Глава 1

Сообщение из Германии серьёзно озаботило Сталина. Но надежда, что это очередной блеф, в некоторой мере успокаивала.

К тому же у нас не было иного выхода, и мы были вынуждены соблюдать взятые на себя обязательства – играть эту роль в надежде, что такая тактика должна себя оправдать.

Тимошенко и его правая рука начальник Генштаба генерал Жуков неоднократно предлагали ответить немцам тем же: концентрацией войск на западной границе. Использовать психологический фактор… Но что это даст? Прежде всего, наши «друзья» немедленно поднимут гвалт: «Большевики готовятся к нападению на Германию!» И не только на Германию. Это может быть подхвачено и японцами. Тогда вся их подготовка будет оправдана. И уже возникнет не один фронт, а целых два, расположенных на десятитысячекилометровом расстоянии друг от друга!

Этого нам не нужно. Всякому овощу – своё время. А сейчас будем «выращивать цветы». Пусть ласкают взор наших недругов и благоуханием затемняют им мозги.

Осмысливая эти слова, Фитин кое-что прояснил для себя, было ясно, что тактика генсека даёт стране возможность выиграть время на подготовку для отпора в случае агрессии, максимально оттянуть войну. Если только удастся…

Между тем по настоянию наркома обороны маршала Тимошенко и начальника Генштаба генерала армии Жукова Сталин согласился на полумеры: призвать часть командного и рядового состава резервистов для переподготовки и учений в летние лагеря. Благодаря этому было доукомплектовано почти двадцать дивизий, большую часть которых предполагалось выдвинуть в западный приграничный округ. Общая численность призванных составляла около миллиона мобилизованных. Но все это делалось тайно, под видом плановых летних учений. Всё ещё старались избежать обострения международного положения.

 

Глава 2

В тот субботний вечер, через девять дней после отправления железнодорожного состава с поднятыми НКВД ночью несчастными жителями, в Доме Красной Армии, выходившем торцом на городской бульвар, утопавший в зелени душистых акаций, было многолюдно. Изабелла отказалась пойти в клуб ДКА.

В просторном зале здания ДКА одни играли в шахматы или шашки, другие томились в ожидании входа в кинозал, шутили, смеялись любители потанцевать кружились под звуки заигранной пластинки.

Одолевала духота. Лето было в разгаре. В настежь раскрытые окна ворвалась звонкая песня приближавшегося армейского строя: «Если завтра война, всколыхнется страна… загрохочут железные танки… В целом мире нигде нету силы такой, чтобы нашу страну сокрушила, – с нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов!» Строй шёл в ДКА на просмотр нашумевшего фильма.

Разгорячённые парни и девушки выбежали на улицу посмотреть на приближавшихся военных. Среди выбежавших был и Юрий. Кто-то из друзей сказал:

– Духотища не к добру. Ударит дождь!

Юрий одёрнул парня:

– Чего каркаешь!

– Матч может сорваться! – ответил пограничник Яша – водитель полуторки, которая должна была доставить команду в Измаил.

На следующий день там была назначена встреча футболистов команды 25-го погранотряда «Ялпуг» с областной командой «Дунай», и плохая погода, естественно, никого не устраивала. Юрий был старшим команды. Правда, больше из-за того, что владел кожаным мячом, привезённым из самой Одессы!

Юрий условился с Яшей, что в шесть утра, когда тот поедет из автороты в ДК за футболистами, прихватит его, поскольку будет проезжать мимо Юриного дома.

Когда Юра проходил мимо городского совета, из недавно установленного там огромного репродуктора донеслась мелодия «Интернационала». На этом местная радиотрансляционная сеть завершила работу: было ровно двенадцать часов.

Подойдя к своему дому, Юрий поздоровался со сторожем, охранявшим горторговский склад в глубине двора. Под натянутым брезентом возвышались штабеля ящиков и коробок с различными товарами.

Со стариком у него сложились добрые отношения. Юра угощал его папиросами, а тот рассказывал ему забавные истории. Закурив, сторож указал на луну. Она была необычайно большого размера, круглая, как шар, к тому же непривычно красная. Почему-то прежде Юре не приходилось видеть такую большую луну, да ещё столь яркой окраски.

Кивнув на неё, старик сказал:

– Точно такая она была у четырнадцатом. Будто кровью сплошь вся залитая. А наутро слышим, урядник забил у барабан! Когда люди сбежались, чтоб услыхать новость, оказалось – беда. Война вспыхнула! Мировая! Прошло-то уж более четверти века. Во как бежит время!

Лежавшая у ног сторожа собака вскочила и гавкнула. С улицы послышались голоса весёлой компании, напевавшие популярную песню: «Любимый город может спать спокойно».

Юрий оставил сторожу папироску, пожелал спокойной ночи и ушёл. Надо было выспаться перед матчем.

 

Глава 3

В субботу под вечер Павел Михайлович Фитин уехал за город, на дачу. В Пушкино.

Взятая на себя ответственность в разговоре с генсеком, его недоверчивое отношение к содержанию донесения из Берлина оставили тяжёлый осадок, застряли в голове, портили настроение.

Ночь на воскресенье была сухая и душноватая.

Не спалось. Без конца приходили одни и те же мысли. Наконец всё же уснул.

Сколько наполненных тревогами дней пришлось провести Фитину в связи с доведением до сведения всемогущего главы государства бесценной информации, добываемой агентурной сетью с риском для жизни. И опровергать сомнения генсека в её подлинности.

В отличие от некоторых коллег равного ранга из других подразделений наркомата начальник Первого управления работал с необычайной лёгкостью. И по натуре был лёгким, без комплексов, обаятельный, приветливый. Очень выдержанный. В то же время жизнерадостный, доступный для подчинённых, требовательный и чрезвычайно пунктуальный. Никогда не подчёркивал своё положение. Не любил читать нотации за допущенную ошибку. В объяснениях был лаконичен. Незначительное недоразумение зачастую сводил к шутке. Не хотел обидеть.

Сотрудники любили Павла Михайловича. Не каждый в ведомстве начальник обладал такими качествами. Дел тоже бывало много настоящих, которые будут восхищать потомков. Как и личность Павла Михайловича.

Неравнодушен он был к спорту. Дружил со спортсменами. Зимой его часто можно было видеть на небольшом катке на Петровке, летом на теннисном корте – там его партнером бывал известный актёр Малого театра Игорь Ильинский.

У Фитина всё получалось как-то очень просто, естественно, без нарочитости или натяжки. Так и в общении с людьми, не имевшими отношения к профилю его работы. Старался доставить хоть какую-нибудь радость сослуживцам. От этого прежде всего сам испытывал удовлетворение. Даже когда тот или иной работник заслуживал порицания, Павел Михайлович не унижал его достоинство. Разумеется, предел был. Никто потом его не осуждал. Говорили:

– Уж если вывел из терпения самого Павла Михайловича, стало быть, виновен. Здесь двух мнений быть не может.

Фитин предвидел отдельные обстоятельства и, сообразуясь с ними, принимал решения. В то же время не слыл перестраховщиком, чего нельзя было сказать о некоторых других служащих.

Высокая должность, естественно, накладывала на него и большую ответственность. Он это понимал. Однако никогда об этом не говорил.

Однако и у набивших руку на стряпаньи «дел» контрразведчиков не хватало духа бросить хоть какую-то тень на коллектив и, тем более, на руководителя Первого управления.

Некоторым высшим чинам Наркомата государственной безопасности всё это казалось загадочным. Но загадки тут никакой не было: Павел Михайлович так строил и проводил свою работу, что возникавшие временами осложнения находили понимание даже у высших руководителей.

У недоброжелателей отвисла челюсть:

– Такого ещё не бывало в нашей «конторе»!

– «Рука» у него мощная.

– В пенсне?

– Вряд ли. Кто-то другой. Не иначе!

– А может, башка у него варит так, что отделался лёгким испугом?

– Нет, нет. «Рука»! И, конечно, везение. Точно!

Никакой «руки» у Фитина не было. Нигде. Несомненно, были и голова, и характер. Возможно, и везение. Да и сам Павел Михайлович, его склад ума, манера поведения, умение уживаться с людьми, не идя на полное сближение с ними и в то же время не настолько избегая их, чтобы вызвать неудовольствие или обиду. Всё было четко отработано: ни перевеса, ни недовеса. Он всегда говорил:

– Наша с вами работа – ювелирная. А раз так, то мы обязаны добиваться того, чтобы «изделия» сияли и комар носа не подточил!

У Павла Михайловича почти всегда на лице играла лёгкая улыбка, будто круглый год стоит весна и вокруг благоухают цветы. В сложной, напряжённой обстановке от одного только его добродушного взгляда у сотрудников становилось легче на душе. И это, вне всякого сомнения, сказывалось на работе всего управления. Причём все это понимали. Иногда даже боялись сглазить. Суеверных людей в разведке встречалось немало. Большинство это скрывали, чтобы не высмеяли или, чего доброго, не пропесочили на партсобрании.

В лице П. М. Фитина советская внешняя разведка нашла нужного, способного, порядочного и до конца преданного своему долгу чекиста. Начальник Первого управления НКГБ СССР не был карьеристом. Наркомвнутдел Берия относился к нему с некоторой долей симпатии и с пониманием. Был в нём уверен.

Фитин никогда не искал повода заявить о себе. Как правило, довольствовался малым. И для себя, и для семьи. Никогда не использовал ситуацию в корыстных целях. Иногда говорил, что его заветная мечта – редактировать журнал.

На счету Первого управления было много значительных удач, в том числе и глобального масштаба. Однако Павел Михайлович Фитин не считал возможным пользоваться благоприятной ситуацией, чтобы обратиться к высшему руководству наркомата и страны со своими нуждами.

Сведения и материалы, добытые Первым управлением через агентуру, насажденную почти по всей планете способствовали одновременно и распространению коммунистических идей.

Здесь, разумеется, надо отдать должное личному составу Первой службы. Он был подобран удачно. Если бы не репрессии, прокатившиеся по управлению до прихода Павла Михайловича, то коллективу вообще не было бы цены! Однако традиция, выражавшаяся в проявлении служебного благородства и порядочности, сохранялась. Этому во многом способствовали прежде всего Павел Михайлович, его заместители, начальники отделов и отделений. Некоторые вернулись из-за рубежа. Вместо них уезжали другие. Кто-то задерживался там на продолжительное время.

Прирождённое умение срабатываться с людьми на разных уровнях позволяло Фитину благополучно вести свой корабль, обходя подводные камни и рифы.

Учитывая профиль деятельности Первого управления, у некоторой части руководящих работников НКГБ проявлялось чрезмерное рвение к проявлению революционной бдительности. И тут невольно возникал.

Нелегко было работать в системе НКВД, и тем более возглавлять Управление внешней разведки в столь сложное, невероятно запутанное и очень коварное время, когда пожар новой мировой войны уже разгорался.

Фитин никогда не говорил о ком-либо плохо. Тем паче о людях из своего окружения. Всегда с улыбкой или добродушной усмешкой. В выдержанных тонах, деликатно, лаконично. Людей, склонных наговаривать на своего товарища по работе, «разбирать по косточкам» или касаться чьих-то пороков, Фитин впоследствии избегал. Но и это делал тонко. В то же время был до конца принципиален. Для характеристики прибегал к ёмкому слову: «Годится» или «Повременим».

При этом он никогда в своё оправдание не ссылался на информацию человека, по вине которого им было принято вначале неверное решение.

Если исход какой-либо разработки не приводил к желаемым результатам или оказывался неэффективным, Фитин не драматизировал ситуацию.

– На нет и суда нет, – говорил он в подобных случаях. – Но всё же надо ещё разок попробовать: не мытьём, так катаньем. Давайте хорошенько подумаем сообща. Не откладывая.

Павел Михайлович выделялся среди руководителей управлений. Под стать ему были некоторые другие начальники. Наверное, их можно назвать «глыбами» оперативного искусства. Разумеется, попадались и те, у кого рыльце было в пуху. А руки? Увы. По самый локоть в крови. Ведомство-то огромное…

Этого, однако, никто и никогда не мог бы сказать о Павле Михайловиче Фитине. И не только потому, что Управление иностранной разведки считалось в НКГБ привилегированным. Его личный состав по своему интеллектуальному уровню и ряду других параметров стоял выше остальных. Прежде всего отличался образованностью, знанием иностранных языков, культурой.

Злиться он тоже не позволял себе. Во всяком случае, никто не видел, чтобы он выходил из себя. Главной для него была работа: продуманная, честная, результативная. Беседовать с Фитиным было одно удовольствие. Приятный, мягкий. Афоризмы и меткие, лаконичные сравнения и эпитеты он не преподносил как некое свое остроумие. Крайне редко повторял удачные выражения. Сказав, тут же их забывал.

На работу в разведку Фитина зачислили в связи с выделившимся из НКВД Иностранным отделом. Тогда же был образован Наркомат государственной безопасности СССР и создано Первое управление, к которому перешли функции ИНО. Павел Михайлович Фитин был утверждён начальником управления. Заместителем – Павел Анатольевич Судоплатов, старший майор ГБ.

Их объединяли скрупулёзная точность в работе и высокая ответственность. У каждого были свои склонности, свой подход к решению проблем, свои представления и свои методы. Но общий язык у них был найден. От их совместной работы был толк. Между ними ни разу не возникла неприязнь и тем паче повод для недоверия. О конфликте и речи быть не могло! А это дорогого стоило, учитывая чрезвычайно не простую обстановку внутри ведомства.

Начальник Первого управления почти не вмешивался в некоторые вопросы, входившие в компетенцию Судоплатова, и проводимые им акции. Как правило, Фитин был в курсе дела. Но здесь только значился руководителем и за очень редким исключением вносил свои поправки, которые всегда оказывались к месту. Это не вызывало обиды у Судоплатова. То же самое происходило, когда поправки предлагал Судоплатов, а Фитин решал, принимать их или нет. Они умели уступать друг другу.

Фитин твёрдо придерживался занятой позиции и продолжал проводить свою линию, невзирая на трудности и целый ряд крайне щепетильных моментов. Они постоянно проявлялись на самых различных ступенях его деятельности, включая и высший правительственный уровень, куда его иногда приглашали либо он сам был вынужден обращаться.

Зная о настороженном отношении Сталина к поступающей из-за рубежа агентурной информации, Фитин тем не менее продолжал без промедления докладывать о ней руководству страны. Однако с каждым днём содержание поступавших агентурных данных становилось всё более угрожающим.

…Едва забрезжил хмурый рассвет, вдруг резко затрезвонила «вертушка».

Павел Михайлович тотчас же взял трубку: дежурный по управлению передал, что за ним выехала машина – необходимо срочно прибыть в наркомат!

Фитин ответил:

– Понял, спасибо. Одеваюсь и жду машину…

Долго ждать не пришлось. Машина подкатила почти тут же. Сразу поехали.

В подобных случаях Павел Михайлович не спрашивал водителя о причине вызова. Он только спросил: «Который час?» Тот ответил: «Четыре ровно!»

Его охватило двойственное чувство: если вызывают к Хозяину, то значит скорее всего немцы что-то всё же предприняли. На душе было тревожно.

Впереди, почти у самого выезда на Московское шоссе, со стороны просеки круто вырулил автомобиль, чуть было не столкнулся с ними, лихо обогнал…

– Ещё бы немного, и мог в нас врезаться! – заметил Павел Михайлович, сидевший на заднем сиденье.

– А во Втором управлении все лихачи, – ответил шофёр.

Павел Михайлович тотчас же понял, что в наркомате произошло что-то серьёзное. Вздохнул с некоторым облегчением: «Значит, не за мной одним послали. Выходит, полковник из люфтваффе прав. Какой молодец! Ему бы памятник при жизни. М-да, вот и “ни одного честного немца нет…” Что он теперь на это скажет?»

Фитин откинулся на сиденьи. Опустил стекло. За спиной поднималось солнце. Впереди – Москва, ещё окутанная буро-коричневой мглой. В машину влетала струя утренней свежести. Было воскресенье. Двадцать второе июня.

Из всех вызванных в наркомат по тревоге начальников управлений он был, пожалуй, единственным, кто вздохнул с облегчением.

В самом деле, что было бы, если не оправдались его заверения генсеку?

Однако не могли же все разведчики, нелегалы, антифашисты и просто честные люди, доброжелатели все вместе сговориться и плести небылицы о подготовке немцев к нападению на СССР! – прикидывал в какой уже раз Фитин и вместе с тем вновь и вновь задавал себе вопрос: «Неужели оправдались наши предупреждения о двадцать втором июня?»

Мысли Фитина прерывались: навстречу веером шла, заполоняя всю Первую Мещанскую улицу, группа молодых парней и девушек. Они явно были навеселе – пели, пританцовывали, смеялись, чему-то радовались. Притормозивший машину водитель заметил:

– У меня дочь тоже пошла на торжественный вечер.

– А с чем это связано?

– Как же! Выпускной вечер для окончивших десятилетку, товарищ начальник! Это же большое и радостное событие!

Фитин наконец понял:

– Да, да… радостное событие. Ты прав!

– Конечно, радостное, товарищ начальник! Платье бальное мы ей справили. Не узнать, прямо барышня! С отличием окончила десятилетку!

– Прими мои поздравления! Это действительно знаменательное событие! Поздравляю!

– Спасибо, товарищ начальник. Только бы войны не было.

– Это верно, – задумчиво ответил Фитин. Едва Фитин перешагнул порог наркомата, дежурный передал, чтобы он срочно зашёл к товарищу Меркулову.

В приёмной наркома НКГБ знакомый секретарь-майор тихо шепнул Павлу Михайловичу, что в три часа двадцать пять минут поступили сведения о том, что самолёты с опознавательными знаками Германии и Румынии подвергли бомбардировке ряд городов Белоруссии, Украины, а также военно-морские базы на Чёрном море.

В кабинете наркома ГБ Меркулова находилось уже немало руководителей ведомства. Шёл мрачный разговор.

Речь шла о том, что на протяжении всей границы, начиная с Финляндии, Германии и вплоть до Дуная с Румынией, сухопутные войска этих стран предприняли военные операции с целью вторжения на нашу территорию. В Киевском особом военном округе отмечена высадка на парашютах группы диверсантов. На пограничных заставах и среди мирного населения есть убитые и раненые. Точных сведений о боевых действиях пока не поступало…

– Стало быть, война, – заключил Фитин.

– А как иначе квалифицировать то, что на всём протяжении западной, северо-западной и юго-западной границ войска сопредельных стран подвергают бомбардировке наши города, военно-морские базы, выбрасывают десанты.

 

Глава 4

В это время в Болграде старшего футбольной команды, уснувшего с мыслями о предстоящем матче, разбудил звон загремевшей в шкафчике посуды, задрожали стены… Спросонья Юрию показалось, что стучит приехавший водитель полуторки. Но тут донёсся крик матери:

– Землетрясение!

Минуту спустя эти слова, полные тревоги, уже выкрикивали соседи, выбегавшие во двор в одном нижнем белье.

Землетрясения в крае случались. Бывали и жертвы. Но тут послышался гул самолёта, под ногами затряслась земля, загрохотали взрывы.

Несколько секунд спустя низко над землёй с оглушительным рёвом пронёсся двухмоторный самолет. Юрий вскрикнул:

– Немецкий! «Хейнкель»! У него на хвосте свастика!..

Один из соседей, выбежавший в нижнем белье, презрительно оборвал его:

– Послушайте, вы… неудавшийся авиатор «аэропланного флота румынского монарха», не порите ерунду! За распространение таких слухов у нас привлекают.

Юрий смолк. Всё же это был старший следователь, младший лейтенант госбезопасности Смилянный. Однако не успел он договорить, как низко над двором пролетел ещё один самолет. Теперь уже все увидели под его крыльями чёрные кресты, а на хвосте свастику. От самолёта тянулись к земле две огненные нити.

– Он же стреляет! Прячьтесь! – закричал кто-то из соседей.

– Ерунда, – обрезал его товарищ Смилянный. – Эти манёвры устроил нарком обороны маршал Тимошенко! А кресты на самолёте наши могли нарисовать, чтобы изобразить неприятеля. Ясно? Советую в другой раз не разводить панику, иначе может крепко непоздоровиться.

