Обшарпанный и неуклюжий трансатлантический пароход, некогда славившийся скороходностью, медленно выходил из бухты, оставляя позади замызганные торговые суденышки, причудливые рыболовецкие баркасы, стоявшие в стороне грозные сторожевые суда британского флота и вытянувшиеся вдоль берега убогие киприотские строения. Широкий шлейф дыма, густыми клубами валивший из двух больших труб, словно черным занавесом заслонял остров.
В каютах, на палубах судна — всюду чемоданы, саквояжи, тюки и люди, люди, люди. Уставшие, возбужденные, встревоженные: впереди, там, где-то за этим синим маревом, их ждала новая жизнь. Какая будет она? Лучше ли той, что они сейчас оставляли?
Молодая женщина с гладко зачесанными, собранными в пышный узел черными волосами, увидев стоявшую поблизости испуганную хрупкую девушку в легком платьице, пригласила ее присесть рядом с собой на ящик.
— Битте! Битте, садитесь… — сказала она приветливо, взяв на руки своего мальчика лет четырех-пяти.
Ойя вопросительно взглянула на Хаима и, когда тот, улыбнувшись, ласково подтолкнул ее к черноволосой женщине, робко присела на край ящика. Ей чудом удалось вырваться из притона Стефаноса, скрыться от преследования мстительного и безжалостного Бен-Циона Хагера, но страх еще не прошел и не было ощущения счастья. Наоборот, она с тоской смотрела на море, принесшее ей столько бед. Ей казалось, что и сейчас море, яркое и спокойное, принесет ей несчастье.
Хаим тоже с трудом верил в то, что свершилось: вместе с Ойей он на палубе корабля! Это походило на чудо! И он не отрываясь смотрел на нежное лицо Ойи, гладил ее руку, дотрагивался до плеча, будто стараясь убедиться, что это не сон. Да, мир не без добрых людей. Если бы не тетя Бетя, не быть бы им вместе. Помог им и моторист-грек: фельдшерица когда-то спасла от верной смерти его больного ребенка. Он тайком доставил Ойю на пароход. Риск был велик, но одно обстоятельство, оставшееся и для моториста и для фельдшерицы загадкой, помогло осуществить задуманное. К тому времени, когда маленький катерок с гречанкой подошел к пароходу, царившая на нем суматоха улеглась. «Особо важный» груз, доставленный с берега людьми Бен-Циона Хагера и Стефаноса, уже лежал в двух основных трюмах. Изрядно уставшие матросы отдыхали, и никто из команды не заметил, как девушка, встреченная Хаимом, поднялась на борт судна.
Уступившая Ойе место молодая женщина и ее пожилая мать, любуясь красотой немой девушки, обменивались мнениями. Они полагали, что их разговор на немецком языке непонятен парню с Кипра. Но Хаим понял, о чем идет речь. Женщины принимали Ойю за его сестру — родную или двоюродную, хотя ни малейшего сходства в их внешности не находили. «А что ответить, если они спросят об этом у меня? — подумал Хаим. — Как назвать Ойю: невестой или женой?» С помощью все той же фельдшерицы ему удалось вписать Ойю в «сертификат» как жену, но свидетельства о браке, зарегистрированного в соответствии с законом и обычаями, даже тетя Бетя не бралась выхлопотать.
— Сложная формальность, — ответила она туманно. — Но я думаю, бог поможет… И это тоже вам удастся потом как-то уладить…
Но сейчас ничто не могло омрачить радости Хаима. Подумаешь, формальности! Все будет хорошо, самое страшное осталось позади. Они уже на пароходе, плывут!
С трудом подбирая немецкие слова, Хаим спросил черноволосую женщину:
— Вы из Германии?
— Нет, из Австрии, — тихо ответила она, с опаской посматривая на мать, молча и неподвижно сидящую с потускневшим, отрешенным взглядом на краю ящика. Подле нее — футляр от скрипки. — А вы говорите по-немецки?
— Совсем немного, но понимаю, кажется, неплохо… — ответил Хаим. — Изучал в лицее…
— Да-а?! Где?
— В Румынии. Точнее, в Бессарабии…
Женщина отвернулась от своей матери, очевидно, для того, чтобы не расстраивать ее печальными воспоминаниями. Стараясь говорить как можно тише, она рассказала, что их семья жила в Вене, отец был зубным врачом, а муж — скрипачом, как и мать; сама она пианистка, давала уроки музыки…
— Все было хорошо, пока не вторглись нацисты… — говорила женщина. — Они убили отца и мужа у матери на глазах… а ее, — кивнула она на мать, — отправили в лагерь… Меня с сыном в тот день не было дома.
— В лагерь?! — взволнованно спросил Хаим. — Как же ей удалось выбраться?
— Нашлись хорошие люди… Даже среди немцев!.. Правда, это были первые концентрационные лагеря… — полушепотом добавила женщина. — История долгая… Сейчас едем к дяде, брату моей мамы. Он — в Яффе, инженер-строитель. На него теперь вся надежда…
Хаим уже не удивлялся тому, что у этой молодой женщины под глазами синие тени, что ютится она с маленьким сыном на открытой палубе и что у ее матери осунувшееся лицо — весь ее облик свидетельствовал лишь о былой красоте и безысходности страданий. Хаим вспомнил свою мать, скоропостижно скончавшуюся после погрома, учиненного молодчиками главаря легионеров Хории Симы.
— Завтра кончатся все наши страдания… — Пианистка улыбнулась. Ее светлые глаза наполнились слезами. — Слава богу, теперь мы спасены!..
Хаим охотно подхватил эту тему и стал объяснять Ойе, что на пароходе им придется провести только одну ночь.
Женщина догадалась, о чем он толкует «сестре». Жестами и мимикой она тоже принялась разъяснять девушке, что с завтрашнего дня у всех пассажиров жизнь пойдет по-новому, станет по-настоящему хорошей и радостной.
— Да, да! — уверенно произнесла пианистка и, тепло улыбаясь, обняла Ойю. — Так будет, увидите!
Ойя смотрела широко открытыми глазами то на удивительно ласковую женщину, то на Хаима, и было непонятно, верит ли она тому, что ей пытаются внушить, или же страх и недоверие по-прежнему довлеют над нею.
Пианистка извлекла из большого коричневого ридикюля старый конверт и протянула его Хаиму. На нем был указан адрес ее дяди, инженера-строителя из Яффы, и фамилия пианистки. Звали ее Шелли. Шелли Беккер…
Солнце клонилось к закату, и спокойное зеркально-ослепительное море потускнело, словно покрылось ржавчиной. Многие пассажиры успели перезнакомиться, рассказывали друг другу, откуда они родом, есть ли у них родственники на «обетованной земле», чем те занимаются и каково их финансовое положение. Всех занимал один вопрос: будут ли они, приезжающие в Палестину, обеспечены работой, жильем или обо всем этом еще придется хлопотать?
В торопливых вопросах и таких же торопливых ответах чувствовались тревога людей, их неуверенность в завтрашнем дне, желание найти поддержку, успокоение, надежду на лучшее.
Рядом с Хаимом расположилась небольшая группа оживленно беседовавших мужчин. Речь шла о военных событиях: об участии бывших польских воинов в сражениях на французской оборонительной линии Мажино, о потоплении английского торгового судна где-то в Атлантическом океане, потом заспорили о возможности проникновения германских подводных лодок в Средиземное море и нападения их на пассажирские суда.
