Провокатор Лика втерся в доверие к подпольщикам, стал доставлять нелегальную литературу грузчикам железнодорожной станции «Бухарест-южный — малая скорость», навел агентов сигуранцы на связного Томова и… остался в дураках. Ни уговоры, ни посулы, ни пытки, ни даже очная ставка с предателем не принесли сигуранце желаемых результатов: арестованный Томов не переставал утверждать, что его принимают за кого-то другого и что он понятия не имеет ни о какой подпольной литературе.

После серии допросов с нараставшим «пристрастием» деятели сигуранцы решили оставить упрямого бессарабца в «подвешенном состоянии» до тех пор, пока им не удастся наконец отыскать и арестовать Захария Илиеску. Комиссар Ионеску и подкомиссар Стырча были почти уверены в том, что Томов является одним из звеньев в длинной, хитро сплетенной цепи подпольщиков, возглавляемых механиком Захарией Илиеску, и полагали, что в его лице имеют дело с очень опытным революционером-конспиратором. И тем не менее им представлялось просто загадочным исчезновение механика из гаража, когда они явились туда для его ареста и тотчас же блокировали полицейскими нарядами все выходы.

Для старшего инспектора Солокану таинственное исчезновение Илиеску из-под носа целой своры полицейских не было, конечно, загадкой, но открыть эту тайну своим подчиненным он, понятно, не мог — отнюдь не потому, что и теперь хотел уберечь механика от ареста. Наоборот, теперь он каялся, не мог простить себе минутной слабости, необдуманного и неожиданного для самого себя отступления от служебного долга из-за личной симпатии к Илиеску, в мужестве и благородстве которого он имел возможность убедиться в связи с трагической гибелью дочери. Теперь он хотел исправить последствия опрометчивого шага и скорее обрести прежнюю уверенность в правоте дела, которому преданно служил всю жизнь. Теперь он настойчиво требовал от своих подчиненных:

— Искать Илиеску неустанно! Искать и найти!

— Достать механика хоть из-под земли! — вторил ему комиссар Ионеску, в свою очередь отдавая распоряжения начальникам детективных бригад. — Либо подавайте рапорт на увольнение! Таков приказ самого инспектора Солокану…

Подкомиссару Стырче больше, чем кому-либо, хотелось проявить себя. Он уже попал впросак со своим агентом, который даже на очной ставке не сумел доказать доказуемое… И вообще, до сих пор Стырча проявил себя только в способности свирепеть, доходить до бешенства при допросах арестованных. Но и это его качество пока не нашло положительной оценки у начальства.

— Дубасить тоже надо с умом, расчетливо, а не потому, что у вас руки чешутся и нервы сдают, — заметил ему однажды Солокану. — Все это сможет сделать с таким же успехом любой полицейский… У нас их более чем достаточно. А на подкомиссара мы возлагаем и другие обязанности…

Подкомиссар Стырча метался по секциям и секторам Бухареста, придумывал и устраивал хитроумные ловушки, изучал круг знакомых механика Илиеску по гаражу «Леонид и К°» и по его прежней работе в железнодорожных мастерских «Гривица», разрабатывал слежки, участвовал в облавах — и все безрезультатно.

Стырчу вдруг осенила мысль:

— А не бежал ли механик к большевикам?

От неожиданности и удивления комиссар Ионеску так вытянул тонкую длинную шею, что его маленькая голова с прилизанной прядью жидких волос, казалось, вот-вот коснется закопченного табачным дымом потолка. Он хотел было поднять своего подчиненного на смех, но смекнул, что и это ни на чем не основанное предположение можно будет подсунуть начальству в качестве объяснения безрезультатности поисков механика Илиеску.

Услышав предположение Ионеску, Солокану мрачно сдвинул брови, прищурил глаза и ничего не ответил. Долговязый комиссар без слов понял, что инспектор обозвал его про себя идиотом или чем-то в этом роде. Ионеску поспешил дать обратный ход:

— Я, разумеется, не верю в это… Но и такую возможность нельзя отбрасывать. С подобными случаями мы не раз сталкивались…

— Выбросьте эту чушь из головы, комиссар, — грубо прервал его шеф. — Илиеску в стране. И я больше чем уверен, что он находится в Бухаресте.

Солокану извлек из ящика стола несколько листиков бумаги оранжевого цвета с печатным текстом и протянул их комиссару.

— Вот, полюбуйтесь! Пока вы возились тут с бессарабским дикарем, Илиеску и его друзья поспешили выпустить новую порцию листовок. Я думаю, что шрифт, бумага и прочее, как видите, здесь не случайно те же, что и до ареста бессарабца… Я вовсе не исключаю, что бессарабец — подпольщик, но он мелкая сошка, и листовки — дело не его рук, а Илиеску. Однако мы, видите ли, никак не можем загнать его в западню. Сигуранца его величества! Позор…

Ионеску хотел было сказать что-то в свое оправдание, но Солокану прервал его:

— Продолжайте искать! И не пытайтесь оправдывать свою неспособность умело и оперативно действовать какими-то вздорными аргументами!

***

…Арест Ильи Томова причинил товарищам по подполью много хлопот и волнений.

— Господа из сигуранцы — мастаки заставить и мертвого заговорить, — с огорчением сказал Илиеску, когда узнал от Аурела Морару об аресте Томова. — Илие еще молод, опыта у него маловато, а испытание ему предстоит тяжелое. Ручаться в таких случаях нельзя… Кто знает, выдержит он пытки или нет?.. Надо нам, Аурикэ, принимать срочные меры…

И меры были приняты. Одна часть товарищей из звена Томова была переведена на нелегальное положение, другая — прервала общение друг с другом, прекратила работу… Морару перевез типографию из подвала гаража профессора Букура в другое место. Одновременно с типографией он перевез из пансиона тетушки Томова на улице Арменяскэ и товарища Траяна на другую конспиративную квартиру.