– Ой, что это?! – донёсся крик женщины, бежавшей в глубь двора, чтобы спрятаться. Там выла собака сторожа. А сам он лежал на земле весь в крови.

Люди набросились на потерявшего дар речи Смилянного:

– Ничего себе «манёвры», если человек погиб! Вы сами-то соображаете, товарищ начальник?!

Во двор вбежал Яшка – водитель полуторки. Он был в каске и с противогазовой сумкой через плечо, в руках карабин:

– На границе стычка. Мощная!

– Выходит, это не манёвры?

– Какие манёвры? Есть убитые! – вскрикнул Яшка. – Я привёз раненых в госпиталь.

– Значит, матч у нас может сорваться, – не отдавая отчёта в своих словах, вымолвил Юрий. – В самом деле есть убитые?

Он схватил в охапку вещи и, как был в трусах, полуголый, вскочил в полуторку. Одевался уже в машине. Навстречу им шли повозки с перебинтованными наспех ранеными. На одной из повозок везли убитых.

На границе шёл настоящий бой. Пограничники не только сумели отразить атаки, но и на отдельных участках перешли на румынскую территорию, захватили пленных, приволокли катер на буксире! Но тут, к общему удивлению, поступила команда всем отойти на исходные позиции. Решили, что это, видимо, местный пограничный инцидент. В то же время с противоположной стороны не прекращалась пальба артиллерии. Рвались снаряды. Загорелось здание комендатуры. Пограничникам пришлось дать внушительный ответ по всем писаным и неписаным правилам.

Лишь ближе к середине дня из громкоговорителя донёсся голос наркома иностранных дел Молотова. Из его выступления стало ясно, что на всем протяжении западной границы СССР идут кровопролитные бои с войсками фашистской Германии, королевской Румынии, маннергеймовской Финляндии.

В то воскресное утро двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года в бою с наседавшим из-за Дуная и Прута противником пало более половины футбольной команды погранотряда войск НКВД УССР.

Вечный, низкий поклон отважным пограничникам 25-го погранотряда войск НКВД УССР, отразившим внезапное нападение румынских и немецких частей на советскую границу. На портовый городишко Рени почти у самого берега Дуная.

Здесь невольно вспоминается 1-я статья Пакта о ненападении: «Германский рейх и СССР ни при каких обстоятельствах не прибегнут к войне или к другому использованию силы в отношении друг друга…»

В течение всего дня со стороны границы шли повозки, их обгоняли санитарные машины и полуторки с ранеными. Единственное в Болграде трёхэтажное здание было переоборудовано под госпиталь. Самолёты с опознавательными румынскими знаками и немецкой свастикой пытались его разбомбить, однако получили отпор наших зенитчиков. На окраине догорали сбитые самолёты.

Город оказался в зоне военных действий. В военкомате шла мобилизация. Люди метались, как угорелые. К госпиталю без конца подкатывали санитарные машины, повозки с ранеными…

 

Глава 5

Сотрудник городского НКГБ, вернувшийся в Болград после командировки в Минск, пребывал в недоумении. Ещё семнадцатого июня в Минске вместе с представителями местных партийных и государственных властей он встречал на вокзале знаменитых мхатовцев: Москвина, Тарханова, Тарасову, Хмелёва и других. На перроне присутствовал высший генералитет военного округа Белоруссии. По указанию начальства командированный из Болграда вместе с красноармейцами помогал гостям нести их чемоданы, сопровождал в гостиницу.

Гастроли МХАТа проходили в зале ДКА с огромным успехом. Вечером двадцать первого июня давали пьесу Мольера «Тартюф». Во второй половине дня в штабе округа одному из офицеров приказали отправиться в ДКА проверить места для командования. Вечером во время спектакля он должен был находиться в ложе командующего, выполнять его поручения.

В театр он прибыл за два часа до начала спектакля. К этому времени к ложе командующего гарнизоном был подключён телефон ВЧ.

Командующий генерал Павлов, начальник штаба Климовских, член Военного совета дивизионный комиссар Фоминых, начальник Политуправления Лестев, начальник войск связи генерал-майор Вигорев с жёнами появились в зале за пять – семь минут до открытия занавеса. В ложе командующего уже сидел его порученец.

Командированный из Болграда впервые за время службы в округе увидел командующего войсками округа. Это был мужчина среднего роста, крепкого телосложения, с сосредоточенным взглядом и холёным лицом. Размеренные и неторопливые движения придавали ему крестьянскую степенность. Павлову можно было дать лет пятьдесят, хотя ему шёл сорок четвёртый год.

Спектакль длился около трёх часов с одним антрактом. Командующий из ложи не выходил. Порученец несколько раз приглашал его к ВЧ, сообщая, что из Москвы его просит то генерал Жуков, то маршал Тимошенко. После каждого разговора Д. Г. Павлов приглашал к себе генералов Климовских, Григорьева, дивизионного комиссара Фоминых.

После спектакля в буфете ДКА для мхатовцев был дан небольшой ужин а ля фуршет. В полночь командование покинуло театр.

В кабинете начальника ДКА дивизионный комиссар Фоминых распорядился:

– Завтра в одиннадцать часов доложить о состоянии спортивно-массовой работы в войсках.

Тревожные слухи о начале войны мешали сосредоточиться. Подготовка материала к завтрашнему заседанию заняла ещё час-полтора. Все вернулись домой уже на рассвете. А в 4 часа утра на Минск и другие города Белоруссии посыпались фашистские бомбы. По радиосети завыли сирены – сигнал воздушной тревоги.

В городе заполыхали пожары, появились первые разрушения, убитые и раненые. Поднялась суматоха. Это уже, без всяких сомнений, была настоящая война.

Артисты МХАТа спешным порядком были отправлены поездом в Москву и, как стало известно, благополучно добрались до столицы.

Гастроли МХАТа в Минске долгие годы вызывали неоднозначные мнения – был ли это акт, рассчитанный на дезинформацию общественности и зарубежных средств информации о том, что в СССР, в частности в Белоруссии, жизнь идёт в обычно порядке и никакой подготовки к войне не ведётся. Сталин пытался создать такое мнение в мире! Но это сказалось и на своих, не предававших серьёзного значения весьма острой обстановке на западной границе.

С раннего утра двадцать второго июня в штабе и политуправлении царила чудовищная суета – укладывали в ящики секретные документы, карты, уничтожали всё лишнее. Ящики грузили на машины и куда-то отправляли. Ещё вопрос: уцелели ли они? Отдельные войсковые части и диверсионные группы нацистов неожиданно появлялись, к удивлению, в тылу советских войск.

Около часа поступил приказ нескольким командирам выехать в казармы на Красноармейскую улицу – это около Оперного театра, – чтобы организовать приём беженцев из прифронтовой полосы, развернуть солдатские кухни, накормить женщин, детей, стариков, а затем отправить их поездами с одной из пригородных станций в тыл. Состояние людей было удручающим.

Днём бомбардировки города усилились. В ряде кварталов начались пожары. С каждым часом беженцев становилось больше. Эвакуация шла весь день и всю ночь двадцать третьего июня. Многие дома были разрушены, дымились, балконные двери с выбитыми стёклами, трепыхались от ветра. За ними зияли остатки развороченных лестниц. Около развалин ни души…

В здании штаба дежурный с повязкой сказал: «Всё начальство выехало в военный городок Уручье в семи километрах к западу от Минска, но пробудет там недолго. Немецкие войска уже заняли Брест, Волковыск, Белосток, Ломжу и продвигаются на восток. В ночь с двадцать третьего на двадцать четвёртое июня многие жители побежали на Борисовское шоссе. А оттуда кто куда – в тыл страны».

В эвакопункте на дверях висело объявление: «Пункт закрыт. Беженцев принимают и отправляют на пригородной станции Озерище».

Из Уручья гружёные машины с ранеными в страшной спешке отъезжали в Борисов. Железнодорожные эшелоны с ранеными отправились в Пензу и Арзамас. Однако попали под обстрел неприятеля.

Вечером двадцать шестого июня, на пятый день военных действий, советские войска оставили Минск. Главное положение советской военной стратегии – вести бои по уничтожению агрессора на его территории, на деле потерпело крах.

В первую неделю боевых действий немецкие войска продвинулись на триста – четыреста пятьдесят километров в глубь нашей территории, а в приграничной полосе противник окружил несколько корпусов и дивизий, взял в плен тысячи солдат и командиров Советской армии.

Семьи военнослужащих из многих приграничных гарнизонов не были эвакуированы. Большинство из них попали к немцам. Судьба этих людей осталась неизвестной.

С двадцать четвёртого июня по третье июля штаб и политуправление фронта располагались в лесу, в двенадцати километрах восточнее Могилёва. Тридцатого июня генерал Д. Г. Павлов, начальник штаба генерал В. Е. Климовских, командующий артиллерией генерал Н. А. Клич, начальник войск связи генерал А. Г. Григорьев были отстранены от должностей, преданы суду Военного трибунала и по его скорому приговору расстреляны.

Что касается Бреста, то немцы заняли город, но пограничная крепость на его окраине продолжала ожесточенно сражаться.

Командующим фронтом был назначен маршал Советского Союза С. К. Тимошенко, бывший до этого наркомом обороны. Тот самый маршал Тимошенко, который, будучи наркомом обороны, на протяжении длительного времени настойчиво требовал увеличения численности войск и придания им новейшей техники для укрепления наших границ. Теперь нашли «стрелочника».

Личный состав штаба армии и политуправления тяжело переживал трагедию мирного населения, огромные потери в живой силе, технике, беспрерывные бомбёжки городов, железнодорожных узлов и мостов, особенно на реке Березине. Всё это сказывалось на его морально-психологическом состоянии. В то же время информация с фронта была настолько скудной, что никто понятия не имел о героизме защитников Брестской крепости, о мужественном сопротивлении противнику в районе Гродно и западнее Минска.

Положение на Западном фронте начало несколько стабилизироваться к девятому июля, когда на театр военных действий прибыли дивизии с далёкой Волги, Урала, из Сибири и Средней Азии. На несколько дней враг был остановлен на линии Витебск – Орша – Могилев – Жлобин.

Следующий пункт пребывания штаба фронта – станция Гнездовое, в пятнадцати километрах западнее Смоленска. Сюда без конца прибывали окруженцы, чтобы соединиться со своими частями. Из выходящих с боями из вражеского окружения солдат и командиров тотчас же формировались воинские части, которые ликвидировали хаос и неразбериху на речных переправах.

Прибывали разрозненные группы, роты, отряды и одиночки. Все собирались на сборных пунктах, где генерал К. К. Рокоссовский формировал из них 19-ю армию. Солдаты и сержанты сразу становились в строй. Сложнее было с командно-политическим составом. Личные дела куда-то по тревоге вывезли либо оставили в Минске и они достались противнику. Надлежало заново определить принадлежность командного состава – от лейтенанта до полковника – к Красной Армии.

Работу с таким контингентом военнослужащих проводила комиссия из пяти – шести человек, представителей управления кадров, политуправления, отдела контрразведки либо представителей крупных соединений. Всё делалось в спешном порядке.

Виновниками трагических событий на фронте в первый период принято молча считать И. В. Сталина и отчасти руководство Министерства обороны, Генеральный штаб. Хотя последние не могли идти против установок генсека. Это значило рисковать жизнью.

Такое мнение стало широко распространяться с началом послевоенной перестройки, когда пошла очернительная молва по поводу действий Красной Армии…

 

Глава 6

Юрий продолжал работать в Городском совете, но появлялся там редко. Считался мобилизованным НКГБ при 25-м пограничном отряде. В первое же утро участвовал в обороне города Рени. Когда появились пленные, пришлось заниматься ими. Одновременно по приказу начальника горотдела НКГБ Студенкова начал готовиться сам и одновременно сколачивать группу из числа надёжных парней для переброски через границу, а теперь через линию фронта.

Появилась информация о присутствии в Румынии болгарских войск, о которых точно никто ничего не знал. Одни отвергали этот слух, другие сомневались. Предстояло установить истинное положение вещей.

Изучался маршрут – через Дунай или Прут. На территорию Румынии. С друзьями Валентином Колевым и Вовой Булавицким, который работал в нарсуде судебным исполнителем. Валентин пока не мог определиться с работой. Но подготовка обоих вроде бы началась. Неожиданно на очередную встречу Булавицкий явился с перевязанным горлом… Ангина с высокой температурой. Узнав об этом, начальник Горотдела Студенков разозлённо махнул рукой:

– Всё ясно. Сдрейфил твой дружок.

Обстановка на фронте ухудшилась. Расстояние от места военных действий до Болграда не превышало тридцати километров.

Прошёл слух, будто в высшем командовании армии пришли к выводу о необходимости отступления с территории бывшей Бессарабии. Якобы нависла угроза оказаться отрезанными на севере по Днестру…

 

Глава 7

Красная Армия отступала по всей западной границе страны. Ходили слухи о тяжёлых, кровопролитных сражениях, о сдаче противнику очередных городов, об отступлении наших войск с боями на «исходные позиции».

Расстроенный разговорами о вероятном отступлении Красной Армии из Бессарабии, Юрий, случайно проезжая на машине в центре города, на углу бульвара увидел группку людей и среди них своего друга по лицею Солика с отцом. Юрий тотчас же остановил машину, приоткрыл дверцу и, стоя на подножке, крикнул:

– Солик! Чего вы стоите? Уезжать надо!

– А что нам делать? – последовал беспомощный ответ. – Мы нигде не можем нанять повозку.

– Эвакуироваться надо срочно, Солик! Сюда могут ворваться немцы!

Кто-то неожиданно подал голос:

– И что, что немцы?!

– Не знаете, чего от них можно ожидать? – спросил Юрий, оставаясь одной ногой на ступеньке машины.

– Мы не знаем немцев?! – ехидно ответил тот же голос. – Уж как-нибудь… знаем их давно и неплохо.

Юрий повторил:

– Это другие немцы! Фашисты! Уезжайте скорее и не вздумайте оставаться! Вы погибните! Слышите? Вашего Александрфельда уже нет! Его жители забрали с собой всё до иголки и уехали по призыву Адольфа Гитлера в Германию! А там, в отличие от коренных соплеменников, стали называться «фольксдойч».

Во время этого разговора отец Солика отвернулся. Юрий знал, что он всегда был против того, чтобы сын дружил с ним. У него были на то веские причины: история с черчеташами, потом с авиацией и всякими слухами, в том числе распускавшимися носильщиком с автобусной станции. К тому же Советская власть национализировала его большой мануфактурный магазин. Недавняя высылка болградских семей в грузовых вагонах также отразилась на отношении некоторой части населения к советскому строю.

Юрий понял, что его убеждения бесполезны. Всё же напоследок крикнул:

– Будете сожалеть, что остались. Это фашисты!

 

Глава 8

Шла третья неделя войны.

Заседание Государственного Комитета Обороны давно закончилось. Последний задержавшийся в кабинете генсека ВКП(б), нарком внутренних дел Берия тоже собрался уходить. День клонился к вечеру, что означало наступление перерыва на обед.

Берия уже стоял с папкой в руке, когда Сталин вышел из-за стола и в некоторой задумчивости, медленно, направился к двери. Однако, сделав несколько шагов, остановился, не торопясь повернул голову в сторону Берии и как бы между прочим спросил:

– Где тот эсер, который уложил начальника жандармского управления Могилёва?

Память наркома мгновенно подсказала исполнителя акции, но он не был уверен в том, кого именно имеет в виду генсек. Ошибиться очень не хотелось.

Сталин искоса скользнул взглядом по озабоченному лицу Берии и, недовольный недогадливостью соратника, нехотя пояснил:

– В Париже возился с бандой Кутепова. Потом неплохо помогал немецким фашистам вывозить сырьё из Норвегии.

– Серебрянский? – выпалил Берия, довольный, что память не подвела, но продолжать, на всякий случай, не стал. Всё-таки разговор шёл о человеке, находящемся в тюрьме.

Он хорошо знал своего хозяина. И не ошибся: Сталин спрашивал о том, что ему самому было хорошо известно. В то же время с иронией сказал, что Серебрянский «помогал фашистам», или что-то другое имел в виду? Определить сразу было непросто. Немецкие суда, загруженные в Нарвике никелевой и цинковой рудой, редко достигали порта назначения. Причину он тоже знал.

Сталин спросил:

– Чем он занимается?

У Берии перехватило дыхание. Несколько сдавленным голосом он ответил:

– В камере смертников дожидается приведения приговора.

– Что за чушь! Есть у вас голова на плечах?

Берия невольно подумал: «пока есть», и объяснил, что отдал распоряжение воздержаться от исполнения приговора суда.

Оборвав его, Сталин неожиданно участливо поинтересовался:

– Как он себя чувствует?

– Ничего, здоров.

– Это очень хорошо.

Явно удовлетворённый ответом, Сталин решительно шагнул к выходу. Стало ясно: именно это, последнее, интересовало его.

Берия поспешил открыть перед Сталиным первую дверь, затем, изловчившись, вторую и посторонился, давая хозяину первому выйти из кабинета.

В приёмной, проходя мимо поднявшегося из-за стола начальника канцелярии, генсек на ходу бросил:

– Желаю приятного аппетита.

Из этих слов явствовало, что он пошёл обедать. Следовательно, другие могут заняться тем же.

Берия поторопился к выходу. Садясь в поджидавший у подъезда длинный «линкольн» с брезентовым верхом, он обратился к стоявшему на вытяжку адъютанту:

– Поднимитесь в секретариат товарища Сталина и скажите, что там, где я сидел у длинного стола, остался мой большой жёлтый конверт. Заберите и тут же доставьте мне в наркомат.

Водителю он отрывисто бросил:

– В наркомат!

По интонации тот понял, что прежнее намерение наркома изменилось. Однако, трогаясь, он с сочувствием, характерным для слуг больших начальников, которым очень редко позволялось подать реплику, заметил:

– Опять нарушаете режим питания, Лаврентий Павлович. Оттого потом изжога.

Берия пропустил мимо ушей слова шофёра. Тот почти тут же очень деликатным, сожалеющим, как бы исходящим из самого сердца голосом тихо повторил:

– Извините, пожалуйста… но, может, сначала вам пообедать?

– Нет, – резко отреагировал нарком. – Сначала в наркомат!

Он помолчал, затем, как бы в ответ на заботу водителя, соизволил поделиться своими мыслями:

– Неблагополучно на фронте.

Шофёр не упустил случая поддержать разговор, который обычно не вёлся; а тут, словно сам с собой рассуждая, с горечью и удивлением заметил, выезжая из Спасских ворот Кремля:

– Чтобы наши просто так отступали? Не иначе здесь измена!

Он не знал, отчего на фронте наши отступают, зато хорошо знал, в каком учреждении служит, как истолковывают там неблагополучные явления и как реагирует на них сам нарком. А шофёр, разумеется, хотел служить именно в этом ведомстве, а не там, где сейчас отступают.

– Всего хватает… Больше, конечно, головотяпство. И паникёрство.

– Этих паникёров я бы на месте расстреливал! Они хуже фашистов, честное слово.

Водитель старался угодить, попасть «в струю». Но Берия не замечал стараний шофёра и, видимо, отвечая своим мыслям, задумчиво произнёс:

– Всех не перестреляешь, – и почему-то вздохнул, словно сожалел об отсутствии такой возможности, а, быть может, на самом деле говорил искренне.

Машина неслась на большой скорости по узкой улице Куйбышева.

Москву было не узнать: многие здания перекрашены в маскировочные цвета, создающие причудливую серо-зелёную чересполосицу, стёкла окон обклеены крест-накрест бумажными полосками. В глаза бросались покрывавшие торцы некоторых домов лозунги: «Всё для фронта!», «Всё для победы!», «Разобьём фашистского зверя!»

Изменились и люди: они стали как-то собраннее, строже, немногословнее. Личные планы, заботы, волнения – всё теперь было связано с войной и полностью подчинено только ей. На улицах – лишь спешащие по делам.

Повернув к исполосованному чёрно-зелёно-серыми мазками Политехническому музею, водитель подал длинный и вслед два очень коротких сигнала. «Бошевский» гудок был услышан не только вздрогнувшими прохожими и топтавшимися подле арок музея молодыми людьми службы наружного наблюдения за трассой, но и регулировщиками уличного движения, уже заметавшимися на площади Дзержинского.

