Спустя день после того, как Хаим был свидетелем убийства Майкла на тайном ночном сборище в кабинете Симона Соломонзона, он читал:

«…ни выстрелы из-за угла, ни расстрел в упор никого уже не удивят. Какую бы окраску ни носил разбой — совершен ли он с целью ограбления или ради мести, — иудеев не сломить! Повеление всевышнего — «в крови своей жить будешь!» — приучило наш народ к смирению и терпению, а каинов грех испокон веков сопутствует ему… Если кровь людей наших льется на мостовых городов или в песках пустынь, то и это не ново, как не ново терпение наше. Но как всякое добро или зло не бесконечны, так и смирение народное должно иссякнуть. Придет долгожданный день, когда всевышний наделит избранный им народ силой и мужеством. И, как лучи солнца, восходящего из-за гор, проблески этого великого часа уже видны и ощутимы всеми нами! И тогда за все муки и страдания народ наш будет отомщен с лихвой. Ибо если повеление всевышнего гласит: «В крови своей жить будешь!» — то из этого с полным основанием вытекает, что в крови этой враги наши захлебнутся! Пусть же новый акт насилия, жертвой которого на этот раз оказался прибывший из-за океана верный сын Исраэля, приблизит час сурового возмездия! Пусть же кровь ушедшего от нас в расцвете сил и красоты души единоверца вопиет о мщении…»

Хаим читал и не верил глазам своим. Реббе Бен-Цион Хагера — было имя автора. Это ему на тайном сборе в присутствии еще живого Майкла была воздана всеобщая хвала. И теперь именно он был запевалой в хоре лжецов, на все лады утверждавших в прессе, что злодеяние совершено врагами народа Израиля, прозрачно намекал на иноверцев, живущих бок о бок с ними.

Хаима охватила тревога при мысли, что раввин мог приехать с Кипра в «страну обетованную». И чем больше он думал о нем, тем страшнее становилось: «Неужто и в самом деле все здесь строится на лжи и крови?» Он попытался отвлечься, перевернул листок. Внимание его привлек набранный жирным шрифтом и заключенный в траурную рамку текст. Это было краткое официальное сообщение, доводившее до сведения местных читателей о случившемся, заверявшее американцев в том, что администрацией предприняты все меры к отысканию убийц и преданию их в руки правосудия.

Хаим понял, что вокруг этого убийства затевается какая-то темная и сложная игра. Но он не знал еще, что в тот день кругом только и трубили «о трагедии, разыгравшейся на глухой тель-авивской улочке». Газетный листок «Мизрах» вышел с небывалым до тех пор опозданием: вместо утренних часов он появился в продаже только вечером, а вкладыш к нему отсутствовал… В действительности он распространялся тайно, и печальному случаю в нем было уделено несколько строк.

Неведомый автор этих строк, прозвучавших, как гром среди ясного палестинского неба, задавал неожиданные вопросы: «Хотелось бы знать, почему полиция умалчивает о том, что злодейски убитый американский гость прибыл в страну праотцов не из-за океана, как все были склонны думать, а после длительного пребывания в столице третьего рейха? Хотелось бы также знать, — спрашивал автор, — почему следственные органы ни словом не обмолвились о том, с какой целью этот человек ездил в Германию? Не менее важно знать, какие переговоры вел он там с высокопоставленными лицами из ближайшего окружения германского канцлера? Наконец, кому конкретно он пришелся не ко двору: американским боссам, пославшим его в Германию, нацистским бонзам, с которыми он вел переговоры, или их агентуре в Палестине во главе с великим муфтием иерусалимским Амин-эль-Хуссейном? Вещи все-таки надо называть своими именами, хотя сам факт обнаружения трупа между греческим, латинским и мусульманским кладбищами древней Яффы красноречиво свидетельствует о том, чьи руки обагрены кровью!..»

