знакомый. А это араты Эрдэниванского хошуна. Мы входили в отряд Баяр-гуна, а теперь решили покончить с белогвардейцами и перейти на сторону Сухэ-Батора.

— Галсан-Мэйрэн! — воскликнул Сухэ-Батор. — Худжирбулан…

Галсан-Мэйрэн протер глаза:

— Наш Сухэ! Да, Галсан-Мэйрэн. Галсан-мэргуу, Галсан-тупица, дурак, который хотел накормить цириков тухлым мясом. А потом накормил свежей бараниной из русского склада.

Он захохотал.

— А я даже сразу не признал. Веди нас, бакши, на Ургу. Прикажи изловить Жамбалона и Лубсана.

Но поймать бурята Жамбалона и баргута Лубсана не удалось. Еще 5 июля они, бросив «солнечно-светлого» на произвол судьбы, бежали на автомобилях на юго-восток, в Маньчжурию.

Во дворце поднялся переполох. Министры, высшие ламы, чиновники день и ночь совещались, как достойнее встретить Народную армию и Красную Армию.

Больше всех волновался да-лама Пунцук-Дорджи.

— Я революционер! — старался он перекричать всех. — Я оказал Сухэ-Батору самую большую услугу. Когда Сухэ собирался ехать в Россию за помощью, это я, я понес письмо «солнечно-светлому» и добился того, что богдохан поставил свою печать на письме. Мне принадлежит честь первому встречать Сухэ-Батора!

6 июля 1921 года под вечер авангард монголо-советских войск вступил в Ургу. Сразу же были заняты телеграф, телефонная станция и другие важные объекты. А через два дня, 8 июля, вместе с остальными силами в столицу прибыли члены временного Народного правительства и Центрального Комитета партии.

Никогда еще древняя Урга не видела такого всенародного торжества.

Все улицы от монастыря Гандан до Консульского поселка были запружены народом. Пешие и конные, дряхлые старцы и дети, женщины в ярких халатах, прискакавшие из хошунов араты — все вытягивали шеи, махали руками, выкрикивали приветствия, бросали шелковые хадаки на плечи красноармейцев и цириков. Гремели трубы походного военного оркестра. На крышах домов и храмов, над юртами полыхали алые флаги.

Впереди колонны, осененный боевыми знаменами, ехал Сухэ-Батор.

Какое свежее, солнечное утро! Глаза сами смеются. Сухэ-Батор машет рукой, узнает знакомые лица, пожимает чьи-то горячие ладони, берет на руки детей и целует их.

Янжима!.. Она подняла сына, силится передать его Сухэ-Батору. В глазах сына счастье и восторг. Сухэ-Батор подхватывает Галсана, прикалывает ему на грудь алую ленту. Но Янжима понимает, что сейчас Сухэ-Батор принадлежит не только семье, но и всем, всем — всему народу, государству. Еще будет радостная встреча. Она берет из рук Сухэ-Батора сына, а джанджин едет дальше. Проходят стройные колонны. Блестят обнаженные клинки, перевязанные красными и голубыми хадаками. Проезжают орудия, пулеметные тачанки.

Звенит заливистая «Шивэ-Кяхта», сочиненная монгольскими партизанами:

Монголо-советские войска остановились на главной площади перед монастырем. Навстречу Сухэ-Батору выехали на конях да-лама Пунцук-Дорджи и еще несколько князей и лам. Пунцук-Дорджи приветствовал народного джанджина от имени автономного правительства. Не забыл он упомянуть и о своих заслугах. «А разве есть такое правительство?» — хотел было спросить Сухэ-Батор, но воздержался и молча направился во дворец богдо-гэгэна. За ним последовали члены временного Народного правительства.

Во дворце было пусто.

— Куда же девались высокие ламы и князья? — пожал в недоумении плечами Сухэ-Батор.

— Все они собрались в военном министерстве и с нетерпением ждут вашего появления, — льстиво пропел Пунцук-Дорджи. — Они хотят славить героя.

— Ну, этим заниматься некогда. Едем в военное министерство!

Пунцук-Дорджи говорил правду: все министры, князья и ламы находились в военном министерстве.

Когда появился Сухэ-Батор, они все повскакали с мест. Какой-то князек выступил вперед, намереваясь произнести заготовленную заранее приветственную речь.

Сухэ-Батор махнул рукой:

— Все это вы скажете потом, досточтимый. А сейчас буду говорить я. Давно собирался потолковать с вашими министрами, но все было некогда.

Князек сжался, попятился под его суровым взглядом.

— Вот что, досточтимые, — произнес Сухэ-Батор громовым голосом. — Ваша власть кончилась!

Простые араты с помощью великого Советского государства разгромили всех захватчиков и вернули независимость своей родине.

Барон Унгерн под предлогом восстановления автономии Монголии разорял нашу страну. Для освобождения страны и для завоевания свободы и прав монгольскому народу мы избрали Народное правительство и решили создать государственную власть на совершенно иных началах.

Прибывшее в Ургу Народное правительство могло действовать по-революционному. Но, принимая во внимание, что вы, ламы и князья, не сопротивлялись, а также учитывая положение в стране, правительство решило установить народную власть, провозгласив богдо ограниченным монархом. Прежние министры смещаются со своих постов и должны в полном порядке сдать свои дела.

10 июля было сформировано постоянное Народно-революционное правительство. Пост премьер-министра и министра иностранных дел занял Бодо, министром финансов стал Данзан. Сухэ-Батор по-прежнему оставался военным министром и главнокомандующим, Чойбалсан — его заместителем. Некто Максор был назначен министром юстиции.

На другой день в центральном дворце состоялась церемония возведения богдо-гэгэна в права ограниченного монарха. «Солнечно-светлый» был бледен и сидел, странно покачиваясь, судорожно уцепившись руками за трон. Богдохану все еще не верилось, что его оставляют на троне.

Пусть конституционная монархия с Народно-революционным правительством! Это все-таки лучше, чем совсем ничего.

Народное правительство… Оно вступило в свои права. Отныне богдо-гэгэн не будет повелевать — он вынужден выполнять волю народа. Это уже была не та монархия, которая образовалась в 1911 году, и не та, которую возродил барон Унгерн.

Монарх отстранялся от дел государственных и пользовался правами неограниченными лишь в делах… религиозных. И это было лишь начало. Плотнее сжимал губы Сухэ-Батор, с ненавистью смотрел на высших лам и князей и думал, что недалек тот день, когда народ сбросит и богдохана и стоящих у трона, скрутит по рукам и ногам эксплуататоров всех мастей, отменит привилегии феодалов и провозгласит республику.

При всех правительствах богдо-гэгэн, по сути, был ограниченным монархом. И сейчас белобандиты всячески пытаются использовать религиозное влияние «солнечно-светлого». Но этот козырь выбит из рук врагов. Пусть «живой бог» послужит интересам Народной революции!

После церемонии Сухэ-Батор вышел из желтого дворца на площадь. Здесь с развернутыми боевыми знаменами стояли воины Монгольской Народной армии и Красной Армии. Плечом к плечу… Трудно разглядеть отдельные лица. Они, как родные братья, красные солдаты революции, новая, невиданная сила, сметающая извечную несправедливость, опрокидывающая троны и царства.

Великий Ленин повелел им защитить обездоленную Монголию. Ленин в сердце у каждого.

Вся Урга пришла сегодня на небывалый митинг. Появление вождя Народной революции всколыхнуло людей. Но когда вождь — поднял руку, площадь замерла. Каждый боялся проронить хоть одно слово. Будто остановилось время. Только жадно раскрытые глаза, тысячи глаз и до предела обостренный слух. Голодные, худые, как скелеты, оборванные, извечные нищие, извечные рабы, одурманенные религией. Сколько веков они ждали, чтобы услышать эти слова!..

А когда Сухэ-Батор поздравил всех с победой, громко сказал о том, что больше нет рабов, а есть только народная власть, борющаяся за свободу аратских масс, площадь загудела.

— Разрешите от вашего имени выразить великую благодарность сынам Советской России, пришедшим на помощь Монголии в ее освободительной борьбе.

Громкое «ура» покрыло эти слова. Гул все нарастал и нарастал, и постепенно из него родилась мощная мелодия: и русские и монголы пели «Интернационал».

Когда митинг закончился, Сухэ-Батор легко вскочил на коня и поскакал на южный берег Толы к «Увалу счастья». Это место было облюбовано давно: еще в годы жестокой слежки и притеснений не раз приезжали сюда с Чойбалсаном.

— Здесь будем праздновать наш первый революционный Надом. Отныне каждый год одиннадцатого июля станем отмечать победу Народной революции!

Да, в этот день на Надоме не было хмурых лиц. Звенела русская гармонь, звенели хуры и хучиры, трепыхались на ветру алые полотна.

Молодой, стройный, веселый, в кругу таких же молодых, Сухэ-Батор стрелял из лука, раздавал борциги на бараньем сале борцам-победителям, а потом, как ветер, мчался на своем скакуне по широкому полю. И никто не мог сравниться с ним в вихревой джигитовке. А навстречу летело славословие быстроногому скакуну:

«Украшение державы, благоденствующей в нерушимом спокойствии мира…» Так пелось лишь в песне. Но мира и благоденствия пока не было. Страну еще полностью не освободили от белых банд, Чжан Цзо-лин готовился к походу на Ургу, американские дельцы шныряли по всей Монголии, повсюду царила разруха, население жестоко голодало. И невольно припоминались слова, сказанные как-то Кучеренко, которого уже не было в живых: «Власть взять не так уж трудно. Вот удержать ее куда труднее…» Феодалы и желтые ламы во главе с богдо готовы были задушить революцию, призвать на помощь кого угодно, иг лишь присутствие частей Красной Армии отрезвляло их.

Факт оставался фактом: на западе в Кобдо, Улясутае, Ван-Хурэ и на востоке в Сан-бэйсэ по-прежнему хозяйничали белогвардейцы. Поступали сведения, что Унгерн провел новую мобилизацию в свою армию, концентрирует силы в северных и западных районах Монголии, готовит мятежи в пограничных районах и собирается в новый поход на Ургу.

А сейчас был великий праздник Надом, что значит «Три игры мужей». Радость лилась, как золотисто-пенный кумыс. Народ праздновал свою победу. И вместе со всеми веселился вождь революции Сухэ-Батор, любовался молодежью, полной задора, чествовал победителей, восхищался могучими борцами, меткими мэргэнами, быстроногими скакунами.

Но и в этот торжественный день Сухэ-Батору не удалось отдохнуть от государственных дел.

Возле узорного майхана, где Сухэ-Батор с Янжимой и сыном пил чай, появился всадник в пропыленной одежде, с ташюром в руках. Он спрыгнул на землю, смело вошел в палатку и негромко произнес:

— Великий джанджин! Я только что прибыл с далекого запада. Товарищ Хас-Батор и доблестный Хатан-Батор Максаржаб послали меня…

Сухэ-Батор приложил палец к губам.

Гонец замолчал.

…Еще в мае, перед походом на Ургу, Сухэ-Батор послал своего любимца, испытанного революционера, беззаветно преданного народу, Хас-Батора на далекий запад Монголии.

— Партия поручает тебе и группе товарищей создать партизанские отряды в тылу у барона Унгерна. Постарайся привлечь на свою сторону дюрбетских князей и всех недовольных. Настала пора провозгласить народную власть и в Западной Монголии. Поддерживай с нами связь. На помощь будут посланы части Красной Армии. Установи связь с Хатан-Батором Максаржабом и выясни его намерения.

