На следующий день после приема в абвере Хория Сима в сопровождении полковника СС Штольца и переводчика Пауля Шмидта отправился на Принц-Альбрехтштрассе.

У подъезда величественного здания автомашину встретил эсэсовский офицер. Одним рывком он открыл одновременно обе дверцы автомобиля и, вскинув руку, вытянулся во фронт. В таком положении офицер оставался до тех пор, пока гости не миновали его, направляясь в здание.

Стоявшим по обеим сторонам входа солдатам из «ваффен СС» и внутренней охраны заблаговременно было приказано пропустить без проверки документов штатского, который прибудет в сопровождении полковника СС Штольца и герра Шмидта из имперской канцелярии.

Хория Сима бы польщен такой встречей. Перешагнув порог массивных, окованных бронзой дверей, он оказался в просторном вестибюле с холодными мраморными стенами. В центре высокого и широкого свода хищно раскинул крылья огромный орел, намертво вцепившись острыми когтями в обрамленную лавровым венком свастику, напоминавшую судорожно скорчившуюся гадюку. Кругом все казалось застывшим.

Из вестибюля на первый этаж вела лестница с мозаичными ступенями и мраморными перилами; на широкой площадке, где она раздваивалась, по обеим сторонам вытянулись в струнку часовые, облаченные с головы до ног во все черное. На этом фоне особенно резко выделялись посеребренные кокарды с изображением черепа и перекрещенных костей. Такие же черные фантомы замерли с автоматами наперевес у высоких и узких готических окон, расположенных вдоль боковых лестничных маршей. Тяжелые плюшевые драпри и портьеры, облицованные лабрадоритом пилястры, укрепленные в простенках между ними массивные бронзовые бра — все это напоминало пантеон. Таков был вкус лейб-архитектора фюрера герра Шпеера, по эскизам которого оформлялся интерьер резиденции рейхсфюрера СС.

Хория Сима ступал осторожно, словно опасался кого-то разбудить, и, сам того не замечая, без конца перебирал руками шляпу зеленого цвета, символизирующего движение, которое он ныне представлял в третьем рейхе. Здесь его персона должна была удостоиться чести быть принятой рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.

Сима давно мечтал об этой встрече. У него было достаточно оснований рассчитывать на весьма теплый прием: указания рейхсфюрера СС он выполнял четко и преданно, многократно высокий шеф удостаивал его благодарностей, приветствий и поздравлений. К столь желанной встрече командующий зеленорубашечников готовился весьма тщательно, но до сих пор так и не решил, следует ли с самого начала держаться строго официально или, напротив, вести себя более непринужденно, подчеркнув тем самым наличие доверительных и даже дружеских отношений между ним и шефом эсэсовцев.

Эти мысли занимали его и в последнюю перед предстоящей встречей минуту. Хория Сима так и не принял на этот счет окончательного решения, когда его любезно встретил рослый блондин в эсэсовской форме с широкой красной повязкой на рукаве — на ней свастика в белом кругу. Он повел гостя и сопровождающих его лиц в маленькую комнату и, указав на кресла, сообщил, что ввиду неожиданно возникших у рейхсфюрера СС неотложных дел прием несколько задержится.

— В связи с этим, — продолжал бесстрастным голосом блондин, — его превосходительство приносит свои извинения.

Выслушав перевод Шмидта, Хория Сима почтительно поклонился и изъявил готовность ждать…

***

Задержка с приемом гостя из Румынии явилась следствием телефонного звонка адмирала Канариса.

В кабинете рейхсфюрера СС в это время находился имперский министр пропаганды доктор Геббельс. Он должен был присутствовать на встрече с руководителем легионеров. Оба деятеля третьего рейха поняли, что только очень важное обстоятельство могло вынудить главу абвера просить воздержаться с приемом Симы.

Машина адмирала въехала во двор здания на Принц-Альбрехтштрассе почти одновременно с появлением автомобиля с зарубежным гостем у парадного подъезда. В кабинете Гиммлера Канарис появился в тот самый момент, когда Хория Сима почтительно поклонился, выслушав переводчика.

В нескольких фразах, сформулированных предельно четко и убедительно, начальник абвера изложил свою точку зрения о реальных возможностях и перспективах легионерского движения и дал исчерпывающую характеристику Хории Симе. При этом адмирал предложил прослушать его беседу с главарем легионеров, зафиксированную на тонфильме. Вызванный из технического секретариата офицер установил катушку в аппарат, воспроизводящий звукозаписи, и, включив его, удалился.

Гиммлер не стал выслушивать до конца рассуждения румынского гостя; резким движением руки он выключил аппарат. Причина такой реакции фюрера эсэсовцев была ясна, однако на Геббельса она произвела, казалось, обратное действие. Он по-прежнему пребывал в отличном расположении духа и не упустил представившегося ему случая подтрунить над своим коллегой.

— Насколько я понимаю, — сказал он, — дела наши в Румынии обстоят блестяще! Не так ли, Генрих? Теперь, надеюсь, вы можете, не колеблясь, представить румына фюреру. Ом будет в восторге.