— Нам повезло, — заметил по этому поводу молодой человек с жиденькой и коротко остриженной бородкой. — Пароход идет под флагом нейтральной страны!
— Об этом кое-где своевременно позаботились, — тоном хорошо осведомленного человека проговорил худощавый мужчина в темных очках. — В такое отчаянное время нелегко заполучить пароход, но… удалось! А как и почему? Потому что этому транспорту там, в верхах, придают большое значение…
— П-с-с! Такие уж мы важные птицы?! — прервал его маленький толстый человек в соломенной шляпе и светлом клетчатом пиджаке. Массивная золотая цепочка, продетая в петлю на лацкане пиджака, тяжело свисала в боковой кармашек. — Или вы думаете, что трюмы этой старой галоши завалены золотом?
— Важные мы или не важные, золото в трюмах или нет, но именно этому пароходу, к вашему сведению, кое-где придают большое значение! — поддержал мужчину в темных очках молодой человек с бородкой. — И только благодаря этому ваш животик с золотой цепочкой будет благополучно доставлен в эрец-Исраэль!..
— И вообще, я бы не советовал задавать праздные вопросы, — в упор глядя на толстяка, внушительно произнес человек в темных очках.
— А что такое? — толстяк обиделся. — Что я спросил? Что?! Это же не какой-нибудь военный крейсер?! Подумаешь! — Он небрежно махнул рукой. — Умеем мы пускать пузыри из носа и кричать на весь мир, уверяя, что это дирижабли. Оставьте меня в покое… Я не мальчик и эти холуйские фокусы-мокусы знаю не первый день! Да-да… И не смотрите на меня так… Мы тоже кое-что соображаем, не беспокойтесь!..
Хаим не придал значения этой перепалке: мир полон болтунов. И все же он подумал, что совсем не плохо, если действительно по какой-то причине «в верхах» особо позаботились о безопасности рейса этого парохода.
Солнце скрылось за горизонтом, оставив на краю небосвода багровые полосы. Слабый ветерок разносил по судну аппетитные запахи из камбуза. Из кают первого и второго класса выходили на палубы пассажиры, принадлежавшие к высшему свету, те самые влиятельные и имеющие «особые заслуги» перед сионизмом господа, иммиграцию которых «национальный Центр» считал первостепенной задачей.
Сонные обитатели палуб встречали их по-разному: кто с откровенным любопытством и завистью, кто презрительно отворачиваясь, а кто созерцая равнодушно, Провожая эту публику взглядом, бескаютные пассажиры высказывали различные догадки и предположения об имущественном положении этих важных персон, на ходу рождались всяческие слухи и сплетни.
В полукруглом застекленном салоне, завешанном выгоревшими на солнце портьерами, собрались мужчины. Здесь полным ходом шла подготовка к вечерней молитве. Уже горело несколько свечей, их зажгли пассажиры, отмечавшие в этот день годовщину смерти близких. Предстояло проникновенно произнести достойную благочестивого покойника молитву «кадешь». И мужчины сосредоточенно собирались на «миньен» — обряд, согласно которому на молитве должно присутствовать не менее десяти мужчин, достигших тринадцатилетнего возраста.
Хаим заглянул в приоткрытую дверь салона. Увидев мужчин с молитвенниками в руках, разочарованно отвернулся и поплелся дальше. Они с Ойей основательно проголодались. Наконец им удалось, предъявив талоны от «шифс-карты», протиснуться в переполненный зал ресторана. Впервые в жизни Ойя сидела рядом с незнакомыми, хорошо одетыми людьми за столом, накрытым белоснежной скатертью. Сердце ее учащенно колотилось, на смуглом лице проступил румянец.
Принесли ужин. Ойя ни к чему не притронулась, она украдкой озиралась по сторонам, словно опасаясь, что ее вот-вот прогонят. Все усилия Хаима успокоить девушку, заставить поесть были безуспешными. Тогда он достал из кармана газету и, не обращая внимания на удивленные взгляды сидевших за столом людей, завернул пирожки и сыр.
Когда они вышли на палубу, Ойя, виновато улыбаясь, потянулась к свертку и с аппетитом принялась за пирожки. Едва сдерживая подступавшие к горлу спазмы, Хаим улыбался.
На палубе царило оживление. Освежающая вечерняя прохлада, обильная вкусная еда приободрили пассажиров. С кормы парохода доносилась веселая песня.
— Последняя ночь плавания! — сказала Шелли, обращаясь к подошедшим Хаиму и Ойе. — Проснемся утром, и будут видны берега Палестины…
— Уж поскорей бы!.. — Мать Шелли вздохнула. — Никогда не думала, что человек может испытать столько горя и не умереть.
Взяв на руки маленького Доди, сына пианистки, Хаим вместе с Ойей поспешили туда, откуда под аккомпанемент рояля доносилась песня.
На корме, около музыкального салона, к дверям которого был придвинут рояль, огромная толпа холуцев слаженно пела:
Песни была знакома Хаиму. Он пел ее по вечерам на «акшаре». Теперь, охотно подпевая, он стал пританцовывать в такт песне. Сидя на руках Хаима, малыш звонко смеялся.
Не сразу Хаим почувствовал, что Ойя тормошит его. Он оглянулся: Шелли обеспокоенно всматривалась в толпу. Хаим поднял руку, и Шелли стала поспешно пробираться к ним. Подойдя вплотную, она прошептала Хаиму, что на пароходе происходит что-то странное. Холуцы азартно продолжали петь:
Песня закончилась, но запевалы сразу затянули новую, воинственную. А Шелли указала на холуца в форменной рубашке с погончиками, с закатанными по локоть рукавами и большой голубой шестиугольной звездой на нагрудном кармашке. Пробираясь сквозь толпу, он на ходу отдавал какие-то распоряжения, парни и девушки в форме холуцев послушно срывались с места. Хор голосов становился все слабее и слабее, наконец пение оборвалось. Среди холуцев возникло замешательство. Послышалась команда: «Всем холуцам немедленно собраться по своим группам, а пассажирам освободить кормовую часть палубы, разойтись по каютам и своим местам!»
Никто не знал, чем все это вызвано, что задумали холуцы: одни подшучивали над ними, другие бранились, третьи покорно молча шли в свои каюты, но все были встревожены.
Хаим, Ойя и Шелли вернулись к своему месту на палубе. У ящика с противопожарными инструментами стоял толстенький человек в клетчатом пиджаке. Держа в руке золотые часы с цепочкой, он с возмущением говорил:
— Суматоху затеяли, п-с-с!.. К чему? Зачем? И главное, где?! Посреди моря. А что такое? Сионистики-холуцики, видите ли, решили устроить завтра парад по случаю прибытия в Палестину! Как будто эту репетицию нельзя провести тихо, спокойно, солидно, без шума, без крика и гвалта?! Так нет, им же нужно, чтобы люди как следует перепугались и получили на минутку разрыв сердца…
Хаиму хотелось рассеять возникшую тревогу, и потому он, сделав вид, что поверил толстяку, рассмеялся. Шелли сидела бледная, напуганная, прижав к себе мальчика. Она напоминала квочку, оберегающую своего цыпленка.