Хас-Батор был могучим человеком. От всей его мощной фигуры, большого усатого лица, огромных, чуть косо поставленных глаз исходила сила. Возле Хас-Батора не могло быть людей малодушных и неуверенных. Он был из породы тех богатырей, которыми издавна славились монгольские степи.

Именно такому, испытанному и закаленному в боях, партия могла вверить судьбы целого края, населенного дюрбетами, казахами, торгоутами, дзахчинами, минганами и другими народами и племенами. На западе утвердились банды Кайгородова, Казанцева, Шубина, Бакича. Хатан-Батор Максаржаб, по сути, находился у них в плену. Его маленький отряд со всех сторон был окружен белой армией, насчитывавшей свыше четырех тысяч человек. Белогвардейцы имели артиллерию, пулеметы, а у цириков Максаржаба, кроме винтовок с ограниченным запасом патронов и клинков, ничего не было.

Враги всячески пытались оклеветать Хатан-Ба-тора, называли его изменником, приспешником белого барона, заклятым врагом революции, упирали на то, что Максаржаб князь и что-де ему нет никакого дела до народа.

Но в Сухэ-Баторе жила непоколебимая вера в национального героя Хатан-Батора Максаржаба. Хатан-Батор никогда не скрывал своих симпатий к народу, к революционерам.

Проанализировав обстановку в районе Улясутая, где находился Максаржаб, джанджин пришел к выводу, что Хатан-Батору не справиться одному с врагами. Нужна помощь. А прежде всего следовало установить связь с самим полководцем.

Теперь вот с дальнего запада прибыл гонец.

Хас-Батор сообщал, что задание партии выполнено: созданы партизанские отряды, которые скоро будут сведены в армию. Создано Западномонгольское краевое бюро Народной партии. И, наконец, образовано Западномонгольское краевое Народно-революционное правительство. Хас-Батор назначен командующим армии этого правительства. Выпущено воззвание к народу. В нем говорится: «Братья, трудящиеся Западной Монголии, мы уже не одиноки в настоящий момент. К нам идут на помощь поднимающие знамя революционного восстания трудящиеся массы Халхи. Нам обеспечена всемерная поддержка со стороны революционного пролетариата всего мира».

Сейчас начинается мобилизация в Народную армию в Дюрбетском и Баитском хошунах. К правительству присоединяются другие хошуны, араты охотно идут в армию.

Установлена связь с Хатан-Батором Максаржабом, Максаржаб поклялся в верности делу революции и просит считать его членом Народной партии. Он шлет свои поздравления Народному правительству в Урге и лично великому полководцу Сухэ-Батору.

Скоро, очень скоро объединенные силы Западномонгольского правительства начнут военные действия против белобандитов.

Сухэ-Батор обнял гонца, снял со своей груди красную ленту и прикрепил ее на грудь цирику.

— Передай товарищу Хас-Батору, что ваше выступление будет поддержано Красной Армией. Мы позаботимся об этом. Поддержано повсеместно.

Джанджин не мог сказать всего посланцу Хас-Батора, да в этом и не было нужды. Но как только советские и монгольские войска вошли в Ургу, сразу же штабы приступили к уточнению обстановки и разработке операции по окончательному разгрому банд белогвардейского барона Унгерна фон Штернберга. Сухэ-Батор принимал деятельное участие в разработке операции.

Главные силы Унгерна по-прежнему находились в районе Ахай-Гуны-хурэ, на северо-западе от Урги. Сюда Сухэ-Батор послал Чойбалсана. Здесь же продолжали действовать партизаны Щетинкина.

Неделю спустя после торжественного праздника Надома, 18 июля произошел бой с главными силами белогвардейцев.

5-я кавдивизия отрезала пути отхода белых на юг, одним стрелковым полком преградила отступление на запад. Части Красной Армии и отряды Чойбалсана наносили удар за ударом. Барон оказался в ловушке.

Он попытался перебросить часть своих сил на запад, через Заин-хурэ, но здесь его передовой отряд был встречен красными конниками и уничтожен.

— Береженого бог бережет, — говорил барон своим приближенным. В районе Эцзэн-Гола он собрал свои потрепанные сотни, переформировал их в две бригады, во главе одной поставил Резухина, другой решил командовать сам.

Но это не спасло положения. Обе бригады были окружены у горы Урта. Ожесточенный Щетинкин не давал передышки врагу. Началось беспощадное истребление белобандитов. Оно длилось несколько суток. Унгерн бросался то в одну, то в другую сторону, но всюду натыкался на красноармейские штыки и монгольские клинки.

И все-таки злая звезда хранила его. На степи лег непроглядный туман. Глухой ночью, нащупав узкий проход на стыке советско-монгольских войск, барон сумел ускользнуть. Он бежал на север, на территорию Советской России.

Выжигая встречающиеся на пути его отряда селения и вешая всех без разбора, он устремился к железнодорожной станции Мысовая. На что он надеялся, трудно сказать. Может быть, хотел затеряться в сибирской тайге, поднять восстание казаков, использовать белогвардейские части Семенова. Он был фаталистом и не терял надежды, что в конце концов все как-нибудь образуется.

Но сзади наседал Щетинкин, которого монголы прозвали «героическим командирам железного мужества».

Дойти Унгерну до Мысовой не удалось. Один из отрядов Щетинкина и 35-й кавалерийский полк Красной Армии настигли барона у Гусиного озера. Снова ожесточенный бой. И снова Унгерн бежал. Бежал опять в Монголию. Но его встретили Чойбалсан и Пунцук, к которым присоединились части Чжалханцзы хутухты.

В отряде Унгерна была небольшая беломонгольская часть под командованием некоего Сундуй-гуна. Этот Сундуй-гун был верным слугой лифляндского барона. Но теперь даже он понял, что сопротивляться дальше бесполезно. Следовало подумать о собственной шкуре, любой ценой спасти собственную жизнь. Сундуй-гун решил предать Унгерна. С несколькими вестовыми он напал на барона, арестовал его и выдал Щетинкину.

Так закончилась карьера авантюриста, японского наемника Унгерна фон Штернберга. По приговору Чрезвычайного Революционного трибунала он был расстрелян в Новосибирске.

С бароном было покончено, но по монгольской земле все еще рыскали белые банды. В них началось разложение. Заговорщики во главе с подполковником Хоботовым схватили Резухина и прикончили его.

Остатки унгерновцев стали стекаться в Дзун-хурэ. Но дороги на Ургу прикрывали отряды Сухэ-Батора. С небольшим отрядом цириков джанджин поскакал в Дзун-хурэ и быстро разделался с деморализованным противником.

Были еще ожесточенные бои. Красномонгольские конники под командованием Сухэ-Батора окружили 1-ю бригаду унгерновца Хоботов а и разбили ее наголову.

Другая группа бандитов побежала на восток, в Маньчжурию. Бума-Цэндэ со своими полками преследовал ее до Халхин-Гола.

В Западной Монголии события развивались так.

На Хас-Батора и Максаржаба была возложена задача ликвидировать улясутайско-кобдоскую базу белогвардейцев.

Максаржаб действовал решительно. С отрядом в восемьсот сабель он неожиданно нагрянул на банды Казанцева и Шубина. 22 июля Максаржаб поднял в Улясутае народное восстание. Ставленники Унгерна Ванданов и Штейн были убиты. Весь штаб Ванданова расстрелян.

Еще западнее, в районе Кобдо, против Кайгородова, Казанцева и Бакича действовал объединенный отряд под командованием Хас-Батора и Бакалова, Хае-Батору удалось освободить Кобдо. Но белогвардейцы сосредоточили армию свыше четырех тысяч человек. Они располагали тремя орудиями и тремястами шестьюдесятью снарядами. Бакич, Кайгородов и Казанцев намеревались повести атаку на монголосоветские войска, окружить их у озера Толбо-нур, а затем прорваться в Кош-Агач.

Многодневное сражение закончилось разгромом белобандитов.

Но один монгольский отряд, насчитывавший около четырехсот цириков, был осажден в монастыре у озера. Отряд возглавлял Хас-Батор, и белогвардейцы решили взять революционного командарма живьем. Они обложили монастырь со всех сторон. Враг имел многократное превосходство. Началась длительная осада.

Осажденные по нескольку раз в день предпринимали атаки, но каждый раз отходили с потерями. На двадцатые сутки кончилось продовольствие. Питались тухлым мясом убитых лошадей. Погода установилась холодная, иногда падал снег. Цирики мерзли. Появились больные. Белобандиты неоднократно предлагали Хас-Батору сдаться. Но командарм решил стоять до последнего.

— Лучше умереть, наступая, чем жить трусом и предателем, — говорил он истощенным до последней степени цирикам. — Революция победила, и врагу не удастся сломить нас. Помощь придет. Красные придут.

И цирики верили своему командиру.

— Вырвемся или умрем за революцию! — призывал Хас-Батор своих бойцов.

Хас-Батор решил прорваться. Это была яростная атака. Удалось потеснить белобандитов. Но вот Хас-Батор ухватился за грудь и медленно опустился на землю.

— Передайте товарищу Сухэ-Батору… — прошептал он и замер.

Смерть командарма не сломила дух бойцов. С ожесточением кидались они в рукопашный бой и умирали. Впереди всегда был боец с алой ленточкой на груди — тот самый гонец, которого Сухэ-Батор прижимал к сердцу.

На сорок второй день красные цирики решили погибнуть все, но не отступить. И в это время подоспела помощь. Да, помощь пришла! Полк Красной Армии под командованием Бакалова уничтожил банды и освободил цириков.

Известие о гибели любимца партии Хас-Батора ошеломило Сухэ-Батора. Ему представлялись снеговые вершины Монгольского Алтая, всадники на низкорослых крепких конях, а впереди Хас-Батор, добродушный, веселый в кругу друзей, но непреклонный, беспощадный к врагам.

Почему живет богдо-гэгэн? Что полезного сделали для революции Бодо и Данзан? Почему смерть взяла Хас-Батора, без которого стало неуютно на земле?

Кучеренко, Гембаржевский, Цибектаров, Хас-Батор, сотни отважных людей — все они отдали жизни за дело революции.

Нет пощады врагам! Красная Армия останется в Монголии до тех пор, пока не будет уничтожен последний белогвардеец, пока страна не воссоединится полностью под властью Народного правительства.

 

К ВЕЛИКОМУ ЛЕНИНУ…

Еще не закончились бои на западе и востоке Монголии, но уже было ясно, что силы Народной революции победили. Всадник слез с коня и занялся государственными делами. Это было намного сложнее, чем вести полки в атаку, рубить ненавистных белобандитов.

Сухэ-Батор обратился с просьбой к Советскому правительству отложить вывод Красной Армии из Монголии, и эта просьба была удовлетворена.

Государство… Обширные пространства от снеговых вершин Монгольского Алтая до Большого Хингана, от Восточного Саяна, покрытого непроходимой тайгой, до безводной пустыни Гоби. На этой территории свободно уместились бы Франция, Испания и еще какие-то государства, вместе взятые. Семь тысяч километров границ, которые нужно защитить от врагов. Но государство — это не только степи, леса и горы.

Это сложный организм со своим прошлым и будущим, это хозяйство, власть, люди, друзья и враги, армия, международные отношения, мысли и дела людей. И трудно охватить умом все то, что входит в понятие государства.