Сделать все это было очень нелегко, на каждом шагу возникали непредвиденные трудности, но, так или иначе, меры предосторожности были выполнены в течение двухтрех дней после ареста Томова. Нерешенным оставался вопрос о профессоре Букуре. Что касается типографии, то сигуранца могла поверить профессору на слово, будто он не знал о ее существовании в гараже. Но Илиеску не исключал, что сигуранца может допытаться и до того, что именно Букур извлек пулю из бедра Томова, что именно он, увидев на снятом с запястья руки Ильи наручнике немецкое клеймо, написал статью «За румынский хлеб — нацистские кандалы». Надо было во что бы то ни стало уберечь Букура от ареста… Такое решение нетрудно было принять, но как его осуществить?

После долгих размышлений Илиеску пришел к заключению, что Букуру следует на время покинуть страну, но прежде, чем он успел передать через Морару это свое заключение профессору, произошло событие, заставившее подпольщиков всемерно ускорить реализацию этого решения.

Поздно ночью в пансион мадам Филотти нагрянула свора полицейских и шпиков во главе с подкомиссаром Стырчей с ордером на обыск. Они учинили форменный погром в помещении: отодрали половые доски, рылись в чемоданах всех постояльцев, вывалили на пол одежду и белье из гардероба и комода, вытащили и исследовали все ящики буфета, ощупали и разбросали перины и подушки, сняли и вскрыли икону, выскребли золу из печек, рылись на чердаке, на кухне и в чулане.

…Тем временем Стырча наседал на хозяйку:

— С большевиками снюхались! Дали приют агентам Коминтерна! Позарились на денежки из Москвы!

Бледная как полотно мадам Филотти растерянно моргала глазами. Она не знала, что такое Коминтерн, не понимала, при чем тут Москва, и ответила совсем невпопад:

— Мне платят квартиранты, да и то не всегда, налог я вношу в срок… Что правда, то правда — жил у меня тут долгое время один агент какой-то фирмы, может, и той самой, которую вы назвали, только он исчез, так и не уплатив…

— Что за агент? — насторожился Стырча. — Как его фамилия?

— Митреску. Господин Лулу Митреску! Он был младшим лейтенантом, а потом…

— А потом стал сутенером и подонком! — прервал супругу ня Георгицэ и, расхрабрившись, добавил: — Таких вы не забираете, а не мешало бы!

Стырча притворился, будто не знает осведомителя сигуранцы Лулу Митреску, но резкая реплика ня Георгицэ задела подкомиссара, и он набросился на него:

— Вы лучше скажите, как попал к вам каналья бессарабец? С кем он здесь общался? Кто к нему приходил?

— Да как сказать, господин шеф, со всеми общался, кто тут живет… А попал известно как — как все попадают, кому жить негде… — нарочно тянул старик. — Вы-то сами знаете…

— Хватит канючить! Я спрашиваю, кто к нему приходил? К кому он ходил?

— К кому ходил — знать не знаю, а к нему приходил тут один тип, фамилию его не знаю, бутылку вина они распили и меня угостили…

— Какой он из себя?

— Прямо скажу, господин шеф, неказистый, щупловатый такой, чернявый, как жук, и… шепелявый! Словом, жуликоватый мужичонка! Не похоже, что такой механиком работает…

— Где? Где он работает? — тотчас же спросил Стырча, услышав слово «механик».

— Если не ошибаюсь, господин шеф, в Бэнясе… Да, да! Верно! На аэродроме… Там авиационная школа есть… Все уговаривал господина Томова купить форменную «сапку»! Шепелявит…

Подкомиссар Стырча был разочарован. Он понял, о ком говорит старик. Серджу Рабчу уже побывал на очной ставке с Томовым… и тоже безрезультатно.

— Кто еще бывал у него? Из гаража кто-нибудь приходил?

Ня Георгицэ пожал плечами, скорчил гримасу, его и без того морщинистое лицо стало похоже на высохшее яблоко.

— Больше никто, господин шеф… Уж я-то наверняка бы приметил! Как-никак, а кельнером я проработал без малого полвека в ресторане «Ша иуар», что на шоссе Жиану, напротив памятника авиаторам! Перевидал там всякую шваль и всех помню в лицо — и фальшивомонетчиков, и шулеров, и сутенеров, и легионеров, и вашего брата сыщиков да переодетых полицейских… А как же! И меня все там знают, кого не спроси…

Старик долго еще продолжал говорить, хотя подкомиссар Стырча уже не слушал его. Когда же полицейские убрались наконец восвояси, мадам Филотти набросилась на мужа:

— С чего это ты язык распустил?!

— А я нарочно, — хихикнул ня Георгицэ, — про того механика с аэродрома. Помнишь? Все обещал господину Илие помочь поступить в авиационную школу, а как выманил у него серебряные часы, так и смылся. Прикарманил, паразит, и адью! Кто знает, может, по моей подсказке сигуранца малость потревожит и этого проходимца…

Обо всем, что произошло ночью в пансионе мадам Филотти, уже утром Аурел Морару рассказал Захарию Илиеску. Рассказал и о том, как полицейский чин обрадовался, когда ня Георгицэ упомянул механика, с которым Томов встречался в пансионе, но разочаровался, услышав, что это был какой-то механик с аэродрома Бэняса…

Стало очевидным, что сигуранца по меньшей мере подозревает, а быть может, и дозналась о причастности Ильи к руководимому механиком Илиеску подполью, что теперь она пытается раскрыть связи Томова с другими сообщниками, чтобы, само собой разумеется, найти их и арестовать.

В тот же день Морару передал профессору Букуру предложение партийных товарищей на время покинуть страну. Букур негодовал, шумел, метался по кабинету. Опасения подпольщиков казались ему совершенно необоснованными, во всяком случае, непозволительно преувеличенными. Но Морару был настойчив. Напомнив профессору, что подпольная типография находилась в гараже по его инициативе, что он написал статью «За румынский хлеб — нацистские кандалы» и многое другое, Морару заключил:

— Обо всем этом знает Томов. Мы верим в его преданность нашему делу, но он еще молод, неопытен… И кто знает, выдержит ли жестокие истязания, на которые в сигуранце не скупятся… Ручаться нельзя, и нельзя легкомысленно рисковать…

Букур задумался, представил себе, что ждет его в случае, если сигуранце действительно станут известны факты его сотрудничества с коммунистами. Он согласился с предложением Морару, но при условии, что ему дадут какое-либо поручение.