Глядя на нее, насторожилась и Ойя, стараясь понять причины возникшего волнения. Смех Хаима нисколько ее не успокоил. Глядя ему в глаза, она чутко улавливала в них какую-то озабоченность.
— Вы поняли, о чем говорил этот симпатичный толстячок? — спросил Хаим пианистку.
— Готовятся к параду. Но странно…
— Что странно? — мягко перебил ее Хаим и, смеясь, добавил: — Это ведь холуцы! Их муштруют, как солдат… Вы знаете, кто такие холуцы?
Шелли пожала плечами, неуверенно сказала:
— Что-то вроде штурмовиков. Не так ли? Разумеется, вы знаете, кто такие штурмовики?
Серые глаза Хаима округлились. Он лишь покачал головой: тема была весьма щекотливая, кругом шныряли холуцы, и потому разумнее было помолчать.
Внимание Хаима привлекла девушка в форме холуца. Она что-то возбужденно рассказывала окружившим ее пассажирам. Хаим прислушался. Речь шла о каком-то военном корабле, который преследует их пароход и будто бы требует его остановки.
Слух об этом, видимо, уже распространился среди пассажиров, многие из них бросились к противоположному борту судна, надеясь увидеть военный корабль. Вдруг мирную тишину моря разорвал гром орудийного выстрела.
На пароходе поднялась паника. Как штормовая волна, она обрушилась на людей.
— Торпеда!
— Тонем!..
Пассажиры из кают, трюмов хлынули на палубы, устремляясь к шлюпкам, вырывая друг у друга спасательные круги, пробковые пояса. Бледные, потные лица, вытаращенные от ужаса глаза, перекошенные в истерическом крике рты… У Хаима похолодело сердце: страшнее он не видел ничего в жизни — перила, опоясывающие палубы судна, под напором обезумевшей толпы выгнулись наружу и могли вот-вот сорваться. Душераздирающие крики впавших в истерику людей заглушили все вокруг…
В этот момент на палубе появились матросы и группа холуцев. Без стеснения действуя кулаками, они оттесняли пассажиров от перил, не щадя ни женщин, ни детей, не обращая внимания на отчаянные вопли и плач.
С верхней палубы мужчина с коротко остриженной бородкой в жестяный рупор призывал обезумевших людей к спокойствию, объясняя, что нет причин для паники.
Хаим узнал его: это был тот самый молодой человек с бородкой, который недавно высокомерно разговаривал с толстяком в клетчатом пиджаке с золотой цепью.
«Этот тип, — подумал Хаим, — пожалуй, здесь заправила…»
— Внимание! Внимание! Шум прекратить! Всем замолчать! — повторял повелительный голос радиодиктора, транслировавшийся через усилители по всему судну. По голосу Хаим узнал, что это говорит тот же молодой человек с бородкой. Сначала на жаргоне, потом на древнееврейском, а затем на английском языках он требовал сохранять спокойствие и беспрекословно повиноваться холуцам, которым вменяется в обязанность навести порядок на пароходе.
Паника постепенно стихла. Тот же голос через усилители довел до сведения пассажиров, что на судне образован специальный штаб «хаганы», который взял на себя ответственность за доставку людей на «обетованную землю». На судне погас свет, и диктор тотчас же сообщил, что категорически запрещается всем без исключения пользоваться электрическим светом, зажигать спички и курить… Виновные в нарушении этого требования будут привлекаться к суровой ответственности.
— Мы выражаем уверенность, — выкрикнул диктор бодрым голосом, — что своим образцовым поведением пассажиры докажут, что они достойны поселения на священной земле предков, время прибытия на которую исчисляется несколькими часами! И этим еще раз будет продемонстрировано величие всей нации!
Это обращение непрерывно передавалось на разных языках и всякий раз заканчивалось традиционным словом — «шолом» — «мир»…
Призыв судового штаба «хаганы» возымел действие: установились спокойствие и порядок… Группы холуцев непрерывно патрулировали по судну, бесцеремонно заглядывая в каюты. Каждый уголок парохода был взят ими под контроль. Они предупреждали пассажиров, что малейшее нарушение дисциплины повлечет за собой заключение в «бокс» или даже выброску за борт…
Но никакие строгие меры не могли предотвратить распространения тревожных домыслов и слухов. Упорно поговаривали, будто военный корабль, преследовавший пароход, — немецкий, но скрывается под чужим флагом. По другой версии, это был итальянский линкор, сопровождавший из Абиссинии караван судов…
И снова воздух потряс орудийный выстрел. Капитану парохода после упорного молчания пришлось ответить на многократные запросы сторожевого военного корабля. Капитан сообщил, что управляемое им судно — исключительно пассажирское, следует своим курсом согласно расписанию и графику… В радиограмме были указаны и другие подробности: какой стране принадлежит пароход и его водоизмещение.
Несмотря на более или менее вразумительный ответ, с военного корабля вновь последовало требование остановить пароход. Капитан пассажирского лайнера ответил отказом, мотивируя тем, что на борту находятся преимущественно женщины с детьми и во избежание нарастания паники, уже возникшей из-за произведенных кораблем предупредительных выстрелов, он, капитан, вынужден продолжать плавание. Капитан выразил готовность выполнить любое требование сторожевого судна, но только с наступлением рассвета или в порту назначения, то есть в Бейруте.
С военного корабля последовал приказ капитану парохода зажечь огни. Представители штаба «хаганы», которые с самого начала плавания действовали в тесном контакте с капитаном парохода, рекомендовали ему повременить с ответом. Во что бы то ни стало нужно было дотянуть до наступления полной темноты и под прикрытием ночи попытаться уйти от преследования.
Между тем расстояние между сторожевым кораблем и пассажирским судном значительно сократилось, и снова последовал приказ немедленно зажечь огни и впредь двигаться в соответствии с установленными правилами международного мореплавания для пассажирских судов, то есть держать курс строго на порт Бейрут.
Капитан разгадал замысел командования военного корабля. Он ответил, что полностью согласен с предложением, однако глубоко сожалеет, что не может тотчас же выполнить его, так как световые динамо-машины повреждены. Сейчас они ремонтируются и с минуты на минуту дадут свет, а пока он вынужден ограничиться лишь сигнальным освещением.
Как только эта депеша была передана в эфир, на пароходе погасли и сигнальные лампы, а судно резко изменило курс.
Вскоре пароход окончательно оторвался от преследования. Стемнело. Радиосигналы, все еще поступавшие со сторожевого корабля, оставались без ответа. Наконец умолкло и радио… Никто теперь не знал, отказался ли сторожевой корабль от преследования или только потерял след пассажирского парохода.
Лишь часа через два капитан вновь вернулся на прежний курс.
Глубокая черная ночь, как плотным покрывалом, прикрыла пароход, усиливая тревогу испуганных людей. Всех занимал один вопрос: почему капитан не выполнил приказ военного корабля, почему не остановился, если корабль, как все утверждают, был действительно английским?
