В пансионе мадам Филотти, где Илья Томов на пару со своим другом Евгением Табакаревым снимал койку, рождественский вечер походил на поминки. Вики, молоденькая продавщица крупнейшего в Бухаресте магазина «Галери Лафаетт», снимавшая угол с раскладушкой в комнатке хозяйки, плакала, уткнувшись лицом в подушку. Некоторое время назад она увлеклась Томовым и всячески старалась ничем не выдавать своих чувств. Ей казалось, что никто не догадывается об истинной причине ее слез. В действительности об этой тайне девушки давно знали все жильцы пансиона, включая супруга мадам Филотти ня Георгицэ. Знал о ней и племянник мадам Филотти, шофер Аурел Морару, не чаявший души в Вики. Аурел ревновал Вики к Томову, но скрывал это. Он завидовал Томову, и не потому, что тот был высоким, широкоплечим и темноволосым парнем с карими глазами, а потому, что он обладал привлекательными чертами характера. Любитель пошутить, общительный и непосредственный, он, сам того не замечая, всегда оказывался в центре внимания окружающих, был, как говорится, душой общества.

Совсем другим человеком был Морару. Округлое лицо с чуть приплюснутым носом, тщательно приглаженная вороненая шевелюра и сутуловатость придавали ему несколько слащавый вид, в действительности же это был очень застенчивый, скромный и уравновешенный человек. Он безропотно переносил подчеркнутое безразличие к нему Вики, которое она проявляла всякий раз, когда предавалась мечтам, навеянным кинофильмами Голливуда, и был безгранично счастлив, когда она с благодарностью принимала и искренне ценила его заботу о ней. Бывало, что стремление Аурела во всем угодить девушке раздражало ее, и тогда Вики не скупилась на острые словечки в его адрес. Аурел покорно отступал и не обижался, воспринимая эти выпады как капризы любимого ребенка.

Ничем не выдавая своей причастности к революционной деятельности, Аурел стремился привить Вики интерес к политическим событиям, исподволь наталкивал ее на размышления о причинах унизительной бедности и гнетущей неуверенности в завтрашнем дне тысяч подобных ей тружеником. Но давалось ему это не легко. Разговоры на эти темы были Вики скучны. Жизнь она воспринимала поверхностно и всегда находилась в ожидании чего-то необычного, счастливого, что непременно должно было встретиться на ее пути и изменить всю жизнь. Она будто жила на перроне большого вокзала и, встречая каждый поезд, как заветный, окуналась в шумную толпу, выискивала того, о ком мечтала.

Однажды Аурел и Илья предложили Вики пойти вместе на просмотр русского фильма «Парад» — о спортивном празднике молодежи. Вики ответила: «Парады я видела и сколько угодно увижу еще на стадионе, а фильмы предпочитаю смотреть о любви… — Многозначительно взглянув на Томова, она тихо добавила: — Хотя бы в кино…» Томов непринужденно рассмеялся, притворяясь, будто не понял намека, а Морару смущенно улыбнулся.

Вики, как и все в пансионе, знала тогда, что Томов получает письма от некоей Изабеллы — внучки крупного бессарабского помещика, с которой он был знаком еще в детстве. Позднее, когда Илья учился в лицее, они, несмотря на строгий запрет деда, помещика Раевского, часто встречались и полюбили друг друга. Когда же Илья уехал в Бухарест, а в Болграде прошел слух, будто он учится на офицера-летчика, помещик стал одобрять переписку с ним внучки. Последнее письмо от Изабеллы, в котором она писала, что мечтает увидеть Илью офицером авиации и что в противном случае дед не одобрит ее выбора, Томов получил уже тогда, когда вместо учебы на летчика ему пришлось зарабатывать на кусок хлеба в гараже «Леонид и Ко». И как ни прискорбно было Илье порывать отношения с Изабеллой, он ответил ей коротко и зло. «Твоей мечте, — писал он, — не суждено сбыться. Я не буду офицером авиации, а сейчас тружусь простым рабочим и, представь себе, горжусь этим. Когда же придет время выбрать подругу жизни, то я не стану испрашивать одобрения ни черта, ни ангела, ни тем паче родичей, если даже они будут владеть миллионами…»

Переписка прекратилась… Вики это обрадовало, в ее душе затеплилась надежда, но ненадолго. Илья увлекся какой-то парашютисткой из Советской России. На подоконнике у его койки в дорогостоящей бронзовой рамке красовалась фотография — кадр из фильма «Парад», на котором была запечатлена колонна русских девушек-спортсменок; среди них, как внушил себе Илья, его знакомая, парашютистка Валентина Изоту. Вики успокаивала себя, что эту чужестранку Илья больше не увидит и переписываться с нею не может. Хуже было другое: Томов принимал искреннее участие в налаживании дружбы между нею и Аурелом. И это порою выводило девушку из себя, она выпаливала в его адрес кучу дерзостей, а после этого подолгу не желала разговаривать с ним и здороваться. Когда же наконец отношения между Вики и Аурелом стали походить на настоящую дружбу и жильцы пансиона всерьез стали предвкушать удовольствие «топнуть на свадьбе», нагрянули агенты сигуранцы и стало известно об аресте Ильи. Вики, не в силах совладать со своими чувствами, уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания.

— Перестань, глупенькая… Пройдет день-два — и отпустят его, увидишь! — успокаивала ее мадам Филотти, но про себя она думала иначе: «Комиссары из префектуры зря не приходят! Значит, что-то есть…» Улучив момент, когда Вики не было рядом, она спросила своего давнего постояльца, служащего трамвайного общества «СТБ» Войнягу: что бы мог натворить молодой квартирант?

Войнягу сам терялся в догадках, был обеспокоен, но, подобно хозяйке пансиона, утешавшей Вики, уверенно ответил:

— Наверное, просто недоразумение… Вы разве не знаете, что из всякой мухи можно раздуть слона? Эге!.. Но муха-то остается мухой! Обойдется…

Ответ не успокоил хозяйку, она продолжала допытываться. Особое недоумение у нее вызывало то, что полицейские забрали какие-то книги квартиранта и, главное, фотографию девушек-спортсменок!

— Что это — бомба? — удивлялась она. — Нашли к чему придраться…

И старик ня Георгицэ не находил себе места. Он всегда считал молодого квартиранта человеком вполне положительным, вежливым, аккуратным.

— Ума не приложу… Шутка ли — сигуранца! — повторил он и ходил взад-вперёд по коврику, постланному по случаю праздника. — Тайная полиция…

Старик вспоминал день за днем жизнь квартиранта с момента, когда года два назад он приехал из Бессарабии к своему земляку, давнему постояльцу пансиона-господину Еуджену Табакареву. В пансионе все знали, что парень намерен поступить в авиационную школу. «Что ж, Стать авиатором — дело неплохое, почетное и денежное… Факт!» — сказал тогда ня Георгицэ. Месяца три приезжий ходил на аэродром Бэняса. В девятнадцать лет — это не расстояние. Ради экономии парень не часто пользовался автобусом. Добрых два часа, если не больше, добирался он от Вэкэрешть до аэродрома, зато шесть лей оставались в кармане. Да и откуда ему было их брать? В Бэнясе жил его земляк, какой-то механик, который обещал устроить его в авиацию… «Это вполне понятно, — заметил тогда ня Георгицэ. — Без знакомства, или, как говорится, без помощи «родичей в Иерусалиме», еще никто в жизни не преуспевал. Факт!» Томов верил механику и ждал, а тот тянул с парня что только мог. И вот однажды механик сам приперся и пансион и торжественно во всеуслышание заявил, будто уже устроил Илью в авиацию и задержка теперь лишь за формой, которую приобретать придется на собственные средства…

«Что ж, это вполне резонно!» — сказал тогда ня Георгицэ. На следующий же день на радостях наш молодой человек заглянул в шапочную мастерскую. Мы-ы-й! Тут только и ждали таких покупателей… Дельцы сразу смекнули, что господин Томов провинциал, и «накололи» его. Да еще как! Всучили первоклассную форменную фуражку с кокардой королевского воздушного флота — и, будьте любезны, гоните монету, господин авиатор!.. Тот выложил деньги, сунул под мышку фуражку и… туже затянул ремешок. Господин Табакарев делился с другом своим обедом и помогал, конечно, чем мог, но шли дни, недели, а прием Ильи Томова в авиационную школу все оттягивался. И вдруг выяснилось, что фуражка ни к чему — в воздушный флот его королевского величества доступ бессарабцам наглухо закрыт… Факт!

Вспомнив все это, ня Георгицэ сердито сплюнул и, рассуждая вслух, пробурчал:

— Этот механик шепелявый — жулик, видать, первосортной марки! Он-то знал, чем дело кончится… Королевский флот! Экая невидаль! Будто мы не знаем — три десятка фанерных аэропланов! Было время — верили, а нынче перевелись дураки…

Мадам Филотти оглянулась на супруга.

— Вот так, барыня, как ни говори, а мир совсем испортился. Факт! — ответил он на вопросительный взгляд супруги и вновь углубился в свои мысли.

В памяти всплыли дни, когда молодой квартирант скитался по Бухаресту в поисках работы. Наконец Аурелу Морару удалось пристроить его в гараж. Парень стал зарабатывать, но жил скромно, ой как скромно… Вместо пальто поверх тужурки носил фельдфебельскую поношенную куртку, присланную из дому. За все время купил себе только галоши, а матери с каждой получки посылал деньги. Тихий… И вдруг — «компот»! Пришли, перевернули все вверх дном, нашумели: «Шпионов держите! Коммунистов!»