Сперва гамины, потом белогвардейцы разорили хозяйство, казна пуста, араты голодают, торговля отсутствует, феодальный государственный аппарат еще не разрушен полностью, большинство старых законов еще не отменено, не аннулированы долги аратов иностранным ростовщикам, еще не создана светская школа, еще никем, кроме Советской России, не признано Народное правительство.

Сухэ-Батора никто не учил специально, как управлять государством. Да и есть ли вообще такая наука — как управлять государством победившей Народной революции?

Да, такая наука есть. Это учение великого Ленина. Это Ленин поднял миллионы вчерашних рабов на борьбу и указал им путь, научил извечных тружеников-бедняков управлять государствами. Законы революции просты, понятны каждому.

Сухэ-Батор занялся вопросами, которые требовали немедленного решения.

Прежде всего был установлен контроль за шабинским ведомством, подвластным богдо-гэгэну. Это означало ограничение всех прав реакционной верхушки желтых феодалов. Были отменены титулы, звания и особые субсидии богдо-гэгэну и его жене, бывшим министрам и крупным князьям, подати с аратов в пользу князей и лам. Араты полностью освобождались от крепостной зависимости, у князей изъяли печати. Была введена всеобщая воинская обязанность, ликвидировался сословный суд, аннулировались долги иностранным купцам-ростовщикам, монастыри лишались права взимать проценты за различные ссуды.

Был создан отдел народного просвещения. В Урге открылась первая народная школа. В типографии теперь печатали книги и учебники на монгольском языке, стала выходить газета «Уриа». По инициативе Сухэ-Батора постановили создать Ученый комитет — первую в истории Монголии научно-исследовательскую организацию.

В августе по предложению Сухэ-Батора в Урге собралось первое совещание представителей молодежи, на котором избрали Центральный Комитет. Революционного союза молодежи из пяти человек. Секретарем ЦК единогласно избрали Чойбал-сана.

От Бодо, Данзана и других, близких им по духу, помощи ждать не приходилось. Они были заняты другими делами, о которых еще не подозревал джанджин, — готовили заговор против революции. Сухэ-Батор вмешивался во все области хозяйственной жизни.

Сухэ-Батор предложил создать первую национальную кооперативную организацию, которая должна будет снабжать аратов товарами, заготавливать сырье и скот. Возобновилась работа на угольных шахтах Налайхи, близ столицы. Пустили в ход электростанцию, скипидарный и кожевенные заводы. Большое внимание уделял Сухэ-Батор укреплению армии, политическому воспитанию бойцов. Созданное Политическое управление Народной армии под, непосредственным руководством джанджина развертывало свою работу.

Но это были всего лишь первые шаги Народного правительства.

Однажды в октябре Сухэ-Батор вызвал в свой кабинет адъютанта Мигмара. Это был тот самый Мигмар, с которым они служили еще в одиннадцатом году в Худжирбулане. Долгое время Мигмар находился на границе, но Сухэ-Батор вспомнил старого друга и поручил ему обучать молодых бойцов пулеметному делу. Мигмар стал инструктором пулеметного дела в Народной армии. Вскоре стал Мигмар адъютантом джанджина. Отныне он считал, что своей головой отвечает за жизнь Сухэ-Батора. Мигмар подозревал, что ламы и князья готовят покушение на жизнь вождя, организовал надежную охрану, всюду следовал за ним, охранял его сон, сопровождал в поездках.

В каждую секунду он готов был заслонить собственной грудью любимого человека.

На столе джанджина лежал ташюр.

— Кони готовы?

— Мы едем?

— Да.

— Далеко?

Сухэ-Батор рассмеялся:

— В Москву, к Ленину!

Мнгмару показалось, что он ослышался:

— На конях?

Сухэ-Батор поиграл ташюром, весело сузил глаза:

— Старина Мигмар, я никогда не ездил в карете и не знаю, как это делается. До Алтан-Булака поедем на конях — пусть высокочтимые министры протрясутся; ну, а дальше пересядем на стального коня. В Москву, к Ленину едет делегация. Ты будешь сопровождать меня.

А Мигмар все не верил собственным ушам.

И совершилось то, о чем давно-давно мечтал Сухэ-Батор, что было самым заветным его желанием: он увидел великого Ленина!

Верный сын и ученик Ильича, он мог сейчас доложить вождю мирового пролетариата о победе Народной революции в далекой степной Монголии.

На вокзале делегацию встретили представители Советского правительства. Делегатов разместили в гостинице.

Москва переживала трудные времена. В стране свирепствовал голод, к восстановлению разрушенного хозяйства еще только приступали. Но кто-то позаботился, чтобы представители Монголии не испытывали недостатка ни в чем. Их водили в театр, в кино, к ним был приставлен переводчик.

— Сегодня к вам приедет в гости командующий войсками Украины и Крыма Михаил Васильевич Фрунзе, — сказал Сухэ-Батору переводчик.

Джанджин заволновался. О Фрунзе он слыхал много еще в Иркутске. Это был полководец Ленина, один из создателей пролетарского военного искусства. Это он командовал Восточным фронтом, громил Колчака, был командующим Туркестанским фронтом, и это обстоятельство почему-то особенно привлекало джанджина к Фрунзе.

Открылась дверь, и в номер вошел плотный среднего. роста человек в военной форме. Сухэ-Батор поднялся навстречу, и они обменялись крепким рукопожатием.

— Рад встрече, товарищ Сухэ-Батор, — просто сказал Михаил Васильевич, будто они встречались до этого много-много раз. — Товарищи, приезжавшие из Сибири, не единожды рассказывали мне о вас, о ваших победах, о ваших отважных красных цириках. Ваши красномонгольские партизанские отряды и вы лично оказали, как союзник, большую помощь Советскому государству. Мне поручено преподнести вам именной подарок.

Глаза Сухэ-Батора радостно вспыхнули. Он бережно принял протянутую Фрунзе шашку в золотой оправе, поцеловал ее.

На столике появились чашки с густым чаем.

Полководцы двух революционных государств сидели рядом и вели неторопливую беседу.

Фрунзе расспрашивал о последних боях в Монголии, называл фамилии командиров полков. Знал он и Щетинкина, и Бакалова, и других красных командиров. Через несколько дней Михаил Васильевич должен был отправиться с дипломатической миссией, имевшей задачу установить дружественные отношения между украинским народом и Турцией. В Москве он был проездом.

Сухэ-Батора интересовали действия интернациональных формирований и частей на фронтах гражданской войны.

— Формирования интернационалистов носят добровольный характер, — сказал Фрунзе. — На Верхотуринском направлении, например, против колчаковцев дрался китайский полк товарища Жен Фу-чена. Это были стойкие, преданные революции бойцы. Жен Фу-чен отдал жизнь за общее дело, и это была для нас большая утрата. Действовали китайские подразделения и на Туркестанском фронте и на других фронтах. Интернациональные части возникали повсюду. Румыно-венгерский полк сражался на Украине, интернациональный полк вместе с дивизией Чапаева боролся за Уфу и Оренбург. Советскую Россию защищали сорок тысяч китайцев, восемьдесят тысяч венгров, десятки тысяч чехов, немцев, поляков, корейцев…

— Да, я слышал, — отозвался Сухэ-Батор, — в Иркутске, была создана польская рота. Наше дело общее. Наша общая родина — революция.

У подъезда мелодично запел автомобильный гудок. Фрунзе встал:

— Владимир Ильич приглашает монгольскую делегацию в Кремль…

Сердце Сухэ-Батора забилось сильнее. Значит, через несколько минут это совершится!.. И то, что было, и то, что скоро будет, — все, как удивительный сон, как будто не Сухэ, сын простого кочевника Дамдина, а кто-то другой преодолел необозримые пространства и вот теперь увидит Ленина, будет разговаривать с ним.

Ленин!.. Ленин!.. Ленин!..

И пока автомобиль катил по московским улицам к Кремлю, Сухэ-Батор пытался унять непонятный озноб, ничего не видел и не слышал.

Кремль… Древние зубчатые стены, широкие ворота.

Делегаты вошли в просторную светлую комнату, из окон которой открывался вид на Красную площадь.

Из-за стола, заваленного бумагами и книгами, поднялся невысокий человек с острой бородкой и монгольским разрезом глаз. Его смуглое лицо было по-отечески приветливо. Он пошел навстречу Сухэ-Батору. У Сухэ-Батора перехватило дыхание. Он передал Владимиру Ильичу шелковый плат счастья. Ленин принял хадак, ласково улыбнулся, выслушал слова привета и легонько обнял Сухэ-Батора.

И внезапно вся скованность Сухэ-Батора пропала. Он успокоился, почувствовал себя легко и просто. Ленин усадил делегатов в кресла. Завязалась беседа. Ленин расспрашивал о положении дел в Монголии, а Сухэ-Батор, не отрываясь, смотрел на его высокий мудрый лоб.

Делегаты задавали вопросы Ильичу:

— Как вы, товарищ Ленин, относитесь к созданию в нашей стране Народно-революционной партии и что является главным для нас?

Ленин разъяснял делегатам международное положение Монголии и указал, что, в силу географического положения Монголии, империалистические державы в случае войны будут стремиться захватить ее и превратить в плацдарм военных действий против другой страны. Поэтому единственно правильным путем для всякого трудящегося Монголии является борьба за государственную и хозяйственную независимость в союзе с рабочими и крестьянами Советской России. Эту борьбу изолированно вести нельзя, поэтому создание партии монгольского аратства является условием успешности борьбы.

— Будет ли победоносной национально-освободительная борьба?

Ленин ответил:

— Я сам участвую в революционном движении тридцать лет и по личному опыту знаю, как трудно любому народу освободиться от своих внешних и внутренних поработителей. Но, несмотря на то, что Монголия страна скотоводческая, а основная масса населения ее пастухи, кочевники, она достигла в своей революции больших успехов, а главное — закрепила эти успехи созданием своей народно-революционной партии, задача которой — стать массовой и не быть засоренной чуждыми элементами.

— Не следует ли народно-революционной партии превратиться в коммунистическую?

— Я этого не рекомендую, так как «превратиться» одной партии в другую нельзя.

Разъяснив сущность коммунистических партий, как партий пролетариата, Владимир Ильич сказал:

— Много еще надо будет поработать революционерам над своим государственным, хозяйственным и культурным строительством, пока из пастушеских элементов создастся пролетарская масса, которая впоследствии поможет «превращению» народно-революционной партии в коммунистическую. Простая перемена вывески вредна и опасна.

Ленин широко развил делегации идею возможности и необходимости некапиталистического развития Монголии; причем главным условием, обеспечивающим переход на путь некапиталистического развития, явится усиление работы Народно-революционной партии и правительства, чтобы в результате этой работы и усиления влияния партии и власти росли кооперативы, прививались бы новые формы хозяйствования и национальной культуры, чтобы вокруг партии и правительства сплачивалось аратство за экономическое и культурное развитие страны. Только из островков нового хозяйственного уклада, созданного под влиянием партии и правительства, сложится новая, некапиталистическая экономическая система в аратской Монголии.

Каждое слово Ленина было откровением, и эти слова навсегда врезались в память Сухэ-Батора. Как будто поднялся он на страшную высоту и оттуда ясно увидел будущее своей Монголии, ее необыкновенную судьбу.

Монгольскую народную революцию Ленин назвал антиимпериалистической, национально-освободительной. Не являясь сама по себе социалистической, она тем не менее примыкает к социалистической революции, носит антифеодальный характер.

Как только народ взял власть, Монголия начала движение к той же цели, что и Советская Россия, — к социализму.