Догадок и объяснений по этому поводу было много: одни говорили, что некоторые пассажиры якобы не имеют виз английского консульства на право въезда на подмандатную Британской империи территорию Палестины; другие утверждали, что среди пассажиров находятся какие-то очень важные персоны из сионистской верхушки, имена которых держатся в строгом секрете; третьи видели причину в том, что на рассвете минувшего дня, когда пассажиры еще крепко спали, пароход остановился вблизи Кипра и принял в свои трюмы с подошедшего к нему судна большую партию бочек с цементом… И люди гадали:
— Цемент, наверное, контрабандный?
— Либо не оплачена пошлина?
— Оттого и грузили на рассвете…
— И в открытом море… Тайком!
— Вы сами это видели?
— Нет, но так говорят…
— Из-за каких-то паршивых бочек с цементом? — удивлялся толстяк с золотой цепочкой в отвороте пиджака. — Тоже мне контрабанда! Из-за такого пустяка не станут палить из пушек! Тем более если это англичане. Я их знаю. Джентльмены! Люди интеллигентные, тонкие, никогда человека не обидят… Уж кому-кому, а мне приходилось с ними иметь дело. Я же ювелир… Вот если бы тут, скажем, пахло золотом или какой-нибудь там валютой!.. А так что? Кого везет эта галоша? Несколько сот несчастных евреев, удравших от Гитлера, чтоб он сдох, и вот этих фанфаронщиков холуциков-шмолуциков?! Пустые басни! И разговор о цементе — тоже сущая басня…
Напуганные и уставшие люди постепенно расходились по своим местам и укладывались на покой…
Засыпая, они думали о завтрашнем дне, о предстоящей встрече с родными и близкими, о конце странствий и начале новой жизни в желанном и благословенном эрец-Исраэле!
После долгих мытарств и для Хаима «обетованная земля» стала сокровенной мечтой. «Добраться бы уж поскорей до нее…» — с этой мыслью уснул и он. Но когда рано утром Шелли разбудила его, он не сразу сообразил, что происходит. Палуба была заполнена почти одними женщинами и детьми. Не спала и Ойя. Хаим смутился, поднялся и… обомлел: на небольшом расстоянии от парохода вровень с ним шел грозный темно-серый военный корабль.
— Это английский. Так говорят, — пояснила Шелли. — Чем все это кончится?
Оказалось, что по другую сторону парохода происходило то же самое: неподалеку от «трансатлантика» шел такой же английский эсминец, и на палубах парохода толпились женщины и дети. Их вывели сюда из нижних каюг и трюмов по распоряжению штаба «хаганы»: пусть, дескать, англичане смотрят, кого везут на пароходе.
С ужасом смотрели люди на стремительные и грозные контуры эсминцев. Хождение по судну запрещалось. Около каждого выхода и перед каждой спасательной шлюпкой дежурили парни и девушки в форменных рубашках с погончиками и большой шестиугольной звездой на кармашке. По указанию штаба «хаганы» на кормовой части судна собрались мужчины с накинутыми на плечи талесами и на виду у всех возносили молитвы… Было жутко.
С военных кораблей поступило категорическое приказание: «Немедленно остановить судно, в противном случае ответственность за последствия ляжет целиком на капитана!»
С парохода ответили, что остановка возможна только в порту назначения, до которого осталось не более шестидесяти пяти миль. Портом назначения на этот раз была названа Хайфа.
Эсминцы пошли на сближение с пароходом.
Пассажиры замерли в мучительном ожидании неизбежной, как им казалось, катастрофы. Напряжение росло с каждой секундой, и, несмотря на строжайшее предупреждение, то тут, то там раздавались женские крики и плач детей. Люди были готовы вот-вот отпрянуть от перил и разбежаться. Но скрывшиеся позади них холуцы силой удерживали их и подбадривали:
— Ничего не сделают!
— Гусей пугают…
— Никому ни с места!
— Спокойно…
Тем временем эсминцы с двух сторон вплотную подошли к пароходу… Раздался сильный грохот и скрежет, от толчка некоторые пассажиры попадали. Одновременно с бокового крыла мостика эсминца, подошедшего к левому борту парохода, два английских матроса прыгнули на затянутую брезентом спасательную шлюпку, висевшую над палубой пассажирского судна напротив ящика с противопожарным инвентарем… Однако в это же время дежуривший у шлюпбалки холуц дернул спусковой рычаг, и шлюпка вместе с английскими матросами рухнула в образовавшуюся от толчка между эсминцем и пароходом узкую щель…
Едва шлюпка на тросах плюхнулась в воду, высокие корпуса судов по инерции вновь начали сближаться… Ошеломленные неотвратимостью гибели моряков, пассажиры с криками отпрянули от перил… Все это произошло молниеносно: сманеврировать эсминец уже не успел, и на виду у матросов, стоявших на палубе корабля, шлюпку, как яичную скорлупу, раздавили металлические корпуса обоих судов. Донесся страшный треск и отчаянные крики людей…
Тотчас же на эсминце один из матросов, на глазах которого все это произошло, вскинул винтовку… На пароходе пассажиры в полном замешательстве прижались к стенам судна, а холуцы оказались на виду у англичан.
Прогремел выстрел. Затем второй, третий… Как ураганом, людей смело с палубы. Все с криками и воплями хлынули в каюты, давя в дверях друг друга… Хаим успел заметить, как упал стоявший у шлюпбалки холуц, а напарник его скорчился и тоже свалился, потом увидел, как Шелли почему-то закричала диким голосом, схватив мальчика… Хаим заметил, что пианистка прижимает к груди окровавленного ребенка!..
— Врача! — закричал Хаим, обращаясь к пассажирам, рвущимся внутрь судна. — Есть здесь врач?! Помогите! Скорее! Мальчик ранен!..
— Убили! — билась в истерике Шелли. — Сыночка моего убили!..
Мать Шелли сидела рядом на краю ящика, мертвенно бледная, словно окаменелая, и, не моргая, смотрела на безжизненное лицо внука. Вдруг веки ее глаз сомкнулись, голова склонилась на грудь, затем медленно вернулась в прежнее положение…
Подбежала Ойя. Увидев, что произошло, она схватилась за голову и, будто силясь что-то произнести, застыла с судорожно открытым ртом. В это время к Хаиму подошли холуцы, отозвали в сторону и сообщили, что штаб «хаганы» постановил всем без исключения пассажирам в знак протеста против действий англичан разорвать свои «сертификаты» и «шифс-карты», причем половину обрывков передать холуцам как доказательство исполнения приказа штаба. Хаим молча выслушал парней и молча отошел к ящику, на котором теперь лежал Доди.
Все, что произошло потом на пароходе, Хаим Волдитер воспринимал как во сне: и как пришвартовались эсминцы к пароходу, и как высаживались английские матросы, встреченные холуцами банками из-под консервов, бутылками, тарелками… Равнодушно смотрел он и на матросов в малиновых беретах, постепенно занимавших одну палубу за другой, а потом ринувшихся к капитанскому мостику…
Ни капитана, ни его помощников, ни членов судовой команды там не оказалось. Все они, переодевшись, затерялись среди пассажиров. Вместо документов каждый из них, как и большинство пассажиров, имел всего лишь клочки разорванных пассажирами «сертификатов» и «шифс-карт». Об этом позаботился штаб «хаганы», призвавший пассажиров выразить «протест» столь необычным образом, а в действительности преследовавший единственную цель: спасти себя и многих других лиц, у которых не было документов на въезд в Палестину, а также судовую команду, с которой была заключена соответствующая сделка.
