#img_8.jpeg

#img_9.jpeg

#img_10.jpeg

 

I

Шум, поднятый вокруг покушения на премьер-министра Арманда Калинеску, был внезапно заглушен новой сенсацией. «Высокие» эксперты из уголовного отдела бухарестской полиции сообщили, что Венета Солокану последние дни жизни бывала с однокурсником Михаилом Гылэ, который, как показывали свидетели, в течение минувшей недели проявлял к ней настойчивый интерес, а за полтора-два часа до того, как был обнаружен труп Венеты, ее видели с тем же Гылэ в кинотеатре «Скала». Вначале, в связи с исчезновением Гылэ, полицейские были склонны предполагать, что оба они — жертвы одной и той же драмы. Однако, когда было установлено, что телеграмма, полученная женой Гылэ, написана им собственноручно, внезапное его исчезновение стали истолковывать как умышленное, преследующее цель скрыть следы. И если вначале сами газетчики прошли мимо факта убийства студентки как обычного, ничем не выделяющегося из сотен аналогичных случаев, то после обнаружения трупа Гылэ на румынско-советской границе имя Венеты Солокану стало все чаще встречаться на газетных полосах. Расследованию был дан «особый ход»… Им занялся лично префект бухарестской полиции генерал Габриэль Маринеску!

На третий день после появления длинных и нудных статей о церемонии прощания и похоронах бывшего премьера газеты наперебой начали печатать сенсационные подробности нового дела. Они со смаком расписывали, как при обыске трупа Гылэ в боковом кармане его пиджака были найдены ручные часики, немедленно опознанные родителями Венеты, что в двух шагах от трупа обнаружили макинтош в пятнах, которые после тщательной экспертизы оказались следами крови Венеты Солокану.

Столичная пресса для пущей сенсации гомеопатическими дозами чуть ли не каждые два-три часа публиковала новые данные о ходе следствия. Всякий раз сообщение заканчивалось интригующей фразой:

«Следствие продолжается!»

Некоторые чиновники полиции заверяли корреспондентов, что, согласно официальному сообщению префекта столицы генерала Маринеску, в ближайшие дни, а может быть, и часы, страна узнает о «чрезвычайно важных данных, раскрывающих деятельность тайных групп, связи которых ведут за границу!»…

«Порунка Времий» требовала срочно ликвидировать «паутину коммунистических организаций, ведущих в стране подрывную работу», а также немедленно «усилить северо-восточные границы»… Другая фашистская газета — «Буна Вестире» спрашивала:

«Почему полиция умалчивает до сих пор о содержимом портфеля, который был обнаружен при Гылэ?»; «Почему министерство внутренних дел не отрешится от хронической боязни открыть Нации имена тех, кто скрывается за спиной убийцы и по чьему указанию уничтожена безвинная румынская студентка — дочь видного полицейского комиссара, стоящего на страже государственных интересов?!»; «Почему студент Гылэ в начале учебного года очутился на границе с портфелем, о содержании которого, несмотря на требования народа, до сих пор умалчивают?»; «Пора открыть правду! Нация должна знать, кто посягает на целостность Великой Румынии!»…

Перед зданием префектуры полиции небольшая группа студентов устроила демонстрацию, они скандировали: «Требуем очистить учебные заведения от коммунистической заразы!»

Несколько десятков представителей «золотой» молодежи с государственным флагом и королевским гербом прошли по Каля Викторией к дворцовой площади, неся огромный плакат. На нем была изображена кровоточащая карта Румынии, зажатая в большие красные тиски, которые держала рука, протянутая из-за Днестра…

И вот, наконец, специальные выпуски различных фашистских листков вышли с ошеломляющими заголовками:

«Румынская студентка Венета Солокану — жертва коммунистического террора! Убийца собирался бежать за границу с секретными данными о состоянии румынской армии и расположении военных объектов! Содержимое портфеля, найденного при агенте Коминтерна Гылэ, весит один килограмм триста шестьдесят два грамма, таков вес бумаги, на которой напечатан секретные сведения!»

«Ханжество коммунистов! Совершив покушение на Венету Солокану и собираясь бежать за границу с секретными документами, коммунист Гылэ не постыдился снять с нежной ручки невинной жертвы часики, подаренные родителями в день рождения!»…

«Нарушитель границы Гылэ при попытке пограничников задержать его оказал вооруженное сопротивление, в результате чего был убит»…

«Тяжелое состояние жены преступника! Коммунист показал свое подлинное лицо. Он совершил покушение и пытался скрыться в то время, когда его жена находится накануне родов!»…

«Гылэ вез свой окровавленный макинтош как доказательство выполненного им задания!»…

«Жена бандита Гылэ — родная сестра известного коммуниста Мирчи Рэдулеску!» «Специальный выпуск!»…

«Гылэ являлся ближайшим помощником коммуниста Рэдулеску!»…

«Братья румыны! Покупая газету «Порунка Времий», вы вносите лепту в дело спасения Нации!.. «Порунка Времий!»…

В лучших бухарестских кафе — «Пикадилли» и «Корсо» теперь только и говорили о коммунистическом терроре, о ханжестве коммунистов, о тайных организациях, о килограмме трехстах шестидесяти двух граммах секретных сведений.

Вечером следующего дня какая-то легковая автомашина пронеслась через центр города. Из нее летели пачки листовок, в которых нацию призывали к высокой бдительности, так как правительство оказалось не в состоянии расправиться с бандами шпионов и убийц…

Листовка заканчивалась призывом:

«Братья Румыны!

Страна опутана коммунистическими организациями, ведущими нас к хаосу, безбожию, террору! Во имя целостности Герба, неприкосновенности Династии и божьего благословения Нация должна решительно потребовать немедленного приглашения в страну германских войск для обеспечения порядка и в качестве залога прочности наших северо-восточных границ!

Да здравствует Великая Румыния от Тиссы до Черного моря и от Дуная до Заднестровья!»

Замысел фашистов был разгадан народом Румынии, тем не менее господа, создававшие общественное мнение, продолжали твердить, что деятельность легионеров — это политика, спокон веков существующая во всех странах, но «шалости» легионеров «бледнеют перед ужасами, творимыми коммунистами».

Страна была объявлена на осадном положении. В армию призывали новые контингента резервистов, эшелоны с войсками отправлялись на северо-восток. Солдаты, призванные на переподготовку, окапывались вдоль Днестра.

Утренний выпуск «Курентул» сообщал, что на север Румынии прибыл генеральный штаб польской армии во главе с маршалом Рыдз-Смиглы… К полудню группа молодчиков, собранная членом «Тайного совета» Мироновичем, согласно установке Заримбы организовала шествие к королевскому дворцу, требуя не впускать в страну остатки разгромленной польской армии и немедленно интернировать всех поляков, находящихся в Румынии, независимо от их прежних чинов и рангов. Когда об этом стало известно германскому посольству в Бухаресте, господин Доеринг сбился с ног, пока разыскал Заримбу в одном из номеров гостиницы «Амбасадор».

Гицэ не сразу понял, что случилось, когда длинный рыжий немец, схватив его за ворот пиджака, стал трясти:

— Что вы наделали?!

— Прессу поднимаю, как было решено. Одна группа пошла к королю, другая…

— Кто вас просил? Кому это нужно?! — закричал Доеринг.

— Как? Что? — встревожился Заримба. — Я вас не понимаю, господин Доеринг!…

— Гошподин Доеринг! — передразнил тот Заримбу. — Ваши юнцы у королевского дворца требуют не впускать в страну польские войска! Вы хотите, чтобы поляки продолжали сопротивление? Фюрер только и ждет момента, когда наши доблестные войска займут восточные области Польши, чтобы двинуться потом на юг, в Румынию, и спасти вас, ферфлюхте румейнише легионир, способных только мешать! Вы поняли? Если поляки будут сопротивляться, болван вы этакий, под каким же тогда предлогом придет наша армия? А так — «преследуем отступающих!..»

Заримба пришел в замешательство:

— Я думал, что…

— Один индюк тоже думал… Думал, думал — сдох! — оборвал его Доеринг.

Заримба зло улыбнулся.

— Не смейтесь! — завопил немец. — Об этом будет доложено в Берлин! Рейхсфюреру СС!..

— Тем не менее, — понизил тон Заримба, — я прошу меня выслушать… Я думал, повторяю, господин Доеринг, думал, что этими демонстрациями мы покажем, как наше правительство нарушает свои обязательства соблюдать невмешательство, и тем самым дадим фюреру основание ввести свои войска на территорию Румынии. Оттого я и господин Сима отдали распоряжения Мироновичу…

— Не знаю, что вы там хотели или думали, но господин посол очень недоволен… А сейчас прикажите вашим горлодерам убраться вон!

…Через несколько минут Лулу Митреску летел на такси с приказом шефа.

 

II

В пансионе мадам Филотти первым обычно просыпался ня Георгицэ. Он тихонько вставал и будил каждого жильца в нужное время. Лишь в редких случаях, если кому-либо из квартирантов надо было встать очень рано, заводили будильник. Ня Георгицэ берег отдых своих жильцов. Если случалось, что жилец с шумом выдвигал утром из-под кровати свой чемодан, ня Георгицэ сердито шипел на него и подходил к постелям проверить, не проснулся ли кто-нибудь. Старик был убежден, что самое главное для человека — это сон. «Без пищи можно выдержать порядочно, но без сна и воды никто не может!» — говорил он. Когда же мадам Филотти напоминала, что пора будить того или иного квартиранта, ня Георгицэ, взглянув на часы, отвечал: «Он может поспать еще семь минут!»

В тот воскресный день никого не нужно было будить. Все были дома, кроме Жени, который в ночь с субботы на воскресенье писал в каком-то кинотеатре рекламу для нового фильма.

Рано утром ня Георгицэ ушел к булочнику на Вэкэрешть. Почти следом за ним ушла и мадам Филотти на рынок за покупками: по воскресным дням почти все квартиранты обедали дома.

Все еще спали, когда в пансион пришел Женя. Он тихо разбудил Илью и шепотом рассказал, что в кинотеатре «Глория» с сегодняшнего дня будет демонстрироваться советский документальный фильм…

— Пойдем с утра. Хочешь? Подумай, сейчас, когда буржуи шумят о деле «коммуниста Гылэ», — вдруг советская картина!

Спросонья Илья не сразу разобрал, о чем говорит Женя, и, щуря глаза, озадаченно смотрел на него.

А Женя, думая, что Илья не согласен, убеждал:

— Пошли! Позже будет много народу. И, вообще, полиция может запретить…

Наконец, Илья понял. Он мигом вскочил и стал одеваться. Разбудили и Морару. Войнягу не стали тревожить: он пришел на рассвете с дежурства, мадемуазель Вики тоже. В свободные дни она вставала позже всех в пансионе, — в той комнате, где спали она и мадам Филотти, не было окон и туда не проникал никакой шум. Да и вообще Вики любила поспать. Морару вначале хотел было ее разбудить, но потом передумал: «Если хороший фильм, можно пригласить на вечер…»

Не прошло и часу, как все трое стояли у кассы кинотеатра. Но, несмотря на раннее время, хороших билетов уже не оказалось. Пришлось пойти на галерку. «Откуда только могли узнать, что советская картина идет?» — удивлялся Женя.

Ровно в девять часов утра начался первый сеанс. Жители Бухареста впервые смотрели советскую картину «Парад молодости».

Такого парада они никогда не видели и не могли себе представить. Перед зрителями, привыкшими слышать всякие небылицы о большевиках, проходили тысячи молодых спортсменов Советской России, обыкновенных жизнерадостных юношей и девушек. Тишину в зале то и дело нарушали возгласы изумления.

А колонны шли и шли беспрерывным потоком. У каждой спортивной организации была своя форма, свои знамена. И все ребята, словно на подбор: загорелые, крепкие, веселые… У Ильи от радости слезы выступили на глазах и в горле запершило точно так же, как в тот памятный день на аэродроме Бэняса…

Вот она, та самая Москва, голос которой он уже не раз слышал, сидя у приемника рядом с ня Георгицэ, Войнягу и Морару; вот и знаменитая Красная площадь, Кремль с его старинной стеной и башнями и вот, наконец, мавзолей!.. Обо всем этом Томов уже знал, но сейчас он впервые видел воочию, и волнение охватило его. Следующий кадр: на каком-то здании он заметил огромное полотнище с портретом человека с добрым взглядом прищуренных глаз и маленькой остроконечной бородкой. Только Илья хотел спросить Женю, не знает ли он, кто это такой, как по залу прокатилось: «Ленин!»… У Томова учащенно забилось сердце — ведь с этим именем у него связано все то новое и большое, что произошло в его жизни. Он приподнялся, хотел рассмотреть лицо, но оно уже исчезло.

Вот на мотоциклах юноши и девушки по трое, четверо и даже пятеро выполняют акробатические этюды; гимнасты на турниках, установленных на специальных грузовых автомашинах, крутят «солнце». А спортсмены в майках и футболках все идут и идут. Как много их! Вдруг Илье показалось, что в одной из колонн крайняя справа — Валентина Изоту, та самая молдаванка из России! Илья толкнул Женю и забыв, что он в кино, крикнул: «Вот она! Смотри»… Но кадр сменился другим..

Кто-то сзади прошипел: «Тише!».

Немного спустя Женя шепотом спросил:

— Кто это тебе там померещился?

Илья оглянулся по сторонам и наклонился к самому уху друга:

— Помнишь ту парашютистку, советскую? По-моему, это она была в одной из колонн!..

— Может, и она… — неуверенно произнес Женя.

Но Томов не слушал. Он жадно смотрел. Может быть, она опять пройдет. Он вспомнил, как Валентина тогда помахала ему рукой. Вдруг снова как будто мелькнул тот самый кадр. Илья снова вскрикнул и невольно вскочил, но кадр исчез. Морару, сидевший с другой стороны, дернул Илью за рукав, кругом послышались недовольные голоса:

— Тише, эй, вы!

— Это вам не на футболе!… — заметил кто-то из соседей.

— Шпана паршивая! Думают, они у себя в «Зеленом доме!» — поддержали сзади.

Женя сжал локоть товарища:

— Перестань, или тебе пересчитают ребра…

— Тише, не мешай! — огрызнулся Илья.

На экране появился мавзолей. На трибуне — руководители Советского государства. Они принимают парад и приветствуют спортсменов… Здесь есть и в военной форме, но больше в гражданском, и, что было Илье особенно интересно, все они одеты просто…

Из конца в конец кинозала прокатилась волна разноголосых восклицаний.

— Как наш брат, в кепках…

— А ты думал, как господа — в цилиндрах да фраках? — откликнулся чей-то звонкий голос.

В зале слышалось:

— Тот, что в середине с бородкой, — Калинин, президент.

— Вон тот военный, со звездами — Ворошилов, слесарем был, а теперь маршал!

— А кто этот, с большими усищами и со звездами? — заинтересовался кто-то.

— Должно быть казак! — ответил другой.

— Да замолчите вы, наконец, дьяволы! — обозлился кто-то, и голоса ненадолго замолкли.

Томов был удивлен, что простые люди знают фамилии русских государственных деятелей, узнают их и даже знакомы с их биографиями. А главное — не боятся говорить вслух, хотя знают: за это грозит верная тюрьма!.. Илья наклонился к Жене:

— Слыхал?

Женя промолчал, но заерзал на стуле.

А люди, сидящие в зале, не стесняясь, выражали свой восторг. «Значит, у нас многие симпатизируют Советам!» — с радостью думал Томов.

Морару сдержанно сказал:

— Сейчас это в самый раз. Замечательно!.. Только как они добились разрешения пустить у нас такую картину? Молодцы!..

— Кто молодцы?

Морару удивленно посмотрел на Томова, но тут же нашелся:

— Киношники… Хозяин «Глории».

«Э, нет, здесь, наверное, не обошлось без таких, как Илиеску», — подумал Илья, но он уже умел держать язык за зубами…

Женя восхищался оформлением колонн, множеством портретов и даже стал подсчитывать, сколько, примерно, художников работали и как дорого это обошлось.

Когда сеанс кончился и в зале зажегся свет, Илье показалось, что он побывал по ту сторону границы. И Морару, словно отвечая на его мысли, заметил:

— Вот мы и побывали в Москве на параде!..

Люди выходили довольные, улыбающиеся, но молчаливые.

На улице Морару предложил пойти и на следующий сеанс и взять билеты для всех в пансионе. Побежали к кассе. Оказалось, что билеты распроданы. Никогда этого не бывало даже в лучших кинотеатрах столицы, а тут в «Глории» на утреннем сеансе! Тогда Женя пошел к хозяину кинотеатра узнать, может быть, у него найдутся билеты. Он иногда писал здесь рекламные афиши, плакаты, объявления. Но как назло хозяина не оказалось. Жена его сказала, что билеты скоро опять будут продаваться, но только на дополнительный сеанс: на час ночи!.. Пока Женя вышел к Морару и Томову, об этом узнали люди, осаждавшие кинотеатр. У кассы образовалась новая очередь.

Какой-то пожилой человек, которого вытеснили из очереди, сказал:

— Ну и народ, лезут, будто там приплачивают!..

Слух о том, что в кинотеатре «Глория» демонстрируют советскую картину, облетел столицу. Даже мадам Филотти со своей соседкой, вдовой железнодорожника, пошла смотреть русский парад. Ня Георгицэ, узнав, что молодежь в первое же утро побывала в кино, ворчал: «Все вы хороши… Факт! И племянничек тоже! Не могли обождать, как будто там горело!» Войнягу тоже был недоволен, что его не разбудили: «Пожалели! Подумаешь, большое горе, если не высплюсь!» Одна лишь мадемуазель Вики, любительница кино, осталась равнодушной.

Морару долго убеждал Вики, что такой картины она никогда не видела:

— Ты увидишь, что из себя представляет молодежь в других условиях… Это же сила! Мы живем в темноте и даже не знаем, как можно жить иначе… Не посмотреть такую картину, это же просто…

— И что с того? Кого интересует такой фильм — пусть смотрит на здоровье… — равнодушно ответила Вики, прислушиваясь к шагам в коридоре.

Морару хотел еще что-то сказать, но вошел Томов. Аурел недовольно покосился на него и вышел в коридор.

— Чего вы спорите? Посмотрите сначала, тогда будете говорить! Картина исключительная!..

— Возможно… Но мне кажется, парады я успею и здесь увидеть. А в кино я с удовольствием смотрю фильмы о любви… Хотя бы там посмотреть, если в жизни невозможно…

Илья рассмеялся.

— А я предпочитаю наоборот: любить в жизни, а в кино смотреть парады…

— Вот как! А мне кажется — это вы только говорите…

— Напрасно так думаете. Если хотите, чтобы и у вас так получалось в жизни — идите в кино… Мой рецепт верный!

Вики покраснела.

— Что ж… Придется принять ваш рецепт…

— Вот и хорошо. Но я его выпишу в двух экземплярах — вам и Аурелу…

— Ах, вот как, — Вики резко обернулась, — я думала, вы в самом деле доктор, а вы, оказывается, только адвокат… — И с независимым видом, гордо подняв голову, вышла из комнаты.

Илья никак не мог понять, почему это Вики не хочет идти с Аурелом в кино. Однако спустя некоторое время она громко спросила Аурела, на какое время у него билеты. Томов удивился: «Странная девушка!»

А Морару тем более не мог понять, о чем же Томов разговаривал с Вики, если она вдруг решила пойти в кино не с ним.

В кинотеатр «Глория» бросились не только жители столицы, но и пригорода, а многие специально приезжали из других городов. Приток посетителей еще более увеличился после того, как «Порунка Времий» заявила, что не мешало бы заменить картину в кинотеатре «Глория», а железногвардейцы завопили: «Пора покончить в Румынии с коммунистической пропагандой!»…

Теперь до поздней ночи у входа в кинотеатр было столпотворение. Порой машины подолгу не могли проехать, так как толпа, осаждавшая кинотеатр, занимала всю улицу. Многие буржуа из любопытства побывали в «Глории». Но если туда они шли с презрительной миной, то выходили в весьма мрачном настроении.

Илья в десятый, а может быть, в двадцатый раз рассматривал кадры из фильма, выставленные в окнах кинотеатра. Один снимок не давал ему покоя — по площади идет колонна девушек, а с краю шагает Валентина. Несколько вечеров он вертелся у кинотеатра, заговаривал то с одним работником, то с другим, наконец, познакомился с веселым курчавым парнем из кинобудки. Илья угостил его специально купленными для этой цели хорошими сигаретами, а на следующий день они уже выпили по бокалу пива и закусили мититеями. Только на третий вечер Томову удалось раздобыть нужную фотографию. Девушка, идущая крайней справа в колонне, кажется, в самом деле была Валентиной Изоту… Но радоваться всей душой Илья не мог — он все еще сомневался.

В пансионе Женя посмотрел на карточку сквозь увеличительное стекло и поморщился:

— Та парашютистка была куда интереснее. Но даже если бы и она была, так что? Сам говорил: «Я здесь, она там»… И вообще, Илья, я тебя не понимаю. Мне всякий раз читаешь нотации об этих дурацких сухарях, а сам занимаешься пустяками… И то, что ты делаешь по вечерам, тоже ерунда!..

Илья посмотрел на земляка, хотел было ему ответить, но, почувствовав, что дело может кончиться ссорой, только сказал:

— Что же, посмотрим, кто прав и кто ошибается…

Женя сегодня был настроен необычайно воинственно, и ему, видимо, хотелось поговорить, но Томов взял карточку и сказал, что пойдет к фотографу.

Когда увеличенный снимок был готов, Илья убедился, что девушка — не та; снимок он разорвал, а карточку из фотовитрины, где она больше походила на Валентину, оставил…

В тот же вечер Томов вставил эту фотографию в дорогую рамку, купленную в антикварном магазине на Каля Викторией, и теперь мирно беседовал с Георгицэ и Войнягу, угощая их пирожками с повидлом, которые прислала с вояжером мать. Вдруг в дверь постучали. Мадам Филотти пошла открывать и вскоре вернулась.

— Вас просят, господин Илие! — она подошла к Томову. — Я пригласила, а они почему-то не хотят войти в дом…

«Кто это может быть?» — подумал Илья. Выйдя на крыльцо и увидев в темноте Илиеску, он обрадовался.

— Заходите, посидим. Я посылку получил. Мать, прислала, — пригласил Илья.

— Нет, к сожалению, не могу, а ты оденься, выйдем… Своим скажи, что из гаража приятель проходил мимо и заглянул, зовет пройтись немного. Только не задерживайся…

Томов убежал в дом. Илиеску достал портсигар, но тут же сунул его обратно в карман — не хотелось зажигать спичку. Он отошел в сторону, чтобы не маячить на свету. Висевшая на улице лампочка раскачивалась, и луч света то падал на улицу, то освещал часть двора, будто заглядывая через ворота. Дул неприятный, пронизывающий ветер.

Илья вышел в новой темно-синей фуражке с кожаным лакированным козырьком и круглым, чуть вздернутым околышем, какие носили обычно в Бухаресте шоферы такси. Иногда в точно такой же фуражке ходил и сам Захария. Она ему напоминала железнодорожную, носить которую он теперь не имел права.

— Я не в гости пришел, — сказал Илиеску, когда они вышли из ворот. — Дело вот в чем: необходимо оказать помощь одному товарищу. Сегодня же. Нужна квартира на некоторое время, но очень надежная. Выходить на улицу он не сможет…

Илья не стал задавать вопросы. Он начинал привыкать к дисциплине и конспирации. Мозг его лихорадочно заработал.

— Пансион отпадает. Народу многовато, потом отдельной комнаты нет. А удобства здесь тоже вон где, — и он показал назад, в глубину двора.

— Здесь не подходит, ясно… Нужно такое помещение, где бы никто из посторонних ничего не знал и его не видел. За этого человека мы с тобой отвечаем головой. Понял?

— Как же!

— Вся трудность именно в том, что нужно устроить сегодня же вечером! Иначе я бы сам нашел…

— Может быть, тот дом на бульваре Басараб, — размышлял вслух Илья, — где останавливается знакомый болградский вояжер? Как раз сегодня заходил туда за посылкой от матери. Комнат, там много, но люди не постоянные: приедут, уедут, а кто они — неизвестно…

— А что, если у твоей тетушки? — вдруг спросил Илиеску. — Ты, кажется, говорил, что она живет где-то на Арменяска?

— У тетушки? — удивился Томов.

— Или там ненадежно?

— Да не то, чтобы ненадежно, — замялся Илья, — люди они честные… Но вот…

— Что? Говори! Ты бываешь там или вы даже не знаете друг друга как следует?

— Да нет, знаем мы друг друга хорошо. В Бухаресте она всего года четыре, с тех пор как ее дочь стала здесь работать. А раньше жили с нами в Бессарабии… Только вот был я у них всего раза два… И уже давно. Но смущает меня не это…

— А что?

— Перепугается тетка… Да тут еще и ее дочь, Лиза!.. Эта постоянно старается показать, что во всем разбирается и обо всем берется судить. В Италии, видите ли, побывала! Но люди-то они вообще ничего, хорошие. Плохого ни тетушка, ни Лиза мне не делали. И не только мне. Но я думаю: побоятся они впустить незнакомого человека! Перепугаются…

— Но люди, говоришь, они надежные?

— За это я ручаюсь.. — ответил Илья.

— Сейчас — это основное… Товарища этого нам надо во что бы то ни стало поместить именно сегодня! Понимаешь? Надо попытаться, может удастся их убедить…

Через десять минут такси сворачивало на улицу Арменяска. Томов представлял себе, как будет реагировать тетушка… Испугается — это ясно. Только бы не было дома Лизы. Та сразу начнет нотацию читать… Как же, спрятать незнакомого человека, да еще такого, который скрывается, ужас! Наверное, закричат и еще, чего доброго, подумают: «Илюшка подружился с какой-то шайкой!» Тогда вообще будет здорово… Тут же напишут матери. И вдобавок — ночью приехал! Полгода не был и вдруг, извольте, заявился. Родственник!.. Хоть бы это было днем — как-то легче… но… шут с ними: попытка не пытка!.. То есть, как сказать: в данном случае, кажется, попытка хуже пытки. Но если тетка откажет, — решил Томов, — в жизни ноги моей у них не будет!.. — И тут же подумал: «Очень ты их, господин Томов, этим расстроишь. Не заплачут и без тебя».

Илья провел ладонью по лбу: он был мокрый…

Илиеску тоже был неспокоен. Но он думал о другом: насколько там будет надежно?..

Наконец Илья велел шоферу остановиться у большого четырехэтажного здания. Лишь после того как такси скрылось за поворотом, он повел Захарию в обратную сторону и вскоре показал на внушительный фасад массивного одноэтажного дома за высокой железной решеткой. Здесь и жила тетушка Домна. Илиеску был доволен, что его ученик соблюдает правила конспирации.

Во двор они вошли вместе. Илья поднялся по ступенькам и нажал кнопку звонка. Илиеску присел на скамейку во дворе у большой клумбы.

Илья стоял у дверей. Сердце его билось часто-часто. Нет, ничего здесь не получится, особенно если Лиза дома… Эта наверняка полезет в бутылку…

Когда щелкнул замок, Илья внутренне весь подобрался. И — словно бросаясь в пропасть — шагнул через порог…

Тетушка Домна была удивлена неожиданным визитом, но встретила Илью радостно. В доме еще не спали. Из гостиной слышался голос Лизы, напевающей какой-то итальянский романс. Увидев Илью, она, как он и предполагал, сказала:

— А, saluto fraterno!.. Наконец-то и наш авиатор пожаловал!

«Ну вот! — подумал Илья, — так я и знал. Сейчас начнется… До чего же неприятный человек эта Лиза! Обязательно должна высмеять…»

Тетушка Домна и, как ни странно это показалось Илье, с ней заодно Лиза, высказали обиду на то, что он к ним не заходит…

— Зазнался? Или, может, обиделся? — спрашивала тетушка.

— Обижаться не на что, а зазнаваться не стоит, — многозначительно произнесла Лиза. — Разве только за то, что мы говорили ему в глаза правду насчет авиации. И если ты не понял до сих пор, поймешь позже… А не поймешь — тем хуже для тебя самого, — закончила она.

— Свои никогда плохого не пожелают, Илюша! — прибавила тетушка.

Томов отвечал невпопад, не зная, как подступиться к главному. А потом обе женщины стали расспрашивать, работает ли он все на том же месте, в гараже «Леонида», живет ли по-прежнему на Вэкэрешть, что пишет мама, переписывается ли с дедом и как его здоровье? А когда Лиза спросила, знает ли Илья, что как-то летом, в одно из воскресений, она видела около рынка Амзей его отца, — у него заколотилось сердце. Он хотел спросить, разговаривала ли она с отцом, знает ли, где он сейчас находится, как Ленка?.. Но тогда разговор затянется. А внизу ждет Захария. И тот товарищ, возможно, в опасности… Значит, надо говорить о главном. И Томов коротко и прямо сказал, зачем пришел…

Тетушка схватилась за голову: «В такое время!..»

Илья коротко вздохнул и поднялся, чтобы уйти, но, вспомнив слова Илиеску: «Надо объяснить», снова опустился на диван.

Пока он убеждал тетушку, Лиза стояла в стороне, сложив руки на груди, и смотрела то на озабоченного Илью, то на свою седую мать. Вдруг она спросила:

— А кто такой этот человек?

— Не волнуйтесь. Не вор и не бандит. Честнейший человек. Я считал бы за счастье быть таким… И жаль, что у нас еще мало таких, как он, которые отдают свою жизнь ради счастья народа: не страшатся, борются за справедливость, за свободу…

— Ох, Илюша, Илюша, — вздохнула тетушка, — твоей маме только не хватает, чтобы тебя, не приведи господь… Теперь я понимаю… Ты, наверное, пошел по той же дороге, что и твой дед.

Томов ничего не ответил.

— Это не так страшно, — сказала вдруг Лиза. — Во всяком случае лучше, чем если бы он пошел служить в авиацию и топал по улицам с королевским гербом или, чего доброго, со свастикой…

«И это говорит Лиза?!» — Илья смотрел на нее так, словно видел в первый раз.

Лиза рассмеялась.

— Что, Илюша, не узнаешь меня? Другой считал? А знаешь почему? Потому что сам был другим… А теперь стал на правильный путь — вот мы и поняли друг друга… Как-нибудь в другой раз мы еще поговорим с тобой.

Этот разговор оказался для Ильи настолько неожиданным, что в течение нескольких минут он только переводил глаза с тетки на Лизу и обратно.

— Спасибо вам, Лиза, и вам, тетя, за добрые слова… Очень прошу — помогите. На несколько дней! Мы все перебрали и, вот, решили к вам.

— Куда же мы его поместим? — Мать вопросительно посмотрела на дочь. — В гостиной ему будет неудобно… Мы иногда через нее ходим, потом Мариан там уроки делает, когда в столовую приходят обедать квартиранты.

— Нет, мама, гостиная не подходит. Насколько я понимаю, — обернулась Лиза к Илье, — никто не должен видеть этого человека, даже знать, что он у нас живет…

Илья кивнул головой. Он знал, что у тетушки много комнат, но бывал только здесь, в столовой.

Вдруг Лиза сказала:

— Я, пожалуй, сама перейду в гостиную… Буду спать на кушетке. А его — в мою, комнатка маленькая, но там отдельный ход в коридор и ванную…

В ту минуту Томову казалось, что он самый счастливый человек на свете. Он готов был расцеловать и Лизу, и тетушку, но от волнения не в силах был выговорить ни слова…

Илья пошел за Лизой и тетушкой посмотреть комнатку. Да, это было именно то, что они искали. Вернувшись в столовую, Илья сказал:

— Хорошие люди не забудут этого.. — Его голос прервался. Он неловко обнял тетушку и поцеловал ее куда-то в макушку.

Тетя Домна прослезилась.

— Ну, что ты, Илюша, господь с тобой!..

Когда Томов вышел, Илиеску тяжело поднялся со скамьи.

— Отказала?

— Все в порядке! — радостно прошептал Илья. — Я сам не ожидал…

— Так что… согласны? — неуверенно переспросил Илиеску.

— Ну да! Конечно! И комната совершенно отдельная! Хотите, пойдемте, посмотрите сами…

Они вернулись. Илья познакомил Захарию с тетушкой и Лизой; опять осмотрели комнату. Илиеску осведомился, кто еще живет у них, нет ли таких людей, которые могли бы заинтересоваться новым квартирантом…

— Сейчас время тревожное, сами знаете, — сказал Захария. — Мы очень вам благодарны за услугу, но вы все же подумайте…

Лиза не дала ему договорить:

— Мы все прекрасно понимаем… И даже, представьте себе, знаем, чем нам это грозит…

— Мы не первый раз… — начала было тетушка.

Лиза с укоризной посмотрела на мать.

— Ничего, ничего, мы люди свои, — улыбнулся Илиеску.

Уходя, Захария велел Томову побыть у тетушки, пока он приедет с товарищем:

— Минут через сорок мы будем. Я позвоню два раза: один длинный звонок, второй короткий. Договорились?

Томов проводил Захарию до дверей.

Тетушка принесла пирог с вареньем, налила чай. К своему огорчению, Илья узнал, что Лиза видела его отца только через окно автобуса на остановке у рынка Амзей…

Илья задумчиво помешивал остывший чай, в который забыл положить сахару. Последнее время он почему-то особенно часто думал об отце и сестренке. И чем Илья становился старше, чем больше узнавал жизнь, тем яснее понимал, что отъезд отца с сестренкой — трагедия не только для матери, но и для него самого.

Тетя Домна меняла постель; через гостиную было слышно, как Лиза взбивала перину. Когда тетушка вошла с наволочкой в руках, Илья, только сейчас придя в себя, стал извиняться за причиненное беспокойство.

— Ох, Илюша, Илюша… — тяжело вздохнула тетушка Домна. — Скольким людям я добро делала? Господь свидетель! Но вот — все мучаемся. Лиза хоть и устроена, но получает полставки. Хорошую службу не дают: говорят — «бессарабка». Со стороны люди могут подумать — вон какая у нас квартира! А сколько приходится за нее платить?! Не будем снимать в таком районе — не держать нам хороших квартирантов. На одном жалованье Лизы далеко не уедешь. Мариануш в будущем году с божьей помощью в университет поступит. Надо его как-то вытянуть… Оттого мы в Бухарест и переехали. Но из постоянных квартирантов у нас один только — соученик Мариануша. Неплохой парень. Тихий, спокойный… Вот видишь, они уже спят. Ложатся в десять, в половине одиннадцатого. Зато встают очень рано. Говорят, на свежую голову заниматься лучше. Еще двое столуются у меня. Они приходят только обедать. А ты как, Илюша? С авиацией, говоришь, покончил?

Илья кивнул головой.

— Разве мы тебе не говорили? Без денег да вдобавок еще бессарабцу тут определиться невозможно. Тем более на казенную службу… Уж чего говорить, если местные, настоящие румыны и то слоняются по городу, ищут… А у многих и образование высшее есть… У нас вот один знакомый, тоже бессарабец, ты, может быть, о нем слыхал — Раду Константин. Теперь он как будто поэт. Лиза говорит, что стихи у него хорошие. Сам он — молдаванин. Казалось бы — все! А как был без штанов так и остался… Иногда заходит. Когда-то дружил с одним нашим квартирантом — сыном купца, тоже из Бессарабии. Тот, наверное, десять лет учился в университете и так и уехал, не окончив. Любил покутить… А этот Раду все приходил к нему: то, бывало, обедает с ним, то оденет его костюм, то денег у него одолжит… Тот сколько ни гулял, все был при деньгах. Единственный сын! А вот Раду, представь себе, все же окончил университет. Правда, чего он только ни делал: и уроки давал здесь недалеко в одной приличной семье, и грузчиком по ночам работал на пивном заводе Брагадиру, и, кажется, даже в церкви пел… Но молодец, окончил!.. Теперь и поэтом стал… Так нет… Приходит одалживать сто лей, иногда двести, а случается и больше… «Тетя Домна — выручите!» Я уже знаю: наш Раду опять в затруднении. Но он хороший человек. Возвращает в срок. Честный, веселый. Шутить любит. За словом в карман не полезет. А посмотрел бы ты на него — в жизни не скажешь, что это поэт, на вид скорее босяк. Вот я и думаю по ночам, что будет с нашим Марианушем, когда окончит университет? Кем он будет, где устроится?..

Томов чувствовал, что тетушка Домна опять готова заплакать. Он постарался замять разговор, начав расхваливать пирог, сказал, что варенье очень похоже на то, которое мать ему прислала. Но это лучше, слаще. Мать, видимо, кладет меньше сахару.