Белое, как почтовая бумага, лицо Гиммлера залилось малиновой краской. Заметив это, Канарис поспешил придать беседе серьезный характер.

— Я потому и торопился сюда, чтобы вы могли еще раз взвесить, целесообразно ли устраивать Симе аудиенцию у фюрера.

— Держу пари, этот румын — пустой фантазер и грязная свинья! — не унимался Геббельс, ерзая в кресле.

— Это не открытие, — скороговоркой произнес Гиммлер. — Но и такой нам пока очень нужен…

— Кстати, — перебил его Геббельс, — вы читали о нем? Какой-то не то француз, не то бельгиец довольно пространно писал, как этот Сима жил на средства некоей девицы из притона, обобрал ее и бежал за границу…

— В Венгрию, — деловито уточнил Канарис.

— Верно, верно! К тому же перед побегом убил даму своего сердца! Это вы тоже знаете, господин адмирал?

Канарис подтвердил, что и эта деталь известна абверу. Гиммлер невольно скосил маленький рот с едва заметной полоской губ и, скользнув сквозь искрившиеся стеклышки пенсне недружелюбным взглядом по лицу Канариса, устремил пытливый взор на имперского министра пропаганды. Рассказ колченогого коллеги озадачил его, напомнив о собственном, недалеком и неприглядном, прошлом. В памяти всплыла длинноногая и тощая, прямая, как жердь, Фрида Вагнер. Ирония судьбы! Она так же, как и милая сердцу Хории Симы женщина, промышляла в публичном доме, и так же, как Хория Сима, Генрих Гиммлер припеваючи коротал денечки на ее средства. Это было тяжелое для Германии время. Страну разъедал кризис, ежедневно разорялись десятки предпринимателей, неимоверно росла инфляция, с каждым часом увеличивалась армия безработных, а вместе с нею возрастала проституция. Множились и ряды кавалеров, подобных Генриху Гиммлеру, которые выполняли скромную миссию, именуемую в мире сутенеров «шлепер» («таскун»). Надо отдать должное Генриху, он выискивал с присущим ему рвением денежных клиентов и, как настоящий «шлепер», тащил их к своей девице, дающей «любовь напрокат»… За это Фрида вознаграждала его теплотой и уютом, сытым столом и постелью с бесплатной любовью!.. Генрих преуспевал, и Фрида даже смогла приобрести кое-какие ценные вещички. Но в один прекрасный день будущий шеф эсэсовцев, как и командующий легионеров, прикончил свою возлюбленную, забрал ценные вещички и скрылся.

Иозеф Геббельс безоговорочно одобрил тогда действия своего дружка. Фриде минуло двадцать семь лет, а бедняжке Генриху едва исполнилось двадцать. Куда это годится! К тому же парень всей душой отдался зарождавшемуся национал-социалистскому движению, а связь его с девицей из замызганного отеля на Аксерштрассе, 45, рано или поздно могла скомпрометировать его.

Все последующие годы Геббельс был уверен, что он один осведомлен об этой странице биографии Гиммлера. Но ошибался. Адмирал Канарис мог бы без труда рассеять это заблуждение имперского министра пропаганды. В сейфе, который находился отнюдь не в здании самого абвера, а в некоем подведомственном ему неприметном учреждении, среди множества подобного рода досье, проливавших свет на прошлое многих лиц, занимавших высокие посты в третьем рейхе, хранился составленный дежурным комиссаром 456-го полицейского участка Берлина Францем Штриманом протокол об обстоятельствах, при которых обладательница желтого билета третьеразрядного отеля моабитского района Фрида Вагнер была найдена убитой.

Следствие по этому делу было приостановлено на некоторое время по той причине, что некий Курт-Генрих Гиммлер, сожительствовавший с Фридой Вагнер, скрылся. Полиция предприняла розыск, и через полгода беглец был арестован в Мюнхене. Бранденбургский суд берлинской криминальной полиции, к своему большому огорчению, был вынужден оправдать Курта-Генриха Гиммлера, так как бегство его, служившее единственной уликой, не могло быть принято доказательством совершения убийства…

Теперь Гиммлер заподозрил, что колченогий рассказал о сутенерском прошлом этого ничтожества Хории Симы для того, чтобы напомнить ему, Генриху, о его незавидном прошлом. Но с какой целью? Это оставалось для него загадкой. Ни Геббельс, ни Канарис ни единым словом или жестом не выдали мыслей, навеянных на них экскурсом в биографию главаря румынских зеленорубашечников, однако оба заметили, как у рейхсфюрера СС передернулось правое веко — верный признак наступающего безудержного бешенства.

— Только на днях фюрер высказал гениальную мысль относительно наших планов на Балканах, — в прежнем тоне продолжал Геббельс. — При этом он исходил из того, что, по данным абвера, обстановка в Румынии нам вполне благоприятствует! — подчеркнул Геббельс, в упор глядя на Канариса. — Кейтель в свою очередь заверил фюрера, что к концу года никто, кроме нас, не будет получать ни галлона плоештской нефти!