Выехав на площадь, водитель резко сбавил ход: со стороны бывшей Мясницкой, переименованной, в улицу Кирова, один за другим двигались к Охотному ряду три огромных, как дирижабли, матово-голубых аэростата противовоздушного заграждения. Дело шло к ночи. Придерживаемые девушками в красноармейской форме, аэростаты замерли вместе с испуганно застывшими регулировщиками, поднявшими жезлы.

Тяжёлый «линкольн» с гончей на радиаторе подкатил к тёмно-серому, разукрашенному под зебру старинному зданию, некогда принадлежавшему Его императорского величества Страховому обществу Российской империи.

Дежурный первого подъезда настежь раскрыл перед вышедшим из машины наркомом дверь с зеркальными стёклами, всегда завешенными тёмно-зелёными в сборочку занавесками. Проходя через приемную, Берия на ходу бросил секретарю:

– Баштакова с «делом» Серебрянского срочно ко мне!

Секретарь тут же набрал по внутреннему телефону нужный номер, чтобы передать распоряжение наркома начальнику Первого спецотдела Баштакову, но того не оказалось на месте.

В высшем звене аппарата Народного комиссариата внутренних дел уже знали об уходе Сталина на перерыв; стало быть, уехал и нарком. Можно и о себе подумать. Как правило, Берия уезжал обедать немного позже Сталина и примерно за четверть часа до его возвращения уже находился у себя в кабинете, заканчивая бдение после полуночи, а зачастую и намного позже.

Такому порядку следовал весь руководящий состав Наркомата и присоединённого к нему недавно Наркомата государственной безопасности. Впрочем, подобного правила придерживались не только здесь, но и практически во всех партийных и советских органах, в государственных учреждениях и ведомствах. Этот никем формально неустановленный, но незыблемый распорядок утвердился и за пределами столицы и неукоснительно соблюдался ответственными работниками всех союзных и автономных республик, краёв, областей, наркоматов и крупных предприятий.

Исключение составляли лишь отдалённые районы, где была большая разница во времени с Москвой. Но в кабинетах, имевших особые телефоны ВЧ («кремлёвка»), в поздние вечерние, а то и ночные часы специальные дежурные были готовы тотчас же ответить на московский звонок.

С началом военных действий все без исключения партийные, советские, хозяйственные и прочие крупные предприятия перешли на круглосуточное дежурство, а руководители – на казарменное положение. Об отклонении от подобных обязанностей не могло быть и речи.

Секретариат наркома бросился на поиски Баштакова. А так как при казарменном положении, на котором с первого дня войны находился весь оперативный состав НКВД, Баштаков мог уйти лишь в столовую, то там его и разыскали.

Через считанные минуты, с трудом переводя дыхание, он появился в секретариате главы ведомства. И почти тут же предстал перед наркомом с «делом» Серебрянского, как ему было велено по телефону.

Не удостоив подчинённого взглядом, Берия спросил:

– Его настроение?

– Депрессивное, Лаврентий Павлович, – спокойно ответил Баштаков и усмехнулся, показывая, что иного, дескать, в его положении быть не может.

Хотел добавить, что тот психологически надломлен, но передумал.

– Знает, что Германия напала на нас?

– Полагаю, догадывается, – ответил Баштаков.

– На основании чего?

– Воздушные тревоги, Лаврентий Павлович. Пальба зениток, грохот взрывов.

Нарком спрашивал быстро, нетерпеливо. Баштаков, напротив, тянул слова, обдумывал ответ.

– Садитесь, – кивнул Берия на стул и принялся листать «дело».

Баштаков осторожно присел на край стула, стоявшего у самого стола наркома. Садиться поудобнее, поглубже не стал. И не потому, что не решался даже на малую вольность в присутствии высокого руководителя, а потому, что в этом случае его ноги болтались бы на добрый вершок от пола. Стало быть, по меньшей мере, несолидно. Удобная поза к тому же может вызвать недовольство начальства, да и расслабляет, а здесь постоянно надо оставаться начеку. Это Баштаков давно усвоил и всегда придерживался данного правила. Что касается ощущения общей атмосферы и настроения наркома, то в этом он был отменным специалистом.

Начальник грозного Спецотдела НКВД майор государственной безопасности, стало быть, генерал-майор Леонид Фокеевич Баштаков был очень маленького роста. Его сапоги не превышали тридцать восьмого размера. Не будь на нём коверкотовой гимнастёрки с ромбом в петлице, блестевших чёрным лаком голенищ начальственных сапог, трудно было бы поверить, что он занимает столь высокий пост.

Русский народ не отличался особой рослостью. Века тяжёлого, порой непосильного труда и скудная пища не могли не сказаться на росте людей. Может быть, поэтому в стране всегда с уважением и даже почтением относились к статным, высоким, солидным. Для успешной карьеры в России рост и фигура всегда имели немаловажное значение. И потому исключение из правила зачастую вызывало удивление.

Учитывая развитие событий на фронте, Баштаков быстро связал вызов к наркому с его интересом к бывшей деятельности Серебрянского, с которой он был достаточно хорошо знаком.

Баштаков прекрасно понимал также, что не окажись страна в столь тяжёлом положении, вряд ли кто-либо поинтересовался бы участью верой и правдой служившего режиму разведчика-чекиста, как и освобождаемых в последнее время из тюрем и лагерей военачальников. Выручили военные события. Правда, далеко не всех. И не всегда того достойных.

Невзирая на начавшуюся войну, только на днях был приведён в исполнение смертный приговор над многими ещё недавно прославленными военными высокого ранга из числа ранее арестованных, включая генералов и маршалов. Один из уничтоженных был и вовсе дважды Героем Советского Союза, получившим высочайшую награду в числе первых трёх человек в СССР. Это был командующий Военно-воздушными силами РККА Яков Смушкевич. (Какие подвиги надо было совершить, чтобы заслужить звание Героя, а уж дважды! Ведь более высокого звания в стране не существовало!)

Искать логику в зигзагах политики высокого руководства было занятием непродуктивным и небезопасным, и Баштаков никогда не пытался этим заниматься.

Берия оторвал взгляд от «дела», посмотрел на Баштакова, спросил:

– Состояние его какое?

– Теперь, думаю, пойдет на лад. Очухается.

– А вы хитрец, Баштаков! Когда речь заходит о какой-то там сошке, так вы порой долдоните, будто он святой. А тут – чекист старой гвардии, и ни слова в его защиту. Это как понимать?

Баштаков не был так прост, чтобы не найти нужного ответа на столь пустяковый вопрос, хотя почувствовал себя неуютно.

– Не хитрю я, Лаврентий Павлович, – ответил он, как мог спокойно, и по привычке слегка хихикнул. – Иногда действительно заступаюсь, когда в «деле» непорядок и вам может быть тот или иной осуждённый недостаточно известен. И ваше недавнее решение о возможной замене Серебрянскому высшей меры на срок заключения основано, я уверен, на знании личности и степени его вины. Что мне тут говорить? Да ещё заступаться!

– Сказали ему о намеченном решении?

– В тот же день передал. Как приказали, Лаврентий Павлович.

– А он?

– Ничего не ответил. Слегка пожал плечом. Мог не поверить. Кто знает, что у него на душе?

Баштаков умышленно умолчал о том, что вслед за действительно молчаливой реакцией, которую можно было расценить как психологический шок, Серебрянский заявил, что предпочитает высшую меру тюремному заключению. Баштаков считал, что, скажи он об этом, Берия в гневе ещё неизвестно как поступит. А Серебрянский чем-то был ему симпатичен. Разумеется, прежде всего результатами агентурной работы, налаженной чуть ли во всем мире. Но этим он ни с кем не делился и вслух об этом не рассуждал. Поэтому теперь попытался повернуть разговор в другую сторону:

– Полагаю, не очень поверил.

– Жаль, – разочарованно протянул Берия. – Я думал, он оценит такой поворот дела.

– Нет, почему же? Оценил. Ещё бы! – поторопился успокоить наркома Баштаков. – Просто натерпелся и… видимо, засомневался.

Берия перестал листать «Дело» и, вскинув голову, устремил пронзительный взгляд на крохотного начспецотдела.

– Хорошо. С него сняты все обвинения.

– С Серебрянского? – удивился Баштаков.

– А о ком мы, по-вашему, говорим? – хмуро отреагировал Берия. – В течение ближайшего часа надо будет поднять дело наверх. Направим бумагу на его восстановление во всех правах. Также и в отношении жены.

– Теперь совсем обрадуется. Хотя вначале может тоже усомниться…

– А вы все-таки хитрец, Баштаков, – насупился Берия. – Если он во всём сомневается, как же тогда мог оценить замену меры наказания?

– Вы правильно подметили, Лаврентий Павлович. Тут есть, конечно, противоречие. Но его ведь тоже можно понять. Не считал себя жильцом на этом свете, и вдруг…

Берия, однако, уже думал о чём-то другом. И, очевидно, с этими мыслями были связаны брошенные в сердцах слова:

– Почему-то всех надо понять, только нас никто не хочет понимать!.. А вы знаете, что германские войска прорвались к столице Украины?

Баштаков поджал тоненькие губы, склонил голову набок, удивлённо приподнял гладкие, будто нарисованные, брови и с ноткой недоумения спросил:

– Десант выбросили?

– Какой к чёрту десант! Наши очередной номер выкинули, – резко возразил Берия. – Житомир сдали.

Баштаков поморщился, как от зубной боли. Но что-то, видимо, вспомнив, неожиданно улыбнулся своим мыслям.

Берию, естественно, удивила эта, явно не к месту, улыбка начальника Первого спецотдела. Невольно вспомнился случай, когда в бытность его службы на Кавказе поступил материал на одну женщину, которая, придя домой вся в слезах, поведала семилетнему сыночку, что умер Ленин. Мальчишка тоже вознамерился было взгрустнуть, но неожиданно, осенённый радостной мыслью, воскликнул счастливым голосом: «Вот хорошо! Завтра не пойдем в школу!»

Тогда ещё за подобные высказывания родителей не лишали жизни, но всё же отреагировать пришлось. Теперь Берия почему-то вспомнил об этом, но тут же и забыл. Глаза за стёклами пенсне пытливо смотрели на Баштакова. Тот, поняв свою оплошность, поторопился внести ясность:

– Очень своевременно, Лаврентий Павлович, вы отдали приказ о срочной эвакуации из этих мест заключенных. Как в воду глядели! Иначе сейчас было бы худо.

Баштаков был опытным аппаратчиком. Знал, что эта сторона вопроса крайне беспокоила главу ведомства и, значит, напоминание о дальновидности, несомненно, обрадует его. Он не ошибся. Берии понравились слова подчинённого: «В корень смотрит начспецотдела. Молодец!»

– Если и дальше положение будет складываться подобным образом, – быстро проговорил Берия, – вам придётся выехать в Куйбышев и на месте завершить со всеми по «пятьдесят восьмой»… Без всяких скидок и проволочек. Оперативно! Мы не имеем права рисковать такой публикой.

– Понял вас, Лаврентий Павлович, – с готовностью, но с плохо скрытой тревогой в голосе ответил Баштаков. Судорожно глотнув, он уловил, что за работа предстоит: – Все будет исполнено, но…

Берия вмиг насторожился: что ещё за «но»?

– Почему не договариваете? Я слушаю, Баштаков!

– Хотел сказать, что всё это было бы желательно как-то заранее оформить.

– Что оформить? – недружелюбно спросил Берия и отодвинул в сторону «Дело».

– Решение соответствующее, – покраснев, быстро ответил, как бы в оправдание своей заминки, Баштаков. – Чтобы, как вы сказали, действовать оперативно, и чтобы, как говорится, всё прошло без сучка и задоринки.

Берия встрепенулся, поджал губы:

– Не понимаю. При чём тут «сучок» и какая может быть «задоринка»? Что вы имеете в виду?

Баштаков дёрнул узенькими плечами:

– Это я так, на всякий случай, Лаврентий Павлович. Чтобы как-то узаконить мероприятие.

Лицо наркома побагровело, глаза ещё больше вылупились, блеснули за стёклами.

– Слушай, Баштаков, – намеренно тихо и медленно, переходя на «ты», проговорил нарком уже другим тоном. – Понимаешь, что мелешь? Я тебе говорю: фашисты на подступах к Киеву! Рвутся к Смоленску. Могут ринуться и на Москву. А ты о чём долдонишь? Или на тебя подействовало продвижение немцев? На всякий случай хочешь им угодить?

– Извините меня, пожалуйста, Лаврентий Павлович! – нервно откашливаясь, взмолился Баштаков. – С «пятьдесят восьмой» одних только вывезенных из Западной Украины и Белоруссии, не считая прибалтийских, наберётся приличное число. С тысячу, наверное! Это кроме тех, кто ещё находится в пути.

– И что? Пусть их будет хоть миллион! – тихо, на вид спокойно произнёс Берия. – Твоё какое дело? Ты кто, чтобы совать нос в решение этих вопросов?

Баштаков уловил в интонации наркома затишье перед бурей и тут же пошёл на попятную. Уж кто-кто, а он-то понимал, как легко могут на нём отыграться, не дожидаясь очередной кампании, демонстрирующей справедливость высшего руководства.

– Я всё понял, Лаврентий Павлович! Спасибо за разъяснение. Вы совершенно правы. Извините, пожалуйста… Если разрешите, Лаврентий Павлович, я позволю себе только напомнить, что эти заключённые уже получили сроки… Вот почему считаю своим долгом отметить… – Он снова в нерешительности запнулся. – Перерешать, как говорится, заново, да на всю катушку? И без соответствующего на то постановления, Лаврентий Пав…

– Погоди! – слегка повысив голос, оборвал его Берия. – Какое еще «постановление» тебе нужно?

– ЦК, Лаврентий Павлович…

– Какого… цэка?!

Баштаков съёжился. Казалось, стал ещё меньше ростом, ещё более щуплым, едва заметным. Растерянно произнёс, как само собой разумеющееся:

– Нашей партии, Лаврентий Павлович… ЦК ВКП(б).

– А я тебе – не цэка ВКП(б)?

– Что вы, Лаврентий Павлович?! Вы – выше, Лаврентий Павлович… – сконфуженно, теряясь в догадках, Баштаков изо всех сил старался как-то выйти из положения, которое уже, кажется, сулило то, о чём и подумать страшно. Поэтому он ещё более заискивающе продолжал: – Безусловно! Я только хотел, Лаврентий Пав…

– Ты прекрати долдонить: «Лаврентий Палыч», «Лаврентий Палыч…»

Берию задело за живое. И не столько сама постановка вопроса, сколько тот факт, что какой-то ничтожный начальник из собственного ведомства не признаёт безграничности его власти. Он тихо произнёс:

– Ты отвечай: кто я тут?

Баштаков оторвался от края стула, выпрямился, но при этом невольно втянул голову в плечи. Берии показалось, что начспецотдела встал на колени. Он приподнялся в кресле, бросил на него взгляд.

У Баштакова дрогнул голос:

– Дорогой Лаврентий Павлович! Вы член Политбюро! Вы наш нарком, Лаврентий Павлович! Вы самый близкий и самый… Вы наш бог!

Берия оборвал Баштакова:

– Не твой. Понял? Я сталинский народный комиссар над всеми народными и антинародными комиссарами!.. Это ты заруби себе на носу!

– Так точно! – выпалил Баштаков с некоторым облегчением. – Это знают все. Вся страна! Весь…

Берия уже наклонился к Баштакову, словно намеревался поведать ему нечто сокровенное. Еле слышно сказал:

– Уходи отсюда, пока тебя самого не отправил туда, – и он ткнул в потолок пальцем, – раньше всех тех.

Начспецотдела сорвался с места, точно пушинка, уносимая ураганом. Подкашивались ноги. На беду, у самого выхода подвела мастика, которой накануне до зеркального блеска натёрли паркет: он поскользнулся и распластался на съехавшем вместе с ним ковре. Впопыхах вскочил, с трудом открыл сначала первую, затем вторую высоченные тяжёлые двери и, не обращая внимания на присутствовавших в приёмной, быстро прошмыгнул мимо.

Естественно, никто из свидетелей этой сцены не шелохнулся и не только ни с кем не переглянулся, но и глазом не повёл. На некоторое время все замерли. Установилась зловещая тишина. Здесь привыкли ко многому и потому действовали по старому, известному принципу: «Ничего не видел, ничего не слышал и тем более ничего не знаю». Вместе с тем каждый понимал, что если, не приведи нечистая, потребуют говорить, то любой расскажет не только то, чего видел, но и то, чего не видел, чего не слышал и чего вообще никогда не мог себе представить даже во сне.

Баштаков понимал, чем для него может кончиться этот разговор. Он-то знал, что следует в подобных случаях.

Однако шло время, и ничего, как ни странно, в жизни начспецотдела Леонида Фокеевича Баштакова не изменилось: по-прежнему «Интернационалом» рано утром начиналась и в полночь прекращалась радиотрансляция.

В Куйбышев он не поехал. Вроде бы никто другой тоже. Он бы наверняка знал об этом. И вообще ни слова больше не слышал о тех, кого нужно ликвидировать. Будто и речь о них не шла! Для начспецотдела это было невероятной загадкой: «Выходит, за всем стоит сам Главный бог? – не переставал он терзаться в догадках. – А этот, значит, от дикого страха перед ним хотел перестраховаться?.

Безрадостные мысли ни днём, ни ночью не покидали Баштакова. Без конца всплывали различные эпизоды, отдельные разговоры, отрывочные случаи. Перед глазами стояли те же удручающие сценки, лица. Попытки успокоиться и не придавать этому большого значения не имели успеха. Он видел наркома, слышал его слова.

Он круглосуточно пребывал в ожидании «итога». Мучила бессонница, одолевали ночные кошмары, почти полностью пропал аппетит, исчезло желание общаться с сослуживцами, видеть близких. Опротивела и сама жизнь. Уже стало чудиться, будто отстранён от должности и лишь временно находится в подземном помещении ожидания исполнения окончательного приговора.

 

Глава 9

Баштаков занимал высокое положение в иерархии самого грозного наркомата огромной страны. Был удовлетворен своим положением, хотя порой чувствовал себя неуютно. Между тем отдельные его поступки явно отличались от поступков сослуживцев.

В наркомате сотрудники за глаза называли Баштакова «высший начальничек». Прозвище выражало не столько ироническое отношение к его росту, сколько то, что в ведении Первого спецотдела находились «дела», по которым следовала только высшая мера. Расстрел. «Дела» поступали сюда после вынесения приговора для его исполнения. Поэтому считалось, что от «высшего начальничка» ничего не зависит. Но это было не совсем так.

Разумеется, для Баштакова решение Военной коллегии Верховного суда, трибунала или «тройки» было незыблемым. Как для упавшей с облака капли дождя невозможен возврат, так и здесь исключалась отмена приговора. Однако крохотная лазейка всё же иногда появлялась.

Начальник Первого спецотдела не имел права заменять высшую меру наказания или переносить срок приведения приговора в исполнение. Не допускалось даже внесение самого незначительного изменения в процесс экзекуции. Малейшее нарушение и даже отклонение от установленной процедуры влекло за собой аналогичную меру наказания в отношении виновника.

Всё было регламентировано предельно чётко, отработано до мелочей. Но, поразительное дело, при желании можно было всё же что-то изменить в этой чудовищной машине насилия. Баштаков порой отыскивал для этого разные поводы, находил щель. Иногда ссылался на неправильное оформление «дела», иногда на несоблюдение какого-то пункта или параграфа, обозначенного в дополнениях и разъяснениях действия. Но, конечно, это бывало крайне редко.

Чтобы приостановить исполнение приговора, а это случалось, он обязан был в течение двадцати четырех часов представить прокуратуре обоснованный протест. Такое право ему предоставляло соответствующее предписание. Пользоваться им Баштаков решался лишь в случае, если осуждённый не являлся известной «в верхах» личностью.

Бывали случаи, когда его претензии к оформлению документации заканчивалась пересмотром всего «дела». И потом оно больше не возвращалось в Спецотдел. Естественно, Баштаков всё это время находился в напряжённом состоянии. Нервничал, порой его охватывал страх.