Заметка тотчас же возымела свое действие: шумиха, поднятая по поводу убийства американского подданного и лихорадившая обывателей, вдруг сразу испуганно прекратилась. Многие знали, что поместивший загадочную статейку в листок, который считался независимым, в действительности был органом штерновской группы.

— Смотри, Нуцик, — заметил Хаим, — о Майкле уже ровным счетом никто даже и не заикнется, словно ничего не было.

— Ну и что же, — равнодушно ответил Ионас, будто речь шла о пустяковом деле. — Я и сам все забыл… И вообще, чем меньше вспоминать об этом, тем лучше… Есть у нас дела поважнее. Сегодня, между прочим, предстоит принять большую партию миндаля для Европы. Для «Хекал лимитед ин цитрус» зафрахтован пароход под рожки-силикуа. Грузиться, правда, он будет в Хайфе. Я сам поеду туда. Вот-вот должен подойти и пароход с очень ценным грузом… Так что дел, Хаймолэ, как видишь, хватает! Что касается ренегата Майкла, то наш хавэр Штерн метко сказал: «Труп недруга не пахнет дурно!» Понял? И между прочим, Хаймолэ, тебе не мешает это запомнить… Все-таки кем сказано!

Разговор этот состоялся рано утром в портовом пакгаузе. Вскоре Нуци Ионас уехал в Хайфу. На погрузочной от экспортно-импортного бюро Хаим остался «за главного»: Давида Кноха пока не было. Редчайший случай! Обычно главный экспедитор приходил раньше всех и уходил последним: всегда у него были какие-то дела в администрации или в таможне порта. Причем околачивался он там, как правило, до начала рабочего дня и после его окончания. Это обстоятельство Давид Кнох всегда использовал для бахвальства в узком кругу особо доверенных людей: «Я не белоручка ашкенази Ионас. Это он является в порт, как врач на визит к больному: не успел порог переступить, как уже ждет на лапу пятифунтовку и поглядывает на дверь… С такими лодырями разве воссоздашь собственное государство? Я бы их всех на фарш пустил, честное слово! Пригодились бы хоть на удобрение Негеевской пустыни! Все-таки польза…»

Перед отъездом Ионас поручил Хаиму Волдитеру взять в товарной кассе порта чистые бланки фрахтов для оформления грузов. Выдавали их только в первой половине дня. Но тут, как на грех, стали подъезжать к разгрузочной рампе машины с мешками, наполненными миндалем. Пришлось задержаться: надо же проследить, как положат первые ряды яруса.

Судна еще не было, и потому Хаим поспешил в порт. У пакгауза его обогнал Кнох.

— Шолом, хавэр Дувэд Кнох! — несколько заискивающе проговорил Хаим.

Ответа, как обычно, не последовало. Бестактность Кноха не была новостью для Хаима, тем не менее он почувствовал себя сконфуженным. После того как Хаим стал принимать участие в выполнении щекотливых операций, главный экспедитор начал было обращаться с ним более или менее по-человечески. Казалось, он убедился в исполнительности «лапши», как прозвал Хаима Кнох, и в том, что тот умеет крепко держать язык за зубами. Это была первая «заповедь» главного экспедитора. Но и она, видимо, отошла теперь на задний план. Мысли Давида Кноха были заняты чем-то более значительным. В подобных случаях он становился неузнаваем: работа настолько его увлекала, что сам Теплиц, дядюшка Симона Соломонзона, говорил не без гордости: «Наш главный экспедитор так окунается в свою работу, что ничего больше не видит, ничего не слышит и никого уже не признает… Иногда даже меня!»

Вместе с тем все прекрасно понимали, что не только сама работа поглощала Давида Кноха, но еще в большей степени доход, который он чаял получить от нее. И тот же синьор Теплиц, и его племянничек Симон Соломонзон, и те, кто был мало-мальски осведомлен о делах главного экспедитора экспортно-импортного бюро… Но все они помалкивали.