Лиза переносила какие-то мелкие вещи из своей комнаты в гостиную и столовую. Из гостиной послышался мелодичный звон больших старинных часов. Било двенадцать. Лиза сказала, что оставила настольную лампочку: может быть, этот человек по вечерам будет читать.

В это время раздался условный звонок.

— Приехали! — произнесли в один голос Илья и Лиза.

Илья сам взял ключ и пошел открывать. Через рельефное матовое стекло он увидел два силуэта.

— Можно? — тихо спросил Илиеску.

— Как же! Ждем, — радостно ответил Илья. Незнакомец перешагнул порог и, подождав, пока Илья закрыл дверь, подал ему руку.

Войдя в столовую, он поздоровался с женщинами и извинился за беспокойство.

— Зовите меня Траян, — сказал он.

Тетушка показала отведенную ему комнату, дала ключ, показала второй выход, не через гостиную, а прямо в прихожую, указала, где ванная. Гость остался доволен, а Томов был просто счастлив.

От предложения тетушки Домны перекусить Траян отказался, сказав, что недавно ужинал.

— Тогда чашку молока с пирогом. И прошу вас от еды, поскольку вы у меня в гостях, не отказываться…

Гость улыбнулся и поблагодарил.

Илиеску велел Илье подождать, а сам вместе с Траяном пошел в его комнату.

Вернувшись, он еще раз поблагодарил тетушку и вышел вместе с Томовым. Во дворе Илья спросил Захарию: «Товарищ Захария, когда вы пришли в пансион, у вас уже была на примете квартира моей тетушки или надумали, только разговаривая со мной?».

Илиеску взял Томова под руку, засмеялся:

— А ты думал, я пришел у тебя узнавать, где в Бухаресте найти квартиру?

— Оттого я и спрашиваю…

— Конечно, я об этом подумал раньше. Запомнил, как ты мне рассказывал в Констанце. И вот пригодилось…

— Я бы никогда не решился пойти к тетушке с такой просьбой, — признался Илья. — А вот получилось хорошо…

— Конечно, хорошо… — проговорил Захария. — Много у нас честных людей. Доверять нужно людям…

Первым вышел на улицу Илиеску. Немного спустя выглянул и Томов. Они разошлись в противоположные стороны…

 

III

Лето в том году кончилось как-то сразу, будто торопилось уступить место хмурой и дождливой осени; столь же быстро польский генеральный штаб Рыдз-Смиглы и правительство Мосьцицкого-Бек сдали страну Гитлеру. И войска вермахта, почти не встречая сопротивления, триумфальным маршем вступали в польские города и села…

А румынские легионеры были в зените своих успехов: разыгранная как по нотам история с убийством Венеты Солокану и содержимым портфеля, обнаруженного при «коммунисте» Гылэ значительно подняла акции румынских нацистов. Даже так называемые «объективные», «нейтральные», «умеренные» скептически замечали: «Сколько бы там «зеленые» ни преувеличивали, доля правды все же, видно, есть.»

Заримба и Доеринг торжествовали. Начало положено! Разумеется, наступление на коммунистов было только предлогом, чтобы оправдать приход гитлеровских войск в Румынию.

Коммунисты понимали эту игру, сейчас перед-ними стояла задача разоблачить клеветников. Но как? Это было не просто. Подпольные газеты и листовки доходили далеко не до всех, а некоторые истолковывали их лишь как попытки коммунистов снять с себя ответственность…

В гараже «Леонида», хотя многие и привыкли с сомнением относиться к утверждениям легионеров, теперь нередко можно было услышать: «Да, видно, коммунисты засыпались». Уж очень детально, с указанием фамилий, адресов и свидетелей описывались подробности «дела Гылэ».

Такие, как Илиеску, были удручены: так важно было вывести это дело на чистую воду. А когда они пытались доказывать, что история с Гылэ — фашистская провокация, люди слушали молча, но про себя думали: «А все-таки дыма без огня не бывает»…

Как-то раз во время обеденного перерыва Томов сказал Захарии:

— Будь я коммунистом, разыскал бы отца этой Венеты Солокану и поговорил с ним начистоту. Он как-никак отец! Должно же в нем заговорить родительское чувство, если он на самом деле так, как пишут газеты, убивается по своей дочери…

Илиеску поднял голову и с интересом посмотрел на Томова. Его лохматые черные с проседью брови сдвинулись к переносице; он стал медленно вытирать мягкой паклей измазанные в отработанном масле мозолистые руки.

— А что? — продолжал Илья после небольшой паузы. — И поговорил бы! Подействовать на психику — это очень важно!

Илиеску снова задумчиво покосился на Илью и отвел глаза.

Томов так и не понял, согласен ли Захария с ним или, может быть, считает его предложение легкомысленным: «Ведь дело не простое! Пойти к отцу, у которого убили дочь! Да еще не к обыкновенному человеку, а к полицейскому комиссару! — рассуждал он. — Это же означает действовать в открытую: сознаться, что защищаешь коммунистов!.. И кто знает, как этот «папочка» себя поведет?» — прикидывал Томов, глядя на задумавшегося Илиеску. Но тот вдруг встал, швырнул с размаху в корзину для бумаг замасленную паклю и вышел во двор.

Илья замер в недоумении: «Что случилось, неужели Захария обиделся? Если даже я и не прав, почему он ничего не сказал?»

Со двора через окно диспетчерской послышался голос электрика:

— Опять часы стоят! Взгляни-ка, господин Илие, сколько еще там до звонка, хочу сбегать за куревом…

— Тринадцать! — крикнул Илья.

— Тринадцать минут? Успею! — И электрик побежал к воротам.

Мимо окна диспетчерской проходили с обеда слесари, монтажники, токари. Проковылял кладовщик. Вскоре Илья услышал быстрые шаги по лестнице и насторожился. Илиеску заглянул в диспетчерскую и, увидев Томова, вошел, прикрыв за собой дверь. Лицо его было озабочено.

— Знаешь, ты прав. Это добрая мысль…

— Да?.. — смутился Томов. — Может быть, и так, а может, я погорячился…

— Нет, нет. Ты прав. Сейчас у нас возможности очень маленькие. Но все же сидеть сложа руки мы не имеем права. Я пойду к нему…

— К Солокану?

— Да..

— А… не опасно?

Илиеску пожал плечами:

— В этих условиях вся наша борьба опасна. И если не разоблачать, не давать фашистам отпора сразу, при первой возможности, позднее может стать намного хуже. Хотя я понимаю, что в данном случае есть некоторое донкихотство. Знаешь, что это такое?

Томов отрицательно покачал головой.

— Вот, понимаешь, человек вдруг дерется с ветряной мельницей…

— Если спятил, то дерется… — перебил его Томов.

Илиеску улыбнулся и задумался, видимо, подбирая какие-то другие слова. Наконец, он щелкнул пальцами и сказал:

— Вот это, собственно говоря, и есть донкихотство. Но… Ты почитай «Дон-Кихот» Сервантеса. Поймешь… Он тоже за справедливость боролся, хотя там совсем другое дело было… А в данном случае, мне кажется, результат должен быть положительный… Разоблачать этих негодяев надо. Оттого и решил пойти. У главного инженера я уже отпросился…

— Как? Прямо сейчас? — удивился Томов.

— Конечно.

Томов испугался. Он уж не рад был, что подал Захарии такую мысль…

Перед окном появился электрик с дымящейся сигаретой во рту.

— Успел? — крикнул он, заглядывая сквозь стекло и стараясь разглядеть, кто еще там с Томовым в диспетчерской. Илья глянул на часы: было без одной минуты два. Он в ответ кивнул головой.

Во дворе задребезжал звонок. Электрик отошел.

— Я ухожу, — сказал Захария. — И не домой к нему пойду, иначе он может принять мой приход за шантаж… это опытный жук!.. Постараюсь, как ты сказал, на психику подействовать.

— Но не в полицию же вы пойдете?

— Именно в префектуру!

— Ну, нет!.. Вы не имеете права так рисковать собой…

Илиеску прищурился и, положив Томову руку на плечо, сказал:

— Знаю. Но я чувствую, что моя встреча с Солокану — не бессмысленна. Если же со мной что-нибудь случится, расскажешь обо всем товарищу Траяну. Но до тех пор ни слова… Сегодня в десять вечера встретимся на углу Вэкэрешть и Олтень. Даже лучше на Олтень, но поближе к Вэкэрешть. А если не приду и завтра на работу не выйду — ты сходишь под вечер к товарищу Гогу… Знаешь?

— Как же… Мунтяну, на шоссе Шербан-Водэ.

— Правильно!. Вот он и будет вместо меня…

Илья тяжело вздохнул.

— Ничего, ничего, Илие, — улыбнулся Илиеску, — право же, ты тревожишься напрасно.

Из гаража Захария поехал домой. Жил он все еще в железнодорожном районе, недалеко от моста «Гранд», в небольшой комнатушке, которую снимал у немолодой вдовы паровозного машиниста, погибшего при столкновении пассажирских поездов между станциями Этулия и Фрекэцей. Дома Илиеску никого не застал: жена еще была на работе, на табачной фабрике «КАМ», а дочка только недавно ушла в школу, она училась во вторую смену.

Илиеску побрился, одел чистую сорочку и наскоро почистил свой праздничный шевиотовый костюм.

Когда через час он входил во двор префектуры полиции Бухареста, знакомая тревога сжала его сердце…

У дежурного офицера полиции Захария спросил, как пройти к комиссару Солокану.

Тот начал расспрашивать Захарию, кто он, по какому вопросу, потребовал документы. Пока Илиеску отвечал и предъявлял документ, удостоверяющий его личность, дежурного отвлекали то подходившие полицейские, то телефонные звонки. Наконец, он взял трубку, назвал номер и сказал, что некий Илиеску желает видеть господина комиссара.

Получив разрешение пропустить, дежурный приказал низенькому небритому жандарму с круглой слащавой физиономией провести Илиеску к комиссару Солокану.

Жандарм повел Захарию по коридорам и этажам; перед дверьми одного из кабинетов он велел отойти в сторону и ждать, сам же постучался, но, не успев перешагнуть порог, вернулся, переспросил фамилию и скрылся за дверью.

Стоя в коридоре, Илиеску обдумывал первую фразу, которой намеревался начать разговор с комиссаром, но его невольно отвлекали воспоминания, как привели его сюда в тридцать третьем году, как избивали, топтали… А вот теперь он сам пришел!

Жандарм вышел и сказал, что велели обождать. Он не отходил от Захарии, присевшего на длинную скамейку, какие обычно стоят в залах ожидания на вокзалах. Некоторое время они сидели молча, потом Илиеску достал портсигар, предложил жандарму сигарету. Тот охотно взял, и они разговорились. Жандарм со дня на день ждал освобождения от воинской повинности и мысленно был уже дома, в деревне. Когда он поинтересовался, по какому вопросу господин идет к комиссару Солокану, Захария ответил, что у него украли машину.

Жандарм постарался успокоить собеседника.

— Вы только хорошенько попросите господина Солокану, чтобы он сам взялся за розыск. Господин Солокану — лучший что ни есть на свете сыщик. От него еще никто не уходил! К нему даже из Англии приезжали обучаться… Сила, а не человек! Коммунистов — он враз распознает, и не только их. Ведь он самого Кодряну, того, что легионерами командовал, прямо из-под земли достал!.. А то машину не найдет!.. Попросите его только хорошенько!..

Илиеску хотел еще больше расшевелить словоохотливого жандарма, но дверь распахнулась, и двое полицейских вывели из кабинета бритоголового сутулого человека в рваной крестьянской одежде и спадавших с ног стоптанных постолах. На руках, заложенных за спину, висели тяжелые кольца кандалов. Следом вышел полицейский с папкой и кивком головы дал понять жандарму, что можно войти.

В небольшой, скромно обставленной комнате за маленьким письменным столом у окна с железной решеткой сидел комиссар Солокану.

Илиеску молча поклонился. Солокану пристально, словно припоминая что-то, разглядывал его, ожидая, когда жандарм выйдет.

— Я вас слушаю..

Сначала Илиеску немного нервничал, говорил сбивчиво, но вскоре овладел собой и сказал, что он в прошлом был судим как участник забастовки железнодорожников на Гривице…

— Но я пришел не для того, чтобы сообщить вам, кто я, а потому что события, связанные с несчастьем, постигшем вас, господин Солокану, — продолжал он, — взволновали многих честных людей…

Солокану молчал. Только острые скулы, обтянутые желтоватой сухой кожей, время от времени двигались. Глаза его были воспалены, а под ними — большие синеватые мешки. Хотя взгляд небольших серых глаз был холоден, спокоен, чувствовалось — человек этот много пережил.

— Если обыватели могут верить всяким небылицам — их нетрудно ввести в заблуждение, — то служащие полиции и прежде всего вы, господин Солокану, прекрасно знаете, что коммунисты не совершают террористических актов. И я уверен — вы имели не раз дело с коммунистами, — ни один из них никогда не был причастен к убийству, если, конечно, исключить провокационные случаи, вроде дела Гылэ…

Солокану чуть заметно вздрогнул, лицо его сморщилось, как от зубной боли, но он продолжал сидеть в той же позе: одной рукой облокотись на стол, другую положив на ручку кресла.

После короткой паузы Илиеску продолжал:

— Я не такой наивный человек, господин Солокану, чтобы идти в полицию отстаивать правду. Я бывал здесь и знаю здешние порядки… — он с горечью усмехнулся. — И не стану скрывать, что если бы не большое горе, которое коснулось лично вас, господин Солокану, если бы вы сами не стали жертвой гнусной провокации, я, вероятно, не рискнул бы придти сюда. Вам, как опытному полицейскому комиссару, должно быть известно, что ваша дочь убита не коммунистами!.. Я не хотел бы растравлять вашу рану, но вы должны знать, кто убийца вашей дочери. И можете быть уверены этот Гылэ имеет такое же отношение к коммунистам, как я к римскому папе…

Солокану по-прежнему сидел не двигаясь и исподлобья смотрел в лицо Захарии, не произнося ни единого слова.

— Да и Гылэ, возможно, был только подставным лицом, поскольку его срочно убрали. А теперь фашисты всячески стараются доказать, будто убийство вашей дочери — это месть коммунистов. Однако, я не сомневаюсь, вам, господин Солокану, хорошо известно, что коммунисты борются не с личностями, а с государственным строем. И что полицейский комиссар не свою волю выполняет — нам это тоже понятно. Что же касается мести, то, я надеюсь, вы сами догадываетесь, кто мог вам мстить…

— Кто же, по-вашему? — хрипло спросил Солокану и, будто только сейчас заметив, что Илиеску все еще стоит, кивнул головой на стул:

— Садитесь…

Илиеску поблагодарил и сел.

— Так кто же? — повторил Солокану.

— Гм… Ведь это вы обнаружили Кодряну… Не так ли?

Солокану как-то съежился, проглотил слюну, но ничего не ответил.

Илиеску, немного помолчав, продолжал:

— Я мог бы прийти к вам домой — для меня это, возможно, было бы безопаснее, но мне не хотелось, чтобы вы приняли мой поступок за провокацию или шантаж. И не думайте, я прекрасно знаю, что может ожидать меня в этом здании, если вам, например, захочется арестовать меня. Это даже поможет вашей карьере, но меня это не пугает… Поверьте, я пошел на этот риск с единственным намерением. У вас горе. Вы отец. Если хотите, как человеку мы вам сочувствуем. Поэтому я хочу убедить вас, что коммунисты непричастны к убийству вашей дочери.

— Но кто же тогда? Вы мне так и не ответили…

— Имени вам назвать я не могу. К сожалению, не знаю. Но вы почитайте газеты. На вашем несчастье особенно греют руки легионеры… И тут, по-моему, дело вовсе не в Гылэ, Я уже сказал: думаю, что он подставное лицо и его смерть — дело тех же рук.

— Это ваше личное предположение?

— Разумеется.

— На чем же вы его основываете?

— Хотя бы на том, что Гылэ не коммунист.

— А вы, стало быть, коммунист?

— Я этого не говорил.

— Только коммунист, и притом не рядовой, может знать, кто состоит и кто не состоит в партии.

— Это не имеет значения… пока вы меня не арестовали. — Илиеску хмуро усмехнулся. — Я пришел к вам в префектуру не как к полицейскому комиссару. И хотя многие считают полицейских бесчеловечными, тем не менее я пришел к человеку, к отцу девушки, убитой бандитами. Скажите мне — ведь у вас за плечами много лет службы в полиции, — почему вы пустились совсем не в ту сторону, когда это коснулось вас лично?..

— Мой долг преследовать коммунистов наравне прочими врагами моего государства.

— Но вы преследуете коммунистов и покрываете убийц!

— Что вы хотите? Играть на моих родительских чувствах, на моем горе? — проговорил Солокану упавшим голосом.

— Горе у тысяч людей. Теперь вы поймете их. Нет, я ни на чем не хочу играть. Я хочу, чтобы вы вели объективное расследование. А вы, так жестоко пострадавший, не находите в себе смелости назвать настоящих убийц. Ведь вы их знаете, а если не знаете, то можете найти… Вот все, что я хотел сказать. А теперь, если у вас нет ко мне никаких вопросов и вы не собираетесь меня задерживать, прошу разрешения уйти…

Солокану молча смотрел на Илиеску.

— И еще я вам скажу, господин Солокану, — снова заговорил Захария, — что и у меня есть дочь, тоже единственная. Правда, она еще учится в первом классе. Но я люблю ее не меньше, чем вы любили свою. А сегодня перед уходом из дому я погладил ее платьице, — на всякий случай попрощался, так как она была в школе. Знал, куда иду, и почему-то подумал, что, может быть, не так скоро увижу ее.

Теперь оба молчали. Отчетливо было слышно тиканье больших часов, стоявших в углу, около потертого кожаного дивана.

Илиеску смотрел на массивную оконную решетку. О чем сейчас думает Солокану? Хотелось курить. Он нащупал в кармане портсигар, однако решил воздержаться, чтобы стук крышки не прервал размышлений Солокану.

Полицейский комиссар действительно размышлял о своем отношении к служебным обязанностям и к убитой дочери… Перед ним коммунист. Сам пришел в префектуру полиции и защищает то, во что верит. Рискует, фанатик!.. Но ведь и у него есть дочь. И, конечно, он ее любит. И все же пришел, зная, что может отсюда не выйти… И я гладил и целовал еще вчера ночью подушечку, которую Венета вышивала к экзаменам по рукоделию… Но он счастливее меня, хотя его могут заточить в тюрьму. Его дочь жива, и он ее увидит, даже если его сейчас арестуют. А я Венету никогда… Наша бедненькая «стрекозуля» вот уже скоро сорок дней как лежит в глубокой могиле, и я, Солокану, «гроза коммунистов», не могу сказать то, что думаю… А коммунист этот мне в глаза все сказал, не струсил… Значит, я боюсь, хотя знаю, что коммунисты здесь ни причем… Что же делать? Как поступить?

— Ваша фамилия Илиеску?

— Да.

— Железнодорожник?

Илиеску замялся.

— Если это вам нужно для следствия, то я, разумеется, скажу, где работаю и живу, но не больше. Никаких показаний я давать не собираюсь. Я пришел ради вас, ради человека! Хотел, чтобы вы поняли: они в вас стреляют, а вы им служите. И я очень сожалею, если не сумел вас убедить в этом.

Солокану откинулся на спинку жесткого деревянного кресла, исподлобья окинул Захарию холодным взглядом.

— Вы свободны.

 

IV

Частые дожди изменили облик столицы: немощеные улочки окраин покрылись жидкой грязью, в богатых кварталах оголились клумбы, на которых лишь кое-где безжизненно торчали почерневшие стебельки хризантем и георгин. На балконах обезображенных сыростью домов судорожно бились высохшие, местами надломленные плети вьюнов, еще недавно скрывавшие своей густой зеленью полосатый шезлонг, детскую коляску или соломенный столик, за которым господа в пижамах пили крепкое «Мокко».

Теперь двери балконов, магазинов были плотно закрыты; исчезли парусиновые маркизы, прикрывавшие от солнца витрины; продавцы лимонада и газированной воды покинули улицы; осиротели стадионы. Совсем пустынным стал тенистый парк Чишмиджиу, где еще совсем недавно, прячась от жары в тени старых деревьев, судачили гувернантки и мамаши, а молоденькие, привезенные из далеких деревень няньки посматривали на денщиков. А дети, ради которых они сюда пришли, играли в просеянном песке: мальчишки строили дороги и мосты, рыли колодцы и тоннели, девочки делали «куличики», готовили «обеды». И здесь же душными вечерами по дорожкам и тропинкам кружили влюбленные. Где-нибудь у векового дуба они останавливались и, словно онемев от переполнявшего их счастья, молча смотрели в глаза друг другу. Теперь под дубом, видевшим немало нежного и пошлого, кружились лишь безжизненные, рыжие листья, и дерево скрипело покачивая оголенными ветвями, точно недовольное тем, что прошли теплые дни… А у входа в парк, опрокинутые вверх ножками, громоздились скамейки… Тем не менее в Бухаресте и сейчас напевали: «Жду тебя под вечер в Чишмиджиу».

Природа уходила в себя, как улитка, отступая перед ненастьем. В Бухаресте поговаривали, будто в Карпатах выпал снег. Господа с плотно набитым кошельком натягивали шерстяные джемперы, застегивали теплые жилеты, надевали пахнущие нафталином суконные костюмы и пальто, лысины бережно прикрывались велюровыми шляпами. Большинство, однако, лишь глубже надвигало на лоб фуражку или кепку, а старый плащ, перелицованное пальто или полушубок служили в любое время года.

Илья Томов поверх пиджака носил поношенную фельдфебельскую куртку защитного цвета с четырьмя огромными накладными карманами. Вязаное кашне, присланное из дому с той же курткой еще прошлой осенью, и новые блестящие галоши с красным треугольником фирмы «Треторн», приобретенные уже на жалованье, спасали от насморка, против которого в центре столицы огромнейшая электрореклама предлагала таблетки «Аспирин-Байер».

Погода злобно мстила прошедшим хорошим дням. Хлестал мелкий, но частый дождик, похожий на пробившийся откуда-то остуженный пар. Прохожие, сгорбившись, придерживая покоробленные шляпы, с трудом пробирались сквозь водяную стену, а те, что шли, подталкиваемые попутным ветром, будто спускаясь по бесконечным ступеням невидимой лестницы, то и дело перепрыгивали через лужи, придерживая мокрые полы пальто. Ветер вырывал из рук зонты, они корчились, иногда с треском выворачивались наизнанку, выставляя, как пики, надломленные спицы.

До самой остановки, где Илья ждал трамвай, доносились, будто удары разбушевавшихся волн о крутую бетонную дамбу, хлопки огромного брезента, готового вот-вот сорваться с веранды какого-то кафе. Сырость забиралась под рубаху и пронизывала тело…

Но, хотя осень была в полном разгаре, Илья внутренне ликовал, с Захарией он уже виделся, хотя точно не знал, каковы результаты его посещения Солокану. Теперь, проехав лишнюю остановку, он сошел на шоссе Янкулуй, у ткацкой фабрики, и, убедившись, что за ним никто не следит, вернулся к месту, где должна была состояться встреча. Издали Илья узнал Марию Черную, но подошел к ней лишь после того, как она свернула в переулок. Илья передал Марии список собранных вещей и квитанции на посылки, которые он успел отправить политзаключенным. Рассказал, где еще обещали дать вещи, — он больше не будет работать в Красной помощи, так как получил новое поручение. Мария в свою очередь передала Илье два пакета, которые он с трудом засунул за пояс. Попрощавшись, он направился в глубь темного переулка. У фонаря взглянул на часы: через полчаса он должен был увидеться с Илиеску…

Новое поручение было еще более ответственным. Два раза в неделю Илье предстояло посещать тетушку, получать от товарища Траяна указания и передавать их связному, который о Траяне ничего не должен знать. Заодно этому же связному Илья будет передавать газеты и листовки.

Встретившись с Захарией, они прошли вместе несколько кварталов. Недалеко от лицея Михая Храброго Илиеску увидел шедшего навстречу ему человека. Они обменялись условными знаками. Знакомясь с Ильей, тот протянул руку: «Будем знакомы, меня зовут Лика».

— Костика… — отозвался Илья, пожимая руку.

Расставаясь, Илиеску напомнил обоим, что при встречах надо быть чрезвычайно осторожными.

— Постоянно проверяйте, нет ли за вами «хвоста». Это главное!

Уже уходя, Илиеску сказал Томову: «До свиданья, товарищ, нам больше не придется встречаться». Илья понял: стало быть, Лика не должен знать, что они работают вместе.

Передав Лике пакет с листовками, Томов сделал круг по безлюдным улицам и, снова убедившись, что за ним никто не следит, отправился на площадь Протопопеску к трамвайной остановке; сегодня у него была еще одна явка — надо передать Филиппу второй пакет с газетами. Помня наставления Захарии, Илья поехал в противоположную сторону. И, уже стоя на задней площадке прицепного вагона, заметил, как из той улочки, откуда он только что вышел, вынырнул высокий худой человек в узком черном пальто. Зоркий глаз Томова отметил странную поспешность его движений. Чтобы убедиться, не следят ли за ним, Илья на первой же остановке сошел и на ходу вскочил во встречный трамвай, который уже успел тронуться. Теперь, снова проезжая мимо того места, Илья ясно видел как из соседнего переулка выехала машина с погашенными фарами, мужчина в черном пальто вскочил в нее, и автомобиль уже с зажженными фарами умчался за трамваем, с которого Илья только что соскочил.

У шоссе Михая Храброго Томов пересел в такси. А у Каля Кэлэрашилор снова сел в почти пустой трамвай, но, заметив на передней площадке головного вагона рядом с вожатым полицейского, пересел в прицеп. Здесь было несколько человек: подвыпивший пассажир настойчиво добивался у сонного кондуктора, правда ли, что Иисус Христос был сыном еврея-галантерейщика? Илья усмехнулся и вышел на переднюю площадку. Но здесь ему стало неловко: в углу тамбура целовались парень с девушкой. Пришлось вернуться в вагон. Не доехав одной остановки до базара Траяна, он сошел и направился к улице Лукача. Нужно было спешить, так как время встречи подходило. Мысль, что за ним, очевидно, следили, не давала покоя: откуда же началась слежка? После встречи с Марией «хвоста» не было. Он хорошо проверил. Разве только Илиеску или тот товарищ привел?.. «А что, если мне показалось? Расскажу Захарии, а он меня высмеет!» — мелькнула мысль. Илья взглянул на светящийся циферблат: оставалось пять минут до встречи. Вдруг из переулка донесся душераздирающий женский крик. Илья остановился. Там что-то случилось, могут начать проверять прохожих, а у него за поясом газеты. Как быть? Свернуть в переулок или подождать? Но Филипп может уйти… А женщина то затихала, то снова вопила. Илья медленно пошел к переулку. Издали он увидел приближавшегося человека и остановился, чтобы шедший навстречу первым прошел мимо раскачивавшегося и мигавшего фонаря. Когда лампочка вспыхнула, Илья узнал Филиппа. Поравнявшись и обменявшись паролем, Томов спросил:

— Что это за крик там?

Филипп закашлялся от смеха:

— Какой-то офицер… Как я понял, внезапно приехал домой и застал кого-то у жены. Вот теперь и колотит свою благоверную!.. А тот, я видел только что, как заяц нареза́л по переулку в одном белье!..

Илья прислушался:

— Как кричит, а? Он же ее может убить!..

— Не убьет, она, наверное, больше визжит, чем ей попадает…

— Но человек же она!

— Леший с ними… Скажи лучше, принес что-нибудь хорошее?

— Как же, газеты! На, спрячь их за пояс… Так удобнее…

— А я всегда только за пояс!.. — весело ответил Филипп, затягивая ремень.

— Новости есть?

— Спрашиваешь! Есть, конечно… Та партия листовок пошла по назначению… На ткацкой работницы, знаешь, что говорят? Давайте побольше такой литературы! И, главное, требуют «Скынтею», говорят — это наша совесть! Правда, здорово?! Они там на одном амбаре в своем рабочем районе вывесили две газеты. И что ты думаешь? Весь день они висели! Неплохо, а?! Люди по очереди ходили читать. Понимаешь? Вот это работа!.. И, главное, никто не осмелился их сорвать… Это тоже большой плюс! — Филипп закашлялся:

— Как же!

— Тот номер, что я получил до тебя, был что надо… Во!! — вытянув руку с оттопыренным большим пальцем произнес Филипп. — Благодаря тому номеру на товарной станции «Обор», знаешь, что было? У! Комиссионерская контора хотела уволить несколько бригад. Но там у нас актив — что надо! — Он снова показал большой палец. — И рабочие тут же заявили, что если хоть один будет уволен, все прекратят работу… Вот какой там народ!.. И все это сделал тот номер «Скынтеи»! Так что скажи товарищам, пусть побольше их пекут…

Илья слушал, и счастье заливало его с головой. Вот она, настоящая жизнь! И он с этими людьми в одном ряду. Что может быть прекраснее!..

— Замечательно! — прошептал он. — Я обо всем передам товарищам!

— Так ты слушай же, я главного не досказал, — Филипп взял Илью под руку, но тут же отпустил — кашель душил его. Наконец, он смог продолжать: — Когда хамалы заявили, что если уволят их товарищей, они прекратят работу, один из бригадиров, есть там такой пьянчуга, — всех уверяет, что он социал-демократ, — хотел, понимаешь, сбить людей с толку: дескать, не надо так резко выступать против конторы, нужно и нам идти на уступки. Так знаешь, что ему хамалы устроили? Не поверишь!.. Разукрасили сажей с дегтем, которой мы ящики маркируем… Смеху было, все за животы держались! Теперь его освистывают повсюду… И знаешь, как его прозвали? «Помазанный»! Здорово, нет? Вот какой у нас там народ!

Илья, похлопав Филиппа по поясу, за который были засунуты газеты, сказал:

— И эти свое дело сделают. Там целый комплект. Двести пятьдесят штук!..

— Хорошо!.. Но ты не забудь передать — газет нам побольше надо. Честное слово, не хватает. Ты напомни, напомни там… Объектов у нас много. Товарищи знают…

Филипп снова затрясся, стараясь сдержать кашель.

— А ты побереги себя… Сам весь промок, да и шея вон у тебя совсем раскрыта, — и Томов прикрыл грудь товарища концами шарфа. «Должно быть, у него с легкими не в порядке», — подумал он.

— Пройдет! До победы революции все заживет…

Томов усмехнулся.

— А все же поберегись… К врачу сходи, с этим, особенно в нашем возрасте, шутить не надо…

Филипп хотел ответить, но кашель снова одолел его…

Недалеко от улицы Ромула они расстались. Филипп направился к трамвайной остановке. Томову до дома было не так уж далеко, тем не менее он сделал большой крюк, прежде чем подойти к пансиону мадам Филотти. Довольный встречей с Филиппом, он все же был встревожен — что это за человек в длинном черном пальто? Откуда взялась машина с погашенными фарами?

 

V

Заримба трудился в поте лица и уже видел себя премьером румынского государства, как это однажды предсказал ему Думитреску. Оттого-то он теперь заигрывал с Думитреску: он был твердо уверен, что с его поддержкой будет легче осуществить любые планы. «Ведь мяснику предназначен пост министра внутренних дел!» — прикидывал Заримба. Однако тут же решал: «А потом и его надо будет к ногтю». Гицэ не мог забыть, что Думитреску не раз называл его горбатым псом. Но сейчас не время! Страна на перепутье. «Настал долгожданный исторический час!» — заметил на днях главнокомандующий легионерским движением Хория Сима, кстати сказать, один из опаснейших соперников Гицэ Заримбы, тоже претендующий на пост премьера страны.

Что же касается самого Хория Сима, то он в эти дни считал, что до его назначения главой правительства остались считанные часы. Тогда он сумеет расправиться кое с кем из членов «Тайного совета», как в свое время фюрер разделался с руководителем штурмовых отрядов Ремом… Смешно подумать, что во главе страны может стоять цирюльник! И к тому же — горбатый!.. Позор для нации! Но с ним справиться нетрудно. Хуже с Думитреску. Этот подозрительно молчит. Но он падок на деньги. Клюнет! А тогда пусть влепит себе пулю в висок, либо совсем стушуется. Кто еще может с ним конкурировать? Миронович — слаб. Придется, видимо, все же послушаться совета господина Маниу и пригласить генерала Антонеску. Он пользуется доверием у помещиков и офицерства. Некоторое время можно будет говорить о нем, как о жертве Карла… Это тоже звучит. Однако и его не следует слишком поднимать на щит. Сейчас, когда его прижали, он лавирует, но неизвестно, как себя поведет дальше… «Капитан» хоть и встречался с ним, но особенно не доверял… так что при всех обстоятельствах надо держать его подальше от легионеров. А для Думитреску появление генерала Антонеску — кость в горле. И если они друг друга возненавидят, так это как раз то, что нужно. Генерал самолюбив и хитер, а Думитреску туп и разбирается только в разделке туш, будь они говяжьи, свиные или человечьи… Во всяком случае, легионерам нужен настоящий генерал. Фюрер тоже противопоставил Гиммлера Герингу и Кальтенбруннера Риббентропу… Так надо сделать и мне: генерала — Думитреску.

А Думитреску был доволен: рейхсфюрер СС Гиммлер еще в Берлине пообещал ему должность министра внутренних дел в первом же правительстве, которое сформируют легионеры. Этого вполне достаточно, чтобы держать всех остальных в зависимости! Гиммлер сказал: «Для управления государством достаточно владеть ключом от тюрем!»

Каждый мечтал навести в стране не только «новый», но еще и свой, личный, «порядок». Однако внешне действия членов легионерского «Тайного совета» в эти дни казались согласованными и едиными.

И в то утро больше, чем когда-либо, казалось, что ажиотаж вокруг «коммунистического шпионажа и террора в стране» окончательно подготовил почву для приглашения в Румынию германских войск. В предместье столицы, на вилле известного лидера национал-царанистской партии Юлиуса Маниу, покровительствовавшего легионерам, готовилось срочное совещание. Здесь уже присутствовали главнокомандующий легионерским движением Хория Сима, члены «Тайного совета» Думитреску и Миронович. Сюда неожиданно, по инициативе Хория Сима, был доставлен находившийся в опале генерал Ион Антонеску. Присутствующие с нетерпением ожидали Заримбу, он еще рано утром был внезапно вызван в германское посольство. Хория Сима и остальные члены «Тайного совета» предполагали, что неожиданный вызов горбуна связан с получением директив, от которых будет зависеть ход предстоящего совещания. А в его благоприятном исходе никто из руководителей легионерского движения не сомневался.

Все ждали… Уже более полутора часов на просторной застекленной веранде второго этажа Думитреску дымил сигарой и молча, ни разу не удостоив взглядом своего партнера, коротким взмахом кия направлял шары в лузы.. Миронович неплохо играл в биллиард, однако эта партия не вызывала в нем интереса: ему страшно хотелось узнать мнение партнера о появлении в их кругу постороннего лица.

Думитреску же перекатывал сигару из одного угла рта в другой и упорно молчал. Даже когда Миронович осторожно выразил недоумение, зачем, мол, Хория пригласил генерала, Думитреску ничего не ответил и даже не поднял глаз. Но когда он после неудачного хода взглянул в открытое окно веранды, его надорванное ухо задергалось: в саду на скамейке сидели Хория Сима и генерал Антонеску. Судя по тому, как отчаянно жестикулировал Сима, они о чем-то спорили.

Думитреску выпустил облако дыма, закашлялся и, насупившись, отошел от окна.

В тот день вдруг снова засияло солнце, и сквозь редкую уже совсем пожелтевшую листву сада Маниу проглянула радуга.

Указывая на полукруг, охвативший весь горизонт, Сима говорил:

— Взгляните, господин генерал, на небо. Это поразительно! Оно окрасилось в наши национальные цвета! Хорошее предзнаменование!.. Не сегодня-завтра с севера ринутся к нам войска фюрера!..

Антонеску, прищурив бесцветные глаза, всматривался в радугу и одобрительно кивал головой. После короткой паузы Хория Сима добавил:

— Эта радуга, господин генерал, предвестие великого триумфа!

Послышался шум приближавшегося автомобиля. Оба наклонились, чтобы рассмотреть сквозь листву деревьев, кто приехал. Машина подкатила к широкой лестнице виллы, Сима так и остался согнутый. Когда машина отъехала, он распрямился и торжественно произнес:

— Господин генерал, имею честь сообщить вам, что для нашей страны наконец-то настал долгожданный исторический час! К нам пожаловал личный эмиссар рейхсфюрера Гиммлера герр Доеринг!…

Антонеску кивнул головой. Он тоже видел, как по мраморной лестнице поднимались двое: высокий в сером, клетчатом пальто Доеринг и низенький незаметный Заримба.