В прокуратуре по-разному относились к редким демаршам Баштакова. Дело не в том, конечно, что мало кто горел желанием игнорировать мнение Первого спецотдела НКВД. Дело в другом. Прокуратура осуществляла надзор за ходом следствия и вынесением приговора. Так было принято считать.

В главном здании НКВД на Лубянке прокуратуре была отведена небольшая часть этажа. Люди там были тоже разные, в том числе и нормальные, которым не по душе был поточный конвейер приговоров, Они, конечно, не рисковали говорить об этом, но если Баштаков опротестовывал то или иное дело, были рады. Всё зависело от того, к кому попадёт протест.

Это с одной стороны. С другой, любая придирка Баштакова, имевшая логическое обоснование (надо иметь в виду абсолютную условность этого понятия, ибо за редкими, а точнее, редчайшими исключениями о какой логике могла идти речь при полной подчас надуманности «дел»?!), бросала тень на работу следственного аппарата, на прокуратуру.

Защищая честь мундира, там «дооформляли» завернутое им «дело», насколько это было в их силах. Справедливо полагали при этом, что после подобной косметики комар носа не подточит… если, разумеется, жизнь не слишком надоела. Здесь уже влиятельный Баштаков и не пытался упрямиться.

Бывали редкие случаи, когда протест Спецотдела попадал к мужественным и порядочным не потерявшим до конца человеческих качеств людям. Они пользовались уникальной, предоставленной им службой Баштакова возможностью, и невинный, ранее осуждённый к смерти, рождался заново. Естественно, он не знал, кому обязан жизнью.

То, что генерал-майору госбезопасности Леониду Фокеевичу Баштакову подобные демарши, при всей их редкости, сходили с рук, удивляло его коллег. Некоторые считали, что и без этих «особенностей» несения службы его долгое пребывание на столь специфическом посту имеет какие-то таинственные веские причины. Кстати, многие сотрудники НКВД стремились при встрече с Баштаковым пройти незамеченными. Но были и более дальновидные. Эти старательно заискивали перед ним, словно ощущали себя потенциальными подопечными Первого спецотдела. Их можно понять. Пути Господни неисповедимы…

Ему отдавали должное – общителен, прост, хитёр.

Главным, что помогало Баштакову держаться на плаву, было то обстоятельство, что ему не завидовали. Ни положению, ни профессии, ни обязанностям, ни высокому званию, которого он добился усердием, проявляя его в каждом поручаемом ему деле. В этом ряду, бесспорно, имела значение и внешность – малорослый, узкоплечий, худощавый, в общем, неказистый – ему и впрямь не позавидуешь. Сам Баштаков по натуре не был завистлив, любил повторять, что зависть – это пропасть, заполненная кровью. Уж он-то знал, где кроются причины обрушивающихся на голову человека бед.

Польститься на занимаемое им положение могли лишь люди определённого сорта – склонные к садизму, к власти над людьми как источнику наслаждения, мстительные, ограниченные.

Однако подобные типы не могли составить конкуренцию Баштакову. Он устраивал высшее начальство по многим причинам – знал свои обязанности и умело исполнял их, был всегда уравновешен, вежлив, корректен, отличался чёткостью и скрупулёзностью. И даже то, что время от времени он опротестовывал отдельные «дела», воспринималось как положительный фактор. Тем более что его позиция, как правило, одерживала верх. Кроме того, начспецотдела был трезвенник. Это качество особенно ценилось. (Однако порой, когда нервы не выдерживали, и он готов был лезть на стенку, под утро выходного дня позволял себе опрокинуть почти стакан «белой головки». Из любимого гранёного графинчика.)

Баштаков имел дело с весьма специфической сферой бытия, о которой не только к ночи, но и светлым днём нормальные люди старались не думать.

Здесь были свои особые правила. Например, одежда, личные вещи казнённого подлежали сожжению. Во избежание наживы. Зловещий произвол соседствовал с заботой о нравственных нормах. А по сути, конечно, с заботой о том, чтобы информация о совершённых в подвалах акциях не пробивалась наверх, к людям.

Но всё равно до начспецотдела порой доходила информация о конфликтах на «вещевой» почве. Так, однажды кто-то из родных погибшего узнал на ком-то свитер, принадлежавший «врагу народа». След привёл к исполнителю акта, то бишь палачу, продавшему «трофей». Баштаков принял самые суровые меры к нарушителю общепринятого порядка. Провинившегося тоже казнили.

Дотошность Баштакова в исполнении инструкций изжила эту раздражавшую начальство практику. И была зачислена в актив начальника Спецотдела.

Баштаков редко появлялся на улице в форме. Если такое всё же случалось то он не без удовлетворения наблюдал, как прохожие, увидев ромб в петлице на гимнастёрке, изумлялись, и, обернувшись, некоторое время смотрели ему вслед. А те, кто знал толк в значении нашивок, обнаружив на рукаве чекистскую эмблему, сразу втягивали голову в плечи и старались быстрее разминуться с ним. Такая опасливость посторонних портила ему настроение, угнетала, заставляла основательно призадуматься.

Глубокой ночью, а чаще под утро, когда Баштаков возвращался домой на Большую Калужскую улицу, где жил с рослой, полноватой супругой и миловидной дочерью, дворники в белых фартуках встречали его неизменным глубоким поклоном.

Жильцы дома поначалу любопытствовали и специально уже где-то поближе к полудню, когда Баштаков обычно уезжал на службу, прогуливались около дома, чтобы убедиться в правоте соседей, утверждавших, что за малорослым квартиросъёмщиком приезжает шикарный семиместный «ЗиС-101». Убедившись в правоте слухов, старались избегать с ним встреч. От греха подальше.

Баштаков не то чтобы был высокообразован, но в молодости любил поэзию, утверждал даже, что читал «Фауста», но особенно любил в литературных беседах сравнивать Пушкина и Лермонтова, предпочитая второго первому, был в курсе и современных новинок, критически относился к конъюнктурным произведениям, обожал балет, коллекционировал пластинки, в основном симфоническую музыку. С отличием окончил Менделеевский институт, сразу был рекомендован в аспирантуру, гордился темой будущей диссертации, но партком института рекомендовал его на работу в ОГПУ. По всем данным он подходил: и по происхождению, и по трудолюбию, и по добросовестности, и прежде всего по тому, что был кандидатом в члены ВКП(б), любые поручения которой он чётко выполнял.

Баштаков неплохо играл в шахматы и всегда радовался победе. Проигрывать, как и все, не любил, но умел сохранять при этом невозмутимый вид, удачно острил и даже иногда посмеивался. Эти достоинства особенно ценили в семье – жена, женщина добрая и сговорчивая, заботилась о нём, как о малом ребёнке, но в отличие от супруга была азартным игроком на бегах… Едва в её руки попадали деньги, она тотчас же отправлялась на ипподром, где, конечно, за редким исключением, просаживала зарплату мужа. Он дулся и терпел. До скандалов не доходило. Относился с сочувствием, считал увлечение жены недугом.

Дочь соглашалась с определением отца, любила его и гордилась им. Наверняка не знала, чем именно он занят на службе.

Баштаков знал жизнь. Она приучила его не доверять людям – в слишком мрачном виде они представали перед ним. Жалость давно покинула его душу, притупилась, а мерзости, которые он обнаруживал в поведении не только палачей, но и порой их жертв, не внушали к ним ни любви, ни уважения, ни сострадания. Но не ко всем одинаково. Частенько кому-то из жертв сочувствовал. Иногда подолгу оставался мрачен. Понимал…

Естественно, каждый воспринимает окружающее сквозь призму собственной судьбы. Баштаков не был исключением. В одном он был твёрдо уверен: ничего просто так с неба не падает, и зависть, наговоры, мстительность тоже имеют под собой причину. Поэтому глядеть надо в оба. «Вот при коммунизме, – говорил он частенько, – наверное, будет иначе».

– А покамест надо ухо держать востро и язык прикусить зубами, – советовал он своим близким, улыбаясь. – Это и спокойнее, и безопаснее.

Начспецотдела обожал собак, хотя дома их иметь не хотел, аргументируя это противоречие тем, что животное со временем неизбежно становится членом семьи, за которого так же переживаешь, как за близкого человека. А это он считал непозволительной роскошью. Переживаний ему хватало на службе.

Его сочувствие к собакам, особенно к бездомным, покалеченным, замечали лишь жена, дочь да дворники домоуправления. В редко выпадавшие на его долю выходные дни он с раннего утра уходил в Нескучный сад, что располагался через дорогу, прихватывал с собой сверточек с костями или другими припасами и, зная овраг, где собираются бездомные, всеми гонимые четвероногие, кормил их. Получал от этого удовольствие.

Что им руководило в этих прогулках, трудно сказать. Может быть, обычная сентиментальность, которая нередко свойственна людям, не испытывающим в то же время жалости к своим собратьям. А может быть, таким образом он как бы искупал свою неискупимую вину перед людьми?..

Деятельность Спецотдела не занимала мысли тех, чьи «дела» направлялись туда как в заключительную инстанцию. Но получилось так, что судьбы некоторых резко изменились на этом завершающем и казавшемся безысходном этапе. Они ничего не знали о том, что именно здесь будет приостановлено движение к пропасти. Но сам факт – непостижимый с точки зрения логики действия запущенного механизма – сохранялся в памяти на всю оставшуюся жизнь.

Будучи для спасённых невидимкой, Баштаков знал наперечёт всех действующих лиц этих пересмотров. Они были для него словно лучи света в тёмном, длинном тоннеле, движение по которому было особенно тягостным, мучительным из-за творившегося там зла.

Для всех же остальных Баштаков был тем, кто олицетворяет возглавляемую службу, ибо они были, как и единицы спасённых им, безвинными жертвами режима.

Конечно, через отдел проходили и «дела» заброшенных из-за рубежа лазутчиков, диверсантов, шпионов, террористов, убийц. Отъявленных врагов у Советов было более чем достаточно, и они не сидели сложа руки. Но на фоне многих сотен тысяч, а, быть может, и большего числа людей, за которыми не было никакой вины, процент этой «законной» категории был незначителен.

Баштаков отличал людей подчас с первого взгляда. Помалкивал. И всё же он умудрялся вникнуть, затем вмешаться в дела, не столько входившие в его непосредственные служебные обязанности, сколько выходившие за их пределы.

Как правило, он присутствовал при исполнении приговора. Тем паче, когда высшая мера применялась к группе осуждённых.

 

Глава 10

В приёмной Народного комиссара внутренних дел уже находился разысканный на стадионе «Динамо» заместитель начальника Первого управления НКГБ СССР, бывшего ИНО, старший майор госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов.

Ладно сидевшая на нём хорошо отглаженная белоснежная чесучовая гимнастёрка с вышитой золотом на рукаве эмблемой ЧК и поблескивавшие по два с каждой стороны рубиновых ромба на васильковых петлицах, придавали ему внушительный вид. Судоплатов и без того выглядел не столько старше своих 36 лет, сколько солиднее. Среднего роста, плечистый. Представительный, умевший себя держать как среди своих, так и среди незнакомых.

Два ордена Красного Знамени, один из которых первого образца, выделявшийся большим размером, второй, уже современный, и орден Красной Звезды, красовавшийся на нагрудном кармашке значок «Почётный чекист ВЧК-ОГПУ» свидетельствовали о значительных заслугах, что и вовсе придавало ему если не грозный, то во всяком случае серьёзный вид.

Сидя на мягком, обтянутом бежевой лайкой диване, Судоплатов пытался угадать причину вызова к наркому. Ожидание не было долгим. Как только начальник спецотдела Баштаков прошмыгнул через приёмную, будто за ним кто-то гнался, последовало приглашение к наркому Берии, заменившему казнённого Ежова.

Всякое бывало здесь. И сознание теряли, и инфаркты получали, и на носилках выносили или просто выволакивали. Но скоростного бега еще не было.

Едва ответив на приветствие вошедшего, Берия с ходу, показывая рукой на кресло у столика, примыкавшего к его письменному, спросил:

– У меня «дело» Серебрянского. Чем занималась Особая группа – знаете. Знаете и то, что произошло с её бывшим руководителем… Серебрянским. Были знакомы?

– Визуально, – ответил Судоплатов, обдумывая, с чем связан заданный вопрос и что следует сказать по этому поводу. – Когда я вернулся в последний раз из-за кордона и докладывал о проделанной работе комиссии ЦК, в её состав из трёх человек входил и старший майор Серебрянский. Из ряда вопросов, заданных им, чувствовалась компетентность. Разумеется, я ответил. Это всё, что могу сказать. Других встреч или разговоров у нас не было. Через некоторое время до меня дошёл слух, что он арестован… Но должен отметить, товарищ нарком, наслышан о его деятельности с самой лучшей стороны…

– Превосходно! Но это хорошее было преступно приостановлено. Причину не будем выяснять. Она известна. Меня интересует Серебрянский сегодня!

Судоплатов быстро сориентировался:

– Прошу прощения, товарищ нарком. Но осужден…

– Да. К высшей мере. Но мы постарались заменить её сроком, – как бы мимоходом бросил Берия, упомянув лишь намёком о своём участии. – Те, кто занимался этим делом, Наплели чёрт знает что! Нагромоздили, насочинили столько, что концы с концами не сходятся. Настоящий произвол! Так мы докатимся и до анархии.

Подвоха в разговоре Судоплатов пока не чувствовал. Впрочем, мелькнула мысль: разговор клонится к тому, что Серебрянский понадобился. В то же время гневный всплеск наркома по поводу произвола вроде бы тоже нельзя принимать за чистую монету. В его искренность, конечно, мог поверить разве что наивный.

Некоторое время Берия молча смотрел на Судоплатова, словно хотел угадать его тайные мысли. Коротко заметил, что с «Хозяином» освобождение Серебрянского согласовано.

– По его личной инициативе! – скороговоркой произнёс нарком. – Ваше мнение: можно возобновить деятельность Особой группы в её прежнем объёме? В состоянии она будет восстановить положение на прежних участках? Как вы полагаете, есть ли для этого реальные возможности? Если таковые имеются, каковы перспективы?

– Затрудняюсь сразу ответить на ваши вполне логичные вопросы, – поспешил ответить Судоплатов. – Могу лишь отметить, что Серебрянский был серьёзным специалистом и, судя по отзывам, прекрасным агентурщиком. За плечами у него солидный опыт закордонной работы. Насколько мне известно, деятельность его людей всегда отличалась результативностью. Мне косвенно довелось участвовать в одной операции, разработанной Серебрянским. Меня поразило предвидение самых неожиданных ситуаций, которые, казалось, невозможно было предугадать.

Нарком проинформировал Судоплатова об освобождении Серебрянского и назначении его заместителем начальника созданного 4-го Управления разведки и диверсии.

– Могу я заключить из ваших слов, что он сумеет восстановить положение?

– Не берусь ручаться. В то же время полагаю, что, видимо, сумеет. Разумеется, успех будет зависеть и от состава группы. Насколько мне известно, некоторые его бывшие работники разделили судьбу руководителя.

Судоплатов не стал развивать эту мысль. Знал, что Серебрянский и люди его подразделения находились в прямом подчинении самого генсека ВКП(б), а выход на него осуществлялся через Ежова. Знал это и Берия. Поэтому Судоплатов не рисковал касаться щекотливой стороны затеянного наркомом разговора. Собственно, и сам Берия вел себя осторожно там, где дело было связано с личными решениями Сталина.

После короткой паузы Берия велел Судоплатову представить список уцелевших репрессированных сотрудников бывшей Особой группы, которых сочтёт целесообразным привлечь к работе.

Судоплатов выразил готовность быстро выполнить такое поручение, но не был до конца уверен, что за этим не кроется подвох, связанный с докладной в коллегию НКВД. Опасение возросло, когда Берия в упор спросил:

– А вы, полагаете, все люди Серебрянского зря пострадали?

– Нет, товарищ нарком! Извините, это я не могу утверждать, – чётко произнёс Судоплатов, чтобы на всякий случай обезопасить себя, хотя, конечно, был убеждён в честности абсолютного большинства сотрудников. – Насколько мне известно, часть работников проходили по «делу» своего руководителя.

Конечно, Судоплатов многого не знал. Существовавший в наркомате порядок никому из непричастных непосредственно к следственным вопросам не позволял быть в курсе подобного рода дел. Судоплатов пользовался случайно полученными сведениями. Проявлять любопытство здесь не было принято. Это могло повлечь за собой серьёзные неприятности. Поэтому данный порядок железно соблюдался во всех звеньях наркомата. И нарушить его вряд ли кому-нибудь приходило в голову.

Вместе с тем Судоплатов не мог не знать, как много невинных людей пострадало при Ежове и после его ликвидации. В том числе и коллег-разведчиков, выполнявших различные задания за рубежом. Наряду с людьми пострадало и дело. Здесь была допущена в последние годы масса ошибок, серьёзных промахов, принято много неправильных решений, нанесших огромный вред стране. Об этом приходилось горько сожалеть.

В подавляющем большинстве случаев отозванные на родину из-за рубежа люди и здесь неожиданно арестованные, были казнены. Немало честнейших людей, преданных делу и достигших серьёзных успехов за кордоном, как только начинали чувствовать, что не исключен их отзыв, а стало быть, и арест, исчезали. Из страха за жизнь. Естественно, это не означает, что все они должны были оставаться вне подозрений! Нет! Но прежде чем заподозрить, необходимо убедиться.

Судоплатов, конечно, сочувствовал пострадавшим, тем более, что сам чудом избежал их участи.

Берия уловил настороженность замначальника Первого управления, но внешне этого не показал. Только повторил: необходимо срочно представить список отбывающих наказание сотрудников бывшей Особой группы, работавших под началом Серебрянского.

Большие напольные часы, стоявшие на противоположной от письменного стола стороне, у самого выхода из кабинета, глухо напоминали о времени. За высокими окнами, где-то далеко за Манежем и Библиотекой имени Ленина, багровел восход.

Чувствуя облегчение и прилив новых сил, Судоплатов поднимался к себе на седьмой этаж. Сомнения раздирали душу: сколько людей осталось в живых, скольких удастся спасти? И удастся ли?

В этом он не был уверен. Во всяком случае, торопился подготовить требуемый список Многих знал лично, с некоторыми не один год соприкасался по работе в наркомате или за рубежом. И, естественно, никто не подвёл. Ни в малом, ни в большом. Но сказать об этом наркому не рискнул. Осмотрительность и осторожность были заложены в нём, как своеобразный ограничитель. Благодаря такому сдерживающему центру ему удавалось лавировать.

Ещё когда Судоплатов узнал об арестах работников Особой группы, ему хотелось заступиться за некоторых из них. Но как ни мучила совесть, как ни обязывали долг и просто человечность, понимал, что делать это бессмысленно и опасно. Малейшая попытка даже осведомиться о ходе следствия, обмолвиться добрым словом в отношении кого-либо из них, не только не помогли бы, но могли привести к противоположным результатам.

Судоплатов понял: не начнись успешные для нацистов военные действия, вряд ли генсек вспомнил бы о бывшем эсере. О его былых достижениях.

В ту же ночь Серебрянский был освобождён.

Его жену Полину Натановну в срочном порядке доставили на квартиру, сорвали с дверей сургучные печати…

Это было в начале августа 1941-го.

У Серебрянского возобновились насыщенные рабочие дни и ночи. И всё же время от времени возникал один и тот же вопрос: «Надолго ли?» Вспоминал портившую настроение поговорку: «У нас всё ещё может быть, ибо всё уже бывало».

 

Глава 11

В 1938 году, ещё до ареста Серебрянского, Судоплатов вернулся из длительной и весьма ответственной командировки и отчитывался о своей работе за рубежом перед комиссией, состоявшей из двух высокопоставленных работников ЦК ВКП(б) и начальника одного из отделов Управления.

Судоплатов, внедрённый в своё время в среду украинских националистов за рубежом, завоевал у них и их высшего руководства немалый авторитет и доверие, был послан ими на учёбу в Мюнхен в специально образованном по указанию Гитлера университете для наиболее серьёзных, одарённых и перспективных выходцев из других стран и организаций, разделявших нацистскую идеологию и практику. Эти доверие и авторитет, установленные им полезные связи, опыт вращения во вражеском окружении позволили ему настолько сблизиться с верхушкой руководства, что впоследствии помогли выполнить данное непосредственно Сталиным поручение, связанное с огромным риском: ликвидировать вождя ОУН Коновальца, в ту пору столь сильного и влиятельного, что ему был оказан радушный приём самим фюрером Третьего рейха.