— Быть праздношатающимся — не мое амплуа, — ворчливо сказал он. — Извольте дать задание!..

Вспомнив, что давний венгерский друг, с которым вместе учился в Париже, многократно приглашал его погостить, профессор выехал в Будапешт. Ему сообщили, к кому и как должен он обратиться, чтобы получить нелегальную литературу для доставки в Румынию, на территории которой проживает немало венгров. При этом профессора строго предупредили, что сделать это следует только после получения условного извещения о возможности его возвращения в Бухарест.

Вскоре после отъезда Букура выяснилось, что обыск в пансионе мадам Филотти, усиленные поиски сигуранцей механика Илиеску и все прочее вовсе не было связано с какими-либо признаниями Томова. Доподлинно было установлено, что его перевели в тюрьму Вэкэрешть именно потому, что ничего не добились на допросах в генеральной дирекции сигуранцы. Стойкость молодого подпольщика косвенно подтверждалась тем, что Аурел Морару, вовлекший Томова в революционную работу и вместе с ним монтировавший в подвале гаража типографский станок, а также гараж и дом профессора Букура, судя по всему, оставались вне подозрений сигуранцы. В противном случае ее агенты не замедлили бы арестовать Морару и учинить обыск во владениях профессора.

Еще и еще раз перепроверив все данные и наблюдения, подпольщики известили Букура о возможности возвращения в Бухарест, но с непременной кратковременной остановкой в первом румынском городе на границе с Венгрией — Орадя-маре, чтобы оттуда переговорить по телефону с домочадцами и лишний раз убедиться, что никаких изменений с момента отъезда из Будапешта не произошло.

Букур прибыл в Орадя-маре поздним вечером и направился в отель «Ардял». Администратор не успел оформить единственный свободный роскошный номер с гостиной на имя профессора Букура, как к его стойке подошел среднего роста брюнет в элегантно сшитом сером пальто. За отворотом у него проглядывал из пиджачного кармашка белоснежный платок. Он протянул администратору визитную карточку и потребовал хороший номер. Это был профессор богословского факультета Ясского университета Константинеску. Смущенному администратору ничего не оставалось делать, как предложить важному профессору поселиться в гостиной номера, снятого уже Букуром, разумеется, с согласия последнего.

Коллеги познакомились и, хотя и тому, и другому предложение администратора было не по душе, согласились с ним.

— В конце концов, мешать друг другу мы будем всего одну ночь, — шутливо сказал Букур. — Если вас устроит гостиная, то пожалуйста…

— Весьма благодарен вам, господин профессор, — несколько неловко чувствуя себя, ответил Констаитинеску. — Вы очень любезны!

— Боюсь, господин богослов, разочаровать вас… Любезен я бываю не часто, но полезен, смею вас уверить, всегда!

— А вам не кажется, профессор, что в данном случае ваша любезность равнозначна полезности, так как она избавила меня от бессонной ночи!

Они поднялись в номер, продолжая шутливо пикироваться, но каждый из них имел основания относиться к другому настороженно. Прежде они не были знакомы, никогда не встречались и ни в какой степени не были осведомлены о мировоззрении и политических взглядах друг друга. Впрочем, профессор Букур не сомневался, что профессору богословия может быть присуща лишь реакционная идеология и что поэтому Константинеску, несомненно, на хорошем счету у властей. Это его устраивало, так как в какой-то мере ограждало от неожиданного вторжения в номер агентов сигуранцы, особенно часто в приграничных городах устраивавших проверку личности прибывающих туда лиц. Документы у Букура были в полном порядке, но беспокойство вызывало наличие объемистой пачки нелегальной литературы…

Профессор Константинеску, в свою очередь, полагал, что реноме профессора Букура безупречно, что он широко известен в стране и за ее пределами и, по всей вероятности, близок к высшим сферам столичного общества… Поэтому и профессора богословского факультета Ясского университета устраивало присутствие с ним в номере человека, имя и репутация которого считались апробированными властями!..

Вдоволь поговорив, коллеги разошлись и только было уснули, как послышался негромкий, но настойчивый стук в дверь. Встревоженный Константинеску тотчас же поднялся с дивана и, не включая света, на цыпочках прошел в холл, отделявший гостиную от входной двери. Выжидая, он остановился, затаив дыхание.

В дверь постучали повторно столь же тихо, но тревожнее.

Константинеску вернулся в гостиную, чтобы включить свет, прежде чем открыть дверь, и заметил, что в спальне свет уже горит и профессор Букур, шаркая туфлями, что-то отодвигает, шуршит бумагой.

В дверь снова последовал стук, по-прежнему деликатный, сдержанный.

— Кто там и по какому поводу? — недовольным тоном разбуженного ото сна человека громко спросил Константинеску, еще не дойдя вновь до двери.

— Мне нужно видеть господина профессора Константинеску-Яшь, — послышался из-за двери приглушенный голос. — Откройте, пожалуйста!

— А кто вы? Кому я тут понадобился?

— Господин профессор, это я — Изворяну!

— Изворяну?! Не знаю такого…

— Ваш бывший гимназист из Бэрлада, господин профессор! А здесь, в Орадя, я шеф сигуранцы… Откройте, пожалуйста!

У Константинеску похолодело в груди, по он взял себя в руки, крякнул и ворчливо ответил:

— Хорош гимназист! Что же? Это я вас научил ходить к профессорам по ночам и не давать им спать?!

— Не сердитесь, господин профессор, у меня очень важное и неотложное дело к вам…

— Нет у меня никаких важных дел!.. Кстати, я здесь не один и мой сосед нездоров, простужен…

— Профессора Букура не надо тревожить… Вы мне нужны. Откройте, пожалуйста, господин профессор!

Из спальни выглянуло испуганное лицо Букура с взлохмаченной седой шевелюрой. Он отчаянно замахал руками, требуя не открывать дверь.

— Ни в коем случае не открывайте… Я простужен!