Появившись на причале, Давид Кнох стремглав поднялся на рампу, вихрем пронесся по ней из конца в конец, заглядывая во все уголки, окинул взглядом растущий ярус из мешков с миндалем и, убедившись, что работа идет нормально, придраться не к чему, поспешил к пакгаузу.

— Я уезжаю, — на ходу сказал он. — Будут спрашивать из порта, скажите, что уехал в город к врачу. Другие будут интересоваться, ответьте: в таможне… Рабочим ни слова, что уехал! Смотрите в оба! За каждый украденный мешок платить будете из своего кошелька!

— Понял вас, хавэр Дувед Кнох, — торопливо ответил Хаим. — Все сделаю, как вы сказали…

— Вернусь завтра, — не дослушав, бросил главный экспедитор и ушел.

Хаим знал: если Кнох говорит, что вернется к следующему утру, жди его накануне, а если скажет, что будет через час, можно рассчитывать, что уезжает надолго. Кнох был уверен, что подчиненных надо держать в постоянном напряжении.

С большим облегчением вздохнул Хаим, глядя на быстро удалявшуюся фигуру главного экспедитора. Между тем на рампе появился помощник весовщика. Он подошел к Хаиму и показал депешу: в ней шла речь о подходе к порту какого-то австралийского судна, зафрахтованного компанией «Атид» под силос для экспортно-импортного бюро.

На мгновение Хаим растерялся, но, сообразив, что подготовить разгрузку «силоса» может лишь главный экспедитор, бросился вслед за ним. Кноха он увидел еще издали, когда тот садился в автомашину, поджидавшую его у развилки дорог. Дорога, ведущая в город, шла почти параллельно с причалом, и Хаим кинулся наперерез машине, размахивая руками, чтобы привлечь внимание.

— Ну, что еще?! — раздраженно крикнул Кнох, когда машина остановилась. — Что у вас там стряслось? — Он вышел из машины, оставив дверцу приоткрытой.

— Депеша, хавэр Дувед Кнох! — с трудом переводя дыхание, проговорил Хаим. — Пароход… с силосом. Из Австралии! Зафрахтованный «Атидом».

Кнох достал очки, прочел депешу, насупился: нижняя губа тяжело отвисла.

— Кто принес?

— Помощник весовщика… Он сказал, что к полуночи пароход будет в порту.

Кнох снова пробежал глазами депешу. На его раскрасневшемся, усыпанном угрями потном лице едва заметно промелькнула одобрительная улыбка.

— Правильно сделали, что догнали, — буркнул он. — Идите в пакгауз и скажите, что я разрешил вам позвонить в наше бюро. Хавэр Симон сегодня до обеда на месте. Передайте ему, что получено извещение о пароходе с кормом для скота… Вы поняли? И ни слова о том, что он зафрахтован «Атидом» и что идет под австралийским флагом… — Кнох шагнул было к машине, но приостановился и, не глядя на Хаима, добавил: — Пусть хавэр Симон позвонит в Хайфу, чтобы к вечеру Ионас был здесь! Обойдутся там и без него. Тоже мне большая важность — гнилые рожки!.. А помощнику весовщика скажите, что судно я выгружу без задержки. Пусть не шумит. Простоя не будет! Так и передайте ему. Поняли?

Кнох повернулся к автомобилю, стал садиться. Хаим взглянул внутрь машины и обомлел: на заднем сиденье рядом со Штерном сидел курчавый молодой человек в очках с толстыми стеклами, тот самый, что был инициатором уничтожения документов пассажирами «траисатлантика», призывал отчаявшихся людей к благоразумию, сам же воровски покинул судно, прихватив с собой, разумеется, исправные документы… Но еще больше встревожило Хаима присутствие в машине человека с пышной бородой, пристально и недобро смотревшего на него из-под насупленных бровей. Это был реббе Бен-Цион Хагера…

***

Перед вечером, как всегда неожиданно, в порту появился Давид Кнох. Весть о его приходе разнеслась мгновенно. И сразу смолкли голоса грузчиков, подбадривавших друг друга шутками; уставшие после трудового дня люди подтянулись, насторожились, работа обрела напряженный и вместе с тем четкий, как ход хорошо отлаженного часового механизма, темп.