И всё же у членов высокопоставленной комиссии ЦК к Судоплатову было немало неприятных вопросов. А учитывая то время, произвольность и непредсказуемость заключений, любой отчёт мог вмиг закончиться потерей головы. И то, что Серебрянский активно поддержал тогда Судоплатова, тот не мог не оценить по достоинству.

– Не будем касаться прошлого, Яков Исаакович, – тихо сказал Судоплатов. – Нам надо сейчас думать о другом – как поправить положение, как выполнить задачи, сегодня стоящие перед нами. Надо постараться прежде всего восстановить старые агентурные связи и сделать это в максимально сжатые сроки. Война ведь идет…

Серебрянский согласно кивнул:

– Уж если немцам удаётся сбросить бомбу в двух шагах от ЦК и нашего наркомата… На углу Кирова и Мархлевского, в десяти шагах от моей квартиры, бомбами разрушен пятиэтажный жилой дом! Людей жалко, – грустно заметил Судоплатов и, чтобы изменить тему, сказал: – Кстати, наш нарком товарищ Берия передал вам привет и сказал, что вами интересовался товарищ Сталин.

Серебрянский сухо произнёс в ответ «спасибо» и больше ничего не прибавил. Он помнил, как во время награждения орденом Ленина Сталин назвал его просто Яшей.

Серебрянский молча смотрел на Судоплатова, подписывавшего какой-то неотложный документ, и о чём-то думал. Но как только тот отложил ручку и поднял голову, Серебрянский тут же обратился к делу, занимавшему их в данный момент. Вернувшись к полученной информации о разработке немцами нового оружия, он заметил, что ограничиваться только наблюдением за задействованными нацистами предприятиями по реализации новых научных разработок недостаточно.

Судоплатов не стал возражать, но посчитал целесообразным предварительно провести ряд важных и необходимых действий.

Серебрянский слушал внимательно и ни разу не перебил его ни вопросом, ни репликой. Эта черта вообще была ему присуща.

Судоплатов сказал, что для начала нужно установить такие объекты, а когда поступят сведения об их местонахождении, характере производства, можно будет ставить и соответствующие задачи. Затем добавил:

– Необходимо заняться комплектацией не одной, а нескольких групп, которые могли бы осесть во вражеском тылу, приспособиться к существующим там условиям и создать своеобразную перевалочную базу, куда смогли бы прибывать наши люди с соответствующим профессиональным знанием. Далее уточним и всё остальное, вытекающее из главной задачи…

 

Глава 12

Настроение Баштакова было, мягко говоря, никудышным. В таком состоянии в подземелье, где находилось место для экзекуции осуждённых, наблюдая за появлением вдали коридора очередной партии жертв, Баштаков услышал прорезавший гробовую тишину ужасный плач или, скорее, рёв, точно человека резали пилой.

Едва цепочка в сопровождении конвойных приблизилась, оглушённый воплем Баштаков кивнул стоявшему рядом усатому капитану на ревевшего осуждённого. Тотчас же, не останавливая конвоированных, ревущий был выведен из цепочки и поставлен лицом к стене. Однако назвать свою фамилию тот не мог из-за душивших его спазмов вперемежку со слезами.

Остальные осуждённые удалялись к месту экзекуции, машинально передвигая ноги, тяжело вздыхали, мысленно прощаясь с близкими, с незадавшейся жизнью. Впрочем, не все были в состоянии думать о чём-то сущем. Кто-то старался держаться, кто-то шёл, понурив голову, кто-то тупо смотрел в спину идущему впереди с заломленными назад руками, кто-то пытался из последних сил выпрямиться. Бывало и так, что завершая жизненный путь, осуждённый неожиданно, срывающимся голосом выкрикивал: «Родному товарищу Сталину, любимому вождю мирового пролетариата, слава!»

Что это означало? Надежду, что этим возгласом заставит в последний миг уверить власть в своей невиновности, честности и преданности? Крайне редко отваживался кто-либо даже здесь, у порога неведомого, воздать хулу великому вождю.

Выведенный из конвоя ревущий оказался белобрысый, с обсыпанным веснушками лицом и впалыми, поросшими рыжеватой щетиной щеками, изрядно отощавший, среднего роста, совсем ещё молодой человек в вылинявшей гимнастёрке без знаков различия.

Перебирая лежавшие на столике «дела» осуждённых к высшей мере, Баштаков быстро выяснил, что бьющийся в истерике – бывший младший лейтенант НКВД Пётр Романович Перминов, осуждённый к высшей мере наказания «за контрреволюционную пропаганду и активную деятельность в восстановлении капиталистического строя на всей территории РСФСР».

Пробежав опытным глазом по страницам протоколов, Баштаков сразу отметил, что обвинение ничем не обосновано и явно состряпано на скорую руку. Он приказал усатому капитану отконвоировать временно отставленного осуждённого Перминова обратно в камеру.

Когда процедура с приведением в исполнение приговоров над «врагами народа» подошла к концу, была оформлена соответствующая документация, а также подписаны акты, удостоверяющие кончину каждого осуждённого, Баштаков взял «дело» Перминова и поднялся к себе в кабинет. Велел секретарше никого к нему не пускать и звать к телефону только в случае, если будет звонить высшее руководство. К себе он придвинул по привычке аппарат прямой связи с наркомом.

По роду занятий Баштаков имел право, как последнее звено, следящее за соблюдением установленного порядка при отправке осуждённых в последний путь, приостанавливать исполнение приговора. Если считал, что порядок этот в чём-то нарушен. Конечно, на то должны быть веские основания. При этом, разумеется, он докладывал руководству и отправлял соответствующий материал в прокуратуру. Но сие случалось крайне редко.

Подобные протесты указывали на недоработку следствия и суда, так что его действия были несколько рискованными. Но, с другой стороны, они свидетельствовали о том, что, согласно установленному наркоматом порядку, человек на своём высоком посту бдителен и ревностно исполняет службу.

Во всем, однако, надо знать меру, и Баштаков её знал.

Был ли случай с Перминовым из этой категории, можно только предположить. Должность Баштакова выработала в нём равнодушие к судьбам людей, провожаемых в его присутствии в мир иной. Иначе ведь и дня здесь не проживёшь. Но, возможно, за плотной корой даже внешнего безразличия могло таиться желание доказать самому себе, что ему не чужды человеческие чувства, в том числе милосердие. А быть может, и не только самому себе, но и тому, кто над всеми главенствует. Он-то и есть и царь, и бог, и воинский начальник!

В то же время в человеческой душе случаются повороты. Даже в заржавевшей. Как бы там ни было, бывшему младшему лейтенанту Перминову выпал редчайший шанс остаться в живых.

C обеденного перерыва и вплоть до поздней ночи глава Первого спецотдела знакомился с материалами следствия по «делу» Перминова, которое вёл некий начальник следственной части одного из управлений НКВД на Урале. Прозвали его Шкуркин.

Где-то за полночь Баштаков придвинул к себе массивный чёрный телефонный аппарат с тяжёлой трубкой на металлических рычажках, откашлялся и набрал номер.

Едва в трубке отозвался знакомый голос с грузинским акцентом, Баштаков чётко поздоровался, назвал свою фамилию и должность, попросил прощения за беспокойство, затем доложил:

– Сегодня я приостановил приведение в исполнение одного приговора, – он сделал паузу, чтобы понять реакцию наркома.

Последовал ответ:

– Правильно, если есть основание.

– Я досконально ознакомился с «делом», Лаврентий Павлович, – почувствовав себя увереннее, продолжал Баштаков. – Обвинение голословное, надуманное и не подтверждено никакими фактами. Явно сфабрикованное.

– Только не затягивайте с протестом прокурору, чтобы потом собак не вешали. Если там согласятся с обоснованием, пусть немедленно привлекут к ответственности виновного.

– Понял вас, Лаврентий Павлович!

Но Берия уже повесил трубку. Некоторое время спустя прокуратура согласилась с материалами протеста Первого спецотдела НКВД СССР по «делу» Перминова Петра Романовича. Специальным постановлением с него были сняты обвинения в измене Социалистической Родине. Стоявший одной ногой в могиле, всего за пять минут до приведения приговора в исполнение непреднамеренно обративший на себя внимание Баштакова, Перминов был освобождён из-под стражи, восстановлен в правах со всеми положенными привилегиями.

Начспецотдела Баштакова он буквально боготворил. Очевидно, бывает, что и в аду иногда заденет крылом ангел.

Проходившие вместе с Перминовым по одному и тому же «делу» осуждённые к высшей мере наказания, к великому огорчению того же Перминова и, наверное, самого Баштакова, были расстреляны, ещё когда их «соучастник» продолжал заливаться слезами.

После освобождения Пётр Романович Перминов отправился выполнять задание командования в глубокий тыл фашистских войск. Возглавил разведку в партизанском отряде особого назначения, командиром которого был Виктор Александрович Карасёв. Отряд перерос в бригаду, а командиру Карасёву было присвоено звание Героя Советского Союза. Его упомянул в своей книге Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков.

Следователя, состряпавшего из карьеристских побуждений материалы обвинения, арестовали и приговорили к расстрелу. Началась война. Осуждённый подал на апелляцию…

В собственноручном заявлении на имя наркома внутренних дел Берии он умолял отправить его на самый тяжёлый и рискованный участок военных действий, где готов искупить вину кровью. Его просьба была удовлетворена.

Обстоятельства сложились так, что Перминов, ставший к тому времени подполковником государственной безопасности и начальником разведки одной из крупных партизанских бригад особого назначения, находясь во вражеском тылу, где выполнял задание наркомата, узнал, что его бывший следователь, условно Шкуркин, получил свободу и где-то во вражеском тылу участвует в войне с гитлеровцами.

Держал ли Перминов на него зло? Пётр Романович был не только глубоко порядочным, но и умным, до конца преданным Родине человеком, прекрасно понимавшим, кто истинные виновники гибели бессчётного числа невинных людей. Таким Пётр Романович Перминов остался в памяти своих боевых друзей.

Сын Петра Романовича Перминова дослужился до полковника госбезопасности, и с почтением относился к своему отважному и в высшей степени достойному отцу.

Были люди с сознанием рабов, готовые пойти на любые преступления, чтобы угодить хозяину, даже если тот палач. Это про них сказал французский философ Гольбах: «Дайте мученику власть, и мученик станет палачом».

 

Глава 13

В первые часы военных действий немецкие диверсанты уничтожили десятки важных узлов связи, сотни километров проводной связи, а в частях, укомплектованных рациями, не все связисты умели пользоваться ими и, как следствие, с первых часов войны штаб фронта лишился средств управления войсками. Бомбёжки, действия вражеских десантов в тылу войск вывели из строя тысячи бойцов и командиров, сотни самолётов, танков, орудий.

Узнав о громадных потерях авиации на аэродромах в первый день войны, командующий фронтом генерал И. И. Копец застрелился.

Трагическая судьба постигла и 32-ю танковую бригаду. Накануне двадцать второго июня она сдала танки Т-26 и, ещё не получив взамен БТ-7, солдаты и командиры встретили танки врага под городом Ломжей винтовочным и пулемётным огнём, действовали как пехотинцы, в итоге были окружены и взяты в плен.

Шла война, но никто не слышал голоса генсека! Лишь третьего июля, на одиннадцатый день нападения Германии на СССР, из всех громкоговорителей страны неожиданно донёсся близкий каждому голос вождя. Впервые с начала военных действий на фронтах Сталин выступил по радио. Застигнутые врасплох люди молча замирали, вслушиваясь в его слова:

«Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои. Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной армии, несмотря на то что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражений, враг продолжает лезть вперед, бросил на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергает бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилёв, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей родиной нависла серьёзная опасность.

Как могло случиться, что наша славная Красная армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом неустанно трубят фашистские хвастливые пропагандисты?

Конечно, нет! История свидетельствует, что непобедимых армий нет и не было. Армию Наполеона считали непобедимой, но она была разбита попеременно русскими, английскими, немецкими войсками. Немецкую армию Вильгельма в период первой империалистической войны тоже считали непобедимой армией, но она несколько раз терпела поражение от русских и англо-французских войск и наконец была разбита.

То же самое нужно сказать о нынешней немецко-фашистской армии Гитлера…

Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск.

Товарищи! Наши силы неисчислимы. Обнаглевший враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимаются миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения для поддержки Красной армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою родину!

В целях быстрой мобилизации всех сил народов СССР, для проведения отпора врагу, вероломно напавшему на нашу родину, создан Государственный Комитет Обороны, в руках которого теперь сосредоточена вся полнота власти в государстве. Государственный Комитет Обороны приступил к своей работе и призывает весь народ сплотиться вокруг партии Ленина– Сталина, вокруг Советского правительства для самоотверженной поддержки Красной армии и Красного флота, для разгрома врага, для победы.

При вынужденном отходе частей Красной армии нужно угонять весь подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу на одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять весь скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться.

В занятых врагом районах создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия дли врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия.

Вся мощь на поддержку героической Красной армии и Красного флота!

Все силы народа на разгром врага! Вперёд, за нашу победу!»

 

Глава 14

…В разговоре о возможном отходе Красной Армии из Болграда Изабелла неожиданно сказала, что готова эвакуироваться вместе с Юрием. Он был растроган. Условились на следующий день к вечеру в определённый час встретиться у собора. Юрий с нетерпением ждал следующего дня. Поделился новостью с мамой. Она удивилась, и в то же время чувствовалось, что довольна. Во всяком случае, стала готовить кое-что из вещей, которые придётся взять с собой.

Юрий ещё издали увидел Изабеллу. Обрадовался! Но минуту спустя обратил внимание на то, что в руках у неё не было вещей. Сразу всё понял.

Подойдя, заметил, что она чувствует себя неловко. Едва выговаривала слова, ссылалась на плохое самочувствие бабушки, которую не может оставить на попечении сестрёнки.

Юра понял, что сказанное в какой-то мере соответствует действительности. Впрочем, его предчувствия были не напрасны, вряд ли Изабелла решится уехать с ним. Он выразил сожаление. Но не удержавшись, дал понять, что его бы удивило, если бы она сдержала слово.

Сказал прямо:

– Ничего тут не поделаешь.

Быстро и холодно попрощался. Пожелал Изабеллиной бабушке скорейшего выздоровления, а ей самой счастья в жизни и, уходя, сказал:

– Я всё равно появлюсь. Будь здесь румыны, немцы или чёрт знает кто еще. Не исключено, что ночью. Но появлюсь непременно. Обещаю!

Изабелла долго смотрела ему вслед. Он заметил это, но не стал махать ей на прощанье рукой.

Изабелла была ему небезразлична. В то же время для него на первом месте оставалась служба в органах, которой отдавал всего себя. Было стыдно перед мамой. Признался ей, что огорчён.

На следующий день мать эвакуировалась. Благодаря Михаилу Игнатьевичу. По его указанию её с чемоданом усадили в грузовик, увозивший архивы в сопровождении чекиста.

 

Глава 15

Шестнадцатого июля на окраине Болграда, где год назад в небе засияли купола парашютов советских десантников – освободителей Бессарабии от румын, по тревоге собралась местная партийная власть. Все пребывали в растерянности, от первого секретаря горкома компартии Хорышева, до председателя райисполкома Галкина. Присутствовали также авторитетные в городе и районе партийцы. Когда кто-то из них сказал, что «команда поступила от самого Хорышева» и «он должен лично приехать», стали теряться в догадках. Причина держалась в секрете.

Неожиданно краем уха Юрий услышал, будто в городском комитете партии забыли забрать сейф! Понял, почему начальники ходили мрачные и никак не могли принять решение.

– Правда, что в райкоме партии забыли прихватить сейф с важными документами? – тихо спросил своего начальника Юрий.

Студенков махнул рукой и неожиданно для Юрия выругался.

– Могу попробовать съездить за ним, – предложил Юрий.

Студенков бросил на него озадаченный взгляд и молча вышел. Тут же вернулся: видимо, посоветовался с партийным руководством. Спросил:

– А сможешь? Он не лёгкий… Да и неизвестно, вступили ли в город румыны или немцы. Бензосклад уже давно вовсю полыхает…

– Могу попробовать, Михаил Игнатьевич.

– Тогда давай… Только будь внимателен, слышишь!? – передал ключи от входа в Райком, – Чуть что, моментально возвращайся! Понял?!

Улицы были совершенно безлюдны. Люди не то попрятались, не то покинули город. Котельников открыл ворота и въехал во двор райкома. Мотор не выключил. Опустил заднюю часть кузова и на бегу достал из кармана ключи от входной двери и от кабинета первого секретаря. Сейф стоял на своём месте. Попробовал сдвинуть его с тумбы. Поддался. Юрий приспособился, взвалил его на спину и на подгибающихся коленках направился к выходу, оставив двери открытыми. С трудом донёс сейф до машины и свалил в кузов. Быстро поднял борт кузова, но на выезде из длинной, как тоннель, крытой арки здания райкома остановился: услышал голоса. Осторожно выглянул из-за угла: двое пьянчуг в обнимку шли посреди улицы, напевая: «Любимый город может спать спокойно без коммунистов и большевиков…»

Юрий быстро залез в кабину, рванул… Минут через пять-шесть был за городом, где его дожидалось партийное руководство и в стороне – Студенков. Юрий подкатил к нему.

Когда водители райкома и исполкома забрали железный ящик и тронулись в путь, Студенков, сидевший рядом с Юрием, как будто рассуждая с самим собой, заметил:

– Молодец, Юрка! Сделал очень важное дело. Шутка сказать, вывез забытый райкомовцами сейф! А первый выдавил из себя единственное слово: «Молодчина…» Затем, правда, добавил: «Вот вернёмся, подаст заявление, и примем в партию!»

Было это во второй половине дня шестнадцатого июля. Котельников вместе со Студенковым ехали следом за райкомовской и исполкомовской машинами, но где-то в пути оторвались от них. Никого из них Юрий больше не видел. Большинство служащих выехали на повозках в сторону Днестра, затем в Одессу.

Вдоль просёлочной дороги тянулся бесконечный поток людей, погрузивших кто на тележку или в детскую коляску огромные тюки с вещами. Сами шагали рядом или сидели на телегах. Двигались люди, измученные жаждой, спасающиеся от фашистов. Душа разрывалась от жуткого зрелища.

Параллельно с ними двигались оторвавшиеся от своих частей группы военных. О какой-либо организованности и речи быть не могло. Вдруг на рассвете среди массы эвакуировавшихся Юрий заметил Валю Колева и Вову Булавицкого. Посигналил, они узнали грузовичок, помахали в ответ.

Ночью движение продолжалось в глубочайшей темноте из-за соблюдения светомаскировки, поскольку справа шла пехота, двигались повозки воинских частей с орудиями, полуторки, случайный автобус с эвакуированными служащими, покинувшими свои дома в надежде на скорое возвращение.

На рассвете достигли местечка Шаба вблизи Днестровского лимана. У берега выстроилась очередь, и едва причалил паром, все ринулись на него сломя голову, лишь бы переправиться на противоположный берег. Часа полтора-два спустя на паром въехала наконец и машина Юрия, направлявшаяся со Студенковым в Одессу.

Здесь стало известно, что менее чем через час после их переправы через лиман на берегу образовалось огромное скопление воинских частей и техники, отошедших с территории южной части бывшей Бессарабии, а также масса эвакуированного населения. В это время налетевшая вражеская авиация подвергла дожидавшихся переправы чуть ли не часовой бомбардировке. Множество жертв, разбитая военная техника…

Повсюду только об этом и говорили. Поносили противовоздушную оборону, высшее военное и партийное начальство. Было больно, обидно, окончательно испортилось настроение.

 

Глава 16

Новоявленный румынский «кондукатор» генерал Антонеску внимательно прислушивался к советам посла Германии. Но в таком щепетильном для страны деле не решался пока действовать открыто. Погромы с кровавыми расправами, как он считал, могли иметь «нежелательный резонанс». Однако, выступая в «Зелёном доме» – центре легионеров-железногвардейцев, – он пообещал в ближайшее время окончательно разобраться с нацией, объявленной в Рейхе «врагом № 1».