Поэтому на судне из уст в уста передавалось распоряжение штаба: «Ни при каких обстоятельствах не выдавать англичанам экипаж парохода! В противном случае…»
Особенно упорное сопротивление англичанам оказали холуцы на подступах к одному из трюмов. Здесь завязалась отчаянная схватка. Англичане были многоопытны в подобных делах. У них была специальная экипировка: резиновые манишки и нарукавники, предохранявшие от ударов, а также каучуковые дубинки… Появились раненые с обеих сторон: матросы переносили своих на эсминцы, холуцы — в свой наскоро созданный «лазарет».
Две лестницы, которые вели в трюм, при появлении малиновых беретов тотчас же были сбиты холуцами. С эсминцев принесли сборные лестницы, но, как только англичане попытались спуститься по ним в трюм, в них полетели кружки, стаканы, банки — все, что попадало под руку холуцам.
Матросы отступили. Однако вскоре они перекинули с эсминцев шланги. Мощная струя воды сбивала с ног сопротивлявшихся, но они все же сумели овладеть сборными лестницами и спустить их в трюм…
Рассвирепев, командование эсминцев пустило в ход гранаты со слезоточивым газом. Сопротивление было сломлено. Избитых, в разодранной мокрой одежде, с воспаленными от слезоточивого газа глазами холуцев выпроводили из трюма. Под усиленной охраной матросов туда спустилась группа британских офицеров. Подстрекаемые штабом, переодетые холуцы, затерявшись в толпе пассажиров, сопровождали офицеров оскорбительными выкриками, угрозами, плевками.
Но вот из трюма на палубу, где все еще возносилась молитва богу, матросы выволокли обычную продолговатую, лимонообразную бочку, на дощатых донышках которой жирными маркировочными буквами было написано «цемент», а на клепках — название фирмы, вес брутто и нетто, год выпуска — 1939. На виду у богомольцев, проклинавших англичан за то, что из-за какого-то контрабандного цемента они довели дело до кровавого инцидента, матросы в малиновых беретах приготовились сбивать с бочки металлические обручи. Богомольцы в талесах с молитвенниками в руках замерли… Вдруг один из них — пожилой с пушистой бородой старик — подбежал к матросам, растолкал их и, сняв с себя талес, накрыл им бочку.
— Не смеете! — истошно закричал богомолец. — Это священный цемент! Он как воздух нужен для восстановления государства иудеев!..
Матросы не понимали, что говорит старик, и в нерешительности остановились.
Подошедший офицер скомандовал:
— Сбить обручи!
Оттолкнув богомольца, матросы принялись сбивать обручи с бочки.
— Господь покарает каждого, кто прикоснется к… — истерически закричал старик, но вдруг смолк…
Ошеломлены были и остальные богомольцы… Из бочки вываливались на упавший талес пулеметные стволы, кожухи, ложи, патронные кассеты, треножники, затворы…
Старик богомолец обомлел. Он таращил полные изумления глаза, затем подошел к лежащим на его талесе металлическим частям и трясущимися руками поднял ствол. На нем стояло клеймо чехословацкого завода «Шкода» — 1938.
— Шко-да… — прочел вслух старик, низко наклонив голову. — Одна тысяча… девятьсот тридцать… восьмой?! — закончил он угасающим голосом, затем медленно поднял голову, растерянно обернулся к офицеру и беспомощно развел руками.
— Йес! Иес!.. — подтвердил англичанин. — Тшехословакия!..
В кругу остолбеневших богомольцев прокатилась волна возбужденного шепота:
— Чехословацкое?! Как это возможно? Там же давно хозяйничают нацисты!
— Таки что-то не верится… — произнес кто-то из богомольцев.
— Не верится?! — отозвался другой. — Вы что, родом из Порт-Саида?.. Наивный какой нашелся!..
— А что?! Почему вы меня оскорбляете?
— Потому что не нужно быть слишком умным, чтобы понять, что Англия воюет с Германией, а Германия заинтересована, чтобы Англии было кисло… Трудно догадаться, скажите пожалуйста!
— Так вы хотите сказать, что наши сионисты получают вот это от нацистов? — не веря своей догадке, говорил еще кто-то, кивая на оружие. — Неужели настолько?..
— Как будто в наше время можно быть понятливым, догадливым и еще умным?! — возбужденно заговорил оказавшийся среди богомольцев ювелир в клетчатом пиджаке с золотой цепочкой в отвороте. — И вообще, поди знай, с кем едешь, что за пароход и чем занимаются эти холуцики!.. И спрашивается, кто они? Откуда у этих сморкачей пулеметы в такое суматошное время?!
Весть о том, что в бочках из-под цемента обнаружено оружие чехословацкого производства, которое, видимо, было захвачено Гитлером, а теперь, по всей вероятности, получено сионистами для борьбы с арабами, разнеслась по всему судну. Люди ругали и Гитлера, и англичан, поносили холуцев, проклинали и пароход, и его капитана, и тот день и час, когда они согласились ехать.
Матросы обыскивали пассажиров, рылись в их чемоданах и тюках, искали оружие, изымали острые предметы, начиная с кухонных и перочинных ножей и кончая лезвиями для бритья.
К полудню «трансатлантик» был взят на буксир одним из эсминцев. На пароходе прекратилась подача питьевой воды, остановилась работа на кухне, закрылись ресторан, буфеты и бар… Повсюду видны были следы столкновения холуцев с англичанами — осколки стекла, банки из-под консервов, битая посуда, мусор…
Когда стемнело, вдали замерцали одиночные огоньки. Один за другим пассажиры поднялись со своих мест и бросились к перилам борта парохода. Раздались радостные возгласы:
— Хайфа!
— Порт Хайфа!..
С каждой минутой огоньки мерцали все ярче и ярче, и становилось их все больше и больше. На палубах росло оживление. Люди точно забыли о том, что было накануне. Со всех сторон только и слышалось:
— Конечно, Хайфа!
— Уже эрец-Исраэль!
— Земля предков!..
Пассажиры обнимались, целовались и плакали от счастья.
— Теперь уже все! Конец страданиям…
— Слава богу!
До пристани оставалось не более полумили, как вдруг с буксировавшего эсминца прозвучал сигнал, и на пароходе загремели тяжелые цепи якорей. Пассажирам объявили, что до утра высадки на берег не будет…
Сообщение взбудоражило людей. Вновь возникли всяческие толки, поползли слухи.
— Новые фокусы!.. Но благодарите бога, если эти сионистики не выкинут еще какой-нибудь номер!.. — ворчал толстяк ювелир.
Пассажиры снова стали поносить и холуцев, и англичан, и тот час, когда сели на это судно… Отведя душу, они стали расходиться по местам, однако никто не спешил укладываться на ночлег. Когда совсем стемнело, а гирлянды огоньков на берегу заблестели особенно маняще, люди погрузились в созерцание этого зрелища и в грустные размышления. Установилась гнетущая тишина.