— Здесь все в порядке, хавэр Дувед Кнох! — Хаим поспешил навстречу главному экспедитору, как только тот приблизился к ярусу. — Укладываем уже шестой ярус! Я передал хавэру Симону все, что вы велели…

Кнох молчал, будто не к нему были обращены эти слова. Не удостоив Хаима взглядом, он направился к спуску на причал и лишь у лестницы отрывисто бросил:

— Здесь вам больше нечего делать, И забудьте дорогу в порт навсегда!

Хаим не сразу сообразил, что эти слова относятся к нему, и потому продолжал машинально плестись вслед за Кнохом. Когда же до его сознания дошел смысл услышанных слов, Хаим почувствовал, что силы покидают его. Он стал отставать и наконец остановился. К нему подходили грузчики, что-то спрашивали, но Хаим их не слышал. Увидев вновь мчавшегося к ярусу главного экспедитора, Хаим переборол свой страх и робость, бросился за ним вдогонку.

— Вы извините, пожалуйста, хавэр Дувэд Кнох, — забежав немного вперед, произнес он. — Я не понял, что вы сказали…

— Я сказал: вон отсюда! — на ходу рявкнул Кнох. — Теперь поняли? Или швырнуть вас с рампы?!

Давида Кноха мучило раскаяние. В этом он чистосердечно признался Симону Соломонзону, когда тот приехал вечером в порт в связи с предстоящей разгрузкой австралийского судна.

— Не могу себе простить! — Кнох растирал волосатую грудь, отвисшая губа его зло кривилась. — С такими негодяями нечего церемониться, их нужно просто хватать за ноги и швырять рыбам на кормежку… А с этим локшем у меня почему-то слова разошлись с делом! Спасло его, конечно, то, что утром, когда поступило сообщение о прибытии судна, он догнал меня. И правильно сделал: в порту дежурил тот усатый египтянин… Могли быть осложнения…

Когда вечером, вернувшись из Хайфы, Нуци Ионас услышал встревоженный рассказ Хаима, он успокаивающе похлопал его по плечу: Нуци был навеселе, и ему море было по колено.

— Не горюй, Хаймолэ! Обойдется, увидишь… Тем более что плохого ты ничего не сделал. Тебя «паровоз» даже похвалил. В жизни не было случая, чтобы он кого-нибудь хвалил! Обойдется… В крайнем случае он посчитается и с моим мнением, Хаймолэ! Так что не беспокойся… Уладим!

Хаим видел, что Ионас подвыпил и потому храбрится, не подозревая, конечно, что могло послужить причиной увольнения. Поделиться своими опасениями Хаим не решался. «А вдруг и на этот раз пронесет? — думал он. — Тогда, в мишторе, опасался, что неприятности из-за Бен-Циона Хагера, а оказалось, реббе ни при чем…»

На другой день Хаим все же не вышел на работу. Да и Нуци, протрезвев, посоветовал Хаиму переждать, пока он сам не разузнает всю подоплеку.

— Надо же пронюхать, какая муха его укусила! — говорил Нуци перед отъездом в порт. — Глядишь, и удастся как-то замять… Ты же сам знаешь: когда «паровоз» застопорится, нелегко его сдвинуть с места! Но не будем гадать, Я постараюсь, можешь на меня положиться…

Вернулся Ионас домой лишь на четвертые сутки. И все эти дни Хаим нервничал, с трудом скрывая от Ойи истинное положение вещей. Он дал ей понять, что в порту будто бы наступило затишье и ему разрешили отдохнуть несколько дней дома. Ойя была счастлива, сияющая от радости, спешила она с фабрики.