По своему положению начальник абвера должен был бы сказать «любимцу фюрера», что он целиком поддерживает заявление генерала Кейтеля, но Канарис предпочел отмолчаться. Непреложным правилом для него было по возможности избегать к чему-либо обязывающих устных заявлений, тем более по такому щекотливому для него вопросу, как использование плоештской нефти. Ведь кто-кто, а Канарис знал, что заверения Кейтеля основаны на весьма зыбкой почве. Во всяком случае, абвер не предпринял каких-либо мер, могущих серьезно подорвать влияние английских нефтяных компаний в Румынии. На сей счет у адмирала были особые соображения, прямо противоположные помыслам его собеседников.

Эта манера Канариса отмалчиваться, об истинной причине которой никто не догадывался, выводила Гиммлера из себя. И он наверняка разбушевался бы, не будь здесь «коварного гнома». Так окрестил он Йозефа Геббельса еще в дни, когда они делили на двоих скромную секретарскую должность у основателя национал-социалистской партии Грегора Штрассера. Позднее Геббельс предал Штрассера, а Гиммлер расправился с ним в угоду Адольфу Гитлеру, расчищавшему себе путь в фюреры. Закадычные друзья знали истинную цену друг другу, знали и то, что у каждого из них за душой. Однако внешне они поддерживали вполне лояльные отношения.

Все это, разумеется, знал Канарис. Он был той личностью в третьем рейхе, от внимания которой, казалось, ничто не могло ускользнуть. И когда Гиммлер устремил пытливый взгляд на продолжавшего излагать свои соображения имперского министра пропаганды, Канарис почувствовал, с каким наслаждением тот расправился бы с хромоногим.

— Теперь не приходится удивляться, почему эти легионеры не пользуются поддержкой у себя в стране, — скептически заметил Геббельс. — И вообще, Генрих, это гнусная нация. А вы, как я вижу, намерены отвести ее представителям некую положительную роль в исторических свершениях нашего народа?

— Не знаю, Иозеф, — оборвал его Гиммлер, — какую роль вы отводите им, но я полагаю, что в качестве чистильщиков сапог и нужников они вполне сгодятся… По этому поводу я сотни раз уже говорил и могу вновь повторить: другие народы интересуют меня лишь постольку, поскольку они нужны нам в данный отрезок времени для исполнения определенных функций, способствующих претворению в жизнь замыслов фюрера, а после этого их назначение — быть рабами… Нашими рабами. И только!

Канарис нехотя улыбнулся. Он не был до конца убежденным приверженцем нацистской теории о превосходстве арийской расы, но положение обязывало скрывать это.

Не давая Геббельсу перебить себя, Гиммлер продолжал:

— Что же касается оценки итогов нашей деятельности в этой стране, то, хотим мы этого или не хотим, приходится констатировать, что, несмотря на нерешительность действий легионеров и кретинизм их руководителей, в невероятно короткий срок нами достигнуто немало. Не забудьте: все годы Румыния имеет общую границу с Россией и агенты Коминтерна не дремлют… И ожидать от самих румын действий, которые по плечу только немцам, — полнейший абсурд! Однако коммунисты и подобные им элементы, которые еще совсем недавно, как крысы в голодный год, проникали почти во все институты этой страны, сейчас загнаны за решетку! Это не богом ниспослано… Наши люди неплохо потрудились! Не правда ли, адмирал?

— Да, рейхсфюрер, — прилежно закивал Канарис. — Это совершенно бесспорно…

— Одну минуту, господа! Вы не так меня поняли, — с плохо скрытым раздражением наконец-то заговорил Геббельс. — Я вовсе не отрицаю и не умаляю достигнутого. Учитываю и трудности. Они всегда были на нашем пути и, вероятно, будут еще некоторое время… Но, согласитесь, их было бы гораздо меньше, а успехи были бы еще значительнее, будь вожаком легионеров ариец или хотя бы фольксдойч, как, например, в Австрии Зейсс-Инкварт, в Чехословакии — Генлейн, в Данциге — Фостер.

— Эта истина стара как мир, Иозеф! — снисходительно согласился Гиммлер. — Но чтобы поставить во главе румын надежного человека арийского происхождения, необходимо время… А его не было в нашем распоряжении. Нет его, к сожалению, и сейчас… — многозначительно закончил Гиммлер и, насупив рыжеватые жидкие брови, уставился в большую серебряную крышку массивной чернильницы.

Наступила пауза, но, прежде чем собеседники рейхсфюрера СС успели прохмолвить слово, он резко вздернул голову и, обращаясь к Канарису, скороговоркой спросил:

— Кстати, где сейчас заместитель Симы? Тот… Как его? Со шрамом на лице…

— Думитреску? — настороженно переспросил Канарис.

— Да, да. Он!

— В Гамбурге, рейхсфюрер. У Курца… Проходит переподготовку.

— Вначале и о нем у нас сложилось неблагоприятное впечатление. Он тогда медлил с выполнением нашего задания убрать румынского премьера Дука… Этот фигляр изображал из себя поборника справедливости! Объявил бойкот прогерманским течениям… Помните, Иозеф?

— Разумеется, помню, — скороговоркой ответил Геббельс. — Он запретил «железную гвардию»!