Прямо из Бухареста команда из шестидесяти эсэсовцев на двух больших автобусах с прицепами пересекла Дунай в районе Галаца. Проехав ещё сорок с небольшим километров, они оказались в утопающем в зелени Болграде. В городе сразу появились расклеенные приказы – «ордонанцы», обращённые исключительно к евреям. Им вменялось в обязанность, независимо от пола, возраста, состояния здоровья, прибыть на обозначенный сборный пункт в субботу в 8 часов утра. Еврейской общине надлежало принять неотложные меры к доставке тех, кто не мог самостоятельно передвигаться. В конце значилось: «За невыполнение настоящего постановления – расстрел». Всё чётко, кратко, ясно.

Пунктом сбора была назначена большая и вместительная, но с давних пор стоявшая недостроенной синагога. Фактически стояла лишь двухэтажная коробка с крышей. В высоких кирпичных стенах зияли огромные проёмы окон, не было ни полов, ни потолка, ни дверей. Повсюду валялись обломки кирпича, доски, щебень, строительный мусор. Широкие входные двери были заколочены досками.

Теперь доски с входной двери синагоги были сбиты. Внутрь огромного помещения входил людской поток – одиночками, семьями, группами.

Озадаченные, испуганные, сбитые с толку люди оставили дома, нажитое имущество, ценности. Заперли двери. Ничего не взяли, кроме бутылок с водой. На это было официальное разрешение в «ордонанце». Всё-таки учли: стояла жара.

Но самое главное – никто не забыл взять связку с ключами! К ней надо было, как отмечалось в «ордонанце», «привязать бумажку с адресом дома и своей фамилией. За невыполнение – расстрел!»

Просторный двор синагоги заполнился женщинами и мужчинами, пожилыми и молодыми, богатыми и нищими. Здесь были только те, кто мог самостоятельно передвигаться.

Немощных, разумеется, не бросили. Здоровые тащили стариков, старух, больных. Одних доставили на нанятых повозках или в фаэтонах, других привезли в колясках или просто принесли на руках. Их всех сразу отправляли в глубь двора, в небольшое каменное строение, где прежде трудились шойхеты – резники дичи и скота, ибо по иудейским религиозным обычаям мясо должно быть кошерным. Не все, конечно, придерживались этого правила. К тому же резнику надо было платить, а это не каждому было по карману. Для отвода глаз перед праздником во избежание позора приходилось раскошеливаться. На стенах и цементном полу ещё остались следы застывшей крови, стояло дурманящее зловоние.

Прибывшие вместе с зондеркомандой несколько румынских жандармов молча наблюдали за происходящим. Зато легионеры злобно покрикивали, оскорбляли, пускали в ход кулаки, палки.

Остававшейся дома парализованной старушке-учительнице грозил расстрел. Известный в городе староста кафедрального собора Василий Болдурский с сыном Фёдором на обычной тачке привезли парализованную. Её единственного сына-учителя местные полицаи накануне увезли в бывший Дом Красной Армии. Туда свозили «наиболее опасных» для нового режима. Дошёл слух, что после истязаний всех вывели во двор и расстреляли.

Василий Фёдорович Болдурский пользовался огромным авторитетом и уважением у прихожан города. Во дворе недостроенной синагоги ему, как и всем, досталось от плетей легионеров. У почтенного старика вытек глаз. У сына всё лицо было в кровоподтёках.

Узнав об этом, многие жители города возмутились, но… Немцы и румыны успели вселить в население страх. В сознание людей врезалось жирно выведенное слово «Расстрел», которое глядело с «ордонансов», расклеенных на заборах, стенах домов, телеграфных столбах.

 

Глава 17

Вместе с толпившимися в недостроенной синагоге оказался проживавший в городе с давних времен примечательный своей необычной внешностью старичок по фамилии Урман. Жил он с женой и сестрой. Но появлялись они в городе редко, и мало кто их знал. Известно было лишь, что старик Урман живет крайне бедно, в основном на скудные подачки местной еврейской общины. Был он маленького роста, тощий, неопрятный. Всегда молчал. Кроме того, был туговат на ухо. Его маленькие круглые очки имели такие толстые стёкла, что казались почти матовыми, и глаза старика были едва видны. Из-за плохого зрения движения Урмана были осторожными, замедленными, что создавало впечатление полного равнодушия к происходящему вокруг.

Урману можно было дать на вид и семьдесят лет, и все сто. Сколько ему на самом деле, никто не знал. Да и сам он, пожалуй, тоже. Ходил всегда с тяжёлым арматурным прутом, изогнутым на конце в кольцо, в которое просовывал свою суховатую старческую руку.

«Трость» была для него, конечно, тяжеловата. Но, судя по всему, он не собирался менять её на более лёгкую. Деревянные ломались. Зато железной это не грозило. Она защищала его от бродячих собак, которые при его приближении от стука трости выныривали из подворотен и лаяли до тех пор, пока он не скрывался из вида. При этом они старались схватить его за волочившиеся по земле потрепанные манжеты широченных штанов. Что-то не устраивало их в старике, и они всегда чувствовали его приближение. Возможно, по шарканью ног и постукиванию железной трости. Но Урман не оглядывался, продолжал продвигаться мелкими шажками и размахивать тростью, словно отбиваясь от назойливых мух.

Жил Урман тихо, замкнуто. Знавшие его люди поговаривали, будто он начитан, знает Тору и её толкования, может процитировать Библию или Талмуд и свободно владеет древнееврейским языком. Кто-то верил рассказам, кто-то нет, но, во всяком случае, всё это мало кого интересовало.

Собственно, и он сам никем не интересовался. Оживлялся лишь когда находил в собеседнике знатока древней истории. Тогда мог в разговоре коснуться римлян, египетских фараонов или философии Бенедикта Спинозы, не преминув подчеркнуть при этом, что знаменитого гаагского философа и активного критика Библии звали Барухом д’Эспинозой, предки которого на исходе XIV века были вынуждены из-за гонений принять христианство; впоследствии его дед в Амстердаме открыто возвратился в иудейство.

Урман не знал румынского языка. Ни слова. И, видимо, не хотел знать. Ему было достаточно русского. Но при румынах в Бессарабии повсюду, вплоть до общественной уборной, висели таблички: «Говорить только по-румынски!» За нарушение предписания арестовывали и штрафовали, затем тут же отпускали. Так что молчаливость Урмана имела вескую причину.

Никто никогда не видел Урмана с поднятой головой. Он всегда смотрел вниз, словно что-то искал у себя под ногами.

Если кто-либо с ним здоровался, что случалось крайне редко, Урман не отвечал. Либо не слышал, либо не хотел реагировать. Взрослые не обижались на старика. Не то что мальчишки, игравшие на улице. Насмешкам и улюлюканью не было конца. Но Урман невозмутимо продолжал свой путь, не оглядываясь, не сворачивая в сторону и не останавливаясь. Просто шёл, не обращая ни на что внимания. Те, кто его знал, называли его меламедом. Однако к преподаванию в местной школе, содержавшейся на средства еврейской общины, его не допускали. По всей вероятности, из-за неряшливого вида, сильной близорукости, да и вообще из-за многих странностей.

Тем не менее малосостоятельные родители, не имевшие возможности отдавать своих детей в школу, где надо было платить за учение, нанимали его за мизерную плату. Не всегда платили в срок, но всё же уроки помогали ему не умереть с голоду.

Некоторые ученики не прочь были посмеяться над меламедом или преподнести ему малоприятный сюрприз. Один избалованный мальчуган как-то подсоединил к его железной трости электрический провод. Старика основательно тряхнуло, слетели очки. К счастью, стёкла уцелели благодаря изрядной толщине.

Урман не произнёс ни единого слова. Лишь лицо его, всегда с восковым оттенком, сразу побагровело. И, как обычно в моменты негодования, он сосредоточенно задвигал губами. Будто немой…

Родители, вместо того чтобы наказать сына, гордо хвастались его изобретательностью и находчивостью.

– Такой, представляете, умный мальчик. Просто вундеркинд!

– Мы же всё видим и, конечно, понимаем. Что за вопрос?! Правда, он немного шалун. Э… Зато может стать хорошим по электричеству открывателем! Разве нет?

Урман перестал давать уроки «вундеркинду». Его родители обиделись и долго не отдавали ему небольшую денежную сумму, в которой ох как нуждался старик.

Изредка мальчики брали у меламеда уроки дома. Эти вели себя прилично. Может быть, оттого, что очень уж никудышной выглядела его обитель. Пустые стены, рваная клеёнка на столе, голые полы, а на окнах небольшие, давно выцветшие занавески, прикрывавшие громоздившиеся на подоконнике толстые книги с ободранными обложками и пожелтевшими от времени страницами. Всё это вызывало у ребят жалость к учителю, так много знавшему и так тяжко живущему.

Побочным занятием Урмана иногда была продажа небольших дешёвых молитвенников. Особое место в его скудном ассортименте занимали еврейские календари. Но это раз в году. К тому же охотников до них было немного. Он ходил по домам, обивал пороги лавчонок, предлагая за гроши свой товар, дававший ничтожный заработок.

Лишь немногие местные жители, знавшие его и имевшие с ним дело в связи с подготовкой их сыновей к религиозному обряду совершеннолетия, оставались признательны меламеду. Иногда к празднику что-то дарили. Некоторые даже присылали ему домой сверток или заполненную чем-то нужным корзинку. Ведь благодаря меламеду их сын в синагоге не опозорил своих родителей неумением прочитать с выражением мало кому понятные по смыслу отрывки из молитвенника и провести не очень сложное, но замысловатое рукоположение к святым манускриптам. Подобная процедура называлась «бармицвой» и была освящена пятитысячелетней традицией.

Но и это быстро предавалось забвению: меламеда обходили стороной, стыдились прослыть его знакомыми…

Людской поток, ринувшийся в помещение недостроенной синагоги, буквально внёс в неё старика-меламеда. Все старались как можно скорее проскользнуть мимо выстроившихся по обеим сторонам румынских жандармов с карабинами и легионеров, орудовавших плётками. Всем хотелось уйти подальше, протиснуться в глубину синагоги и там раствориться. Меламеда толкали со всех сторон, и он, едва держиваясь на ногах, при первой же возможности остановился: пусть другие лезут. Стоял неподвижно. Понурив голову и насупившись, как обычно смотрел вниз. Что-то должно, наверное, произойти, раз столько людей собралось. Но что?

В толчее он потерял жену и сестру. Свойственные многим самонадеянность, зазнайство, чувство превосходства над другими, более бедными и неустроенными в жизни, все наносное, суетное растаяло в обстановке тревожной неопределённости и страха.

Между тем эсэсовцы наводили порядок. Одна команда следовала за другой, и каждая сопровождалась угрозами, ударами палок, пинками и оскорблениями. За какие провинности? За какие грехи? И вообще за что?

Да мало ли какой повод рождает злобу и ненависть?! Зато был общий «орднунг». Один фюрер, один Рейх, одна во всём мире Германия, и больше ничего быть не должно!

А боль от ударов, ссадины и синяки были в общем-то небольшой бедой. Особенно на фоне расстрелов, которых удостоились несколько бедняг, якобы проявивших строптивость. Вероятно, они думали, что это такие же немцы, как те, что сохранились в их воспоминаниях.

Гауптштурмфюрер СС Шиммель стоял в стороне и спокойно наблюдал за установлением «порядка». Он не вмешивался в действия эсэсовцев. Смотрел на происходящее, как профессионалы смотрят фильм, фиксируя мизансцены, ракурсы, характер монтажа.

Это было не первое «мероприятие» с его участием. Он привык. Привык командовать, распоряжаться и при этом не повышать голос, проводить в жизнь идею, в которую уверовал и которую считал справедливой, вполне оправданной. Мир должен быть очищен от неполноценных существ. А жалость неуместна, когда решаются глобальные стратегические задачи. Ведь всё во имя благополучия высшей человеческой расы, во имя тысячелетнего Германского рейха!

Кое-какие сомнения иногда всплывали в сознании Шиммеля. Но это было давно, когда всё ещё только начиналось. Потом исчезли. Сытая жизнь, благополучие, высокий чин, уважение одних и страх других – не так уж много нужно, чтобы изгнать навсегда беса сомнения и поверить в то, во что хочется верить.

Это случилось не только с одним Шиммелем и не только в Германии. История человечества полна подобных примеров. Шиммель был типичным продуктом массированного идеологического и психологического воздействия иезуитской, античеловеческой системы. Его обласкали, ввели в механизм подавления, возвысили за дисциплинированность, и он поверил, что, приподнявшись, стал выше других. Шиммель сторонился чёрной работы, да от него её и не требовали, он умел больше, чем те, кому поручалась эта работа. И это ценили. Аристократы ведь никогда не пороли на конюшне провинившихся дворовых. Здесь было то же самое. Но, как и они, Шиммель хладнокровно наблюдал за экзекуцией, и ни один мускул не дрогнул на его холёном лице.

Командовавший молоденький унтерштурмфюрер СС со свисавшим на лоб чубом обратил внимание на неподвижно стоявшего меламеда, устремившего взгляд под ноги и будто не замечавшего ничего, что творилось вокруг. Спокойствие старика взбесило молодого эсэсовца. Такой жалкий вид и вместе с тем явное высокомерие! Непонятно, о чём думает в эти минуты старый, много повидавший на своем веку иудей.

Уловив пристальный взгляд своего повелителя Шиммеля, унтерштурмфюрер СС стремительно направился к старику. Подойдя к нему и похлопывая палкой себе по ладони, эсэсовец что-то сказал меламеду по-немецки. Тот не шелохнулся, будто не к нему были обращены слова того, кому гауптштурмфюрер Шиммель лично доверил командовать акцией. Развращённое безнаказанностью сознание жаждало потехи, а старик не реагировал.

Поддержку молодой эсэсовец нашёл лишь в хихикнувших подчинённых. Остальные, загнанные сюда насильно, замерли в тревожном ожидании.

Унтерштурмфюрер приказал старику снять с себя штаны. Тот снова никак не отреагировал. Тогда эсэсовец поднёс к его носу палку. И это не подействовало. Может быть, он не расслышал приказа? Может быть, не понял, чего от него хотят? Скорее всего, просто плевать хотел на хорохорившегося молодчика. Как бы то ни было, меламед даже не пошевелился. И конечно, не удостоил эсэсовца взглядом. Будто не тот держал палку у него под носом.

Гауптштурмфюрер подал знак находившимся поблизости эсэсовцам, и тотчас же несколько солдат набросились на понуро стоявшего старика и под одобрительные смешки и улюлюканье принялись сдирать с него штаны, державшиеся с помощью цветного полотняного пояска от дамского халата. Это дало повод для ещё большего смеха и плоских шуток.

Шиммель пристально наблюдал. Спокойно, хладнокровно, сдержанно. Не нашёл ни малейшего повода для вмешательства. Он всего-навсего зритель омерзительного спектакля. Что-то общее было в его реакции и реакции старика.

Меламед Урман остался в одних кальсонах, сползавших и явно несвежих. Забава над беззащитным существом доставляла эсэсовцам удовольствие.

Тут чубастому унтерштурмфюреру неожиданно попалось на глаза валявшееся в груде мусора покорёженное ведро. Мелькнула идея. Он поднял ведро и с размаху нахлобучил его на голову старика.

Раздался гомерический хохот, усилившийся, когда чубастый эсэсовец начал стучать палкой по дну опрокинутого ведра, что-то приговаривая в такт. Разобрать, что именно говорил эсэсовец, было невозможно из-за истерического смеха. Эсэсовцы держались за животы, смахивали с глаз слёзы.

Гауптштурмфюрер Шиммель по-прежнему оставался хладнокровным и спокойным. Он подошёл и ткнул ногой трость старика, но тот не упал…

Шиммель просто смотрел. Сдержанность, конечно, диктовалась ещё и тем, что пресечь издевательства не собирался.

В глубине синагоги, у противоположной от входа стены, сбившись в кучу, усердно молились мужчины с накинутым на плечи или на головы белым талесом с чёрными полосами и с кистями по краям. Едва слышно они нашёптывали молитву, другие это делали чуть громче, а кто-то читал молитву с приглушённым вскриком, закатывая полные слёз глаза и раскачиваясь взад-вперёд в такт словам. Они возносили Всевышнему душераздирающую мольбу снизойти и взглянуть на свой избранный народ, на обрушившиеся на него неимоверные страдания, на выпавшие на его долю – неизвестно за какие грехи – чудовищные муки.

Один из молившихся неожиданно сказал:

– Если Всевышний такой всесильный, такой справедливый, такой праведный, что Ему стоит выручить своих обречённых сынов и дочерей? Неужели Он так и останется ко всему равнодушен?

В ответ стоявший рядом небрежно махнул рукой и, буркнув что-то вроде «э-э…», стал протискиваться дальше. Сгорбленные и сникшие, плотно прижавшись друг к другу, напуганные, переминаясь с ноги на ногу, стояли единоверцы меламеда. Мужчины укрывали собой пожилых матерей, жён, недоумевающих детей, одиноких женщин с заплаканными младенцами на руках, вытирали им личики промокшими от слёз платками.

Меламед Урман стоял, точно отколовшийся от твёрдой породы пласт скалы. Эсэсовец продолжал усердно колотить палкой по дну ведра, нахлобученного на голову старика. А он стоял, не шевелясь и не реагируя на происходящее. На него страшно было смотреть.

Страдальческое выражение застыло на лицах людей, всё сильнее ощущавших неминуемый трагический финал. Они были обречены на смерть только потому, что были евреями.

А меламед продолжал стоять, втянув голову в приподнятые узкие костлявые плечи. Что чувствовал старик? На что надеялся? Чего ждал?

Держался. Не сгибался. Наверно, это давалось ему с трудом. Наверное, было больно. И невероятно мучил грохот, отдающийся в черепе. В огромном помещении резонанс от ударов по ведру был оглушителен. Всё-таки здесь строилась синагога. Предполагалась хорошая акустика для пения кантора в радостный, с угощениями праздник «Симхат Тора».

До него оставалось чуть больше недели. Но, минуя его, неожиданно наступил Судный день – Йом Кипур!.. Видел ли всё это Всевышний? Возможно. Но молчал. Возможно, пока… Но всё было чудовищно и ужасно несправедливо. Ведь всё происходило в присутствии верующих!

Старик, уже без кальсон, продолжал стоять на том же месте.

Курту Шиммелю надоело бесово действо. Ему не жаль было ни старика, над которым издевались его подонки, ни тех несчастных, кто наблюдал эту сцену. Просто он посчитал, что спектакль несколько затянулся и незачем так долго отвлекаться от дела, исполнение которого он призван обеспечить. Штурмбанфюрер СС направился к старику и с трудом снял с его головы ведро. В это мгновение взметнулась железная трость несчастного, угодившая со всей силой по голове Шиммеля. Тот тотчас же свалился у ног старика.

Прогремела автоматная очередь. Старик упал. Подбежавшие эсэсовцы в растерянности бросились поднимать Шиммеля, лицо которого было залито кровью. Он был без сознания. Только тогда кто-то в расстроенных чувствах дал очередную очередь из автомата по уже мёртвому телу.

Удар, нанесённый меламедом, несомненно предназначался унтерштурмфюреру, колотившему по ведру. Но тот немного отстранился, давая возможность штурмбанфюреру подойти к стоявшему Урману.

Сбежались встревоженные эсэсовцы. Вынесли окровавленного Шиммеля во двор, чтобы отвезти в местный госпиталь. Но во дворе синагоги гауптштурмфюрер СС, не приходя в сознание, скончался. В тот же день небольшим самолётом его тело увезли в румынский город Яссы. Оттуда в фатерланд покойника доставил трехмоторный «юнкерс».

В помещении эсэсовцы срывали зло автоматными очередями. Раздавались душераздирающие крики топившихся.

Главное, что измождённый меламед решился поднять свою железную трость на эсэсовца! Подав тем самым пример сникшим в диком страхе единоверцам.