«Надо бы освободить ее от работы. Ведь на седьмом месяце уже ходит, — в который раз подумал Хаим. — Так на тебе! Я оказался на мели…»

Было очень рано, когда приехал Ионас, Хаиму не спалось: было над чем думать, о чем беспокоиться. Услышава шум машины, он выглянул во двор и увидел Нуци, но окликнуть не решился. Знал, что все эти дни Ионас и Кнох принимали, сортировали и отправляли по таинственным адресам оружие, скрытое в тюках прессованного сена или, быть может, теперь уже в иной «упаковке»…

Хаим снова прилег, сомкнул глаза и сразу, словно наяву, увидел разгрузочную рампу, шествие грузчиков с тюками сена, перетянутыми то медной, то простой проволокой… Пакгауз, огромные брезенты — на них груды промасленного оружия, штабеля продолговатых металлических ящиков с запасными частями, квадратные деревянные сунудуки с боеприпасами и склоненные над столами, где шла сборка оружия, молчаливые парни и девушки, привезенные из какого-то киббуца. И снова в душу пробрался страх, холодной мерзкой гадюкой прополз по спине, сдавил горло, мешая дышать.

Захотелось тут же, немедленно бежать, бежать куда глаза глядят, только бы не видеть этих жестоких людей, не принимать участия в их темных делах. Но куда бежать? Кто тебя ждет, Хаим? Тебя и твою бедную Ойю? Однако слабый огонек надежды теплился в сердце: а вдруг все-таки поможет Нуцик? Ведь помог же однажды…

Весь день Хаим не находил себе места, с нетерпением ожидая, когда же наконец покажется Нуци, терялся в догадках.

Лишь под вечер Нуци Ионас зашел к Хаиму, украдкой взглянул на хлопотавшую по хозяйству Ойю и как бы нехотя пригласил Хаима прогуляться. Они присели на огромные камни-валуны, лежавшие за времянкой Хаима.

Лениво начал Нуци разговор; позевывая, спросил о самочувствии Ойи, пишет ли ему отец, здорова ли сестренка; завел речь о делах давно минувших дней, но ни словом не коснулся причины своего длительного отсутствия.

Все это Хаим отмечал про себя, понимая, что Ионасу, очевидно, не удалось уговорить главного экспедитора вернуть его, Хаима, на работу в порт.

— Так, оказывается, твоя Ойя не из наших? — вдруг вне связи со всем предыдущим сказал Нуци, не глядя на Хаима. — А ты скрывал…

«Значит, узнал меня реббе! Это он, Бен-Цион Хагера, повинен в моем увольнении…» — сразу понял Хаим и признался:

— Да, Нуци. Она гречанка… Но я ровным счетом не понимаю, какое это имеет значение? Она спасла мне жизнь! Ты понимаешь, что это значит? Есть же какие-то нормы порядочности!

Ионас обдал Хаима презрительным взглядом, но Хаим, не замечая этого, продолжал:

— К тому же я люблю ее! Ведь речь идет о моей жене! Жене, которая скоро станет матерью моего ребенка! Ты понимаешь это, Нуцик?

— Да, да, Хаим! Конечно, понимаю… — поспешил ответить Нуци. — И она тебя любит. Это всем известно. И труженица она у тебя отменная: на фабрике ею очень довольны, и дома хлопочет, как муравей. Мы всегда удивляемся ее неутомимости, честное слово! Все это так… Но согласись, что и ты, как холуц квуца, носящего имя нашего Иосифа Трумпельдора, нарушил общепризнанные каноны поведения! Более того, ты…

— Погоди, Нуцик! — недоуменно пожав плечами, прервал своего приятеля Хаим. — Чем же, интересно, я их нарушил? Обворовал кого-нибудь или убил?

— Ну-ну! При чем тут обворовал и всякое такое? Хотя, между прочим, иногда высшие интересы обязывают нас делать и то и другое… И ты не притворяйся непонимающим, не морочь, пожалуйста, мне голову! Не такой уж ты новичок в этом деле, слава богу. А нарушение, о котором я говорю, состоит в том, во-первых, что ты и Ойя даже не обвенчаны!.. Понимаешь, что это означает?

— Ну и что?

— Возможно, для тебя это не имеет значения, — раздраженно продолжал Нуци, — однако ни один порядочный еврей не позволит себе такого… Да, да! И, во-вторых, она же гречанка! Мы и они несовместимы, как небо и земля, как день и ночь! Это ты можешь понять?..

— Подожди, Нуцик! Ты все твердишь, что мы не обвенчаны, что Ойя не нашей национальности и что в этом мое преступление… Пусть так. Но ведь меня никто об этом раньше не спрашивал! Чего же в таком случае все вы всполошились?

— А не спрашивали тебя потому, что ты холуц и, как само собою разумеющееся, правоверный еврей! Так, по крайней мере, полагали мы: я, Симон, Кнох и другие… Мне, доверчивому чудаку, и в голову не приходило, что холуц, прошедший с нами «акшару», может совершить такое!

— Но и я ровным счетом ни разу не задумывался над этим, потому что не видел, да и сейчас не вижу, никакого преступления в том, что жена у меня гречанка, ей-богу.

Упорство Хаима разозлило Ионаса.

— Не заговаривай мне зубы, Хаим! Ты прекрасно знал и раньше, что смешанные браки нашими обычаями запрещены! И не только запрещены, но и преследуются здесь со всей строгостью. Так что не разыгрывай из себя незнайку! И вообще, я удивляюсь твоему нахальству. Серьезно! Ведь только какие-нибудь красные демагоги могут говорить так и, что в миллион раз хуже, мыслить так!.. Это же просто страшно! А ты все-таки холуц с таким уже большим опытом! Холуц, которому здесь оказали большое доверие, приняли в самую чистую, самую честную и лучшую из лучших наших организаций! Людей в нее, ты знаешь, отбирают со всей строгостью. А ты что натворил!

— Ну, ей-богу, Нуцик! Ты все, по-моему, усложняешь и накручиваешь. Ну что такое я натворил? Не понимаю.

Ионас вскочил.

— Ты все еще не понимаешь? Да если бы мы знали, что ты связался с этой гречанкой, разве оказали бы тебе такое доверие? Посвятили бы тебя в святая святых? Никогда! Понимаешь? Ведь ты же обманул всех наших хавэрим… Осквернил самым подлым образом все благородные идеалы «иргун цваи леуми»! Это же знаешь, что такое? Это же… это же граничит с предательством! И за такие штучки по головке у нас не гладят! Понимаешь хоть! Или и сейчас до твоей бессарабской башки это не доходит?!

И Хаиму вспомнилось, как в памятную ночь в кабинете Соломонзона Штерн кричал Майклу: «Вы предатель, и ваше место на виселице!» При мысли о том, что и его могут запросто окрестить предателем и пристрелить, как собаку, Хаим содрогнулся, хотя вины за собой не видел ни в делах своих, ни в помыслах. «Бежал из Румынии в страхе перед тем, что легионеры или, чего доброго, нацисты нагрянут туда и прибьют, — подумал в это мгновение Хаим, — а тут свои то же самое могут сделать с таким же успехом…»

Тяжкие обвинения, которые обрушил на него Ионас, представились Хаиму каким-то чудовищным недоразумением.

— Погоди, Нуцик! Успокойся. Давай разберемся по всем как следует, — стараясь говорить спокойно, примирительно начал Хаим. — Вот ты говоришь, смешанный брак запрещен нашими обычаями. Пусть так. Но ведь ты сам, твоя жена и теща — тоже не сабра, вы тоже не свято блюдете все эти затхлые, изжившие себя обычаи… Да и не только ты и твоя семья, а многие! И ничего. Ровным счетом никто их за это не ругает и не казнит. А Ойя, что она, прокаженная, если появилась на свет божий от родителей-греков! Это же ровным счетом как мы с тобой виновны в том, что нашими родителями оказались евреи! Именно за это нас в Румынии преследовали легионеры, а моя бедная мама умерла от учиненного фашистами погрома, а теперь ты, Нуцик, угрожаешь мне, намекаешь на что-то очень страшное только за то, что жена моя гречанка… Но это как две капли воды похоже на то, что делали и делают фашисты! Ты извини, однако это так!..