Вторая ночь на лишенном воды и света судне была для пассажиров еще мучительнее. Терзали жажда, голод и все усиливающееся тошнотворное зловоние…
Еще с вечера Доди перенесли в музыкальный салон, где находились трупы убитого холуца и его напарника, скончавшегося от ран. Мальчика положили с ними рядом на полу и также накрыли черным покрывалом с вышитой на скорую руку белой шестиугольной звездой. У изголовья сына, возле трех коптящих свечей, воткнутых в грубо смастеренный из жестяной банки подсвечник, опустилась на колени в полуобморочном состоянии Шелли Беккер.
В сторонке стояли Хаим и толстяк ювелир, который все еще не мог угомониться:
— Что только они натворили, эти сморкачи-холуцики!..
— Не вздумайте послушаться их приказа! — шепнул ему Хаим. — Свои документы на въезд в Палестину не рвите!..
— Чтобы я рвал свои документы?! — возмутился ювелир. — Пускай эти сморкачи вырвут сначала себе языки!..
— Тс-с… — остановил его Хаим, кивая на группу богомольцев в глубине музыкального салона.
Там столпились люди. Они беззвучно шевелили губами и в такт молитве слегка раскачивались. То один, то другой вдруг всхлипывал, но тут же замолкал, и снова становилось тихо… Незаметно в эту тревожную тишину вползали доносившиеся издалека звуки скорбной мелодии, исполняемой на скрипке… Шелли Беккер встрепенулась, подняла голову. Огненные блики от свечей осветили ее глаза, полные слез… В памяти женщины ожило её недавнее прошлое, отец, муж, муки матери в концлагере и ее бегство из него.
***
…Заключенные в арестантской одежде прикатили к воротам с вывеской «Арбайт махт фрай» телегу, загруженную трупами женщин, на руке каждой были вытатуированы номер и буква, руки были так вывернуты, что сразу был виден номер.
Из домика у ворот вышли два эсэсовца, один — с тонким металлическим прутом. Проходя мимо кустарника и насвистывая веселую мелодию, он лихо рубил прутиком зеленые ветки… Второй следовал за ним с листом бумаги в руке и висевшим на груди автоматом. Оба подошли к телеге, и эсэсовец с прутом принялся считать трупы.
— Один, два, три… — звонко произносил он, тыкая прутом в безжизненно свисающие руки.
Эсэсовец с листом бумаги между тем украдкой переглядывался с заключенными, притащившими телегу.
Те в свою очередь с опаской наблюдали за эсэсовцем с прутом, продолжавшим считать:
— …Пять, шесть, семь, восемь…
На слове «шесть» он ткнул прутом руку женщины, лица которой совсем не было видно. Через мгновение на руке появилась кровь, узким ручейком потекла к татуированному номеру 231088…
Первым заметил это эсэсовец с листом бумаги. На мгновение он обомлел от испуга, однако тут же спохватился и лишь взглядом обратил внимание стоявшего у телеги заключенного на струйку крови.
Эсэсовец с прутом тем временем продолжал считать:
— …Девять, десять, одиннадцать…
В эти секунды один из заключенных быстро вытер, со свисающей руки кровь… Но эсэсовец с прутом все же заметил какое-то движение позади себя и резко обернулся. Он увидел, как заключенный отпрянул от телеги…
— Ты что там делаешь, грязная свинья?! — зычно крикнул эсэсовец.
— Я, господин обершарфюрер… — запинаясь, ответил заключенный, — поцеловал даме руку… На прощание…
— Гм-м… Ты был близко знаком с ней??
— Так точно, господин обершарфюрер!
— В таком случае… кру-у-гом! — скомандовал эсэсовец и, когда заключенный повернулся к нему спиной, достал из кобуры пистолет.
— Сопровождай свою даму и дальше… — со злой усмешкой произнес он и выстрелил заключенному в затылок.
…Узники молча положили труп собрата поверх остальных мертвецов и в сопровождении эсэсовца с автоматом выволокли телегу за ворота лагеря…
Вскоре они добрели до края заросшего кустарником оврага, по ту сторону которого виднелся лес. Телегу быстро разгрузили. Последним заключенные понесли к глубокому, извилистому оврагу тело убитого эсэсовцем узника, пожертвовавшего своей жизнью ради спасения женщины.
А по дну оврага уже пробиралась, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, женщина. Она пыталась остановить кровь на руке с номером 231088…
***
С тревогой вслушиваясь в знакомую с детства скорбную мелодию, Шелли вспомнила встречу с мамой и произнесенные ею тогда слова: «В концлагере смерть отступила. Ее другие приняли за меня… Но жизнь иногда бывает хуже смерти…»
Сидя на ящике с противопожарным инвентарем, мать Шелли играла с таким чувством, словно бросала вызов всему ужасному, жестокому. То с плотно закрытыми глазами и сжатыми губами, точно испытывая жгучую боль, то встряхнув головой и широко раскрыв глаза, она резким движением прижимала подбородком скрипку и продолжала играть все яростнее.
На пароходе никто не спал. Молчаливо слушали музыку люди и вспоминали все постигшие их несчастья, оплакивали безвременно погибших родных и близких, свою горькую участь…
Слезы катились и по щекам Шелли, сидевшей в музыкальном салоне у изголовья трупов. И со свечей, словно слезы, ползли капли растопленного воска… А в сторону, в темном углу салона, все еще раскачивались в такт молитве богомольцы, все чаще раздавались всхлипывания, порою переходящие в приглушенное рыдание.
Уже наметился рассвет, стал вырисовываться английский эсминец с грозно направленными на пароход пушками и часовой на нем, а на палубе «трансатлантика» старуха с взлохмаченной седой головой все не переставала играть. Безумные глаза, белое как полотно, испещренное морщинами лицо, заостренный, с горбинкой, нос, оскал плотно сжатых зубов и морщинистый подбородок, который то резко отрывался от скрипки, то прижимался к ней, — все в облике этой женщины выражало безмерное страдание и грозящее катастрофой перенапряжение сил.
…Смычок молниеносно взлетел вверх и… на секунду судорожно задержался на месте. Мелодия внезапно оборвалась. Высохшие жилистые пальцы скрипачки разжались, и смычок, со стоном скользнув по струнам, упал… Вслед за ним звонко ударилась об пол и скрипка. Оборвалась струна… С помутневшими глазами и полуоткрытым ртом старуха опрокинулась навзничь…
Сбежавшиеся люди увидели на безжизненно повисшей руке татуировку — 231088…
Один за другим люди отходили с огорченным, безнадежным видам. Кто-то спросил:
— Умерла?
— Хуже. Паралич…
От Шелли это пытались скрыть. Сказали, что мать почувствовала себя плохо, но ей непременно станет лучше…
Хаим и Ойя валились с ног от усталости. Они не отходили от пианистки, ухаживали за ее матерью. Тем временем с парохода исчезли матросы в малиновых беретах. Оба эсминца снялись с якоря. Хаим заметил это, когда совсем рассвело и неподалеку от парохода вместо эсминцев оказалась канонерская лодка британской береговой охраны.
Едва взошло солнце, как измученные, помятые пассажиры засуетились, торопливо стали куда-то ходить, на ходу о чем-то говоря, словно дел у них было по горло, а до высадки оставались считанные минуты. Переодетые холуцы опять сновали по палубам. Штаб «хаганы» мосле ухода эсминцев снова что-то затевал.
Лишь немногие пассажиры спокойно стояли у перил и подолгу рассматривали видневшиеся вдали причалы, пристань и еще погруженный в сон город.