— Именно! Фюрер был вне себя… К тому же этот пример наглости, как понимаете, мог быть заразителен… Недруги рейха уже потирали руки от удовольствия! Вплоть до того, что и в узком кругу осведомленных лиц партии в те дни появились скептики, утверждавшие, будто наша затея в Румынии обречена на провал… К счастью, этих «деятелей» уже нет. И вот, представьте, — увлекшись, продолжал Гиммлер, — за два дня до истечения установленного нами срока, 29 декабря, акт был совершен! Подобного сюрприза к Новому году мы не ждали… Фюрер, помню, был в восторге! «Лучшего подарка к началу тридцать четвертого года, — сказал он тогда, — трудно придумать!»

— Верно, Генрих! Это был поистине впечатляющий и очень результативный акт! — произнес Геббельс, и его огуречной формы лицо просияло. — Я прекрасно помню этот случай. Мировая пресса была в смятении… Но фюрер тогда поистине пророчески предсказал, что ликвидация румынского премьера послужит суровым предостережением всем демагогам.

— Разве не так позднее происходило? — подхватил Гиммлер. — Это был наш первый выстрел международного значения! Именно он возвестил начало беспощадного истребления наших противников за пределами рейха! И недооценивать качества этого Думитреску было бы ошибкой… Кстати, под его руководством был отправлен в лучший мир второй румынский премьер… Как его?

— Калинеску, — напомнил Канарис. — Арманд Калинеску.

— Да-да. Одноглазый…

Геббельс перебил:

— Все это так. Но, как я понимаю, вы хотите сказать, что и среди этих туземцев встречаются приличные экземпляры? В таком случае, может быть, есть смысл поставить этого румына во главе легионеров?

— Именно это я и имею в виду, — недовольным тоном ответил Гиммлер. — Вы, адмирал, как относитесь к возможности такой перестановки фигур?

Канарис, казалось равнодушно слушавший диалог своих собеседников, в душе был доволен тем, что деятельность подведомственного ему учреждения лишний раз получила высокую оценку нацистской верхушки. Именно сейчас это было для него крайне необходимо… Вместе с тем он, как и Гиммлер, был недоволен вмешательством в сферу их деятельности имперского министра пропаганды. Качнувшись всем корпусом взад и вперед, адмирал неторопливо и спокойно ответил на вопрос Гиммлера:

— Я прошу извинить, рейхсфюрер, но полагаю, что и Думитреску не фигура.

— Вот как? — удивился Гиммлер. — Любопытно…

— Я, разумеется, не знаю этого румына, — встрепенулся Геббельс и, как бы оправдываясь, продолжал: — Но судя по тому, как он выполнил наши указания, личность эта, видимо, достаточно сильная! Или я ошибаюсь?

— В том-то и дело, — сдержанно парировал Канарис, — что у Думитреску слишком развита сила… в мышцах! — И, посмотрев на рейхсфюрера, нехотя добавил: — В ущерб здравому смыслу.

Гиммлер бросил поверх прямоугольных стеклышек пенсне удивленный взгляд на начальника абвера:

— Вы так полагаете?

— Безусловно, рейхсфюрер! Хория Сима при всей ограниченности мышления, вне всякого сомнения, стоит выше своего заместителя…

Не хотелось старому волку выкладывать до конца свое мнение о члене «тайного совета» легионеров, чтобы не дать лишний повод Геббельсу истолковать по-своему положение с румынской агентурой. Несмотря на серию выполненных Думитреску операций, получивших всемирный резонансу начальник абвера считал его тупицей и самодуром; проделки его, как отмечали многократно работники абвера, могли сойти с рук только в стране, которой верховодят опереточные правители во главе с жонглером-монархом. Доведись, конечно по настоянию свыше, привлечь Думитреску к руководству, Канарис рекомендовал бы его только, пожалуй, на пост министра внутренних дел. Он всегда считал, как, впрочем, и его шеф, что на этой должности, в условиях насаждаемого нацистами «нового порядка», от человека не требуется большого ума, если он решителен и жесток.

Ответ Канариса озадачил Гиммлера. Не без оснований он полагал, что имперский министр пропаганды прибыл на встречу с Хорией Симой по договоренности с фюрером. «Сейчас он не подает виду, — подумал Гиммлер, бросив пронизывающий взгляд на Геббельса, — но стоит ему выйти отсюда, как моментально побежит нашептывать ему, что дела наши в Румынии оставляют желать много лучшего». И вот, когда Геббельс все же склонился к тому, чтобы поддержать практику использования на высоких постах в Румынии агентов неарийского происхождения, Канарис, словно нарочно, подсунул имперскому министру пропаганды новый повод нашептывать Гитлеру, будто в Румынии делается ставка на совершенно бездарные личности.

