Подкомиссар Стырча с недовольным видом опустился в просиженное кресло с прожженными подлокотниками. Его маленькие, вечно злые глаза настороженно косились на шефа, долговязого комиссара из особой секции по борьбе с коммунистами генеральной дирекции сигуранцы. Этот костлявый служака сидел за письменным столом в парадной форме с чисто выбритым, изрядно припудренным мрачным лицом. Щурясь от подступавшего к глазам дыма сигареты, зажатой в губах, он задумчиво барабанил пожелтевшими от никотина пальцами по стеклу, лежащему поверх запачканного чернильными пятнами облезлого стола. Иногда он обращал свой взор на окно, выходившее во двор сигуранцы, и наблюдал за черно-серыми клубами дыма, густо валившего из высокой трубы котельни.

Грустные мысли роились в голове преданного престолу комиссара Ионеску. «Точно так, вероятно, — думал он, глядя на дым, — безудержно бурлит и нарастает в недрах людских масс недовольство, как в глубинах земли клокочет расплавленная масса… И кому под силу справиться с этой стихией?!» Но тут же, поймав себя на столь неподобающих его высокому положению мыслях, долговязый комиссар встряхнулся и, как бы извиняясь перед самим собой, уверенно произнес, обращаясь к насупившемуся Стырче:

— Так или иначе, но мы наложим руку на Илиеску! Тогда и руснак расколется как орех… Если только он действительно тот, за кого выдает его ваш дурень…

Подкомиссар Стырча с недовольным видом взглянул на шефа, но, уловив его встречный насмешливый взгляд, притворился, будто заметил грязь на манжете штанины, и стал старательно счищать ее.

— Персонально я, господин шеф, — ответил он, — не думаю, чтобы мой парень мог так ошибиться. Скорее всего, бессарабская бестия водит нас за нос… Вы бы не сомневались в этом, если б видели его глаза в тот вечер, когда он схватил меня за руку… Бунтарь!

Комиссар Ионеску прервал своего подчиненного:

— Во-первых, Стырча, это не аргумент. Во-вторых, наступило время, когда мы должны решать, что будем с ним дальше делать…

С этими словами долговязый комиссар в упор посмотрел на низенького и, встав из-за стола, не торопясь прошелся по комнате. Остановившись перед продолжавшим сидеть Стырчей, Ионеску начальственным тоном повторил вопрос.

Подкомиссар вскочил и поспешно ответил:

— Персонально я считаю, что надо повторить обработку… Должен согнуться… Душу из него вытрясу!

— Не кажется ли «персонально тебе», Стырча, что достаточно нам попусту терять время? И что вся наша возня с ним выглядит уже глупо?

Мрачное лицо подкомиссара еще больше потускнело. Теперь ему стало совершенно ясно, что вину за поспешность ареста и безрезультатность допросов бессарабца комиссар Ионеску намерен свалить полностью на него одного. Это выводило Стырчу из равновесия.

— Как прикажете понимать вас, господин шеф? Быть может, порекомендуете, прежде чем брать за жабры того или иного заподозренного в коммунистической деятельности, молиться на него?..

Подкомиссар смолк. Ионеску спокойно прошел к столу, равнодушно оглядел лежавшие на нем бумаги, полистал и снова молча стал прохаживаться по кабинету.

Пауза затянулась.

— Что ж, ответ твой, Стырча, вполне естествен... — не спеша произнес комиссар Ионеску, — Молиться, бесспорно, надо, но только в храме! А в сигуранце его величества, многоуважаемый подкомиссар, надо все же работать с умом…

— Прошу извинить меня, господин шеф, если я сказал что-то не так, как следует… Но и вы, и господин инспектор Солокану были уверены, что после первой же обработки бессарабец не только вскинет лапки и заговорит, но чуть ли не запоет как по нотам!.. Кроме того, в резерве у нас была очная ставка…

— Правильно, — перебил его комиссар. — Очная ставка — надежное средство. Но только в том случае, если ее толково подготовить. Тем более когда имеешь дело с предполагаемым коммунистом! Я, например, на это и надеялся, а ты не информировал меня, что твой осел видел руснака всего однажды, к тому же ночью, мимолетно… И потому — хочешь или не хочешь — твердой уверенности теперь нет в том, что твой оболтус в самом деле не ошибся. Особенно после того, как он здесь ляпнул, будто бы узнал его по голосу…

Стырча опустил голову. Ему нечего было возразить, хотя доводы шефа его не убедили.