Мадам Филотти с тревогой следила за супругом, прислушиваясь к тому, что он нашептывает, но ничего не поняв, указала Войнягу на дверь комнаты Вики, давая понять, что надо успокоить девушку.

Войнягу вышел.

Мадам Филотти плотно закрыла за ним дверь и даже затянула портьеру, прежде чем обратилась к мужу:

— Послушай, Георгицэ! Я не понимаю, что происходит? Аурикэ пришел сегодня с работы рано, как полагается перед праздником, собрался в парикмахерскую, попросил приготовить ему чистую рубаху, но как услышал, что были с обыском, исчез… Сказал «скоро приду», а все нету! Что это может означать, Георгицэ?

Старик недоуменно развел руками и ничего не ответил. Мог он разве догадаться, что Аурел Морару только делал вид, будто это сообщение его нисколько не взволновало, тогда как в действительности у него дух перехватило. Под угрозой провала была партийная ячейка. Опасность нависла и над другими товарищами, о местонахождении которых Илья Томов знал. Знал он и многое другое…

***

Было это совсем недавно, вечером. Илья Томов пришел в одиннадцатом часу. С напускной веселостью поздоровался со всеми обитателями пансиона и, подавая руку Аурелу Морару, сказал как бы между прочим:

— Насчет карбюратора к вашему «шмандралету» — придется еще денек обождать. Весь день искали на складе и не нашли подходящего…

Морару застыл от неожиданности.

Когда Илья пошел на кухню умываться, Морару вышел за ним.

— Слушай, я же горю! Мне завтра надо подавать машину профессору!.. Понимаешь?

Илья поднял к нему намыленное лицо.

— Конечно, понимаю. Но что делать? У нас большой провал. Захария прямо об этом не говорит, сегодня он весь день отсутствовал, пришел очень поздно, расстроенный, и велел передать, чтобы ты придумал что-нибудь и еще денек или два продержал типографию в машине профессора.

— Что же можно придумать, если я уже сказал профессору, что завтра к обеду машина будет подана?!

— Понимаю, Аурел… Все понимаю, но надо же как-то спасать типографию, а помещения для нее пока нет…

Морару прикусил губу, затем сказал:

— Может быть, снять водяную помпу и отвезти ее к вам в гараж? Я будто предчувствовал, что так будет, и на всякий случай предупредил его, что обнаружил течь в помпе… Он, правда, велел купить новую…

Томов развел руками:

— Не знаю я, какие у тебя с хозяином отношения… Но так или иначе придется выкручиваться… Сам понимаешь…

Морару ходил по кухне, ероша волосы.

— А что, если заболеть на пару деньков?

Томов перекинул через плечо коротенькое вафельное полотенце.

— Это, пожалуй, выход! Скажешь хозяину, что в гараже просквозило.

Морару молчал. Ему было стыдно перед профессором. Он никогда не обманывал его.

— Предлог, по-моему, подходящий, — продолжал Томов. — Но ты уверен, что старикан без тебя не заглянет в гараж?..

— Да нет, это меня меньше всего беспокоит. Я уже говорил — в гараж он не пойдет, тем более когда меня там нет. Это точно!

— В таком случае придется заболеть…

— Или лучше отпроситься на денек?

— Смотри, тебе виднее… Отпроситься бы, конечно, порядочнее, чем соврать… Это ясно! Но вдруг Захария и завтра не найдет помещения? Тогда как будешь выворачиваться?

Вопрос остался нерешенным. А утром, когда Илья вновь встретился в коридоре с Аурелом, они условились не обсуждать в пансионе свои дела.

Вскоре Томов и Морару вышли из пансиона. Было холодно и тихо. Бухарест только просыпался, ночная тьма постепенно вытеснялась хмурым рассветом. На душе у обоих было тревожно. Предстояло окончательно договориться, как быть: пойти Аурелу к хозяину и отпроситься на денек или все же позвонить ему и сказать, что заболел?

Они подходили к углу улицы Вэкэрешть и переулка Тайкэ Лазыр, когда со стороны площади Святого Георгия с трезвоном и грохотом подкатил к остановке девятнадцатый трамвай. Из открытого тамбура прицепного вагона соскочили мальчишки-газетчики. Их звонкие голоса тотчас заполнили всю окрестность:

— «Универсул»! «Курентул»!.. Перестрелка на фортификационных линиях Мажино и Зигфрида!..

— Новый налет на Германию крупных соединений английских бомбардировщиков!

— Специальный выпуск! «Универсул»! Сброшено сто тонн… листовок! Заявление рейхсминистра пропаганды доктора Геббельса!

— «Тимпул»! «Крединца»! «Ултима ора»! — кричал сорванным голосом рослый парень. — Речь генерал-губернатора Польши Франка… Французские солдаты на Мажино получают очередные отпуска… Специальный выпуск! В Париже проститутка покончила жизнь самоубийством от скуки!.. Его величество король Кароль Второй дал грандиозный банкет…

У больницы «Колця» Морару позвонил из автомата своему хозяину и сказал, что плохо себя чувствует, должно быть, во время ремонта машины простудился. Профессор Букур, как всегда, внимательный к людям, особенно к больным, велел ему непременно отлежаться, предупредил, что в столице свирепствует бестемпературный грипп, который дает неприятные осложнения… Профессор признался, что тоже чувствует себя неважно и если уж выйдет из дома, то только в больницу; для такой поездки он вызовет такси… «Как видите, машина мне не нужна. Придете, когда почувствуете себя совершенно здоровым… С гриппом шутки плохи! Так что, батенька Ауреле, лежать! Лежать, и никаких разговоров!..» — властно произнес профессор и повесил трубку.

Результат переговоров превзошел их ожидания. Томов восхищенно, воскликнул:

— Слушай! Так он в самом деле человек?!

— Верно, человек… — нехотя ответил Аурел, удрученным тем, что пришлось вторично обмануть профессора. — Иногда, правда, бывает резок…. Если уж разойдется, то и слова не даст вымолвить. Находит на него такое. Вот тогда стой перед ним, молчи, слушай и терпи.

Договорились, что Морару безотлучно будет ждать и пансионе сообщения о помещении для типографии. Томов вскочил в трамвай и уехал на работу, а Морару, вернувшись домой, занялся ремонтом старых стенных часов, но тревожная мысль о том, что печатный станок все еще в гараже, не оставляла его ни на минуту.

В пансионе было тихо: мадам Филотти ушла на базар, ня Георгицэ, довольный, что Аурел наконец-то взялся чинить часы, собрался пойти купить сто граммов настоящего кофе, чтобы угостить племянника.

— Вот исправишь часы, я сварю тебе такую кафелуцу, Какую самые высокопоставленные господа пьют только в «Капше»! Без цикория, стопроцентный мокко! Каково? И старик от удовольствия причмокнул губами.

Морару усмехнулся, продолжая отвинчивать болтики от корпуса часов.

С базара пришла мадам Филотти, вернулся и ня Георгицэ, а часы все еще не были готовы. Мысли о типографии, оставленной в машине, об арестах товарищей, о выдуманной им болезни не давали покоя Аурелу.

Профессор Букур к тому времени уже вернулся из больницы, пообедал и прилег в кабинете на кушетку. Позевывая, он вспомнил об удачно сделанной знакомому врачу операции на правом легком, потом задумался над мерами борьбы с эпидемией гриппа, вспомнил и своего шофера. Не воспаление ли легких у него? В гараже, по всей вероятности, холодно… Профессор представил себе цементный пол гаража, вспотевшего Аурела, ремонтирующего автомашину. И, наверное, щели в воротах… Могло просквозить! Надо бы и в гараже сделать ремонт, хотя Морару все отговаривал: «Ничего не надо!» Так и с машиной: будет ремонтировать помпу и ни за что не купит новую… На редкость честный!

Профессору показалось, что в комнате холодновато; он накрыл ноги шерстяным пледом, но уснуть не мог. «Не мешало бы обить ворота гаража войлоком, поверх обтянуть плотным брезентом… И подключить еще несколько секций отопительных батарей», — размышлял профессор. Так и не уснув, он откинул плед, встал, взял запасные ключи от гаража и спустился вниз.

Сначала профессор осмотрел гараж снаружи, проверил, плотно ли закрываются ворота. Войдя в гараж, он включил свет и, свернув губы трубочкой, сильно выдохнул… «М-да-с… Совсем как на улице», — проговорил он, поежился и решил непременно установить в боковых стенах большие батареи, поднять порог…

Раздумывая, как лучше утеплить гараж, профессор взглянул на автомашину и удивился: задняя часть кузова была слишком приподнята. Это Морару поднял ее на домкрат, чтобы от тяжести тилографского станка, ящиков со шрифтом и пачек газет — для легковой машины это был чувствительный груз — не осели рессоры.

Подойдя ближе, профессор заглянул в боковое окно машины. Ему показалось, что внутри что-то есть. Он открыл дверцу и в изумлении сделал шаг назад. На заднем сиденье, обернутое байковым одеялом, лежало что-то огромное, почти касавшееся брезентового тента. Профессор протянул руку и ощутил твердость и холод металла; рядом лежали жестяные ящики и две пачки, завернутые в простыни. Пощупал… «Что же это такое? — недоумевал он. — Неужели краденое?»

При этой мысли он с гадливостью захлопнул дверцу и устремился из гаража, но, вспомнив про водяную помпу, так же стремительно вернулся к машине, дрожащими от волнения руками оттянул пружинистые защелки и приподнял капот: водяная помпа, которую шофер якобы снял для ремонта, была на месте… Уже много лет профессору, старому любителю и знатоку автомобилей, не приходилось заглядывать под капот, но теперь он решил проверить все. Отвернул пробку радиатора: он был полон воды… Не поленился профессор нагнуться и посмотреть пол под радиатором. Там было сухо! Теперь все стало ясно: и протекающая водяная помпа, и вчерашний ремонт, и, видимо, сегодняшнее внезапное заболевание — все выдумка…

Почтенный профессор давно уже не был так взволнован… Так ошибиться в человеке, которому он доверял и которого даже уважал!

Забыв опустить капот, он вышел из гаража, запер калитку и, привычным движением закинув руки за спину, взволнованный до предела, поднялся к себе в кабинет…

— Августина! — закричал он не своим голосом и бросил связку ключей на кушетку. Туда же швырнул шляпу, пальто, кашне. — Какое бесстыдство!.. Меня надуть!

Невысокий, плотный, всегда подтянутый профессор Букур, несмотря на преклонный возраст, был очень подвижен. Сын некогда крупного с крутым нравом помещика, он унаследовал от отца его волевую натуру и резкий, нетерпеливый характер. Разгневанный, он схватил стоявший на етоле колокольчик и затряс его изо всех сил:

— Августина! Мариоарэ!

Прихрамывая, вбежала испуганная пожилая немка-гувернантка.

— Куда вы запропастились, фрейлейн?! — набросился на нее профессор и, не дав ей вымолвить ни слова, опять затряс колокольчиком, вызывая Мариоару. Наконец гувернантке удалось сообщить ему, что прислуга ушла в магазин.

— В таком случае сейчас же! Немедленно! — взвизгнул Профессор. — Сию же минуту оденьтесь, возьмите таксомотор и поезжайте к нашему шоферу. Знаете, где он живет?

— О да, конешно, господин профессор, — торопливо ответила гувернантка. — Я корошо знает, где шифет господин Морару!..

— Так вот!.. — От негодования Букур не говорил, а кричал срывающимся голосом и в такт словам приподымался на носки и опускался. — Трезвого или пьяного, здорового или больного, живого или мертвого — тащите его сюда! Вы слышите, фрейлейн?! Немедленно!

Не прошло и получаса, как в дверь пансиона мадам Филотти, как раз когда Аурел уже завинчивал последние болтики на крышке часов, а ня Георгицэ варил по особому рецепту кофе, постучалась гувернантка профессора Букура. Волнуясь, она сказала Морару, что приехала за ним, что его срочно вызывает хозяин.

Что только не передумал Морару в пути! Ведь профессор сам велел ему отлеживаться! Неужели такой провал, что полиция наводит о нем справки у хозяина? Одна за другой, словно волны, набегали мысли, и каждая казалась страшнее другой. Не мог профессор просто так вызвать его: он же утром говорил, что машина не понадобится…

Когда такси остановилось у дома профессора и гувернантка стала расплачиваться, Морару бросился в гараж. Он сразу понял, что тут кто-то побывал: капот поднят!.. От мысли, что типография в опасности, его бросило в жар, «Неужели напали на след? Что скажут товарищи?! А если мне сейчас снять машину, с домкрата и рвануть из гаража? — мелькнула Мысль. — Но если здесь побывала полиция, то наверняка уже за домом следят…»

Морару инстинктивно оглянулся, прислушался. Двор был пуст. Он снова подумал: «А что, если один только профессор здесь был и еще не успел сообщить полиции? В таком случае как быть?»

То и дело Морару возвращался к этой мысли и в конце концов решил подняться к профессору: если следят, то бежать с типографией все равно бессмысленно…

В прихожей его ожидала немка Августина. Она прошла в кабинет хозяина, и Морару слышал, как профессор сердитым, срывающимся голосом велел пригласить шофера.

Букур стоял у венецианского окна и беспокойно теребил начищенную до блеска бронзовую ручку. Раздвинув кремовые занавески из китайского шелка, он неподвижным взглядом смотрел на давно знакомую, надоевшую за долгие годы красную черепицу готической крыши соседнего дома. Услышав шаги шофера, профессор повернулся и, не дав ему поздороваться, наигранно любезным тоном заговорил:

— А-а! Это вы, господин Морару?

— Здравствуйте, госп… — начал было Аурел, однако профессор прервал его.

— Очень приятно видеть вас в добром здравии… Вы, кажется, снимали водяную помпу, чинили что-то в автомобиле и простудились? Не так ли?

Морару понял, что профессор иронизирует. Встревоженный, он пристально всматривался в хозяина, чутко прислушивался к тому, как и что он говорит. Надо было узнать причину, приведшую к раскрытию типографии в гараже, оценить создавшееся положение, сориентироваться и принять какое-то решение. Морару терпеливо молчал, а Букура это еще более возмутило:

— Вы и отвечать, я вижу, не намерены? Вон как! — Он ехидно усмехнулся и вдруг закричал: — Может, вы все же скажете, что это за «багаж» внизу?! В моей машине, в моем; гараже, в моем доме?!

Морару скользнул взглядом по дверям, выходившим в большую гостиную, и не торопился с ответом.

— Я спрашиваю, чей «багаж»? Что там такое? Зубоврачебное кресло? Бормашина? Вы что — изволили переменить профессию шофера на дантиста?!

Морару не проронил ни слова. Он оглянулся. Кроме него и профессора, здесь как будто никого нет… Впрочем, полиция может находиться за дверью…

Букур проследил за его взглядом, устремленным на дверь соседней комнаты, и губы его скривились в презрительную усмешку.

— Ах вон что!.. Боитесь? Прелестно!.. Однако могу вас, сударь, заверить, что там пока никого нет… И извольте отвечать, когда вас спрашивают! Что в машине? Краденое?

Морару зло посмотрел хозяину в глаза, нахмурил брони и, решившись, резко ответил:

— И скажу! То, что находится в вашей, как вы нашли нужным подчеркнуть, автомашине, это… это наше, народное добро!..

Профессор вздернул брови, развел руками и в недоумении переспросил:

— Что значит «наше»? Не понимаю, что такое «народное добро»?.. Говорите яснее!

— А вот так, наше, народное! Добро это принадлежит всем рабочим, и не ошибусь, если скажу, всем честным труженикам, включая интеллигентов и, конечно, ученых… И приобретено оно на трудовые гроши, которые простые люди отрывали от своего скудного заработка и, может быть, из-за этого не один день голодали…

Аурел Морару предстал перед профессором Букуром в совершенно новом, неожиданном для него свете. Всегда уравновешенный, скупой на слова, он в равной степени поразил профессора как взволнованностью своей речи, так и ее смыслом.

— И все же я не понимаю ваших шарад… — сказал профессор, несколько смягчив тон. — Сделайте одолжение — говорите на доступном мне языке!

— По-моему, я говорю на румынском…

— Это не ответ, милостивый государь! — вновь надменно воскликнул Букур. — Какое там «народное добро»? Отвечайте точнее! Да, пожалуйста, точнее!

Морару не мог больше совладать с собой. Барский тон хозяина вывел его из себя. Он подошел вплотную к Букуру и, понизив голос, четко сказал, сурово глядя ему в глаза:

— Это типография. Понимаете? Подпольная типография…

Букур удивленно округлил глаза, вобрал голову в плечи и в полном замешательстве чуть слышно переспросил:

— Что? Что вы сказали?!

— То, что слышали… — уже не сдерживаясь, говорил Аурел. — Типография. Обыкновенная «американка», и при ней всё, что полагается: шрифты, касса, бумага… А в свертках, если вас уж так интересует, — газета… Да, газета, к вашему сведению, коммунистическая газета, которую с нетерпением ждут все честные румыны! Теперь вам все точнее точного доложено, и можете действовать!

Профессор был настолько ошеломлен, что не воспринял даже вызывающего намека, содержащегося в последних словах шофера.

— В моем автомобиле? В гараже? — растерянно лепетал Букур. — Подпольная коммун… гм-гм… типография?

— Да! Подпольная коммунистическая! Так случилось… — развел руками Морару. — Некуда было девать. Это все, что я могу сказать и чего не собираюсь отрицать ни в полиции, ни в сигуранце, ни в трибунале, ни даже на том свете! Я коммунист… Но вы, господин профессор, можете быть спокойны. Ни к типографии, ни ко мне вы не имеете никакого отношения… — не без иронии заметил Морару. — И я огражу вас от неприятностей…

Все еще не реагируя на вызывающий тон и смысл того, что говорит шофер, Букур, поглощенный разбуженными воспоминаниями, с оттенком уважения спросил:

— Так вы… коммунист?!

— Да, я уже сказал — я коммунист. Можете вызывать полицию, если еще не успели это сделать… Авось перепадет какая-нибудь бляха!..

У Букура перехватило дыхание, словно его окатили ледяной водой. С изумлением он впился глазами в шофера, будто увидел его впервые. Но постепенно выражение крайнего изумления сменилось на его лице лукавой улыбкой. Слегка прищурив один глаз, он задумчиво ощупывал свои «рубленые» с проседью усы и, точно рассуждая сам с собой, говорил:

— Так-так… Любопытная ситуация!.. Сначала сочинили какую-то неисправность в машине. Потом наврали, будто заболели. Теперь тоже продолжаете фантазировать! Придумали какую-то типографию рабочих и «честных интеллигентов»!.. Словом, пытаетесь высокими идеями прикрыть низменные дела… М-да. Не выйдет! — неожиданно резко крикнул Букур, опять входя в раж. — Вы пойманы с поличным, сударь! Да. Сочувствую вам, однако же я; господин шофер, не такой олух, чтобы вновь поверить вам на слово! Да-с!

— Как угодно… — грустно ответил Аурел. — Хотя, — спохватился он, — вы уже были в гараже и могли сами убедиться…

— Шарить в чужом добре, если даже оно, как вы изволили сказать, народное, — не мое призвание! Запомните это!

— В таком случае, — развел руками Морару, — остается только пригласить вас в гараж. Моим словам не верите, своим глазам поверите… если это очень необходимо, конечно, и не составляет для вас большого труда…

Аурел рассчитывал, что профессор не снизойдет до проверки. Зачем ему? С большим успехом за него это сделает полиция… Сказал же он все это хозяину потому, что несносно стало слушать его резкие и бесконечные попреки за действительный и мнимый обман.

А старик на минуту притих, заложил руки за спину и обошел вокруг понурившего голову шофера, слева и справа заглянул ему в лицо, наконец остановился и, глядя в упор хитро сощуренными глазами, с мальчишеским задором сказал:

— А вот представьте, я принимаю ваше «любезное» приглашение! Да-с… К вашим услугам… В гараж так в гараж! — И, заметив, что шофер несколько растерялся, торжествующе произнес: — Ага! Попались, сударь. Не вздумайте на попятную, не выйдет! Нет, не выйдет!..

— Почему же? С удовольствием! — твердо ответил Аурел.

Желание профессора лично убедиться в том, что в гараже спрятана подпольная типография, вместо того чтобы вызвать полицию, нотки лукавой игривости и добродушного торжества в его последних словах — все это действительно привело Аурела Морару в некоторое замешательство, породило у него пока еще смутную надежду на благополучный исход всей этой истории. Побуждаемый искренним желанием помочь старику, он схватил с кушетки пальто и предложил профессору одеться.

Букур протестующе вырвал из рук шофера пальто и стал одеваться, возмущенно проговорив:

— Нет, сударь! Покорнейше благодарю…

Морару стоял с вытянутыми руками, сконфуженный и обескураженный. Не проронив ни слова, он грустно наблюдал, как взволнованный старик сует руку мимо рукава пальто, как задом наперед напяливает шляпу и небрежно накидывает поверх воротника кашне.

В гараже Морару сразу же развязал шнур, снял с «американки» одеяло и, отступив на шаг от дверки автомашины, жестом пригласил Букура подойти ближе.

— Как видите, это типографский станок, а не бормашина…

Букур тотчас же просунул руку, торопливо ощупал холодный металл и недовольно буркнул:

— Предположим, типографский… Дальше!

— А это касса со шрифтом… В ящиках тоже шрифт, — продолжал Морару, извлекая из ящика несколько свинцовых букв. — Видите?

— Вижу, вижу… Все вижу. Но это не убедительно! — нетерпеливо произнес Букур. — На таких станках можно печатать канцелярские формы и бланки, бутылочные этикетки и прочую дребедень!.. Газеты! Где ваши газеты, сударь?

— Минуточку, — спокойно ответил Морару и бережно достал из большой пачки газету. Профессор порывисто взял ее, сунул себе под нос и стал обнюхивать.

— Совсем свежая! Люблю этот запах, — сказал он неожиданно миролюбиво и, надев очки, медленно, как бы вдумываясь в каждое слово, вполголоса прочел:

— Пролетарии… всех… стран… гм-мы-м…

Вдруг он оторвался от газеты, обернулся к Морару и заговорщицким тоном прошептал:

— Вы, между прочим, хорошо заперли калитку? Проверьте!

— На внутренний засов, господин профессор. Не беспокойтесь…

Букур приподнял очки..

— Не торгуйтесь! Проверьте…

Морару покорно направился к воротам. Засов был задвинут до отказа. Развернув газету, Букур пробежал глазами по броским, совершенно необычным для легальной прессы заголовкам: «Нищенский уровень жизни шахтеров Лупень», «Союз Советских Социалистических Республик — бастион мира и демократии», «Борьба румынских коммунистов за воссоединение Бессарабии с Родиной-матерью Советской Россией!», «Финансовые тресты — новая кабала!»

Профессор углубился в чтение, иногда чуть заметно кивал головой, как бы подтверждая прочитанное, иной раз хмурился, наклонял голову набок, словно удивлялся чему-то. Читал внимательно, безотрывно. Казалось, он нашел в этом небольшого формата листе шероховатой оберточной бумаги, не содержащем сенсационных сообщений и интригующих фотографий, что-то чрезвычайно важное и нужное.

С умилением Морару наблюдал за стариком, и чем дальше, тем больше ослабевала тревога за судьбу доверенной ему товарищами типографии. Профессор читал стоя, переминаясь с ноги на ногу. Аурел спохватился, взял в углу табуретку, тихо и осторожно подставил ее старику.

— Присядьте, господин профессор. — И добавил шепотом: — Мои карты раскрыты…

— Скажите, пожалуйста… А я тем не менее не намерен прощать вам!

Аурел снова встревожился.

Букур положил газету на верстак, снял очки и, нервно передергиваясь, сурово повторил:

— Такое не прощается! Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю…

— Не совсем… — выдавил Морару. И это была правда. Мысли подпольщика напряженно работали в одном направлении: только бы избежать провала!

— Вот как?! — в свою очередь удивился профессор. — Разве не вы, сударь, предложили мне, профессору Букуру, вызвать полицию и пророчили за это какую-то бляху?! Наговорили черт знает чего, а теперь прикидываетесь непонимающим?!

Аурел с облегчением глубоко вздохнул, словно лопнул обруч, сжимавший его грудь… «Ну и старик!» — с восхищением подумал он.

— Скажите-ка, сколько лет вы работаете у меня?

— Шестой год.

— Позор! Пять лет! Ну пусть четыре и даже три… — быстро заговорил Букур. — Почему же в таком случае у вас сложилось такое отвратительное мнение обо мне?!

— Господин профессор! Дорогой вы человек! — в который раз пытался Морару объясниться. — Я не обязан соблюдать…

— Это меня не касается! — снова оборвал его Букур. — Не хочу знать, что вы там обязаны или не обязаны соблюдать. Я спрашиваю, как у вас повернулся язык предложить мне вызвать полицию?!

— Я виноват, — твердо, без обиняков признался Морару. — И прошу извинить меня.

— Слышал, слышал уже это!.. — нахмурившись, сказал Букур и, закинув руки за спину, в раздумье принялся расхаживать по гаражу, как по своему кабинету. Вдруг он остановился перед Морару, ткнул его пальцем в грудь: — Вот скажите, только прямо, я груб?

— Ну что вы, господин профессор!.. С кем не бывает… — в замешательстве начал было Морару, но Букур с присущей ему резкостью стал настаивать, и Аурел вынужден был сказать, что такой грех водится за хозяином.

— Вот как?! — удивился Букур. — Ну-с, а что говорят обо мне в городе или там, у вас?.. Какими эпитетами награждают? Крикун? Закоренелый грубиян? Деспот?..

Морару сконфуженно улыбнулся и нехотя промолвил:

— Поговаривают, конечное. Называют…

— И самодуром?

— Бывает и так, но…

— Ах, вот как! Бывает? — вскрикнул профессор. — Конечно, от самодура до доносчика — один шаг! Теперь все ясно, сударь! Однако вам это непростительно! Пять лет работаете у меня, а знаете только, что старик Букур бывает очень нелюбезен, но не знаете, что он всегда, постоянно, при любых обстоятельствах остается полезен! Да-с… Не любезен, зато полезен!

Смиренно выслушав эту тираду, Морару робко сказал:

— Почему же, господин профессор, и я, и другие знают, что вы многим оказываете безвозмездную помощь, лечите, снабжаете лекарствами…

— Э-э! Не то, не то… Ни черта вы не понимаете, ни черта вы не знаете.

— Зачем же так, господин профессор?

— Пять лет изо дня в день встречаетесь со мной, — вскипел Букур, — а не знаете, что… — Букур неожиданно прервал свою речь, настороженно посмотрел по сторонам, вплотную подошел к шоферу и взволнованным голосом тихо продолжил: — Не знаете, что ваш покорный слуга имел счастье встречаться и быть знакомым с господином Ульяновым!

Морару судорожно глотнул воздух. Раскрыв от удивления рот, он сердито, вопрошающим взглядом уставился на профессора, пытаясь разгадать, не выкидывает ли тот какой-то новый замысловатый и уже совсем неуместный трюк.

Все еще сомневаясь в правдоподобности услышанного, Аурел торопливо спросил:

— Вы?

— Да, сударь, представьте себе — я. Впрочем, сами-то вы знаете, кто это?

— Конечно, знаю: товарищ Ленин!

— Вот именно! А я имел честь знать его как Ульянова… — спокойно ответил Букур и уже совсем необычным для него тоном, тоном человека, с теплотой и грустью вспоминающего о чем-то далеком, но волнующем, начал рассказывать: — Это было в Париже почти тридцать лет тому назад. Тогда я практиковал в частной клинике крупнейшего в те времена профессора Дюбуше. А господин Ульянов находился в эмиграции и нередко захаживал к нам в клинику, навещал русского революционера, по специальности инженера-химика. Фамилия его, если память не изменяет, Курнатский… нет, Курнатовский! Как я узнал позже, он был вместе с господином Ульяновым в ссылке, в Сибири! Личность совершенно необыкновенная! Рассказывали, что он почти четверть века, то есть больше половины своей жизни, провел в тюрьмах и ссылке. В последний раз его приговорили к смертной казни, которую заменили пожизненной каторгой. Сослали куда-то на край света. И, представьте, он снова бежал… Сперва в Японию, потом кружным путем в Европу. В Париж прибыл совершенно больной. Вместе с господином Ульяновым его часто навещала русская революционерка Наташа… Наташа… О, вспомнил — Наташа Гопнер! Исключительно мужественная девушка! Дюбуше она знала еще по Одессе, когда он имел там свою клинику. Она и познакомила господина Ульянова с профессором. Да-а! Давно это было… Очень давно, но мне почему-то кажется, что это было вчера!

— И вы вправду видели товарища Ленина?! — удивленно спросил Морару, еще не свыкшийся с мыслью, что его хозяин видел и слышал Ленина, разговаривал с ним.

Букур снисходительно улыбнулся.

— Не только видел, но был однажды даже дома у него, на улице Мари-Роз…

— Господин профессор, расскажите! Расскажите, какой он? Пожалуйста! — волнуясь, попросил Аурел.

Букур встряхнул плечами, словно хотел сбросить годы, отделявшие его от тех дней, выпрямился.

— Да как вам сказать… — задумчиво ответил он. — Вопрос не прост, хотя и кажется простым. Внешность господина Ульянова вам должна быть знакома, разумеется: невысокий, плотно сложенный, с крупной лысоватой головой и очень выразительными глазами… Казалось бы, ничего особенного, если не считать удивительный, ни с кем из известных мне мудрецов не сравнимый лоб мыслителя!.. Но за этой внешностью скрывался человек поистине необыкновенный! — И Букур неожиданно громко воскликнул: — Гениальный!!! Неисчерпаемый кладезь ума и знаний! И вместе с тем поразительно простой, общительный и обаятельный!

Аурел слушал как завороженный. Его переполняло чувство гордости от сознания того, что почтенный, широко известный ученый, казалось бы, очень далекий от революционных идей и дел, говорит о вожде всех угнетенных и обездоленных так душевно и восторженно.

— Вот так-с!.. — продолжал Букур, с доброй улыбкой глядя на своего шофера. — Не забыть тот воскресный день, когда я пришел на улицу Мари-Роз передать записку от господина Курнатовского и неожиданно провел несколько часов в обществе этого удивительнейшего человека!.. Расспросив о состоянии больного, господин Ульянов выразил желание проводить меня по аллеям очаровательного парка Монсури. Парк этот расположен рядом с домом, где жил господин Ульянов, однако проводы затянулись. Мы много раз пересекли парк вдоль и поперек, оживленно беседовали на темы, казалось бы, весьма далекие друг от друга: о научных проблемах медицины и об историческом значении восстания румынских крестьян в тысяча девятьсот седьмом году; о формах землепользования в нашей стране, о последнем романе великого французского писателя Анатоля Франса «Остров пингвинов» и так далее. Господин Ульянов поразил меня энциклопедичностью своих познаний и разносторонностью интересов, глубиной и убедительностью суждений. Но это, пожалуй, не главное впечатление. Оно пришло позже. Часто, вспоминая об этой беседе, я испытывал такое ощущение, словно потерял какую-то связующую нить, на основе которой наш разговор так незаметно и естественно переходил от одной темы к другой. Раздумывая, я нашел эту нить. Она была в критике несовершенства существующего общественного строя и в утверждении необходимости, исторической неизбежности крутой его ломки. Именно так! И должен, признаться, что под таким углом зрения я никогда прежде, до этой памятной беседы, не рассматривал ни текущие события, ни перспективы развития медицины, ни общественное значение лично своей медицинской практики и научной деятельности…

Морару провел рукой по лицу. Ему казалось, что все это сон.

— Дайте-ка закурить! — попросил профессор, силясь скрыть волнение.

— Дешевые у меня, господин профессор… — смущенно ответил Морару, поспешно протягивая пачку «Месериаш».

— Дайте, дайте… Ничего! С двадцать четвертого года не брал в рот, а вот потянуло… — Букур как-то неловко взял папиросу, закурил, слегка покашлял и продолжал: — Однако мы тоже хороши — увлеклись разговором в этом отнюдь не очаровательном «автопарке», вместо того чтобы решить, насколько я понимаю, неотложный вопрос… Скажите-ка лучше, что у вас стряслось… Почему этот «багаж» перекочевал сюда?

Морару замялся. Почувствовав это, Букур тотчас же сказал, постепенно возвращаясь к обычному для себя безапелляционному тону:

— Впрочем, можете не говорить. Не надо. Однако, как я понимаю, вам некуда девать типографию?

— Это верно, господин профессор, но вы не беспокойтесь… Товарищи подыскивают помещение… Так что долго здесь она не задержится.

— Улита едет, когда-то будет!.. — отрубил Букур.

— Это, конечно, верно… — неохотно согласился Аурел. — Обстановка тяжелая.

— М-да. «Керосином запахло»?! — пробучал как бы про себя Букур и тотчас же спохватился: — Но меня это не касается… Плохо то, что типография простаивает… Это плохо! А ведь вы говорили, что газету вашу ждут как хлеб насущный!

— Ждут, господин профессор, и даже очень. Это точно. Но что делать? Постараемся потом наверстать…

— Потом наверстать?! — возмущенно воскликнул Букур. — Учтите, сударь, ждать и догонять — последнее и самое ненадежное дело! А вы не находите, что, пока ваши друзья ищут приют для этого «багажа», мы можем здесь что-нибудь сообразить?..

Морару оторопел, не верилось, что он правильно понял хозяина.

— Что это вы так смотрите на меня?! Я говорю: может быть, здесь подыщем помещение?

— Мы? Здесь?

— Именно здесь! — подтвердил Букур. — Видите лесенку в подвал? Он, правда, небольшой, рассчитан на хранение автомобильного хлама… Но может, подойдет?

— Тот подвальчик? — едва выговорил растерянный и одновременно обрадованный Аурел.

— Что, не годится? — удивленно переспросил Букур.

— Нет, почему же, вполне годится!.. Ну и денек! Как во сне, честное слово! — чистосердечно признался Морару. — Помещение хорошее, только сами понимаете…

— Так, так… Договаривайте.

— Рискованно!

Букур наклонил голову, насторожился.

— В каком смысле?

— Это же, господин профессор, типография… и вдруг в вашем гараже, в вашем доме!

— Что вы хотите этим сказать?!

— Типография это!..

Букур не дал шоферу договорить:

— Именно потому, сударь, что это типография, а не черт знает откуда появившийся в моем гараже зубоврачебный кабинет, я и предлагаю вам подвал своего дома!

— Благодарю вас, господин профессор, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Морару. — Но я не могу не предупредить, что всякое может случиться… и тогда у вас будут крупные неприятности…

— Ну, знаете, «господин товарищ», или как вас там величают! — окрысился Букур. — Меня этим не испугаешь. Да-а-с! Честного человека можно облить грязью, можно преследовать и, наконец, заточить в тюрьму, но обесчестить — никогда! Нет, нет! Правду не утопишь, она, как масло в воде, непременно всплывет наружу. А кроме того, сударь, за ваше недоверие ко мне… Нет, нет, не возражайте, пожалуйста! Я делаю поправку: за ваше первоначальное недоверие я желаю «отомстить» вам полным доверием и тем самым оградить себя от неприятностей, которыми вы меня стращаете. Давайте рассуждать по порядку: вы взяли мою автомашину, куда-то поехали за этим дьявольски тяжелым «багажом». Меня об этом вы не поставили в известность. Не так ли? Затем вы привезли все это хозяйство сюда в гараж, оставили его здесь… И тоже не испрашивали соизволения? Так продолжайте в том же духе! Кто вам мешает?!

— Спасибо, господин профессор, большое вам спасибо! — только и мог сказать взволнованный Морару.

— Я ничего не знаю и знать не желаю… — пояснил Букур и при этом молодецки, как, наверное, давно уже не доводилось, подмигнул. — В гараж без вашего приглашения обещаю впредь не заходить… Но и вы, любезный, пожалуйста, больше не простужайтесь! Иначе я опять, как сегодня, нагряну и буду заглядывать во все щели, думая, где и как утеплить…

Букур добродушно рассмеялся, глядя на сконфуженно улыбающегося Морару.

— Только вот что, сударь! Не думайте, пожалуйста, что я бессребреник! — заговорил вновь Букур подчеркнуто деловым топом. — За аренду помещения я буду взимать с вас плату. Как говорят в подобных случаях, «брат братом, а брынза — за наличный расчет»! Не правда ли?

— Пожалуйста! — поспешил ответить Аурел, не понимая, шутит старик или говорит всерьез — от него всего можно ожидать. — Будем платить регулярно… Если хотите, и вперед можно оплачивать…

— Вот именно! — вскрикнул Букур, начиная, похоже, выходить из себя. — Что вы тут будете делать, знать, не желаю, а плату извольте вносить регулярно и вперед!

Морару развел руками:

— Да, конечно! Пожалуйста…

Букур пристально посмотрел на своего шофера и, довольный достигнутым эффектом, лукаво сказал:

— В качестве арендной платы — один экземпляр от каждого выпуска газеты! По рукам?!

— Обязательно! — воскликнул Морару, схватив руку профессора и крепко ее пожимая. Он добродушно рассмеялся. — Первый же оттиск — вам!.. Честное слово!

— Вот и прекрасно! Обязуюсь возвращать его в полнейшей сохранности!

— Спасибо вам, господин… Нет! Разрешите… товарищ профессор!

Букур широко развел руками.

— Ну, вот какие вдруг превращения…

— Не обижайтесь, прошу вас…

— Ну-ну, пустяки… Занимайте подвал. Немедленно! Я жду арендную плату!

Уходя из гаража, старик не преминул еще раз подтрунить над шофером. Притянув его к себе за пуговицу кожанки, он прошептал ему на ухо:

— Так, оказывается, профессор Букур вовсе не бессребреник! Не правда ли?

***

Морару поспешил известить о случившемся с Томовым руководителя ячейки Захарию Илиеску. Они оба, безусловно, верили, что Илья не выдаст, однако рисковать не имели права. Было решено немедленно перевезти подпольную типографию с улицы Мэнтуляса, из подвала гаража профессора Букура.

Илиеску возложил перевозку станка на Морару и товарища, который почти безвыходно находился в подвале, печатая подпольную литературу. На этот случай у них было заранее подготовлено помещение. Задача была сравнительно несложной. Много раз Морару вывозил на машине литературу, а изредка и печатника, чтобы тот подышал свежим воздухом, и всякий раз столичные блюстители порядка, знавшие машину профессора Букура, пропускали ее, ничего не подозревая, без малейшей задержки. На этот раз таким же образом необходимо было перебазировать все типографское имущество.

Захарии Илиеску предстояло, кроме того, немедленно переселить на другую квартиру нелегально находящегося в Бухаресте одного из руководящих деятелей партии, по кличке Траян. Проживал он в центре на улице Арменяска, 36, в одной из комнат квартиры тетушки Домны — дальней родственницы Ильи. Сюда, по совету Томова, временно поселили товарища Траяна.

Теперь Илиеску нервничал. Ему-то хорошо были известны зверские методы, которые применяли в сигуранце при допросах, и нет-нет да и закрадывалось сомнение: выдержит ли воспитанник такое суровое испытание?

— Если парень заговорит, худо будет… — поделился он тревожными мыслями с Морару. — Сигуранце немного надо, чтобы размотать весь клубок. Мы можем предотвратить провал подпольной типографии, можем переселить товарища Траяна, а как отвести угрозу от профессора?

В памяти подпольщиков всплыли события недавних дней, когда ночью Морару привез к Букуру раненного полицейскими Илью Томова. Профессор извлек у него пулю, наложил повязку и, ни о чем не расспрашивая, попросил оставить ему пробитую пулей и окровавленную нелегальную газету.

— Собственно, именно благодаря газетам пуля застряла и мягкой ткани, не достигнув кости… — сказал тогда профессор Букур и, взяв газету, добавил: — Но я убежден, придет время, когда Румыния будет освобождена от вандалов и я смогу показать эту газету студентам — пусть знают, какие жертвы приносили лучшие люди, неся слово правды в народ!

***

Морару вернулся в пансион поздно. Бледная и испуганная мадам Филотти набросилась на племянника:

— Пришел, как всякий порядочный человек, под вечер, собирался в парикмахерскую, рубаху тебе приготовила, а сам взял да исчез!.. Ты ведь сказал, что скоро придешь! Мы уж не знали, что думать!

Морару беззаботно махнул рукой и сказал, что забыл и гараже вино, купленное к празднику.

— А там, как на грех, — оживленно продолжал он, — встретил во дворе дочь профессора. «Сделайте, — говорит, — одолжение, отвезите к портнихе, всего на пять минут и… обратно». Делать было нечего! Отвез, конечно. Только пришлось ждать, пока мадемуазель примеряла туалеты… С добрый час, не меньше! Наконец, когда мы тронулись в обратный путь, опять неудача: перед самым домом мотор заглох, подача отказала! Хоть лопни, не качает бензонасос — и точка… Пришлось повозиться, вымазался хуже кочегара. Вот, полюбуйтесь! — Аурел показал руки, испачканные маслом и типографской краской.

На лице Вики еще видны были следы недавних слёз, причину их Морару, конечно, понял, но, как ни в чем не бывало, вручил ей «забытые» бутылки с вином и удалился, чтобы привести себя в порядок.

Ня Георгицэ взял у Вики бутылку и, держа ее в вытянутой руке, прочел название на красочной этикетке.

— Если верить написанному, так это «Котнар»! — скептически заметил признанный знаток вин. — Однако только безусые юнцы судят о качестве вина по этикетке…

Старик внимательно исследовал укупорку, поднял бутылку на свет, раза два перевернул ее вверх дном и, убедившись, что осадка нет, проделал такие же операции со второй бутылкой.

— А знаете, господа, по-моему, это и есть настоящий «Котнар»! — причмокнув от удовольствия, заключил он и в который уже раз за вечер стал поправлять аккуратно расставленные на праздничной скатерти тарелки с закуской. Бывший обер-кельнер был мастером сервировки. «Было бы что подавать, а за остальным дело не станет!» — приговаривал он и при этом многозначительно подмигивал.

С возвращением племянника мрачное настроение жильцов пансиона несколько рассеялось: мадам Филотти торжественно водрузила на середину стола зарумяненную индейку, Войнягу поставил литровую бутыль столового вина и два стеклянных сифона с газированной водой, а Вики — две коробки сардин высшего сорта фирмы «Робертс».

Словом, все выглядело так, как бывало уже не раз в этом маленьком дружном коллективе — не бедно и не богато, просто и радушно. За стол, бывало, садились с шутками и смехом; ня Георгицэ заводил речь о международных событиях и с увлечением рисовал дальнейший ход их развития; Морару неизменно охлаждал пыл дядюшки короткими трезвыми репликами, а Войнягу, наоборот, со свойственным ему юмором «подливал масла в огонь», и все душой и телом отдыхали от повседневных трудов, забот и тревог. Так бывало… Но сегодня не слышно было ни шуток, ни смеха, словно собрались на поминки после похорон близкого человека. Ня Георгицэ молча разлил в бокалы вино, хотел что-то сказать, но его опередил Морару.

— За то, чтобы у нашего Илие нервы были крепкими!

Все выпили до дна, но истинный смысл этого тоста был ясен только его автору. Женя Табакарев, будь он сейчас здесь, конечно, понял бы, что имеет в виду Аурел. Женя помнил, как Илья пытался привлечь его к подпольной работе и как он, в свою очередь, отговаривал друга. «Рано или поздно поймают, — рассуждал Женя, — бить будут, искалечат, а потом отправят вшей кормить на каторгу!.. Не-ет, брат! У них полиция, жандармерия, войска! Это все равно что головой об стенку биться…» Помнил Табакарев и тот вечер, когда Илья появился в пансионе истерзанный, с полицейскими кандалами на одной руке и, не успев ничего рассказать, потерял сознание. К счастью, все уже спали, лишь один Женя был в прихожей. Подвернулась как раз срочная работа, и он сидел до глубокой ночи: писал номерные таблички для домовладельцев… Перепуганный, он тихо прошел в комнату к Аурелу, разбудил его. Тот сразу же побежал за машиной и увез Илью. Женя остался тогда в полном неведении. А незадолго до своего отъезда на рождественские праздники домой, в Болград, Табакарев спросил друга, что же случилось с ним в тот злополучный вечер, Томов ответил шуткой:

— Головой об стенку бился!..

Женя попытался настоять, но Илья сказал:

— Ты, дружище, если много будешь знать, чего доброго, вместо меня угодишь на каторгу вшей кормить!

Когда вновь подняли наполненные бокалы, мадам Филотти постаралась перебороть уныние, чтобы провести рождественский вечер как подобает.

— Георгицэ, — весело воскликнула она, — пьешь бокал за бокалом, а включить радио забыл! Стареешь, друг мой… Уже рождество! И, наверное, передают хорошую музыку…

Ня Георгицэ, еще недавно не представлявший себе жизни без радио, особенно в вечерние часы, вытаращил глаза, словно его разбудили в самый волнующий момент сновидения. Мадам Филотти пришлось вторично напомнить супругу о его добровольно взятой на себя обязанности, прежде чем он нехотя протянул руку и включил допотопный «Филипс».

Заморгал зеленый глазок, по мере того как радиоприемник нагревался, комната заполнялась звуками веселой «сырбы».

Ня Георгицэ откупорил вторую бутылку и снова наполнил бокалы. Вики на минуту покинула компанию и вернулась с припудренным лицом и подкрашенными губами. Аурел встретил ее блаженной улыбкой, а Войнягу не упустил случая рассказать о том, как некая девица в трамвае красила губы и при резком торможении привалилась к соседке, основательно разукрасив ей блузку помадой. Рассказ Войнягу завершил тостом:

— Выпьем за девушек, умеющих наводить на себя красоту, не пачкая других!

В пансионе водворялось обычное для такого дня оживление. Однако Вики все еще была сумрачной. Аурел пытался развеселить ее, но сегодня это ему почти не удавалось. Ему было трудно скрыть тревогу.

Ня Георгицэ поднял бокал и приготовился что-то произнести, как в дверях раздался стук. Все снова смолкли, насторожились. Морару побледнел — мелькнула мысль: «Неужели выдал?»

Открывать пошел Войнягу. С порога послышался его голос:

— Ого-о! Господин Лулу?! Какой ветер занес тебя в нашу обитель?

Одетый в помятый, некогда белый плащ и жесткую новую барсолину с круто опущенными впереди полями, Лулу имел весьма жалкий вид, но держался с важностью. Почтительно поклонившись всем и поздравив с наступающим рождеством, он извинился за беспокойство и, как свой человек в доме, направился на кухню. Следом пошла и мадам Филотти.

— Земля треснула, и черт выскочил! — тихо сказал Войнягу.

— Шантрапа паршивая! — пробурчал ня Георгицэ и хотел сказать еще что-то, но Морару одернул его, приложив ко рту палец.

— А я его не боюсь! — задиристо ответил старик. — Плевал я на него и на всю его братию!..

Войнягу шепнул что-то внушительное на ухо ня Георгицэ, тот побагровел и замолчал.

Вошла мадам Филотти. Оказывается, Лулу пришел за своим пальто, оставленным более двух лет назад в залог за койку и обеды.

— Принес только часть долга, — сказала мадам Филотти и вопросительно посмотрела на мужа. — Обещает после Нового года отдать остальное…

Ня Георгицэ вспылил:

— Ну да, отдаст, когда на моей ладони трава вырастет!

Аурел недобро взглянул на дядюшку: сейчас не время затевать конфликт с Лулу. Он встал из-за стола и увлек тетушку в большую комнату.

— Верните ему, пожалуйста, пальто и не связывайтесь! Особенно сейчас это ни к чему, — сказал племянник, намекая на что-то недоброе. — Прошу вас!

— А деньги как?

— Я уплачу за него. Завтра же!

Мадам Филотти от удивления открыла рот.

Аурел растолковал тетушке, что после обыска в пансионе от Лулу можно ожидать всякой пакости.

— Что он мне может сделать?

— Да хотя бы учинит ложный донос, и полиция запретит вам держать квартирантов!..

Через несколько минут Лулу вышел из кухни в элегантном темно-синем пальто с черным бархатным воротником. Теперь ему шла и дорогостоящая барсолина, а сам он вполне мог сойти за весьма состоятельного человека. Собственно, в тот час, когда Лулу Митреску впервые надел на себя это пальто, он был обладателем миллионного состояния, выигранного в течение одной ночи в рулетку… Пальто было последней ставкой вконец проигравшегося помещика, вслед за которой тот пустил себе пулю в лоб. Некоторое время спустя Лулу тем же способом, каким выиграл состояние, промотал его, а пальто отдал под залог хозяйке пансиона, но в отличие от слишком эмоционального помещика он не отчаялся. Душу бывшего младшего лейтенанта королевской артиллерии с двухнедельным стажем пребывания в армии внезапно всколыхнули возвышенные патриотические чувства: он ощутил личную ответственность за судьбы страны, вступил в ряды зеленорубашечников и очень скоро стал видным легионером. Лулу точно и преданно выполнял приказания членов «тайного совета» Думитреску и даже самого Симы. Его не очень огорчало, что сейчас они отсутствовали. Этих «маньяков», как он прозвал обоих вожаков, с успехом заменял непосредственный его шеф — достопочтенный парикмахер Гицэ Заримба. Лулу считал, что этот горбун один стоит всех главарей легионеров, вместе взятых. Правда, ему было гораздо легче безропотно терпеть пощечины самодура Думитреску, ругань и угрозы демагога Симы, чем выслушивать замечания весьма тактичного Заримбы… Улыбка шефа не всегда предвещала хорошее. Лулу Митреску знал об этом. Сколько раз приходилось ему по приказу Заримбы убирать с пути неугодных парикмахеру людей… Им Гицэ тоже улыбался!

Жильцы пансиона терпеливо ждали ухода бывшего квартиранта. Лулу не был расположен задерживаться, но, взглянув на Вики и отметив про себя, как она похорошела, он тотчас же изменил свое решение и завел любезный разговор с Войнагу о его здоровье и делах: не успустил случая похвастаться при этом своей новой службой в «Континенэкспок» крупной английской фирме по закупке зерна за границей. Однако, как Лулу ни изощрялся в стремлении привлечь к себе внимание Вики, это ему не удавалось. Ня Георгицэ демонстративно повернулся к нему спиной. Войнягу отвечал на его вопросы нехотя, односложно, и никто не счел нужным поддержать начатый им разговор, пригласить его за стол.

Лулу не думал, конечно, что здесь его примут с распростертыми объятиями, но не ожидал и такой единодушной почти откровенной неприязни к себе. Он счел за благо удалиться, но, как говорится, с гордо поднятой головой.

— Сожалею, — сказал он, взглянув на часы, — но должен покинуть своих старых знакомых… Приглашен на этот вечер в одну очень почтенную семью. А в таких случаях опаздывать неприлично… Не правда ли?

Получив утвердительный ответ мадам Филотти, Лулу важно раскланялся и шагнул за порог.

***

Выйдя из пансиона, он направился к углу улиц Лабиринт и Вэкэрешть. Однако здесь он остановился в раздумье: «Махнуть в отель «Национал», к Мими, или, может быть, лучше к лимонадчице с Северного вокзала?» Прикинув, что вряд ли Мими осталась без клиента в рождественский вечер, он направился было к лимонадчице, но вспомнил, как в последний раз столкнулся у нее с одноглазым торговцем подтяжками и корсетами с Липскань, и тотчас передумал… Нащупав в боковом кармане деньги, отложенные на случай, если хозяйка пансиона откажется вернуть пальто до уплаты всего долга, он повеселел. В это время к остановке подкатил со стороны центра девятнадцатый трамвай.

Новый план созрел моментально. Лулу поспешил к трамваю, но перед самым носом подножка вагона задралась кверху и дверь с треском захлопнулась. Через окно заднего тамбура вагона разукрашенная девица показала ему язык… По неосознанной ассоциации это напомнило Лулу холодный прием жильцов пансиона мадам Филотти. Он натянул глубже барсолину и громко выругался…

Было относительно тепло, слякотно и безлюдно. Бодеги, рестораны и прочие подобного рода заведения — здесь в этот час обычно кишмя кишел народ — с окнами и дверьми, затянутыми металлическими гофрированными шторами, придавали улице мрачный вид. Лишь витрины магазинов сверкали световыми рекламами и праздничным убранством. Перед ними Лулу останавливался и любовался своим отражением: «Чисто выбрит, элегантен, строен, как манекен из универсального магазина «Сора»… А шляпе и пальто — полмира позавидует!»

Он свернул за угол и стал подниматься по Дудешть. У стадиона «Маккаби» его внимание привлекли ярко освещенные бензиновыми горелками «петромаксов» большие окна спортивного зала. В них он увидел девушек и парней в белых блузках и рубашках с большими голубыми шестиугольными звездами на нагрудных карманах. Они играли в пинг-понг. Лулу замедлил ход, остановился у одного из окон и, вглядываясь, злобно прошипел: «Палестину устроили на румынской земле, жиды гнусные! Но погодите! Дайте срок, вернутся Думитреску и Сима, мы с вами не так поиграем…»

Раздумывая о необходимости и неизбежности, как считал Лулу, установления в стране нового порядка, в чем ему, несомненно, придется принять выдающееся участие, он добрел до угла Кручя де пятрэ и только хотел пересечь ее, как из-за угла его окликнул нежный голосок:

— Хел-ло-у, конфет-и-ик!

Лулу оглянулся: у калитки добротного двухэтажного домика с закрытыми ставнями стояла девица. Лулу подошел к ней.

— Закурить найдется? — мягко, детским голосом спросила невысокая девица с рыжей челкой.

— М-да, найдется… — томно произнес Лулу и, прильнув к ней, вожделенно стал разглядывать ее лицо, приподняв указательным пальцем подбородок.

— Прозябаем сегодня… — тоскливо сказала девица. — Кретины рождество справляют с женами, а девчонки в салоне киснут от скуки… Пойдешь ко мне?

Лулу с важностью извлек пачку сигарет и изысканным жестом протянул девице:

— Силь ву пле…

— Хи-й «регале-ремесе»?! — взвизгнула рыжеволосая и, взяв сигарету с позолоченным мундштуком, обернулась ко двору, где за большой стеклянной витриной сидели ее «коллеги». — Девчонки-и! Дед Мороз принес «регале»!

К калитке шумно хлынули девицы. Лулу стоял напыжившись, словно потомок княжеского рода с поместьями, разбросанными по стране, и солидным текущим счетом в «Банка Националэ Ромыне». Полуодетые девицы, ежась от холода облепили, как осы банку с вареньем, и наперебой благодарили за сигареты, приглашая зайти в салон, откуда выбегали все новые «дамы». Стоял веселый гомон, смех…

— Лулу?! — удивленно воскликнула подошедшая высокая, хорошо сложенная девица с крупным вытянутым лицом, прозванная своими коллегами «кобылкой».

— О-о, Сузи? Салют! — несколько смущенно ответил Лулу и виноватым голосом добавил: — Ты здесь? А я, чудак, искал тебя на Габровень!

— Будет врать, плут несчастный, — парировала Сузи охрипшим голосом.

— Сузи, пардон! — пытался сконфуженный Лулу осадить девицу. — Даю слово чести офицера, я много раз заходил на Габровень, искал тебя! Спрашивал у Фифи, у Цуги, Лили… Можешь проверить…

— Будет врать, говорю! Фифи и Цуги знают, где я, а Лили давно уже ист на Габровень…

— Она «бай-байет» в больнице уже больше месяца!.. — рассмеялась тучная дева с обликом цыганки.

— Погодите, девушки, не трещите! — пытался Лулу вывернуться. — Даю слово чести королевского офицера! Я…

— Хватит загибать, говорю, кот драный! Гони долг, не то исцарапаю твою наглую рожу! — угрожающе прохрипела Сузи и схватила рукой ворот пальто Лулу. — Выкладывай хотя бы ту сотнягу, что выманил у меня наличными, слышишь?!

Лулу понял, что ему не отвертеться. Неторопливо засунув руку в карман, он старался нащупать там сотенную монету. Сузи в это время крепко держала его за ворот, а ее подружки безудержно хохотали и, всячески одобряя ее поведение, издевались над Лулу, еще минуту назад корчившим из себя вельможу.

Толпа росла. На шум сбегались девицы из соседних публичных домов, которыми была богата улица Кручя де пятрэ. Но Лулу Митреску бывал и не в таких переплетах. Он все еще важничал, казался снисходительным и спокойным, тогда как все его мысли были подчинены желанию отомстить Сузи, унизить её. Нащупав наконец нужную монету, он тоном, полным благородства, сказал:

— Пардон, Сузи! Вот мой долг. Пожалуйста, и… мерси! Но, пожалуй, уместно напомнить тебе, как нечестно поступила ты с тем брюхастым бакалейщиком, которого я привел к тебе однажды… Это был мой хороший знакомый…

— Я нечестно поступила? — возмутилась Сузи. — Что ты мелешь?

— Ну-ну, Сузи… Вспомни! Под утро ты очистила его карманы, как ветер очищает одуванчик от пушинок с семенами… Если бы ты знала, как он поносил тебя, обшаривая пустые карманы! Срам. Большой срам! Пришлось дать бедняге на дорогу деньжат, и, конечно, больше сотенной, но не подумай, душечка, будто я прошу вернуть мне этот должок… Боже упаси! Просто мне жаль его. И очень кстати напомнить тебе и сообщить твоим коллегам об этом пикантном факте…

Сузи стояла как вкопанная. Девицы из публичных домов, существовавших с соизволения полиции его королевского величества, не без оснований считали себя честными людьми, обреченными на мученичество. В их среде воровство считалось самым омерзительным. Нарушительницу этой неписаной заповеди подвергали суровому бойкоту или просто изгоняли на улицу. Лулу знал это, потому и придумал историю с бакалейщиком, но все время был настороже, ожидая, что Сузи в любой момент может влепить ему крепкую пощечину. Однако этого не случилось. С презрительной улыбкой, глядя на Лулу, она спокойно выслушала его и, не повышая голоса, неторопливо ответила:

— Ты слишком ничтожен, Лулу, чтобы оскорбить меня. Лгать ты мастер, это я давно знаю. Но на этот раз тебе не повезло. Здесь все знают, что бакалейщик, о котором ты плел всякую чушь, мой постоянный гость… А ты напялил на себя эту барсолину и пальто, по которым, наверно, кто-нибудь плачет, и вообразил, что прикрыл ими свою низость?! Думал, поверят тебе, а не мне? Ты ведь даже не сутенер! У них хоть какие-то принципы, постоянство, а ты просто мошенник — без совести, без чести. Мокрица! — И тоном, не предвещавшим Лулу ничего доброго, Сузи заключила: — Катись-ка поживее с нашей улицы, пока морда твоя наглая цела!

Лулу невольно сжал кулаки и готов был ударить Сузи, по вовремя сдержался, сообразив, что в противном случае быть ему распластанным на асфальте. Пятясь и с тоской оглядываясь по сторонам, он ушел, сопровождаемый всеобщим хохотом, каскадом самых нелестных прозвищ и замечаний.

Почувствовав себя в безопасности, он дал волю своей мстительной фантазии.

— Погодите! Будет и у нас «ночь острых топоров», — шептал он, — и будет похлеще, чем у немцев «ночь длинных ножей»!.. Я тебе, гадюка, все припомню! Пусть только вернутся Думитреску и Сима…

Не доходя до Нерва-Траян, Лулу завернул в невзрачное кафе своего давнего знакомого, некогда комиссара полиции, господина Вилли. Здесь он был завсегдатаем, как, впрочем, и вся основная клиентура, состоявшая из картежников-профессионалов и фальшивомонетчиков, мастеров спекулятивных махинаций и сутенеров, исключенных из гимназий и университетов прожигателей «готовых денег» с их очередными возлюбленными, девицами и дамами. Бывали здесь, конечно, и сыщики, и легионеры.

Кафе «Ла Вилли» было открыто почти круглосуточно, во всяком случае со двора. Войдя в него, посетитель попадал в узкий и длинный проход, вдоль которого, друг за другом тянулись двери номеров. Мужчины входили сюда как на выставку: за большой стеклянной стеной в просторной и прокуренной комнате, именовавшейся салоном, в обществе огромного датского дога и откормленного бульдога восседали в разноцветных купальниках обладательницы желтых билетов.

Когда Лулу Митреску прошел со двора в кафе, из большого «Телефункена» гремел голос диктора:

«Здесь Румыния, радиопост Бухарест-один!..

Сегодня в 10 часов утра в королевском дворце его величество король великой Румынии Кароль Второй принял присягу бывшего министра путей сообщения господина Гельмеджяну в связи с назначением его министром иностранных дел.

Будапешт. Германский линкор «Адмирал граф фон Шлее» повредил два средних английских броненосца и вывел из строя один тяжелый броненосец.

Лондон. Прибывшие во Францию английские войска разместились на одном из участков неприступной фортификационной линии Мажино…»

Лулу остановился, чтобы послушать последние известия, но тут кто-то положил ему на плечо тяжелую руку.

— Привет, старина! — обратился к Лулу плотный лысый мужчина с сигарой во рту.

— Салют… — ответил Лулу нехотя. — Что скажешь?

— Партию покера по случаю рождества?

Лулу поморщился, оглядел кафе флегматичным взглядом и вроде бы без всякого желания согласился.

— А монеты есть?

Лулу утвердительно кивнул.

— Покажи, — недоверчиво процедил лысый сквозь зубы с зажатой в них сигарой.

Лулу важно запустил руку в карман и позвякал монетами, но, видя, что и это не производит на лысого должного впечатления, вытащил из кармана полную горсть монет.

«Телефункен» продолжал греметь:

«София. Парижская полиция неожиданно заняла бюро испанских беженцев…

Париж. Экспорт кофе из Голландской Индии катастрофически падает…»

***

— Ня Георгицэ, скорее! Радиожурнал! — крикнул Войнягу хозяину пансиона, когда тот вернулся из погреба с тарелкой солений. Под утро, считал он, всем понадобятся.

— Давно передают? — спросил старик, входя в комнату.

— Только начали, — ответил Морару, оторвавшись от разговора с Вики.

«Берлин. Министр пропаганды третьей империи доктор Геббельс, выступая на собрании переселенцев из Балканских стран, посвященном рождественским праздникам, сказал: «Либо мы должны выиграть нынешнюю войну, либо мы перестанем существовать как великая держава!»

— Невелика потеря, если все сразу подохнете!.. — буркнул Войнягу.

Ня Георгицэ раздраженно махнул рукой:

— Не мешай!

— Опять политика? — недовольно произнесла мадам Филотти, покачав головой. — Сегодня рождество! Лучше ешьте голубцы. Видите, они с лозовой листвой! Это я на базаре Святого Георгия…

— Дайте же, люди добрые, послушать журнал! — взмолился ня Георгицэ. — Ну сколько можно просить вас не мешать?!

«Монтевидео. Германский линкор «Адмирал граф фон Шпее» оказавшийся в безвыходном положении, по приказу канцлера рейха Адольфа Гитлера был потоплен своим экипажем в 23 часа 07 минут по Гринвичу…

Осло. Итальянский дуче Бенито Муссолини выступил с большой речью…

Копенгаген. Французское правительство усилило репрессии против коммунистов. В округе Сен-Дени арестовано 25 человек. Среди них имеются женщины. Эта группа занималась распространением нелегальной газеты «Юманите», которая, несмотря на преследования, продолжает выходить…

Лондон. Землетрясение в Турции. Эпицентр находится в…»

Морару встал из-за стола и, подойдя к приемнику, повернул ручку:

— Хватит политики. Все равно «эпицентр» не там, где его ищут господа… Послушаем-ка лучше музыку!

Аурел пригласил на вальс Вики, потом тетушку, чем доставил ей особое удовольствие.

…Было далеко за полночь, когда в пансионе погас свет. Заснули быстро и крепко. Даже Аурел Морару, который пытался еще раз обдумать события минувшего дня, едва закрыв глаза, погрузился в сон и не услышал, как раздался стук в дверь.

В комнату мужчин вошла перепуганная мадам Филотти и стала будить ня Георгицэ. Проснулись и остальные.

— Стучат! — тревожно сказала хозяйка.

Морару накинул пальто и, затаив дыхание, вышел в сени. Спросонья и от волнения он не сразу узнал голос Лулу.

Ня Георгицэ, стоявший позади племянника, скорее догадался, чем узнал по голосу, кого это принесло перед самым рассветом.

— Спроси, чего ему надо? — сердито сказал он.

Но Морару молча открыл дверь. Лулу был в одном джемпере, словно на улице стояла весенняя теплынь.

— Я разбудил? Извините… — едва выговаривая слова, он шагнул через порог весь посипевший и судорожно потиравший руки. — Вчера я оставил макинтош…

Морару вопросительно посмотрел на дядюшку, тот на племянника и оба на Лулу.

— Чего-чего? — раздраженно спросил ня Георгицэ. — Не понимаю я, что говоришь.

— Вечером я оставил на кухне свой пардесью… — повторил Лулу жалким голосом. — Вечером, говорю, когда был у вас.

— Пардесью? — с издевкой спросил ня Георгицэ. — А пиджак, барсолина и пальто?

— Голодранцы красные напали, — нехотя ответил Лулу, — и вот… раздели.

— Ах, напали, раздели беднягу!.. Ай-ай-ай, какие же они поганцы! — продолжал издеваться ня Георгицэ. — Так теперь-то чего надо?

За Лулу ответил Войнягу, просунувший взлохмаченную седую голову в приоткрытую дверь:

— Мусью просит пардесью, ибо шляпа и пальто — адью! Их перехватили братишки в картишки?! Верно?