Константинеску, однако, рассудил иначе. Было ясно, что если бы шеф сигуранцы пришел для выполнения своих обычных функций, например для обыска или ареста, то не стал бы упрашивать, а запросто открыл бы дверь вторым ключом, взятым у администратора, или в крайнем случае взломал ее. Между тем стоявший за дверью продолжал просить впустить его как друга…

И Константинеску открыл дверь… Перед ним предстал действительно бывший его гимназист Бэрладского лицея.

— Все равно сон нарушен, — сердито сказал Константинеску. — Входите и говорите поскорее, что привело вас в такую пору. И пожалуйста, потише. Старик профессор нездоров.

Шеф сигуранцы учтиво кивнул головой…

А профессор Букур тем временем уже извлек из чемодана тяжелую стопку туго связанных брошюр и опрометью бросился с нею к окну, но, увы, открыть его не смог. Бог весть сколько раз закрашенный масляной краской заподлицо с оконной рамой шпингалет не поддавался. Букур впопыхах придвинул стул, забрался на подоконник, хотел дотянуться до приоткрытой фрамуги, но, смерив взглядом, как высоко она расположена, безнадежно махнул рукой, заметался по спальне, выискивая, где можно было бы надежнее спрятать «вещественное доказательство». Не найдя ничего сколько-нибудь подходящего, он приоткрыл дверь, прислушался. Из холла до него донесся приглушенный разговор.

— …У меня не было иной возможности предупредить вас, господин профессор! Дело в том, что сегодня утром вам доставят телеграмму из Бухареста. Столичная сигуранца ее перехватила. И как полагается в таких случаях, меня уже уведомили… Вот текст телеграммы…

Константинеску, все еще остерегаясь провокации, испытующе посмотрел в глаза своему бывшему гимназисту, спокойно взял у него листок бумаги, прочитал напечатанный на нем текст. К нему обращалась связная подпольщица, псевдоним которой был ему хорошо известен, с просьбой «снабдить лекарством больную тетушку в Клуже». Это означало, что ехать в Бухарест с нелегальными материалами не следует. Очевидно, в Бухаресте случилось что-то неладное, не исключено, что еще по пути в столицу или на вокзале агенты сигуранцы подвергнут его обыску…

— Не понимаю, — недовольным тоном произнес профессор, — какой криминал вы тут обнаружили?!

— Господин профессор! Вы не доверяете мне, но прошу, выслушайте… — торопливо ответил Изворяну. — Отсюда за вами последует «хвост». Клужское отделение сигуранцы, несомненно, тоже оповещено. Поэтому то, что подразумевается под «лекарством», везти туда не следует. Вам надо как-то отделаться от него здесь и как можно скорее… Вот все, что я мог сделать для вас. И прошу поверить, что глубокое уважение, которое питали к вам все гимназисты в те годы, остается неизменным!

С этими словами, не ожидая ответа, шеф сигуранцы поклонился, приоткрыл дверь, выглянул в коридор и быстро удалился.

Константинеску чувствовал, что Изворяну искренен, и ему хотелось поблагодарить его, но он сдержался. Опыт подсказывал, что и столь, казалось бы, благородный поступок может оказаться ловушкой. Подобное с ним случалось. Были провокации и более грубо состряпанные. Лет шесть назад, возвращаясь с антифашистского конгресса в Амстердаме, он остановился в Будапеште. Румынская бульварная газетенка «Револьвер» по указанию сигуранцы опубликовала тогда в жирной траурной рамке сообщение об убийстве в столице Венгрии известного профессора богословского факультета Ясского университета Петре Константинеску-Яшь во время его выступления на митинге с прокоммунистической речью. Венгерская пресса опровергла это лживое сообщение, в связи с чем бухарестские газеты дали «поправку», сообщив, что Константинеску-Яшь отнюдь не убит, но… бежал как изменник в большевистскую Россию. Эта провокация должна была послужить основанием для того, чтобы по возвращении профессора в Бухарест подвергнуть его унизительному допросу, а багаж — тщательному обыску, хотя сигуранца знала, что прибыл он не из России, а из Венгрии.

Константинеску-Яшь постоял в раздумье и, не запирая дверь, вернулся в гостиную. Букур встретил его, лукаво сверкая светлыми глазами. Заложив руки за спину, словно позируя перед фотографом, он не без ехидства заметил:

— Стало быть, я имел честь познакомиться не с каким-то безвестным богословом, а с широко известным профессором Константинеску с приставкой «Яшь»? Не так ли?

— Вас это огорчает? — спокойно ответил Константинеску.

— Представьте себе, нисколько! Но, помнится, на визитной карточке, предъявленной вами администратору отеля, не было этой самой приставки? Не так ли?

— Чтобы рассеять ваше заблуждение, могу предъявить ее и вам, господин Букур!

— Нет уж! — резко, но доброжелательно ответил Букур. — Избавьте! И знаете почему? По всей вероятности, у профессора Константинеску с приставкой «Яшь» имеется по меньшей мере два варианта визитной карточки! Не так ли?

— Зачем бы это? Лишний груз, — снисходительно улыбаясь, ответил Константинеску, — и только…

Все еще не решаясь сказать случайному сожителю о своей роли в деятельности коммунистического подполья, Букур пытался вынудить Константинеску раскрыться первым.

— Ах, вот оно что! Не понимаете зачем? — начал горячиться Букур. — А зачем за вами увяжется «хвост» и почему так называемое «лекарство» нельзя везти в Клуж, вам тоже не понятно?! Прелестно!.. Но я молчу. Я ничего не слышал, ничего не видел, ничего не знаю… И представьте себе, даже не в состоянии догадываться! Вас это устраивает?

— О-о нет, уважаемый профессор! Это мне понятно, между прочим, как и ваша вначале безмолвная, но очень выразительная просьба, а затем и категорическое требование не открывать дверь по той причине, что вы простужены!.. Я тоже молчу. И конечно, тоже ничего не слышал, ничего не видел, ничего не знаю… Представьте себе, я также не в состоянии даже догадываться… Только вот никак не пойму причины последовавшего вслед за этим торопливого перемещения, открывания и закрывания чемодана, какой-то возни со стулом, кряхтенья, наконец, попытки влезть на подоконник, затем порывистого, беспокойного хождения по спальне… И все это глубокой ночью, без видимой причины делает почтенного возраста и положения человек, который до появления незваного визитера был погружен в нирвану!.. С чего бы вдруг эдакая обеспокоенность?!