Нервничая, Гиммлер стал барабанить по столу короткими пальцами, поросшими рыжеватыми волосками, и, снова уставившись на крышку чернильницы, напряженно думал, пытаясь понять подлинные мотивы начальника абвера, отвергшего кандидатуру Думитреску. «Не согласиться с ним, видимо, тоже нельзя… — размышлял Гиммлер. — Канарис — не Геббельс! От него, по крайней мере в данном случае, нет оснований ожидать подвоха…»

К начальнику абвера рейхсфюрер СС порою относился с большим уважением, считался с его мнением и высоко ценил его поразительную способность предвидеть ход событий во всех аспектах. Но бывало, что Канарис впадал в немилость, и тогда Гиммлер принимал его холодно, планы и проекты абвера выслушивал настороженно. И все же, невзирая на многократные требования некоторых весьма влиятельных в рейхе лиц расправиться с «черным адмиралом», глава эсэсовцев относился к нему терпимо. Объяснялось это просто: Гиммлер не видел в нем соперника! Признавая за Канарисом многие достоинства, он тем не менее не считал его человеком, одаренным подлинно государственным умом и способностями когда-либо захватить власть… Этого Генриху Гиммлеру было достаточно.

— И все же — Думитреску! — прервал тягостную паузу Геббельс. — К тому же, насколько я понимаю, других у вас в резерве нет?! Впрочем, решать вам…

Гиммлер вскочил, словно ужаленный, резким движением сорвал с бледного носа золотое пенсне и с раздражением стал судорожно сжимать и разжимать его пружинистые рычажки.

— Простите, пожалуйста, Иозеф, — возразил Гиммлер, отчеканивая каждое слово. — Но ваше заключение является результатом очевидной и естественной неосведомленности об истинном положении дел…

Театральная поза имперского министра пропаганды, его наглая повадка вмешиваться не в свои дела возмутили и Канариса.

— Людей в резерве у нас более чем достаточно… — сдержанно произнес Канарис. — В том числе людей с именами, известными в ряде стран Европы. Для ясности отмечу, что есть кандидатуры весьма и весьма обнадеживающие…

Бескровное лицо Геббельса вытянулось еще больше.

— Кого вы имеете в виду? — резко повернувшись к начальнику абвера, нетерпеливо спросил Гиммлер.

— Генерала Антонеску, рейхсфюрер.

— М-так… — процедил сквозь зубы Гиммлер и, скрестив руки на груди, занял выжидательную позу. — Что о нем можете сказать?

— Абвер давно занят разработкой этой личности… Контакт у нас полный. Взгляды и устремления его нам абсолютно ясны. Лишь одно обстоятельство несколько настораживает…

— Какое именно? — перебил Гиммлер.

— Некоторое время генерал был военным атташе в Великобритании… — интригующе произнес Канарис и умолк. В действительности это обстоятельство нисколько не беспокоило адмирала, но он не упускал ни одного удобного случая, чтобы хоть вскользь не высказать свое подозрительное отношение к лицам, когда-либо соприкасавшимся с англичанами.

— Был военным атташе в Британии? Теперь припоминаю, кто этот Антонеску… — скороговоркой произнес Гиммлер. — Мне говорил о нем Гейдрих. Этот румын был завсегдатаем нашего клуба в Лондоне. По сведениям гестапо, весьма лестно о нем отзывался бывший председатель «англо-германского товарищества» лорд Маунттемпл.

Канарис знал все это. Знал он и многое другое из биографии румынского генерала, но не стал ни уточнять, ни излагать подробности. Желание сделать это у него отпало после сообщения Гиммлера. Он лишний раз убедился в том, что глава гестапо Рейнгардт Гейдрих все чаще и чаще бесцеремонно перехватывает агентов, которых абвер готовит долгие годы и на которых возлагает определенные надежды. И хотя внешне адмирал ничем не выдал своего неудовольствия, Гиммлер догадался, что допустил промах.

— Гейдрих мне говорил о нем в связи с тем, — поспешил он подсластить пилюлю, — что этого генерала прочили на пост председателя «румыно-германского содружества».

Канарис молчал, делая вид, будто воспринимает сообщение рейхсфюрера как обычную информацию.

— Так или иначе, господа, — вмешался Геббельс, — и Сима, и Думитреску, и этот генерал — свиньи одной породы! И альтернатива состоит в том, что, пока во главе этого племени нет человека нашей расы или хотя бы родственного нам по крови, проблему Румынии нельзя считать окончательно решенной в пользу рейха… А вы прекрасно знаете, что в настоящий момент именно эта часть Балкан больше, чем, пожалуй, любой другой район, привлекает внимание и волнует фюрера!

Каиарису надоело слушать напыщенные речи имперского министра пропаганды. К тому же он предчувствовал, что Гиммлер снова начнет полемизировать, доказывать, что после фюрера никто другой в рейхе так горячо не ратует за чистоту расы, как он.

— Вы абсолютно правы, господин доктор, — деликатно заметил Канарис. — И мне думается, что действительно, мы обязаны и можем поставить сейчас точку над «и». Если позволите, рейхсфюрер, — адмирал пристально взглянул на Гиммлера, — я изложу мнение абвера по данному вопросу.

— Да, пожалуйста…

— Вы не против, господин доктор? — обратился Канарис и к имперскому министру пропаганды.

Хитрый Геббельс сразу понял, что адмирал обратился к нему всего лишь из соображений такта. Тем не менее ому было приятно, что «легавый пес» — так он имел привычку называть в интимном кругу главу абвера — не только считается с ним, но и весьма серьезно остерегается его.

— Напротив, адмирал, — ответил Геббельс, — я с удовольствием послушаю!..

— Прежде всего, на мой взгляд, будет разумно оставить во главе легионеров, так сказать де-юре, Хорию Симу. Это избавит нас от недовольства и эксцессов, которые в противном случае возникнут среди его приверженцев. Какой-либо разлад внутри легионерского движения в настоящее время крайне нежелателен… Абвер и соответственно генеральный штаб возлагают на эту часть румынской агентуры определенные надежды, связанные с большими планами фюрера на Востоке… Затем, как мне думается, целесообразно возложить на штандартенфюрера СС Штольца, назначенного вами, рейхсфюрер, советником при нашем посольстве в Бухаресте, миссию повседневно направлять легионерское движение в нужное нам русло и неуклонно активизировать его деятельность. Таким образом, Штольц и явится руководителем легионеров де-факто…

— Разумная идея, господин адмирал! — не вытерпел Геббельс. — Не правда ли, Генрих?

Гиммлер промямлил что-то невнятное.

Канарис продолжал:

— Кроме того, полномочия находящегося со своими людьми в Румынии майора абвера Доеринга придется распространить и на членов так называемого «тайного совета» легионеров. Это даст нам возможность держать их действия под постоянным контролем. И последнее: могу взять на себя, но было бы целесообразнее вам, рейхсфюрер, попросить фон Риббентропа указать нашему послу в Бухаресте господину Фабрициусу на необходимость усилить нажим на правительство…

— С ними, я полагаю, поменьше надо церемониться! — заметил Геббельс. — Результаты будут гораздо эффективнее…

— Не исключено… — неопределенно произнес Гиммлер. — Что касается разговора с фон Риббентропом — беру на себя. А румынским генералом, пожалуйста, займитесь вплотную… Я постараюсь в ближайшие дни переговорить об этом с фюрером. Есть у меня одна идея!..

Канарис кивнул в знак полного согласия и тут же поднялся. Неожиданно поднялся и Геббельс.

— Мое присутствие на встрече с Хорией Симой излишне. Этой свинье, — с брезгливой миной сказал Геббельс, — и без того много чести, что ты, Генрих, принимаешь его… Хайль Гитлер! — просипел министр пропаганды и, переваливаясь с ноги на ногу, вышел из кабинета.

***

После почти двухчасового томительного ожидания Хория Сима, штандартенфюрер СС Штольц и переводчик Шмидт были приглашены к Гиммлеру.

С затаенным дыханием Сима шел по казавшемуся невероятно длинным кабинету к столу, за которым в черном мундире при единственном посеребренном погоне, скрестив руки на груди, стоял глава СС. Сквозь большие прямоугольные стекла пенсне, словно на сеансе гипноза, он неотрывно сверлил взглядом приближавшегося гостя.

Вожак легионеров все еще не решил, соблюдать ли ему официальный этикет или придать встрече дружеский характер. В последнем письме рейхсфюрер называл его «мой дорогой друг», а прибывавшие в Бухарест с директивами Берлина эмиссары неизменно заверяли его в безграничной симпатии главы эсэсовцев к «легионерам-мученикам, ведущим с продажным иудаизмом жертвенную борьбу во имя спасения отчизны от большевистского террора». В свою очередь Хория Сима на все лады превозносил историческое значение великодушной и бескорыстной заботы вождя эсэсовцев о расцвете патриотического движения чистокровных румын.

И теперь, когда долгожданная встреча с подлинным другом румын — рейхсфюрером СС и начальником германской полиции Генрихом Гиммлером сбылась, Сима почувствовал себя неуверенно, так как прием, как ему казалось, проходил в атмосфере странной сдержанности. Наконец он отбросил нахлынувшие сомнения и решительно свернул в обход стола, чтобы, вплотную подойдя к Гиммлеру, подать ему руку и, в зависимости от его реакции, возможно, даже обняться. Но едва Сима сделал три шага, как Гиммлер выбросил руку вверх и резко крикнул:

— Хайль Гитлер!

Одновременно с ответным «хайль» штандартенфюрера СС Штольца, переводчика Шмидта и стушевавшегося Симы Гиммлер с промелькнувшей улыбкой быстро протянул гостю через стол обмякшую руку. Вожак легионеров едва ощутил кончики холодных пальцев рейхсфюрера СС, коснувшихся его ладони. Он не помнил, как оказался в очень низком и мягком кресле. Глубоко осев в нем, он почувствовал себя маленьким и беспомощным, словно букашка, брошенная в воду.