Генерал пригладил отвороты френча, окинул взглядом блестящие сапоги.

— Как видите, господин генерал, радуга нам правду предсказывала! — оказал Сима, поглаживая себя по голове. Он на мгновение задумался.

— Вероятно, армии фюрера уже подошли к восточным областям Польши и теперь должны повернуть к нам. А мы, господин генерал, обязаны их достойно встретить!

Антонеску щелкнул каблуками и, чуть склонив голову, с пафосом произнес:

— Смею вас заверить, господин Сима, что бравые легионеры могут не сомневаться в моей искренней готовности идти с ними в ногу…

— Мы в этом твердо уверены, господин генерал!.. И поэтому я приложил все усилия, чтобы сегодня на столь высоком, может быть даже историческом совещании вы, господин генерал, присутствовали. Между прочим, хочу заметить, что я об этом не сообщал никому из членов «Тайного совета» за исключением Заримбы… И то только затем, чтобы он сообщил нашим друзьям из германского посольства…

— Я вам весьма признателен, господин Сима… — Антонеску скривил рот в неестественной улыбке. — Можете не сомневаться, что в лице генерала Антонеску вы имеете преданного друга!

Обменявшись любезностями, Хория Сима и Ион Антонеску вышли из сада и направились к вилле. В просторной комнате с огромным мраморным камином, украшенным монограммой хозяина виллы, собрались уже все члены «Тайного совета». Сима представил генерала Антонеску Доерингу. Но, как ни странно, немец ответил весьма сдержанно, а всегда галантный и улыбающийся Гицэ Заримба только слегка кивнул головой…

Тем не менее Хория Сима пригласил всех присутствующих к большому овальному столу красного дерева, за которым уместилось бы не менее сорока человек, но Доеринг, словно приросший к полу у камина, деревянным голосом сообщил, что намеченное совещание придется на некоторое время отложить.

Все застыли. Хория Сима окинул Заримбу испытующим взглядом, но парикмахер, желтый, словно восковая мумия, даже не моргнул.

Тем же безразличным тоном Доеринг коротко проинформировал присутствующих, что полчаса тому назад из Берлина была получена шифрограмма, в которой сообщалось о переходе русскими войсками границы Польши…

— Армии большевиков с рассвета занимают те самые восточные области, на подступах к которым находились доблестные войска вермахта…

— Значит, долгожданное вступление в Румынию доблестных войск фюрера не состоится? — растерянно произнес побледневший Сима.

Думитреску тяжело нагнулся, чтобы поднять выпавшую изо рта сигару.

Доеринг окинул всех ледяным взглядом и после короткой паузы ответил:

— Состоится… Но временно, повторяю, временно — откладывается. И в связи с изменившейся обстановкой мне поручено передать господам Сима и Думитреску приглашение рейхсфюрера СС немедленно выехать в Берлин для получения новых инструкций.

Доеринг щелкнул каблуками и вскинул руку:

— Хайль Гитлер!

Все члены «Тайного совета» и генерал Антонеску следом, как по команде, повторили приветствие. Минуту спустя Доеринг покинул виллу Маниу. Оставшиеся, по предложению главнокомандующего легионерским движением, согласились утвердить генерала Иона Антонеску членом «Тайного совета» с правом совещательного голоса, после чего все приступили к обсуждению создавшегося положения.

А часа через два, когда Гицэ Заримба возвращался на такси в город, газетчики уже выкрикивали: «Специальный выпуск!», «Русские войска перешли границу Польши!», «Речь германского канцлера! Специальный выпуск!», «Гитлер заявил, что Англия глубоко ошибается, если полагает, что Германия вступит в конфликт с Россией!..», «Наступление германских войск», «Специальный выпуск!»

Заримба со страдальческим выражением лица потрогал стекла автомобиля, чтобы убедиться, плотно ли они закрыты. Уж очень надоели ему крики газетчиков. Но чем ближе к центру, тем их становилось больше. Когда машина остановилась перед светофором на углу бульвара Карла и Площади Братиану, до Заримбы донесся звонкий голос мальчугана-газетчика:

«Новые подробности убийства студентки Солокану! Заявление отца Венеты! Гылэ — не убийца! Новые подробности!.. Речь канцлера…»

Машина уже двинулась вперед, но Заримба отчаянным голосом закричал: «Остановись!» Он выскочил из машины, окликнул мальчугана и, кинув ему десять лей, схватил газету.

На самом видном месте, под заголовком «Кто же убийца?» было напечатано заявление полицейского комиссара Солокану.

Заримба стоял на краю тротуара, то и дело облизывая кончиком языка побелевшие от злости, почти не выделяющиеся на бледном лице губы. Он стоял, не зная, что же предпринять. Каждая минута могла принести массу непредвиденных неприятностей. Кто может помочь? Пожалуй… Да, только она… Надо скорее с ней увидеться… И Заримба стал вытягивать свою короткую шею, отыскивая глазами такси. Но как назло — ни единой свободной машины. Вдруг Гицэ заметил своего групповода по связи. Лулу стоял у табачного киоска и рылся в карманах.

Увидев подошедшего к нему шефа, Лулу вздрогнул от неожиданности, хотел что-то сказать, но Заримба уже отошел, сделав знак следовать за ним. Спустя несколько минут к тротуару подкатило такси. Заримба кивнул групповоду, и тот поспешил занять машину. Когда такси тронулось, Лулу виновато оказал шефу, что ждал его в гостинице более двух часов…

Заримба молчал, пока машина не подъехала к патриаршему собору, тогда он сказал:

— Сидите здесь и ждите.

— Понятно! — заискивающе ответил Лулу.

На первой же ступеньке величественного входа в кафедральный собор Заримба снял котелок и степенно перекрестился. В соборе, однако, уже отслужили обедню, и нужного человека там не было.

Заримба вернулся в машину. «Придется самому», — решил он. Обычно он этого не делал, но сейчас другого выхода не было. Когда, наконец, шеф велел остановить машину перед высокой чугунной решеткой виллы на шоссе Киселева, Митреску страшно удивился. Шофер тоже с любопытством обернулся на горбатого пассажира, подъехавшего к дому госпожи Лупеску, где, как все знали, пребывал обычно его величество.

— Ждите меня здесь, — сухо, с государственной важностью произнес Заримба.

Едва Гицэ вошел в ворота, ему молча преградил путь полицейский в штатской одежде. Заримба сказал, что прибыл по телефонному вызову госпожи Танца…

— Парикмахер? — спросил полицейский.

— Да, парикмахер, — ответил Заримба, не глядя на собеседника, которому едва доставал до пояса.

Полицейский провел Заримбу в большой холл, там Гицэ снял пальто, кинул перчатки в котелок и прошел в небольшую приемную. Спустя несколько минут к нему вышла полная женщина. Гицэ почтительно поклонился ей. Женщина повела Заримбу во внутренние комнаты.

Представ перед госпожой Лупеску, Заримба склонился в низком поклоне и, бормоча извинения, протянул ей злополучную газету.

Посасывая длинную тонкую сигарету, Лупяска неохотно взяла газету. Прочитав несколько строк, она спокойно, выпустив узкую струйку дыма, подошла к столику с телефоном и стала набирать номер.

— Мой ангел? Да, здравствуй. М-да… Ничего, мерси. Да?.. Хватит… Ты мне нужен. Нет, сейчас. Да. — Последние слова были сказаны тоном почти приказа, после чего она ленивым движением положила трубку.

Госпожа Лупеску, уже забыв о Заримбе, с интересом смотрела в окно. Очевидно, ее что-то всерьез заинтересовало, так как она вынула из бюро театральный бинокль и вернулась к окну.

Заримба не знал, на кого с таким любопытством смотрит госпожа Лупяска. А она, конечно, не подозревала, что этот хорошо сложенный, с каштановыми вьющимися волосами мужчина — спутник нежданного гостя. Желая скорее отделаться от Заримбы, Лупяска деловито произнесла:

— Я вызвала префекта Маринеску. Он сейчас будет у меня. Постараюсь, чтобы все газеты были конфискованы. Надеюсь, этого достаточно?

— Да, конечно, ваше сиятельство!

— Прелестно… больше ничего?

— Пожалуй, нет, — нерешительно ответил Гицэ. — Вот только, может быть, сейчас в связи с заявлением фюрера, что Англия ошибается, полагаясь на конфликт между Германией и Россией, следует временно прекратить в прессе шум о «деле Гылэ»?.. Хотя, как говорят, кашу маслом не испортишь…

Лупяска вдруг опустила бинокль:

— О какой это вы каше?

— Есть поговорка такая, ваше сиятельство…

— Ах, поговорка!.. Да, да, кажется, есть такая… Во всяком случае, я знаю, как мне поступить…

Заримба угодливо улыбнулся, собрался еще что-то сказать, но она высокомерно оборвала его:

— Теперь все?

— Да, ваше сиятельство… Вот если только придется заняться самим комиссаром Солокану…

— Тогда и дадите мне знать, — и она протянула ему пухлую, холеную руку.

Заримба согнулся в поклоне, почтительно приложился к руке и, пятясь, вышел.

 

VI

Томов искал случая рассказать Захарии о своих подозрениях. Машина с погашенными фарами и субъект в черном пальто не давали ему покоя. Раза два он заходил в мастерскую, громко здоровался, заговаривал то с токарем, то со слесарем, шутил с электриком, делал осторожные знаки Захарии, но тот почему-то не обращал внимания и даже сделал Томову замечание, что он отвлекает людей от работы…

Незадолго до обеденного перерыва Илиеску подошел к окошку диспетчерской. Илья поднял раму. Захария положил на подоконник какие-то накладные и делая вид, будто подписывает их, попросил Илью в перерыв сбегать на Арменяска и передать товарищу Траяну, что ночью у Флорики была полиция: обыскали квартиру, чердак и сарай, мужа ее увели с собой. А товарищ с материалом для редакции не прибыл. Сегодня утром он и на запасную явку не явился…

Теперь Илья решился рассказать о том, что не давало ему покоя. Илиеску слушал его, сдвинув мохнатые брови.

Мимо окна кто-то прошел.

— Вот оно что! Как придет господин инженер, дайте мне, пожалуйста, знать, — громко сказал Илиеску и шепотом добавил: — Траяну расскажи и это. — Он взял с подоконника накладные и отошел.

В окошке появилась голова слесаря:

— Будь добрый, господин Илие, взгляни-ка, долго еще там до обеда?

— Да нет. Пять… Даже меньше — четыре минуты. А те, большие, что, опять стоят?

— Они — как наш грузовой «Понтиак», — махнул рукой слесарь. — Тот тоже не столько ходит, сколько его чинят…

Подошел электрик.

— А разве господин Илие не знает, как про наш «Понтиак» ребята сочинили? «Понти-монти, день в работе — два в ремонте»… Что тот грузовик, что эти часы: и то и другое надо выкрасить и выбросить.

Раздался звонок.

Илья свистнул вслед уходящим товарищам и, опустив окошко, выбежал на улицу…

Перерыв еще не кончился, когда Илья вернулся в гараж… Издали Илиеску увидел его улыбающееся лицо. Значит, все в порядке… Захария бросил на землю окурок, растоптал его и спокойно пошел в мастерскую. У входа в диспетчерскую электрик и несколько слесарей играли в «быз», к ним присоединился и Илья. После первого же удара его узнали по тяжелой руке. Теперь Томову самому пришлось «водить». Электрик следил, чтобы он хорошо прикрывал рукой глаза и не оглядывался. Два раза Илья не угадал, а после третьего, сильного удара, когда он, наконец, правильно указал на одного из слесарей, послышался звонок. Рабочие, смеясь, расходились по своим местам. Дежуривший вахтер остановил Илью в коридоре.

— Томов, господин инженер приехал и велел сразу же после обеда к нему зайти.

Пока Илья поднимался по лестнице, инженер его окликнул снизу.

— Соберите людей и выкатите грузовые. А потом прикатите лимузины из полировочной и ту коричневую спортивную машину из крайнего бокса. Знаете, какую?

— Знаю, господин инженер, с тентом! Все немедленно будет исполнено, — и Томов побежал собирать рабочих. По пути заглянул в мастерскую. У своего верстака копался Илиеску. Он был один. Илья осмотрелся и подошел к нему:

— Траян велел перевести типографию в запасное место, листовки и газеты отправить по всем пунктам. Товарищам, которые были связаны с тем курьером, что не явился на явку, некоторое время переждать… Потом он еще сказал, чтобы и Флорика пока прекратила работу. Обо всем, что случится, велел сообщать ему немедленно и просил, чтобы мы тоже были осторожны…

Со двора доносился шум. Рабочие со смехом и шутками выкатывали во двор из большого зала машины, потом убрали выставленный для рекламы мотор и прикатили легковые автомобили. Расстановкой новых машин распоряжался сам инженер. Автомобили блестели краской, пахли ацетоном. Не успели закончить расстановку, как прибыли фоторепортеры. Вечером того же дня газеты уже поместили рекламу о продаже в гараже «Леонида и К°» новых легковых и грузовых автомашин «Шевроле».

Перед витриной тотчас же собрался народ: здесь были и шоферы, и любители автомашин, мечтающие уже не один год выиграть в лотерею крупную сумму и купить себе облюбованный автомобиль.

На следующий день к магазину начали подкатывать на своих машинах солидные покупатели. Громадная витрина то и дело поднималась, и на улицу выезжали машины, принадлежащие уже новым владельцам. Они бесшумно скользили по городу, а когда останавливались, вокруг них сразу же собиралась толпа. Господа, не знавшие, куда девать деньги, стремились перещеголять друг друга…

К мысли, что с Польшей покончено и она как таковая фактически больше не существует, буржуа и обыватели стали привыкать… Война теперь снова отодвинулась куда-то далеко. И хотя она велась на границах Франции и Германии, это мало кого беспокоило. Ведь сами французы называли сражения, происходившие на территории между линиями Мажино и Зигфрида, «странной войной». И о чем беспокоиться? Все обстоит как нельзя лучше, и судьба мира в надежных руках! Кто-то сказал, что французские правители — «железные». Это замечание было встречено общим смехом: «Вот уж это истинная правда: они столь же быстро остыли, как и накалились! Они больше заинтересованы в разгроме французских коммунистов, нежели в борьбе с Гитлером!»

Радио и газеты продолжали сообщать одни и те же всем надоевшие сводки о разведывательных полетах воюющих сторон и о сбрасывании бесчисленного множества листовок. «Так воевать можно тысячу лет!» — говорили в Румынии. Однако прожженные политиканы определяли «атмосферу» проще: «Милые бранятся — только тешатся. Подумаешь, конфликт! Из-за кого? Из-за поляков? Их уже нет. А Даладье и Чемберлен найдут общий язык с Гитлером, не то он их слопает. Все обойдется…»

Для таких рассуждений имелись основания: ведь все знали, что пока фашисты были «заняты» в Польше, у линии Мажино стояло более ста двадцати французских и десять английских дивизий. Гитлер же держал здесь всего-навсего двадцать три дивизии. И несмотря на это, французы смогли оттеснить германские войска в районе Саарбрюкена и Перля всего на несколько десятков километров.

Ня Георгицэ и подобные ему торжествовали: «Ага! Что я говорил! Где наш Морару? Обождите, это только начало. Французы надают по шее фашистам. Немцы ни на шаг не продвинулись по французской территории, а эти вон уже где!» — похлопывая по газете, сообщавшей очередную хвалебную сводку, сиял старый официант.

Но потом вдруг наступление французской армии приостановилось… Солдаты получали отпуска, а рабочих с военных заводов увольняли… Люди Гитлера, сидевшие в правительстве, делали свое давно начатое дело. А торжество ня Георгицэ оказалось напрасным. Территорию, занятую французской армией, нацистские войска очистили в течение нескольких часов. Обыватели повторяли доводы наемных писак и комментаторов: «Видимо, французское командование не сочло нужным оборонять эту часть территории…»

К этому времени в Румынии хлеб и виноград были давно убраны, поля почернели, сады опустели… На платформах товарных станций отливали золотом горы пшеницы, ожидавшей отправки в Германию. Мимо пограничных полустанков проносились составы со скотом и зерном, цистерны с нефтью. В стране с каждым днем повышались цены. Хиленькое правительство Аржешяну, с таким искусством направляемое его величеством, было на редкость пунктуально: рейх получал все, в чем нуждался. Король подписывал многочисленные декреты о назначении новых министров, более подходящих для новых махинаций, и переводил «на всякий случай» награбленные капиталы в иностранные банки, а, уснувши под утро после очередной партии покера, все чаще жаловался на свою болезнь: прислуга не успевала готовить свежие перины — ведь его величество, будучи еще в звании подполковника и командуя полком горных стрелков, настолько перепугался взбунтовавшихся венгерских солдат, что теперь, если ему снился страшный сон, приходилось утром менять перину…

Сейчас, когда Илья шел мимо ярко освещенного королевского дворца, не было и десяти вечера. Свет огромных люстр падал на плиты двора за чугунной литой решеткой. Гулко отбивая шаги, провожаемый любопытными взглядами приезжих провинциалов, словно автомат, маршировал в высоком белом кивере, с винтовкой на плече долговязый капрал королевской гвардии.

Илья оглянулся: напротив ограды, по угрюмой и холодной дворцовой площади скакал на бронзовом коне дед Карла второго, прадед Михая первого, отец Фердинанда первого — покойный король Карл первый.

Взглянув на мрачный дворец и бронзовую статую старого кровопийцы, Илья почему-то подумал, что дворцовое здание следовало бы отдать под консерваторию или музей, бронзу памятника переплавить на дверные ручки и шпингалеты для новых домов, в домах же поселить тех, у кого имеются особые счеты с Гогенцоллернами… С этими мыслями Томов свернул на улицу Штирбея и минут десять спустя, когда он уже был на углу Казавилана и Бертело, мимо, обогнав его, прошел Илиеску…

В темном переулке, около какого-то домика, Захария поджидал Томова. Они вошли во двор, прошли под аркой, свернули круто вправо и очутились в совершенно темном помещении. Пахло сыростью. Томов ничего не мог различить и, как слепой, держался за Илиеску. Скрипнул засов, и в приоткрытую дверь брызнул яркий электрический свет. Илья осмотрелся — они были в помещении подпольной типографии. Здесь печатались газеты, отсюда выходили листовки, рассказывавшие о гнете и эксплуатации, о махинациях продажного правительства; отсюда отправлялась во все концы литература, воодушевляя народ на борьбу за свободу…

В комнате сидел худощавый преклонного возраста человек с глубокими морщинами на лице, в которые, казалось, навсегда въелась свинцовая пыль. Это был ня Киру — наборщик и печатник. Захария поздоровался с ним, и они отошли в сторону…

— Значит, будем переезжать, Захария?

— Да, сейчас.

Все трое быстро начали демонтировать машину, складывать кассеты со шрифтом, стараясь упаковать все как можно компактнее.

— На чем же собираешься перевозить? — спросил ня Киру.

Илиеску посмотрел на часы:

— Скоро должна прибыть машина, поторопимся…

Спустя полчаса все было сложено. Илиеску вышел во двор и, вернувшись, дал команду грузить. Он уже было взялся за лом, продетый через станок, но Илья его остановил:

— Есть такой русский обычай: присесть всем перед дорогой, чтобы благополучно обошлось…

— Ты что — в приметы веришь? — удивился Захария.

Илья смущенно пожал плечами:

— Так это недолго… Всего на десять секунд!

— Давай, ня Кируле, присядем. Из-за десяти секунд не стоит нарушать обычая, — усмехнулся Захария, садясь прямо на станок.

Присел и ня Киру. Когда все встали, Илиеску окинул Томова ироническим взглядом. Однако старик заступился за Илью:

— Будет тебе смущать парня… У каждого народа свои обычаи. Посидели и ладно…

Илиеску вздохнул и промолчал. А когда стали поднимать станок, он тихо, словно про себя, оказал:

— В нашем деле, если верить приметам, то вообще лучше сидеть дома на печке.

Томов почувствовал себя неловко. Когда он и Захария вышли во двор, неся станок на ломе, как на коромысле, и подошли к арке, под которой стояла легковая автомашина, шофер уже открыл дверцу и откинул тент. Машина показалась Илье знакомой, но вглядываться было некогда… А когда они стали опускать в кузов станок, чтобы уложить его на заднее сидение, Илья чуть было не уронил лом от неожиданности: с той стороны, где был Илиеску, перенял у него лом Морару. Аурел улыбался — он давно знал об участии Ильи в подпольной работе, и, конечно, Захария привлек Томова не без предварительной консультации с Морару.

Когда машина с поднятым тентом миновала центральные улицы и выехала на незнакомое Илье шоссе, все облегченно вздохнули. Илиеску закурил и осведомился, как себя чувствуют ня Киру и Томов. Но хотя старик сидел согнувшись в три погибели рядом со станком, а Томов, зажатый между кассетами со шрифтом, держал в руках банку с краской, оба были довольны благополучным исходом дела.

Илья, все еще под впечатлением неожиданной встречи с Морару, признался товарищам:

— А я еще ломал голову, как мне подойти к Морару, чтобы привлечь и его к нашей работе!

Все рассмеялись.

Вдруг Морару свернул на обочину шоссе и затормозил.

— Неужели скат?! — испуганно сказал он и выскочил из машины.

— Только этого сейчас не хватает, — проворчал ня Киру. Аурел, уже вернувшийся, выключил мотор и погасил свет.

— Точно, правый задний… Давно у меня не было проколов.

— А запаска есть? — озабоченно спросил Илиеску.

— Есть! Мы сейчас быстро сменим, — успокоил его Морару, доставая из-под подушки переднего сидения инструмент.

Илиеску отвинчивал с диска гайки, Илья искал камни, чтобы подложить под колеса, а Морару в это время снимал запасное колесо. Один только ня Киру сидел в машине и нервничал. Когда камни были подложены и Захария стал поднимать машину на домкрат, сзади показался сноп света, приближавшийся с каждой секундой. Вскоре мимо них пронеслись легковая машина и полупассажирский автобус.

Морару посмотрел им вслед, подкатывая запасное колесо.

— Машина префектуры полиции…

— Да нет, по-моему, это был автобус, — ответил спокойно Захария, принимая от Морару колесо.

— Ну что ты… Это точно полиция. Есть у них такой полуоткрытый с боков автобус… Видел я его не раз днем, — отозвался Морару, устанавливая колесо.

— Возможно, — чувствовалось, что Илиеску хочет прекратить этот разговор.

— Нет, точно, точно, — вновь повторил Морару. — Должно быть, собрались куда-нибудь на облаву…

— Ладно, главное, что их пронесло, — тихо произнес ня Киру, оглядываясь по сторонам.

Не прошло и пяти минут, как колесо было установлено, машина спущена с домкрата, инструмент уложен на место, и старый «Шевроле» с подпольной типографией тронулся. А немного спустя Илиеску, обернувшись, облегченно рассмеялся и стал рассказывать Морару, как перед выездом Илья предложил присесть, чтобы все обошлось благополучно…

— И вы присели? — удивился Морару.

— С полминуты посидели, будто воды в рот набрали. Оттого-то у нас все и обошлось так здорово.

— Так здорово, что даже колесо пришлось менять! — в тон ему ответил Морару, увеличивая скорость.

— Я в приметы никогда не верил и не верю, — махнул рукой Захария.

Томов молчал, сконфуженный, но, не стерпев, выпалил:

— У нас в Бессарабии такой обычай, вернее, это — русский. Не нравилось, могли бы не присаживаться. А то сами будто в приметы не верите, а как шина опустила, готовы свалить на меня…

— Ты пойми, Илие, верить в приметы могут люди несерьезные и отсталые, а ведь ты… — Илиеску выглянул в окошко. — Эй, Аурел, ты не забудь, что после железнодорожного переезда нужно сразу свернуть.

Вскоре показался переезд. Морару сбавил ход и свернул в темную узкую улочку. Квартала через два Илиеску велел остановить машину и скрылся в темноте: пошел проверить, как обстоят дела на запасной квартире.

Все трое сидели в напряженном молчании. Минут через десять, запыхавшись, прибежал Илиеску и, вскочив в машину, коротко приказал:

— Заводи быстрей… Только не газуй, сразу разворачивайся… Скорей!

Все невольно всполошились, еще не понимая, в чем дело. Морару завел мотор, тихонько, не зажигая света, развернул машину и помчался обратно, к шоссе.

— Ты, Мораруле, был прав… Те две машины, что нас обогнали, были в самом деле полицейские… Мать их так… Я, понимаешь, их заметил еще с угла. Не поверил. Пошел через проходной двор. Гляжу, несколько фонариков там мигают в глубине двора… Представляешь?!.. — говорил Илиеску, поминутно высовываясь, чтобы посмотреть, не едут ли за ними полицейские машины.

Морару молчал. Он беспокоился, как бы шлагбаум на переезде не оказался опущенным, тогда их могут настигнуть…

— Стало быть, ребятки, у нас большой провал, — констатировал ня Киру.

— Да… Провал… Но хуже другое… — Илиеску осекся и замолк.

Все молчали, подавленные случившимся. Только когда миновали открытый шлагбаум, Морару спросил:

— А что ты, Захария, имел в виду, когда сказал «хуже другое»?

— Хотя бы то, что полиции известна наша запасная квартира, предназначенная под типографию…

— И ты думаешь, что муж Флорики не выдержал?

— Не думаю.

— Но кто же еще знал? — Морару никак не мог успокоиться.

— Не будем сейчас об этом, товарищи, — сказал Илиеску. — Главное, мы спасли типографию! У меня, признаться, еще до сих пор сердце колотится.

— Выходит, товарищ Захария, нас спас скат?

Илья вдруг почувствовал себя виновником торжества.

— А ведь правда! — засмеялся Морару. — Не спусти у нас скат, мы бы спокойно подкатили туда и стали б выгружаться…

— Да, в самом деле… Чуть раньше, и нас бы взяли, как говорится, тепленькими, — согласился Захария.

— С типографией, шрифтами, с готовой продукцией!.. Я сегодня весь день клепал… Больше тысячи листовок заготовил, — и ня Киру вытер рукавом вдруг вспотевший лоб.

— Вот это был бы номер! — и Морару нажал на аксельратор.

— Сами полицейские, наверное, удивились бы такой удаче! — отозвался ня Киру.

— Значит, мы не зря присели! — Илья не мог не гордиться.

Никто не стал спорить. Ня Киру первым нарушил молчание.

— Ну, ребятки, отделались мы легким испугом, спасли типографию. Теперь, стало быть, считайте, дело это прошлое… Но вот как нам быть дальше с ней? Поедем обратно на старое место или у тебя, Захария, есть в запасе другое помещение?

— На старое-то нельзя, — задумчиво протянул Илиеску.

— Есть еще кое-какие места, но… надо сначала проверить… Сейчас везти туда типографию рискованно… Сам видишь — запасная квартира стала известна полиции, значит, теперь надо быть особенно осмотрительными…

— Но все же, Захария, ты думаешь, что кто-нибудь из арестованных струсил? — спросил Морару.

— Нет. Этого я почему-то не думаю. Люди там закаленные, и сигуранца их ничем не возьмет. Меня беспокоит другое… — Илиеску помолчал. — Боюсь, не втерся ли к нам провокатор, которого сигуранца долго выхаживала…

— А мне кажется, что сейчас не так уж трудно узнать, кто мог донести о запасной квартире… Ведь знали о ней, наверное, немногие? — Илья пытливо заглядывал в лицо товарищам.

— Ладно. Не будем гадать. Сейчас наша задача подумать, куда бы поместить типографию. А потом разберемся, — и Илиеску похлопал Томова по плечу.

Все замолчали. Машина петляла по пустым, скудно освещенным улицам столицы. До рассвета оставалось не так уж много, а типографию девать было некуда.

— Слушайте, ребята, а что если оставить типографию в кузове, а машину я загоню к себе в гараж, — вдруг предложил Морару. — Скажу профессору, что испортилась. Придумаю поломку и весь день потом провожусь с ней. Патрон мой ничего не заметит. Но уж к вечеру, Захария, надо будет во что бы то ни стало подготовить помещение…

Илиеску стукнул себя по колену кулаком:

— Мораруле, это идея. Молодчина!.. Хорошо придумано. Лучшего нам сейчас не найти. А я за день подыщу…

Илья молчал. Он был мало сведущ в этих делах и предпочитал послушать, что скажут старшие. В душе он был согласен с Морару и Захарией. Один только ня Киру высказал опасение, не заглянет ли хозяин в гараж.

Морару пожал плечами:

— За шесть лет работы такого случая не было… Разве только в прошлом году профессор зашел в гараж с мастерами-штукатурами. Они тогда у него малярничали, и он хотел, чтобы и в гараже подремонтировали. Но я его отговорил. У меня там все чисто, и лишние затраты ни к чему. С тех пор он больше не бывал.

Другого выхода не было.

Вскоре Морару начал высаживать товарищей. Первым сошел ня Киру. С ним Илиеску условился, что даст ему знать через жену редактора. А Морару должен будет держать связь с Томовым, которому Захария сообщит обо всем на работе. Недалеко от набережной Дымбовицы, у здания факультета богословия, Морару высадил Илью. Остался один только Илиеску, который должен был сойти где-то дальше.

Было еще очень рано, на улицах — пусто и холодно. Ночная тьма постепенно вытеснялась хмурым рассветом. До начала работы оставалось два с половиной часа, поэтому Илья решил не идти в пансион. В этот ранний час Томов впервые почувствовал, как морозец слегка пощипывает кончики ушей. Он съежился и зашагал быстрее. Около базара Бибеску Илья забрел в чайную. Небольшое низкое помещение было полным-полно. Многие на ходу, прямо у прилавка, опрокидывали «для сугрева» первые «чинзякэ» цуйки и закусывали маленькими квадратными кусочками брынзы «де Телемя» с тмином или просто маслиной. Чаще всего здесь можно было увидеть возчиков, прибывших с фурами, плохо одетых крестьян, приехавших на базар, бывал тут и бездомный певец, вечно пристававший ко всем, кто попивал цуйку, и мальчишки, продавцы газет, дожидавшиеся шести часов, чтобы отправиться к воротам редакции.

После первого стакана горячего кофе Илья согрелся, второй заставил его расстегнуть куртку, в которой он казался вполне взрослым.

Когда Илья вышел на улицу, было уже совсем светло. Рабочие и служащие торопились на работу, гимназисты и школьники спешили на занятия. Скоро ненасытная пасть огромного бюрократического аппарата начнет двигать челюстями и тогда затрещат пишущие машинки и арифмометры, задребезжат телефоны, начнутся заседания в судах и трибуналах… В банках и нотариальных конторах в сотнях холеных рук захрустят векселя и чеки, из тяжелых сейфов поползут пачки купюр, владельцы всех земных благ — дельцы в котелках и цилиндрах заполнят фешенебельные кафе и рестораны, а те, кто создают эти блага, туже подтянут свои пояса, крепче зажмут инструменты в мозолистых руках и с привычными думами о неизбежной нужде будут мастерить умные машины и комфортабельную мебель, модную одежду и изысканные яства… Потом появятся газетчики с сенсационным «последним выпуском»…

Снова озябший, Илья подходил к гаражу. Утро было пасмурное. Темные рваные облака, плывшие низко над землей, обгоняли верхние, казавшиеся более светлыми и застывшими на месте. Перед рестораном «Британия» в прогибах асфальта около опустевшего цветника Томов увидел тоненькую, в пузырьках, ледяную корку. В воздухе лениво кружились белые пушинки…

Почти у проходной его настиг слесарь:

— Что-то рано…

Илья посмотрел на часы.

— Как рано? Скоро восемь.

— Да я не об этом. А вот, — слесарь поймал на лету снежинку и задумчиво смотрел на свою большую, загрубевшую ладонь, на которой через мгновение вместо красивой звездочки осталось лишь крохотное влажное пятнышко.

Стоявший у входа вахтер отозвался:

— А что ж… Пора уж… Три недели до рождества остается!..

— Ого! Значит, рождественский дед-мороз у нас будет со снежком! — весело заметил Илья.

— Со снежком-то он будет… Но у меня сегодня уже один в школу не пошел, обуви нет, — слесарь сунул кулаки в карманы куртки и выругался.

— Ты что это с утра пораньше родительницу поминаешь? — послышался за спиной голос Захарии.

— Да так, от хорошей жизни.

— Ничего, друзья!.. Со временем все будет хорошо.

— Что-то давно уж мы это слышим. Когда нас не будет, вот тогда должно быть… — ворчливо оказал слесарь.

— Почему ж, когда нас не будет? Еще и мы успеем. Только «хорошо» это с неба не упадет… За него бороться надо…

— Бороться… Легко сказать — бороться. Попробуй бороться, когда тут кругом тьма такая. Эх! — и слесарь скрипнул зубами.

— Ничего, ничего, дружище… После тьмы всегда наступает рассвет, так что не горюй. Рассвет наступит обязательно!

Задребезжал звонок. Люди расходились по своим рабочим местам.

 

VII

В одном из номеров гостиницы «Атене Палас» Лулу получал от своего шефа последние инструкции: нужно было отправить членов «Тайного совета» Сима и Думитреску к рейхсфюреру СС Гиммлеру. Оглядев на прощание групповода, Заримба остался доволен его внешним видом, но заметил, что одежду, приобретенную на деньги германского посольства, следует носить бережно, так как другую ему вряд ли удастся приобрести так скоро…

— Вы теперь одеты с иголочки. И если к этой одежде иметь еще голову на плечах, то вы, господин Митреску, можете быть приняты в самом высшем обществе.

Лулу не скупился на заверения, стараясь как можно быстрее покинуть своего шефа. Но Заримба не отпускал его и уже, кажется, в третий раз напомнил, что съездить в Бэнясу к авиационному механику Рабчу можно только с наступлением темноты. Лулу чувствовал, что шеф нервничает, и успокаивал его, обещая выполнить все приказания в точности.

Лулу спешил. Зная, что ему придется быть в «Атене Палас», он накануне созвонился с Мими, но назначенное ею время прошло.

Когда Лулу наконец вырвался, он, не дожидаясь лифта, который все равно не доходил до чердачного этажа, где жила Мими, и перескакивая через две ступеньки, помчался по лестнице.

Увидев его в новом, элегантном пальто и твердой модно заломленной шляпе, да еще с перчатками в руке, Мими расхохоталась.

Лулу криво улыбнулся: он ожидал не такой встречи после долгого перерыва и решил ответить тем же. Закрыв за собой дверь, он окинул брезгливым взглядом низкий, закопченный потолок, старую кушетку в буграх выступавших пружин, скептически взглянул на Мими и самым небрежным тоном сказал:

— Разрешите, мадемуазель, застрять у вас минут на десять?

— О, да! Разумеется, господин Митреску… Сделайте одолжение! — в тон ему ответила Мими.

Лулу подошел к вешалке, словно нехотя водрузил на нее свою черную шляпу, потом снял пальто и так же лениво повесил и его.

Мими наблюдала за ним, курила и усмехалась.

Лулу подошел к ней вплотную и важно спросил:

— Могу ли я, сударыня, поцеловать вашу ручку?

Мими вынула изо рта папиросу и церемонно поклонилась:

— Конечно, сударь…

Лулу наклонился и вдруг у самого носа увидел ярко-вишневый помпон домашней туфли, но, не растерявшись, прижался губами к ноге Мими. Однако, когда Лулу попытался поцеловать еще раз пухлая ручка чувствительно хлопнула его по лбу.

Несмотря на конфуз, Лулу сделал вид, что все это не более, как шутка; он закурил и сел на край кушетки, закинув ногу на ногу…

— Киса, плутишка мой, ты похоронил богатую тетушку или наконец-то попал на счастливую масть? — спросила Мими, продолжая внимательно разглядывать гостя.

Лулу молча курил, делая вид, будто старательно изучает кольца дыма.

— Знаешь, киса, ты стал настоящим франтом. Откуда у тебя все это? — не отставала Мими.

После долгих уговоров Лулу, ломаясь, сообщил, что со старым покончено. Сейчас он занимает важный пост…

— Где? Крупнейшее в стране американское зерновое бюро!..

— Киса, и ты это серьезно?

Лулу презрительно пожал плечами.

— О! — воскликнула Мими, садясь ему на колени, — оказывается, ты еще можешь стать человеком!.. Так кем же ты служишь у американцев?

Лулу замялся. Какую бы назвать должность?

— Не кассиром ли случайно? — продолжала допрашивать Мими.

— Нет, — холодно ответил Лулу. — Я просто проверяю зерно, отправляемое за границу…

— И ты не врешь?

— Честь гвардей… Пардон. Я хотел сказать — честь офицера-гвардейца!

— И где же помещается эта ваша американская фирма или как она там называется?

Лулу сделал недовольную гримасу:

— Ты мне не веришь?

— Что ты, киса! Я просто так… Думала, может, ты мне там найдешь какого-нибудь доброго дядюшку…

— Это можно…

Мими погладила набриллиантиненную шевелюру Лулу и заглянула ему в глаза.

— А ты, я вижу, все же не хочешь мне сказать, где находится эта фирма…

Когда Лулу шел к Мими, он вовсе не собирался напускать на себя такую важность. Однако тон был взят и ему волей-неволей приходилось продолжать игру. Он стряхнул пепел с сигареты и, сделав гримасу, которая, как он думал, должна была придать ему солидный вид, оказал:

— Пожалуйста. Ты напрасно думаешь, что я из этого делаю какой-то секрет…

— Ну, так скажи, как она называется, — настаивала Мими.

— Бюро «Лондон-Экспорт»… Здесь филиал, а сама контора в Констанце… — буркнул Лулу. Это было первое, что пришло ему в голову.

Мими отстранилась, внимательно посмотрела на Лулу и, соскочив с его колен, громко рассмеялась. Лулу растерянно забормотал:

— Честь офицера! Хочешь, можем сейчас съездить ко мне в бюро. Я говорю серьезно! И перестань, пожалуйста, смеяться. Это глупо…

Но его тирада не произвела никакого впечатления.

Лулу обиженно замолчал.

— Что ж ты молчишь, киса? — насмешливо спросила Мими, следя за выражением его лица. — Расскажи-ка еще что-нибудь про американцев из лондонской конторы…

Лулу решительно встал, засунул руки в карманы и, не выпуская изо рта потухшей сигареты, процедил:

— Напрасно издеваешься. Вот поедем… Посмотрю, что ты тогда скажешь…

— Киса, ты был плут и плутом остался…

Лулу пытался возразить, но Мими не слушала.

— Хотя бы потому, что не «Лондон-Экспорт», а «Лондон-Экспок». И это вовсе не американская контора, а английская. Я-то знаю… Когда я жила в Констанце, у меня был один постоянный джентльмен из этой конторы. Но я, киса, на тебя не сержусь, только когда начинаешь заливать, подумай сначала, хорошо?

Чувствуя себя неловко, Лулу попытался выкрутиться:

— Тебе вечно кажется, что ты все знаешь… Но ты глубоко ошибаешься!

— Киса, не сердись… Признайся лучше, ты опять кого-нибудь обыграл в рулетку. Или, может быть, нашел себе старуху с поместьем? Меня можешь не стесняться, киса!

Лулу обнял Мими, больно сжал ее плечи.

— Ты ужасно ядовитая, но я без тебя не могу, — Мими бросила на него насмешливый взгляд. — Клянусь честью офицера!.. Больше я тебя никогда не оставлю. Мы с тобой отныне будем повсюду. В ресторане, на бегах… Где угодно!

— Киса, ты больной! Тебе надо лечиться! — и она со смехом выскользнула из его объятий.

— Мими, напрасно так думаешь… Прошли те времена, когда Лулу Митреску занимал у тебя на сигареты или на парикмахера!

— И на ботинки и даже на баню! Или ты это уже забыл?

Лулу сделал вид, что не слышит упрека.

— Так вот, прелесть моя! Я сегодня должен получить в нашем посольстве визы. Завтра улетают две «птицы», и я буду свободен…

— Что за «птицы»? Куда? Какое посольство, киса?

— В английском посольстве… Два джентльмена из нашего бюро…

— Киса, ты опять заливаешь…

— Мими, я перестану с тобой разговаривать!.. Поедем со мной, и ты убедишься, — Лулу вскочил и отошел к небольшому столику, заваленному множеством полных и пустых флаконов, тюбиками с помадой, блюдцами с тушью, баночками с румянами и кремами.

Но Мими не успокаивалась:

— Кого же ты знаешь из английского посольства?

— Многих, — коротко ответил Лулу, выливая себе на ладонь духи из флакона.

— Киса, ты врешь, ей-богу, врешь… А, впрочем, мне все равно. Скажи-ка лучше, ты в самом деле разбогател или все твое состояние только этот костюм?

— Нет, прелесть моя. Пока я еще не богат. Но скоро буду!..

— Вот такой ты мне нравишься…

— Прелесть моя, могу я остаться? — проворковал Лулу.

— Нет.

— Ты занята?

— У меня теперь интересный кавалер… Временно, но… постоянный! Впервые, кажется, встречаю такого — лысенький, пузатенький…

— И волосатенький? — перебил Лулу.

— Ты угадал, киса. И знаешь, когда разговаривает, поет!..

— Артист?

— Нет, киса, коммерсант. Должен был давно уехать, но из-за меня задерживается. Приехал, говорит, за товаром и не может уехать — влюбился!..

— Периферийный? — заинтересовался Лулу.

— Из Бессарабии… Там у него мануфактурный магазин. Говорит, товару на два миллиона!

— Ну, ты с ним будь поосторожней… У них кровь большевистская, — нахмурился Лулу.

— Я политикой не занимаюсь и мне безразлично, кто он. Знаю только, что я ему нравлюсь. — Мими засмеялась.

— Я серьезно, Мими… В этой Бессарабии еще много русских. И ты с этим не шути!..

— А хоть бы он и был русским, мне-то что? Но кстати — он еврей…

— У-у, так это же большевик, каналья!..

— Глупишь, киса. Большевики — голодранцы, а этот здесь открыл на паях фабрику замков и ручек для чемоданов и ридикюлей. Вон ту сумку, что на окне, он мне подарил… Правда, хороша?

Лулу поморщился.

— И башмаки эти тоже от него. Вчера повел меня в оперу! Век не бывала там! А сегодня обещал принести золотые часики, но я отказалась. Не люблю обирать, тем более провинциалов! Наивная публика…

У Лулу от зависти загорелись глаза.

— Нет, ты это серьезно, Мими?

— Я же не ты, киса… И чего ради мне лгать?

А у Лулу уже работала мысль — как бы встретиться с бессарабским коммерсантом.

— Он случайно не играет в карты? — осторожно поинтересовался Лулу. — Провинциалы это обычно любят…

— Играет… — спокойно ответила Мими, угадав, куда метит ее друг. — Но я тебя с ним не познакомлю. Там, у себя, он почтенный коммерсант. Говорит, что самая первая туалетная на большом базаре будет названа в его честь! Умрешь со смеху, как его послушаешь…

— Плевать на вое. Ты меня только познакомь с ним, прелесть моя, а я в долгу не останусь, — начал умолять Лулу. — Хочешь сыграть пополам?

— Отстань, сказала не познакомлю…

— Почему?

— Не приставай, такие попадаются не часто. Вчера в опере он оказал, что снимет мне квартирку, но с условием, чтобы я была только его…

— Он тебе наобещает, потом уедет в свою Бессарабию, и ты останешься ни с чем!

— Ты не суди по себе… Он мне показывал телеграммы от жены! У него там миллионное дело, а он сидит здесь со мной и будет сидеть, пока я не скажу, чтобы ехал…

— А ты, Мими, кажется, сама втрескалась в него…

— Дурак ты…

— Тогда я останусь у тебя, прелесть моя.

— Нет, киса, ты уйдешь…

— Не уйду!

— Уйдешь, киса, и не позднее, как через пять минуточек… Он должен скоро звонить.

— И ты поедешь к нему?

— Мне некуда ехать, он живет у нас в отеле. Все девушки мне завидуют, знаешь как? О!.. И бандерша теперь уже не дуется на меня: он ей заткнул рот… Кажется, и главному тоже кое-что перепало… Этот типчик с большими деньгами, — Мими многозначительно подмигнула и вышла, накинув на плечи халат.

У Лулу давно так не горели глаза. Он уже видел себя рядом с бессарабским коммерсантом за партией покера или виста. Вот это как раз то, что ему нужно! Шеф по сравнению с этим китом — тьфу! Здесь можно отхватить куш, а горбун по чайной ложечке дает и к тому же вечно грозит смертью за измену присяге…

Когда Мими вернулась, Лулу снова принялся ее умолять.

— Мими, прелесть моя, познакомь меня с ним, прошу тебя! Ну что ты дрожишь над этим бессарабским купцом? Я же тебе ближе!.. Ведь я румын чистокровный. Ну, Мими, перестань упрямиться…

Но Мими скрестила руки на высокой груди и, склонив голову набок, сказала:

— Киса, хоть ты и румын, но можешь проваливать. Твое время истекло!..

Лулу, заскрипев зубами от злости, подошел к вешалке.

— Нет, сударыня, мое время только сейчас начинается!.. И ты еще посмотришь, кем станет Лулу Митреску при «новом порядке», в новой, великой Румынии… Иудеев и тех, кто путался с ними, — на фонарь! Ясно? А пока прощай!

— Прощай, киса… Заходи, когда будешь свободен…

Лулу остановился:

— Я свободен сегодня!..

— Вот ты опять врешь. Сам же сказал, что сегодня должен получить какие-то визы…

Лулу вспомнил об ответственном задании.

— Но завтра вечером я наверняка буду свободен!

— Позвони, киса… Только не поздно. Под вечер. Я тогда буду знать…

Вечерело. Машинально Лулу пошел вниз по Каля Викторией к Офицерскому собранию. Не доходя до бульвара Карла, он покосился на ярко освещенные окна клуба Пинкуса, но почему-то не решился туда подняться. Кварталом ниже он свернул вправо и нырнул в бар. Народу здесь было еще маловато, но партнеры на партию покера нашлись.

Игра затягивалась, и Лулу, посматривая на часы, говорил себе: «Еще вот этот раз — и сразу же на такси и в Бэнясу…»

А тем временем Серж Рабчу сидел дома и читал газету. Он уже наизусть выучил все объявления, где девушки, дамы, вдовы предлагали себя в жены, перечисляя свои достоинства, таланты и приданое. Особенно Серж интересовался приданым. Он снова и снова перечитывал объявления, посматривая на часы, но связного от «главного» все не было. Рабчу уже решил было, что намеченный на воскресенье вылет откладывается, когда со двора донесся лай собаки. Он выбежал к калитке и крикнул в темноту:

— Кто тут?

Откуда-то с противоположной стороны улицы послышался голос, который Рабчу сразу узнал.

— Господин Рабчу?

— Я… Идите, не бойтесь!

— Пса уберите… А то как бы он меня не…

— Да не бойтесь, она на цепи!

Поздоровавшись, Лулу стал убеждать, что в наше время держать псов ни к чему. Рабчу оправдывался:

— У нас в Бэнясе не то, что в центре столицы! Хозяйство у каждого есть и всякое может быть… Без такого сторожа опасно! Вот как раз год назад ко мне в сад забрались двое. Абрикосы надумали воровать, хотя и зеленые еще были. Так моя сука одному сухожилие перегрызла. Теперь он уже никогда в жизни не станет лазить по чужим садам.

Лулу стало не по себе. Он до смерти боялся собак и в оправдание всегда рассказывал, будто его в детстве напугала стая сторожевых псов. Теперь, продолжая с опаской озираться, не выбежала ли случайно на улицу сука механика, он сказал:

— Я бы всех псов перестрелял!..

Желая замять этот разговор, Рабчу пригласил связного в дом. Лулу, однако, отказался.

— Нет, не могу! Спешу… Шеф передал, что все состоится в воскресенье, как и было условлено. Только он просил напомнить, чтобы вы приняли меры предосторожности.

— Передайте «главному», — заторопился Рабчу, — что у меня будет все, как положено. Только бы немцы нас не того… Понимаете?

— Что вы, господин Рабчу… Вдоль всей чехословацкой границы немцы предупреждены!.. Вы ведь знаете, кого повезете?

Рабчу замялся:

— «Главный» говорил о каких-то больших людях.

Лулу притянул его за ворот пиджака и зашептал на ухо.

— Да ну!.. — воскликнул удивленно Рабчу.

— Тсс… — Лулу оглянулся: — А второй — Думитреску!

— Это какой? — неуверенно спросил Рабчу. — Тот, что чикнул Дуку?

— Он самый…

— У-у-у, еще бы не знать!.. — обрадовался он, польщенный, что ему доверено организовать тайный вылет столь важных особ.

— Только никому ни слова! — предупредил Лулу.

— Что вы, господин локотенент!.. Ваш «главный» меня хорошо знает…

Рабчу снова стал приглашать Лулу войти — ему хотелось расспросить подробнее такого осведомленного человека. Но Лулу твердо отказался: он спешит и из осторожности даже отпустил свою личную машину. Да, кстати, не даст ли Рабчу взаймы пару сотен лей на такси, ему нужно еще кое-куда съездить.

Рабчу счел для себя за честь сделать такое одолжение и предложил связному пятьсот. Лулу с небрежным видом взял купюру и поспешно простился.

А Рабчу, войдя во двор, ударил ногой свою суку. Из-за нее связной «главного» отказался войти в дом! Люди-то все там большие. И связной этот тоже, должно быть, не простой! Машина у него личная, шофер свой!.. А духами от него, разит, как от короля, за целый километр! Человек, сразу видно, — солидный!.. Но вот собак, оказывается, боится. Хэ, хэ…

Перед дверьми Рабчу взглянул на небо: конечно, полетят… За такую-то сумму! Только бы погода была!

 

VIII

Весь день Морару возился с машиной. Он прошприцевал все точки, сменил масло в картере, подтянул гайки головки блока, потом проверил колеса, промыл керосином мотор и, запершись в гараже, успел даже поспать часа полтора. Только под вечер он зашел к своему хозяину и доложил о проделанной профилактике. Но боясь, что профессор может сразу потребовать машину, Морару сказал, что одновременно обнаружил течь в водяной помпе. Правда, он тут же обещал, что назавтра, не позже обеда, она будет отремонтирована.

Профессор посоветовал не возиться со старой помпой, а взять в гараже «Леонида» новую. Счет пусть, как обычно, ему пришлют. Но шофер утверждал, что и эта помпа еще вполне пригодна: он только заменит флянец. Когда Морару вышел, профессор Букур, довольный, улыбнулся. Он считал своего шофера не только порядочным, но даже до странности честным: Морару старался не вводить своего патрона в расходы.

Дома Морару сидел как на иголках, ожидая прихода Томова. Утром они условились, что, придя с работы, Илья сообщит, куда везти типографию. А время, как нарочно, тянулось медленно. Пока что Морару с Женей играли в домино против Георгицэ и Войнягу. Ня Георгицэ был в ударе: он выигрывал! Морару играл рассеянно, из-за чего Женя все время ворчал на него. Вдруг послышался скрип: кто-то поднялся на деревянное крыльцо и теперь вытирал ноги. Морару насторожился. Но это оказалась Вики. Она сегодня была веселая: получила жалованье и купила себе высокие боты на молнии, о которых мечтала еще с прошлого года.

Морару поднялся ей навстречу и помог снять пальто.

— Могу вас поздравить… Завтра в столице будет объявлена воздушная тревога, — сказала она, рассматривая покупку.

— Откуда ты это взяла? — глядя поверх очков и прижимая костяшки к груди, чтобы Женя невзначай их не увидел, спросил ня Георгицэ.

Вики подала старику вечернюю газету.

— На последней странице… Внизу, — сказала она, уходя.

Ня Георгицэ быстро развернул газету и стал ее просматривать.

— Долго это будет продолжаться? — спросил Женя.

— Погоди… Дай прочесть, — буркнул старик. Спустя несколько минут он ответил: — Нет… Всего пятнадцать минут… — И ня Георгицэ прочел вслух: — «Весь транспорт будет остановлен… При появлении авиации противника все жители столицы должны приготовить противогазы и соблюдать тишину и порядок…»

Войнягу прервал его:

— Ладно, потом дочитаешь… Сейчас давай клади пустышку… Есть? Иль проехал?

Ня Георгицэ положил на колени газету, посмотрел вокруг, сморщился и, взглянув на трамвайщика в надежде, что тот, когда нужно, подмигнет, не торопясь, положил костяшку.

— Не беспокойся, мы этих двух молодцов сегодня возведем в генеральский чин!.. — хихикнул он.

Морару вертел в руках костяшку и, нервничая, поглядывал на полочку, где со скрипом тикал будильник. Было уже пять минут девятого, а Илья все не шел. Всякое приходило в голову: нашел ли Илиеску место для типографии? А если нет? Не арестован ли еще кто-нибудь из товарищей?..

— Ходи, Аурика! Хватит мозги утруждать… Все равно дубль тебе не спихнуть! — вмешался Войнягу.

Но Морару не думал, как ему пойти, а прислушивался к звуку шагов на крыльце.

Он все больше нервничал: подумать только — уже без десяти девять!..

Мадам Филотти крикнула из кухни, что пора кончать игру и накрывать стол. Вики прошла на кухню, напевая: «Помните, мадам…» Но ня Георгицэ продолжал с азартом класть костяшки, поглядывая поверх очков на своих противников — Морару и Женю. Ни один из них не заметил, как Войнягу к пятерке подложил четверку… Трамвайщик и официант были невероятно довольны, что им удалось смошенничать. Женя, немного огорченный проигрышем, грозил реваншем, Морару же было не до того…

Вики возвратилась из кухни и будто невзначай спросила:

— А господин Илие уехал? Кажется, его второй вечер не видно?

Женю бросило в жар. Он догадывался о причине отсутствия своего земляка и уже хотел что-то сказать в защиту друга, но Войнягу толкнул его ногой под столом:

— А что ж! Его дело молодое… Глядишь, и кралю себе заимел… Парень-то он ничего!

Вики вспыхнула. Поняв, что выдает себя, она пожала плечами и с видом полного равнодушия направилась в свою комнату. Когда уже никто не мог видеть ее лица, она далеко не так спокойно, как бы ей хотелось, заметила:

— Ну и на здоровье… Мне-то что?!

Войнягу ехидно рассмеялся:

— Да ему-то, конечно, на здоровье!..

За дверьми Вики остановилась, надеясь услышать, не будет ли еще что-нибудь сказано, но ня Георгицэ сердито оборвал трамвайщика:

— Хватит тебе болтать! Картошка уж готова, доигрывать надо, а ты язык распускаешь…

Морару с горечью отметил про себя, что, видно, Вики неравнодушна к Илье. И все же заступился за него:

— Да никого у него нет. На днях в газетах была реклама — в гараж «Леонида» поступили новые автомобили. Горячка сейчас там знаете какая? Вот и задерживается…

Женя облегченно вздохнул. Успокоилась как будто и Вики, продолжавшая стоять за дверьми. Она и сама не замечала, что волнуется, когда Илья задерживается или вовсе не приходит ночевать. А с Морару она почему-то перестала кокетничать и не обращала внимания на его влюбленные взгляды. Это получилось как-то само собой. Но как бы она ни скрывала свой интерес к Томову, в пансионе об этом знали все. Даже ня Георгицэ, ярый противник разговоров на сердечные темы, и то заметил однажды, что тут, дескать, ничего ненормального нет. «Яблоко, когда созревает, и то само собой падает с ветки», — многозначительно сказал он. Что же касается Ильи, то он ничего не подозревал. Правда, раза два он был с Вики в кино и как-то, совершенно случайно встретившись с ней в городе, гулял недолго в парке Чишмиджиу. Они съели мороженое, потом покатались на лодке. Но это было давно, еще в самом начале лета. А с тех пор, как Илья занялся подпольной работой, свободного времени у него почти не оставалось. К тому же он знал, что Аурел неравнодушен к Вики…

Илья пришел только в одиннадцатом часу. С напускной веселостью он поздоровался со всеми, а подавая руку Морару, оказал как бы между прочим:

— Насчет карбюратора к вашему «шмандралету» придется еще денек обождать. На складе весь день не могли найти подходящего…

У Морару сердце будто оборвалось — он понял, что Томов говорит о помещении для типографии.

Когда Илья пошел на кухню мыться, Морару вышел за ним.

— Слушай, я же горю! Мне завтра надо подавать машину профессору!.. Понимаешь?

Илья поднял к нему намыленное лицо:

— Ну конечно же, понимаю. Но мне кажется, что у нас большой провал. Захария прямо об этом не говорит, но из его слов я понял, что многие товарищи арестованы… Отсюда, видимо, и все трудности с помещением. Захария сегодня почти весь день отсутствовал. Но я его дождался в гараже, как было условлено. Пришел он только недавно и велел передать, чтобы ты придумал что-нибудь и еще денек продержал типографию.

— Что же можно придумать, если я уже сказал профессору, что завтра к обеду машина будет подана?!

— Понимаю, Ауреле… Все понимаю, но типографию надо спасать, ты это знаешь лучше меня, — морщась от попавшего в глаза мыла, сказал Илья.

Морару прикусил губу, затем сказал:

— Может быть, мне снять завтра водяную помпу и отвезти ее в мастерскую? Я словно предчувствовал, что так произойдет, и на всякий случай предупредил его, что обнаружил течь в помпе… Но он, правда, велел купить новую…

Томов пожал плечами…

— Не знаю я, какие у тебя с хозяином отношения, но, так или иначе, придется тебе денек потерпеть. Это типография!.. Сам понимаешь…

Морару ходил по кухне, ероша волосы и обдумывая выход из положения. Вдруг он хлопнул себя по лбу.

— А что, если мне заболеть на денек?

Томов перекинул через плечо коротенькое вафельное полотенце.

— Это, пожалуй, выход! Скажешь хозяину, что во время ремонта тебя просквозило.

Морару молчал. Ему было неловко перед профессором. Никогда он его не обманывал.

— Вариант хорош, — продолжал Томов. — Но только если старикан не вздумает пойти в гараж!..

— Да нет, это меня меньше всего беспокоит. Я уже говорил — в гараж он не пойдет, тем более, когда меня там нет.

— В таком случае тебе придется заболеть…

— А может быть, отпроситься на денек?

Илья пожал плечами:

— Смотри, тебе виднее… Отпроситься бы, конечно, лучше, но вдруг Захария и завтра не найдет помещения? Тогда как?

В дверях появился Войнягу. Он обнял Морару за плечи и выглянул из-за его спины.

— Что, запарились? — опросил он Илью.

— Да вроде… — промямлил Илья, не зная, о чем он говорит, и боясь попасть впросак.

— Слыхал, машины новые получили?

Морару замял разговор, опасаясь, что Войнягу начнет расспрашивать, какие автомобили получены и надо ли из-за этого так много работать.

Когда Войнягу отошел, Морару рассказал о случившемся разговоре и о его выдумке, будто Томов не придет ночевать из-за прибытия в гараж большой партии новых автомобилей. Илья полюбопытствовал, почему это вдруг зашел о нем разговор. Морару сперва замялся, но потом честно сказал, что затеяла о нем разговор Вики.

Томов обозлился:

— Какое ей дело, где я бываю? Странная особа! Ты ей скажи, пожалуйста, Аурел, что я не нуждаюсь в опеке.

Теперь Морару окончательно убедился, что Илья совершенно равнодушен к Вики.

А утром, когда Илья столкнулся в коридорчике с Вики и поздоровался, она не ответила. Очевидно, слышала его вчерашний разговор с Морару… Так ли это было в действительности, Илья не стал выяснять. Надо было решать, пойти Аурелу к хозяину и отпроситься или позвонить, что заболел?.. Вскоре Томов и Морару вышли из пансиона. На Вэкэрешть Морару позвонил из автомата профессору и оказал, что ночью ему ставили банки, так как он немного простудился. Профессор Букур, как всегда внимательный к людям, особенно к больным, велел своему шоферу непременно отлежаться. Он даже предупредил Аурела, что в столице сейчас свирепствует бестемпературный грипп, который дает неприятные осложнения… Профессор признался, что он тоже чувствует себя неважно, и если отправится в город, то только в больницу, а для такой поездки он вызовет такси… «Как видите, машина мне не нужна. Придете, когда почувствуете себя совершенно здоровым… С гриппом шутки плохие! Так что, тайкэ Ауреле, лежать, лежать, лежать!..» — сказал профессор и повесил трубку.

Морару и Томов были довольны результатом разговора. Томов даже сказал:

— А он и в самом деле человек!

Морару опустил голову и вздохнул. Ему было тяжело лгать профессору. Но Томов прервал его мысли и стал объяснять, как он даст знать, если Захария подыщет помещение для типографии. Договорившись, Илья вскочил в трамвай и уехал на работу, а Морару пошел домой. Чтобы время прошло быстрее, он занялся ремонтом старых стенных часов, но мысль о том, что печатный станок все еще находится в гараже, тревожила его. И потом в такое напряженное время подпольная типография бездействует!..

В пансионе было тихо: мадам Филотти ушла на базар, а ня Георгицэ, довольный, что Аурел, наконец-то, взялся починить часы, собирался пойти за ста граммами настоящего кофе, чтобы угостить племянника.

Уходя, ня Георгицэ сказал:

— Вот исправишь часы, я тебе сварю такую кафелуцу, которую самые высокопоставленные господа не пьют даже в «Капше»! Без цикория, стопроцентное мокко! А? Великолепно! — и старик от удовольствия причмокнул губами.

Морару усмехнулся, продолжая отвинчивать гайки от корпуса часов.

Мадам Филотти уже пришла с базара, вернулся и ня Георгицэ с кофе, но часы все еще не были готовы. Мысли о типографии, оставленной в машине, об арестах товарищей, о выдуманной им болезни не давали покоя Морару.

А профессор Букур, пообедав, пошел к себе в кабинет и прилег на кушетку. Вспомнил он об удачно сделанной знакомому врачу операции на правом легком, потом задумался над мерами борьбы с эпидемией бестемпературного гриппа, а затем вспомнил о своем шофере. «Ночью ему ставили банки»… Не воспаление ли легких? В гараже, наверное, холодно… Профессор представил себе цементный пол гаража, вспотевшего Морару, ремонтирующего автомашину. «И, наверное, там в воротах щели… Могло просквозить! Надо было и в гараже сделать ремонт, а Морару отговорил тогда меня: «Ничего не надо!». Так и с машиной: будет теперь ремонтировать помпу, но ни за что не пойдет купить новую… На редкость честный! Бережет машину, все сам чинит, а я вместо благодарности послушал его и не отремонтировал гараж! Вот теперь и результат налицо: заболел…»

Профессору показалось, что в комнате холодновато; он закрыл ноги толстым шерстяным пледом, но уснуть не мог. «Не мешало бы обить ворота войлоком, а сверху плотным брезентом и, может быть, подключить еще несколько секций отопительных батарей», — размышлял профессор. Он решительно откинул плед, встал, позвал служанку и попросил запасные ключи от гаража. Та долго их искала, но наконец ключи были принесены, и он спустился вниз.

Сначала профессор осмотрел гараж снаружи — проверил, плотно ли закрываются ворота, и решил, что внутри помещения нужно повесить термометр. А войдя в гараж, он сложил губы трубочкой и сделал глубокий выдох: густой пар вырвался изо рта. «Совсем как на улице!» — проговорил он и поежился. Надо непременно установить по бокам ворот две большие батареи и обязательно поднять порог!..

Раздумывая, как лучше отеплить гараж, профессор взглянул случайно на автомашину и удивился: задняя часть кузова была слишком приподнята. Это Морару поднял ее на домкрат, чтобы от тяжести типографского станка, ящиков со шрифтом и пачек газет — для легковой машины это был чувствительный груз — не осели рессоры. Подойдя поближе, профессор заглянул через боковое окно. Ему показалось, что внутри что-то есть. Он подошел к выключателю, зажег свет, открыл дверцу и в изумлении сделал шаг назад. На заднем сидении, обернутое байковым одеялом, стояло что-то огромное, почти касавшееся брезентового тента. Профессор протянул руку и ощутил холод металла, рядом лежали металлические ящики и две пачки, завернутые в простыни. Пощупал… Как будто бумага… Еще раз оглядев все имущество, он снова стал ощупывать то большой сверток, прикрытый одеялами, то металлические ящики, то пачки… Развязать и посмотреть он не решался: было противно. «Что же это такое? — подумал профессор. — Неужели краденое?!» Тут он вспомнил про водяную помпу, дрожащими от волнения руками открыл защелки и приподнял капот: водяная помпа, которую шофер якобы снял для ремонта, была на месте. Уже много лет профессору, старому любителю и знатоку автомобилей, не приходилось заглядывать под капот, но сейчас надо было отвернуть пробку радиатора. Как он и ожидал, радиатор был полон воды… Профессор не поленился нагнуться и посмотреть под радиатор… Там было сухо! Теперь ему все стало ясно: и протекающая водяная помпа, и вчерашний ремонт, и, видимо, сегодняшнее внезапное заболевание — все выдумка…

Старый почтенный профессор с мировым именем давно уже не был так взволнован… Так ошибиться в человеке, которому он доверял и которого даже любил!..

Забыв закрыть дверцу машины и не опустив капот, он вышел из гаража, запер калитку и, закинув привычным движением руки за спину, взволнованный до предела, поднялся к себе в кабинет…

Не прошло и получаса, как в дверь пансиона мадам Филотти, как раз когда Аурел уже завинчивал последние шурупы на крышке часов, а ня Георгицэ варил по особому рецепту кофе, постучалась служанка профессора Букур. Она сказала Морару, что приехала за ним на такси — его срочно вызывает хозяин.

Чего только ни передумал Морару в пути! Какие только мысли ни приходили в голову!.. Что же могло случиться? Ведь профессор сам велел ему отлеживаться! Неужели такой провал, что теперь полиция наводит о нем справки у хозяина? Одна за другой, словно волны, набегали мысли, и каждая казалась страшнее другой. Не мог профессор просто так вызвать его: ведь он еще утром говорил, что машина не понадобится…

Когда такси остановилось у дома профессора Букур и служанка стала расплачиваться, Морару бросился в гараж. Он сразу понял, что тут кто-то побывал: дверца машины открыта и капот поднят!.. От мысли, что типография в опасности, его бросило в холодный пот: «Неужели нашли? — с ужасом подумал Морару. — Что скажут товарищи?! Может быть, снять машину с домкрата и рвануть из гаража?» — мелькнула мысль. «Но если тут была полиция, то значит за ним уже следят… Ловушка!» — Морару инстинктивно огляделся, прислушался. Взглянул в щелочку ворот гаража. Двор был пуст и угрюм… «А что, если только профессор здесь побывал и еще не успел сообщить полиции?» — подумал Морару. Мысли лихорадочно обгоняли одна другую: «Но что могло все-таки случиться? Как же теперь спасти типографию?» — он снова и снова возвращался к этому вопросу и в конце концов решил подняться к профессору. Ведь если за ним уже следят, бежать с типографией бессмысленно…

В прихожей его ожидала служанка. Она прошла в кабинет хозяина, и Морару слышал, как профессор сердитым срывающимся голосом велел пригласить шофера.

Профессор стоял у огромного венецианского окна и беспокойно поворачивал начищенную до блеска бронзовую ручку. Через кремовые занавески из китайского шелка он неподвижным взглядом смотрел на давно знакомую, надоевшую за долгие годы, красную черепицу готической крыши соседнего дома. Услышав шаги Морару, профессор повернулся и, не дав ему поздороваться, быстро спросил:

— Что это за багаж там… в машине?

Морару, оценивая обстановку, не спешил с ответом и пристально глядел на встревоженного хозяина. Здесь, кроме него и профессора, как будто никого больше нет. Но полиция, конечно, могла быть за дверью…

Профессор нетерпеливо повторил:

— Я спрашиваю, чей это багаж? Какое-то огромное чудовище, не то зубоврачебное кресло или бормашина, не то черт знает что!..

Морару молчал.

Профессор проследил его взгляд, устремленный на дверь соседней комнаты, и губы его скривились в презрительную усмешку.

— Ах, вот оно что… Боитесь? Превосходно!.. Однако могу вас, сударь, заверить, что там никого нет. Да…

Морару быстро соображал: «Если там действительно никого нет — тогда еще не все пропало!.. Ну, а если профессор говорит то, что ему велено полицией, тогда, конечно, им давно ясно — перед ними коммунист, а в гараже типография… Тем более, что там две пачки газет».

Профессора, видимо, выводило из себя молчание шофера. Его голос звучал жестко и неумолимо:

— Я вас спрашиваю, сударь, откуда взялся весь этот багаж в моем гараже? И, пожалуйста, перестаньте валять со мной дурака… Я вас спрашиваю!..

Морару посмотрел профессору в глаза, нахмурил брови и ответил довольно резко:

— «Багаж», что находится в вашей машине, господин профессор, и в вашем гараже вашего дома — это наш!.. — Морару особенно подчеркнул слова «ваш» и «наш»…

Брови профессора вздрогнули: он развел руками и с видом полного недоумения переспросил:

— То-есть, как это так… «наш»?! Чей это «наш»?

— Да, господин профессор, наш, — с тем же вызовом произнес Морару. — Всех рабочих и, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что всех честных тружеников и… интеллигентов, конечно… Что же касается того, откуда взялся этот «багаж», — мне, к сожалению, не известно… Однако знаю точно, что приобретен он на трудовые гроши, которые люди отрывали от своего скудного заработка и, может быть, из-за этого голодали…

Профессор Букур, известный своей гуманностью и человечностью, всегда лечивший бедных бесплатно, помогавший многим несчастным и устройством в больницу, и лекарствами, удивленно смотрел на обычно спокойного и молчаливого шофера. Ему показалось, что слова эти были произнесены не тем Аурелом Морару, которого он знал на протяжении многих лет, а кем-то другим. Еще не понимая ничего, профессор почувствовал уважение к этому человеку и уже более мягко сказал:

— Да-с, извините-с, но я, сударь, все же не понимаю…

Морару шагнул вперед и, понизив голос, четко сказал, глядя прямо в глаза хозяину:

— Это… типография! Типография, печатающая газету. Коммунистическую газету! В ящиках шрифт, в свертках — экземпляры последнего выпуска, которые сейчас все честные румыны ждут с нетерпением… Случилось так, что некуда было девать типографию — и пришлось оставить ее в машине. Вот и все. — Морару бросил взгляд на дверь и добавил: — Да, все! И этого я не собираюсь отрицать ни в сигуранце, ни в трибунале, ни даже на том свете!.. Я коммунист! И теперь, господин профессор, вы можете вызвать полицию… если еще не успели этого сделать…

Профессор молчал, с изумлением глядя на своего шофера. Потом он прищурил глаза, потрогал свои пушистые седые усы.

— Да-с, вы мне сочинили про течь в водяной помпе, про свою болезнь. Но помпа цела, и вы, что я могу засвидетельствовать, совершенно здоровы. Поэтому разрешите мне не поверить тому, о чем вы сейчас так, с позволения сказать, артистически рассказывали… Да-с…

Морару смутился.

— У вас, господин профессор, конечно, есть основания так думать. О помпе и о болезни я солгал — другого выхода не было. А то, что вы мне сейчас не верите… — и он развел руками.

— Впрочем… Разрешите, сударь, мне самому убедиться… Вы сказали, у вас там газеты? Так-с?

— Да, газеты.

— Так вот, господин Аурел, извините-с, но я попрошу принести мне один экземпляр. Хочу лично убедиться! Да-с…

Морару еще не совсем понимая, зачем профессору газета, быстро вышел из комнаты.

Однако Букур тут же спохватился: возможно, у шофера где-то хранится экземпляр такой газеты, но, может быть, вовсе не в тех свертках, что лежат в его машине. И когда Морару уже спускался по лестнице, до его слуха донесся голос хозяина:

— Одну минутку!.. Я пойду с вами… Подождите.

Морару остановился. Профессор явно волновался: несколько раз он совал руку мимо рукава пальто, шляпу надел задом наперед, а кашне небрежно накинул поверх…

В гараже Морару бережно достал из свертка газету и протянул профессору. Тот взял ее в руки, понюхал.

— Совсем свежая… Люблю запах типографской краски… — Он нащупал в кармане очки, надел их и вполголоса прочел: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Калитку вы хорошо заперли? — заговорщическим шепотом вдруг спросил он, отрываясь на минуту от газеты.

Морару внимательно смотрел на своего хозяина и, казалось, не слышал вопроса. Букур поднял брови.

— Проверьте, проверьте, пожалуйста, — он подошел поближе к лампочке, висевшей над верстаком, развернул газету — она была небольшого формата — и стал читать. Иногда он чуть заметно кивал головой, как бы соглашаясь, иной раз хмурился и наклонял голову набок, словно удивлялся чему-то. Читал он долго. Казалось, старый профессор нашел в этом листке, напечатанном на шероховатой оберточной бумаге, без сенсационных сообщений и громких заголовков, что-то чрезвычайно важное и нужное.