Но вот со стороны порта показался быстроходный катер. Приблизившись к пароходу, он описал широкий круг, сбавил ход и остановился между пароходом и канонерской лодкой. На борту стоял человек в белой блузе, он крикнул в рупор:
— Шолом, иудеи! Да будет счастливым ваше прибытие на обетованную землю, родственники желанные!
Со всего судна люди устремились на палубы, словно наконец-то с неба снизошел ожидаемый тысячелетиями мессия. Каждый хотел поскорее увидеть и услышать первого человека с легендарной «земли предков». Многие женщины плакали от умиления, приветствовали посланца, размахивая платочками, шляпами… Минуту или две столпившиеся на палубах пассажиры с воодушевлением слушали обращенные к ним медоречивые приветствия. Но вот кто-то выкрикнул:
— Нам здесь плохо!
И хотя было очевидно, что человек на катере не услышит голоса пассажиров, вслед за первым криком взметнулась многоголосая волна выкриков:
— У нас есть больные!
— Сидим без пищи!
А человек с катера продолжал славословить:
— Здесь земля манная, реки молочные, берега кисельные. Добро пожаловать в дом родной, иудеи!
— Сидим без хлеба!
— Умираем от жажды!
— У нас есть убитые!
С канонерской лодки взлетела красная ракета.
Человек в белой блузе понял предупреждение. Помахав на прощание рупором, он опустился в катер, который, быстро набрав скорость, умчался в сторону порта.
Пассажиры, убедившись в том, что «там уже знают» о прибытии корабля, облегченно вздыхали и не сомневались, что «там, конечно, позаботятся»… И никто из них не подозревал, что когда все хлынули на палубы одной стороны парохода и с волнением слушали приветствия человека в белой блузе, к противоположной стороне судна, почти невидимый в ярких лучах восходящего солнца, подошел небольшой катерок. И только Ойя, оставшаяся с больной матерью Шелли, видела, как с катерка в нижний грузовой трюм высадился человек с объемистым чемоданом. Она ничего не заподозрила и наблюдала за происходящим просто из любопытства. Но когда высадившийся человек вернулся на катерок за вторым чемоданом и, запрокинув голову, воровато оглядел палубу, Ойя вздрогнула. Она узнала этого человека: он был на Кипре с раввином Бен-Ционом Хагера в канун того памятного дня, когда глубокой ночью Стефанос увез ее в свей притон. Да, это был он: небольшого роста, худощавый, с плешинкой, в больших очках. Почти исчезнувший страх преследования, мучивший ее в первые часы пребывания на пароходе, нахлынул, с новой силой.
Когда Хаим вернулся, Ойя стала взволнованно объяснять ему что-то, но понял он немногое, и причина тревожного состояния девушки осталась ему неясной.
Часам к десяти утра к пароходу причалило комфортабельное судно. Оно доставило чиновников портовой администрации, таможенников, детективов британской колониальной полиции, врача и санитаров. Следом подошло еще одно судно, доставившее представителей англо-арабо-еврейского муниципалитета. Они привезли пассажирам подарки от местного благотворительного общества «Джойнт»: пакеты с пресными галетами и мятными лепешками, апельсинами и миниатюрными сэндвичами с плавленым сыром, а также ящики с маленькими бутылками какого-то напитка типа лимонада. Это же судно предназначалось для перевозки пассажиров с парохода в порт.
Таможенные чины объявили, что в первую очередь будут вывезены раненые и больные. Одновременно было сообщено, что покинуть пароход можно только по предъявлении заграничного паспорта или «сертификата» с визой английского консульства на право поселения в Палестине.
И снова на пароходе возникла буря негодования. Люди кричали, спорили, плакали, проклинали Чемберлена и Гитлера, а заодно с ними и холуцев, повинных в том, что вместо требуемых документов у них остались жалкие обрывки бумаги.
Неистовствовали и холуцы. Одни из, них убеждали сбитых с толку пассажиров не сдаваться, бойкотировать решение портовой администрации, другие пытались воздействовать на представителей власти:
— Надо понимать состояние людей, доведенных до отчаяния убийством своих братьев!
Порыв протеста охватил всех пассажиров.
— Кощунство говорить людям о каких-то документах когда рядом лежат еще не остывшие трупы братьев! Четырехлетний ребенок убит!
— Это неслыханно! Посреди моря остановить пароход, убивать и избивать безвинных пассажиров!
Портовые власти, чтобы выйти из затруднительного положения, решили провести сортировку людей. Выразив сожаление по поводу случившегося, и будто нисколько уже не интересуясь ни оружием, лежащим в трюмах, ни тем кто повинен в его доставке, а лишь желая замять инцидент, они обратились к членам команды «трансатлантика» с просьбой «занять места по швартовому расписанию» и содействовать скорейшей отправке пассажиров на берег.
Маневр не привел к желаемому результату: объявились лишь рядовые матросы и прочий обслуживающий персонал. Капитан и его помощники не явились, и обнаружить их среди пассажиров не удалось.
Тем временем приготовились к высадке на берег раненые. Их оказалось так много, что англичане заподозрили обман и, прежде чем начать отправку раненых, решили устроить проверочный осмотр. Но первый же раненый холуц с забинтованной головой наотрез отказался подчиниться. Остальные поддержали его, с возмущением осуждая представителей властей за ничем не оправданное недоверие к жертвам произвола.
Страсти разгорелись. Вмешались представители муниципалитета, полиция, и холуца все же увели на осмотр. Осторожно и долго разбинтовывали ему голову, наконец сняли повязки. На голове холуца ни единой царапины!
Задуманный судовым штабом «хаганы» трюк с целью протащить на берег холуцев, не имеющих документов на въезд в Палестину, закончился провалом. Однако холуцы не пали духом. Подстрекаемые штабом «хаганы», они заявили:
— Или все сойдут на берег, или никто!
Представители портовых властей обещали проконсультироваться с вышестоящими инстанциями о том, как поступить с обладателями разрозненных клочков документов, а пока разрешили доставить на берег трупы убитых и предложили сойти тем, у кого сохранились документы на право поселения в Палестине.
К удивлению холуцев, такие нашлись. И холуцы обрушили на них поток отборной брани и угроз.
— Штрейкбрехеры!
— Вас Гитлер подкупил!
— Предатели нации!
— Обетованная земля не для таких!..
— Мешуметы! Мы еще найдем вас, не уйдете!
В числе «мешуметов» оказался и толстяк ювелир в клетчатом пиджаке с широкой золотой цепочкой в лацкане. Он, видимо, не представлял, с кем имеет дело и как накалена обстановка, и потому крикнул ораве холуцев:
— Посмотрите на этих молокососов! Они хотят меня учить! Утрите сначала сопли…
Договорить ему не удалось. Ювелира оттеснили от пассажиров, прижали к борту с явным намерением сбросить в море. Не подоспей таможенники и полиция, толстяку бы несдобровать. Уже сидя на судне, увозившем его вместе с другими обладателями документов на берег, ювелир вдруг схватился за отворот пиджака, ощупал карман и вскрикнул:
— Пс-с-ся! Паршивые собаки, вырвали часы! Последняя модель «Лонжин» с девяносто шестой пробой… Вы знаете, какое это золото? А цепочка сколько весила!