Хаим поначалу говорил сдержанно, но потом волнение, закипавшее в его словах, выдало зреющие в нем чувства протеста и нарастающей злобы. Именно в таких случаях мягкость его характера, податливость и даже безволие каким-то чудом превращались в упорство, делавшее Хаима способным перенести тяжкие испытания, но не сдаться. Так было в Болграде, когда его избивали полицейские, требуя назвать товарищей, помогавших ему распространять прокламации «Долой фашизм!». Он не выдал тогда своих единомышленников Илюшку Томова и Вальтера Адами. Так было и на Кипре. Измученный болезнью, беспомощный, он не поддался воле раввина, не женился на его капризной и избалованной дочери, пренебрег и приданым и отстоял свою любовь.

Правда, в Болграде он не чувствовал себя одиноким: с ним были отец, сестренка, друзья, в сочувствие и помощь которых он верил. И на Кипре — рядом была добрая фельдшерица тетя Бетя. Но здесь, в Палестине, он оказался один среди чужих и жестоких людей — религиозных фанатиков, стяжателей, карьеристов, мастеров контрабанды, шантажа и убийства из-за угла. И от них теперь зависела его судьба, его счастье быть с любимым человеком… Хаим знал: от таких, как реббе Бен-Цион Хагера, пощады не жди. При мысли об этом в его душу закрадывался страх, но Хаим уже не мог да и не хотел подавить в себе протест и возмущение.

Между тем Ионас беспокоился только о собственной карьере, успех которой был поставлен под сомнение: как-никак он, Бэнюмэн Ионас, поручился в свое время за холуца Хаима Волдитера и поэтому теперь продолжал устрашать его.

— Одно тебе скажу, Хаим: не шути! — говорил Ионас. — Здесь тебе не Румыния и тем более не Бессарабия… Тут собрались хавэрим что надо, лучшие из лучших со всего мира! Не до шуток им, когда на карту поставлено все во имя великой цели! И никто из них не позволит водить себя за нос, как тебе думается…

Хаим развел руками, хотел что-то возразить, но Ионас прервал его.

— А между прочим, знаешь, что сказал один известный немецкий поэт, по происхождению еврей, относительно того, почему у евреев длинные носы? Он считает, что повинен в этом сам бог, поскольку обещал иудеям государство на обетованной земле, где реки будут молочными, берега кисельными и горы медовыми! Но вот уже почти две тысячи лет этот бог водит наших соплеменников за нос… Так что хватит с нас надежд на небо, хватит снисхождений… Теперь мы будом брать все своими руками, а в руки положим оружие!.. Вот так. Иначе останемся не только с длинным носом, но и со слишком длинной рукой… Достаточно ее протягивать! Милостыню мы больше ни у кого просить не намерены, как, впрочем, и на обещания и посулы не надеемся… Хватит!

Ионас горячился, размахивал руками, то и дело вытирал платком вспотевшие лоб и шею, плевался.

— У тебя остался единственный выход из создавшегося положения, — наконец решился Нуци Ионас высказать мысль, ради которой и пришел к Хаиму. — Пусть она едет себе туда, откуда приехала… Так будет лучше. Поверь мне. И с тебя свалится эта обуза! Ведь ты же с ней собираешься жить здесь, на земле предков, завещавших нам беречь чистоту веры! Здесь, а не где-нибудь в Европе. Неужели это трудно понять, честное слово?!