А Морару молча стоял и не сводил с него глаз…

Кончив читать, профессор медленно сложил газету, опустил голову и глубоко вздохнул. Немного спустя он обратился к шоферу:

— Но вам, господин Аурел, я все-таки не прощу!.. Слова хозяина ошеломили Морару. Сердце лихорадочно забилось, к лицу прилила кровь. Неужели профессор прочел газету, выведал все, что хотел, и теперь… Он не находил слов…

А профессор с тем же суровым выражением лица положил газету на верстак, снял очки и повторил:

— Да, не прощу!.. Такие вещи не прощаются! Вы понимаете? Вы предложили мне вызвать полицию!.. Это прелестно! Отрадно слышать, что вы меня сочли способным на донос!..

Морару что-то невнятно пробормотал — он совсем растерялся.

— Нет, нет… простите, но я оскорблен и будь я помоложе и… так сказать, в другой обстановке, вызвал бы вас на дуэль! Да, да сударь!..

Морару облегченно перевел дыхание. У него было такое ощущение, будто лопнул обруч, сжимавший его грудь и мешавший дышать… Ну и старик! А он уже не знал, что и думать…

— Да вы не ухмыляйтесь!.. Я говорю вполне серьезно!..

Морару пытался сказать что-то, но профессор и слушать не хотел:

— Одну минуту… Скажите, пожалуйста, сколько времени вы работаете у меня?

— Шестой год, — коротко ответил Морару, не понимая, к чему клонит профессор.

— Нет, ошибаетесь. По-моему, гораздо больше!

— Извините, господин профессор, но именно так. В августе исполнилось пять лет. Это я точно…

— Хорошо. Допустим, пять, шесть… все равно — и этот срок вполне достаточен, чтобы узнать человека. Значит, за пять лет у вас сложилось обо мне такое мнение? — Букур был всерьез огорчен.

— Что вы, господин профессор… Я как раз о вас самого лучшего мнения… Но… там наверху, когда я пришел, мне казалось, что все потеряно… Извините меня…

Профессор потер руки и, видимо, забыв, что он в гараже, принялся ходить туда-сюда, словно у себя в кабинете. Время от времени он приговаривал: «Вызывайте полицию! Гм… прелестно, что и говорить!» — Вдруг он остановился, нахмурился и сделал, жест, как бы приглашая Морару самого рассудить:

— Вот вы — коммунист… Так? Так. И, вероятно, уже не первый год. Значит, не мне учить вас. Однако ж вам, сударь, надобно знать людей, тем более тех, с которыми работаете, или, как скажем в данном случае, у кого работаете. Оттого я и говорю — непростительно, да-с, непростительно бросать мне подобные слова!

Букур явно разволновался. Он даже попросил у Морару папиросу:

— Дайте, дайте… Ничего, что дешевые. Хочется подымить… С двадцать четвертого года не брал табака в рот…

— Так, может, и сейчас не стоит? — спросил Морару, протягивая пачку «Месериаш».

— Ничего… Давайте.

Старик как-то неловко взял папиросу, закурил и закашлялся.

— Так позвольте-с теперь, господин Аурел, мне все же узнать, если можно, конечно, что такое произошло у вас? Почему вот этот «багаж» прекратил работу?

Морару замялся.

— Ждем помещения… Должны на днях подобрать подходящее место…

— А там, где прежде печатали, стало опасно?

— Да не совсем… Просто засиделись долго на одном месте…

— Ну, ладно. Меня это не касается. Как я понимаю, типографию вам девать некуда. Вот что плохо.

Профессор, задумавшись, прислонился к верстаку. Морару завязал в простыню пачку газет, закрыл дверцу машины и хотел было опустить на место капот, но увидел невредимую водяную помпу и, сконфузившись, нерешительно подошел к хозяину.

— Господин профессор! Вы уж меня простите… Я сам мучался, что обманул вас, но поверьте — у нас вот… — он провел ребром ладони по горлу. — Извините еще раз!..

— Это все мелочи, — профессор махнул рукой и озабоченно нахмурился. — Вам нужно помещение для типографии, а его, очевидно, нет.

— Пока что нет…

— Так-с, так-с, — тихо, почти про себя, произнес профессор. Он помолчал, затем, коснувшись рукой полушубка Морару, сказал: — Вот, видите ту лесенку? Там у нас подвал, вы знаете… Правда, он небольшой. Когда я строил гараж — думал использовать его под кладовую для автомобильного хлама. Кажется, уже при вас мы там держали старую резину и еще кое-что… Сейчас он пустует… Так может быть этот подвальчик подойдет вам? А?

Морару оторопел. Ну и день! Неожиданность за неожиданностью. И он взволнованно сказал:

— Помещение-то замечательное, но ведь рискованно, господин профессор… В вашем доме — подпольная коммунистическая типография!

Профессор небрежно махнул рукой: «меня, мол, этим не испугаешь», и, положив руку на плечо Аурела, спокойно сказал:

— Давайте рассудим… Вы взяли мою машину, погрузили туда вот эту штуку и возили ее куда-то. Но вы же меня не спрашивали! Так? Затем привезли все это хозяйство ко мне в гараж. Вы меня спрашивали? Тоже нет! Так? Так!.. Я ведь сегодня случайно зашел в гараж, хотел посмотреть, как утеплить его, чтобы вы не простуживались… — профессор сделал паузу и искоса посмотрел на Морару, оба рассмеялись… — Так вот, теперь продолжайте в том же духе и так же не спрашивайте меня… А подвал занимайте!..

Морару почувствовал, что у него защекотало в горле.

— Да… Я до сих пор ничего о вашей деятельности не знал и в дальнейшем знать не буду. А в гараж к вам обещаю больше не заходить… Но вы и сами будьте поосторожней. Да, да, сударь… И не смотрите на меня так, словно собираетесь объясниться в любви. А в качестве арендной платы за помещение… — старик поднял указательный палец, — будете давать свежий номер вашей газеты!.. Могу ее возвращать. Это уже как будет угодно!..

Морару схватил руку профессора и крепко ее сжал.

— Спасибо вам, господин… нет, разрешите… товарищ профессор!..

— Пустяки, пустяки, тайкэ Аурелиу, как видите, я не бессеребренник.

 

IX

В последние дни положение Лулу Митреску неожиданно изменилось: ему удалось в каком-то кабаке обыграть в «чет-нечет» приезжего приказчика да еще «отхватить», как он выражался, целый комплект нестандартной экипировки. Это уже германское посольство позаботилось, чтобы его «доверенные» люди были снабжены вплоть до самых мелочей, начиная с костюма, пальто и шляпы и кончая дорожным несессером и бритвой. Однако это произошло после того, как Лулу пришлось преодолеть трудности, о которых он сам говорил: «Еле-еле выскочил, слово чести легионера, не вру!..»

И теперь, когда все это осталось позади, Лулу держался гордо: разговаривал лениво и небрежно, а садиться в трамвай или автобус уже брезговал — нанимал такси. Вообще он считал себя персоной, о которой известно не только советнику германского посольства и будущим руководителям страны, и уже помышлял о месте в истории легионерского движения… Плоховато, однако, все еще было с финансами: всегда не хватало. То, что иногда удавалось подцепить в карты или в «чет-нечет», он тут же, на второй или третий день, уступал с процентами новому партнеру. Это обстоятельство и вынуждало Лулу постоянно выискивать лазейки для получения ссуд. Его успокаивало сейчас лишь то, что в ближайшие дни намечалась длительная поездка по периферии, где он надеялся поживиться за счет провинциальных деятелей легионерского движения. Лулу не забывал, что этим он обязан шефу. Но мог ли он, облеченный таким доверием, подозревать, что участь его одно время была предрешена и что кое-кто из легионеров уже получил от Думитреску приказ, в какой именно части Дымбовицы надлежит выбросить его труп.

И вдруг шеф рассказал ему эти подробности!..

В душе Лулу зашевелилось что-то, похожее на угрызение совести. Нет… Шеф действительно спаситель!..

— Вас можно сравнить только с Христом! Честь легионера, не вру!.. — вскинув руку вверх, торжественно произнес Лулу.

Заримба растянул рот в улыбке. Сравнение групповода польстило ему, однако Гицэ умолчал о том, как еще несколько дней назад на заседании «Тайного совета» он сам, ни с того ни с сего, высказал беспокойство, что отдельным легионерам, и в частности его групповоду по связи, оказывают чересчур большое доверие.

— Не слишком ли много он знает! — и Заримба многозначительно посмотрел на Думитреску.

Думитреску удивился. Он, возможно, и не вспомнил бы о проверке, которую собирался устроить Митреску, однако сейчас, после напоминания самого Гицэ, он решил, что, вероятно, горбун надумал избавиться от своего красавчика. Что ж, он не прочь. Красавчик действительно много знает, особенно о деле Гылэ. И Думитреску предложил убрать групповода без всякой проверки…

Заримба, однако, возразил:

— Нет, надо все-таки сначала проверить. Выдержит — значит, будем и дальше доверять. Герр Доеринг против того, чтобы всякий раз вводить в курс наших дел новых людей. Что касается групповода Митреску — он нам еще нужен, а убрать его всегда успеем…

Думитреску не мог понять, что за игру ведет горбун — сам предлагает и сам же возражает.

И вот Гицэ все рассказывает Лулу… Не все, конечно. Зачем? Просто ему нужно убедить Лулу, что Думитреску его смертельный враг.

Лулу ходил сам не свой — нелегко быть готовым каждую минуту принять смерть и делать вид, что ничего не знаешь о затеянной проверке. Ведь Заримба предупредил: если он выдаст себя чем-либо, смерти не миновать…

Как-то днем Лулу зашел домой. Хозяйка, у которой он снимал угол, указала на лежавшее на подушке письмо. У кровати стоял чемоданчик. Лулу сразу насторожился. Он распечатал письмо, извлек из конверта ключик, при помощи которого, как говорилось в письме, ему следует открыть чемоданчик. «А вдруг там что-нибудь взорвется?», — подумал на миг Лулу. Но, преодолев страх, он все же решился. Приподняв крышку, Лулу остолбенел: чемоданчик был набит денежными купюрами. Сверху лежала записка, напечатанная на машинке, в ней сообщалось, что взамен этих, денег ему предлагается немедленно сообщить по указанному адресу, каким путем должны выехать за границу Сима и Думитреску…

Лулу прекрасно понимал, что это и есть та самая ловушка, о которой его предупреждал шеф. Тем не менее, с невероятной тоской глядя на новенькие купюры, он думал: «А что, если схватить этот чемоданчик и удрать куда-нибудь за границу? А Думитреску написать, что Заримба ему рассказал о предстоящей проверке!…»

Лулу вздрогнул, когда неожиданно в комнату вошла хозяйка, и захлопнул чемоданчик. Потом снова прочел письмо и остановился на слове «немедленно»… Спустя полтора часа он поднимался по ступеням дачи Маниу и вскоре предстал перед Думитреску. Передавая чемоданчик и анонимное письмо, он рассказал об обстоятельствах, при которых получил их, и не преминул с пафосом заявить, что «заветы великого «капитана» для него дороже денег!» Думитреску был удивлен. Такая сумма… Он бы за себя не поручился… Однако, ничего не сказав, достал из бумажника листок бумаги, велел групповоду вынуть из чемоданчика пачки с деньгами и стал проверять номера купюр…

Лулу мастерски изобразил удивление. Но Думитреску, не выразив восхищения честностью групповода, дал понять, что и в дальнейшем ему будет известно все, что бы Лулу ни делал…

— Абсолютно каждый шаг! — рявкнул он.

Лулу вскинул руку и начал что-то бормотать, но Думитреску оборвал его:

— Заткнись, чесоточный! Горбуну это болтай, а не мне!… Кругом, марш!

Лулу, не успев еще раз взглянуть на чемоданчик, пулей вылетел за дверь. Долго после этого он нервничал: закончилась ли проверка или последует еще какая-нибудь новая.

Теперь, когда он и шеф сидели в доме авиационного механика Рабчу, с нетерпением ожидая его прихода, Лулу ликовал. Его главный враг Думитреску улетел еще утром, а он, Лулу Митреску, остался жив! Правда, этим он обязан шефу. Но зато и шеф может положиться на него… Заримбе же только это и нужно было. Ведь рано или поздно ему придется столкнуться с Думитреску. Тогда он уберет его при помощи Лулу. И Сима тоже… Они теперь задерут носы, когда приедут от фюрера. Но ничего!

Тем временем он говорил с Лулу о предстоящей поездке на периферию страны, в Буковину и Бессарабию, инструктировал, как надо наладить там легионерское движение.

Наконец пришел Рабчу. Потирая руки от удовольствия, он сообщил, что самолет вернулся, и что оба господина благополучно доставлены на территорию Чехословакии…

— Все в лучшей форме! — прошепелявил Рабчу.

Заримба тоже казался довольным:

— С вами, я вижу, можно работать. Вы человек дела!.. — говорил он, горячо сожалея, что не догадался с помощью этого шепелявого подстроить аварию самолета где-нибудь над Карпатами… Гицэ досадовал, что эта мысль осенила его только сейчас… Вскоре он отправил групповода вперед, сказав, что вместе ехать им не следует.

Лулу с удовольствием покинул дом Рабчу. Когда такси, увозившее его, пересекало площадь Виктории, было уже совсем темно. Несясь по темным улицам города, Лулу размышлял, куда же направиться? В тот кабак, где в прошлый раз основательно пощупал приезжего приказчика, или в «Колорадо»? Нет, сюда без денег не сунешься. Когда проезжали мимо отеля «Атене Палас», Лулу вдруг приказал шоферу остановиться. Нет ли у Мими ее провинциала?.. — мелькнула мысль. Расплатившись с шофером, он бросился в кафетерий, купил жетон и, опустив его в автомат, стал набирать номер. В трубке раздался голос Мими. Лулу не ответил. Он понимал, что если Мими не разрешит ему придти, ее потом не уговорить. А теперь он пойдет прямо в номер… У дверей Лулу прислушался: в комнате было тихо. Он вздохнул, оглянулся по сторонам и постучал. За дверью послышался голос Мими:

— Кто?

Лулу невнятно ответил:

— М-м-м…

Мими приоткрыла дверь.

— Ты, киса! — воскликнула она, увидев Лулу. — Что ж это ты не звонил?

Лулу притворился, будто не слышал и, заглянув через плечо Мими, вошел. В глубине комнаты на кровати сидел толстый лысый человек в жилете. Лулу галантно снял шляпу и поклонился. Несмотря на страстное желание схватить нахала за хлястик пальто и вышвырнуть вон, Мими ничего не могла сделать. Лулу тем временем снял перчатку и, подавая руку человеку с широкой золотой цепочкой поперек жилета, извинился за беспокойство и в то же время рассыпался в уверениях, что чрезвычайно счастлив новым знакомством.

Человек в жилете встал. Лицо его и даже лысина покраснели. Он улыбнулся и застенчиво проговорил:

— Ну, да… И мне тоже приятно познакомиться.

Мими представила Лулу как своего брата, служащего одной заграничной фирмы. Но Лулу, давно сообразив, что это и есть тот самый провинциал, с которым Мими не хотела его знакомить, решил взять быка за рога.

— Вы еврей?

Человек с лысиной ответил не сразу. Вопрос застал его врасплох. Он задвигал челюстями, словно что-то прожевывая:

— Да. А что, я плохо выгляжу?

— Нет, почему же… — ответил галантно Лулу. — Но разрешите знать, с кем имею честь быть знакомым?

— Вы это меня спрашиваете?

— Разумеется.

Лысый еще больше покраснел, одернул жилет, словно он ему мешал отвечать, потрогал зачем-то свой довольно мясистый нос с кустиками черных волосков и ответил:

— Эм… Э… Я… кумерсант… У меня фамилия Гаснер…

Мими понимала смущение Гаснера. Она поцеловала его в щеку и удобно устроилась на его коленях.

Лулу продолжал стоять, но видя, что приглашения сесть за уставленный винами и закусками стол ему не дождаться, он извинился, что вошел в номер в пальто, и тут же пошел раздеться. Мими хотела выпроводить Лулу, но Гаснер остановил ее:

— Зачем? Он мне нравится. Энтилигент!.. Пусть немного посидит, а что?

Повесив пальто и шляпу на вешалку в крошечной прихожей, Лулу вернулся и, продолжая извиваться в извинениях, сел за стол.

— О, пардон! Я ж слыхал о вас! Слово чести!.. Минуточку и я вспомню. — Лулу потер лоб, делая вид, будто припоминает. — В Бессарабии у вас, кажется, мануфактурный магазин? Нет?

— Ну, спрашиваете! У меня в Бессарабии такой магазин, что будьте мне здоровы… Немного таких найдется и тут, в Букуреште!

Мими была вне себя: этот наглец повторяет то, что она имела глупость рассказать ему! Ей хотелось замять разговор, но Гаснеру нравилось, когда его хвалили. И если уж нашелся человек, который говорил о нем столько лестного, да еще в присутствии Мими, так разве можно было лишиться такого удовольствия? Боже упаси!.. Пусть Мими знает, что Гаснер не просто какой-нибудь коммерсантишка!..

— Ну, Мимочка, так ты еще сумлеваешься, кто такой Гаснер? А? Твой брат таки молодец… Он враз меня узнал!..

Мими смеялась, показывая свои белые ровные зубы, и гладила лысину Гаснера. А Лулу наполнял свой бокал, иногда доливал рюмки Гаснера и Мими и предлагал новые тосты, от которых коммерсант, разумеется, не мог отказаться. Ведь почти все тосты были в честь гостя из далекой Бессарабии! Лулу пил за здоровье «известного коммерсанта», за его «успех в торговле», за «дружбу и искренность», за «человечность вообще» и за «любовь» в частности… Вскоре Лулу полез целовать Гаснера и начал рассказывать, что в детстве любил ходить к синагоге и смотреть в окна.

— Это же потрясающая нация! Слово чести гвардейца!.. Ну, да — офицера-гвардейца!.. Ведь сам Христос был иудеем! И я бы тоже не прочь стать евреем. Слово чести, не вру!

Мими рассмеялась:

— Хотела бы посмотреть, как сэр Лулу пойдет в синагогу!

— А что? Если понадобится, пожалуйста… Плевать! Я люблю их больше кого хочешь… Слово чести, не вру!

Гаснер старался быть взаимно любезным.

— Э… Захочете — хорошо. Нет — как захочете… Но не думайте, и среди наших евреев есть такие… И я сам, вы думаете, их люблю? Боже сохрани! Паршивцы такие, что аж не знаю… Хочут тебе влезть обеими ногами прямо в живот… Ну, так вы еще видали таких? А?

Мими слушала, глядя Гаснеру в рот, а Лулу то и дело опустошал бокалы.

Гаснер продолжал:

— Ну да… У нас там в Бессарабии есть такой Шмая Хаймович… У него лавка. Мануфактуры там кот наплакал, но, паршивец, старается делать вид, будто торгует дешевле, чем я. А у меня одиннадцать приказчиков, два ученика, товару больше чем на два миллиона лей и магазин в двухэтажном большом доме… А вывеска такая, что аж тянется на весь фасад! И этот Шмая еще хочет делать мне конкуренцию! Ну, так вы еще видали такого паршивца? А? Но поверьте мне, он скоро даст такой банкрот, что аж попадет в острог. Мне надо только шепнуть одним там босякам… И если еще один-два погромчика на его лавку, тогда будьте мне здоровы…

Лулу слушал, стиснув зубы. Мими толкала его под столом носком туфли и выразительно показывала глазами на дверь. Но он делал вид, что не понимает ее намеков. Лулу давно раскусил Гаснера и старательно поддакивал ему, однако чувствовал, что в конце концов ему придется покинуть номер и тогда знакомство с богатым коммерсантом окажется безрезультатным… Наконец, он допил остаток вина и притворился пьяным. Что же касается Гаснера, то он действительно охмелел. Потом ему стало плохо и Мими увела его в ванную. А когда они вернулись, Лулу лежал на продырявленной кушетке и храпел. Сколько Мими его ни тормошила, все было бесполезно. Гаснеру же становилось все хуже и хуже. Он сел на кровать, уронил голову на подушку и глубокомысленно заметил:

— Эн… энтиле… гент, а напился, как сапожник! Но… это все-таки твой брат. Пусть уж спит тут, а ты пойдешь ко мне в номер…

Лулу понял, что его могут здесь оставить, а номер запереть. Тогда все сорвется. Он заворочался, делая вид, что просыпается. Мими обрадовалась. А Гаснер поднялся и начал одеваться: застегнул все пуговицы на жилете, взял со стула пиджак… Но вдруг руки его тревожно забегали по карманам, лицо побледнело, губы вытянулись и он зашептал: — У-ва… У-ва… Нету… А! Таки да нету, Ай-ай-ай!

Мими звонко рассмеялась, глядя на вытянувшуюся физиономию Гаснера, но тот не разделял ее веселья.

— Смеется! У меня был портмонет, но его уже, кажется, не стало.. У-ва!..

Мими насторожилась:

— Это что, кошелек?

— Не все равно — кошелек или портмонет? Пусть будет кошелек, но у меня его нету…

Мими стала успокаивать:

— Котик, поищи лучше… Вспомни, может ты его оставил у себя в номере?!

Но Гаснер продолжал выворачивать карманы и приговаривать:

— Хорошо сказать «котик, ищи получше»!.. У меня в магазине товару на два миллиона лей и то я знаю, где лежит каждая иголка, а тут портмонет и там десять тысяч лей и еще пятьсот сверху, в отдельном карманчике, и вдруг я не знаю, куда положил!.. Ну, так вы еще видали такие фокусы? А? Ограбили, как отца в мирное время одесские проститутки!..

Услышав слово «ограбили», Мими вскочила, словно ужаленная:

— Это кто же тебя ограбил? Я?

— А я знаю?.. — пожал Гаснер плечами. — Ты или твой брат — мне от этого не легче. Я знаю лишь, что у меня был портмонет, а теперь его нету…

Мими прикусила палец и на минуту задумалась. Посмотрев на побледневшее лицо Гаснера и на лежавшего с закрытыми глазами Лулу, она на цыпочках подошла к последнему и, схватив одной рукой его пышную шевелюру, второй так вцепилась в щеку, что Гаснер вскрикнул «у-ва!», а Лулу сразу вскочил. Пока он с невинным видом оглядывался, будто не понимая, что происходит вокруг, и недоуменно потирал расцарапанную щеку, Мими снова с размаху ударила его по лицу и истерически закричала:

— Сейчас же гони кошелек, не то я изорву в клочки твой костюм и пальто и исцарапаю твою подлую рожу! Слышишь!..

Гаснер стоял в углу и дрожал, словно только что вылез из проруби…

— У-ва! Я прошу, не надо это… Выпусти меня, и я уже не хочу больше портмонет…

— А ты, каракатица лысая, замолчи, — огрызнулась Мими, — не то я тебе покажу, что такое «ограбили»…

Гаснер еще больше затрясся.

— Да, да, да, я молчу… Молчу, Мимочка, я…

Мими снова замахнулась, однако на этот раз Лулу перехватил ее руку, но она вырвалась, бросилась к столу и, схватив бутылку, уже нацелилась запустить ею. Тогда он извлек из-за борта пиджака черный кожаный бумажник, небрежно кинул его на кровать, потом как ни в чем не бывало подошел к вешалке и стал одеваться.

Гаснер просиял, увидев бумажник, однако взять его не осмелился и продолжал стоять, бросая умильные взгляды то на Мими, то на портмоне.

Мими поставила бутылку на стол и, подбоченившись, с издевкой сказала:

— Господин инспектор американской фирмы «Лондон-Экспок», воришка ты, да еще мелкий…

Лулу надвинул на лоб шляпу, провел рукой по щеке, из которой сочилась кровь, и, уже взявшись за ручку двери, обернулся к Мими:

— Мы еще, мадемуазель, посмотрим!.. Это вам…

Однако он не успел досказать: Мими в ярости вскинула ногу, и башмак угодил Лулу в висок. Лулу согнулся от боли, хотел что-то сказать, но увидев, как Мими снова бросилась к столу за бутылкой, мигом исчез за дверью.

Гаснер, казалось, не дышал. Он держался за отвороты пиджака и делал глотательные движения, словно его одолела икота.

Мими одела башмак, взяла с кровати бумажник и подошла к Гаснеру:

— Заберите свой «портмонет» и знайте, что хоть я проститутка, однако честнее вас, вшивый коммерсант!.. А за «ограбили» вот вам, — Мими развернулась и так ударила Гаснера бумажником, что он вскрикнул, ухватившись за щеку, и неуклюже попятился к выходу, приговаривая:

— Мимочка, э… не сердись. Это я нечаянно… Ты знаешь… я люблю тебя!

Мими сурово глянула на Гаснера, и ему показалось, будто она снова собирается наброситься на него; в ужасе он крикнул:

— Я уже ухожу, не сердись, ей-богу, ухожу!..

Оказавшись в коридоре и убедившись, что там никого нет, Гаснер раскрыл бумажник и пересчитал деньги. Успокоенный, он поплелся к себе в номер, держась за щеку и приговаривая:

— У-ва! Вдарила так, что аж искры заблестели в глазах… Такая рука, что не мешало, если бы она отсохла, у нее хоть бы лет на двадцать… Так вдарить! А?

 

X

За последние два дня резко похолодало. Лужи на окраинах столицы сковало так основательно, что по ним теперь с криком и визгом скользили возвращавшиеся с занятий школьники. Однако большинство детей могло им только завидовать: разутые, раздетые, чаще всего голодные, съежившись у запотевших окон, с тоскливой завистью следили они за играми своих сверстников. А по ночам все чаще приезжали сыщики и уводили «непокорных» в тюрьму. В большинстве своем это были отцы тех, кому не в чем было выйти на улицу… До поздней ночи не гас свет в трибуналах. Потом начиналась «сортировка»: кого в Дофтану или Мислу, кого в Дымбровень или Жилаву, кто оставался в Вэкэрешть на доследование… Тюрем было много. Следуя примеру французского правительства, преследовавшего коммунистов, усилило репрессии и королевское правительство Румынии… Словно шакалы, рыскали агенты сигуранцы, подслушивали предатели, вынюхивали сыщики.

А борьба продолжалась…

В гараже «Леонида» все шло по-прежнему. Большие часы, что висели во дворе, то шли, то останавливались, старший мастер Вулпя подгонял рабочих, а электрик отпускал остроты и копировал походку секретарши главного инженера. Илиеску, озабоченный арестами товарищей и отсутствием помещения для типографии, копался в коробке скоростей, снятой с машины, которую вернули по рекламации. Владелец жаловался на странный вой не то в сцеплении, не то в коробке скоростей. Причину шума Захария нашел. Но-вот куда перевезти типографию, не мог придумать… Помещение, что он смотрел утром, не подходило — поблизости было много посторонних глаз. Во время перерыва Илиеску вновь куда-то исчез. Вернулся он спустя сорок минут после звонка. Хорошо, что старшего мастера Вулпя не было. А те, кто заметил отсутствие Захарии в мастерской, промолчали. После обеда время шло как-то особенно быстро, может быть, потому, что рано опускались сумерки…

Илья собирался включить свет, когда в диспетчерскую, держа в руках ведомый диск сцепления, вошел Захария.

— Найден какой-то погреб, — шепнул он, — но я его еще не видел…

— Погреб в безопасном месте, — продолжал Захария, — но боюсь, что работать там будет очень неудобно. Однако и ждать больше нельзя. Материала накопилось уйма! Редактор говорил, что из Дофтаны получены плохие вести… Одного нашего товарища забили палками… Насмерть… Администрация объясняет, будто он повесился в камере — хотят замести следы, но это им не удастся… С работы иди домой и передай Морару, чтобы был наготове, а в восемь тридцать жди меня у представительства «Додж». Знаешь, где это?

— Ну ясно! Напротив университета, — ответил Илья.

— Да… Но нам надо назначить и запасную явку на случай, если я не смогу придти вовремя… давай на одиннадцать часов сегодня.

— Где? — спросил Илья.

— Гм… Где? Давай на площади Виктории, около бодеги, что на углу, там большая вывеска — «Брагадиру». Договорились?

Илиеску поднялся наверх к главному инженеру, а Томов пошел в кладовую — нужно было сверить с кладовщиком заказы перед отправкой их покупателям. У дверей кладовой, перед широкой доской, заменявшей прилавок, на котором обычно рабочие получали детали, собралось несколько человек: вернувшийся из дальней поездки шофер «Понтиака» Арпад Саакал рассказывал о страшном взрыве и пожаре на целлулоидной фабрике…

— Котел там взлетел в воздух с хлорным газом… Посмотрели бы, что было, жуть!.. Все горело!

— Когда ж это случилось? — спросил кладовщик.

— Три дня назад.

— А пожарники что, спали? — поинтересовался сутулый кузнец, вечно дымивший коротенькой трубкой.

— Что пожарники, — сдвигая фуражку на затылок, ответил шофер. — Ты знаешь, что такое хлорный газ? Это ж страшнее бензина в тысячу раз!

— Ну-у! — произнес кто-то удивленно.

— Вот тебе и «ну». Фабричная пожарка начала было гасить, но куда там… На такой огонь — с допотопными насосами… Да и городские, когда прибыли, ничего не могли сделать. Вода не берет! А той пены, которой можно было бы тушить, у них не оказалось… Съехалось туда черт знает сколько пожарных машин, да толку никакого. Зарево такое, что ночь стала светлее дня.

— Наши пожарники домишко-то какой-нибудь паршивенький не могут спасти, не то что целую фабрику! — сказал кладовщик.

— Ну и черт с ней… Подумаешь, фабрика сгорела! — ухарски сплевывая, произнес мальчуган-ученик в рваном берете, сдвинутом на затылок.

— Как это черт с ней? Ты что мелешь? — накинулся на него электрик.

— А чего? Моя она, что ли? — задиристо ответил парень.

— Болван ты и больше никто! Хозяин-то фабрики получит страховые, наверное, не один миллиончик! И будь здоров!.. А наш брат, что там работал, где теперь найдет место? Дурень ты несчастный!.. «Моя она, что ли»… — передразнил электрик.

— И это бы еще ничего… — добавил шофер. — Наших там сгорело много… Вот что страшно!..

Парень покраснел и виновато спросил:

— Совсем насмерть, что ли?

Эти слова еще больше разозлили электрика:

— Ты что, сроду такой? Или, может, тебя мать в детстве колотила дубиной по голове?

Приехавший шофер объяснил парню:

— Да там сразу больше сотни человек скосило… Ты понимаешь, что такое взрыв? Кругом все плавилось, а ты спрашиваешь насмерть ли?

Кто-то из рабочих спросил:

— Как теперича будет с семьями тех, что сгорели-то? Получат за своих? Или как?

— Получат!.. — вскипел электрик. — То же, что получила у нас в позапрошлом году жена слесаря Василиу, когда вон там, в углу, лебедка оборвалась и убила его… Много ей дали тогда? Забыл?

— Шиш дали, — заметил кузнец.

— Сколотили, помню, мы ему тогда ящик, да администрация расщедрилась, всучила его жинке в зубы тысчонку, и будь здоров! А у нее трое детей… Вот так-то оно и на этой фабрике, небось, будет… Мы тут нужны только живыми да здоровыми, когда хозяева знают, что из твоих рук прибыли выжмут…

— Ты меня спроси, чего ходить далеко? Много я получил у Малакса, когда мне там ногу оторвало? — кивнув на штанину, прикрывавшую деревянный обрубок, спросил кладовщик. — Вот и работаю теперь за гроши, как полчеловека… А то спрашивает, получат ли, будто сам не знает…

— Ежели б рабочие делали как надо, тогда не им бы шиш, а хозяевам, — проговорил охрипшим голосом кузнец. — Вот эта сталь тоже, — показал он на согнутый коренной лист рессоры, — сама не подалась бы, ежели б я ее молотом, как надобно, не прижал… Так оно, братцы, кругом, везде и повсюду… Ежели мы, рабочие, прижали бы молотом, может, что и вышло бы…

Кузнец хотел еще что-то сказать, но тут подбежал рабочий и шепнул, что старший мастер Вулпя вошел в соседний бокс. Его побаивались: уж очень он был придирчив и криклив. Все стали расходиться. Илья договорился, что кладовщик перепишет номера покрышек, подлежащих отправке в Кишинев, и ушел с копиями накладных в диспетчерскую для сверки заказов…

В диспетчерской под впечатлением рассказа Арпада о жертвах взрыва он думал о том, какое сейчас горе в семьях погибших рабочих. «А кузнец, — решил он, — хороший мужик. Знает ли Захария о его настроениях?»…

От этих мыслей его отвлек вошедший кладовщик. Он разложил накладные и стал вписывать номера покрышек в отправительные бланки. Томов воспользовался его присутствием, чтобы сбегать наверх к главному инженеру узнать, не будет ли еще чего-нибудь для отправки кишиневскому филиалу.

Поднявшись на второй этаж, Илья заметил, как в кабинет главного инженера вошли два человека. Он не видел их лиц, но решил, что это чужие: один был в длинном пальто, другой в полушубке, как будто с меховым воротником, и в сапогах, какие обычно носят офицеры. «Теперь уже неудобно входить», — подумал Илья и прислонился к стене. На матовом стекле двери была царапина, заглянув, он увидел, что человек в сапогах, расстегнув полушубок, показывает инженеру какой-то значок, приколотый изнутри к отвороту пиджака. Инженер привстал и подал руку пришедшим, которые уселись в кресла. Илья замер. Он сразу сообразил, что́ это за гости. По рассказам он знал, что только агенты тайной полиции — сигуранцы — носят так свой значок и предъявляют его вместо удостоверения.

«Видимо, они долго просидят у него», — подумал Илья и стал спускаться по лестнице, однако какая-то неясная тревога не оставляла его: «Чего это они пожаловали к нам?» Стараясь отогнать подозрение, он убеждал себя, что раз гараж поставляет автомашины и детали префектуре полиции, значит, оттуда могут придти… Он вернулся в диспетчерскую и сказал кладовщику, что главный инженер занят.

— Знаешь что, ты зайди к нему попозже, а я тем временем схожу к себе в кладовую и выдам слесарю прокладки, — сказал кладовщик. Томов согласился и занялся другим делом. В это время он увидел промелькнувшего мимо окна Захарию. Илья подумал было, что он идет в диспетчерскую. Однако Захария что-то не входил. Мысль, что он мог пойти к главному инженеру, заставила Илью выбежать. В коридорчике Захарии не было. Томов заглянул в большой холл и увидел, что Захария поднимается по лестнице.

— Господин Захария, погодите, — крикнул он, но Илиеску махнул рукой и продолжал подниматься.

— Зайду на обратном пути… Я к господину инженеру…

В несколько прыжков Илья одолел лестницу и тихо проговорил:

— У инженера двое из полиции… Я только что сам видел, как один показал значок.

— Ты это точно видел?

— Ну конечно, точно!

Илиеску повернулся и, перепрыгивая через ступеньки, сбежал вниз.

В диспетчерской раздался звонок телефона. Оставив Захарию в узком коридорчике, выходящем в холл, Илья бросился в диспетчерскую. Звонил инженер: он поинтересовался, готов ли заказ для отправки кишиневскому филиалу, входит ли и резина в этот заказ, почему дифференциал упакован только в мешковину, а не в ящик, и, между прочим, велел передать механику Илиеску, чтобы тот поднялся к нему… Томов, встревоженный, повесил трубку и только хотел броситься обратно в коридорчик, где его ждал Захария, как с порога услышал голос Захарии:

— Да, я Илиеску… Вижу, узнали меня и… фамилию даже запомнили…

— Немедленно уходите! — произнес незнакомый Илье голос.

— Почему вдруг?

— Я не шучу. Уходите немедленно… — настаивал неизвестный.

— Пожалуйста… — отозвался Захария. — Но я все же могу знать, что случилось?

— Вас должны арестовать… Уже послали за вами… И имейте в виду: у проходной выставлен пост… Все! Я вас не видел и с вами не разговаривал…

Илиеску не сразу понял, в чем дело. Как же так? Неужто он хочет его спасти? Поверить ему? А вдруг это ловушка?.. Но к чему вся эта затея, ведь проще арестовать тут же? — Эти мысли роились в мозгу Захарии, пока он, продолжая стоять на месте, смотрел вслед поднимавшемуся по лестнице Солокану. Он не представлял себе, каких трудов стоило комиссару полиции решиться на этот шаг и, конечно, не догадывался о том, что его приход в префектуру поколебал веру полицая в то, чему он столь преданно служил. Впервые за многолетнюю безупречную деятельность, принесшую ему известность в сигуранце, Солокану позволил чувству взять верх над долгом. Но даже теперь, поднимаясь по лестнице, он то и дело останавливался и думал: «А что, если арестовать Илиеску, пока он не успел покинуть гараж?» Но каждый раз перед ним вставало гневное лицо Захарии и он слышал его слова. «Они в вас стреляют, а вы им служите!»… И Солокану продолжал тяжело подниматься по ступеням.