Ойя снова пыталась объяснить Хаиму что-то, как ему казалось, весьма серьезное: он видел ее встревоженные глаза. Но почему? Этого Хаим так и не понял. Да и некогда было особенно задумываться — Шелли, совсем обессилев, то и дело теряла сознание.
Трупы холуцев и Доди были перенесены на транспортное судно, а мать Шелли Беккер осталась на пароходе. За ней, как и за другими больными, должно было подойти специальное судно с медиками.
Вдруг Ойя, схватив Хаима за руку, указала на появившегося в конце узкого прохода судна сухощавого человека в очках. Обознаться Хаим не мог. Этого человека он тоже видел однажды вместе с Бен-Ционом Хагера. Горбатая дочь раввина Лэйя назвала его каким-то курьером и важным человеком. Она туманно тогда пояснила, что прибыл он «оттуда»… Теперь Хаима поразило, что вместе с очкастым курьером шел заправила штаба «хаганы», главарь холуцев — молодой человек с коротко остриженной бородкой.
«Тайны мадридского двора! — подумал Хаим. — Холуцы орали, чтобы никто не смел покидать пароход, обзывали штрейкбрехерами и предателями, а их вожачок смывается почему-то первым!.. И откуда у него документы? Говорили же, что все холуцы в знак протеста порвали их?!»
Судно причалило к пристани. Пассажирам предложили пройти в невзрачный домик рядом с главным зданием порта. Здесь мужчин и женщин направили в разные помещения. Им предстояло пройти санитарную обработку. В заключение беглого медицинского осмотра каждый пассажир получал порцию противохолерной вакцины и изрядную дозу белого порошка за пазуху и за ворот. Откашливаясь, сморкаясь и чихая, они один за другим выходили из помещений. Толстяк ювелир, как всегда, ворчал:
— Придумали какие-то прививки, дезинфекции!.. Смотрели бы лучше, чтобы средь бела дня не грабили, как… — Он чихнул и с отвращением сплюнул. — Кому это нужно? Зачем?
Хаим вышел во двор, походивший на большой теннисный корт, обнесенный высокой оградой из плетеной проволоки. По другую сторону ограды толпились празднично одетые люди: обособленно стояла группа молодых парней и девушек. Каждого выходившего во двор после санитарной обработки они приветствовали шумными возгласами:
— С благословенным приездом!
— С благословенным приездом, поселяющиеся в своей стране!
Хор девочек в белых блузках с веточками маслин в руках запел боевую песню:
Кое-кто из стариков, едва переступив порог здания и услышав приветствия встречающих, опускался на колени и со слезами на глазах благоговейно целовал землю… Одни тихо нашептывали, другие звонко, нараспев воздавали всевышнему молитву за избавление от ужасов минувшего.
Двор постепенно заполнялся гулом голосом. С обеих сторон ограды люди выкрикивали фамилии и имена родных или знакомых, которых надеялись встретить.
— Гутвар Фроим! Гутвар Фроим!.. Держит мучную лавку в Натании! Фроим Гутвар! — кричал охрипшим голосам старик, уже не первый раз проходя вдоль ограды.
— Тойви Гриншпун, иа киббуца Квар шалем!.. Гриншпун! Тойви Гриншпун!.. — звонко вторила старику обливавшаяся потом тучная женщина.
Хаим сиротливо стоял в сторонке, смотрел на взволнованные лица людей, ожидавших родственников, оставшихся на пароходе, и с тревогой думал об отце и сестренке. Доберутся ли они до него и когда это будет? Сможет ли он обеспечить им кров и хлеб насущный? В раздумье побрел он к решетчатым воротам, по другую сторону которых на вышке с грибком стоял английский часовой. Внимание Хаима привлекла невысокая эстрада под большим полосатым тентом, увенчанная белым панно, на котором огромными синими буквами было выведено:
ЭРЕЦ ХАЛАВ УДВАШ!
На эстраде суетились юноши и подростки в голубых рубашках и светлых шортах; с деловым видом они расставляли пюпитры, раскладывали ноты, усаживались на свои места с начищенными до зеркального блеска медными инструментами.
Сквозь шум разноголосого говора, пения и приветственных возгласов до Хаима донеслись слова, заставившие его насторожиться:
— …Из Вены… с мальчиком.
Он оглянулся: по другую сторону ворот, рядом с невысокой женщиной и полной девушкой, стоял рослый мужчина. Он кричал в сложенные рупором ладони:
— Фейга Штейнхауз и Шелли Беккер с мальчиком! Из Вены!..
Хаим понял, что этот человек и есть дядя Шелли Беккер — инженер-бетонщик из Яффы.
У выхода из здания он увидел Ойю и рядом с ней Шелли. На ярком солнце особенно отчетливо выделялась снежно-белая поседевшая голова пианистки.
— Шелли Беккер! — крикнул Хаим стоявшему у ворот инженеру из Яффы. — Вот Шелли Беккер из Вены!
Инженер не понимал, на кого указывал — ему чудаковатый парень. Он знал племянницу по фотографиям и ожидал, что она прибудет с сынишкой и матерью…
— Ваш дядя, Шелли! — Хаим подбежал к Шелли. — Вот он стоит с женой и дочерью, ищет вас!
Шелли со стонов бросилась к воротам.
— Дядя Бэрл! Это я, несчастная Шелли Беннер. Это же дядя Бэрл, Шелли Штейнхауз!
— Шелли? Шейнделе?! Что с тобой? Где мама, Доди?
— Шейнделе! Милая! Что случилось?
— Это я, дядя Бэрл, я! Горе, ой, какое большое горе! Убили нашего Доди! Они его убили! Они… — указывая на часового, стоявшего на вышке, кричала Шелли. Силы изменяли ей. Цепляясь руками за решетку, она повисла над ней, опустилась на колени. — Ой, за что такое горе! — причитала она. — Убили папу и мужа нацисты… Убили моего бедного мальчика англичане… Моего Доди-и уже нет! И мама там, дядя Бэрл! Она больна, осталась там, на пароходе…
На эстраде загремел духовой оркестр, исполнявший сионистский гимн «Атиква». Пережитые тревоги, радость прибытия, надежды на будущее — все это вызывало у измученных людей слезы умиления. И вдруг воздух потряс взрыв, земля содрогнулась под ногами, с грохотом распахнулись двери и окна портового здания, со звоном посыпались стекла, на эстраде разбросало пюпитры, ноты, медные трубы. Слетел с вышки грибок, укрывавший часового от палящего солнца. На мгновение все стихло, замерло…
— Пароход взорвался! То-онет! — вдруг крикнул часовой с вышки.
И, словно эхо, со всех концов раздались полные ужаса голоса:
— Взорвался пароход!
— Он тонет!
— Там люди!..
В нарастающий шум встревоженных голосов ворвался пронзительный вопль, прерываемый хохотом. Это Шелли Беккер, повиснув на решетке ограды, забилась в истерике..
Хаим инстинктивно сжимал трясущуюся руку Ойи и не мог оторвать взгляд от сорванного взрывной волной и повисшего на одном конце огромного белого панно. Тупо уставившись в его ярко-синие буквы, он никак не мог разобрать перевернутую надпись:
