В Токио в германском посольстве царил переполох: всего несколько месяцев назад президент Германии Гинденбург назначил рейхсканцлером Гитлера – «богемского ефрейтора», «маляра из Браунау», человека с весьма сомнительным прошлым, который до весны 1932 года не был даже немецким гражданином. Веймарская республика пала, к власти пришли наци. Вести приходили чудовищные: поджог рейхстага; в тюрьмы и концентрационные лагеря брошено почти семьдесят тысяч граждан; Гитлер наделен чрезвычайными полномочиями; все партии, кроме национал-социалистской, запрещены…

Можно было подумать, что там, в Берлине, все сошли с ума. События развивались с ужасающей стремительностью. На приеме, организованном для аккредитованных в Германии американских и английских журналистов, Гитлер открыто заявил, что между коммунизмом и Германией не может быть компромисса и что Германия будет целиком занята поисками «жизненного пространства» па востоке Европы. Розенберг помчался в

Лондон и на интимном обеде, устроенном в его честь консерваторами, изложил план «уничтожения большевиков с полного одобрения и по поручению Европы».

Больше всего сотрудников посольства встревожили слова Геринга, заявившего не так давно в прусском ландтаге: «Кто завоевал должности, тот и будет ими владеть!» Сказано прямолинейно. Распространяется ли заявление на чиновников министерства иностранных дел? Каждый беспокоился лично за себя, за свое местечко. Над Токио дрожит синее-синее небо, курортный сезон в разгаре; в воскресные дни почти вся немецкая колония выезжает на фешенебельный морской курорт Камакуру. И даже как-то не верится, что там, в фатерланде… Напрасно посол доктор Герберт фон Дирксен старался успокоить приунывших чиновников. Никто не чувствовал твердой почвы под ногами. Даже сам фон Дирксен.

Здесь, в Токио, немецкая колония насчитывала около двух тысяч человек. Кроме посольских, сюда входили представители различных германских фирм, например служащие фирмы «Иллиенс и К°», владельцы ресторанов и кабаре, дельцы, коммивояжеры, врачи, семьи офицеров, стажирующихся в японских войсках, работники торгпредства, сотрудники Германского информационного агентства – ДНБ. Все они разделились на три лагеря: па скептиков и хулителей нового режима, на нейтральных и на откровенно фашиствующих. Последние превратили ранее безобидный немецкий клуб, какие создаются в любом иностранном государстве, где оказываются вместе хотя бы три немца, в центр идеологической обработки членов колонии, стали устраивать здесь собрания, вечера. Прежний уют в клубе, когда можно было, не задумываясь о политике, пить пиво, есть сосиски и неторопливо играть в скат, растворился в истерических выкриках наци, в шумных партийных сборищах.

Загадочной фигурой для всех был некто подполковник Эйген Отт, стажер германской армии в японских войсках. Иногда он наведывался из Нагои в Токио проведать свою жену. Говорили, якобы Отта прочат в помощники военного атташе, что было маловероятно, так как армейский офицер есть армейский офицер и дипломат из него, разумеется, не получится. В Японию Эйген Отт приехал не так давно. Оставил молодую жену под присмотром посольских дам, а сам помчался в Нагою в артиллерийский полк исполнять воинский долг. Когда в воскресные дни Отт делал набега на Токио, то сильно напивался, поносил «богемского ефрейтора» и старался вызвать на откровенность других. Его сторонились, не без основания считая абверовцем – военным разведчиком. Да и кем еще мог быть стажер в иностранных войсках? Он сам распустил о себе слух, что будто бы высокопоставленные покровители из генерального штаба постарались отправить его подальше от «третьего рейха», спасая от возможных неприятностей. Но в это мало кто верил. Каждый держал язык за зубами, не зная, как повернутся события. Информации английских, французских и американских газет и верили и не верили. Газеты «третьего рейха» изображали все события в радужных тонах. Всех приезжающих из Германии в посольстве встречали с болезненным интересом. Хотелось получить новости из первых рук, расспросить очевидца.