— Руснака придется отправить в Вэкэрешть, — решительно заключил комиссар. — Пусть посидит там, пока мы не нащупаем след Илиеску…

— Ваше право, господин шеф, — пожав плечами, нехотя ответил подкомиссар Стырча. — Но была б персонально моя поля, я б ему душу и мозги вывернул наизнанку!..

— Если у тебя нет других дел, забавляйся, — с недовольной усмешкой произнес долговязый. — От нас он никуда не уйдет… А пока что оформляй его как подследственного коммуниста и отправляй. Выдержит там — его счастье. Нет? Бог с ним. Не нам тогда придется объясняться. Я имею и виду, перед его родными…

Комиссар зевнул, тоскливо глянул на часы, достал сигарету и, прикурив от тлевшего в пепельнице окурка, добавил:

— Так что не задерживай. Надо хотя б на Новый год прийти домой пораньше. Готовь документацию — подпишу… И на этом закончим нынешний год. Пускай уходит ко всем чертям… Сколько помню, — он вновь зевнул и весь передернулся, — со времени забастовки железнодорожников на Гривице в тридцать третьем коммунисты не поднимали так голову. Обнаглели! Так что в новом году дел будет у нас невпроворот. Засучив рукава придется выполнять постановление его величества… Читал? Каленым железом приказано очищать страну от красных. Как Гитлер в Германии и Муссолини в Италии! Иначе в самом деле нам не справиться. Вот так-то, Стырча… А сейчас надо кончать. Оформляй!

***

После полудня со звоном защелкал дверной замок камеры. Томов поднялся с откидных дощатых нар и выжидательно посмотрел на вошедшего полицейского с розовым, как у молочного поросенка, лицом.

— Эй, спион, вставай! — насмешливо произнес полицейский с замусоленной сержантской нашивкой поперек сморщенного, как высохшая арбузная корка, погончика. — Одевайся поживей, слышь?! На новую фатеру поедешь!..

Томов решил, что его переводят в другую камеру. С трудом натянул он ботинки на распухшие от побоев ноги, сгреб в охапку изодранную на допросах фельдфебельскую куртку, заменявшую ему пиджак и пальто, и, стиснув зубы от нестерпимой боли в ступнях, шатаясь, направился к двери.

— Постой, постой! — остановил его сержант. Осмотрев камеру, он вперил в Томова насмешливый взгляд. — Ничего больше у тебя нет, что ли?

— Нет.

— Какой же ты, чертов пуп, важный спион, если на тебе одна рвань? — Полицейский вновь оглядел арестованного. — Вон сидит тут еще один спион, так тот одетый, как туз! Пьет кофе с ромом, кушать изволит антрекотец да в потолок поплевывает! Ему все из ресторана подай! Вот это спион так спион, а ты что?!

— Я не шпион, — буркнул Илья.

— Ишь ты! «Не спион»! Так я тебе и поверил… Давай, «не спион», топай. Там разберутся, кто ты есть… «Я не спион»!

Каждый шаг по длинным коридорам отдавался острой болью во всем теле, и Илья думал только о том, чтобы не упасть. От резкого запаха карболки и керосина, которыми здесь все было пропитано, кружилась голова.

В просторное и мрачное помещение он вошел, едва держась на ногах; не подымая головы, дошел до невысокой деревянной перегородки, оперся на нее обеими руками, окинул взглядом все помещение и… вздрогнул. В дальнем углу за маленьким столом сидел и что-то сосредоточенно писал Лулу Митреску. Илья сразу вспомнил памятный вечер своего ранения и охмелевшую девицу из какого-то притона, с которой волею судьбы ему довелось ехать в такси. Оказывается, попутчица вовсе не фантазировала, жалуясь на своего экс-любовника, будто бы пошедшего на службу в сигуранцу. Томов теперь воочию мог убедиться, что бывший квартирант пансиона мадам Филотти совершенно законно представляет власти…