Ленин задержал в своей руке руку Сухэ-Батора, а Сухэ-Батор, согретый теплом его прищуренных глаз, доброй отцовской улыбкой, прерывающимся от волнения и безмерной любви голосом сказал:

— Товарищ Ленин! Мы навсегда сохраним в сердцах ваши мудрые слова, мы увезем их в монгольские степи. Мы уничтожим всех врагов Народной революции и выполним ваш завет. Далека Монголия от Москвы, но и гам трудовые люди мечтают о прекрасном будущем и сражаются за него. Мы не пощадим своих жизней…

5 ноября 1921 года между Монголией и РСФСР было подписано соглашение об установлении дружественных отношений. Советы признавали единственным законным правительством Монголии — Народное правительство. Советская Россия также отказалась от всех неравноправных договоров, навязанных монголам царизмом. Между РСФСР и Монголией устанавливались дипломатические отношения. Русские почтовые и телеграфные конторы на территории Монголии безвозмездно передавались Народному правительству. Дореволюционный долг старого монгольского правительства в сумме около пяти миллионов рублей золотом аннулировался.

Сухэ-Батор за короткий срок пребывания в Москве стремился познакомиться со всеми сторонами жизни Советского государства. Он интересовался кооперацией, строительством Красной Армии, работой ВЧК.

— ВЧК — меч революции! — произнес он. — Нам тоже нужна своя ВЧК, которая разила бы врагов.

Он расспрашивал о Средней Азии, узнал, что через несколько месяцев состоится съезд народов Дальнего Востока, и обещал прислать монгольскую делегацию.

А в это время командующий 5-й Красной Армией писал:

«В качестве организатора красномонгольских партизанских отрядов товарищ Сухэ-Батор с января текущего года вступил в борьбу с бандами Унгерна и Резухина, в марте сего года очистил г. Маймачен от китайцев, а во время начавшейся борьбы по уничтожению советскими войсками белобанд в пределах Монголии товарищ Сухэ-Батор энергично содействует нам в этой борьбе в качестве союзника, оказав советским войскам существенную помощь, в особенности при взятии Урги 6 июля сего года и при преследовании остатков войск Унгерна он, тов. Сухэ-Батор, 29 августа сего года разбил наголову 1-ю бригаду последнего под командой Хоботова.

Высокоценные революционно-боевые заслуги тов. Сухэ-Батора не могут быть не отмеченными почетной воинской наградой…»

Встреча с вождем международного революционного движения Владимиром Ильичем Лениным оставила неизгладимый след в сердце Сухэ-Батора. За несколько дней он прошел огромную политическую школу. Он возвращался в родную Монголию вдохновленный ленинскими указаниями и поклялся довести дело Народной революции до конца. Он словно перенял ленинскую твердость, ощутил в себе безграничные силы и знал, что будет беспощаден к врагам революции.

— Социализм… — повторял он. — Вот та далекая блистающая звезда, к которой мы будем стремиться!..

 

БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Части 185-го пехотного полка и эскадрон 59-го кавалерийского полка Красной Армии в конце октября 1921 года разбили крупнее силы генерала Бакича. Сам Бакич с небольшим отрядом подался в Урянхай, но здесь его встретили партизаны Тувы и красноармейцы. Бакич побежал обратно в Монголию. В Улангоме его окружил отряд Хатан-Батора Максаржаба. Белый генерал сдался в плен, был доставлен в Ургу и передан командованию Красной Армии. Кайгородов еще раньше ушел на Чуйский тракт.

Так закончилось освобождение западных хошунов страны от белобандитов. В начале 1922 года вся территория Внешней Монголии в основном была объединена под властью Народно-революционного правительства.

Советское правительство высоко оценило революционно-боевые заслуги, талантливое руководство войсками и личное мужество Сухэ-Батора, Чойбалсана и Хатан-Батора Максаржаба.

Приказ

Революционного Военного Совета Республики о награждении орденом Красного Знамени Главкома войсками северо-западной Монголии Сухэ-Батора, помощника Главкома Чойбалсана и Хатан-Батор-Вана за доблесть в борьбе против банд Унгерна г. Москва № 6 10 января 1922 г.

Награждаются орденом Красного Знамени: Главнокомандующий войсками в северо-западной Монголии тов. Сухэ-Батор, помглавком тор. Чойбалсан и тов. Хатан-Батор-Ван — за доблестные совместные боевые действия с нашими войсками в борьбе монгол против белых банд Унгерна и в последних победах в северо-западной Монголии.

Белые банды были уничтожены, их главари схвачены и расстреляны.

Но борьба с темными силами на этом не закончилась, Сухэ-Батор знал, что молодому Монгольскому государству предстоит жестокая, кровопролитная борьба с этими темными силами.

Еще оставался богдо-гэгэн, оставались, высшие ламы и князья, в отдаленных хошунах еще свирепствовали разрозненные беломонгольские и китайские банды; в самом Народном правительстве окопались враги революции Бодо и Данзан.

Сухэ-Батор смело повел атаку на врагов.

Богдо-гэгэн был ограничен «клятвенным договором», или «Положением, ограничивающим права монарха».

В этом документе говорилось:

«…Богдохан Монгольского государства Джебдзун-дамба хутухта, являющийся священным главой желтой религии, не должен касаться дел государственных, в отношении же всех дел религиозных пользуется неограниченными правами.

…Богдо-Джебдзундамба хутухта, будучи ханом монгольского государства, в котором существует образ правления конституционной монархии, отправляет всякого рода государственные дела через посредство председателя Народного правительства…

…Законодательные акты, издаваемые по инициативе правительства для укрепления и улучшения основ Монгольского народного государства, а также ради народного блага, могут быть приведены в исполнение только после доклада богдохану. Такие законы не могут быть ни отвергнуты, ни аннулированы богдоханом. Законодательные предложения другого характера могут быть при докладе возвращены богдоханом для вторичного обсуждения, однако не более одного раза.

…В случае государственного переворота или возникновения внутренней смуты, правительство может, отступая от положения мирного времени, самостоятельно, не докладывая богдохану, принимать важные меры или издавать законы…»

Богдо-гэгэн торжественно поклялся не нарушать этот договор. Да ему ничего и не оставалось делать. В то же время были ограничены в правах все владетельные феодалы. Хошунные цзасаки, ваны, гуны, тайчжи и прочие уравнивались в правах с аратами, все становились равными перед законом, крепостная зависимость отменялась; хошунные дарги теперь решали дела не единолично, а на общем собрании по большинству голосов.

Во все концы страны были посланы чрезвычайные комиссары, которые контролировали деятельность старых органов власти и проводили политику Народного правительства.

Премьер Народного правительства Бодо по-прежнему считал себя верным учеником «солнечно-светлого» и люто ненавидел Сухэ-Батора. За последнее время он все чаще и чаще стал появляться в покоях богдо-гэгэна.

Молитвенно сложив руки, он шептал:

— Мы ввергнуты в пучину беззакония. Черная кость босяк Сухэ диктует нам свою волю, уничтожает нас. Он презирает желтую веру и продался красным. Он привел сюда Красную Армию. Аратская рвань обнаглела и вышла из повиновения. Слуга злых демонов Сухэ втоптал нас своим сапогом в грязь. Боги от нас отвернулись. На моей душе великий грех: волею судеб я оказался в одной шайке с этими святотатцами и должен действовать по их указке. Я пришел очиститься и прошу совета.

— Боги распоряжаются судьбами многих, — отзывался «солнечно-светлый». — На тебе нет греха, ученик мой. Я вижу смирение и покорность воле богов, которые испытывают нас за прежние прегрешения. Твоя мудрость не уступает мудрости моего другого верного ученика — Чжалханцзы хутухты. Мы говорили о мирских делах. Есть другие, оплакивающие наше уничижение. Имена тебе их известны: Тогтохо, Чагдуржаб, да-лама Пунцук-Дорджи. И мы не одиноки в нашей скорби. Еще на свободе Дамби-Жанцан, мой старый верный воин. Он не сложил оружия и борется за святое дело. За ним стоит китайское войско, готовое прийти нам на выручку. Генерал Чжан Цзо-лин благоволит к нам. Святой Саджи-лама посетил меня, и мы наметили пути избавления. Твое время еще не настало. Собирай силы, готовься к священной войне.

— Сухэ нужно убить! — почти выкрикнул Бодо. — Я всегда чувствую на себе его пристальный взгляд. Он догадывается о моих помыслах…

Богдо-гэгэн слабо улыбнулся:

— Пусть мудрость и осторожность не оставят тебя в святом деле. Речи твои угодны богам…

Богдо-гэгэн не сомневался в преданности своего ученика Бодо, но он затевал опасную игру и соблюдал осторожность. До поры до времени всех карт нельзя было раскрывать даже Бодо. Джебдзундамба только указал своему ученику пути. Остальное тот сделает сам.

Контрреволюционный заговор давно назревал. На этот раз богдо-гэгэн сделал ставку на своего земляка, бывшего командира тибетского отряда армии Унгерна Саджи-ламу. Сейчас Саджи-лама заделался купцом-ростовщиком. Штаб заговорщиков составляли тибетские ламы и ростовщики. С ведома и согласия богдо они привлекли к заговору остатки унгерновских банд. Саджи-лама был близок ко двору. Это он в свое время освободил «солнечно-светлого» из-под стражи гаминов.

Заговорщики обосновались в монастырях. Здесь они прятали оружие и войсковое знамя. Был даже намечен день выступления — 21 декабря 1921 года.

Сухэ-Батор, вернувшись из Москвы, сразу же почувствовал, что в воздухе пахнет порохом. Он знал, что враги попытаются воспользоваться его отсутствием, и торопился на родину.

Слишком уж большую радость проявил «солнечно-светлый», когда узнал о равноправном договоре с Советской Россией. Да, с Монголией еще никто никогда не заключал подобных договоров! Даже лучшему дипломату ныне покойному Ханда-Дорджи не удавалось склонить Россию на полное признание независимости Внешней Монголии. Нечестивцы отравили Ханда-Дорджи. Но Сухэ-Батор достойно заменил всех дипломатов: Россия простила Монголии долг в пять миллионов золотых рублей. Мир и благоденствие… Напрасно Сухэ-Батор не договорился о выводе Красной Армии из Урги.

— Красная Армия будет находиться на нашей земле до тех пор, пока мы не задушим контрреволюцию. Такова воля народа, — сурово ответил Сухэ-Батор.

Бодо прикинулся лучшим другом, говорил льстивые слова.

И только Данзан хмурился.

— Зачем монгольская кооперация? — недоумевал он. — Зачем Монценкооп? Скоро к нам должен приехать коммерческий атташе при германском посольстве в Пекине. Немцы открывают свои торговые фирмы в Урге. Американская компания «Андерсен, Мейер и Ко» закупила у монастырей две тысячи голов скота. Скоро будут открыты новые американские фирмы Альберта, Гершковито. Английская дальневосточная торговая компания завозит товары и скупает сырье. Скоро число американских и английских фирм перевалит за полсотню. Компании «Пекин», «Монголор», «Братья Новомейские и Ко» добиваются получения концессии на разработку золота у нас. Годовой оборот фирмы «Бидерман» достиг миллиона долларов.

Данзан разбирался в торговых делах.

— Фирма «Андерсен, Мейер и Ко» не принимает у аратов серебряные ланы. Они хотят, чтобы в Монголии единственной валютой был доллар, — отвечал спокойно Сухэ-Батор. — Но мы не допустим этого. Нам нужна своя валюта. Иностранцев будем вытеснять. Создадим Монгольский центральный кооператив. Россия поможет. Думаю, тебе следует заняться всеми этими делами. Сами будем торговать. Не станем залезать в кабалу к капиталистам.