Потому-то, когда 6 сентября 1933 года в строгих залах посольского особняка появился прибывший «оттуда» а аккредитованный в Японии корреспондент органа германских финансистов газеты «Берлинер бёрзенцайтунг» и солидного журнала «Цайтшрифт фюр геополитик», а также голландской биржевой газеты «Алхемеен ханделеблад» Рихард Зорге, доктор государственно-правовых наук, все потеряли дипломатическую сдержанность. Всего несколько часов назад корреспондент сошел с океанского лайнера в Иокогамском порту, а очутившись в Токио, конечно же, первым делом направился в германское посольство, чтобы официально зарегистрироваться. Он вовсе и не ожидал, что к его скромной особе будет проявлен столь бурный интерес. Впрочем, он скоро сообразил, что сотрудников интересует не его особа, а события на родине. Посыпались вопросы. Некоторые носили явно провокационный характер. Зорге отвечал спокойно, обстоятельно. В фатерланде ничего особенного не произошло, все остается по-прежнему. Стоит ли придавать значение мелким беспорядкам, которые неизбежны в подобной ситуации?.. Зорге… Он был высок, строен, красив, одет со вкусом, все изобличало в нем человека утонченного, воспитанного. Он не старался произвести эффект, оглушить сенсацией. Но каждое слово его звучало весомо, угадывалась широкая осведомленность; даже неискушенный мог догадаться, что послан он сюда не случайно и, возможно, с особыми полномочиями. Не навязчиво, не прямолинейно, а своим рассудительным тоном, рассказами о пустячках из быта «третьего рейха», мягким юмором, которым была окрашена его речь, он сумел внести успокоение в массу посольских чиновников.

Он-то сразу разгадал этих людей: они придавлены страхом. И теперь, после расспросов, каждый решил, что в Токио приехал очень обаятельный, милый человек. Голубые глаза его с прищуром смотрят весело, уверенно, движения неторопливы, скупы. Так может вести себя в незнакомой обстановке только сильный человек, хозяин положения. Да он и был хозяином положения, так как знал, с кем имеет дело: все те же немецкие чиновники, зараженные великогерманской амбицией, реакционные, агрессивные, трусливые и аполитичные приспособленцы, соглашатели.

Позже бывший германский дипломат В. Путлиц охарактеризует этих людей так: «Среди всего чиновничества Веймарской республики не было группы, более далекой по своим взглядам от общественного развития и потому более подверженной оппортунизму, чем высшее чиновничество министерства иностранных дел». Корреспондент Зорге заговорил более откровенно, когда очутился в кабинете посла Дирксена. Он извлек из кармана рекомендательные письма в министерство иностранных дел Японии, визированные крупными чиновниками японского посольства в США. Среди документов были рекомендации к высокопоставленным японским дипломатам Тосио Сиратори и Кацудзи Дебути. Дирксену этого было больше чем достаточно. Зорге коротко изложил цель своего приезда в Японию: ему, как журналисту, надлежит установить самый тесный контакт с японским МИДом. Германскому правительству нужна обстоятельная информация о политических настроениях в Японии по всем каналам, и тут газетчикам принадлежит не последнее слово. Очень тонко, почти иносказательно, Зорге намекнул на возможность в ближайшее время более тесных отношений между «третьим рейхом» и Страной восходящего солнца.

Когда же Дирксен, снедаемый тревогой, стал расспрашивать о Берлине, Зорге попытался придать объективность своему рассказу, объясняя действия нацистов необходимостью. Потом показал еще один документ: справку, подтверждающую чистокровное арийское происхождение гражданина «третьего рейха» Рихарда Зорге. Вскользь заметил: готовится закон, устанавливающий, тo что заниматься журналистикой и вообще литературной деятельностью могут лишь лица арийского происхождения, имеющие немецкое гражданство. Да, об этом он слышал от начальника прессы имперского правительства Функа. Случилось так, что перед отъездом Зорге в Японию нацистский пресс-клуб в Берлине дал в честь его обед, па котором присутствовали Функ, Геббельс и начальник иностранного отдела нацистской партии Боле.

Разумеется, доктор Зорге не хвастал высокими знакомствами. Он упомянул о них лишь для того, чтобы лучше передать атмосферу в Берлине, и посол это понял. Представляя орган германских финансистов «Берлинер бёрзенцайтунг», Зорге как бы возвышался над другими немецкими борзописцами, входящими в Германское информационное агентство, или ДНЕ. Фон Дирксен понял, что имеет дело не с рядовым журналистом, а с человеком, которого считают своим в правительственных кругах, с человеком широко информированным. Как о чем-то общеизвестном, Зорге говорил о поездке Розенберга в Лондон, о встрече Гитлера с американскими банкирами Олдричем и Манком, состоявшейся месяц назад.