Томов изредка бросал короткие взгляды на «покорителя сердец». Он был все такой же: та же блестевшая, как смола, и хорошо уложенная шевелюра; длинные, достигавшие середины щек, острые, как пики, бакенбарды и отращенные на английский манер узенькие усики; атлетическое сложение и важная поза придавали ему вид знатного человека. Ему, как оказалось, повезло. Когда поздно ночью он направлялся к своей новой содержанке из отеля «Роял», его внимание привлекло какое-то белое пятно на дворцовой ограде. Подойдя ближе, он обнаружил листовку. При свете зажигалки тут же пробежал несколько строк, убедился в крамольном содержании листовки и моментально побежал в сигуранцу. Он был бесконечно рад, что первым оповестил охранку, и теперь усердно трудился, сочиняя, как выглядели «неопознанные лица», за которыми, рискуя собственной жизнью, ему будто бы пришлось долго гнаться, так как преступникам все же удалось скрыться в парке Чишмиджиу.

Лулу настолько углубился в сочинение рапорта, что, к счастью Томова, не поднимал от бумаги глаз, пока дежурный комиссар вносил в объемистый журнал данные об арестованном бессарабце и заполнял голубую карточку — на лиц, находящихся на учете в генеральной дирекции сигуранцы.

Встреча с бывшим младшим лейтенантом армии его величества Томову не предвещала ничего доброго. Он вздохнул с облегчением, когда его наконец провели в соседнее помещение. Здесь им занялись всерьез: наголо остригли, сияли отпечатки пальцев, сфотографировали в нескольких ракурсах, описали приметы, заковали ноги и руки в кандалы. Все это делалось торопливо, и Илья никак не мог понять, чем вызвана такая спешка… Наконец его передали в распоряжение рослого пожилого полицейского, вооруженного помимо пистолета еще и карабином.

Расписавшись в приеме арестованного и находящегося при нем казенного имущества — двух пар кандалов с тремя замками, а также большого желтого конверта в сургучных печатях с оттисками королевской короны, полицейский проверил, прочно ли прилегают кандалы к ногам и рукам арестованного.

Закончив осмотр, он зарядил карабин полной обоймой и один патрон вогнал в ствол. Потом поставил затвор на предохранитель и деловито сказал:

— Поедешь Новый год встречать! Но пусть упасут тебя, парень, святые апостолы — шалить дорогой… Так и знай: на месте, без предупреждения…

Полицейский выразительно похлопал ладонью по затвору карабина. Сержант, сопровождавший Томова из камеры, ткнул локтем своего напарника, пожилого полицейского.

— Силен, бродяга! Рубанет так рубанет, аж мурашки по телу бегут… Слыхал? Без предупреждения!..

Пожилой полицейский поддакнул, а конвоир, услышав одобрительные отзывы о себе коллег, весело подмигнул им, ухарски закинул на затылок облезлую шапку из черной овчины с огромной кокардой, увенчанной засаленной королевской короной, выругался достойным его величества образом, приоткрыл дверь и гаркнул:

— Валяй уперед… и без всяких мне дискуссий!

Лязг кандальных цепей подействовал на Илью, как неожиданный удар. Сердце его сжалось, на душе возникла какая-то не испытанная еще тревога. Звон кандалов чем-то напомнил ему удары надтреснутого колокола заброшенной кладбищенской церквушки. Илью охватило странное ощущение, будто его, еще живого, провожают в последний путь.

Резко заскрипели тяжелые двери, с трудом открытые привратником, скорбно завыла ржавая пружина, и под дулом наставленного в спину карабина Томов вышел во двор. Он вдохнул морозный, с запахом гари воздух, взглянул на затянутое облаками небо и тотчас почувствовал сильное головокружение. Тщетны были его попытки влезть в крытую автомашину без посторонней помощи. С минуту конвоир недоверчиво наблюдал за ним, потом с бранью поддержал одной рукой и, грубо втолкнув в «черный ворон», прочно запер дверцы.