Обескураженный столь стремительной и обоснованной «контратакой» Константинеску-Яшь, Букур, все это время молчавший, вдруг воскликнул:

— Прелестно! Отдаю вам должное, коллега! Не знал, не подозревал и не представлял себе, что у вас такой обостренный слух, такая редкая наблюдательность и столь необычайная проницательность!.. Я покорен… Вос-хи-ти-тель-но! Однако, милейший, вы задаете мне вопрос, не ответив, по существу, на мой… И кстати, почему вы сочли нужным приписать мне простуду? Ведь вы первый сказали об этом пришельцу, а уж потом я поддержал вас… Не так ли? Почему?

— Потому, уважаемый профессор, что предпочитаю представить вас простуженным в номере провинциального отеля, чем видеть остуженным в камере генеральной дирекции сигуранцы!.. А теперь отвечаю, как вы сказали, по существу… Я, господин Букур, коммунист. Этим сказано все! И в таком качестве пребываю уже два десятилетия… Меня многократно арестовывали, допрашивали, подвергали пыткам. В знак протеста довелось объявлять голодовку, отказываться от пищи, воды и даже сна. Кстати, такое сочетание случилось впервые в жизни узников румынских тюрем… За меня заступились тогда Ромен Роллан и Анри Барбюс, Анна Зегерс и Андерсен Нексе, Генрих Манн и супруги Жолио Кюри, которые хорошо знают меня по совместной работе в Международном антифашистском комитете и в Обществе друзей СССР… И вот совсем недавно, после трехлетнего пребывания в Дофтане, этой гордости королевского режима, меня освободили. Об этом писали в газетах, выпускали листовки в стране и за рубежом… Все это, разумеется, известно сигуранце. И потому нет ничего удивительного в том, что эти господа следят за каждым моим шагом. Такая уж у меня репутация!.. Но вы, господин Букур?! Вы, ученый с мировым именем, близкий к властителям страны, заботящийся о здравии монаршей камарильи, и, так сказать персона грата в высших кругах общества, почему вы так взволновались из-за появления какого-то провинциального шефа сигуранцы?! Непостижимо…

Букур тепло взглянул исподлобья на собеседника, с облегчением вздохнул и уже совершенно примирительным тоном сказал:

— Сдаюсь, господин Константинеску… О, пардон! Господин профессор богословского факультета, но… товарищ Константинеску-Яшь!

Оба от души рассмеялись, и дальнейший разговор приобрел доверительно-деловой характер.

— Есть ли у вас возможность выйти из весьма затруднительного, насколько я понимаю, положения?

— Что-нибудь придумаю… — озабоченно ответил Константинеску.

— Я спросил об этом не из праздного любопытства. В моем багаже, как вы уже догадались, тоже есть запретное «лекарство». Не будет ли разумно присоединить к нему ваши «лекарства» и под защитой авторитетного имени эскулапа «монаршей камарильи», как вы изволили выразиться, отправить всю «аптеку» в Бухарест?

С лица Константинеску окончательно спала маска сдержанности. Он внимательно слушал старика профессора, ласково смотрел на него, улыбался искренне и, уже не взвешивая каждое ответное слово, горячо воскликнул:

— Очень, очень благодарен вам, профессор! Признаюсь, я думал о таком варианте, но никогда не посмел бы сам предложить его вам…

— Ах, вот как! — прервал его Букур с тем же, но теперь уже нарочитым апломбом. — Что ж, коллега, для первого знакомства могу простить вам совершенно излишнюю щепетильность, но только для первого! Повторяю — я не часто любезен, но стараюсь всегда быть полезным и потому впредь прошу отбросить всякие церемонии…

Тотчас же они принялись перекладывать подпольные издания из тайника чемодана Константинеску в обыкновенный большой чемодан Букура, одновременно договариваясь о встрече в Бухаресте. Но вот Букур принял от Константинеску небольшую книжку, короткое название которой привлекло внимание. Поправив очки, сползшие с переносицы, он медленно прочитал вслух весь текст обложки:

— «Библиотека рабочего. Номер четыре. Максим Горький. Ленин. Перевод с русского и предисловие П. Константинеску-Яшь. Бэрлад. 1924 год. Типография Лупашку».

Букур повертел книжку в руках, удивленно уставился на Константинеску.

— Не понимаю… Официально издана в нашей стране?

— Есть и у нас отважные люди, профессор! Не легко им, но находят пути… Владелец типографии господин Лупашку очень испугался, когда к нему обратились с просьбой издать эту книжку. «Вы хотите, чтобы сигуранца бросила меня в тюрьму и прикрыла типографию!» — говорил он и все же дал согласие. Правда, при этом Лупашку прибег к нехитрому трюку, который позволял если не полностью снять с него ответственность за печатание такой «крамолы», то значительно снизить ее. На несколько дней он выехал якобы по делам в Бухарест, оставив вместо себя в роли хозяина сына-старшеклассника, настроенного весьма демократично, с помощью которого мы и проделали всю работу по изданию книжки. А Лупашку-старший, когда полиция потребовала от него объяснения; сослался на то, что сын, дескать, молод, неопытен, не разобрался, что к чему, и распорядился печатать ее. В конечном счете он легко отделался, а за книжицей этой с тех пор и по сей день полиция яростно охотится…

С интересом выслушав этот короткий рассказ, Букур задумчиво полистал все еще не уложенную в чемодан книжку и вдруг гневно воскликнул:

— Какая чудовищная дикость! Великий писатель-гуманист пишет книгу о гениальном мыслителе и государственном деятеле, а какая-то свора стяжателей и воров, развратников и пошляков «на законном основании» запрещает ее издавать и читать!.. Чудовищно!

На мгновение Букур замолчал, уловив в глазах Константинеску выражение удивления таким неожиданным взрывом негодования.