В отличие от предыдущих приемов и встреч в различных ведомствах третьего рейха, рейхсфюрер СС Гиммлер ни о чем не спросил гостя и даже не извинился за то, что заставил его так долго ожидать приема. С места в карьер он обрушился на Симу с гневной речью:

— Мы истратили на легионеров колоссальную сумму! Однако положение в Румынии по-прежнему остается нетерпимым. Ни для кого в цивилизованном мире не секрет, что у вас в правительстве сидят лица, находящиеся на службе Москвы! Командный состав армии продался англичанам, французам и всем, кто в какой-то мере готов платить. Вонючая Бессарабия превратилась в источник большевистской заразы, расползающейся по всей вашей стране, по Балканам, по Европе! Всюду у вас шныряют агенты Коминтерна! Чиновничий аппарат государственных учреждений и частных компаний заполнен иудеями и их наймитами; в полиции — в этом основном звене государственной власти — ключевые должности захвачены противниками национал-социализма! Какие эффективные шаги предприняли руководители легионеров для пресечения всех этих вопиющих явлений? Никаких!.. Или вы полагаете, что, отправив двух неугодных премьер-министров на тот свет, ваша миссия на этом окончена? Ошибаетесь, господа легионеры! Не можете выполнить наши требования? Скажите, справимся без вас. Для этого у нас есть вермахт. Один приказ фюрера, и Румыния в двадцать четыре часа превратится в протекторат германской империи!

Гиммлер явно впал в очередной транс. Вся злоба, накипевшая в нем во время продолжительного визита Геббельса, теперь выливалась наружу. Манеру терять самообладание, когда это придает ему вес в глазах окружающих, Гиммлер весьма искусно перенял у фюрера, который в подобных случаях задыхался от гнева и буквально хрипел. Однако если Гитлер успокаивался столь же внезапно, как впадал в ярость, то рейхсфюрер надолго терял равновесие.

Для переводчика Шмидта это было не ново. Знаком был с этой повадкой и штандартенфюрер СС Штольц. Советником при германском посольстве в Бухаресте он стал совсем недавно, за предыдущую деятельность легионеров не был в ответе и потому, казалось бы, мог испытывать только наслаждение от того, как рейхсфюрер СС распекает презренного румына. Но Пуци трепетал. Дюжий рост, бравая выправка и два глубоких шрама на лице, полученных в открытых дуэлях, на этот раз не могли скрыть присущей ему трусости. Больше всего в жизни он дорожил карьерой и теперь чувствовал себя подопытным кроликом, испуганно таращил серые глаза на рейхсфюрера и в знак безоговорочного согласия в такт ему кивал головой.

Уловив короткую паузу в затянувшейся тираде рейхсфюрера, Шмидт стал переводить, и только тогда Гиммлер вспомнил, что Сима еще ни слова не понял из того, о чем он так горячо говорил. Это окончательно взорвало вождя эсэсовцев, и, едва дослушав перевод, он закричал:

— Запомните раз и навсегда, что мы либо германизируем, либо уничтожаем! Так и передайте своим коллегам, что лицам хорошей крови мы предоставим достойное их место среди нашего народа, если они безоговорочно во всем и всегда будут следовать за нами и вместе с нами; в противном случае, господа румыны, — можете называть это жестокостью, но сама природа жестока, — мы истребим и их!

Хория Сима оторопел. По мере того как Шмидт переводил, его лицо бледнело все больше. Ему уже было не до рапорта, которым он намеревался блеснуть перед рейхсфюрером; не могло быть речи и об увеличении ссуды на содержание зеленорубашечников, о чем он собирался просить. Более того: всего несколько минут назад он был твердо уверен, что удастся получить толику наград для «особо отличившихся» легионеров, урвать и для себя крест, учрежденный в рейхе специально для иностранных агентов. Но все рухнуло…

— Каждый легионер, ваше превосходительство, — отважился все же промолвить Сима, — готов жертвовать собой во имя идеалов фюрера!.. Очевидно, вашему превосходительству неизвестно, что большинство наших министров придерживаются прогерманской ориентации и, насколько это возможно в данное время, проводят соответствующую политику. И если ключи от тюрем, ваше превосходительство, пока еще не в наших руках, то и время, когда мы остерегались властей, прошло. Теперь они боятся нас, ваше превосходительство! Прошло и то время, когда правительство бесцеремонно расправлялось с участниками нашего движения; теперь каждый, от монарха и до последнего чиновника, знает, что противодействие нам не останется безнаказанным… Но, ваше превосходительство, на нашем пути есть еще препятствия… Не всегда и не во всем оказывается возможным вынудить правительство осуществлять желаемую нами политику.

Выслушав перевод, Гиммлер вскочил. Вслед за ним с испуганным видом встали Хория Сима, Штольц и даже переводчик Шмидт, хотя ему давно уже были знакомы позерство и театральные выходки нацистских бонз.

— Мы знать ничего не желаем о каких бы то ни было препятствиях! — заорал Гиммлер и ухватился обеими руками за стол, словно хотел через него прыгнуть на Симу. — Фюрер и канцлер германской империи дал нам всем гениальную теорию. «Политика, — сказал он, — это искусство делать невозможное возможным!» И я требую от всех, кто с нами сотрудничает, сделать невозможное возможным. Не умеете? Скажите. Мы научим! Не хватает у вас оружия? Заявите. Мы дадим!.. Вам кто-то мешает осуществлять полностью нашу программу? Истребите его! Не можете? Признайтесь. Мы найдем других людей, которые смогут… А если можете, то поступайте так, как вам говорят. Пусть вас ничто не смущает. За все отвечает Германия! Наш фюрер! Я!