Произошёл этот акт возмездия не в каком-то заброшенном овраге, а в центре небольшого бессарабского городка, среди полей, на окраине старой России, где когда-то фельдмаршал Кутузов с гордостью принимал парад героической стотысячной армии перед осадой крепости Исмаила-паши. В сорока верстах от родного Урману Болграда.

Теперь здесь состоялся другой парад, которому тоже суждено было войти в историю края. На окраине Болграда, за военными казармами, не доезжая села Табаки и железнодорожной станции Траян-вал, в каменном карьере эсэсовцы добили тех, кто уцелел в недостроенной синагоге. Но, в отличие от Вены, Праги, Варшавы и ряда городов и поселений Центральной Европы, эта «очистительная акция» проходила уже без гауптштурмфюрера Курта Шиммеля.

Многонациональное население города в полном смятении, бессилии и скорбном молчании почтило память невинно павших, с которыми одни были в добром знакомстве, другие в близком родстве от множества смешанных браков.

Немало евреев Болграда уцелели в войну благодаря болгарам, русским и липованам, втайне предоставлявшим убежище несчастным соседям.

Рыжебородые рыбаки-липоване братья Липат и Кондрат Ремизовы из села Матроска, что между Болградом и Измаилом, где многокилометровое озеро Ялпуг впадает в Дунай, рискуя жизнью, укрывали в плавнях четыре еврейские семьи с шестью детьми, трое из которых были дочерьми раввина, расстрелянного эсэсовцами в недостроенной синагоге.

Все они, вместе с раненым советским матросом со сторожевика Дунайской флотилии, находились под опекой деда Амоса.

Несмотря на внушительный возраст, загорелый, с морщинистым лицом он босой, с засученными по колено видавшими виды штанами, выходил на своем покрытом смолой каюке, с парусом в заплатках, ставить сети и вентера для стола горемычных постояльцев.

 

Глава 18

Одесса бурлила. Поток беженцев, хлынувших из Бессарабии и западных областей Украины, заполонил город и окрестные районы. Беженцы прибывали в основном грузовым автотранспортом и в битком набитых трамваях. Участились налёты вражеской авиации. Грохот зениток, взрывы от сброшенных бомб, паника и одновременно железная стойкость армии перед наступавшими фашистами. Особенно всех возмущали румыны. Их обзывали самыми непристойными словами.

На 16-й станции Большого фонтана, в глубине территории бывшего санатория, превращённого в госпиталь, в отдельном одноэтажном здании расположился оперативный штаб НКВД, эвакуированный из Болграда.

Туда то и дело поступали распоряжения об организации разведки. Но не успевали они вступить в действие, как отменялись, поскольку противник прорвался в город. В разных местах.

В течение дня без конца что-то менялось. Без конца что-то новое возникало и переформировывалось.

День выдался невероятно жарким, солнце палило нещадно. В воздухе витал запах морской «чёрной грязи». Особенно он чувствовался в первые дни прибытия.

Студенков велел Юре готовиться к отправке в разведку обратно за Днестр вплоть до бывшей границы на Дунае. А там будет видно по обстановке.

Юрий привёл себя в порядок. Надел светло-серый костюм в синюю полоску, из Бухареста, и галстук, кожаные ярко-коричневые плетёные туфли. Словно предстояла поездка в Бухарест. Фактически это и намечалось. В таком виде ему было приказано явиться в областное управление. Но тот, кто должен был с ним познакомиться и дать задание, где-то застрял. Так и не появился.

В набитом трамвае Юрий вернулся обратно на остановку Большой фонтан. Там разгуливали по аллеям перебинтованные раненые, на скамейках отдыхали калеки с костылями. Когда мимо них проходил «некий» молодой человек, выделявшийся своей внешностью и одеждой из общей массы, кто-то заподозрил в нём чужака. Значит, шпион.

Для задержанного это было не ново. Спокойно посоветовал:

– Да вы сходите туда – он указал на видневшееся вдали отдельно стоявшее строение, – и скажите, что задержали парня, который утверждает, что работает здесь, а его заподозрили в шпионаже. Я подожду вместе с ранеными товарищами.

Никто не хотел слушать. Заладили: шпион! Раненые размахивали кулаками, костылями, и все угрожали, бранились, были готовы учинить расправу.

Но кто-то, видно, уже сообщил о задержании «шпиона». Подкатила полуторка. В кузове – с десяток разгорячённых матросов с наставленным штыком в винтовке. Они спрыгнули с грузовика, окружили его, обыскали, изъяли револьвер, причём иностранного производства! Отнимая револьвер, матрос замахнулся, чтобы ударить задержанного по лицу. Но кто-то из матросов перехватил его руку.

Вслед за полуторкой с матросами прибыла легковушка с контр-адмиралом. Его удалось уговорить послать матроса в самый крайний в ряду одноэтажный домик и там рассказать о случившемся.

Прибыл Студенков, разумеется, в форме и с двумя чекистами. Всё стало на своё место. Правда, среди раненых нашлись и такие, кто продолжал сомневаться, что это действительно чекисты, а не переодетые лазутчики.

Контр-адмирал тотчас же одёрнул болтунов. Это оказался член Военного совета обороны зоны Одессы Илья Ильич Азаров.

В тот период многим казалось, будто кругом немецкие шпионы. Ранее, действительно имел место случай столкновения с переодетыми в форму милиционеров немецкими лазутчиками. Народ бдительность не терял.

В один из ближайших дней контр-адмирал Азаров обратился в опергруппу НКВД с просьбой прислать «шпиона» в Совет обороны Одессы для перевода показаний взятого моряками в плен румынского подполковника.

Студенков согласился. За Юрием прибыла машина с матросом. После этого эпизода у переводчика с контр-адмиралом Азаровым установились самые добрые, отношения, которые продолжались много лет.

 

Глава 19

В городе было немало предприятий союзного и республиканского значения, в том числе заводы «Большевик», имени Октябрьской революции, Январского восстания, имени Ленина, Калинина. К тому же Одесса – знаменитый порт на Чёрном море, которым гордились не только одесситы, но и вся страна.

До войны в городе работало более сорока высших учебных заведений, техникумов, более ста тридцати школ, а также много первоклассных культурно-просветительских, медицинских и детских учреждений, научно-исследовательских институтов. На многих предприятиях в народное ополчение и истребительные батальоны записывались поголовно все работавшие.

Мобилизация военнообязанных началась в Одессе уже на второй день войны. Многие тысячи людей организованно шли в районные мобилизационные пункты. За короткий срок в армию и флот были призваны свыше ста пятидесяти девяти тысяч человек, в том числе около тринадцати тысяч командиров и политработников запаса. Ряды армии и флота уже в первые дни войны пополнили около ста пятидесяти тысяч одесских коммунистов и тридцать пять тысяч комсомольцев.

Несмотря на героическое сопротивление врагу, храбрость и мужество наших войск, противник продолжал теснить части Приморской армии.

В связи с угрозой, которая всё больше нависала над Одессой, партийные органы приняли решение об эвакуации крупных промышленных предприятий.

В сложных условиях начального периода войны удержание Одессы, города с высокоразвитой промышленностью, крупнейшего торгового порта и передовой военно-морской базы Черноморского флота, приобретало огромное политическое, народнохозяйственное и оперативно-стратегическое значение.

Против советских войск действовали 11-я немецкая и 4-я румынская армии. Пользуясь значительным превосходством в силах и развивая наступление на восточном берегу Днестра в стыке между 9-й и Приморской армиями, противник седьмого августа занял Котовск, Кировоград и Вознесенск, а его передовые части вышли к Кременчугу.

Проезжая на своем грузовичке по одной из приморских улиц, Юрий неожиданно увидел маминого брата Володю. Он с кем-то стоял у будки и что-то пил. Юрий дал задний ход и, остановившись, окликнул Володю. Оказалось, они пил и холодную бузу.

– Чего вы стоите здесь? – обратился Юрий к Володе и его спутнику. – Надо непременно эвакуироваться. Любыми способами!

Володя был в ужасном настроении. Пытался пробиться в порт к судну, принимавшему на борт беженцев, но огромная масса народу заполнила всю пристань.

– Сказать тебе – не поверишь: не десятки, а сотни тысяч, может, и миллион людей… Что-то невообразимое! Крики, плач, причитания, проклятия со всех сторон. Мы с приятелем попытались протиснуться, но поняли, что нам не добраться до судна. Давка, крики, ругань. Едва выбрались. Часа полтора на это ушло. Ужас! Люди озверели. А как нам быть дальше, не знаем. Попробуем ночью. Может, удастся добраться до какого-нибудь судна.

– Вам надо непременно покинуть город, – настаивал Юрий. – Иначе погибнете! Боюсь, наши не смогут долго здесь продержаться. Спасайтесь любой ценой! К сожалению, ничем не могу помочь. Но, насколько наслышан, дела здесь очень неважные. Хотя моряки твердят, что Одессу фашистам не сдадут.

С тяжёлым сердцем расстался Юрий с Володей и его попутчиком.

 

Глава 20

В опергруппу, сформированную из чекистов Измаильского облуправления и Болградского отдела, вошёл и Юрий. Это ему сообщил его начальник. Но он чего-то недоговаривал либо сам был недостаточно осведомлён.

В один из вечеров Студенков неожиданно объявил Юрию, что тот переведён в другую группу, начальником которой назначен лейтенант госбезопасности Чайковский (в армии – капитан, поскольку в петлице была «шпала»).

– Ты понравился ему, ещё когда он приезжал в Болград. Помнишь? Ты тогда встречал его на вокзале. Вот он и настоял на том, чтобы тебя включили в его группу.

Юрий хотел остаться с Михаилом Игнатьевичем.

Студенков ответил:

– Хотелось бы и мне. Я заявил, что здесь мы будем иметь дело в основном с румынами, и ты нам нужен. Но начальник управления поддержал просьбу Чайковского. Он почётный чекист с большим опытом, награждён именным маузером. Человек серьёзный, не очень разговорчивый, честный и порядочный. Вот так обстоят наши дела, Юрка.

– Очень жаль. Никогда не думал, что мы расстанемся, Михаил Игнатьевич! Неужели ничего нельзя изменить?

– Нет, Юра, – печально, с сожалением в голосе ответил Студенков. – Меня переводят начальником в Особый отдел дивизии. Как там сложатся дела, трудно сказать. Видишь, что творится! Тебя вначале хотели передать здесь подпольной организации. Но там, по-моему, царит полная неразбериха. Поэтому тебе лучше перейти в опергруппу Чайковского. Так что – давай к нему.

– Кем я там буду? – спросил расстроенный Юрий.

– Ну как же! Ты в опергруппе разведчик с немалым уже опытом и контрразведчик, конечно, затем переводчик и водитель. У Чайковского персональная «эмка». Для остальных сотрудников – грузовик, «ЗиС-5». А твой трофейный пикапчик пока остаётся здесь. Ничего не поделаешь – война.

Студенков обнял Юру и сунул ему в карман сторублёвую купюру.

– Зачем, Михаил Игнатьевич?

– Ладно, ладно… Пригодятся! – тут он увидел слёзы на глазах Юрия, снова обнял его.

– Спасибо, дорогой Михаил Игнатьевич! – Юра тоже обнял Студенкова.

– Не расстраивайся. Мы ещё будем вместе! Ладно, Юрочка? Только береги себя. Ты стране, да и органам нужен. Запомни!

 

Глава 21

В тот же вечер Котельников прибыл в распоряжение командира группы Чайковского. Как раз перед началом проработки предстоящего задания. Зачитали отрывок из выступления Сталина. Особое внимание уделили словам: «Всё ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».

Стало быть, оперативной группе Чайковского предстояло обезвреживать важные военные и стратегические объекты, которым угрожал захват противника. Никому прежде подобное в голову не приходило.

В перерыве между бомбёжками Одессы группа Чайковского покинула город.

Впереди «эмка» с начальником, за рулём – Юрий и вслед с оперработниками грузовик «ЗиС-5», который Юрий невзлюбил. Прежде всего из-за неповоротливости, особенно когда его заводили ручкой! К тому же не сразу запускался мотор.

Невольно вспоминались ему грузовики «Опель-блиц» и дизельные «МАН», которые он ещё совсем недавно ставил на мойку во дворике гаража «Шенкер» в Бухаресте. Они запросто заводились стартёром.

 

Глава 22

Прибывшая в Херсон группа сразу подъехала к Городскому отделу НКГБ. Команда приступила к подготовке и началу своей деятельности. В связи с предстоящим заданием Чайковский сразу установил контакт с руководством горкома партии.

Подрывную команду в группе возглавлял младший лейтенант НКВД Виталий Богомолов. Но все звали его по имени – Витя или Витёк. Это был простодушный добряк. Молодой, тихий, приятный, всегда сосредоточенный на своей «бухгалтерии» – чертежах, проводах, механизмах.

Утром следующего дня небольшой порт Херсона и переправа через Днепр подверглись первой бомбардировке немцев. Были убитые, раненые.

Начальник опергруппы Чайковский велел Виталию временно взять к себе в команду Котельникова, не имевшего ни малейшего понятия, чем может быть там полезен. Юрий обращался к Виталию не иначе, как «товарищ младший лейтенант!» Но день-два спустя Виталий сказал своему подчинённому: «Чего ты называешь меня по званию, будто я бог весть какая шишка. Зови меня, как все в группе.»

Юрий не знал, как на это реагировать, и машинально называл его иногда по-прежнему. Привык к субординации. Но это было, когда оба не то что подружились, но уже симпатизировали друг другу. Виталий кое-что узнал из прошлого Юрия, и тогда они, можно сказать, стали друзьями.

В свою очередь, Юрий внимательно следил за работой Виталия, помогал ему во всём. И не переставал восхищаться, как внимательно и в то же время лёгко работает Виталий, что-то чуть слышно напевая. Он охотно отвечал на вопросы начинающего помощника, которому такая работёнка была совершенно незнакома.

Взрывали в основном красавцы-здания трёх и четырёхэтажные. В Николаеве выделялось несколько громадных четырёхэтажных корпусов из красного кирпича с огромными окнами – «Крекинг-завод».

Земля дрожала от оглушительного взрыва, всё вокруг взлетало в воздух! Огромные здания одно за другим, с грохотом оседая, рушились, но только внутри. Наружные стены оставались целыми, с оконными проёмами, но без стекол и рам. Словно они вылетели.

После того как густой туман рассеялся, становились видны лишь уцелевшие внешние стены. Фактически пустая коробка!

В стороне за процессом операции наблюдал начальник опергруппы Чайковский.

Юрий восхищался такой ювелирной работой. И любое поручение Виталия тотчас же выполнял по-прежнему почти бегом.

– Да у тебя, видать, та ещё муштровка. Будь здоров! – заметил Виталий.

Юрий помялся от неловкости и промолчал. Всё было для него ново, заманчиво, интересно. И в то же время больно, обидно. Ему было жаль этих мощных зданий, от которых оставались одни стены.

Виталий разводил руками. – Так приказано «сверху».

И без конца объяснял, где и как надо устанавливать заряды, почему каждый заряд должен быть установлен только по намеченной схеме. Показывал расположение проводов, соединяющих заряды, а также расположение каждой единицы, ведущей к пульту.

– Целая наука! – отметил Юрий.

– Это верно, – отреагировал Виталий. – Надо ко всему подходить внимательно, по несколько раз проверять, чтобы быть уверенным! Прежде чем крутануть! В общем, не так страшен чёрт, как его малюют.

Расчёты Виталия поражали точностью. В случае необходимости восстановления этих домов процесс был бы облегчён. Про себя Юрий радовался, что это было заранее предусмотрено и старший команды безукоризненно справился с таким непростым заданием. Ведь малейшая ошибка в расчётах могла повлечь за собой серьёзные неприятности. Это понимали все в команде. Постепенно и Юрий начинал кое-что смыслить в подобных делах. В основном благодаря Виталию.

Вечерами на коротких совещаниях Чайковский подводил итоги работы, проделанной подрывной командой.

 

Глава 23

В Херсоне опергруппа Чайковского провела больше недели. Питались в столовой горотдела НКГБ. Впервые с начала войны Юрий, наряду с остальными сотрудниками, получил зарплату. Настроение повысилось, хотя вряд ли кто-либо мог выразить недовольство по поводу задержки зарплаты, учитывая безрадостные события на фронтах и в стране.

Котельников набирался на практике знаний в подрывном мастерстве, с полуслова улавливал, что и как надо делать.

Однако руководителю подрывной команды младшему лейтенанту Виталию Богомолову не повезло. Подхватил нехорошее заболевание. Будучи абсолютно честным, до наивности порядочным, признался не Чайковскому, а секретарю парткома НКВД Херсона. В тот же вечер его исключили из кандидатов в члены ВКП(б) и из органов отправили в распоряжение военкомата как штрафника.

Чайковский узнал об этом, когда всё уже было решено. Пришёл в ужас! Чувствовалось, что переживает, но бессилен чем-либо помочь бывшему руководителю подрывной команды. Его, оказывается, не нашли нужным поставить в известность о столь серьёзном происшествии.

В опергруппе также все расстроились, помрачнели. Особенно Котельников принял близко к сердцу случившееся: отличный специалист, подлинный патриот, и такое к нему отношение! Не преднамеренно же он угодил. Терзался, как за него заступиться? Но сам был беспартийным. Считался комсомольцем, хотя всего однажды присутствовал на собрании, когда его принимали в комсомол, ещё в Болграде.

Озабоченный случившимся с Виталием, Юрий хотел встретиться с ним, но тот не появлялся в опергруппе. Разыскал военкомат, но там сказали, будто его направили в какую-то штрафную часть.

Это заметил начальник опергруппы Чайковский. Юрий коротко рассказал ему, что искал младшего лейтенанта и чем кончились его поиски. Чайковский посочувствовал ему, сам расстроился: ведь он остался без главного специалиста.

В тот же день пришлось ему вместо Виталия назначить сотрудника, проработавшего некоторое время под его началом. Тот согласился, но попросил начальника опергруппы оставить вместе с ним ответственным в команде и Котельникова. Дескать, тот набрался у Виталия знаний. Не хотел брать на себя ответственность.

Командир поддался уговорам и заявил, что он будет отвечать за подрывную работу вместе с Котельниковым, которому Виталий в последней операции доверил участие в подготовке взрывов.

Понимая создавшееся положение, тот согласился вдвоём возглавлять команду. Юрий признался, что во многих вещах ещё плавает. Но сказал, что будет стараться.

В Николаеве предстоял подрыв ряда огромных четырёхэтажных кирпичных корпусов завода Марти.

Чайковский без конца напоминал, что необходимо всё выверять по несколько раз и самим быть осторожными.

Котельников энергично и с огромной опаской без конца вместе с напарником выверял правильность размещённых зарядов. Несколько раз проверили правильность подготовки. Разумеется, помогали и остальные товарищи по подрывной команде. Но все они выполняли подсобную работу, в которой у них был опыт, хотя тоже подключились, подсказывали, как что надо делать. Наконец, затаив дыхание, Юрий крутанул ручку «динамки»… Казалось, небо свалилось!

Когда всё осело, он смог взглянуть на результат. Стены уцелели! Как и следовало, осталась одна пустая коробка. Успокоился. Разумеется, и напарник был счастлив, что не провалили важное задание.

– Значит, не сплоховали, – подвёл итог проделанной работе Чайковский, издали наблюдавший за их работой.

Подойдя, он похлопал Котельникова по плечу, а второму старшему команды пожал руку.

Юрий осваивал подрывное мастерство во фронтовой полосе, где пришлось участвовать во взрывах заводов-гигантов.

Между тем Котельникову не хватало Виталия, настолько возмутила расправа с ним, что он без конца говорил об этом, по наивности хотел дать телеграмму в Москву в Наркомат государственной безопасности.

По этому поводу командир группы Чайковский заметил, что почта теперь вообще не принимает телеграммы.

Котельников остался на всю жизнь благодарен Виталию за необычную науку. Такое не забывается!

Подрыв бывших заводов продолжался, но в гораздо меньшем объёме. Серьёзно пришлось поработать в Мариуполе, меньше – в Мелитополе. В дальнейшем эта деятельность опергруппы прекратилась из-за отсутствия «объектов» на пути её продвижения.

Теперь на всём пути опергруппе Чайковского предстояло заниматься делами иного рода – в Цюрупинске, Осипенко-Бердянске, Голой Пристани, Белозёрках, Береславле, Горностаевке. Вплоть до Каховки, где пришлось бороться с заброшенными противником агентами – вредителями и шпионами.