На посла Зорге произвел выгодное впечатление. Дирксен посоветовал ему наведываться иногда в посольство и к нему лично. Для начала Зорге получил приглашение на обед. А впереди были визиты руководителю ДНБ, представителям служб информации различных министерств, знакомства с иностранными пресс-атташе, пресс- конференции…

У себя в номере гостиницы «Мегуро» Зорге глубоко задумался. На размышления навел маленький обрывок газеты: в номере кто-то побывал, кто-то рылся в чемоданах немецкого журналиста. Старались не оставить следов. Но они, по-видимому, не догадывались, что имеют дело с человеком обостренной наблюдательности. Дорожный транк-чемодан вскрывали. Оторвался маленький кусочек газеты, которой были прикрыты вещи. Кто-то интересовался содержимым транка. Кто?..

Рихард привык наблюдать за собой как бы со стороны. Сказывались годы разведывательной службы. Так было в Шанхае, так было в нацистской Германии. Теперь, стоя у открытого окна, он анализировал каждый свой шаг за сегодняшний день. Достаточно ли естественно вел он себя? Естественность и простоту Зорге считал нормой поведения разведчика. Он ненавидел всякую таинственность. Его можно было бы уподобить ученому-натуралисту, который во всеоружии современных знаний отправляется в дикие джунгли, где на каждом шагу подстерегает опасность. Он с полным правом мог сказать о себе:

«Во мне проснулась страсть исследователя, страсть, которая уже больше никогда не покидала меня».

Да он и был ученым, исследователем. Только ему всегда приходилось пробираться через самые опасные джунгли – через джунгли запутанных человеческих отношений. Здесь каждый неверный шаг может привести к катастрофе. Нужна особая бдительность, мозг должен бодрствовать беспрестанно.

Сегодня корреспондент Зорге вел себя весьма естественно. С фон Дирксеном проявлял холодную, сдержанную откровенность. Он понял этого чопорного, суховатого чиновника. С таким следует вести себя осмотрительно, ненавязчиво. Доктор Дирксен и доктор Зорге уже почти нашли общий язык, но до их сближения еще далеко. Инициатива должна всегда исходить от доктора Дирксена, доктору Зорге остается терпеливо ждать. Доктор Дирксен неизбежно придет к Рихарду Зорге, в противном случае советскому военному разведчику нечего делать в немецком посольстве. Но путь к черствому сердцу посла очень извилист, полон препятствий. Дирксен не имеет прочных политических убеждений. Во имя карьеры и обеспеченной жизни он готов служить кому угодно, будь то Гинденбург или же наци. Наци оказались сильнее – и Дирксен целиком на их стороне. Япония ему надоела, он мечтает о Европе. Но час его еще не настал. Посол Дирксен пока не имел о Зорге ни малейшего представления – и в этом была его слабость. Советский разведчик заблаговременно изучил досье на Дирксена. знал, с кем придется иметь дело, – и в этом была сила Зорге. Он изучил посла, как изучают инфузорию под микроскопом.

Все как будто бы в порядке. И все же ощущение неблагополучия, тайной опасности не покидало Рихарда. Час назад он пережил сильное потрясение: повстречался с женой стажера Отта. Лицо показалось знакомым. «Рихард Зорге! – воскликнула она. – Какими судьбами? Вы нисколько не изменились…» Эту даму он в самом деле встречал раньше в Германии. Тогда она строила из себя «красную», а теперь вышла замуж за абверовца. «Вы ошиблись, фрау Отт, я все-таки сильно изменился,- сказал Рихард сурово. – Мои старые добрые друзья Геб- бельс и Функ наконец-то нашли достойное применение моим способностям: я аккредитован здесь от одной солидной газеты!» Она побледнела. По-видимому, решила, что раньше, в те смутные годы, Зорге был провокатором в рабочей организации. Теперь, очутившись здесь, он может припомнить все, что она тщательно скрывала даже от мужа. Наконец она справилась с минутной растерянностью, протянула руку и произнесла кокетливо: «Надеюсь, мы останемся приятелями. Пусть прошлое останется прошлым. Стоит ли его ворошить?..» Он пожал эту маленькую холодную руку, улыбнулся, пообещал: «На меня можете положиться. Жизнь – сложная штука».