Задребезжал мотор. Машина тронулась. В пустом, обитом изнутри железом кузове было намного холоднее, чем под открытым небом. Стенки и потолок покрылись толстым слоем снежного мха, в квадратное зарешеченное оконце без стекла резко дул ветер. И все же Илья подошел к оконцу и жадно стал всматриваться в мелькавшие дома, вывески, витрины и особенно в прохожих. Он вспомнил, как в первые дни по приезде в Бухарест так же жадно, с безотчетной радостью всматривался в окружающее. Все было для него тогда ново, и в затуманенной голове витали заманчивые надежды. Теперь он с тоскою прощался с этим городом, не оправдавшим его ребячьих надежд, но ставшим для него еще более дорогим и любимым…

В стороне виднелся небольшой мост с грязными арками, из-под него клубился пар: протекавшая через весь Бухарест речушка Дымбовица лениво выливалась из бетонных труб в свое естественное русло, неся в водах нечистоты города.

«Черный ворон» катил по булыжнику и то резко тормозил, то быстро ускорял ход. В обледеневшем кузове Илья стоял чуть живой, держась изо всех сил за прутья оконной решетки. Его бросало из стороны в сторону, словно он был на крохотном суденышке, захваченном в открытом море разбушевавшейся стихией. Машина догнала трамвай, спускавшийся со стороны Шербан Водэ, и, поравнявшись с ним, некоторое время ехала вровень. С открытой площадки прицепного трамвая пассажиры с любопытством смотрели на осунувшееся и почерневшее от кровоподтеков лицо молодого парня, выглядывавшего в зарешеченное оконце автомобиля, прозванного в народе «королевским черным вороном». Вскоре трамвай сбавил ход, остался позади, и Илья подумал, что там, наверное, остановка, люди будут входить и выходить из вагона — кому как захочется, а он закован и заперт в этом тюремном холодильнике и никуда по своей воле не может пойти.

От этих мыслей его отвлекла ярко раскрашенная афиша. Илья успел увидеть на ней богато сервированные, заставленные бутылками, бокалами и всякими яствами столики, а на этом фоне по диагонали разноцветную надпись: «Ревеллион-бал 1940». Еще грустнее стало Томову. «Люди празднуют, веселятся, — подумал он, — а я сорвал Вики рождество… Если бы в тот день предатель не опознал меня, был бы я коммунистом. Всего два дня не дотянул! Обещали принять в первый день рождества… Помешали, сволочи. И куда это меня везут?..»

Машина резко остановилась. Илья едва удержался на ногах. Он прижался к оконцу, пытаясь заглянуть вперед и узнать, что заставило шофера так круто затормозить. До него донеслась отборная брань не то шофера, не то конвоира, и из-за правого крыла машины вышла бедно одетая женщина. Она шла мелкими шажками, стараясь не расплескать воду из доверху наполненных ведер.

Илья приободрился. Он вспомнил примету, в которую непоколебимо верила его бабушка; если переходят дорогу с полными ведрами накануне Нового года — быть году удачным! Илья, конечно, понимал, что приметы эти ни на чем не основаны, и все же в нем затеплился огонек надежды. Он снова прильнул к оконцу и заметил, что машина едет по направлению к улице Вэкэрешть, поблизости от которой находился пансион мадам Филотти. Почему-то это его обрадовало, но тут же мелькнула догадка, что везут, наверное, в тюрьму Вэкэрешть… На углу улиц Лабиринт и Вэкэрешть Илья узнал бодегу, в которой в день приезда в Бухарест ужинал вместе с Женей Табакаревым, и мысль о том, что, может быть, он никогда больше не увидит своего друга, показалась ему невероятной.

Машина остановилась перед светофором. С улицы Вэкэрешть выползал трамвай. Это был девятнадцатый номер, на котором Илья ездил на работу в гараж «Леонид и К°». Все здесь было Томову знакомо, однако раньше он и не подозревал, как люб и дорог ему каждый уголок этого района столичного города. «Милый там старикан, — подумал Илья, взглянув на табачный киоск. — А рядом мы с Женей Табакаревым часто покупали горячие початки кукурузы; через дорогу, прямо на тротуаре, рыжий торговец назойливо выкрикивал: «Алуне американе! Алуне американе!» Особенно вкусными казались горячие каштаны в осенние вечера… А вон чуть виден и магазин одноглазого старьевщика-миллионера, к удивлению несведущих, торгующего не столько подержанными вещами, сколько контрабандными маслинами, лимонами и лаковой кожей из заморских стран… По соседству — еще одна лавчонка вечно засаленного не то турка, не то грека, вдохновенно расхваливающего покупателям сорта качкавалов из собственной сыроварни.