Ты знаком с торговлей, часто говорил о размахе. Кто мешает заняться этим?

Глаза Данзана заблестели:

— Я разбираюсь в тонкостях, джанджин. Оправдаю доверие. Нам только установить бы дружбу с китайцами. Задумал большое дело: организовать автомобильную компанию на тракте Урга — Калган.

— Мысль хорошая. Но реакционное правительство Китая не хочет устанавливать с нами дружеские отношения. На ноту комиссара иностранных дел РСФСР по этому вопросу оно ответило отказом. А пока начнем с Монценкоопа.

Сухэ-Батор не строил никаких иллюзий насчет Данзана. Данзан был таким же скрытым врагом, как и Бодо. Но сейчас нужно было отколоть Данзана от Бодо и богдо-гэгэна, а уж затем каждого в отдельности вывести на чистую воду.

По всему угадывалось, что готовится заговор. Охрана Урги была организована самим Сухэ-Батором. Его разведчики доносили обо всем, что делается в стане врага. Ночью в монастырь перевозили ящики с винтовками. В Урге объявился Саджи-лама, вступил в связь с богдо-гэгэном. Видели желтое знамя восстания в том же монастыре. Удалось установить имена сорока восьми участников заговора. Саджи-лама возглавляет банду. Данзан в заговоре не замешан, но Бодо встречался с Саджи-ламой и вел с ним беседу.

Наконец поступило сообщение, что мятежники предполагают утром 21 декабря напасть на Дом правительства, убить Сухэ-Батора, восстановить прежний образ правления.

Жалкая кучка!.. На что они рассчитывают, все эти тибетские купчишки? Красная Армия дала обязательство не вмешиваться во внутренние монгольские дела. Но разве силы революции не стоят на страже завоеваний революции?

Сухэ-Батор поехал в военное училище, созданное им еще в августе. Здесь обучалось сто пятьдесят курсантов. Училище было гордостью джанджина. Будущих монгольских командиров обучали советские инструкторы.

Каждый из курсантов был отобран лично Сухэ-Батором. В училище попали лучшие из цириков.

Посовещавшись с начальником училища и дав приказ быть наготове, Сухэ-Батор вернулся в министерство. На ликвидацию банды были мобилизованы люди, проявившие себя в боях.

Ночь выдалась хлопотливая. Сухэ-Батор сам проверял посты, наряды. Арест заговорщиков, однако, произошел бесшумно. Монастырь был окружен. Саджи-лама и еще сорок семь бандитов были схвачены цириками. Выволокли желтое знамя восстания, отобрали оружие.

Под гневным взглядом Сухэ-Батора Саджи-лама заметался, упал на колени, стал молить о пощаде. Он сразу же предал своего «святого» учителя богдо-гэгэна. Он, Саджи-лама, лишь орудие «солнечно-светлого». Это богдо благословил его на гнусное дело. Разве может ученик ослушаться учителя?

— В тюрьму всех! — приказал джанджин. — Будем судить.

Узнав об аресте заговорщиков, богдо-гэгэн немедленно вызвал Бодо.

— Мы погибли!.. — простонал он, схватившись за голову. — Сухэ прикажет расстрелять меня. Спаси, спаси, заступись!..

Все величие с «солнечно-светлого» будто рукой сняло. Он больше не изъяснялся туманными, велеречивыми фразами. Когда штык приставлен к горлу, тут уж не до рассуждений о вечности жизни и суетности всего земного. Только бы уйти от расплаты!..

Бодо сморщился, задумался. Он сам ощущал дрожь в коленях. Один вид Сухэ-Батора вселял в него ужас. Но Бодо верил в святость Джебдзундамбы. Он собрал все свое самообладание и произнес:

— Земное преходяще. Кто перерождался восемь раз, переродится и в девятый. Достигшему высшей святости смерть не страшна, ибо он бессмертен.

— Но я не хочу! — закричал богдо. — Отведи нож от моей груди. Сейчас сюда придут цирики. Уговори Сухэ-Батора. Я всегда был милостив к нему. Это я в пятый год нашего правления четвертого месяца первого дня повелел повысить его в звании по службе на одну степень. Разве не я поставил нашу печать на той бумаге, с которой он ездил в Советскую Россию? Мы всячески содействовали его успехам.

— Учитель, недостойный ученик ваш сделает все, что в его скромных силах. Я поговорю с доблестным Сухэ. Но в этот трудный дёнь учитель должен выступить с разоблачением низких заговорщиков, отречься от них. Пусть погибнет за дело религии часть, но сохранится целое.

В тот же день богдо-гэгэн выступил с разоблачением «бунтовщиков». Они посягнули на святое дело, хотели посеять смуту, нарушить мир и благоденствие, дарованное богами и Красной Армией. И только благодаря бдительности доблестного Сухэ-Батора козни смутьянов были пресечены. Богдо, как монарх государства, не раз предостерегал Саджи-ламу от подобных заблуждений, ибо нарушение «Клятвенного договора» есть святотатство. Заговорщиков следует сурово наказать.

Будучи монархом Монголии и отцом своих детей— верующих, он просит лишь за Саджи-ламу, известного своей святостью. Саджи-лама оказал в свое время большую услугу желтой религии, освободив его, богдо, из хищных рук гаминов. За одно это следует простить Саджи-ламе все его ошибки и прегрешения против закона.

— Заговорщиков будет судить военный суд, — сказал Сухэ-Батор. — Мы верим в непричастность святейшего богдо к этому делу и принимаем к сведению его заявления. Нарушения «Клятвенного договора» со стороны монарха допущено не было.

Богдо-гэгэн облегченно вздохнул. Гроза миновала. Заступничество Бодо и его мудрые советы помогли. Достойнейший из учеников… Теперь следует подумать о спасений Саджи-ламы — не менее достойного ученика.

Но Джебдзундамба заблуждался. Сухэ-Батор был беспощаден к врагам революции, и заступничество Бодо, такого же заговорщика, никакого значения не имело. Слишком уж очевидны были улики против богдохана. Но приходилось учитывать обстановку в стране. Конфликт с богдо-гэгэном был бы несвоевременным. Партия и народная власть решили оставить пока монарха на троне. Поведение Джебдзундамбы никого не могло ввести в заблуждение. И впредь от него следовало ожидать всякого рода провокаций.

Сейчас наиболее опасным врагом был Бодо. Скрытый, коварный враг… Бодо занимал пост премьер-министра и умело использовал свою власть, стремясь подорвать доверие аратов к Народному правительству. Он прикидывался «самым большим революционером», обвиняя Сухэ-Батора и настоящих партийцев в нерешительности, призывал к новой революции против всех недовольных и в то же время сам сеял недовольство всюду, где только можно.

— Мы должны бороться с пережитками маньчжурского и китайского владычества! — призывал он. — Маньчжуры всех побежденных заставили отрастить косы. Сухэ-Батор не носит косы, я тоже не ношу косы. Все настоящие революционеры обрезали волосы.

И Бодо издал указ о принудительном отрезании кос у мужчин.

Это вызвало озлобление. Араты заволновались. Никто из них даже не подозревал, что косу монголам навязали маньчжуры. Косу носили с незапамятных времен, к ней привыкли. Чем длиннее коса, тем больше почета. Теперь старцев валили на землю и, не обращая внимания на вопли и мольбы, стригли.

А Бодо в своих «революционных» устремлениях шел еще дальше.

— Страна испытывает великие лишения, а женщины носят серебряные и коралловые безделушки! — кричал он. — Стыдно истинным революционерам навешивать на себя украшения. Все украшения конфисковать! Кто окажет сопротивление — в тюрьму!.. Так велит Сухэ-Батор!

Узнав о проделках Бодо, джанджин пришел в ярость.

— Он хочет поссорить нас с аратами. И в то же время посещает Саджи-ламу, подготавливает побег. А что проделывают эти негодяи-министры Чагдуржаб, Пунцук-Дорджи и прихвостень Бодо — Сульбэ? Они пытаются установить связь с подлым изменником унгерновцем Дамби-Жанцаном и Чжан Цзолином!

Пора уже покончить с этим белогвардейским сбродом, пока они не прикончили революцию.

6-й пленум ЦК Народной партии, состоявшийся в январе 1922 года, по предложению Сухэ-Батора отстранил от поста премьер-министра Бодо, также были смещены со своих постов Чагдуржаб, Пунцук-Дорджи и другие давние враги революции. ЦК постановил исключить Бодо и его приспешников из партии.

Несколько позже, 16 июля, Народное правительство в целях борьбы с поднимавшей голову контрреволюцией и иностранной агентурой учредило Государственную внутреннюю охрану (ГВО).

— Наконец-то мы создали свою ВЧК, — говорил Сухэ-Батор удовлетворенно. — ГВО будет карающим мечом в руках народа. Мы должны следить, чтобы свобода, которой мы с вами добились, не попала обратно в руки внешних захватчиков и местных феодалов. Для того чтобы не потерять эту свободу, надо беспощадно бороться против врагов, углубляя революцию.

Личная вооруженная гвардия богдо-гэгэна была расформирована. Части Народной армии были укомплектованы молодыми командирами — выпускниками военного училища. Сословные привилегии были ликвидированы. Правительство ввело подоходный налог. В рядах партии теперь насчитывалось до двух тысяч человек. Чойбалсан, Бума-Цэндэ, Пунцук, Нанзат, Хатан-Батор Максаржаб и сотни других революционеров непреклонно проводили на всех участках политику партии, расправлялись с врагами.

Бодо затаил злобу. Он поселился в Дзун-Хурэ — восточном монастыре в Урге и отсюда стал готовить новый заговор. Он привлек к участию в заговоре Чагдуржаба, министра юстиции Тогтохо, министра двора да-ламу Пунцук-Дорджи, князя Дэндыба, некоторых цириков, установил связь с предводителем белогвардейской шайки, состоявшей из русских, бурят и монголов, Цэвэн-Тэргуном. По договоренности с богдо-гэгэном Бодо послал своего человека к генералу Чжан Цзо-лину. Бодо предлагал от имени монарха включить Монголию в состав трех восточных провинций Китая. С воззванием якобы от имени халхасских князей обратилась к императору Японии другая группа заговорщиков во главе с неким Цэрэмпилом.

Пулеметы, винтовки и гранаты на этот раз были припрятаны во дворце «солнечно-светлого».

Сухэ-Батор терпеливо и настойчиво распутывал нити заговора. Удалось выяснить, что группа Бодо установила связь с бандой Дамби-Жанцана, которого поддерживали войска милитаристов Китая.

Дамби-Жанцан, или Джа-лама, был старым знакомым. Это он еще в 1890 году, за три года до появления Сухэ-Батора на свет, объявил себя новым Амурсаной и призывал монголов к свержению власти маньчжур и китайцев. Но теперь он уже не призывал к уничтожению китайских захватчиков, а исправно служил им.

С помощью китайских милитаристов, русских белогвардейцев и японских империалистов богдо-гэгэн, Бодо и Дамби-Жанцан надеялись свергнуть народную власть и разделаться с Сухэ-Батором. К ним примыкали японские шпионы Очиров, Туванов, Цэрэмпил, Жамбалон. Настоятель крупного монастыря Югодзыр хутухта начал вербовать лам в контрреволюционную организацию, субсидируемую японцами.

Югодзыр хутухта писал своим зарубежным единомышленникам: «Народная власть, ликвидировавшая наш строй, чрезвычайно вредна для нашей религии, хубилганов и князей. Поэтому нам необходимо изыскать методы борьбы, чтобы избавиться от этой власти. Мы, ламы, должны сплотиться теснее между собой и повести работу по ликвидации революционного строя Монголии».

Работникам Государственной внутренней охраны прибавилось работы. Сухэ-Батор руководил их деятельностью, расставлял людей, с искусством опытного следователя разгадывал все уловки врага.

Революция в опасности! Все улики против Бодо были налицо.

7 августа 1922 года Бодо и его единомышленники были арестованы. Их было всего сорок один. Вскоре пятнадцать главарей заговора, в их числе Бодо, Тогтохо, Дэндыб, были расстреляны.

Оставался еще Дамби-Жанцан со своей бандой.

Ликвидировать банду Сухэ-Батор поручил Нанзату, одному из испытанных партийцев.

Вызвав Нанзата, Сухэ-Батор положил ему руку на плечо и сказал:

— Твоей группе поручается покончить с Дамби-Жанцаном. Не выполнив задания, не возвращайся. Возьми эту саблю от меня лично в подарок. Пусть она снесет голову бандиту. Я разработал подробный план уничтожения банды. Давай обсудим его…

Спустя некоторое время в здание, где проходило заседание Центрального Комитета, ворвался народоармеец в запыленной одежде.

— Мне к Сухэ-Батору! К товарищу Сухэ-Батору! Банда Дамби-Жанцана уничтожена… — говорил он оторопевшим часовым. — У меня срочный пакет.

Сухэ-Батор вскрыл конверт и вслух прочитал:

«Дамби-Жанцана убили. С бандой покончено. Нанзат».

Все на русский манер зааплодировали. Цирику налили огромную пиалу чаю. Он сидел на диване, пил чай, ел борциги и рассказывал о последних днях Дамби-Жанцана — Джа-ламы, последней надежды богдо-гэгэна.

Вторая атака внутренней контрреволюции была отбита, все последыши Бодо уничтожены.

 

СМЕРТЬ СУХЭ-БАТОРА

Все белогвардейские банды были разбиты. За революционно-боевые заслуги Сухэ-Батору вручили орден Красного Знамени. Народное правительство специальным указом присвоило ему высокое звание Народного героя— «Зорикто-Батора» («Храброго богатыря»).

— Теперь ты не просто богатырь, а Храбрый богатырь, — с улыбкой говорила Янжима.

Сухэ-Батор гладил по голове сына и, хитровато сощурившись, отвечал:

— Мудрому Гэсэру приходилось легче: он знал своих врагов наперечет. Любого из них он мог уничтожить в рукопашной схватке. У народной власти врагов — тысячи. Они бродят среди нас, а мы их не знаем даже в лицо. Может быть, тот же Данзан прячет в рукаве нож и хочет тайно нанести мне удар в спину. Что-то часто стал он наведываться во дворец богдо. И все норовит проскользнуть незамеченным.

Успехи революции радовали «Зорикто-Батора».

«Освободить крепостных аратов хошуна от рабского положения и всех приравнять в правах и обязанностях к свободным гражданам…» — когда было такое?! Учрежден отдел Государственного контроля для борьбы с хищениями и для осуществления контроля за соблюдением финансовой дисциплины в государственных и хозяйственных учреждениях. Народ сам контролирует хозяйство страны. Перед Монгольским центральным народным кооперативом поставлена задача — «пресечь прежнее пассивное отношение к расхищению народного благосостояния и открыть новые пути к экономическому возрождению монгольского народа». Теперь еще нужно ввести государственную монополию внешней торговли, сделать всю торговлю национальной, вытеснить американских, английских и немецких хищников.

В денежном хозяйстве нужно немедленно навести порядок. На рынке до сих пор обращаются китайские янчаны, царские рубли, мексиканские и американские доллары, английские фунты стерлингов, серебро в слитках и бумажные деньги всех иностранных государств. Фронтьер-банк выпустил столько необеспеченных бумажных денег, что вся денежная система Монголии дезорганизована.

Пора создать свой торгово-промышленный банк, выпустить национальную валюту, свои тугрики, мунгу, изъять все иностранные валюты.

Созданы первые учительские курсы. Но это пока песчинка в бескрайной пустыне. Открыть новые школы, больше школ! Пусть будут свои врачи, свои ученые, свои писатели, музыканты, художники.

Огромное зло — заразные болезни, эпидемии, которые уносят каждый год сотни жизней. Из ста детей умирает половина. Если не принять срочных мер…

Большое дело — провести перепись населения и учет скота.

Настало время подумать о созыве Великого Народного Хурала. И пусть он будет верховной властью в стране!

Заботы обступают со всех сторон, и кажется, конца им не будет никогда.

Сколько еще нужно сделать! Взять хотя бы международные отношения… Китайские милитаристы не хотят признавать Монголию самостоятельным государством, угрожают ей. Но китайский народ хочет жить с монголами в мире и дружбе.

Сухэ-Батор разглаживает ладонью помятый лист «Сяньдаочжоубао». Это еженедельная газета ЦК

Коммунистической партии Китая. С риском для жизни ее доставили из-за рубежа караванщики.

Вот он, голос китайского народа!

«Когда еще Китай находится под двойным гнетом международного империализма и внутренних милитаристов, может ли Китай гарантировать своему брату — Монголии не подвергаться такой же судьбе, какую испытывает сам Китай, если он вернет себе Монголию? Говорить о подчинении Монголии Китаю— это значит увеличить земли для милитаристов и колонию для империалистов. Мы не можем терпеть этого, ибо Китай и его народ упорно борются именно за то, что уже завоевано монгольским народом. Если милитаристы и империалисты кричат о завоевании Монголии, то мы, трудящиеся, будем поддерживать самостоятельность Монголии и бороться за укрепление свободы монгольского народа…

Угнетенные народы Китая, обращаясь к монгольскому народу, заявляют, что, кроме угнетателей, которых мы с вами одинаково ненавидим, в Китае много ваших друзей. Теснее укрепим братскую дружбу для свержения общих для наших народов врагов…»

Да, китайский народ не имеет ничего общего с У Пэй-фу и Чжан Цзо-лином!

Очень жаль, что до сих пор не удалось установить связь с Компартией Китая! Нужно предпринять самые решительные шаги для этого.

А внутренние дела? Со всех концов приезжают араты, требуют Сухэ-Батора. Он принимает их группами, в одиночку. В приемной толпится народ, и у каждого неотложные дела. Князь Баин-Джаргал и его сын Луто-Очир взимают с аратов поборы и повинности, отмененные Народным правительством. Гун Лубсан-Джамба принуждает аратов работать на себя, избивает их. Настоятель монастыря заставляет аратов заготавливать сено для лошадей богдо-гэгэна. Зачем богдо так много сена, куда он ездит на своих лошадях? Нужно отобрать луга у богдо: пусть пасутся аратские кони.

Сухэ-Батор выслушивает каждого. Он — высшая справедливость. Он — аратский вождь. Кровь закипает в жилах, когда слышишь о беззакониях князей и высших лам. Вскочил бы на коня, взмахнул бы сверкающей саблей и косил бы, косил злобных упорных врагов. Но ты должен быть спокоен и рассудителен. Ты обязан дать самый мудрый совет, взвесить все, прежде чем дать ответ. От тебя ждут справедливости. Где она, мера мудрости в государственных делах? Где твой компас, старый солдат Сухэ-Батор?

А в мозгу стучат слова: «Государство — орган классового господства…» Все так ясно и просто. И каждый, даже самый мелкий, случай становится понятным, и сразу находишь, как поступить в том или ином случае.

На столе раскрытая книга: «Государство и революция». Книга на русском языке, который до сих пор так трудно дается. Но в ней ленинская мудрость, тот компас, который ведет Сухэ-Батора все дальше и дальше в революцию.

Красным карандашом подчеркнуты слова: «Революция состоит в том, что пролетариат разрушает «аппарат управления» и весь государственный аппарат, заменяя его новым, состоящим из вооруженных рабочих».

И еще: «…является периодом невиданно ожесточенной классовой борьбы… а следовательно, и государство этого периода неизбежно должно быть государством по-новому демократическим (для пролетариев и неимущих вообще) и по-новому диктаторским (против буржуазии)».

А ум перекладывает эти слова так, что видишь перед глазами свою Монголию, поднявшихся на борьбу за новую жизнь аратов.

Время… Еще никогда оно не казалось таким драгоценным! Каждая минута имела значение. И когда Урга погружалась в глубокий сон, а в тяжелой, непроглядной тьме лишь слышались шаги часовых и цокот копыт, в кабинете Сухэ-Батора все еще горел свет. Человек в простой гимнастерке до ломоты в висках напрягал зрение, водил пальцем по страницам книги, другой рукой непроизвольно трогал подвешенную сбоку саблю, потом откидывал голову, смотрел на большой портрет Ленина на стене и мечтал…

Мечтал о том, какой будет Монголия потом… Ему мерещились высокие белые дома и белые как снег юрты, густые травы в степях и склоны сопок, покрытые стадами и табунами коней, электрический свет в окнах, здоровые, сильные юноши, счастливые матери, провожающие в школу веселых, румяных детей, чудился шепот влюбленных на берегу Толы, перед взором вставало невиданное шествие загорелых смеющихся людей в красочных одеждах, — какое-то новое, незнакомое племя, не знающее ни нужды, ни лишений, ни страха за будущий день. Уходили куда-то в синюю даль колонны тяжело нагруженных автомашин, мчался по стальным мостам сверкающий экспресс, пронзительный гудок будил вековую тишину монгольских степей…

О многом мечталось в эти ночные часы…

Затем он вызывал старого друга Пунцука, которому партия, так же как и Мигмару, поручила охранять вождя революции, и говорил:

— Едем!

Они вскакивали на коней и мчались по пустынным улицам. Проверяли караулы, заезжали в воинские части. В свою юрту Сухэ-Батор возвращался под утро.

— Поберег бы себя… — с грустью отчитывала Янжима. — Ты совсем не отдыхаешь, не ешь! Так и заболеть недолго…

— Спать, спать, — умиротворенно отвечал Сухэ-Батор.

И он засыпал мгновенно. А Янжима с любовью смотрела на его осунувшееся лицо, и неизъяснимая тревога охватывала ее. Хорошо ли охраняют его? Сегодня опять какие-то неизвестные пытались ворваться во двор, заглядывали в щели в заборе. Что им нужно здесь? Что они высматривают? Зачем Сухэ-Батор послал Чойбалсана на восток? Когда Чойбалсан рядом, не так страшно за мужа. Чойбалсан всегда чувствует, откуда идет опасность. Врагов он называет по именам.

— Мы доверили слишком многое Данзану, — говорит он. — Я кое-что выяснил: оказывается, Данзан служил в царской разведке. Есть подозрения, что он установил связь с японцами. Он задерживает проведение таможенной реформы и тем самым помогает американцам и англичанам свободно ввозить товары и вывозить все, что им вздумается. В Монценкооп он насадил своих людей — спекулянтов, лавочников, князьков.

— Я поговорю с ним…

Сухэ-Батор и сам видел, что Данзан за последнее время совсем перестал считаться с революционными законами, игнорирует указания ЦК и Народного правительства. Он резко выступает против установления торговых связей с РСФСР, всячески тормозит открытие в Урге советской торговой фирмы. И на все вопросы у него один ответ:

— Это дело нужно как следует изучить. Куда спешить?