Небольшой очаровательный городишко Осипенко-Бердянск так понравился Котельникову, что он задумал после войны, если уцелеет, непременно вернуться сюда, чтобы полюбоваться городом! Чистенький, тихий, и люди совсем мирные, неторопливые, правда, настороженные: вдруг война докатится и до них?

Фронт тем временем продолжал настигать опергруппу.

Котельникова стали переправлять в ближний тыл противника. Если вначале это происходило в основном в расположении румынских войск, то теперь на территорию, захваченную немцами. Это было сложнее.

 

Глава 24

Легковушка Чайковского с Котельниковым вкатила на крохотный хутор. Вокруг колодца с журавлём вразброс лежали вконец уставшие, с мокрыми от пота гимнастёрками, красноармейцы. Некоторые не в силах были даже снять с плеча скатку шинели. Оказалось, что с журавля свисала цепь без ведра.

Не раздумывая, Котельников подъехал к единственному добротному дому, стоявшему несколько на отшибе. Подошёл к распахнутой настежь двери. С крыльца увидел рослую немолодую женщину, окликнул и попросил ведро.

Она отозвалась грубым тоном:

– Нету никакого ведра, и катись отсюда.

– Пол в хате свежевымытый, а у вас нет ведра? У колодца сотня наших красноармейцев умирают от жажды. Пожалуйста, сжальтесь над ними!

– Сказала, ведра у меня нет! Непонятно?..

– Ничего, мы ещё придём и рассчитаемся за ваше бездушие.

– Уж рассчитались.

Когда Юрий возвращался к машине, ему навстречу попался едва державшийся на ногах боец. Сказал:

– Это же Кубань…

– Не знаю я, что означает Кубань, но здесь обитают не люди. Ничего, придёт время…

Услышанным возмутился и Чайковский:

– Стерва. Чем-то, видимо, ей насолили.

– Не будь вас, товарищ капитан, – признался Юрий, – я бы её пристрелил. Честное слово!

Чайковский махнул рукой:

– Поехали.

Короткую остановку сделали в селе Горностаевке. Под вечер достигли Каховки. С согласия местных властей расположились в пустовавшей школе. Сюда накануне отступили передовые части Красной Армии.

 

Глава 25

Начало сентября тысяча девятьсот сорок первого года. Оперативная группа, сформированная в июле в Одессе, претерпев в Херсоне изменения в личном составе, одолев во главе с капитаном Чайковским огромный маршрут, сделала очередную остановку в Каховке. Это на западном берегу Днепра, к которому, несмотря на ожесточенное сопротивление Красной Армии, неумолимо приближался фронт.

Из Каховки в бинокль виднелся противоположный берег Днепра. По нему бродили скот, лошади, стояли полуторки, трактора. Но ни одного человека! По данным каховцев, там был большой совхоз «Червонный маяк». Подошли ли уже немецкие войска? Если нет, то было решено принять срочные меры для вывоза на пароме всех там застрявших. Или хотя бы часть.

Котельников получил задание переправиться и уточнить обстановку. Но для этого необходимо было ему соответственно выглядеть. Не в гимнастерке же и сапогах оставаться? И не в шикарном костюме, из-за которого в Одессе были неприятности.

Начальник райотдела милиции обеспечил его одеждой, снятой с задержанного забулдыги. Лицо и тело Котельников смочил водой, обдал себя густой пылью… У одной штанины оборвал нижнюю часть, оставив её растрёпанной, накинул на плечи рваную замызганную рубаху, видавшую виды телогрейку, на ноги надел старые резиновые сапоги.

Ночью двое местных милиционеров начали переправлять его в лодке на противоположный берег Днепра. Гребцы старались тихо работать вёслами. Они сочувствовали пассажиру, но сами хотели побыстрее высадить его, чтобы до рассвета одолеть хотя бы половину обратного пути.

Котельников испытывал беспокойство, да и, чего греха таить, некоторый страх: всё время в ночной темноте чудилось, будто на противоположном берегу лодку уже заметили немцы и теперь подпускают её. Приближаясь к берегу, Юрий зорко всматривался вдаль. Заподозрил, что на берегу стоит замаскированная пушка. Хотел поставить об этом в известность гребцов, сидевших спиной к тому берегу, чтобы они были готовы развернуть лодку, но воздержался.

Едва он высадился, лодка сразу же отчалила и тронулась в обратный путь. А то, что в темноте он принял за пушку, оказалось обычным кустарником.

Вдоль берега, на возвышенности, стояли брошенные полуторки, трактора с вагончиками МТС на прицепе, с большими железными колёсами от сеялок, повозки, загруженные чем-то по самый верх. Между ними, а также по заросшему полю бродило огромное число недоенных коров, овец, лошадей с рваной упряжью. И, действительно, кругом ни души!

Чувствовалось, что здесь прокатилась невероятная паника. Но и немцев пока, кажется, не было…

Светало, когда, быстро собрав хворост, посланец опергруппы разжёг огонёк, который разгорелся и был заметен не столько пламенем, сколько дымом. Об этом начальник опергруппы Чайковский договорился с местными властями и командованием накануне подошедшей воинской части, в спешке занимавшей оборону.

Ждавшие сигнала на противоположном берегу поняли, что там противника нет.

В ответ почти тут же вспыхнул аналогичный костёр, что означало: паром немедленно отправляется.

Откуда-то справа, за километр, доносился визг свиней, словно их резали. Немного спустя Юрий установил, что там находится совхоз «Червонный маяк» и жители соседних деревень «раскулачивают» его.

Котельников поднялся вверх по дорожке в ближайшее село. У первой хаты увидел мужика. Тот подошёл к изгороди. Не успели они сказать друг другу и двух слов, как послышался шум машин. Появилась трёхтонка «ЗиС» с установленным на крыше кабины ручным пулемётом и несколькими красноармейцами в кузове. Большинство с накинутыми на плечи плащ-палатками и винтовками. Следом подкатила обычная армейская санитарная машина, которая остановилась за грузовиком.

Котельников обрадовался: свои! Хотел было подойти к водителю, но стоявший у пулемёта лейтенант в каске, не обращая внимания на оборванца, спросил мужика у изгороди:

– Где тут сдаются у плен?

Тот пожал плечами и также на украинском неуверенно ответил:

– Кажись, у том сели, – сказав его название, махнул рукой куда-то в сторону. – Недалече воно.

Грузовик тронулся в указанную сторону, за ним последовала санитарная машина. Когда она проезжала, Юрий увидел, что за рулём сидит командир и рядом с ним – тоже командир Красной Армии.

Котельников обомлел: чуть было не опростоволосился! Он же хотел им сказать, что немцы пока не подошли, а сам он из оперативной группы и к берегу должен подойти паром.

Когда обе машины ещё стояли, их поспешно обошли двое: один в чёрной остроконечной овчинной кучме, второй – в овечьей безрукавке. По одежде Юрий заключил, что это молдаване. Решил их догнать. Но те, заметив это, ускорили шаг. Навстречу показалась не то бричка, не то фаэтон с парой добротных коней. Она остановилась, один из сидевших в ней спросил встречных в кучмах:

– Куды идете?

– До дому, – последовал ответ. – Ворочаемся у Молдавию.

– О, молдовенеску! – воскликнул, улыбаясь, кучер с козел фаэтона. – А как сюда попали?

Оба оказались трактористами, эвакуировались с колхозом, но решили вернуться обратно. Один из них сказал:

– Моя хата вже пидзади. Фатит!

– Правильно делаете! – одобрил кто-то с фаэтона. – Немцы там бесплатно раздают землю бывших колхозов. Идите, идите туда.

Кони рванули с места и умчались. На заднем сидении фаэтона Юрий увидел двух пассажиров в пиджаках с проглядывавшей гимнастёркой, а напротив, на откидном сидении, – третьего. На козлах – четвёртый. Все с серьёзными, напряжёнными лицами, поджарые, средних лет.

Увиденное и услышанное окончательно расстроило Котельникова: явные дезертиры! Конечно, изменники.

Начал накрапывать дождик. Юрий направился обратно к берегу.

На берегу, где на рассвете он жёг сигнальный костер, стоял паром и красноармейцы с трудом загоняли на него десятки, если не сотни голов скота и лошадей. Животные сопротивлялись, пугаясь качавшегося настила.

А дождь уже хлестал вовсю! К тому же с ветерком. Похолодало. С трудом обходя стороной едва двигавшийся по настилу табун, промокший насквозь Котельников пробирался на паром. И вдруг увидел знакомый фаэтон! Но с распряжёнными и повёрнутыми мордами к заднему сиденью жевавшими лошадьми. Никого из пассажиров фаэтона видно не было.

От дежурившего сержанта удалось узнать, что начальником парома является старший лейтенант. На вопрос, где он и как его найти, дежурный нехотя ответил, что не знает, но, дескать, где-то здесь.

Вид Котельникова, походившего на бродягу, да ещё насквозь промокшего, не внушал доверия дежурному.

Юрий вынужден был повысить тон и сказать, что является уполномоченным Особого отдела. Тогда дежурный, колеблясь, спустился куда-то внутрь парома.

Наконец вместе с ним появился старший лейтенант в плащ-палатке с капюшоном, накинутом таким образом, что лица его почти не было видно. Он едва ворочал языком. Был вдребезги пьян.

Котельников объяснил, кто он, и посоветовал немедленно отыскать хозяев фаэтона и задержать их.

В ответ из-под накинутой поверх головы плащ-палатки раздалось невнятное бурчание, что все четверо являются командирами Красной Армии, дескать, отстали от своей части и теперь возвращаются.

– На том берегу разберутся с ними, – пояснил Котельников. – А пока надо незамедлительно всех четверых взять под стражу! А у фаэтона с лошадьми выставить часового!

Котельников пытался рассказать, что эти четверо утром рекомендовали двум молдавским трактористам идти домой, так как немцы всем бесплатно раздают землю бывших колхозов. Но начальник парома не реагировал. Котельников повторил, кто он, и рекомендовал немедленно выполнить его совет. Показал полученный от начальника опергруппы документ – обращение опергруппы ко всем воинским частям оказывать содействие предъявителю, выполняющему «сугубо секретное задание». Его стал вслух читать стоявший рядом дежурный.

Тут вдруг начальник парома пошатнулся и упал. Дежурный сержант принялся его поднимать, но не смог. Начал растирать ему уши. Тот не реагировал. Двое бойцов по указанию дежурного унесли его обратно куда-то вниз.

Дежурный шепнул Котельникову, что эти четверо командиров угощали старшего лейтенанта, мобилизованного из числа резервистов, и стал искать начальника караула, но не мог найти. Кричал во весь голос:

– Карнач! Старшина! Начальник караула!

Никто не откликался. Шумел дождь, мычал скот, настроение становилось всё более поганым.

Вместе с Котельниковым дежурный поспешно стал пробираться к фаэтону. Увы! Фаэтон стоял на своём месте, однако лошадей при нём не было. Оба бросились к пандусу, запруженному скотом. Издали успели увидеть, как четверо пассажиров фаэтона изо всех сил тянули за собой лошадей навстречу застрявшему на пароме и на пандусе скоту. Что предпринять? Как их схватить? Они же наверняка вооружены!

Но беглецы уже находились почти у берега. Дежурный выстрелил в их сторону из карабина. Было видно, как на каждую лошадь вскочили по двое и поскакали вверх по склону. Дежурный продолжал стрелять. Один свалился с лошади. Его дружки ускакали, не обратив на это внимания.

Упавший остался лежать на земле. Подбежавшие дежурный с Котельниковым видели, что он корчится от боли. Зажмурившись, сильно кряхтел. Что-то повредил при падении и не мог самостоятельно подняться.

Очевидно, когда дежурный спустился вниз парома, где четвёрка с фаэтона угощала начальника, то передал, что его срочно разыскивает уполномоченный особого отдела! Поднявшиеся наверх вслед за старшим лейтенантом хозяева фаэтона узнали в Котельникове повстречавшегося им утром оборванца и, видимо, сообразили что к чему.

К Котельникову и дежурному, склонившимся над стонавшим беглецом, подбежали несколько бойцов в плащ-палатках и касках. С ними был майор крупного телосложения. К парому причалил их катер. По приказу майора бойцы отнесли туда свалившегося с коня, велели бойцу его стеречь и не позволять подниматься.

Котельников показал майору фаэтон. Под задним сиденьем они обнаружили ручные гранаты с длинными деревянными ручками. Конечно, немецкие. Много взрывчатки и капсулы, большое количество патронов и пачки спрессованных листовок с обращением к советским гражданам и воинам:

«Воины доблестной Красной армии! Уничтожайте комиссаров, политруков, энкавэдистов и жидов. Настоящий документ служит пропуском для перехода на сторону немецкой армии-освободительницы как для одного, так и для группы воинов Красной армии».

В присутствии дежурного Котельников рассказал майору обо всём, что произошло, и показал ему листовку. Прочитав её, майор приказал дежурному сержанту немедленно привести начальника парома. Когда едва стоявший на ногах начальник предстал перед майором, упитанное лицо майора приобрело ярко-свекольный цвет. Он возмущённо задавал вопросы начальнику парома, а тот что-то мямлил, пытаясь ответить. Майор приказал обезоружить начальника парома. Его обыскали, извлекли содержимое карманов, прислонили к борту, чтобы не упал.

Майор разгневался до предела, сыпал бранью, размахивал пистолетом у самого лица не очень-то соображавшего начальника парома. Вдруг прогремел выстрел. Стоявший у борта свалился в реку. Это произошло настолько внезапно, что присутствовавшие бойцы и Котельников замерли от неожиданности.

Глубокой ночью гружённый паром отошёл в сопровождении катера с майором и его бойцами. С ними был захваченный лазутчик. Фаэтон с содержимым оставался на пароме.

Дождь незаметно прекратился. Когда они причалили к каховской пристани, прибывшие сотрудники опергруппы забрали фаэтон и его пассажира. Трофеи потрясли не только Чайковского, но и откуда-то появившихся фронтовых чинов.

Узнав от Котельникова подробности произошедшего, начальник опергруппы приказал немедленно отправиться обратно на противоположный берег и разыскать беглецов.

На катере вместе с Котельниковым отплыл почти весь состав опергруппы. Предпринятая с большим опозданием акция ничего не дала. В отношении тройки беглецов удалось узнать, что в одном из дворов они забрали двуколку, впрягли в неё своих лошадей и куда-то укатили. Бывший владелец двуколки указал направление, Котельников понял, что они отправились обратно по тому же пути, что и утром. Ещё выяснил у мужика, стоявшего накануне у изгороди, что несколько часов назад появился немецкий танк, который свернул в сторону Бериславля.

Напрашивался вывод, что фашисты вот-вот должны появиться, поскольку советские войска, по крайней мере на этом участке, отошли на противоположную сторону Днепра. Задержка произошла из-за проливного дождя.

Гибель начальника парома обсуждалась широко. Одни живо одобряли поступок майора, другие – их было меньше, отмалчивались.

Всего два дня спустя произошёл похожий случай. Мимо окон дома, где находилась оперативная группа, проехала машина. Котельников вдруг закричал:

– Автомобиль иностранной марки выбрасывает бумажные листки! Наверное, листовки. Прямо сейчас!

Когда оперативники выбежали на улицу, они увидели только след, оставшийся от шин лимузина, и нескольких женщин с подобранными листовками в руках.

Запомнился текст: «Москва – столица, Дон – граница».

Там же четверостишие:

На исходе того же дня со двора дома, где располагалась опергруппа, были замечены на горизонте два белых купола. Явно парашютисты!

Поднятая по тревоге опергруппа собиралась у грузовика. Водитель трёхтонки, весь в поту, сколько ни крутил рукояткой, мотор не заводился. Наконец он заурчал. Кузов заполнился оперработниками с двумя пулемётами, карабинами и личным оружием. Выехали.

Но где искать вражеских парашютистов? Как определить место приземления? К тому же темнело. Да и на грузовике лишь к утру можно было достичь района, где примерно опускались купола. Замечены они ведь были на горизонте! Поисковая группа во главе с Чайковским повернула обратно.

Подобного рода происшествия случались почти на всём пути продвижения опергруппы, вплоть до Ворошиловграда. Но до него надо было ещё добраться. На подъезде к мосту через реку Лихая сотрудники опергруппы увидели, что его бомбит немецкий самолёт. Движение гужевого и железнодорожного транспорта приостановилось. Все тронулись куда-то в объезд.

 

Глава 26

Двадцать восьмого сентября того же 1941 года итальянские войска вторглись в Грецию. Но греки оказали отчаянное сопротивление. Отступая, итальянцы несли тяжёлые потери. Овладение страной затягивалось. Прибыл Муссолини. Итальянцы кое-где перешли в наступление. Греки отчаянно сопротивлялись, и вскоре, несмотря на присутствие «дуче», греческие войска вновь стали продвигаться.

Из Болгарии двинулись находившиеся там немецкие войска, которые обрушились одновременно на Грецию и Югославию, чтобы помочь терпящим поражение итальянцам. Завязались упорные бои против сражавшегося вместе с греками недавно высадившегося здесь английского корпуса.

 

Глава 27

В день прибытия опергруппы в Ворошиловград немецкая авиация впервые подвергла бомбардировке 60-й патронный и 61-й паровозостроительный заводы. Другой самолёт, бомбивший вблизи Ворошиловграда железнодорожный эшелон с эвакуированными женщинами и детьми, подбили зенитчики. Экипаж взяли в плен. Один из лётчиков был румын, плохо говоривший по-немецки.

В областном управлении НКГБ никто не знал румынского языка. Возникла проблема. Накануне ночью начальник отдела КРО, старший лейтенант госбезопасности Майструк в разговоре с Котельниковым узнал, откуда тот родом и чем занимался до работы в опергруппе. Предложил ему остаться на работе в его отделе. Этот вопрос должен был решить Чайковский.

Очевидно, Чайковский дал Юрию неплохую характеристику. Майструк рекомендовал следствию привлечь Котельникова к участию в допросе румынского лётчика.

Начальник следственной части управления очень придирчиво интересовался, насколько рекомендованный владеет румынским языком. Во время следствия и перевода показаний пленного румына фактически допрос вёл прибывший в тот день нарком госбезопасности Украины Серов. Но об этом переводчик узнал несколько позже. Только тогда он понял, почему начальник отдела КРО так допытывался, насколько хорошо он знает румынский язык.

По окончании следствия нарком Серов вдруг сказал, что переводчика с румынского берёт с собой в Москву. Присутствовавшему начальнику областного управления и Майструку он велел доставить Котельникова к самолёту не позднее шести часов утра. Это известие, переданное Майструком, удивило Юрия.

Котельников попросил товарища Майструка передать начальнику группы Чайковскому, что отбыл в Москву с наркомом Украины. Затем бегом отправился в общежитие, схватил свой чемодан, шинель и вернулся в управление, откуда отбыл на машине вместе с Майструком, провожавшим – среди других руководителей управления – наркома на аэродром.

В машине Юрий искренне признался:

– Не будь вас, товарищ Майструк, не пришлось бы мне переводить допрос румынского лётчика и вряд ли бы состоялся мой отъезд в Москву. Искренне вам благодарен! – Спасибо! Что касается вас, Москва дала согласие на приезд.

– Вот как? – вырвалось у удивлённого Котельникова.

Майструк многозначительно кивнул.

Перед посадкой в самолёт они тепло распрощались.

На протяжении всего полёта нарком дремал. С ним был помощник или адъютант в штатском, но он за весь полёт не произнёс ни слова.

Котельников не мог уснуть. Было о чём размышлять, и прежде всего о том, как теперь сложится жизнь. Перед глазами стоял приятный, добродушный Майструк, рекомендовавший его как переводчика для допроса пленного лётчика. Юрий переживал за Майструка, полагая, что тот, вероятно, тяжело болен. Уж очень плохо выглядел: лицо – кожа да кости, тёмно-коричневое, осунувшееся и с впалыми, уставшими глазами. Понятно, что такой вид начальник контрразведки Ворошиловоградского областного отдела Майструка объяснялся чрезмерной, зачастую круглосуточной, напряжённой работой.