Илья судорожно проглотил холодную слюну. Ему стало по-детски обидно, что снующие по тротуару люди погружены в свои мысли и заботы, куда-то спешат, не замечают стоящей у перекрестка столь примечательной машины или равнодушно скользят по ней взглядом и никто не остановится, чтобы сочувственно ответить на его тоскливый взгляд.

Все эти торопливо снующие люди казались ему счастливыми хотя бы потому, что были свободны от эдакого вот «почета», какого удостоился он… «Отдельную машину подали и даже вооруженную охрану предоставили! Можно подумать, что господа из сигуранцы дорожат моей жизнью, — мрачно шутил Томов. — Настолько дорожат, что в кандалы заковали… Впрочем, — подумал он, — незримые кандалы висят на очень многих из тех, кто там, на тротуарах. И многие уже начинают понимать это, но еще не знают, как сбросить их… Женька Табакарев говорит, что не приспособлен для революционной борьбы. Сережка Рабчев воображает, будто на нем не оковы, а браслеты, без которых не установить «новый порядок». Лика? Этот выслуживается перед теми, кто накидывает кандалы на народ и на него в том числе, а ему кажется, что, прислужничая властям, он спасает свою шкуру…»

На светофоре загорелся зеленый свет. Машина судорожно затряслась и тронулась. Долго провожал Илья прощальным взглядом перекресток, казавшийся ему частицей его самого, наконец отвернулся, рассеянно устремил взор вперед и от неожиданности замер. Навстречу шел пожилой человек с рогозной корзинкой в руке. Все в нем было хорошо знакомо Илье еще с детских лет: и легкая сутуловатость, и темно-коричневый полушубок, и овчинная шапка, и как она заломлена! Илья рывком вцепился в решетку скованными цепью руками, плотно прильнул к оконцу и изо всей силы хрипло закричал:

— Папа-а-а!.. Па-ап…

Илья успел увидеть, как человек оглянулся на окрик. Это был он, отец… Нежданная встреча после многолетней разлуки ошеломила Илью. «Неужели отец живет где-то здесь, в Бухаресте? — с горечью подумал он и предался нерадостным мыслям о распавшейся семье. — Отец где-то скитается, ходит в том же стареньком полушубке, значит, дела у него неважные… А мама? Может быть, из-за меня сидит в полиции. Бедная моя, сколько горя выпало на ее долю! В молодости, когда дедушку пересылали из одной тюрьмы в другую, она вечно разыскивала его, терпела всяческие оскорбления от полицейских чинов, отказывала себе во всем, чтобы поддержать отца. А потом новый удар! Мой отец покинул и меня и маму, увез с собой сестренку Лиду. Досталось маме и от сына. Тоже уехал… Захотел стать летчиком! Династию Гогенцолернов защищать! И вот он, результат…»

Томов посмотрел на свои распухшие от побоев, покрытые царапинами и синяками руки. К горлу подступил комок не то жалости к себе, не то злобы на самого себя.

«Ничего хорошего еще не видел и не сделал, а уже изолирован от людей, закован в кандалы… — подумал он. — Но разве я в этом виноват?»

И вместо ответа в его памяти всплыли надменные лица наследника престола воеводы Михая с золотой свастикой на галстуке и холеных сынков богачей из его пьяной компании, приезжавшей в аэропорт Бэняса с захмелевшими девицами. Вспомнил он и желчную, с синевой физиономию принца Николая, прикуривающего очередную сигарету не иначе как от подожженной тысячелейной купюры…

— Кровопийцы! — вдруг закричал Илья истошным голосом. — За все ответите!..