Сухэ-Батор решил лично поговорить с Данзаном.

— Ты затеял дело, враждебное народу, — сказал он прямо, не сводя глаз с лица Данзана.

Глазки Данзана воровато забегали:

— Я не понимаю, о чем говорит джанджин?

— Я хочу узнать, когда будет открыта советская фирма?

— Мы ведем переговоры, подготовили все документы. Это дело терпит. А кроме того, почему джанджин допрашивает меня? Я такой же член партии и отчитываюсь перед ЦК и перед Народным правительством, в котором пользуюсь такими же правами, как и джанджин. Вы обвиняете меня во враждебных действиях? Хотите запугать меня?

Кровь хлынула к щекам Сухэ-Батора, глаза вспыхнули.

— Негодяй и вор! Нам известны все твои проделки, и ты ответишь за них перед народом!.. Ты снюхался с фирмой Тунхэ-хао, тайно стал пайщиком китайских милитаристов. А эта фирма, как тебе известно, является главным конкурентом Монценкоопа. Ты насадил в Монценкооп таких же спекулянтов, как сам, развалил нашу народную кооперацию. Ты не торопишься с открытием советской фирмы, но преуспел в другом: твои агенты спекулируют в худонах, дерут с аратов три шкуры, подрывают авторитет Монценкоопа. Ты не хочешь торговать с Советской Россией и заставляешь Народную армию покупать товары у американцев втридорога.

Народное правительство уничтожило старые долги китайским ростовщикам, а твои людишки, действуя от твоего имени и от имени Народного правительства, взимают эти долги с аратов, угрожают расплатой. Мы тебя будем судить!..

Данзан задрожал.

— Великий джанджин… я допустил ошибки… я не давал таких распоряжений, — лепетал он. — Я исправлюсь. Глупый Данзан заботится только о народной выгоде. Монценкооп не успевает поставлять товары, пайщиков пока мало… и я хотел…

— Хорошо. Во всем этом мы разберемся. Народное правительство не потерпит злоупотреблений. Будешь отчитываться перед партией…

Данзану показалось, что жизнь его висит на волоске. Сейчас Сухэ-Батор позовет Пунцука, Мигмара. Вежливо-спокойные цирики из Государственной внутренней охраны вырастут, словно из-под земли, скрутят руки Данзану, а потом… А потом его постигнет участь Бодо и Саджи-ламы. Саджи-ламе так и не удалось бежать. Его расстреляли, и все, что он замышлял, ушло вместе с ним. Даже могущественному Бодо снесли голову…

Но Сухэ-Батор на этот раз отпустил Данзана.

«Все равно мне не уйти от расплаты, — думал Данзан. — Сухэ-Батор не щадит врагов революции. Если не расстрел, то тюрьма… В лучшем случае выгонят из партии, лишат всех постов. Нет! Не для этого Данзан змеей вползал в партию… Сухэ-Батора нужно убить!.. Убить!.. И чем скорее, тем лучше. Ему известно все. Даже про Тунхэ-хао знает… Уничтожить! А потом можно будет развернуться в полную силу. Использовать богдо-гэгэна, японцев. Выгнать Красную Армию, разоружить Народную армию, разогнать Народное правительство. Нужно установить такую власть, как в Америке. А он, Данзан, будет президентом. Аратскую рвань скрутить, залепить ей глотку свинцом. Все равно она не умеет пользоваться свободой».

Мысль об убийстве вождя Народной революции прочно запала в голову Данзана. Его шпионы повсюду выслеживали Сухэ-Батора, норовил» убить его из-за угла. Но жизнь вождя бдительно охранялась. Верный Пунцук не отходил от него ни на шаг. Хатан-Батор Максаржаб был опорой Сухэ-Батора во всех делах. Мигмар сторожил его сон. Цирики внутренней охраны пресекали всякие попытки врагов поднять руку на вождя. Не было рядом только испытанного друга Чойбалсана. Его назначили министром по делам восточной границы.

Приближался новогодний праздник Цаган-Сара.

— Давно я подумываю о встрече с героем Аюши, — как-то сказал Сухэ-Батор Пунцуку. — Герой Аюши… Когда я был мальчишкой, мне довелось увидеть его… Аюши, закованного в цепи, везли в ямынь, на суд губернатора Сандо. Как все давно было!.. Будто не я, голодный и оборванный, ходил по этим улицам в поисках заработка. Баранья голова ценой в три монетки… Мать Ханда, отец, братья… Все собираюсь проведать свою сестру Дол-гор. Она выросла в чужой семье… Герой Аюши тогда поднял весь аймак против князей. Сейчас ему, наверное, уже под семьдесят. Воевал он и с цинами и с унгерновцами. Сейчас укрепляет народную власть у себя в аймаке. Как только прослышал о Народной партии, сразу же вступил в нее. Такие люди достойны восхищения и глубочайшего почтения. Его обязательно нужно ввести в Народное правительство здесь, в Урге… Вот и пригласим Аюши на праздник Цаган-Сара.

— Враги опять готовят заговор, — докладывал Пунцук. — Как бы во время праздника не затеяли они опять мятеж. Действует все тот же Цэрэмпил. Собрал писаришек и всякий сброд.

Пунцук говорил правду. Еще летом прошлого года Цэрэмпил пытался с подложным документом будто бы от всех князей Монголии обратиться за помощью к Японии. Японцы тогда подняли шум в дипломатическом мире. Народному правительству, чтобы разоблачить эту попытку заговорщиков, пришлось обратиться с нотой к дипломатическим и военным представителям РСФСР, Америки, Англии, Франции, Японии, Китая и даже к Чжан Цзо-лину.

Но Цэрэмпил остался на свободе и теперь готовил новый заговор.

— Не дают враги передышки! — хмурился Сухэ-Батор. — Но все-таки рано или поздно мы всех их скрутим. Созовем Великий Народный Хурал, дадим пинка богдо-гэгэну и провозгласим Народную республику. Монгольская Народная Республика!.. Это как лучшая музыка…

Так как готовился новый заговор, Сухэ-Батор приказал войскам усилить бдительность. В жестокую стужу объезжал он воинские части, проверял выучку, беседовал с молодыми командирами. Сухэ-Батор отличался исключительно крепким здоровьем, но ледяной ветер сделал свое дело.

Однажды под вечер он ощутил легкий озноб. Разболелась голова.

«Кажется, все же простыл», — подумал он. Но, укладываясь на постель, попросил Янжиму:

— Вот тебе часы. Разбуди меня в четыре часа утра. Поеду сам проверю караулы. В городе неспокойно…

Он забылся тяжелым сном. В четыре часа Янжима его разбудила. Сухэ-Батор вскочил, быстро оделся и ушел. Часа через два вернулся, устало опустился на циновку.

— Все плывет перед глазами. Голова раскалывается…

Он упал на постель и сразу же потерял сознание.

Случилось невероятное: в этот же день заболела Янжима, заболел сын Галсан.

Данзан не замедлил явиться к богдо-гэгэну.

— Великий хан и учитель. Я принес скорбную весть… — начал было он.

— Все уже знаю, — шепотом отозвался богдо. — Его нужно отделить от семьи. Я пришлю своих лекарей-лам. Доблестный Сухэ-Батор заболел острозаразной болезнью, опасной для окружающих.

— Мне кажется, эта болезнь неизлечима, — вставил Данзан и улыбнулся.

— Наши жизни в руках богов, — отозвался богдо. — Духи наказывают отступников.

— Духи знают, что делать в таких случаях… Остальное мне, как члену правительства, придется взять на себя.

Сухэ-Батора в бессознательном состоянии перенесли в отдельную юрту, запретили заходить сюда кому бы то ни было. Богдо прислал маньчжурского доктора и лам-знахарей.

— Яд должен действовать медленно. Давать небольшими дозами, — наставлял маньчжурский доктор своих ассистентов. — Когда человек умирает внезапно, это вызывает подозрение и порождает толки. Янжиму и змееныша нужно оставить. Должны быть свидетели, которые показали бы, что Сухэ-Батор простыл и слег.

Отравители действовали искусно, у них был опыт в подобных делах. Ослепший от наследственного сифилиса богдо каждый день справлялся о здоровье больного.

— Здоровье ухудшается. Надежды на выздоровление нет, — докладывал маньчжур.

— Ты великий целитель, — отзывался «солнечносветлый». — Но, по-видимому, прегрешения Сухэ против богов так велики, что даже твое искусство бессильно. И все же мы щедро вознаградим тебя.

Друзья Сухэ-Батора, члены Народного правительства, делегаты из хошунов, узнав о болезни любимого вождя, несмотря на все запреты лекарей, ворвались в юрту.

Сухэ-Батор пришел в сознание, узнал Пунцука, попытался встать, но рука подломилась.

— Что происходит в городе? — торопливо спросил он. — Отвечай, Пунцук! Удалось изловить Цэрэмпила?..

Пунцук не успел ответить: Сухэ-Батер вновь впал в забытье.

— Вызвать немедленно советских докторов! — распорядился Хатан-Батор Максаржаб.

Сухэ-Батор открыл глаза и произнес ясным голосом:

— Я теряю золотую жизнь… Прощайте все… Но вы, честные, благородные товарищи, продолжайте наше общее дело… нашу Народную революцию… Сделайте Монголию счастливой и цветущей… как говорил Ленин…

Он закрыл глаза. Ему почудилось, будто шелестят высокие травы. Сверкнуло бескрайное синее небо. А потом великий Ленин легонько положи л ему руку на плечо. И снова ласковая отеческая улыбка согрела Сухэ-Батора. Ленин… Ленин…

Горячая волна подняла Сухэ-Батора, он широко открыл глаза, увидел горы и степи, гурты овец и табуны коней… И все, о чем грезилось на привалах, в боевых походах, все увидел он в это последнее мгновение.

— Он умер… — тихо произнес Максаржаб и снял шапку.

22 февраля 1923 года Сухэ-Батора не стало.

Его смерть явилась неожиданностью для всех. Сухэ-Батор ни на что не жаловался. Всего несколько дней назад ему исполнилось тридцать лет. Он был в расцвете сил, его энергии хватило бы на десятерых.

Члены Центрального Комитета и Народного правительства сразу же догадались, что смерть вождя — дело рук врагов.

— Его убили! — сказал Хатан-Батор Максаржаб. — Убили нашего любимца, нашего вождя. Пусть будут прокляты враги!.. Мы еще посчитаемся с ними!..

Врачебная комиссия установила отравление ядом. Все тело Сухэ-Батора было сожжено до черноты мазями лам-знахарей. Факт убийства был налицо. Но знахари-ламы и маньчжурский доктор куда-то исчезли.

Известие о смерти вождя всколыхнуло народ.

— Его отравили!.. Отравили!.. Народной власти угрожает опасность!.. Все в Ургу!..

Араты вытаскивали ружья и винтовки, оставляли мирные очаги и скакали в Ургу.

Герой Аюши, приглашенный Сухэ-Батором в столицу, находился в пути. Его конь выбился из сил, и Аюши завернул к одинокой юрте. Хозяин вышел навстречу. Первыми его словами были:

— Наш Сухэ-Батор тяжело болен…

(Здесь еще не знали о смерти вождя.)

— Ты что-то напутал, почтенный! — сердито ответил Аюши. — Вот письмо Сухэ-Батора. Он вызвал меня к себе.