— У меня есть особые основания возмущаться, — продолжал он более спокойно. — Ваш покорный слуга имел счастье встречаться и беседовать с господином Ульяновым, и уж кто-то, а я могу вполне зримо и объективно сравнить этого человека с теми, кто властвует сейчас над нами…

Букур стал рассказывать о памятной встрече с Лениным на улице Мари-Роз в Париже. И увлекшийся дорогими для него воспоминаниями Букур, и слушавший его с большим интересом Константинеску не заметили, как прошла ночь. Оба спохватились, когда до них донесся шум уличного движения, и стали собираться в путь. Надо было тем более поспешить, что Константинеску решил не ждать, вручения ему телеграммы, содержание которой уже знал.

— Мне теперь здесь нечего делать, — сказал он. — И поеду я не в Клуж, как полагают господа из сигуранцы, а домой, в Бухарест…

— Но там вас могут встретить на вокзале и устроить обыск?!

— Лучшего и желать нельзя! — воскликнул Константинеску. — Незамедлительно я потребую через прессу, чтобы эти господа ответили, на каком основании они устроили обыск и какую «крамолу» нашли!.. Такой случай нельзя упускать. Их надо стукать мордой об стенку. Правда, они могут потребовать от меня объяснения, о каком лекарстве идет речь в телеграмме и кому я должен был направить его в Клуж… Что ж! В таком случае я сейчас напишу письмецо своему давнему другу, живущему в Клуже. В случае вызова его в сигуранцу он с аптекарской точностью назовет, какие именно лекарства просил меня прислать для своей жены… А по приезде в Бухарест я тотчас же действительно вышлю их ему. Таким образом представится удобный случай еще раз, грубо выражаясь, утереть нос деятелям сигуранцы…

Константинеску сел за стол. Пока он писал письмо, Букур уложил багаж, умылся и оделся.

— Я вижу, профессор, вы уже готовы к отплытию? — закончив письмо, спросил Константинеску.

— Вполне, если не считать, что было бы не лишним позавтракать! Тем более после такой ночи… К тому же мне нужно еще и позвонить домой.

— Резонно… И такая возможность у вас, профессор, будет, если согласитесь, что целесообразнее все же покинуть эту обитель первому мне. Тем самым опередить появление почтальона и увести «хвост» за собой.

— Разумно! Согласен.

— В таком случае я потороплюсь, но, помня ваш наказ не церемониться, предварительно обращаюсь с просьбой… Надо полагать, вы поедете кратчайшим путем, то есть через Клуж… Так вот, опустите, пожалуйста, это письмо в ящик на вокзале в Клуже. Вы прибудете туда днем. А я намерен совершить несколько более дальнее путешествие. Заеду к родичам в Тимишоару. Пусть «хвост» помыкается со мной… Да и господам из сигуранцы тоже доставлю больше хлопот, чем они рассчитывают… Полагаю, что они этого заслуживают!..

— Отлично! Давайте, коллега, письмо и считайте, что оно уже доставлено адресату. Да, да! Я не страдаю пресловутой профессорской рассеянностью, о которой сочинено великое множество анекдотов…

Вскоре Константинеску уже покидал отель «Ардял». Бессонная ночь, заполненная тревожными и радостными волнениями, сблизила их, и они прощались как старые друзья. С порога Константинеску сказал:

— А вы, профессор, все-таки и любезны, и полезны!

Букур вскинул голову и, широко открыв глаза, со всей серьезностью ответил в тон Константинеску:

— Да, но лучше все же быть простуженным, чем остуженным, коллега!..

***

В Бухаресте на Северном вокзале профессора Букура встречали дочь и шофер. В присутствии дочери Букур вел себя так, как это было принято в высшем свете. В ответ на приветствие Морару он указал ему на свой багаж и сухо приказал:

— Позовите носильщика!

Морару предложил свои услуги, но профессор резко возразил:

— Извольте не торговаться… Я сказал: пригласите носильщика! Надеюсь, вы слышали?

Морару подчинился. Его умиляло бережное к нему отношение старика, но в данном, случае оно могло обернуться крупными неприятностями. Надо было как можно скорее покинуть вокзал и увезти багаж. Между тем найти свободного носильщика в густой толпе приезжих и встречающих, отъезжающих и провожающих было нелегко. Из окон вагонов, с лесенок тамбуров, из гущи толпы то и дело раздавались разноголосые выкрики:

— Хамал!

— Трегер! Трегер!..

Носильщиков буквально осаждали и брали приступом. Станционная прислуга полностью была поглощена обслуживанием пассажиров, преимущественно немцев, спешащих занять свои места в стоящем составе, на вагонах которого красовались большие эмалевые таблички с надписью: «Бухарест — Прага — Берлин». Пассажиры, скупившие в столице Румынии все, что еще оставалось от английских, французских, бельгийских я голландских импортных товаров, отправлялись в фатерланд, обремененные на редкость обильным и тяжелым багажом.

Букур нервничал. Багаж с «лекарством» в купе. Все пассажиры давно покинули вагон, а Морару нет и нет. Букур попытался раз-другой окликнуть носильщика, но его голос утонул в общем шуме и выкриках торговцев-разносчиков. Они сновали по перрону, умудряясь никого не задеть своими лотками, и певучими голосами предлагали товары:

— Минеральная вода «Борвиз»! Холодное пиво «Азуга»! Марочное вино «Котнар»! Шампанское «Рейн»!..

— Шоколад «Королева Мария»! Пирожные «Плезирдедам»! Конфеты «Сушард»!..

— Марципаны «Хердан»! Бутерброды «Салам де Си-биу»! Бублики «Гаджел»!..

— Журнал «Реалитатя илустратэ»! Биржевой журнал «Аргус»! Красочные фотографии шикарных дам из дома «Казанова», от которых у вас, господа мужчины, встанут часы!..

— Минеральная вода «Борвиз».

Наконец Морару привел взмокшего носильщика. Прилаживая ремень к чемоданам, он не переставал ворчать:

— Понаехало швабов, будто на ярмарку! Хватают все, что попало, как голодные свиньи… Одному отнес три тяжелых сундука, точно чугуном набитых; говорю ему, герр мой хороший, надо бы за такую тяжесть прибавить малость на чай, а он — «никс фарштей!». Небось сундуки набивать нашим добром фарштеел, а расплачиваться — «никс»!.. Оберут германы нашу «натрию муму» выпотрошат дочиста, как крысы в голодный год… Ей-ей… Помяните мое слово!..

Букур с интересом прислушшался к причитаниям носильщика и в знак одобрения украдкой подмигнул Морару. Когда носильщик двинулся в путь с закрепленными на ремне и перекинутыми через плечо чемоданами, Букур шепнул шоферу:

— Не отставайте от него…

На привокзальной площади Морару уложил чемоданы на заднее сиденье старенького «шевроле», оставив место для дочери профессора, сел за руль, но, прежде чем включить мотор, внимательно посмотрел по сторонам, поправил зеркальце на лобовом стекле, чтобы в пути наблюдать, нет ли за ними «хвоста».

Волнение и настороженность Морару не ускользнули от Букура. И чтобы успокоить его, он легонько похлопал его по колену, дескать, не беспокойся, все идет нормально, продолжая в то же время рассказывать дочери о впечатлениях от поездки.

Благополучно миновав весь путь от вокзала до улицы Мынтуляса, машина свернула во двор особняка, мягко подкатила к мозаичным ступенькам широкой лестницы, ведущей к парадному ходу. Не выходя из машины, профессор Букур попросил дочь прислать прислугу помочь шоферу внести в дом багаж и, как только она удалилась, с напускной строгостью обратился к Морару:

— Ну-с, господа паникеры! Кто оказался прав?

— К счастью, господин профессор, правы были вы, — смущенно ответил Аурел, — но и мы не могли рисковать. Совсем недавно Томова перевели на Вэкэрешть. По сведениям, которыми мы располагаем, он находится в галацкой тюрьме… Держится отлично!

— А я что говорил вам? Такой не выдаст. В этом я уверен! А вы что? Подняли тревогу, типографию увезли черт знает куда, меня заставили путешествовать, людей своих всполошили и, наверное, работу законсервировали. Признавайтесь! Слыхали на вокзале, что говорил носильщик! Действовать надо! Немчура страну растаскивает, а мы что? Сидим сложа руки?

— Нет, мы не сидим сложа руки… Нет, господин профессор! Мы работаем. Нелегко приходится…

— Знаю. Это я просто так говорю… Правы были вы, а не я. И не принимайте всерьез моих попреков. За время путешествия я тоже кое-чему научился, но об этом потом… — Букур прервал беседу, увидев появившуюся на лестнице прислугу. — А сейчас, милейший, вот тот ребристый чемодан с ремешками оставьте в машине. В нем все, чего ждут наши друзья, и кое-что, тоже запретное, не для нас. Понимаете? В ближайшие дни я скажу вам, куда это «чужое» надо будет доставить, а пока припрячьте понадежнее где-нибудь у себя…

…Вечерело, когда Морару приехал на профессорском «шевроле» к бодеге «Брагадиру» на площади Виктории. Длинный и узкий, как коридор, зал был набит посетителями. И чем дальше вглубь от входа, тем больше расплывались в табачном мареве очертания людей и предметов. В неумолчный гул крикливых голосов подвыпивших клиентов то и дело врывался нетерпеливый стук ножей и вилок о тарелки, и тотчас же на него откликались осипшими от усталости голосами снующие между тесно уставленными столиками кельнеры:

— Иду, иду-у! Сейчас иду-у!

Лавируя между столиками, Морару прошел к стойке, у которой симпатичная девушка с гладко зачесанными темными, как смоль, волосами и сверкавшими, как светлячки, глазами записывала на доске выданные официантам вино и закуски. Ласково взглянув украдкой на Вики, Аурел тотчас же, не здороваясь, развязно спросил:

— «Мэрышешть», Викуцэ есть?

— Да, пожалуйста… Есть и «Национале».

Это означало, что связной его ждет.

— В таком случае пачку «Национале».

Пренебрежительно, размашистым жестом он ловко кинул на мраморный прилавок стойки десятилейную монету.

— Спички?

Это означало, что есть изменения.

— Можно и спички… Пригодятся.

Подавая сигареты и спички, Вики тихо сказала:

— У аптеки «Явол», на углу бульвара Басараб и Бану Манта, ровно в семь будет Захария…

Время позволяло Морару побыть несколько минут возле Вики. Сегодня она ему особенно была мила. Новая неброская прическа облагораживала ее лицо. С удовлетворением он отметил исчезновение длинных, как сосульки, серег, придававших ей вульгарный вид. Вся она казалась ему сегодня более строгой, чем обычно. Это радовало и успокаивало его. Такой она была ему милее, ему думалось, что ее внешний вид не даст довода какому-нибудь пижону, вроде Лулу Митреску, пытаться вскружить ей голову. А хлыщей, подобных Лулу, в «Брагадиру» бывало куда больше, чем в универмаге «Галери-лафаетт», не говоря уже о царящей здесь вольности нравов. Но что поделаешь?! Вместе со многими продавщицами Вики была уволена из «Галери-лафаетт» в связи с «уменьшением товарооборота из-за резкого сокращения импорта». Так заявила администрация универмага — и баста!

Аурел Морару давно уже был неравнодушен к Вики. Она знала это, но глубину и постоянство его чувств постигла лишь в тяжелые для себя дни безработицы. Аурел принял горячее участие в ее судьбе, всячески помогал ей, старался утешить, развлечь. Он побывал во многих местах, разузнавая, нет ли подходящей для Вики работы. По его настоятельной просьбе, ня Георгицэ обратился к своему давнему сослуживцу, старшему кельнеру «Брагадиру». При его содействии Вики наконец устроилась на работу. Все это время Аурел ни словом, ни намеком не давал повода девушке думать, что, пользуясь ее бедственным положением, он стремится завоевать ее расположение к себе, вынудить к взаимности. Такая чуткость была естественным выражением искренности и чистоты его чувств к Вики.

И она поняла и оценила это. Не о своих безответных чувствах задушевно беседовал Аурел в эти дни с Вики, а о том, почему сотни и тысячи подобных ей добросовестных тружеников вдруг оказываются лишенными даже куска хлеба насущного. И если прежде к разговорам на подобные темы она относилась легкомысленно, как к чему-то отвлеченному, не имеющему к ней никакого отношения, то теперь вполне осязаемо ощутила связь своих бед, своей неустроенности с несправедливостью и жестокостью всего общественного строя.