В оконце между кабиной и кузовом появилась испуганная рожа конвоира. Услышав крик и не разобрав слов, он подумал, что с арестантом что-то случилось, но, увидев его на ногах, зло выругался и показал кулак. С ненавистью посмотрев на стражника, Илья хотел плюнуть ему в лицо, но вовремя сдержался, опять придвинулся к боковому оконцу. Проплывавшие мимо дома и люди как-то странно вытягивались, мутнели, расползались, будто в туманной дымке. По щекам Ильи текли слезы, а мысли его вновь вернулись к прошлому. Он вспоминал, как в Болграде, в такую же холодную зиму, отец остался без работы, а через несколько дней они подобрали в сарае последние кукурузные кочерыжки, которыми топили печку. День ото дня становилось все хуже. Жили впроголодь, спали, не снимая верхней одежды, а тут еще совсем некстати пожаловал дядька матери, хозяин квартиры. Приехал он под звон бубенцов на роскошных санях с впряженным в них чистокровным рысаком и важно восседавшим на козлах здоровяком кучером в темно-зеленом тулупе. Дядька тогда кричал на всю улицу, попрекая родителей за неуплату квартирных, и под конец пригрозил вышвырнуть всех из дома, если в двухдневный срок не будут принесены деньги и если и впредь будут разводить в доме сырость.

Провожая его, мать плакала, упрашивая сжалиться, подождать немного, но тщеславный дядюшка любил, чтобы его слезно умоляли при людях и за оказанную милость называли благодетелем. В тот день мать Ильи унизилась до того, что пала на колени перед ним, когда он, напыжившись, уселся в сани.

Должно быть, тогда именно, при виде этой сцены, отец Ильи, отчаявшись найти работу в Болграде, решил попытать счастья в Кишиневе. Мать возражала. Илья тоже упрашивал отца не уезжать. Просил, хотя и не верил, Что он в самом деле может уехать. Надеялся, что все же передумает. Но на другой день отец продал косому часовщику обручальное кольцо и золотые часы, купленные в складчину всеми родственниками ко дню его свадьбы, расплатился за квартиру и стал готовиться к отъезду. Лида заплакала. Она очень любила отца, и он в ней души не чаял, баловал, приносил ей то молочную помадку, то пряник или маковку. Далеко за полночь спорили и рядили, наконец отец решительно заявил, что берет с собой Лиду и завтра же уезжает. Тут-то Илья вспылил: «Не отец ты, если бросаешь меня и маму. Уезжай и не возвращайся… И вообще, такого отца, который бросает семью, я бы… я бы… застрелил!» Отец смерил сына с ног до головы укоризненно суровым взглядом и, не проронив больше ни слова, вышел из комнаты.

Отец уехал вместе с Лидой, так и не сказав Илье ни слова и не простившись с ним. Первое время писал матери. Об Илье не упоминал. С давних пор он мечтал переехать с семьей к деду в Татарбунары. Во дворе домика дедушки имелся небольшой не то сарай, не то амбар из глины. Его-то отец и замышлял постепенно перестроить в жилье для семьи. Но и эта мечта не сбылась. Отбыв срок на каторге за участие в восстании, дедушка вернулся в Татарбунары и продал свой домик, чтобы сколотить приданое и выдать замуж младшую дочь. Узнав об этом, отец обиделся на деда: ради младшей дочери он не посчитался с острой нуждой его семьи, обиделся и на жену за то, что она горячо оправдывала поступок старика, и перестал писать и отвечать на письма. Попытки матери разыскать мужа и дочь ни к чему не привели.

Наступили летние каникулы. Илья подрабатывал, таская от станции автобусной концессии в гостиницы объемистые чемоданы приезжих вояжеров. Как-то в очень жаркий день он сидел в тени, прижавшись к дверям винного погреба, и ждал рейсовый автобус из Измаила. «Авось заявится какой-нибудь блудный вояжер с чемоданами!» — надеялся Илья.

Из погреба слегка веяло прохладой, запахом уксуса и сыростью. Время было обеденное. Улицы и бульвары опустели. Магазины, мастерские, лавчонки, даже балаганы с прохладительными напитками и табачные киоски были закрыты. Хозяева и приказчики, мастера и подмастерья, каждый по своему достатку, справляли этот час трапезы. А Илья печально прислушивался к назойливому урчанию в животе и глотал слюну.

В тот день его мать с утра ушла к каким-то богачам стирать белье. Последние крошки были доедены еще с вечера.

Из-за угла с неизменным сундучком показался чистильщик обуви. Обменявшись несколькими словами с Ильей по поводу одуряющей жары, он уселся рядом и принялся сосредоточенно крошить окурки, подобранные на раскаленных и пыльных тротуарах. Илья пристально наблюдал, как бережно отбирал он, крошку за крошкой, еще не прихваченный огнем табак, подумал, что вот так же мать подобрала вчера все до последней крупинки, чтобы дать ему поесть, и так углубился в эти мысли, что не заметил, как к аптеке на противоположной стороне бульвара подъехала красивая легковая автомашина, и только стук дверец, захлопнутых вышедшими из автомашины пассажирами, заставил Илью вскинуть голову. Увидев привязанные к багажнику чемоданы, он опрометью бросился через бульвар, дважды перемахнул через его сетчатые ограды, запыхавшись, подбежал к группе пассажиров роскошного автомобиля и остолбенел… Среди прекрасно одетых незнакомых ему то ли коммерсантов, то ли помещиков был и его отец. Минутная растерянность сменилась чувством безудержной радости. Совсем забыв о конфликте с отцом накануне его отъезда и вообразив, что он наконец-то вернулся домой навсегда или приехал за ним и матерью, как обещал перед отъездом, Илья шагнул к нему:

— Папочка, дорогой, здравствуй!

Но отец, сурово взглянув на Илью, отвернулся к своим спутникам и пожал плечами, давая понять им, что этот худощавый мальчуган обознался.

Илья так и застыл с вытянутыми руками. Кровь прилила к голове, неровно и гулко забилось сердце. Он почувствовал себя маленьким беспомощным существом. Голова его с взлохмаченной шевелюрой медленно сникла, опустились руки, съежились костлявые плечи, а на смуглом лице выражение недоумения и растерянности сменилось гримасой искренне раскаявшегося и жаждущего прощения ребенка. Он хотел уйти, бежать, скорее скрыться от стыда, но не мог сдвинуться с места, чего-то ждал, на что-то надеялся.

В надежде на заработок подошел чистильщик обуви, потоптался возле комфортабельной машины, разглядывая ее с любопытством провинциала, а признав в одном из приезжих отца Ильи, приблизился к окаменевшему парню и с завистью сказал:

— Видал, на каком шиковом лимузине батя твой прикатил? А ты шляешься тут… Поди к нему, олух!

Илья встрепенулся и, как ужаленный, сорвался с места. Он бежал, не чувствуя, как обжигают босые ноги раскаленные камни тротуара, не помнил, как вытащил во дворе из-под корыта с дождевой водой ключ от квартиры, как оказался на диване.

Вскоре пришла мать. Обрадовалась, что сын дома, позвала его на кухню:

— Иди, сынок, я оладьи принесла!

Илья не ответил. Обеспокоенная, мать вошла в его темную комнатку, спросила, здоров ли он, и в ответ услышала заглушаемое подушкой рыдание. Из его бессвязных, прерываемых слезами слов мать с трудом поняла, что произошло, но утешить сына ей было нечем.

Как выяснилось, отец приехал с вояжерами крупной обувной фабрики в качестве проводника по Бессарабии. Местность он знал отлично. С неделю они прожили в гостинице, уезжая каждое утро в окрестные села и возвращаясь к вечеру в город.

За это время отец побывал у своих родственников, разговаривал со знакомыми. Домой он не заходил. А его ждали… Как его ждали! Все дни напролет! Вначале матери показалось, что муж, возможно, отвернулся от сына оттого, что тот предстал перед ним босым и не совсем опрятным. Она достала праздничную рубаху, отутюжила ему брюки, велела сходить к парикмахеру. А сам Илья с тщательностью начистил свои большие солдатские ботинки и с надеждой вновь побежал к гостинице, где остановились вояжеры с отцом! Войти Илья не осмелился и лишь ходил поблизости, подглядывая украдкой в щелку забора, за которым стоял во дворе автомобиль. Продолжалось так несколько дней, пока как-то перед вечером он не заметил, что ворота двора гостиницы открылись. Илья спрятался. Машина выехала, свернув к бульвару.