Враги и раньше распускали разные небылицы о Сухэ-Баторе, чтобы посеять смятение в умах, сломить волю аратов. Вот почему Аюши не поверил словам хозяина юрты. Сухэ-Батор не может заболеть. Он молодой, сильный. Аюши за свои шестьдесят шесть лет ни разу не болел.

Он повернул коня от юрты, не желая больше разговаривать с хозяином, и направился по дороге в Ургу.

26 февраля страна провожала своего вождя в последний путь. Ветреный, холодный день. Слезы замерзают на ресницах. Медленно идут за гробом партизаны, партийцы, красноармейцы, дипломатические представители Советской России.

Гроб, накрытый алым шелком, установлен на лафете пушки. Несут на бархатной подушечке орден Красного Знамени, несут саблю — именной подарок Советского правительства. Отрешенно от всего земного звучит траурная мелодия.

Процессия направляется к «Золотой колыбели» — Алтан-улэгэ. Здесь, на вершине сопки, будет похоронен Сухэ-Батор.

Вот процессия остановилась. Казалось, в этот день вся Монголия сошлась сюда. В наступившую тишину падали и падали скорбные слова Хатан-Батора Максаржаба:

— …весь монгольский народ глубоко скорбит…

Мы не пожалеем своих сил, своих жизней за народное дело:

А когда гроб стали опускать в могилу, любимый конь Сухэ-Батора взвился, на дыбы, призывно заржал. В его умных фиолетовых глазах застыло недоумение, светилась печаль…

Разорвал морозную тишину пушечный выстрел. Последний залп, из винтовок… Ударила по нервам музыка.

За черной оградой, у самой могилы, над которой трепыхались красные флаги, стоял сгорбленный старик. Скупые слезы падали на его морщинистые щеки.

— Опоздал… Опоздал!.. — прошептал он едва слышно.

Это был Аюши…

 

ВСАДНИК, ЗОВУЩИЙ В БУДУЩЕЕ

Бессмертие человека в его делах. Неустрашимый Сухэ-Батор умер, но дела его никогда не изгладятся из памяти народной. Сын простого кочевника, он поднялся до вершин государственной мудрости, стал вождем Народной революции и отдал свою жизнь всю без остатка борьбе с социальной несправедливостью.

Его жизненный путь — это путь Монгольской Народной революции.

Гибель вождя не поколебала волю народа. Араты помнили слова Сухэ-Батора: «Опорными силами самостоятельного развития Монголии являются: трудовой народ внутри страны и Советская Россия за пределами страны». Эти слова стали путеводной звездой для всех, кто стремился сделать Монголию сильной, свободной и независимой.

Много еще пришлось аратам выдержать боев с врагами революции.

Были разоблачены и приговорены к расстрелу Данзан и его сообщники.

После смерти богдо-гэгэна пленум Центрального Комитета Монгольской Народной партии и Народное правительство 13 июня 1924 года постановили ввести в стране республиканский строй.

Великий Народный Хурал 26 ноября того же года утвердил первую Конституцию, провозгласившую Монголию Народной республикой.

Монархия была уничтожена. Монголия окончательно встала на некапиталистический путь развития. Конституция законодательно закрепила форму государственной власти в виде хуралов. Народная партия стала называться Народно-революционной — МНРП.

Вся тяжесть работы по укреплению партии и молодой республики легла на плечи Чойбалсана. Правые и левые уклонисты, скрытые и открытые враги партии всячески старались оттеснить Чойбалсана от руководства. Но Чойбалсан, опираясь на народ, сумел очистить ряды партии от врагов, укрепить вооруженные силы страны, отстоять независимость Монголии, ликвидировать класс феодалов.

Он до последней минуты оставался преданным другом Советского Союза и будущее своего народа видел в братской дружбе с Советским Союзом. Он часто говорил: «Существование и благополучие нашей страны зависят от благополучия Советского Союза. Мы должны делить с Советским Союзом все его лишения и радости, ибо исторические судьбы наших народов неразрывно связаны между собой».

Герой и Маршал МНР, глава правительства Хорлогиин Чойбалсан умер 26 января 1952 года.

Остается сказать несколько слов о судьбах других соратников Сухэ-Батора по борьбе.

Бума-Цэндэ с 1940 по 1953 год был членом Политбюро ЦК МНРП, председателем президиума Малого и затем президиума Великого Народного Хурала. Умер он в 1953 году.

Хатан-Батор Максаржаб был членом Малого Народного Хурала и военным министром. Он всегда стоял на страже интересов простых аратов, был беспощаден к черным и желтым феодалам, много отдал сил, чтобы создать монгольскую Народную армию по образцу Красной Армии Советского Союза. Бывший князь стал верным слугой народа и преданно служил ему до самой смерти, последовавшей в 1927 году.

Герой национально-освободительной борьбы Аюши увидел Монголию цветущей и прекрасной. До преклонных лет он сохранил кипучую энергию и бодрость, играл видную роль в Монгольской Народно-революционной партии и в правительстве, был предан заветам Сухэ-Батора. Скончался он в 1939 году в возрасте восьмидесяти двух лет.

Герой гражданской войны Петр Ефимович Щетинкин после окончания боев работал в Управлении пограничных войск. Но общение с Чойбалсаном, монгольскими партизанами, встречи с Сухэ-Батором навсегда привязали его к Монголии. Он тяжело переживал утрату Сухэ-Батора, вернулся инспектором Государственной военной охраны в Монголию, где и умер в 1927 году.

До нынешних дней живы участники знаменитых боев за Кяхту, похода на Ургу, сражений с бандами барона Унгерна. Неподалеку от Улан-Батора, бывшей Урги, поселился адъютант Сухэ-Батора Мигмар. Это он ездил с Сухэ-Батором в Москву, к Ленину. Сейчас Мигмар ведает лесничеством. Его юрту часто посещают боевые друзья, и они в лесной тиши предаются воспоминаниям.

О чем шумят густые травы?.. Может быть, они слагают новые легенды о степных богатырях, отдавших жизни за свободу и светлое будущее.

Поднимись на самую высокую сопку — и ты увидишь Монголию такой, какой она лишь в мечтах представлялась Сухэ-Батору.

Склоны гор покрыты стадами и отарами овец. Счастье пришло в каждую юрту. Выросло сильное, здоровое поколение людей. Через пустыню Гоби проносятся тяжело нагруженные поезда. Вспыхнул электрический свет в далеких аймаках. Дымят трубы промышленных комбинатов. Вся земля и ее недра, леса и воды и их богатства, фабрики и заводы, шахты и рудники, железнодорожный, автомобильный, водный, воздушный транспорт, средства связи, банки, машинно-сенокосные станции, госхозы — все это народное достояние.

Все, независимо от пола, национальности, расы, имущественного положения, вероисповедания, образования, социального происхождения, оседлого или кочевого образа жизни, пользуются равными правами. Все имеют право избирать и быть избранными, все пользуются свободой слова и личной свободой.

Выросли кадры национальной инженерно-технической интеллигенции и квалифицированных рабочих. Появился рабочий класс.

Юноши и девушки идут в Государственный университет, в институты, техникумы.

В стенах Монгольского Государственного университета обучается почти две тысячи студентов, а в их числе студенты и аспиранты из Советского Союза, Народного Китая, Корейской Народно-Демократической Республики и других стран. Их обучают монгольские профессора, монгольские преподаватели.

В стране, где до Народной революции не было ни одной школы, сейчас триста пятьдесят начальных школ, свыше пятидесяти неполных средних школ, свыше тридцати средних школ. В них обучается почти сто тысяч человек. Медицинский, ветеринарный, сельскохозяйственный, финансовый, железнодорожный… — всего пятнадцать техникумов, вечерние средние школы для взрослых, курсы, кружки…

Большую работу по изучению природных богатств страны проводит Комитет наук, созданный еще Сухэ-Батором. Появились свои писатели, историки, артисты, художники, появились люди совершенно неведомых для старой Монголии профессий: свои летчики, свои машинисты, геологи, бурильщики, нефтяники, трактористы.

Народная революция открыла новую эру духовного возрождения монгольского народа, обреченного раньше на постепенное вымирание.

В Улан-Баторе, на центральной площади, которая носит имя вождя Народной революции Сухэ-Батора, установлен величественный памятник: на гранитной скале — скачущий всадник с высоко поднятой рукой.

У подножья памятника любят играть дети, матери привозят сюда в колясках малышей. Тверже становится шаг молодых воинов монгольской Народной армии, когда они идут через площадь.

К памятнику приходят убеленные сединами бывшие партизаны. Часто можно видеть здесь члена Центрального Комитета МНРП Янжиму.

Она задумчиво смотрит на силуэт всадника, и в памяти вновь воскресает то, что прожито.

Гаснет день. Вспыхивают электрические огни. Молодые и старые после трудового дня идут в музыкально-драматический театр, в кино. Слышится смех, шепот влюбленных. По асфальтированному шоссе проносятся легковые автомашины, из переполненного автобуса с песнями и шутками высыпала молодежь…

Молчалив только всадник с поднятой рукой. Повисла тишина над Мавзолеем Сухэ-Батора и Чойбалсана.

Можно всю ночь провести на этой площади, беседовать с прошлым, думать о будущем.

С этого места, где высится памятник, Сухэ-Батор 11 июля 1921 года провозгласил победу Народной революции.

Всадник зовет в будущее — это Сухэ-Батор… Такой, каким его помнят боевые партизаны.

Наступает — новый день, розовеет небо. Столица еще не проснулась. А над мирным городом простертая рука вождя… И невольно приходят на память слова поэта:

 

ЛИТЕРАТУРА

X. Чойбалсан, Краткий очерк истории Монгольской Народной революции. Перевод с монгольского. Изд-во иностранной литературы, Москва, 1952.

Юмжагийн Цеденбал, Сорокалетие Великого Октября и монгольский народ. Гос. изд-во политической литературы, Моcква, 1957.

Ю. Цеденбал, О жизни и деятельности маршала Чойбалсана. Перевод с монгольского. Изд-во иностранной литературы, Москва, 1952.

Б. Ширендыб, Народная революция в Монголии и образование Монгольской Народной Республики. Изд-во Академии наук СССР, Москва, 1956.

«Монгольская Народная Республика». Комитет наук, Улан-Батор, 1956.

«30 лет Монгольской Народной революции». Госиздат МНР, Улан-Батор, 1951.

«История Монгольской Народной Республики». Изд-во Академии наук СССР, Москва, 1954.

И. Я. 3латкин, Монгольская Народная Республика — страна новой демократии. Изд-во Академии наук СССР, 1950.

В. Масленников, Монгольская Народная Реопублика на пути к социализму. Госполитиздат, Москва, 1951.

Г. Кунгуров и И. Сороковиков, Аратская революция. Иркутск, 1947.

Б. Цыбиков, Разгром унгерновщины. Улан-Удэ, 1947.

«За свободу народа». Тувинское книжное издательство, Кызыл, 1957.

На монгольском языке

X. Чойбалсан, Сухбаатар бол чухамхуу манай хайрт ударидакч мун. Улаанбаатар, 1944.

Сухбаатарын тухай баримт бичгууд. Улаанбаатар, 1943.

Сухбаатарын тухай чухал баримт бичгууд. Улаанбаатар, 1948.

Д. Сухбаатарын бичиг захидалууд. Улаанбаатар, 1952.

Чойбалсанийн тухай баримт бичгууд, 1946.

1921 оны Ардын хувьсгалын туухэд холбогдох баримт бичгууд. Улаанбаатар, 1957.

Ш. Нацагдорж, Сухбаатарын Намтар. Улаанбаатар, 1943.