А Томов стоял в недоумении посреди диспетчерской: кто же мог так говорить с Захарией? Голос незнакомый… Он уже двинулся к двери, как на пороге столкнулся с Илиеску. Тот не дал ему рта раскрыть.

— Беги быстрей в мастерскую. Там Арпад, шофер, такой высокий венгр, что на «Понтиаке» работает. Скажи, чтобы сейчас же заводил машину и выезжал к воротам… Скажи — срочно! Я буду его ждать у ворот… Скорей!

— Значит, они пришли за вами?

— Да. Беги быстрей и сделай вид, будто ищешь меня, в то же время шепни Арпаду. Только осторожно, там Вулпя.

Томов сбегал в мастерскую, нашел Арпада и, передав ему слова Захарии, крикнул на всю мастерскую: «Эй, ребята, не видел ли кто господина механика Захарию?»

Когда Томов прошел в инструментальную и также стал спрашивать, не видели ли господина механика, Арпад незаметно вышел во двор. Почти тут же в окно Илья увидел, как «Понтиак» скользнул к воротам. Несколько успокоившись, Илья вошел в красильный цех и снова громко спросил, не видел ли кто господина механика. Здесь за перегородкой оказался старший мастер Вулпя. Он вышел и, удивленно глядя на Томова, сказал:

— Так он же у тебя в диспетчерской!

— Нет, господин мастер-шеф, там его нет…

Вулпя сердито сплюнул.

— Да что ты мелешь? Я же сам видел, как ты разговаривал с механиком в коридорчике, у диспетчерской! Вот только-только!..

— Да, господин мастер-шеф, но он ушел, а потом позвонил главный инженер. И вот — не могу найти.

Вулпя пожал плечами и отошел.

Томов мучительно искал повод, чтобы продолжить разговор, лишь бы Вулпя не пошел в диспетчерскую и не помешал Захарии уехать, но так ничего и не придумал.

Выйдя во двор, он сразу заметил, что «Понтиака» не было и старик-вахтер закрывал ворота. Илья вздохнул с облегчением. Он пошел в диспетчерскую, позвонил главному инженеру и доложил, что механика Илиеску найти не смог и спросил, не будут ли отправлять еще какие-нибудь детали кишиневскому филиалу? Инженер, однако, ничего не ответил и повесил трубку. В диспетчерскую вернулся кладовщик, и они снова занялись сверкой. А через несколько минут прибежал запыхавшийся парнишка-ученик и спросил, не заходил ли господин механик Илиеску?

Взглянув на него поверх очков, кладовщик ответил, что механик должен быть где-нибудь в мастерских или наверху, у инженера.

— Да нет его наверху. Сам господин инженер звонил в мастерские и приказал, чтобы механик немедленно шел к нему.

— И я тоже его искал, — сказал Томов, чувствуя, что его голос дрожит. — Может быть, он в умывальной, я туда не заходил. Посмотри…

— Да я везде был: и в умывальной, и на мойке, и в вулканизаторской, и даже в туалете. Нет нигде…

— Ну ладно. Нет, так не надо. Найдется, не потеряется. А ты давай катись, не мешай, — деловито сказал кладовщик и снова углубился в накладную. Но не прошло и минуты, как за окном послышался голос старшего мастера Вулпя:

— Ну что, так и не нашли Захарию?

Томов отрицательно покачал головой, и Вулпя ушел. Вслед за ним подбежал электрик и тоже спросил, что случилось с механиком?

Кладовщик не выдержал.

— Да ну вас к дьяволу с этим механиком… Работать не даете!

Электрик сделал веселую гримасу и убежал, но кладовщик продолжал ворчать:

— Надо, так ищите и не мешайте работать. Будто ребенок потерялся… Человек не может и за папиросами сбегать или по своим надобностям сходить. Подай его и все. Будто горит!

Со двора донесся недовольный голос электрика:

— Эй, дед Григоре! Что, уснул?.. Время-то уж — будь здоров! Звонить в полночь что ли будешь?

Томов взглянул на часы: было десять минут восьмого. Во дворе протяжно задребезжал звонок. Кладовщик недовольно поморщился и сказал:

— Господин Илие, может, мы закончим, а?

— Пожалуйста, я могу остаться! — с готовностью отозвался Томов.

— Прошу тебя. Тут нам немного… Закончим, чтобы потом не путаться с этими накладными.

— Пожалуйста, пожалуйста, — повторил Томов, придвигая к себе накладные.

Однако вскоре в диспетчерскую вошел Вулпя и велел им идти домой. При этом он сослался на приказ администрации: «всем до единого покинуть гараж!»

Как бы по секрету Вулпя шепнул, что у ворот — полиция…

Томов и кладовщик удивленно переглянулись, хотя Илья прекрасно понимал, чем это вызвано. Они вышли во двор и смешались с рабочими, устремившимися к проходной. У ворот, действительно, стояли два полицейских и рядом с ними старший мастер. Они молча всматривались в усталые лица людей и иногда спрашивали того или иного рабочего, как его фамилия, а Вулпя кивал головой, подтверждая правильность ответа.

— Какой же нам нынче почет! — послышалось ехидное замечание из толпы, образовавшейся с обеих сторон проходной. — Глядишь, завтра и вовсе с музыкой начнут провожать с работы…

— А ты как думал? — подхватил другой голос. — Нас скоро и в уборную будут с полицией провожать…

— Да не-е… — откликнулись впереди: — Полиция теперь, наверное, будет вместе с нами работать!

Сзади Томов услышал голос сутулого кузнеца:

— Давно бы им пора хлеб честным трудом зарабатывать…

Понизив голос, электрик ответил:

— Тоже сказал… Где это ты видел, чтобы лодыри да полицейские работали?! Они ж привыкли задарма все получать…

Полицейские колючим взглядом провожали рабочих, не решаясь реагировать на их крамольные выкрики.

 

XI

Выйдя из гаража, Томов пошел по бульвару Братиану. На душе было более чем скверно: Захарию хотят арестовать! А Вулпя видел, что он с ним разговаривал. Подслушать мастер, конечно, не мог, но видел… Кто знает, какие выводы сделает этот дотошный придира. — он ведь уже знает, что полиция приходила за Илиеску. У кинотеатра «Аро» Илья хотел сесть в трамвай, но, постояв немного у остановки, снова побрел по направлению к пансиону — ждать не хватало терпения.

«Придет ли Захария сегодня на явку?.. Как теперь будет с типографией? Что скажет завтра Вулпя?» — эти мысли терзали Илью. Загадочным оставался и разговор, который он невольно подслушал. Кто же это мог предупредить Захарию? Машинально Илья перешел на другую сторону бульвара, к улочке Вильсона. Там у бензиновой колонки «Дистрибуция» заправлялся последнего выпуска «Форд». Несколько любителей восхищенно осматривали машину со всех сторон. В другое время и Томов обязательно остановился бы, но теперь равнодушно прошел мимо и даже ускорил шаг. «Не случилось ли чего-нибудь с Аурелом и типографией?» — думал он с тревогой.

У памятника Братиану Томов снова подошел к остановке. Народу здесь было еще больше, но он решил дожидаться трамвая. Вдруг кто-то взял его за локоть. Илья обернулся и увидел улыбающегося Морару. Он с такой радостью пожал Томову руку, будто не видел его бог весть сколько времени, и предложил пойти куда-нибудь… Илья понял, что Аурел хочет что-то сказать.

Как только они отошли от трамвайной остановки, Илья начал рассказывать о приходе в гараж полиции и о бегстве Захарии… Это сообщение, конечно, очень огорчило Аурела, но узнав о благополучном исчезновении Илиеску, он как-то очень быстро успокоился.

— А знаешь, типография будет теперь работать по всем правилам! — сказал Аурел, улыбаясь глазами и сжимая локоть Ильи. — А это главное! И потом Захария на свободе! А то, что приходила в гараж полиция — неприятно, конечно, но не страшно… Так или иначе, Захария должен был оттуда уходить. Ему давно предлагали перейти на нелегальное положение, а он почему-то оттягивал. Зато теперь будет знать! Так что пока все идет неплохо.

— Чего ж тут хорошего? Не понимаю, — возразил Томов. — Помещения для типографии все еще нет… То, которое Захария подыскал — неважное, какой-то погреб. А тут за ним пришла полиция и чуть было не схватила.

— Илие, друг мой, — перебил Морару, — произошло нечто совершенно неожиданное… Ты не поверишь!..

— Еще что-нибудь стряслось? — с тревогой спросил Томов. — Чего ты радуешься?

И Морару, которому при всей его сдержанности было очень трудно молчать, рассказал о своем разговоре с профессором Букур.

— То-то ты сияешь, как именинник! — сказал Томов, выслушав рассказ. — Да. Это в самом деле здорово!

— Еще бы! А ты думал, я в таком настроении просто так?.. Все идет как нельзя лучше!

— Только бы Захария сегодня пришел на явку, — Илья посмотрел на Аурела. — Вот обрадуется!..

— Еще бы! Это же не место, а мечта! А знаешь, что профессор сказал? Говорит, напишу в вашу газету несколько статей для интеллигенции!.. У меня уже и план разработан…

— Какой план?

Морару оглянулся и перешел на шепот:

— Понимаешь, газеты и листовки, одним словом, всю литературу, вывозить из гаража я буду только тогда, когда поеду с профессором!.. Представляешь, его вызывают куда-нибудь, скажем, к министру внутренних дел, к префекту или там к какому-нибудь высокопоставленному лицу. А под сидением… А? Скажи, ведь здорово!..

Они приближались к Липскань. За несколько шагов от представительства автомобильного магазина «Додж» Морару пошел вперед. На некотором расстоянии за ним следовал Томов. Наконец к Морару подошел мужчина в длинном пальто и шляпе, с тростью в руке. Илья насторожился, хотя этот человек чем-то очень походил на Захарию, и продолжал следовать за ними. Они направились в сторону валютной биржи, покружили по переулкам, потом Морару свернул куда-то в сторону, а человек в длинном пальто пошел навстречу Илье. С трудом Томов узнал в нем Захарию и очень обрадовался. Молча пожали они друг другу руки.

— Спасибо! — сказал Илиеску. — Из тебя, пожалуй, получится настоящий подпольщик!

Томов тут же спросил, что он думает о новом помещении для типографии.

— Мы иногда даже сами толком не знаем, сколько людей готовы пойти с нами! И я уверен, что таких, как профессор Букур, у нас в стране немало… А место для типографии — лучше не надо!

Илиеску поинтересовался, что произошло в гараже, когда обнаружили его исчезновение. Илья рассказал.

— А кто был тот человек, что предупредил вас?

— Ты слышал?

— Да!

Илиеску не сразу ответил. Подумав, он сказал:

— Это тебе пока знать не надо… Не обижайся, Илие. Когда-нибудь я тебе скажу. А теперь не могу…

Томову стало неловко. Он хотел было заговорить о другом, спросить, где Аурел, но подумал, что вдруг и этот вопрос тоже окажется нескромным? Илиеску словно догадался о его мыслях и сказал:

— Аурел пошел к себе в гараж, мы тоже поедем туда, только немного позже. А сейчас возьмем такси и съездим в одно место… Пошли к остановке на бульваре Карла.

Они выехали на такси в сторону шоссе Жиану и около памятника «Слава авиации» отпустили машину. Захария велел Томову погулять, а сам скрылся в темноте. Минут через десять он вернулся, и они пошли по направлению к центру; около парка Филиппеску сели в свободное такси. В каком-то незнакомом Илье переулке машина остановилась. Пройдя через него, они вышли на улицу Мынтуляса. Здесь, в небольшом, но массивном двухэтажном доме старинного стиля, жил с женой и дочерью профессор Букур. А гараж помещался в полуподвальном помещении дома и имел выезд в сторону, противоположную парадному входу.

У калитки их встретил Морару. Они прошли в гараж, оттуда спустились в небольшой подвал. Как выразился Захария, «это и есть то самое лекарство, которое профессор нам прописал!» Все радостно рассмеялись. Морару уже успел протянуть в подвал переноску. Электропроводка там была, но перегоревшая лампочка приржавела к патрону, так что с ней пришлось повозиться. Морару ввернул, наконец, в патрон стосвечовую лампу. Томов смахнул метлой паутину со стен, притащили печатный станок, собрали его, расставили кассеты, и вскоре Захария уже пробовал работу станка. Все было как нельзя лучше! Морару приволок из гаража большую электрическую печь и включил ее в розетку. Илья приколачивал полки для газет, бумаги и красок. Потом Морару принес свою раскладушку с матрацем. Отойдя к двери, он хозяйским глазом оглядел помещение:

— Отлично, товарищи! Не хватает только столика, — сказал Илиеску.

Морару щелкнул пальцами и побежал наверх.

— Я бы сам здесь с удовольствием поселился, честное слово! — засмеялся Захария, садясь на раскладушку.

Морару притащил небольшой ящик и положил на него кусок фанеры:

— Чем не стол?

— Превосходно! — проговорил Захария.

— Теперь, Аурика, дорогой, — продолжал он, — больше тебе не придется заниматься своей ячейкой… Да, да, не смотри на меня так. Будешь здесь… Сам понимаешь — это для нас главное. Иногда надо будет вывезти ня Киру подышать свежим воздухом, затем доставлять сюда материалы, бумагу и все, что нужно для печатания… Связь с тобой будет держать Илие, но только сюда и он не будет заходить. Пусть передает тебе все на Вэкэрешть, в пансионе… Ясно?

Илья кивнул головой.

— И я сюда не буду приходить, — продолжал Захария. — Сейчас ты нас отсюда вывезешь на машине. Тебя, Илие, высадим где-нибудь поблизости, пойдешь отдыхать. А мы поедем за ня Киру. Он, бедняга, ждет меня со вчерашнего вечера у редактора… Надо, чтобы завтра же он приступил к работе… Газета нужна как воздух! Поехали!..

 

XII

Подобно ломовой лошади, впряженной в чрезмерно нагруженную телегу, Румыния, истекая кровью, приближалась к огороженному колючей проволокой кладбищу, где уже покоились Австрия и Чехословакия. И там, где еще недавно перед румынскими солдатами пограничной службы стояли мужественные сыны Чехословакии и Польши, теперь вышагивали «чистокровные арийцы».

Правители Румынии лезли из кожи вон, лишь бы подражать рейху, с которым их связывали не только коммерческие и военные соглашения, но и давние родственные связи. Во всяком случае, людей без родины было немало. И не только в Румынии… Бежавший сюда президент панской Польши Рыдз-Смиглы показал пример «высокой любви к своей стране». Но какую страну он считал «своей», — трудно определить: польский президент вдруг объявил бухарестским журналистам, что с поляками он не имеет ничего общего, так как еще с 1908 года является гражданином Швейцарии и имеет там недвижимое имущество… Спустя несколько дней экс-президент Польши с супругой отбыли «на родину», в Женеву! Только сейчас выяснилось, что Польша имела инородного, а вернее безродного президента! Не впервые обманутый своими правителями польский народ попал из огня да в полымя. На картах германского генерального штаба Польша была обозначена просто как «генерал-губернаторство» Третьего рейха и хозяйничал теперь в ней наместник фюрера — рейхсминистр Франк… Горе охватило народ, породивший Костюшку и Дзержинского! Но поляки не склонили безропотно головы: в лесах организовывались для сопротивления захватчикам отряды рабочих, крестьян, интеллигенции.

Берлинская радиостанция транслировала в те дни марши для фашистской солдатни: «Мы высадимся в Англии!» Напевали эти слова и румынские легионеры, немного притихшие после провала затеи с приглашением германских войск и разоблачения принадлежности Гылэ к легионерскому движению. Теперь Сима и Думитреску слали из Берлина распоряжения оставшимся в стране членам «Тайного совета». Постепенно легионеры вновь начинали поднимать головы: возобновлялись демонстрации, учащались погромы, а «Порунка Времий» все более открыто призывала «истинных румын» к самопожертвованию во имя идеалов «капитана»!.. Власти спешили «обрадовать» тех, кто жил в нетопленых помещениях, что в ближайшие дни ожидается резкое понижение температуры… А парикмахер Заримба давал последние наставления своему групповоду в связи с предстоящим его отъездом в Бессарабию. Лулу слушал своего «спасителя», но думал о том, когда же, наконец, он получит деньги на дорогу; надо успеть побывать на прощание в ресторане «Гамбринус». Здесь его еще не успели узнать; он был хорошо одет, выдавал себя за служащего крупнейшей зерновой фирмы страны и, несмотря на огромный синяк, ему верили. В «Гамбринусе» Лулу в самом деле везло. Накануне вечером он успел обыграть богатого винодела и даже облачиться в его роскошную шубу с собольим воротником. Подвыпив на радостях, он вспомнил, как Мими заставила его позорно вернуть бумажник. Ей он, может быть, и простил бы, но унизить его перед каким-то торговцем… Нет!!! Теперь Лулу горел желанием отомстить и Мими и Гаснеру. Тем более, что у него сейчас столько денег!.. И Лулу решил предстать перед ними в совершенно ином свете. Когда-то читал он о рыцарских поступках. И вот, купив несколько коробок лучшего шоколада, шампанское, ананасы, он послал все это с комиссионером в номер Мими.. На следующий день прямо с утра он отправил туда же большую корзину живых цветов. Мими полагала, что это дары ее провинциального поклонника — к тому времени между ними снова воцарился мир, и Гаснер даже успел подарить Мими часики, правда не золотые, как обещал.

Когда Мими позвонила Гаснеру, бедняга лежал с перевязанной щекой. Он никак не мог понять, за что Мими его благодарит, чистосердечно признался, что никуда не выходил, ничего не покупал и не посылал…

Мими перепугалась: значит, присланное попало к ней по ошибке!.. Гаснер тоже встревожился, как бы ему потом не пришлось расплачиваться за все эти подарки. Пришлось подняться и идти к Мими выяснять, в чем дело. Вдруг тут замышляют что-нибудь против него?

Мими же решила, что Гаснер не то скромничает, не то разыгрывает ее, и в знак благодарности без конца обнимала его и нежно целовала в лысину. Это еще больше нервировало Гаснера, и он мысленно давал себе слово непременно уехать домой… Когда же в номер принесли корзину цветов и Мими стала расспрашивать посыльного, от кого все это, тот охотно обрисовал внешность пославшего его сюда господина. Мими и Гаснер удивились: по всем приметам это был Лулу! Наконец комиссионер сказал, что у господина под глазом синяк. Сомнений не осталось…

Мими опустила глаза, а Гаснер, поняв в чем дело, тихо вздохнул: «У-ва!» Но все же одна примета вызывала сомнение. Комиссионер сказал, что господин был одет в коричневую шубу на меху с большим воротником: «Как у банкиров, сударыня! Поверьте, я разбираюсь в мехах.»

Мими и Гаснера не покидала тревога. Шампанское, коробки с шоколадом, ананасы лежали, и Мими не могла к ним притронуться.

Однако долго им не пришлось ломать себе голову: примерно в полдень пожаловал сам Лулу. Он действительно был в роскошной шубе, с сигарой во рту, а под глазом красовался синяк. Сняв чинно шляпу и опустив скромно глаза, Лулу монотонно, словно на исповеди, стал просить присутствующих забыть все, что случилось накануне.

— Я был изрядно пьян. И, несомненно, совершенно случайно, приняв пиджак господина Гаснера за свой, полез в карман. Я готов сейчас же разорвать здесь в десять раз большую сумму, чем была в бумажнике, я не мелочен! Слово чести офицера!..

Весь день компания пила шампанское, ела шоколад и ананасы, шумела, веселилась… Угощал Лулу. Он убеждал, что у него гораздо больше наличных денег, чем у Гаснера товаров в магазине. А Гаснер уже с завистью поглядывал на брата Мимочки и между делом поедал шоколад, будто это были семечки. Он ел и думал про себя: «А почему нет, если можно даром? И он у меня в прошлый раз так лопал, что я не знаю, как у него живот тогда не треснул!.. Но ему — ничего. Денег много и кутит себе! А человек он, видно, таки да большой… Голодранец и думать не может о таком пальте. А воротник? Это же настоящий соболь! Значит, у него, наверное, и валюта есть. С таким надо знаться. Может, мне еще суждено открыть на паях с ним какое-нибудь дело? А что? Почему бы и нет? Из него может выйти хороший кумпанион!.. Но синячок — у-ва! Светит, как бирлиант! Чтоб у Шмай Хаимовича был такой на его паршивом языке, как он мне надоел с его конкуренцией!»

Лулу чокался и лихо опрокидывал бокал за бокалом. Мими казалось, что это совсем другой Лулу. Он держался неприступно. А Гаснер, охмелев, на этот раз сам полез целовать Лулу.

Вскоре Лулу собрался уходить, сославшись на какое-то деловое свидание, и пообещал повезти завтра Мими и Гаснера в казино «Синайю» за свой счет.

Мими слушала и не верила своим ушам. Но такой случай нельзя было упустить, и она сказала, что для этого ей необходим соответствующий туалет. Лулу без промедления выложил две тысячи лей. Гаснер широко раскрыл глаза, а после ухода Лулу пообещал, что как только у него спадет опухоль, он сделает ей подарок намного дороже…

— Я кумерсант! У меня слово, уже не спрашивай… Сказано — опечатано!..

Мими поцеловала Гаснера в опухшую щеку и стала расхваливать Лулу. Ей было приятно, что человек, которого она выдала за брата, не проходимец…

Тогда Гаснер рассказал ей свой план — открыть какое-нибудь дело на паях с Лулу:

— Если уже деньги есть, так они должны давать прибыль! Не то они, как вода, испарятся.

Мими понравилась эта мысль, и она долго мечтала вслух… В тот вечер Гаснер остался у нее. А рано утром, когда они еще спали крепким сном, в дверь постучали. Услышав голос Лулу, Мими и Гаснер обрадовались — значит, сейчас они поедут в «Синайю»… Правда, Гаснер немного огорчался, что опухоль у него еще не спала, а Мими, что не успела заказать новый туалет… «Но это не так уж страшно!» — решили оба.

Мими открыла дверь. В прихожей было темно, и она, не взглянув на Лулу, вернулась в комнату и нырнула под одеяло. Когда Лулу вошел, Мими и Гаснер вытаращили глаза: посиневший от холода, он был в каком-то куценьком зеленом пиджачке, а парусиновые светлые брючки были настолько коротки и узки, что их можно было принять за нижнее белье… Мими пригляделась и узнала брюки: они были куплены ею год или полтора назад, когда она жила еще на знаменитой Круча де пятрэ в притоне «Мадемуазель Нинуш». Но что больше всего «шло» Лулу, это провалившийся по самые уши здоровенный цилиндр… Если бы не ранний час, полицейские и близко не подпустили бы его в таком наряде к центральным улицам.

Пораженный Гаснер сочувственно спросил:

— Это так раздеты шли по такому морозу?

— Так и шел. Я не иуда, чтобы бояться холода! — огрызнулся Лулу, стараясь не показать, как он убит. Однако вид его был настолько жалок, что Гаснер сразу понял: больше ни о чем не надо спрашивать. Он лишь тихо сказал:

— У-ва! А какой воротник был!

Мими вдруг истерически расхохоталась, а Лулу все так же важно подошел к столу, потер озябшие руки и, вылив в первый попавшийся бокал остаток шампанского, опрокинул его в горло.

Пренебрежительно оглядев продолжавшую смеяться Мими, он сдвинул цилиндр на затылок и сказал:

— Прошу извинить, но наше путешествие придется отложить. Так случилось… Я игрок! Да, игрок, слово чести! Позавчера везло, а ночью повернуло обратно! Получается точно как сказал великий Галилей: «жизнь — колесо!» Теперь и я понимаю, что он был прав! Но только я добавлю, что колесо это вертится!.. Сегодня проиграл, а завтра колесо снова повернется — и я выиграю… Слово чести офицера!.. Но пока, Мими, верни мои две тысячи, и я не стану вас задерживать. Иначе при таком морозе мне насморка не миновать, слово чести!..

Мими достала из-под подушки две купюры по тысяче лей и швырнула их под ноги Лулу.

Лулу нагло посмотрел на Гаснера.

— Ваш бог Моисей тоже как-то оказался в затруднении. Он тогда сказал: «Кто жалуется, что бульон жидкий, а я жалуюсь, что жемчуг мелкий!» Так и у меня… Отыграюсь и буду снова жаловаться, что жемчуг мелкий. Слово чести, отыграюсь!

— Давай братец, проваливай! — крикнула Мими.

Лулу приподнял цилиндр и спокойно сказал:

— Оревуар!..

Мими подтолкнула Лулу и захлопнула за ним дверь. В соседнем номере послышался женский смех. Кто-то крикнул:

— Девочки! Из номера Мими вышвырнули какого-то лорда в цилиндре и подштанниках!..

 

XIII

Томов поднимался вверх по Каля Викторией. Час пик только миновал, а прохожие уже встречались редко. Холод загонял жителей Бухареста в помещения. Ежась от порывистого ветра в своей фельдфебельской куртке, Илья спешил к трамвайной остановке на бульваре Академии. Прямо перед ним в окружении кафе и ресторанов возвышалось проклятое миллионами исстрадавшихся людей здание префектуры полиции. Сколько тысяч жизней румынских патриотов лежало на совести полицейских комиссаров, инспекторов, агентов и всевозможных шпиков, важно разгуливавших по длинным, пропахшим карболкой коридорам… О, если б могли говорить эти стены, оглохшие от криков и рыданий истерзанных, искалеченных людей!.. О, если б они могли рассказать о тех ужасах, немыми свидетелями которых были! Но если стены онемели от кошмаров, то запекшаяся кровь, которой пропитались эти камни, в один прекрасный день хлынет и зальет палачей. А сейчас… Разве можно уговорить клопа не сосать кровь? Его надо схватить, оторвать от его жертвы и безжалостно раздавить!.. И сколько тогда крови выльется из него! Крови народа!.. Вряд ли все реки Румынии вместят в свои берега эту кровь… Море крови и слез, пролитых народом, затопит страну, воспевшую в легендах и песнях вожаков своих славных народных восстаний — Хорию, Клошку, Кришана… И ни колесование их, ни четвертование бесстрашного повстанца Тудора Владимиреску, ни королевские тюрьмы Вэкэрешть и Дофтана, ни застенки сигуранцы не устрашат соотечественников писателя-демократа Николая Бэлческу, решивших освободиться от ярма… И освобождение наступит!..

— Эх, друзья мои! Увидите, что за жизнь будет тогда! — говорил теперь уже и Томов, повторяя слова своего старшего друга, духовного наставника и товарища по борьбе — Захарии Илиеску. — Нам только надо быть сплоченными и смелыми, и тогда мы обязательно победим!

Когда Томов произносил эти слова, он весь горел ненавистью к несправедливости. Его карие глаза сверкали, широкие брови напряженно хмурились, а на высоком, прямом лбу ложилась вертикальная складка. Теперь Илье была ясна цель жизни.

А мороз в тот вечер чувствительно пощипывал за уши. Несколько человек, сошедших вместе с Томовым на окраине столицы, быстро разошлись кто куда: один свернул в переулок, другой скрылся за ближайшей калиткой, а женщина в темном платке с корзинкой, доверху набитой обрезками досок, направилась к небольшому домику, стоявшему в отдалении. Илья пошел вдоль темной улицы Матей-Водэ и свернул в ближайший переулок. Он рассчитывал подойти с противоположной стороны к тому месту, где сегодня должна была состояться встреча с Ликой.

Первый раз они встретились в присутствии Захарии. Это в тот вечер Томов видел высокого человека в черном пальто, догонявшего его на машине. Затем, спустя несколько дней, в гараж пришли агенты сигуранцы и лишь благодаря случайности им не удалось арестовать Илиеску. Томову пришло в голову, что, может быть, все эти события связаны между собой… Он решил действовать сегодня более осторожно и пришел на явку несколько раньше назначенного времени, чтобы заранее осмотреть место встречи и сориентироваться. Медленно шел он по темному переулку, оглядываясь на каждом шагу, и вдруг на противоположной стороне улицы заметил человеческую фигуру. Присмотревшись, он узнал Лику и удивился: чего это он пришел на явку тоже раньше времени? Хотя, возможно, тоже принимает меры предосторожности? Тем не менее Томов не вышел из переулка. Лика прошел мимо. Томов решил дождаться его возвращения и тем самым еще раз проверить улицу. На самом углу Илья прижался к перекосившемуся забору, рядом с которым росло огромное дерево. Отсюда было удобно незамеченным следить за улицей и в случае какой-либо опасности незаметно уйти в глубь переулка…

Томов подтянул ремень брюк, за которым сзади и спереди были рассованы листовки и газеты, и замер… По той же стороне улицы, следом за Ликой, шел еще кто-то. Но человек почему-то старался держаться в тени. Илья насторожился: «Неужели за Ликой следят?» Человек пересек переулок и приближался к месту, где стоял Томов. Илья прижался к дереву, но, всматриваясь в темноту, понял, что прохожий его не замечает. Когда человек прошел под фонарем, Томов узнал худую и высокую фигуру в черном пальто. Это был тот самый тип, что в прошлый раз следил за ним! Илье стало жарко… «За Ликой следят, значит, надо уходить! — подумал он. — Передать Лике листовки и газеты сегодня уже не удастся… Уходить и все!»

Илья вышел из своего укрытия и быстро направился в глубь переулка, но вдруг остановился… «Самому уйти, а товарища оставить в беде?.. Нечестно! Надо предупредить его об опасности… Но как? Дожидаться на углу, пока он пойдет обратно? Долго. Его уже могут к тому времени схватить…» И Илья бросился бежать по переулку. Он вышел к противоположному углу улиц Матей-Водэ и Цепеш-Водэ раньше, чем подошел Лика, и, притаившись у стены недостроенного каменного дома, стал дожидаться товарища. Было две минуты десятого… Спустя минуту или две с противоположной стороны показался Лика. Когда он поравнялся с ним, Томов оглянулся и вышел навстречу.

Появление Томова в самом конце улицы — не там, где намечалась встреча, было для Лики неожиданностью. Но товарищи обменялись паролями. Томову показалось, что Лика почему-то растерялся, однако думать об этом было некогда. Он сообщил Лике, что за ним плетется «хвост» и надо срочно уходить…

— Раньше действительно кто-то шел позади, но потом я видел, как он вошел в дом… — успокоил его Лика.

Илья возразил:

— Товарищ Лика! Я точно видел, как он шел, стараясь держаться в тени. Я его и тогда, на предыдущей явке, видел, он поехал за моим трамваем на машине… Следят, точно!..

Лика не дал договорить:

— Да нет, вам показалось… Ну, ладно… литературу принесли?

Томов продолжал всматриваться в темноту.

— Принес, но… — вдали мелькнула человеческая фигура. — Вон кто-то идет! Там, на другой стороне, около дома, где лампочка горит!.. Видите? Уходите! Следующая на запасной…

— Хорошо… — сказал Лика, протягивая ему на прощанье руку. До свидания!

— До свидания, товарищ! — уже собравшись уходить, произнес Томов, продолжая вглядываться в темноту, и вдруг ощутил прикосновение чего-то холодного к кисти… Щелчок… Все это произошло настолько, неожиданно, что Илья не успел ничего сообразить. Только попытавшись высвободить руку, он ощутил, что Лика крепко держит ее и пытается схватить его за вторую… И вдруг Лика закричал:

— Сюда! Скорей, сюда!..

Было слышно, как в темноте кто-то бежал. Между Томовым и Ликой уже шла борьба. Лика все притягивал левую руку Ильи к правой, чтобы набросить и второе кольцо наручников. Но Томов всем телом подался вперед, с размаху ударил головой Лику в нос, и почти одновременно ногой в живот. Лика дико завизжал и, выпустив руку Томова, согнулся от боли, но успел крикнуть:

— Держите его!.. Скорей!..

Илья бросился бежать по переулку в противоположную сторону.

Сзади слышался свист и крики: «Стой! Стой, стрелять буду!» Но Илья бежал изо всех сил, отыскивая глазами, куда бы свернуть. От быстрого движения заткнутые за пояс листовки и газеты стали соскальзывать; Илья чувствовал, что вот-вот они сползут вниз, и тогда конец! Раздался выстрел — и над ухом что-то неприятно свистнуло. «Должно быть пуля!» — подумал Томов, вспомнив, что этот звук он не раз слышал в кино…

Где-то впереди послышался свисток. Видимо, постовой полицейский, услышав выстрелы, бежал навстречу. Вдруг Илью будто ударило тупым раскаленным шилом в ягодицу. Он остановился и с удивлением заметил, что находится у того самого перекосившегося забора, где стоял недавно. Рывком, из последних сил, он перемахнул через него и, уже падая в какой-то двор, понял, что ранен. С минуту он лежал, не шевелясь, затем осторожно приподнялся и хотел было, проползти в глубь двора, как с крыльца небольшого домика послышался старческий голос: «Стой, убью, ворюга несчастная!» Перед Ильей стоял старик в накинутом на плечи тулупе, в руках он держал не то огромную палку, не то коромысло. Илья почувствовал, как кровь теплой струей стекает по ноге в ботинок. Хромая, он подошел ближе:

— Дедушка, дорогой, прошу вас, спасите меня. Я не вор! — умоляющим голосом произнес он.

Старик поднял дубину.

— Врешь, гад!.. Вор!

— Нет, нет, папаша. Я честный… В меня стреляют за то, что я нес газеты, в которых пишут правду… Спрячьте меня куда-нибудь! Прошу вас, — захлебывался Илья, чувствуя, что еще две-три минуты — и ему несдобровать.

— Какие же это газеты, что из-за них в человека стреляют? — сурово спросил старик.

— Рабочие, дедушка, для рабочих… Поверьте мне…

Старик помедлил, испытующе заглянул в глаза Томову.

— Ну хорошо, посмотрим, что это за рабочие газеты. А пока давай сюда!

Держась за стену, Илья вошел в сени, старик быстро задвинул засов. Приоткрыв дверь из комнаты, чтобы было светлее, он отодвинул кадушку с соленьями, приподнял досчатую крышку и, указав на темную дыру, сказал:

— Прыгай!

Не раздумывая, Илья мигом спустился в неглубокий погребок, по пути сильно ударившись обо что-то локтем. Над головой хлопнула крышка, и он услышал, как дед перекатил кадушку на место. Затем скрипнула дверь и стало тихо.

В кромешной тьме Томов прислонился к какому-то ящику и прислушался. Проехала автомашина, потом вновь наступила тишина. Вся нога была мокрая и страшно болела ягодица. Правая рука совершенно онемела, кольцо больно сжимало сустав… «Вот так связной…» — подумал Илья. Он не мог себе простить, что при нем не было хотя бы ножа… «Такого надо было прикончить!… Вот и довелось тебе увидеть настоящего предателя!»

Убедившись, видимо, что полиция потеряла след, старик вышел сначала в сени, прислушался, затем — во двор. Кругом было тихо. Вскоре он вернулся, вновь закрыл дверь на засов, отодвинул кадушку и поднял крышку. Керосиновая лампа с закопченным стеклом появилась у отверстия.

— Ходил смотреть. Не бойся здесь уже нет никого. Ушли куда-то, — прошептал старик, но вдруг открыл от удивления рот и застыл с лампой в руках. Не отрывая глаз от свисавшего с руки Томова металлического кольца, он спустился в подвал. — Так ты что? Из-под стражи бежал? Аль как? Кандалы-то, а?! — и он стал ощупывать кольцо. — Блестят-то они, прямо как шпоры! Упаси господь от таких, — и старик перекрестился.

Илья достал из-за пояса листовку и подал ее старику:

— Вот из-за чего меня, батя, хотели поймать!..

Старик поставил лампу на кадушку, поднес к глазам листовку и стал тихо, по слогам, читать:

— Бра-тья ра-бо-чие! Не под-да-вай-тесь на уловки и ухищ-ре… ухищ-ре-ния бур-жу-а-зии… — старик причмокнул и, подняв к Илье лицо, сказал:

— Хорошо, что уговорил меня, не то наделал бы я делов… Тебе бы тогда — баста! Не увидел бы света белого до самой смерти. Сам, небось, знаешь…

Илья грустно улыбнулся и вздрогнул — во дворе хлопнула калитка. Старик и Томов испуганно переглянулись. Дед поднялся в сени, закрыл люк, но поставить кадушку на место не успел: в окно комнаты постучали.

Илья замер. «Пришли!» — подумал он и, чувствуя, как учащенно бьется сердце, стал прислушиваться, забыв даже о боли. Он удивился, что старик, прежде чем отодвинуть засов и открыть дверь, не спросил, кто там. Слышно было, как кто-то вошел, затем шаги удалились, скрипнула и захлопнулась дверь. Томов снова остался наедине со своими мыслями… «А что если приоткрыть крышку, ведь старик не поставил кадушку, выбраться наверх, осторожно отодвинуть засов и… бежать!?» — мелькнула мысль. Илья приподнялся, но боль в ноге прожгла все тело… Правая рука совсем онемела. Илья ущипнул ладонь, но боли не почувствовал. Вся правая сторона, от ключицы и до самой ступни, невероятно ныла. Он попытался оттянуть прилипшее к ноге белье, но услышал приближающиеся шаги. Сквозь щель пола просочилась полоска света, наверху скрипнула дверь и вскоре крышка погребка поднялась. Рядом со стариком, державшим лампу, стоял худенький мальчик лет одиннадцати в одежде школьника. Старик поспешил успокоить Илью:

— Не бойся… Это внук мой.

Мальчик, сочувственно глядя на Илью, подал руку и вместе со стариком помог Томову выбраться наверх. Все трое вошли в комнату. Только сейчас, когда из брюк закапала кровь, старик и мальчик догадались, что Илья ранен. Они стали уговаривать его перевязать рану, старик достал уже из сундука длинное полотенце. Но тут Илья заметил висевший на стене парадный полицейский мундир с широкими белыми аксельбантами. «Неужели попал в ловушку?» Паренек перехватил взгляд Ильи, болезненно сморщился и сказал:

— Не бойтесь, отец еще на дежурстве… Мы вас не выдадим…

Понял и старик. Он тяжело вздохнул и развел руками:

— Ты не тревожься. Он нынче будет поздно…

— К часу… В двенадцать сменяется, — добавил мальчик. — А пост его в самом центре…

Но Томов решил не задерживаться. Вначале он думал, что, может быть, удастся пробыть здесь хоть до утра, а сейчас твердо решил уходить.

— Подожди… Мы тебя хоть проводим, — произнес старик. — Эх, побыл бы у нас, пока поправился, да что поделать… Не обижайся… И сын мой тоже там шишка невелика: сержант. Ему и самому противно, говорит, там служить… Да куда идти? Сам, небось, знаешь, как тяжело работу найти. Так что не взыщи… Помочь ничем не могу. Вот, может, рюмочку тебе для храбрости? Давай налью!

Томов поблагодарил старика и попросил, если можно, воды…

Старик принес стакан. Руки у него дрожали, видимо, он и сам беспокоился, как бы не нагрянул сын. Илья не отпил и полстакана и сам удивился: «Хотел, пить, а выпил чуть!»

Уходя, он попросил старика вытереть кровь в погребе, чтобы сын не заметил.

— Сделаем, сделаем, милый… Не бойсь, я все сделаю… Иди с богом! — и, перекрестив Илью, он наказал внуку вывести его к трамвайной остановке окольными переулками.

Мальчик отмахнулся:

— Да знаю я… Пойдем через огород и выйдем к лицею Михая Храброго!..

Проводив внука и прихрамывавшего Илью, старик снова перекрестился и закрыл дверь.

Идти было очень тяжело, но Томов старался не обращать внимания на боль. Он думал об одном — как бы скорее добраться до трамвайной остановки. Кругом, на счастье, не было ни души. Мальчик несколько раз принимался расспрашивать Илью, откуда он бежал, как его ранило и почему наручники только на одной руке?

Томов отвечал, что приходило в голову, но потом попросил его помолчать:

— Могут услышать!..

Мальчуган кивнул головой. Однако немного погодя не вытерпел и снова спросил:

— А правда, вы за рабочих?.. Дед сказал, что вас ранили за то, что продавали какие-то газеты, которые заступаются за бедных… Это правда?

— Правда… Но давай лучше помолчим… Прошу тебя, мне плохо…

Дальше шли молча. А когда добрались до какой-то улицы, мальчик вдруг предложил изменить маршрут, вспомнив, что близко полицейский пост.

— Мы лучше сейчас свернем к улице Попа Нан, там спокойнее, — предложил он. Илья согласился. Здесь уже начались более или менее освещенные улицы. Но кругом по-прежнему не было ни души. Откуда-то неподалеку донесся звон трамвая. Илья вздохнул… Мокрые от крови белье и штанина, липли к телу. Томов все чаще останавливался, отдыхал, поправлял листовки и газеты. Рука ныла, казалось, что она зажата в тиски. Томов держал ее в широком кармане куртки. Впереди показалось что-то похожее на притаившегося человека. Малец остановился, но тут же пошел следом за Томовым, который теперь ни на минуту не замедлял шага: другого выхода не было. Когда они подошли ближе, оказалось, что это был вкопанный в землю столбик… Пройдя еще немного, они увидели на противоположной стороне бодегу; возле нее, въехав одним боком на тротуар, стояла легковая машина. У Ильи мелькнула искорка надежды: «Вот если бы такси!»…

Мальчику, очевидно, пришла в голову та же мысль, он предложил сбегать посмотреть, есть ли шофер. Но Томов не согласился.

— Знаешь, ты лучше вернись. Я уж теперь сам доберусь.

И хоть мальчуган предлагал проводить его до самого дома, Илья отказался.

— Нет, спасибо, ты лучше иди. А то, чего доброго, отец может придти домой раньше, увидит, что тебя нет, и начнет расспрашивать, где был, зачем да почему… Не надо этого. Кто знает, как может все повернуться… А так лучше… Ты меня вывел, спасибо тебе, теперь я и сам доберусь…

Мальцу, как видно, не хотелось уходить. Он тяжело вздохнул, попрощался и, оглядываясь, поплелся обратно.

Томов добрался до бодеги, посмотрел на номер машины и обрадовался: такси!

Несмотря на то, что ставни бодеги были закрыты, изнутри неслись звуки скрипки и кто-то, надрывая глотку, пел: «И оф, оф, оф!.. Мой Раду пил и угощал, но меня, бедную, не вспоминал!..»

Томов прижался к стене. От боли он не мог сделать шага. Внезапно дверь бодеги распахнулась и, когда клубы пара рассеялись, он увидел на крыльце двух изрядно пьяных женщин и мужчину. Смеясь и разговаривая, они спустились к машине. В это время к бодеге подошел постовой полицейский; поднявшись на цементную площадку, он искал в застекленных дверях оттаявшее местечко и, наконец, найдя его, с интересом припал к стеклу.

Илья тоже притворился пьяным и направился к машине. Ему сейчас не хватало встречи с полицейским… Однако полицейский, сняв башлык, громко высморкался и, не обращая внимания на Илью, перешагнул порог бодеги.

Пьяный мужчина оказался шофером такси, а девицы — его пассажирками. Судя по жаргону, Илья заключил, что это проститутки. Они уже сидели в машине, когда Томов, покачиваясь, подошел к передней дверце и, заглянув в окно, сказал шоферу:

— Дружище! Может, подвезешь и меня заодно? Плачу двадцатку!..

Шофер пренебрежительно посмотрел на Илью и ответил ругательством. В этот миг полицейский вышел из бодеги и, самодовольно крякая, направился к машине.

Томова бросило в холодный пот. Он снова начал упрашивать шофера и предлагать деньги. Когда полицейский уже был рядом с ним, задняя дверца машины открылась и вторая девица, окинув Илью оценивающим взглядом, процедила сквозь зубы:

— Котик, поедешь ко мне на Круча де пятрэ? Тогда садись!

Илья еще не успел произнести и слова, как почувствовал на своем плече тяжелую руку полицейского. У него подкосились ноги: что делать? Бежать? Невозможно! И он продолжал притворяться пьяным. Грубо повернув Илью лицом к себе, полицейский сказал:

— Ну, чего стоишь, дурила!.. Езжай, коль приглашает! Согреешься… А то едва на ногах держишься, замерзнешь к черту у какого-нибудь забора и потом делов еще с тобой будет… Езжай, ну!

Томов пробормотал, что готов ехать «хоть на край света, раз так велит господин полицейский начальник!..»

Довольная его покладистостью, девица обратилась к шоферу, который обнимал сидевшую рядом с ним:

— Никушор, возьмем и его! Ладно?..

Илья не расслышал ответа, но почувствовал, как она схватила его за отекшую руку и стала втаскивать в машину, а полицейский помогал ей.

Скрипя зубами от боли, Илья влез в машину, полицейский принялся клянчить у девицы несколько лей на папиросы. Томов протянул какую-то монету свободной рукой, шофер нажал на стартер, и они отъехали. Обессиленный, замерзший, в окровавленном белье, с подпольной литературой за поясом и засунутой в карман онемевшей рукой, он, как только такси тронулось, оказался в объятиях девицы… «С корабля на бал» — подумал Илья. От соседки несло никотином и ментоловой настойкой… Томова от отвращения мутило, а девица уселась к нему на колени и лезла целоваться.

Шофер гнал машину по мерзлому булыжнику, казалось, вот-вот они врежутся в какой-нибудь столб. Сидевшая у Ильи на коленях красотка не переставала гнусавить:

— Значит, едем ко мне?

Илья что-то бормотал, утвердительно кивал головой, но думал о своем. Девица же сжимала Илью в объятиях и хмельным голосом твердила:

— Едем ко мне!… Жми, Никушор, на всю железку!.. У меня хорошо. Правда, не топлено, но согреемся… Я пью менту, цуйку и даже кислое… Но люблю мужиков честных… Настоящих!

Когда машина резко сворачивала или тормозила, Илья сбрасывал свою спутницу с колен. Однако она, ничего не замечая, усаживалась на прежнее место и снова приставала:

— Если полюбишь меня по-настоящему, я тебя озолочу! Понимаешь, что я говорю? Или я тебя растерзаю на кусочки! Слышишь? Ты не смотри, что я такая… У меня знаешь сколько денег?.. Вот будешь моим постоянным, и все будет твое! Только любовь у нас должна быть настоящей!.. Слышишь?

Илья невольно вспомнил румынскую пословицу: «Любовь слепа, и амур горбат»…

Шофер продолжал гнать машину, на ходу целуясь со своей соседкой. Партнерша Томова не унималась:

— Меня зовут Сузи!.. Слышишь? А тебя как?

Илья чуть слышно пробормотал себе под нос:

— Дуду…

Девица шарахнулась от него, будто перед ней предстал сам дьявол.

— Опять Лулу! — вскрикнула она. — Но тут же успокоилась: — Я буду лучше тебя звать Пую! Так мне больше нравится!.. А Лулу — имя для меня фатальное… Были у меня уже четыре Лулу… Все оказались лгунами и шарлатанами. Самым сволочным был последний. Все хвастался, что был когда-то офицером, имел собственный дом и автомобиль… Знаю я этих вшивых миллионеров, что ходят без порток и стреляют окурки!

Томов вспомнил Лулу, снимавшего койку в пансионе мадам Филотти. Он ведь тоже был офицером, а потом выиграл в рулетку дом и автомобиль. Илья спросил назойливую девицу, как была фамилия последнего Лулу… Мир оказался тесным… Это был тот самый Лулу Митреску…

Машина круто повернула, и девица снова отлетела в противоположный угол машины. Томов протер вспотевшее стекло: они уже выехали на Вэкэрешть. Как же сделать, чтобы шофер остановил машину? Когда они подъезжали к углу Олтень, Томов похлопал шофера по плечу.

— Дружище, останови…

— Чего тебе? — спросил шофер.

Сузи перебила:

— Пуюле, лапочка, ты разве не поедешь ко мне?

— Поедем… Но сейчас мне плохо… Не выдержу… На минутку только… — произнес Илья многозначительно.

Шофер рассмеялся:

— Ничего! Не лопнешь… Потерпи еще немного.

Через запотевшее стекло Илья заметил, что они проехали перекресток Олтень. Надо было остановить машину во что бы то ни стало. И Томов притворился, будто ему плохо. Его соседка закричала:

— Никушор! Останови, его тошнит!.. Он, кажется, уже готов…

Машина остановилась, и Томов, икая, сошел на тротуар. Но такси не трогалось с места. Сузи требовала, чтобы шофер подождал ее «Пую»…

Томов прошел шагов десять и свернул в первый попавшийся двор. Когда он выглянул, красный огонек стоп-сигнала уже скрылся за поворотом.

Пансион был совсем рядом, но Томову казалось, что он не дойдет. Каждый шаг стоил невероятных усилий. Войдя во двор пансиона, Илья прислонился к воротам и стал обдумывать, как же вызвать Морару? Было уже без четверти час. Илья знал, что по субботам квартиранты ложились поздно: играли в табле или домино, болтали… «Так, наверное, и сейчас… Сегодня ведь суббота», — подумал он. Но ждать больше не было сил. Ныла рана и особенно болела рука… Он постучал, за дверью послышались шаги и голос Жени: — Кто это?

Томов с трудом вошел. Оказывается не спал только Женя. Он писал вывеску. На вешалке Илья заметил фуражку и полушубок Морару, и облегченно вздохнул: «Значит, дома!»…

Женя, ничего не заметив, пошел было продолжать работу, но Илья остановил его:

— Женя!.. Позови, пожалуйста, Аурела. Только, чтобы никто не слышал…

— А что такое?

— Позови, прошу тебя… Скорей! — Томов прислонился к стене, хотел ухватиться за ручку двери, но все вокруг закружилось, и он медленно опустился на пол. Перепуганный Женя попытался поднять его, но Илья, коснувшись пола, мигом пришел в себя от острой боли. Усадив его в углу, Женя кинулся будить Аурела. Илья снова потерял сознание…

Когда он очнулся, около него стояли Женя и Морару и обрызгивали его холодной водой. Женя был бледен, Морару встревожен… Илья отпил глоток воды, стало легче:

— Господин Аурел… прошу вас, выручите меня… — он кивнул на правую руку. — Помогите мне ее вынуть, там надо что-то открыть… У вас, наверное, найдется инструмент…

Морару и Женя вынули его руку из кармана и обомлели. Аурел бросился на антресоли, где стоял его ящичек с инструментами. Женя тоже стал рыться в своем чемоданчике, извлекая какие-то ключики. Но сколько оба ни мучились, кольцо наручников не открывалось.

Вдруг Женя увидел на полу следы крови.

— Откуда эта кровь? Ты ранен?..

Стараясь перевернуться на левый бок, Илья тихо ответил:

— Да это не страшно. Только вот рука… Рука-а! Сил уж больше нет, так сжимает… Распилить, что ли?

— Ножовка у тебя есть? — спросил Женя.

Морару с досадой ответил:

— Да нет… Но я сейчас быстренько сбегаю в гараж.

— Только быстрее…

Морару побежал в комнату одеться. Женя все еще возился с ключиками. Кусая губы, Илья тихо стонал.

— Так все же откуда кровь? Почему ты молчишь? Тебя ранили? — спрашивал Женя, пытаясь отомкнуть кольцо.

Илья, морщась от боли, кивнул головой. Из комнаты вышел Морару. Он отозвал Женю в сторону, что-то шепнул ему на ухо и выбежал.

Женя снова вернулся к Илье.

— Не упрямься, Илья. Ты понимаешь, что с этим не шутят? Может быть, что-нибудь надо?..

— Ничего не надо. Все обойдется… Вот только бы эту холеру снять с руки. Жмет, спасу нет!

Женя, не мог успокоиться: расспрашивал, перевязывали ли ему где-нибудь рану, предложил что-нибудь поесть… Но Илья от всего отказывался и просил только пить. Женя принес воду и, сев около приятеля, заговорил:

— Вот видишь, Илья… Хоть ты и дулся на меня, а все-таки я оказался прав. Дело, которым ты занялся, сам видишь, к чему приводит. Не хотел меня послушать, вот и результат… А не дай бог, ведь могло быть хуже…

Как Томову ни было плохо, он все же усмехнулся:

— Давай-ка, Женя, лучше отложим этот разговор… Ты прав по-своему, я — по-своему. А то, что сегодня стреляли в меня, вчера в какого-нибудь другого и завтра будут стрелять еще в кого-то — это не новость… Наша кровь давно льется… Но ничего… Придет время и в ней утонут те, кто ее пускает. Ничего, ничего! Придет… И ты убедишься. Боюсь только, как бы не было поздно… Хороший ты человек, люблю тебя, Женька, но слабый, боишься всего. Ты, наверное, думаешь: они меня «проучили» и я раскаиваюсь? А я многое только сегодня понял. Главное — мы или они. Вот так оно, Женя! Свобода и счастье или вечное рабство и унижение… А то и другое одновременно — невозможно. — Томов тяжело вздохнул и снова тихо застонал. — Ну да ладно, ни к чему все это… Дай мне лучше еще попить и прошу тебя, не сердись, Женя…

— Да нет, что ты… На, попей, только она очень холодная. Но все же, кто в тебя стрелял и как это случилось, что на тебя нацепили кандалы? Я, признаться, никак не могу понять…

Илья глотнул несколько раз и, облизав сухие от жара губы, с грустной улыбкой посмотрел на земляка…

— Кто стрелял? Полиция или железногвардейцы или еще какая-нибудь шваль — не все ли равно? У всех у них одна цель…

Во двор въехала машина. Илья насторожился, Женя побледнел, и когда в дверь тихо постучали, прерывающимся голосом спросил: «Кто там?..» Вошел Морару.

— Я за тобой, Илие. Поедем в гараж распиливать. Без тисков не обойтись. А здесь пилить невозможно.

Женя предложил тоже поехать и помочь, но Морару замялся.

— Неудобно перед остальными в пансионе… Могут заподозрить, — тихо шепнул Илья на ухо Жене, делая вид, будто не хочет, чтобы Морару знал о его работе.

Женя и Морару хотели донести Томова до машины, но Илья отказался:

— Меня нести! Неужели я не смогу сам добраться? — Он попытался подняться, но тщетно. Женя и Морару помогли ему встать на ноги. До машины Илья дошел, держась за плечо Аурела.

Когда они выехали со двора, Илья рассказал, как было дело:

— Таких, как Лика, надо уничтожать… Уничтожать без всякой жалости… Если к полицейским еще можно отнестись снисходительно, то предателей надо каленым железом жечь.

В гараже было холодно. Снизу, из типографии, поднялся ня Киру. Морару уже рассказал ему о случившемся. Теперь все вместе стали обсуждать, как лучше снять кольцо, но ничего не могли придумать. Тогда решили резать ножовкой. Пришлось зажать в тиски кольцо, охватившее посиневшую руку. Вскоре, помимо того, что было больно, стало еще к горячо: полотно ножовки нагревало кольцо. Тогда Морару решил резать прямо по замку. Но и теперь кольцо нагревалось. Приходилось все время поливать водой. Один раз Илья даже потерял сознание. Его поддерживал ня Киру. Больше часа мучились, пока перепилили замок и выбили зубчатку. Наконец, кольцо отомкнулось. Морару стал растирать Илье руку, а ня Киру поднял с пола кандалы и стал их рассматривать:

— Вы только посмотрите, товарищи! Вот сюда… Видите? — на кандалах старый подпольщик заметил знакомую эмблему: орел, расправивший крылья, со свастикой в когтях. Рядом значилось: «Made in Germany».

— Это наше правительство ввозит из Германии взамен хлеба и нефти! — заметил Морару, продолжая растирать руку Томова.

— Вообще-то интересно получается: мы им даем хлеб, а они нам — кандалы!.. Здорово, ничего не скажешь, — добавил Томов, глядя, как начинают шевелиться пальцы правой руки.

— А знаете, товарищ Илие, — заметил ня Киру, — вы хорошо сказали… Честное слово, замечательно! Надо будет нам дать статью под таким заголовком: «За хлеб — кандалы!» Правда, хорошо?! Я люблю, когда коротко и ясно!..

— Дайте время, ня Киру… Поплатятся они когда-нибудь и за хлеб, и за кандалы, и за все остальное, — отозвался Томов.

Морару оставил Илью и ня Киру в гараже, а сам вышел. Было уже около трех часов, однако окна гостиной профессора Букур были освещены огромной хрустальной люстрой. Там, очевидно, были гости. Поднявшись по ступенькам, Морару подошел к высоким парадным дверям: издалека доносились звуки рояля. Он позвонил, никто не вышел; пришлось позвонить еще. Наконец заспанная служанка открыла дверь. Морару попросил ее вызвать хозяина.

Из гостиной теперь отчетливо доносилась торжественная мелодия второй рапсодии Листа, которую профессор Букур играл с большим чувством. Вскоре к Морару спустилась дочь хозяина: она обрадовалась, увидев Аурела. Как кстати пришел шофер. Он отвезет гостей по домам!

Морару пришлось сделать вид, что это поручение ему даже приятно, однако сначала он должен повидать хозяина. Он изрядно понервничал, пока профессор кончил рапсодию и дочь сообщила ему о приходе шофера…

— Это что, господин Аурел, за вами специально послали, чтобы развозить гостей?! — негодующе спросил профессор, идя навстречу Морару.

Морару отвел хозяина в сторону:

— Нет, господин профессор. Я сам пришел. К вам большая просьба… — И Аурел в двух словах рассказал ему о происшествии с Томовым.

Старик выпрямился, с его лица сразу сошло мягкое выражение, навеянное музыкой. Он стал серьезным, собранным, каким бывал у себя в больнице перед операцией, и суровым тоном прервал извинения Аурела:

— Никаких разговоров!.. Ведите его немедленно ко мне в кабинет… Я сейчас туда приду…

В кабинете, когда Морару помогал стаскивать с Ильи брюки, на пол упали пачки листовок и окровавленные газеты. Профессор отдирал прилипшее к ране белье и спрашивал:

— Больно? Скажите, когда будет больно…

— Нет, нет. Ничего… Мне хорошо… — говорил Илья, почти теряя сознание. Огромным усилием воли он сдерживался, старался не стонать. Однако пот заливал его лицо, и профессор, и стоявший рядом Аурел, понимали, что Илье очень больно.

Профессор сказал, что пуля застряла в ткани ягодицы. Морару поднял окровавленные газеты и листовки и только сейчас обратил внимание, что часть из них пробита пулей.

Профессор тоже осмотрел их.

— А знаете, — обратился он к Томову, — они, конечно, явились причиной вашего ранения, но они и спасли вас, молодой человек! Да, да… Такая пачка для пистолетной пули среднего калибра — большое сопротивление!.. Иначе бы пуля проникла гораздо глубже и могла повредить бедро… Это уже было бы куда серьезнее!.. А так — вот она. Недалеко. Я ее чувствую… — Профессор тут же смазал кожу вокруг раны йодом, сделал два укола и приступил к операции. Вскоре он извлек медную пульку и показал ее Томову, лежавшему вниз лицом на узком диванчике:

— Полюбуйтесь!.. Такая дрянь может лишить человека жизни…

Морару держал Илью и удивлялся его терпению. Профессор обрабатывал рану и говорил:

— Так вот… Через несколько дней, как только она чуточку затянется, вы сможете сказать любому врачу, что у вас на этом месте был фурункул, который вскрыли, и вам поверят… Так что вы, действительно, отделались, так сказать, легким испугом!.. А, главное, хорошо, что не растерялись и сумели скрыться. Иначе, если бы они на вас наложили лапу и обнаружили весь этот багаж, ну, знаете, вряд ли вам кто-нибудь позавидовал бы…

Морару достал из кармана наручники и показал их профессору:

— А вот это, господин профессор, уже одели ему на одну руку…

Профессор удивленно поднял брови:

— Наручники?

Морару кивнул головой.

— О, интересно!.. Я такие никогда еще не видел… Никелированные! Скажите пожалуйста… Ну-ка, дайте я погляжу… Да какие легкие! Вы только посмотрите… Прогресс, а?

Морару пояснил:

— Они из дюраля, немецкие, господин профессор…

— Немецкие? Откуда вы это взяли? — удивился профессор.

— Вот здесь, посмотрите!..

Старик поправил очки и наклонился.

— Да, вижу… Вот, оказывается, что мы импортируем! Интересно!.. Можно подумать, что больше мы ни в чем не нуждаемся… Безобразие! Но сами понимаете — у нас теперь полная ориентация на Гитлера. Ожидать другого не приходится… — Профессор стал укладывать инструменты. И вдруг поднял голову, как бы вспомнив что-то: — Минуточку… Выходит, вас, молодой человек, уже поймали, судя по этой чертовщине?

Морару рассказал, как было дело.

— Знаете, господа, — сказал профессор, — если бы я это прочел или увидел на экране, не поверил бы! Нет, нет, ни в коем случае! И этот старик, что, рискуя жизнью, спрятал вас в погребе, и мальчонка, сын полицейского! Вы понимаете, сын полицейского! Этого вам ни в коем случае нельзя забыть… Это же люди! Настоящие румыны!..

Морару сказал многозначительно:

— Да, господин профессор. Вы правы… Людей, которые нам помогают, мы никогда не забываем…

— И людей, которые подлости нам всякие делают, мы тоже не забудем! — со злостью добавил Томов. — Признаться, мне, господин профессор, сейчас не так приятно и радостно, что я уцелел, как то, что смог предупредить товарищей о том… — и Томов замялся…

В дверь постучали. Профессор отодвинул задвижку и, чуть приоткрыв дверь, тихо сказал, что еще занят. Однако там, видимо, настаивали, и он вышел.

Томов ждал этого момента.

— Слушай, Аурел, — сказал он, — необходимо срочно известить Захарию, чтобы уберечь остальных товарищей, которые имеют связь с Ликой.

Морару не успел ответить, как вернулся профессор и, виновато улыбаясь, посмотрел на него. По выражению его лица Аурел сообразил, что, наверное, надо развозить гостей, и выбежал из кабинета. Вскоре все уехали, и в доме стало тихо, профессор принес Илье белье:

— В ширину вам будет свободно, но вот рост, пожалуй, маловат…

Илья в смущении пытался благодарить, но профессор велел ему одеваться и спокойно лежать. Он собрал его окровавленные вещи, засунул их под кушетку, снова ушел и вернулся с подносом. Чего на нем только не было! И черная икра, и сыр, и колбаса «салам де Сибиу» и чуть ли не полкурицы, и даже пирожное!.. Этих яств Томов в жизни не ел. Правда, сыр пробовал. Но это было еще в детстве, когда у них снимал квартиру бухгалтер, очень любивший сыр. Вот тогда-то Илья пробовал, но, конечно, не сыр, а корки, которые обрезали. А теперь ему вон сколько принес профессор! И не обрезки, а настоящий… Взглянул Илья и на черную икру и вспомнил «тысяча лей килограмм»… Он с осторожностью попробовал ее, будто боясь, что может отравиться… Ничего особенного, почти безвкусная… Чуточку соленая. Но вот сыр действительно замечательный! Хотел было съесть все, но стало стыдно. Дома его учили, что в гостях надо обязательно немного оставить. И Томов оставил сначала два ломтика, потом один, а потом съел и последний. Однако до курицы и пирожного не дотронулся. Постеснялся: «Я профессору здесь столько натворил дел, от гостей его оторвал, да еще буду у него есть пирожное!» И Томов решительно отодвинул поднос. Профессор, вернувшийся вместе с Морару, рассердился: «Почему так мало съедено?» Илья поблагодарил, ему не хочется есть…

Профессор присел рядом с ним, заглянул в глаза.

— Вы, голубчик, потеряли много крови. Понимаете это? Нет, не понимаете! А еще говорите — в лицее учились… Вам теперь надо питаться лучше, чем обычно. Кроме того, вы теперь у меня в доме и, будьте любезны, подчиняйтесь. Это все равно, что в больнице, а там слушаются! Вот если когда-нибудь мне надо будет получить консультацию о том, как переправить нелегальную литературу или как бежать от полиции, — тогда я непременно обращусь к вам и буду слушаться. Поняли? Сию же минуту съешьте все, не то я еще вам принесу…

Морару рассмеялся и похлопал Илью по плечу:

— Слушайся, Илие, профессор лучше нашего знает! Я привез тебе свои брюки, а твою одежду надо будет уничтожить.

Профессор показал рукой на табурет:

— И вон те листовки и газеты уж заодно заверните… Лучше всего их сжечь. Жаль, конечно, но они в крови.

Морару взял в руки листовки и газеты, посмотрел профессору в лицо:

— О, нет, господин профессор!.. Эти листовки уничтожать не будем, а пошлем их так, как они есть, окровавленные. Наши газеты, наша жизнь и борьба всегда облитый кровью… Так пусть же знают об этом и те, кому еще не известно, с какими трудностями нам приходится их распространять, бороться за правду!..

Профессор задумался, затем подошел к Аурелу и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Дайте-ка и мне одну такую газету. И обязательно простреленную. Вы правы, господин Аурел… Пусть она полежит у меня на память… Может быть, доведется еще когда-нибудь показать ее своим студентам и рассказать, как наши люди боролись за свободу!..

…За окном уже рассветало, когда профессор сказал Аурелу, что больному пора отдохнуть, и поднялся к себе: Морару уехал предупредить Захарию о предательстве Лики. А Томов остался на кушетке в кабинете профессора.

 

XIV

Заримба был раздражен, хотя внешне казался невозмутимым: на лице его, как всегда, играла улыбка. Расстроил Гицэ групповод Митреску. Несколько дней назад, снабженный инструкциями и деньгами, он должен был выехать на периферию с соответствующими указаниями для легионерских гнезд, как вдруг явился почти раздетый. Вначале Заримба не мог понять, что случилось; выслушав Лулу, он решил: «Врет! И самое страшное, что даже мне не признается!..»

Он долго молчал и, наконец, тоном оракула изрек:

— Вы потерянный человек!.. Проиграть оружие, доверенное «Гвардией»! И вы не выехали в Бессарабию, не выполнили приказ. Это прямое и абсолютное нарушение присяги «капитану».

Лулу стоял, опустив голову, и лицо его выражало смирение кающегося грешника. Заримба продолжал:

— Я многое вам прощал. Но учтите, если я вас спас от Думитреску, то от меня вас уже никто не спасет! Никто! У меня много дел и заниматься вашим перевоспитанием я не собираюсь…

Лулу упал на колени и стал клясться, призывая в свидетели бога и «капитана», что одежду и пистолет он не проигрывал… «На меня напали четверо здоровенных мужланов… Раздели… Вот только одни лакированные ботинки остались. Я дрался… Видите, какой у меня синяк! Слово чести легионера, не вру, господин шеф! Они меня схватили внезапно. Но я одному так двинул, что он присел и закричал: «У-ва!».

Заримба слушал внимательно, привычно облизывал губы и улыбался.

Лулу чувствовал, что на этот раз ему не вывернуться. Конец! Он украдкой взглянул на шефа. «Нет, не верит!» И тогда Лулу пустил в ход последний козырь, который приберег на крайний случай. Он достал из кармана две купюры по тысяче лей, полученные от Мими, и протянул их шефу.

— Вот деньги, которые вы дали мне на дорогу. Если бы я проиграл, то прежде всего деньги, а не одежду и оружие! Но ведь я и не думал играть. Слово чести!.. Они, на счастье, были дома и, как видите, остались целы…

Заримба встал и вышел из комнаты, захлопнув дверь. Ту самую дверь без ручки… Лулу вздохнул и печально посмотрел на распятого Христа. Ему стало жаль себя — он такой же мученик, как и сын божий; взглянув на череп с дырой в затылке, невольно ощупал свою голову. «Неужели мой будет с ним рядом?» — подумал Лулу. Вошел Заримба. Лулу выпрямился, вскинул руку и громко произнес:

— Слово чести легионера, что я своей грудью защищу вас… Может быть, даже от Думитреску… Вот посмотрите. Я не вру!

Заримба скользнул по групповоду быстрым взглядом.

— Господин Думитреску — член «Тайного совета», и я запрещаю вам так говорить! У нас полное взаимопонимание и одни цели!…

— Это вы такой добрый! А он чего только ни говорил о вас… Мне даже совестно повторять… Слово чести легионера! — продолжал Лулу, искательно заглядывая шефу в глаза.

— А за новую ложь ответите головой! — спокойно произнес Гицэ.

— Нет, господин шеф, это не ложь. Слово чести! Он вас и горбуном обзывал, и как только хотите…

Но Заримба молчал и ласково улыбался, словно ему говорили нечто лестное. Кончилось тем, что Лулу пришлось писать новые расписки: одну на деньги, вторую на оружие и третью — предупредительную. Подписывая последнюю, Лулу чувствовал, как по телу побежали мурашки.

На следующий день Лулу снова преобразился. И видя его, идущего с изящным чемоданчиком по перрону Северного вокзала, можно было подумать, что это какой-нибудь инспектор министерства или крупный адвокат. Все на нем было с иголочки и сидело, как на манекене в витрине «Галери Лафайет».

Из огромного вокзального репродуктора донесся голос диспетчера: «Поезд номер 7004 Бухарест — Галац — Бессарабская — Кишинев отправляется через пять минут. Дамы и господа…» Однако Лулу шел не спеша с папиросой во рту и даже окликнул бежавшего вдоль состава газетчика. Он молча взял журнал «Чинема» с полуодетой голливудской актрисой на обложке и, небрежно кинув двадцатилейную монету на лоток, важно отошел к вагону. Кондуктор, что стоял у вагона и видел эту картину, взял под козырек. А прощавшийся с компаньоном Гаснер, заметив Лулу через окно вагона, воскликнул: «У-ва! Кажется, босяк уже опять энтилегент!..»

Компаньон Гаснера ничего не понял. Вскоре он раскланялся и ушел. А Гаснер стал еще больше нервничать, когда увидел, что Лулу поднимается в его вагон. Что делать? Притвориться спящим, бежать в туалетную или взять газету и сделать вид, будто читаешь? Но пока Гаснер обдумывал, как поступить, Лулу прошел мимо его купе, даже не взглянув туда. Гаснер прислушался: где-то дальше открылась и закрылась дверь. Он облегченно вздохнул и вытер мгновенно вспотевшие лоб и подбородок. «Очень он мне нужен!.. — проворчал он себе под нос. — Босяк, каких свет не видел! Но синячок у него — будьте мне здоровы!» Невольно он пощупал свою щеку и, вспомнив Мими, пожалел, что так долго задержался и потратил немало денег… «Но, э-э-э, надо же отдохнуть, как солидному человеку», — оправдывался сам перед собой Гаснер. Почему-то он вдруг затосковал по жене, о которой ни разу не вспомнил за все время пребывания в Бухаресте.

Поезд тронулся. Вскоре в купе вошел кондуктор, проверявший билеты. Гаснер расщедрился — дал ему двадцать лей на чай и попросил никого к нему не впускать.

— Я себя плохо чувствую… Кажется, зуб начинает ныть…

Кондуктор приложил два пальца к козырьку:

— Постараюсь!..

Гаснер погасил свет, но спать не мог. Мысль, что в одном из соседних купе едет «босяк», не давала ему покоя. Поздно ночью, когда поезд прибыл на станцию Бузэу, Гаснер заметил, что Лулу вышел без плаща. Очевидно, «босяк» следует дальше. Гаснер побежал в туалетную, но она, как назло, была заперта. Кондуктор сказал, что на остановке мыться нельзя. Вскоре поезд тронулся. Гаснер был на седьмом небе: «У-ва, босяк таки остался!.. Значит, все же есть бог на свете!» Однако не успел он закончить свою мысль, как мимо застекленной двери купе прошел Лулу с несколькими пачками папирос и бутылкой вина, и Гаснер снова впал в уныние…

«Вот тебе и бог! — думал он, — остался бы, так нет, — пришел… Ну, так это поезд? Почему он не сгорел, прежде чем отправился из Букурешть!..» Внезапно дверь открылась, и кондуктор осветил фонарем купе, чтобы посмотреть, не сел ли кто-нибудь в Бузэу. Он очень удивился, увидев, что пассажир стоит в темноте.

— Может быть, вам, господин, зажечь свет?

— Нет, нет! Что вы! — воскликнул Гаснер, но тут же спохватился, что его испуганный голос может вызвать подозрение, и уже более спокойно добавил:

— Не надо… У меня болит зуб…

— Тогда, может быть, хотите таблетку «Явол»? — любезно осведомился кондуктор.

— Нет, мерси, не надо… уже, кажется, немного проходит.