Изо всех сил Илья побежал вслед. На бульваре он заметил машину около кофейни. Немного спустя Илья решился войти туда. Он постарался сделать так, чтобы отец его заметил. И когда наконец-то они встретились взглядами и у Ильи замерло сердце, отец прошел мимо, как совершенно чужой, незнакомый человек…

Тяжело перенес Илья ту ночь. Матери было вдвое тяжелее. Кое-кто из родственников пытался уговорить отца помириться с женой, простить сына — он же поступил необдуманно, вспылил и теперь уже осознал свою ошибку. Но отец и слушать не хотел. И только накануне отъезда нз Болграда он передал через своего родственника, что Лида здорова, учится… С тех пор ни Илья, ни его мать ничего не знали о нем и о Лидочке. Порою доходили слухи: кто-то кому-то сказал, что видел отца в каком-то городе, но всякий раз оказывалось невозможным доискаться того человека, который сам, своими глазами видел его. Скорее всего, эти слухи были плодом досужих выдумок, без которых жизнь обывателей в этом городишке была бы даже для них несносно скучной.

Нерадостные события жизни семьи Томовых еще долго служили пищей для злых и добрых языков, одинаково падких на житейские сенсации. Бестактное, неумеренное проявление сочувствия жалило Илью так же больно, как и выходки злорадствующих кумушек, окликавших его на улице чуть ли не за версту, чтобы еще и еще раз задать набившие оскомину вопросы:

— Отец-то так и не объявился?

— Ни денег не шлет, ни писем и нос свой не кажет, говорят! Ай-яй-яй… Хорош батя, да-а!

— Сказывают, будто отец заявлялся?.. Неужто и поглядеть на тебя с матерью не захотел?

И даже главный сыщик болградской сигуранцы господин Статеску при встрече с Ильей ядовито заметил:

— Отец твой человек солидный, работает с вояжерами известной фирмы «Дермата»! Так что можешь им гордиться…

И вот теперь снова, как в то памятное лето, когда огец приезжал в Болград и не захотел повидать семью, обмолвиться с ними хоть словом, Илья видел его всего лишь считанные секунды…

«Черный ворон» скрипел и трясся, скользя по мерзлому булыжнику. Глухо позванивали цепи кандалов. И вновь, как тогда, Илья почувствовал себя маленьким беспомощным существом. Не было сил поднять окоченевшие руки, чтобы вытереть обильные слезы. Он едва удержался на ногах, когда машина, круто свернув вправо, затормозила и, медленно въехав в небольшой двор, остановилась. Мотор заглох. В оконце Илья увидел Заключенных в полосатых куртках, натужно толкавших двуколку, доверху нагруженную углем. Да, догадка его была верна. Его привезли в тюрьму Вэкэрешть.

Открылись дверцы кузова. Не чувствуя ног, Илья с трудом сошел с машины и предстал перед пузатым краснощеким тюремщиком с длинными седеющими усами. Рядом с ним стоял другой, в такой же черной форме с изрытым оспой лицом. Оба сосредоточенно разглядывали сопроводительный пакет с сургучными печатями и небольшой листок, врученный им конвоиром.

— Томов? — грозно спросил усач.

— Да, Томов… — стуча зубами, едва произнес Илья.

— Коммунист?

Илья пожал плечами и отрицательно покачал головой.

— Язык примерз? — рявкнул тюремщик.

— Я не коммунист… — поспешил ответить Илья.

— Кто же ты?

— Я… человек!

Рябой тюремщик с птичьим носом не спеша приблизился к Томову и со всего размаха ударил его по лицу. В глазах у Ильи блеснули серебристые звездочки, и он грузно повалился на землю.

— Ко мне поступаешь… — назидательно произнес тюремщик и нарочито шмыгнул носом. — Разве не знаешь?

Усач и конвоир одобрительно заржали.

— За что бьете? — прохрипел Илья, силясь подняться.

— Так, вобче… Для знакомства!