Слушая Гиммлера, а затем переводчика, Сима стоял с опущенными по швам руками, подавшись всем корпусом вперед. Он уже открыл рот, чтобы подтвердить готовность зеленорубашечников поступать именно так, но Гиммлер выбросил вперед руку, торжественно и громко произнес:

— Германскому рейхсканцлеру и фюреру Адольфу Гитлеру — хайль!

Прием, проходивший в спринтерском темпе, завершился. Хория Сима в сопровождении штандартенфюрера СС Штольца покинул в полном смятении таинственные апартаменты здания на Принц-Альбрехтштрассе, 8.

Пуци Штольц, как и вожак легионеров, был до крайности расстроен. Ему казалось, что и он явился причиной гнева рейхсфюрера СС, и теперь с тревогой размышлял о возможных последствиях. Неотвязно в ушах у него раздавался голос разъяренного шефа, и только когда неуклюжий «адлер» пронес его и Симу по Бельвюштрассе, штандартенфюрер отвлекся. Он увидел здание, в котором имел несчастье служить еще во времена Веймарской республики. Здесь помещалось тогда министерство экономики. В его стенах Пуци познакомился со своей будущей женой. Вновь побывать в этом здании ему довелось много лет спустя, когда в нем расположился известный во всем рейхе «народный трибунал». Штольц был вызван сюда в качестве свидетеля по делу… жены. По закону жены эсэсовцев, как и всей элиты немецкой нации, были обязаны представить доказательства своего арийского происхождения. Жена Пуци представила документы, из которых явствовало, что бабушка ее прабабушки родилась в 1769 году от родителей-немцев. Однако этого оказалось недостаточно. Параграф закона устанавливал срок: с 1800 года — для жен эсэсовцев рядового и младшего офицерского состава, а для жен эсэсовцев старшего состава — с 1750 года. К сожалению супруги Пуци Штольца, бабушка ее прабабушки родилась на девятнадцать лет позже установленного законом срока, а данные о предках более раннего периода ей не удалось разыскать. Однако эту задачу с успехом выполнило Центральное управление «Hauptamt». Оно установило, что у прабабушки жены Пуци Штольца имелась прабабушка, родившаяся в 1750 году от родителей-евреев…

Большего горя для эсэсовца быть не могло. За «злостное укрывательство происхождения жены», как отметил герр Фрейслер на закрытом заседании «народного трибунала», Штольцу предложили либо уйти из состава СС, либо развестись с женой.

Не колеблясь, Пуци Штольц выбрал второй путь. Больше того, оформив развод, он решил доказать, что совершил этот акт не формально, а как убежденный национал-социалист, готовый на все ради сохранения чистоты своей арийской крови. С мнимым состраданием выслушивая свою бывшую супругу, еще и еще раз клявшуюся в том, что ничего прежде не знала о своих предках еврейского происхождения, Пуци нежно обнял ее… и хладнокровно задушил. Об этом «подвиге» эсэсовца председатель «народного трибунала» герр Фрейслер счел за благо доложить лично фюреру.

С тех пор Пуци Штольц стал быстро продвигаться по иерархической лестнице Schutzstaffel. Но все это не исключало возможности впасть почему-либо в немилость у рейхсфюрера СС, и расстроенный Штольц не переставал гадать, чем может для него кончиться столь неожиданная, уничтожающая оценка деятельности прогерманской агентуры в Румынии.

Доставив Симу в гостиницу «Кайзерхоф», штандартенфюрер СС Штольц остался с ним в номере в ожидании указаний. Вначале предполагалось, что подопечного Штольцу гостя примет фюрер. И, естественно, вызов мог последовать с минуты на минуту. Но чем больше Штольц думал о происшедшем в кабинете рейхсфюрера, тем больше склонялся к заключению, что прием у фюрера не состоится. Навести по этому поводу справки по телефону он не решался. Не знал он, как быть и с программой на вечер. Накануне было решено, что он повезет румына в отель «Эспланд». Там по вечерам выступал известный оркестр фон Гези.

Грозный лишь у себя в Румынии, вожак легионеров, прозванный «железным клыком», здесь, осунувшись, точно после изнурительной качки на пароходе, сидел, подперев обеими руками желчное лицо с оттопыренными большими ушами, и думал только о том, удастся ли привести обратно в Бухарест свою голову со спадающей на лоб прядью волос.

Долгим, томительным было ожидание. Лишь около четырех часов дня задребезжал звонок телефона. Говорили из канцелярии штаба СС. Штольц узнал голос адъютанта Гиммлера штурмбанфюрера СС Пейпера, который без всяких вступительных шуток, как бывало, передал приказание обоим приготовиться к отъезду и сообщил, что за ними заедут. Штольц не успел ни ответить, ни спросить что-либо, как в трубке раздались частые гудки.

Менее чем через час после этого не предвещавшего ничего хорошего распоряжения на правительственном аэродроме Темпельгоф имперский уполномоченный по особым перевозкам проводил штандартенфюрера СС Штольца, безымянного штатского в помятом макинтоше и темно-зеленой шляпе и еще двух эсэсовских офицеров к трехмоторному «юнкерсу».

Большой самолет с четырьмя пассажирами на борту вскоре развернулся над окрестностью германской столицы и лег строго на трассу Берлин — Гамбург…