Кондуктор поклонился и вышел. А Гаснер проклинал все на свете: он уже несколько раз порывался выйти в коридор, но не решался. Вдруг его увидит Лулу? «Приятная встреча, что аж не знаю!.. Надо было мне сесть в этот поезд! Как будто босяк не мог где-нибудь околеть, большая бы потеря была!.. Ехал бы я себе спокойно. Так нет, он едет со мной, и не просто так, а в одном вагоне! Ну, так это свет? Чтоб он уже горел с этим поездом вместе… Но и я тоже хорош. Как будто не мог ехать в другом вагоне! Так нет. Ехать так, чтобы мучиться! У-ва! Что делать? Хочется выйти, хоть караул кричи. Я уже таки больше не могу!»… Гаснер уже в который раз приоткрывал дверь, выглядывал в коридор, но никак не мог отважиться…

Когда поезд, наконец, прибыл на станцию Болград, Гаснер быстро отдал багаж носильщикам и, ни на кого не глядя, побежал вдоль перрона в туалетную. Все пассажиры сидели в автобусе, и шофер давно сигналил, когда Гаснер уселся на занятое для него носильщиком место около кабины водителя. Здесь почти все знали «первого кумерсанта» города. А так как от станции до Болграда добрых семь километров, то между Гаснером и знакомыми завязалась беседа. Все почтительно поддакивали ему, а Гаснер хвастался, что закупил в столице такой товар, какого нигде больше не найти.

Наконец, автобус подкатил к конторе автомобильной концессии. Гаснера встречала жена. Прежде чем кто-нибудь успел покинуть автобус, она, с трудом поднимая ноги, вскарабкалась по ступенькам, расцеловалась с мужем и сразу же завладела его портфелем. Гаснер прощался с попутчиками, приглашал заходить в магазин, хотя бы посмотреть, какой товар он привез из Букурешть, и вдруг чуть не лишился дара речи: к выходу продвигался Лулу.

Проходя мимо Гаснера с женой, Лулу спросил:

— А тот товар из «Атене Палас» тоже привезли?

Гаснер побледнел, схватился за сердце и опустился на сиденье. Жена, к счастью, ничего не поняла, но поскольку речь шла о товаре и торговле, она ответила за мужа:

— Конечно, привез! Спрашиваете! Уж как-нибудь, если хороший товар, мой муж никогда не пропустит. Так что заходите! Заходите, заходите… У нас всегда магазин открыт. А если придете в воскресенье и парадные двери будут закрыты, так идите прямо со двора. Да! Там у нас всегда открыто… Заходите! Наш магазин в том большом двухэтажном высоком доме с длинной вывеской.

Но Лулу уже не слышал. Он следовал за извозчиком, который нес его чемодан. Усевшись на мягкое сиденье, Лулу с презрением оглядел одноэтажные домишки, магазинчики с полинявшими вывесками и оказал:

— К дому господина Попа!.. Знаешь где?..

Извозчик почесал седой затылок, затем обернулся, выразительно посмотрел на своего пассажира и громко сплюнул. Дернув вожжами, он подхлестнул кнутом лошадь и крикнул расходившимся пассажирам:

— Э-гей, посторонись!..

 

XV

Профессор Букур был огорчен, узнав от Морару, что его пациент пролежал один только воскресный день, а сегодня утром ушел на работу. В гараже Томов старался как можно меньше ходить, однако и сидеть ему было неудобно: он беспокоился, как бы не соскочил бинт, да и рана еще чувствительно побаливала. Особенно плохо приходилось, когда вызывал к себе главный инженер, Илья с трудом поднимался на второй этаж: бросало то в жар, то в холод. Он прихрамывал и, следуя совету профессора, на все вопросы отвечал, что у него вскочил фурункул. Одни сочувствовали, другие смеялись: «Как раз на том самом месте!» — подмигивая, заметил кладовщик. А электрик нашел причину: «У тебя это оттого, что много сидишь в диспетчерской. Ходить побольше надо!..»

Томов тоже отвечал шутками. Только старый мастер Вулпя как-то странно смотрел на него. Томов, успокаивал себя, что это ему мерещится, но к концу рабочего дня, когда Илья уже оделся и собрался гасить свет, на пороге диспетчерской вдруг появился Вулпя.

— Ты Захарию видишь? — нахмурившись, спросил он:

— Откуда? — равнодушно пожав плечами, ответил Томов.

— Ну, ты брось меня дурачить. У меня двое таких, как ты… А у старшего уже дочь невеста. Я все вижу и понимаю… То, что у вас меж собой, меня не интересует, но вот это видишь?

Вулпя осторожно извлек из кармана металлическую линейку. Томов равнодушно оглядел ее, ожидая, что же скажет мастер.

— Я перед обыском взял это в ящике его верстака…

— Ну и что? Линейка как линейка!

— Линейка… — засмеялся Вулпя. — Не линейка, а верстатка. Шрифт на нее укладывают при наборе. Понял? Он ее, наверное, варил у нас. Вон здесь видна свежая сварка, наверное, не успел счистить…

Томов молчал. Он помнил, что в тот вечер, когда Илиеску скрылся из гаража, он беспокоился о какой-то детали. И вот, надо же… Вдруг Вулпя сказал:

— На, возьми. Передашь ее Захарии. Она ему, наверное, нужна…

Томов шарахнулся в сторону.

— Да что вы, господин мастер-шеф! Какое мне дело? Он скрывается, его полиция разыскивает, а вы мне суете какую-то его чертовщину…

Вулпя нахмурился и сердито пробурчал:

— Твое дело. Зла я тебе не желаю, и не смотри на меня так, если я требовательный. Такой уж я человек. Могу пошуметь, отругать… Но сам я тоже был рабочим и душу рабочую знаю лучше вас. Понятно? А эту штуковину я с риском из-под самого носа у полиции забрал. Нашли бы ее там, сам понимаешь… Бери и не дурачь меня… Увидишь его, передашь…

Но Томов ни за что не хотел брать линейку.

Вулпя положил ее на стол, застегнул пуговицы полушубка и пошел к выходу. С порога он сказал:

— Не хочешь, твое дело. Тогда брось ее куда-нибудь на свалку или в нужник…

Томову казалось, что это провокация, обыщут в проходной — и все. Однако он благополучно дошел до трамвайной остановки, постоял, пока подошел трамвай. Ничего подозрительного. Тогда он вернулся в гараж, сказав вахтеру, будто забыл в диспетчерской перчатки, и, взяв верстатку, снова вышел. Поступок старого мастера заставил его задуматься.

Придя в пансион, он передан верстатку Морару и рассказал, как было дело. Тот вышел во двор и там спрятал ее, чтобы наутро взять с собой в гараж и отдать ня Киру. В пансионе все, кроме Жени и Аурела, знали, что у Ильи нарывает фурункул, и ни у кого, конечно, не было никаких подозрений.

Морару подшучивал над тем, что чирей у Ильи вскочил именно на таком неудобном месте, а Войнягу даже рассказал в связи с этим несколько анекдотов. Смеялся и Томов. Морару был доволен, что Илья развеселился, но в глубине души удивлялся, как это он, потеряв столько крови и пробыв весь день на работе, еще может смеяться.

В дверь постучали. Ня Георгицэ пошел открывать. Вошел Женя. Все сразу обратили внимание на его обновки: серая, в клетку, кепка и яркое, тоже в клетку, полушерстяное кашне. Увидев улыбающегося Илью, Женя облегченно вздохнул.

Подавая Жене руку, Войнягу весело произнес:

— Ого! Господин Еуджен, должно быть, с жалованьем сегодня! Значит, есть у кого перехватить до получки! Живем!..

Женя кивнул головой и прищелкнул пальцами..

— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… На работе выплатили, и у перекупщика за картину получил, и, наконец-то, парикмахер расплатился за вывеску, которую еще осенью ему делал! Так что теперь, братцы, ехать домой на рождественские праздники есть на что… Правда, потом опять долго не придется получать, ну и бог с ним… Поеду домой, побуду пару недель, отдохну малость, а там увидим…

Морару снял с Жени кепку и стал ее примерять перед зеркалом. Ня Георгицэ ощупывал кашне и пытался угадать, сколько оно стоит. Илья прижимался к почти остывшей печи. Женя подошел к нему:

— Ну, как?

Томов улыбнулся и подмигнул. Женя достал из кармана сверток и принялся его разворачивать.

Ня Георгицэ покосился на розовую колбасу, издававшую острый запах мяса и черного перца, проглотив слюну, взял небольшой довесок и, усевшись на сундук, принялся медленно жевать, поскрипывая вставными челюстями. Мадам Филотти пришла из кухни тоже попробовать кусочек:

— Колбаса — прямо чудо! Так и тает во рту!.. Шедевр!

А Женя с довольным видом приговаривал:

— Ешьте, братцы, ешьте… Не стесняйтесь, берите!

Илья ел, стоя у печки, и думал: «Женя — хороший малый, настоящий друг, но боится. А вот профессор Букур — рискует».

А спустя неделю, когда Илья пришел к своей тетушке на Арменяска по вызову товарища Траяна и его спросили, не проговорится ли его земляк Табакарев о том, что случилось в субботу вечером, Томов коротко ответил:

— За него я ручаюсь, как за самого себя!

При разговоре присутствовал и высокий кудрявый товарищ, который делал доклад на ячейке. Еще тогда Илья обратил внимание на его бессарабский акцент. Он засмеялся и спросил Илью, знает ли Женя, чем занимается его друг.

Томов не скрыл:

— Догадывается, конечно… И не с того случая, когда меня ранили, а намного раньше. Я как-то попытался вовлечь его в нашу ячейку, но он отказался. Борьбу нашу считает справедливой, но при данных условиях бессмысленной. Правда, позже он мне признался, что для нашей работы не подходит. Я понял, что он побаивается. Вот если, окажем, наше дело победит, он со временем станет передовым человеком… Уверен! Но пока хочет, чтобы волка поймали и еще, вдобавок, связали без него. Тогда он его убьет и, может быть, даже шкуру с него снимет. Такой он человек. Сам на охоту не пойдет. Говорит, что у волков клыки острые, а лес большой… Оттого и предпочитает действовать по русской пословице: «Волков бояться, в лес не ходить». Вот он и не идет… — Томов замолчал и смутился: «Чего это я расфилософствовался!»

Однако товарищ Траян и тот, что был с ним, улыбались ободряюще. Траян сказал:

— Вы, товарищ Илие, сделали большое дело: спасли от ареста не только товарища Захарию, но и многих других и помогли нам разоблачить предателя.

То, что товарищ Траян разговаривал с ним как с равным, наполнило сердце Ильи гордостью.

— Об этом случае уже знает наше партийное руководство, которое поручило мне, — продолжал Траян, — передать вам нашу благодарность. — Он встал и крепко пожал Томову руку. Илья почувствовал, как в горле у него пересохло и глаза наполнились слезами. Он несколько раз глотнул воздух, стараясь не выдать своего волнения, хотел что-то сказать, но Траян знаком остановил его:

— На будущей неделе двадцать шестого числа вы будете свободны. Рождество… Тогда мы снова соберемся здесь и обсудим вопрос о принятии вас в ряды нашей партии…

Илья вздрогнул и с невольной торжественностью сказал:

— Я постараюсь оправдать доверие партии.

Товарищ Траян кивнул головой, мягко улыбнулся и второй.

— Рекомендацию, наверное, я дам и товарищ Захария… Соберемся мы днем. Пока тут безопасно. А сейчас — пожелаю вам всего наилучшего.

Илья зашел к тетушке, но задерживаться не стал. Перед уходом тетушка Домна сказала:

— Так ты, Илюша, оказывается, знаешь нашего земляка?

Илья удивленно посмотрел на нее.

— Ну что ты на меня так смотришь? Ведь этот молодой человек, что бывает у господина Траяна, — наш, бессарабец. Помнишь, я тебе говорила о нем? Он учился с нашим квартирантом в университете… Это Раду Константин… тот, поэт… Мы давно знаем, что и он такой же, как и ты.

Илья, только сейчас сообразив, о ком идет речь, ответил:

— Конечно, знаю!

 

XVI

Илья поехал проводить Женю Табакарева на вокзал. Залы ожидания были переполнены, кругом царили суматоха, шум, пахло дезинфекцией. Приближались рождественские праздники, в школах и учебных заведениях прекратили занятия, опустели интернаты, разъезжались по далеким провинциям курсанты военных училищ, студенты. Немало людей приезжало на каникулы в столицу. Магазины были битком набиты товарами и покупателями. Почти каждый уезжавший в провинцию либо, наоборот, приезжавший оттуда старался что-нибудь купить в столице то ли в подарок, то ли по поручению знакомых. Все готовились к празднику.

Многолюдно было и в аптеках. Но здесь покупали не только мыло, крепкие французские духи или кремы, немало людей стояло в очередях с рецептами. Захваченные врасплох холодами, в легкой одежде, многие простуживались. В Бухаресте прошел слух, будто надвигается эпидемия ангины, однако народ толпился повсюду. Больше всего людей в предпраздничные дни было в парикмахерских. Тут выставляли дополнительно давно валявшиеся в кладовых кресла. Особенно много было клиенток в дамских салонах: старухи молодели на глазах, черные рыжели, седые темнели… По щекам бегали гибкие пальцы косметичек, устраняя на несколько дней глубокие морщины и смягчая тени под глазами. Люди старались обмануть не только друг друга, но и самих себя…

Сегодня, в канун рождества, суетился, в основном, трудовой люд. Ему, как обычно, все доставалось в последнюю очередь; господам — сливки, а тем, кто работал на них, — крохи… Радио, газеты, рекламы со всех сторон напоминали: «Завтра рождество! Спешите! Вспомните, не забыли ли вы еще что-нибудь купить?»

По улицам шныряли комиссионеры. Они спешили доставить покупки в многоэтажные дома с огромными парадными или в нарядные коттеджи, прятавшиеся за высокими заборами, и, с опаской нажимая на кнопку звонка, косились на табличку:

«Злые собаки!»

Мамаши с большими ридикюлями, папаши с набитыми бумажниками наводняли детские магазины. Выбившиеся из сил продавщицы не успевали перевязывать коробки. Новые игрушки прибавлялись на уже украшенных елках. Подаркам радовались больше взрослые, чем избалованные, капризные дети, которых ничем нельзя было удивить.

А те дети, что по-настоящему восторгались рождественской елкой, зная ее только по картинкам и рассказам старших, теперь группками и в одиночку перебегали от одной витрины к другой, наслаждаясь заманчивой красотой вертящихся каруселей с куклами, мишками, зайками… И так с детства и до старости они оставались мечтателями, не принадлежа к категории покупателей…

На центральных улицах — Каля Викторией, Липскань, бульварах Братиану, Карла, Марии, Елизаветы — и прилегающих к ним улицах и переулках жизнь кипела: люди сновали взад и вперед, спешили, толкали встречных, на ходу просили извинения и, заглядевшись на витрину, вновь налетали друг на друга. Они нервничали и, уже не выдерживая этикета, выходили из себя: бранились, оскорбляли друг друга и нередко дело кончалось потасовкой. Все мчались как одержимые. Казалось, все спешат на последний поезд, готовый к отправлению в мир счастья! Сегодня даже сапожники и те торопились. Немало жителей столицы надеялись получить к рождественскому празднику обувь из починки. У Ильи, как назло, накануне, когда он провожал Женю на вокзал, лопнул ботинок. В двух мастерских и в «американке», где всегда можно было починить обувь на ходу, сейчас отказали. Утром пришлось одеть огромные, похожие на лыжные, ботинки, которые Женя оставил в пансионе. А свой ботинок Илья взял на работу в надежде, что удастся починить его у знакомого сапожника, живущего недалеко от гаража. Уж очень не хотелось ему остаться на праздник в рваной обуви, тем более что на второй день рождества он должен пойти к тетушке. Ведь его будут принимать в партию!.. Все шло как нельзя лучше: повязку-наклейку он давно уже снял, рана почти зажила; работа, которую ему доверили, шла полным ходом. Типография выпускала газеты и листовки, и теперь они все попадали по назначению, разоблачая гнусные дела легионеров и клевету на Советский Союз, открывая рабочим глаза на истинное положение вещей в мире. С нетерпением Илья ожидал рождественских праздников. Новый, тысяча девятьсот сороковой год он готовился встретить уже настоящим коммунистом!..

Доволен был Илья еще и тем, что сумел отправить с Женей посылку матери и деду. Теперь его дед, Илья Ильич, жил в Болграде. Летом умерла его младшая дочь, у которой он после возвращения с каторги жил в Татарбунарах. Не прошло и трех месяцев, как зять привел в дом новую жену. Тогда дед переехал к старшей дочери в Болград. Илья послал ему трубку, а сегодня утром отправил матери двести лей по почте и открытку с рождественским дедом-морозом.

В гараже работа шла своим чередом. Старший мастер Вулпя больше не упоминал о Захарии. Он даже не спросил, куда Томов девал злополучную верстатку. Сегодня настроение у всех было приподнятое: должны были выплатить жалованье, и каждый готовился по-своему, как мог, встретить праздник. Кладовщик хвастался, что к нему из деревни приехал тесть и привез несколько килограммов свинины, брынзу и бутыль вина. Электрик всем рассказывал о своем невероятном счастье: владелец дома, у которого он с семьей снимает комнату, объевшись рыбой, слег в больницу, и сейчас некому платить вперед за квартиру!.. Слесарь был доволен тем, что удалось купить по дешевке списанные гнилые железнодорожные шпалы и теперь его семья, по крайней мере месяца два, будет в тепле.

А работы в гараже была уйма. Все бегали, как шальные, спешили, суетились. Кто-то пустил слух, будто администрация собирается отпустить сегодня рабочих на час раньше. Кузнец ответил:

— Подумаешь! Тоже великая поблажка. Не одну сотню часов мы проработали лишних! Хоть раз в жизни могли бы так поступить. Ничего с ними не случится… Как-никак — рождество Христово!

Работа пошла веселей. Но незадолго до обеда пришел старший мастер и объявил, что сегодня придется задержаться, пока весь заказ не будет выполнен… А это означало, что работать надо если не до утра, то, по крайней мере, далеко за полночь.

Один из слесарей разочарованно заметил:

— Вот тебе и отпустили пораньше!..

Кто-то поддержал:

— Будь здесь Захария, он бы сходил в администрацию и сказал им там, что праздник-то не только для господ!..

Вулпя пожал плечами и ушел, не ответив ни слова. Тогда двое слесарей, кузнец и электрик пошли к главному инженеру. Надо же ему объяснить, что и у них есть свои заботы: кому в баню, кому в парикмахерскую, кому по делам…

Главный инженер выслушал и велел придти через полчаса, обещал доложить директору. А когда они пришли за ответом, оказалось, что директор распорядился не выдавать жалованья, пока заказ не будет выполнен. Тогда рабочие решили сами пойти к директору, но секретарша сказала, что господин директор уехал и будет только после праздников…

Рабочие обозлились: деньги нужны позарез, праздник на носу, а почти у всех дома ни грамма сахару, ни кусочка мяса. А голодные ребятишки сегодня особенно нетерпеливо ждали отцов, не отходя от замерзших окон чуть ли не с самого обеда: не несут ли им баранок, леденцов? Они слышали, что дед-мороз приносит детям подарки: вкусные пряники, конфеты, игрушки, но это, наверное, каким-то другим детям. Тем не менее перед каждым праздником им казалось, что уж на этот раз дед-мороз обязательно их навестит…

Ворчал и старик-кассир: ему предстояло ожидать выполнения заказа, только тогда он сможет выплачивать деньги.

Слесари решили отказаться от обеденного перерыва и поднажать, чтобы закончить работу хотя бы немного раньше полуночи. Услышав это, Илья пошел к кузнецу и оказал, что это неправильно: в обед работу надо прервать, как положено, на один час. А ровно в семь часов, независимо от того, будет дан звонок или нет, кончать работу и идти к окошку кассира.

Высокий шофер с «Понтиака» — Арпад — поддержал Илью. Кузнец подумал, прикинул что-то про себя и сказал:

— Так оно и будет. В семь — шабаш… Только вам, ребята, надобно слесарей уму-разуму научить, чтобы у нас не получился разлад…

Арпад согласился взять это на себя. И когда раздался звонок на обед, все прекратили работу. Старший мастер Вулпя, знавший, что слесари решили отказаться от обеда, лишь бы закончить заказ, очень удивился, когда и они вышли на перерыв. Илья не пошел в столовую, схватив завернутый в газету ботинок, побежал к знакомому сапожнику. Однако не успел он поздороваться с весельчаком-сапожником, поздравить его с наступающим рождеством, как в маленькую мастерскую ворвались два хорошо одетых господина. Один — высокий, в длинном черном пальто и серой мерлушковой шапке, направил на них пистолет и громко скомандовал: «Никто ни с места, руки вверх!..» В это время второй, низенького роста, в темно-сером пальто с черным бархатным воротником и новых коричневых сапогах, выхватил из рук Томова сверток с рваным ботинком. Уронив шило, сапожник застыл с приоткрытым ртом, недокуренная сигарета так и прилипла к нижней губе.

Илья подчинился не сразу, и высокий, размахивая пистолетом, вновь закричал: «Руки вверх! Стрелять буду!»

На поднятые руки Томова второй мгновенно накинул, встав на цыпочки, уже знакомые Илье наручники. Только сейчас, когда оба кольца защелкнулись на руках, тот, что был в черном, отогнул отворот пальто и показал значок агента тайной полиции.

Илья почувствовал непонятную слабость. Происходящее не предвещало ничего хорошего.

Тем временем маленький отодрал подошву и внимательно разглядывал со всех сторон ботинок. Ничего не найдя, он ощупал карманы Ильи. Когда стали обыскивать и сапожника, Илья вдруг успокоился. Страх, охвативший его в первую минуту, прошел. Он выпрямился, поднял выше голову и откашлялся. И пока маленький человечек рылся в хламе, наваленном в углу мастерской, Илья окончательно овладел собой и стал обдумывать дальнейшее поведение. Что бы там ни случилось, он будет держаться стойко, ничего не скажет. Потом пришла другая мысль: а какое, собственно, обвинение они могут ему предъявить? Ведь при нем ничего не найдено!

Обернувшись к высокому, который по-прежнему держал наготове пистолет, он спокойно сказал:

— Послушайте, господа, здесь недоразумение…

— Замолчи, бестия! — рявкнул маленький.

— А что я сказал такого? — столь же невозмутимо спросил Илья.

— Молчать, а то застрелю!.. — отозвался высокий.

Илья посмотрел на него и вспомнил человека в черном длинном пальто, что следил за ними. Не он ли это?

— Отвечать будете, если вы на самом деле из полиции, а не бандюги с большой дороги… — сказал Илья.

— Замолчи, слышь!.. — низенький взмахнул кулаком перед самым носом Ильи.

Илья вздохнул: «Ох, и двинул бы я тебе так, что и кулака своего бы не узнал… Но, ничего, подожду!.. Посмотрим, к чему все это приведет». — подумал он.

Двери мастерской открылись, с улицы послышался хриплый голос полицейского, отрапортовавшего, что он прибыл.

Сапожника не взяли. Вывели только Томова. Несколько прохожих остановились, когда его сажали в машину. Одна прилично одетая пожилая женщина вдруг сказала громко:

— Это тот, что убил женщину с ребенком!..

Илья оглянулся, но его грубо втолкнули в машину. Впереди, рядом с шофером, сел высокий, Илью усадили на заднем сиденье между полицейским и коротышкой, и машина тронулась. Вскоре они проехали мимо гаража «Леонида» и повернули к центру. Илье почему-то вдруг захотелось смотреть на улицы, витрины, вывески и особенно на людей. Хотелось рассмотреть каждого. Илья смотрел на прохожих, и ему казалось, будто он давно их не видел… Среди них есть немало подлых, но еще больше простых людей, многого не знающих, о многом не задумывающихся… Все они спешат по своим делам, дома их ждут жены, дети… Почти у каждого заботы, тяжелая жизнь, но они на свободе. Хотя свобода эта куцая. Сколько вот таких, как Женя: добрые, отзывчивые, честные, но видят не дальше нового кашне и не понимают, что это кашне их душит.

Томов отвлекся, когда машина свернула на улицу Парис и проехала мимо Национального банка. Он вспомнил, как еще недавно, в тот день, когда хотели арестовать Захарию, он здесь встречался с ним, а потом они вместе поехали устанавливать типографию. Но тут же оборвал себя: надо забыть, не думать об этом, этого не было! Он ничего не знает и все!.. Надо играть, как в тот вечер, когда его ранили и он попал в машину к подвыпившей Сузи и ее подруге. Невольно Илья посмотрел на своих сопровождающих. А ведь между ними и девицами из притона есть что-то общее: проститутки продают себя, а эти продают народ!..

Машина въехала во двор префектуры полиции; Илью вытолкнули из машины и повели по каким-то длинным коридорам. Тяжелый запах, не то дегтя вперемешку с карболкой, не то оружейного масла теснил дыхание.

— Стой! — скомандовал полицейский, когда они поравнялись с выкрашенными в темно-коричневый цвет дверьми.

Томов остановился. Пришлось подождать, пока подошли те двое, что арестовали его. Высокий прошел вперед, низенький достал ключ и открыл дверь. Томова ввели в грязноватый кабинет. Низенький снял пальто. Теперь было видно, что он в форме полицейского подкомиссара. Следом вошел длинный. Этот где-то тоже разделся, он был в форме комиссара. Полицейского отпустили. Низенький подошел к Томову и ключиком стал открывать кандалы. Потом начал обыскивать. Заставил раздеться. Не успел Илья затекшими руками стянуть с себя куртку, как подкомиссар нанес ему сильный удар в подбородок. «Начинается», — подумал Илья, поднимаясь с пола от неожиданного и довольно болезненного удара.

— Вставай быстрей, бестия! — крикнул тот, ударяя носком сапога в бок.

— За что вы меня бьете? Я буду жаловаться! — скорчившись от боли, закричал Илья, хотя понимал, что жаловаться он теперь может только господу богу. Но надо вести игру до конца. Низенький вновь ударил его кулаком по лицу. Илья пошатнулся, ударился головой о шкаф, упал и остался лежать в углу, стараясь выглядеть как можно более жалким и слабым. «Надо беречь силы!» — думал он. Но, видимо, в его слабость никто не верил, так как последовало еще несколько обжигающих тело ударов.

В кабинет вошел среднего роста человек, с худым, скуластым лицом и большими темными мешками под глазами, в сером костюме с черной ленточкой поперек лацкана пиджака. Этот, видимо, был старше чином, так как оба щелкнули каблуками. Кивком головы ответив на приветствие, он подошел к столу и уселся в кресло, бросив мимоходом на Илью холодный, пронизывающий взгляд.

Высокий комиссар, что стоял у окна, вдруг сказал зловеще:

— Подойди поближе!..

Илья облизнул сухие губы и почувствовал соленый вкус, Шатаясь, он подошел к окну, Следом за ним подошел низенький. Он с ненавистью смотрел на Томова и скрипел зубами. Видимо, оба старались показать свое старание тому, что сидел за столом. Снова начался обыск. Отрывали подкладку куртки, выворачивали карманы, ощупывали воротник, потом низенький взял со стола лезвие и распорол его, но, кроме потемневшего куска брезента, вложенного для упругости, внутри не было ничего. Высокий кинул куртку на пол и брезгливым движением вытер руки, но что-то вспомнив, снова взял ее: вывернул рукава, распорол плечи. Вся процедура сопровождалась руганью. Оба рычали словно звери. Третий, в штатском, по-прежнему молча следил за обыском; потом кивком подозвал высокого комиссара и что-то шепнул ему. Комиссар кивнул головой и вышел. Низенький скомандовал:

— Сними ботинки!

Илья сел на пол и разулся. Подкомиссар заглянул внутрь ботинка, осмотрел подошву. «Неужели будет рвать и эту?» — думал Илья. Но нет, ботинок полетел на пол.

— Одевайся…

Илья выполняет это с величайшим удовольствием. Бок и ребра сильно болят. Рот полон крови, с подбородка по шее за разорванный воротничок сорочки бежит теплая струйка.

— Быстрее, скотина! — крикнул подкомиссар, сжимая кулаки. Шнуровать ботинки он не дал, заметив ремень, грубо выдернул его, кинул в угол комнаты. Илья с тоскою посмотрел на куртку. Ее уже невозможно одеть: воротник отпорот, рукава и подкладка вывернуты и оторваны. Низенький подкинул ногой лежащее на полу кашне туда же, в угол, вслед за курткой и ремнем.

— Говорить будешь или сначала дать тебе зарядку, какая не снилась ни Христу, ни его матери?

— Буду говорить, конечно, господин начальник, — ответил Илья, склонив голову набок, будто удивляясь такому вопросу.

— Так вот, если хочешь остаться живым, — но запомни я не шучу, — ты должен рассказать, с каких пир состоишь в коммунистической партии, с кем связан, где они живут или работают, какие поручения выполнял… Ясно?

— Ясно, господин начальник. Конечно, ясно. Но я не знаю, что говорить… Какие дела вы мне хотите навязать? Никого, кроме тех, кого знаю по работе в гараже «Леонида», по пансиону, где живу, в авиации, куда намеревался поступить, я не знаю…

При этих словах низенький пришел в бешенство и вновь осыпал Илью градом ударов.

— Я буду жаловаться его величеству! — закричал Илья.

— Перестань! Не смей упоминать имя его величества, бестия большевистская! — подкомиссар тряс Илью за ворот рубашки. — Будешь говорить или я тебя в порошок сотру, бестия! Убью! Слышишь?

Жалкая гримаса, исказившая лицо Ильи, говорит, что этот парень готов не только все рассказать, но и служить покорно всю жизнь. На крики и угрозы разъяренного полицейского он кивает головой, хлопает глазами и, в знак «безусловного согласия» с господином начальником, кланяется чуть ли не всем телом. Однако его ответы не устраивают подкомиссара.

Тот, что в штатском, продолжал молчать, словно происходящее его не касалось. Лишь скулы на его сухом желтом лице то и дело вздрагивали.

— Знай, если не будешь говорить, тебе живым отсюда не выйти! Пороть буду, пока душу не отдашь… Я не шучу! — пригрозил низенький.

Томов облизал окровавленные губы.

— Ты слышишь, или я разговариваю с этими стенами?.. — кипятился подкомиссар.

— Конечно, буду говорить господин начальник. Но я просто не знаю, что вы хотите от меня, — Томов чуть не плакал.

— С кем ты знаком? — несколько снизил тон полицейский.

Илья перечислил работающих в гараже. На минуту мелькнула мысль — не называть Захарию. Но тут же сообразил, что так он только скорее навлечет подозрение: нельзя выделять Илиеску из других товарищей по работе…

— В гараже всех назвал?

Томов утвердительно кивнул головой.

— А Илиеску этот кем работает?

— Механиком работал, господин начальник, — покорно ответил Илья. — Но сейчас его нет в гараже…

— А где он?

— Бог его знает… Слух такой, будто полиция его разыскивает, и он куда-то скрылся. Но правда ли это или так болтают — не знаю.

— Когда видел последний раз Илиеску?

Илья задумался. «Неужели Вулпя донес, что видел меня с Захарией тогда в диспетчерской?»

— Давненько, господин начальник…

— Как давно, говори, бестия, или убью! Понимаешь? Убью, как собаку! — низенький бросился к шкафу, достал резиновую дубинку. Она намного длиннее той, что носят постовые. Удары сыпались один за другим. Кажется, нечем дышать…

— Господин начальник, спасите! Я ничего не знаю, клянусь! За что вы меня убиваете? — взывал Илья к сидящему за письменным столом. Но в ответ вновь удары и ругательства. Вскоре Илья уже ничего не слышал и почти ничего не чувствовал. Ему казалось, будто его погрузили в воду, так холодно и мокро, хотя все тело жжет. Дышать стало очень тяжело. «Наверное я умираю…» — подумал он, но постепенно начал ощущать боль. Его облили водой, и он открыл глаза: перед ними темные брюки и суконные боты. Хотел поднять голову, посмотреть, кто это, но не смог: кружилось, в ушах тарахтело, словно там работали шестерни мотора. Кто-то сказал:

— Вы посмотрите лучше. Может быть ошибаетесь?

Голос почему-то показался Илье знакомым. Его прервал другой:

— Нет, господин инспектор, не ошибаюсь, он самый!.. Хоть видел его всего два раза, но не запомнить эту рожу и его буйвольский затылок трудно. Я еще тогда писал в докладной… Вы сравните, если сомневаетесь. Там указаны его приметы… А сегодня утром, как только увидел его на площади святого Георгия, сразу узнал. Он зашел в сапожную мастерскую…

Теперь Илье все ясно. Это говорил Лика. Он выследил его.

— Ну, смотри… Если это он, то я из него выкачаю не только всю память с мозгами, — услышал Илья голос низенького. Но тут снова донесся тот же знакомый голос. Илья приоткрыл глаза и со стоном повернул голову в ту сторону, откуда он слышался:

— Хорошо… Пока идите… Мы вас вызовем.

Оказывается, это говорил тот сухощавый с траурной ленточкой на лацкане. Но почему же его голос кажется таким знакомым? Где он мог его слышать?

— Надо немедленно сделать обыск у него дома, а самого пока — в подвал. Придет в себя — образумится, — снова услышал он голос штатского. «Немедленно», — кто же произносил это слово с такой же интонацией? — вновь старался вспомнить Илья.

Кто-то попытался его приподнять, но, видимо, одному это было не под силу, и его снова отпустили на пол. Стараясь сдержать стон, Илья приоткрыл один глаз и увидел перед собой здоровенный ботинок полицейского.

— Погоди! Он, кажется, приходит в себя, — услышал Илья голос коротышки. — Обдай-ка его еще разок…

Немного спустя Илья открыл глаза. Полицейский с трудом поднял его и усадил на стул. Голова кружилась, тело ныло, и все вокруг то прояснялось, то окутывалось туманной пленкой. Хотелось кричать, кричать, сколько есть сил: «Смотрите вот она свобода! Вот ради чего мы в школе и лицее дважды в день пели «Да живет наш король в мире и почете!» Вот она счастливая жизнь в Великой Румынии!»

Штатский обернулся к низенькому:

— Сходите к господину Ионеску и передайте, пусть он немедленно съездит к нему и произведет тщательный обыск… А вы вернитесь и продолжайте…

Низенький вышел. Илья смотрел на штатского и никак не мог понять, почему же его голос ему кажется знакомым. Где он мог его слышать? Худой, сухощавый, в трауре… Наверное, кто-нибудь у него умер: жена или сын… А может быть, дочь, как у того Солокану. Илиеску говорил, что Солокану худой, желтый. Вот и этот такой же… Но голос, голос! «Немедленно!»… Да! «Немедленно уходите!» — Кто-то именно эти слова и этим голосом сказал Захарии тогда в гараже… Он?.. А что если это и есть Солокану? Траур по дочери, а сам черствый!..

Томов с трудом выдавил из себя:

— Господин начальник… простите… ваша фамилия не Солокану?..

— А ты откуда меня знаешь? — не поднимая глаз, спокойно спросил сухощавый.

«Значит, правильно это он!.. Почему же меня бьют?» — подумал Илья.

Держащий Томов а полицейский растягивает рот в заискивающую улыбку:

— Ваш старый клиент, должно быть, господин шеф…

— Ты что, бывал уже у меня?

— Нет, — чуть слышно ответил Томов.

— Впервые значит… А фамилию мою все же знаешь?

Илья молчал. Полицейский дернул его за плечо:

— Ты что ж молчишь, когда господин шеф спрашивает?

Однако Илья по-прежнему не отвечал: «Неужели Захарию предупредил Солокану? Тогда как же он может спокойно смотреть, как меня избивают?»

Низенький вернулся, что-то шепотом доложил Солокану, тот одобрительно кивнул головой. Показав глазами на Илью, сказал:

— Должно быть клиент не новый, знает меня.

Тот поворачивается к Томову:

— Послушай, бессарабская бестия! Ты имей в виду — все, что было до сих пор — цветочки. Впереди — такое, что тебе и не снилось! Слышишь? Послушайся и пожалей-ка свое тело. От тебя немногое требуется.

— Я же вам сказал — ничего я не знаю, поймите, — Илья старался говорить как можно жалобнее.

Низенький в ярости схватил резиновую дубину и снова бросился на Илью, который, прикрыв окровавленное лицо руками, стал кричать изо всех сил. После нескольких сильных ударов Томов вместе со стулом упал на пол. Низенький наклоняется к самому лицу:

— Говорить будешь? Отвечай!

Илья отнял руки от лица, хотел сказать, что ничего не знает, но почему-то не мог, как будто кто-то схватил его за горло. Ему стало страшно. «Неужели отнялся язык?» Но тут он закашлялся и, услышав свой голос, успокоился.

Низенький отошел к окну, снял с себя френч, закатал рукава и, возвратись к лежащему на полу Томову, встретил взгляд, полный ненависти. Напрягая силы, Томов приподнялся, на его залитом кровью лице играла злорадная улыбка: «Нет, палачи… ничего вам не добиться от меня…» Подкомиссар снова пустил в ход дубинку. А Солокану неподвижно сидел в той же позе, покуривая, и ожидал признания своего «старого клиента»…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.