До ареста Ильи Томова она смутно догадывалась о его и Морару причастности к запретной деятельности, которую считала праздной и опасной забавой. Теперь эта «забава» представлялась ей единственной возможностью избавить себя и себе подобных от произвола богачей, от нищеты и унижения. Поэтому она охотно откликнулась на просьбу Аурела помочь ему и его товарищам поддерживать незримую для посторонних связь друг с другом.

Аурел Морару хотел пригласить Вики вечером пойти в кинотеатр, но к стойке один за другим подходили официанты, и ему пришлось покинуть бодегу, так ничего и не сказав.

К условленному месту встречи он подъехал минута в минуту в назначенное время, внимательно осмотрел находившихся в этот момент на углу у аптеки людей и встревожился, не найдя среди них Захария.

Между тем Илиеску был в пяти шагах от автомашины. Когда Морару хотел было уже отъехать, дверцу автомобиля открыл человек, в котором он с трудом узнал своего товарища… Захария отрастил усы и бородку, впервые надел очки, берет, вытянутый вперед в виде козырька, и длинное черное пальто. Все это резко изменило его облик.

— Ну, ты здорово придумал! — не переставал удивляться Аурел. — Ни один шпик не узнает!

— Трогай, а то, не ровен час, сглазишь… — подмигнул Захария и по привычке хлопнул Аурела по плечу. — И рассказывай, как там старик твой? Все благополучно? Привез что-нибудь?

— Привез… Но бранится: панику, говорит, зря подняли…

— Ну, это уж нам виднее, — перебил Захария. — Ты объясни ему, что в таких обстоятельствах мы не могли поступить иначе…

— Объяснил…

— А он что?

— Сменил гнев на милость, согласился и сказал, чтоб мы при первой же надобности вернули типографию в гараж.

— За это превеликое ему спасибо! Надобность такая может возникнуть в любой момент… А как с литературой?

Морару помедлил с ответом. Проехав перекресток на бульваре Басараб, он свернул к улице Никульчя и только после этого ответил:

— И с литературой порядок! Позади тебя на полу…

Илиеску обернулся, посмотрел на чемодан и, заподозрив, что Аурел шутит, попытался, не вставая с переднего сиденья, приподнять его за ручку.

— Кирпичи там, что ли?

Морару рассмеялся:

— Я тоже так вначале думал…

Морару смолк. Они ехали по ухабистой, с вывороченным булыжником дороге на внешней стороне «Чимитирул исрайлит». Морару убавил скорость, включил дальний свет и, непрерывно лавируя между выбоинами и кучками камней, отрывисто ответил:

— Погоди малость… Выедем сейчас на Колонел Гика — доскажу… А пока говори, как там наша типография?

— Завалилась одна наша работенка…

— Какая?! — вскрикнул Морару и так резко нажал на тормоз, что Илиеску чуть было не плюхнулся лицом в лобовое стекло. — Как это завалилась? Что ж ты молчишь?! И куда мы везем тогда этот багаж?!

Илиеску расхохотался.

— Да ты и впрямь паникер, Аурикэ! — сказал он, продолжая смеяться. — Прав твой старикан… Умора! Завалилась не типография, а кирпичная стена, которую мы с тобой выложили…

— Тьфу, дьявол! — не то сердясь, не то смеясь, ответил Аурел. — Душа в пятки ушла!

Типография в доме на Филарете была отлично замаскирована. Размещалась она в крохотном помещении без окон и дверей, отгороженном от основного помещения кирпичной стеной, возведенной стараниями Захария Илиеску и Аурела Морару. Они же выложили вплотную к этой стене большую плиту с необычно просторной духовкой, через которую только и можно было пролезть в типографию.

— Плохие мы с тобой, Аурикэ, каменщики!.. Никудышные… Правда, плита получилась на славу: тяга отличная, ни дыма, ни копоти, но все же просчитались… Под стеной пол дал осадку… и стена завалилась. Надо бы сперва выложить под полом небольшой фундамент…

— Куда же в таком случае мы едем, если там авария? — нетерпеливо спросил Аурел. — Я думал, мы повезем туда багаж, как условились с товарищем Траяном!

— Туда и повезем!.. Нашелся среди наших каменщик стопроцентный! Сегодня в ночь должен все исправить…

Морару выехал на широкую магистраль и свернул к площади Филантропии. И тотчас же Илиеску спросил его:

— Так что там все же привез твой старикан в куфэрэ?

— Говорит, литературу привез… Но только будто не вся она для нас, а есть там еще для кого-то!

— Как это «еще для кого-то»? Он что, вояжер?!

Морару сворачивал к аллее Киселеф, затем ответил:

— Говорит, выручил какого-то товарища…

— Какого там еще товарища? В своем он уме?! А если это провокация?

— Не похоже… Говорит, товарищ этот — известный в партии человек… Ученый!

— Сигуранца может сочинить все что угодно! Будто первый раз они пытаются подложить нам мину…

— Ну, профессор наш тоже не олух, чтобы клюнуть… Уверяет, что это известный ученый!

— А фамилию этого ученого он не назвал?

— Ну, что ты… Конспирацию соблюдает…

Они выехали на широкую магистраль шоссе Жиану.

— Вот что, Аурикэ, — сказал Захария после долгого раздумья. — Завтра же, и как можно пораньше, объясни Букуру, что неразумно, нельзя скрывать от нас фамилию человека, которого он, как ты говоришь, выручил. Мы должны знать, кому предназначена эта литература, которую он привез, и кто тот товарищ, который передал ее ему!

— Он сказал, что на днях скажет, куда надлежит ее доставить…

— А если это ловушка? Мы должны проверить, и, возможно, нам придется в самом срочном порядке что-то предпринять, чтобы самим не попасть в лапы сигуранцы и Букура вывести из-под удара! А мы теряем время, играем в прятки… Это уже несерьезно!

— Понимаю я… Только наперед знаю, что, как только заикнусь насчет провокации, он задаст мне жару… Ты не знаешь его! Это ведь профессор Букур!..