Понурив голову, Хаим молча слушал Ионаса; он не изменил позы, не проронил ни слова даже тогда, когда Нуци, заключив свою бурную тираду, назвал Хаима «поистине честным дураком».

— Имей в виду, — Ионас принял молчание Хаима за добрый знак и, чтобы окончательно сломить его колебание, проговорил, веско и злобно отчеканивая слова, — церемониться с тобой не будут! Не поможет ни Соломонзон со своими миллионами, ни тем более я… Между прочим, твой фокус и мне доставил кучу неприятностей. Я же за тебя поручился и в какой-то степени отвечал за твои поступки! Потому-то тебе и оказали доверие. Да еще какое доверие! Подумать только, ужас! А ты вместо благодарности подводишь меня самым подлым образом!

— Можешь удивляться и обзывать меня последними словами, — тихо заговорил Хаим, — можешь угрожать расправой, но я Ойю никогда не оставлю… Ей-богу! Сказать, что я ее люблю, — не то слово. Я не мыслю себе жизни без нее…

Потеряв самообладание, Ионас схватил Хаима за ворот рубашки, рывком притянул к себе и яростно, брызгая слюной, прошипел:

— Холуц Волдитер, ты слюнтяй и глупец или просто предатель! Тебе юбка паршивой гречанки дороже нашего великого дела! Но знай, такие фокусы здесь заканчиваются плачевно. Пожалеешь, но будет поздно. В последний раз говорю тебе: кончай с этой девкой!

— Не будет этого!

Глазами, полными презрения и злобы, смотрел Ионас на жалкую, ссутулившуюся фигуру опечаленного, но твердого в своем решении Хаима.

— Хавэр Дувед Кнох был прав, сказав, что ты все это специально подстроил, чтобы очернить нас! — процедил сквозь зубы Ионас. — Что ж! За это ты ответишь… И очень крепко! — Он резко повернулся спиной к Хаиму и зашагал прочь.

Нуци Ионас солгал. Давид Кнох действительно сказал нечто подобное, но не в адрес Хаима Волдитера, а на сей раз в адрес Нуци Ионаса, якобы умышленно скрывшего порочные факты из жизни своего подопечного холуца. Кнох предъявил ему обвинение в злоупотреблении положением доверенного лица Симона Соломонзона. Именно Нуци вменялось в обязанность повседневно наблюдать за Хаимом, изучать его характер, настроения, следить за поведением, знать обо всех его связях, систематически, исподволь готовить его для исполнения самых серьезных, сугубо секретных поручений. Потому-то Хаима и поселили на одном дворе с Ионасом.

Хаим хотя и был удручен разговором с Ионасом, однако вздохнул с облегчением от сознания, что он, ни секунды не колеблясь, отказался расстаться с Ойей и что отныне он не связан с шайкой законспирированных убийц и контрабандистов, маскирующих свою черную работу болтовней «о высоких идеалах и кровных чаяниях народа-скитальца».

Ойя встретила Хаима настороженным взглядом, но, не обнаружив на его лице признаков тревоги, принялась за стряпню.

Хаим прилег, как обычно это делал по возвращении с работы, ожидая, пока Ойя приготовит ужин, закрыл глаза. И мрачные мысли, тесня и обгоняя друг друга, закружились в его голове. Иногда его охватывало отчаяние, но он тут же старался успокоить себя: «Переживем! Свет не сошелся клином на Ионасе и Соломонзоне. И кто знает, чем бы еще закончилась моя работа у них. Может, и меня «паровоз» отправил бы на съедение рыбам, как это делал с другими, неугодными ему людьми. Не бог весть каким сложным делом для всей этой компании было отправить к праотцам даже такого человека, как Майкл, а я что? Песчинка… Нет, я правильно сделал, что порвал с этой братией. Как бы худо нам с Ойей ни было, с голоду не умрем. Буду работать кем угодно! Никакой труд меня не страшит. И я найду работу, непременно найду… Из-под земли выкопаю, но найду…»