О женский род!.. Намечается еще одно знакомство. Как к нему отнестись? Секретарь посольства фройляйн Гааз… Ей Рихард представился первой. Она долго и пристально вглядывалась в его лицо. Уж не встречались ли они раньше? Он посмотрел на нее открыто, без улыбки, и фройляйн смутилась. Рихард тоже застеснялся, рассмеялся и уже доверительным тоном сказал, что новичку в этом азиатском городе на первых порах придется туго без хорошего гида. Неожиданно фройляйн пожаловалась на скуку здешней жизни. Тогда он все понял и успокоился. Этот вариант следует обдумать. Легкий флирт не помешает. Нужно иметь своих людей в посольстве, где пузатые сейфы до отказа набиты государственными тайнами… Его жизнь была подчинена одной идее, и то, мимо чего в другой раз он прошел бы без внимания, приходилось брать на вооружение.

Невольно пришла на память японская пословица: «Принимаясь за большое дело, помни о мелочах». О мелочах нужно заботиться беспрестанно: например, отдать белье в стирку, привести в порядок костюмы. Прежде всего – респектабельный вид. Шкатулка набита визитными карточками, отпечатанными еще в Германии. Дипломаты любят лоск. У каждого общественного круга своя обрядность, и если вы хотите казаться своим, то должны быть посвящены во все тонкости ритуала, знать заповеди элегантности, дабы своим видом не шокировать окружающих. От человека с дурными манерами сразу же отворачиваются, и тогда все его планы обречены на провал. Безукоризненный вкус – вот чем можно покорить этих пустых, самовлюбленных людей, считающих себя «особой породой». Необходимо сразу же вступить в токийскую ассоциацию иностранных корреспондентов… Проникновение в общество – наука хоть и пустая, но сложная. Здесь Зорге был в своей стихии. Он обладал личным обаянием, чувством юмора, умел читать мысли других.

И все же Зорге понимал, что всего этого мало, чтобы держаться на поверхности. У каждого разведчика есть своя «легенда». Сюда включается и его прошлое. С точки зрения властей, прошлое должно быть «безупречным». Прошлое – та ниточка, дернув за которую можно легко разрушить с великими усилиями возводимое здание. Это как в пьесах Ибсена. Прошлое неумолимо стоит за вашей спиной. Достаточно какому-нибудь дотошному гестаповцу заинтересоваться прошлым Рихарда Зорге, извлечь из пыльных архивов его полицейское «Дело» – и все полетит к черту! Прошлое Рихарда Зорге там, в Германии. И не только в Германии…

…Он стоял у раскрытого окна. Город утопал в вечернем золотистом мареве. Громоздились дома безликой архитектуры и дома в стиле «Азия над Европой» – каменные коробки с колоннами, увенчанные прогнутыми крышами; под сенью гигантских криптомерий угадывались силуэты храмов и кумирен. Улицы были запружены пешеходами, дженерикшами, автомобилями. Сновали продавцы всякой снедью, доносились их резкие выкрики и звуки трещоток. Мужчины в пиджачных парах и котелках о чем-то оживленно разговаривали; постукивали по тротуару сандалиями-дзори женщины с высокими затейливыми прическами, одетые в кимоно с широким поясом – оби; сухощавый старик в грибовидной шляпе переносил в корзинах на коромысле весь свой домашний скарб и… детей.

Вот она, Япония – страна давней мечты Рихарда! Он знал ее не только по романам Пьера Лоти и по справочникам. Несколько лет посвятил он изучению ее экономики, истории, культуры, владел японским языком, разбирался в структуре хозяйства, мог рассуждать о концентрации производства, не были для него тайной и взаимоотношения монополий, а также все нюансы политики, проводимой правящими кругами. Важнейшими органами японской абсолютной монархии являлись совет старейшин – Генро, тайный совет и кабинет министров, состоящий из премьер-министра и тринадцати министров. Военного разведчика Зорге интересовала не экзотика, а политика. В Японию приехал востоковед.

«Уровень моих познаний, необходимых для работы в Японии,- писал позднее Зорге, – был нисколько не ниже того, что давали германские университеты. Я разбирался в экономике, истории, политике европейских стран.

Еще будучи в Китае, я взялся за написание нескольких статей о Японии, с тем чтобы составить о ней общее представление. Следует заметить, что, занимаясь этим предварительным изучением Японии, я рассматривал все вопросы с марксистской точки зрения. Может быть, мои читатели не согласятся со мной, но лично я убежден, что марксистский подход к изучению страны со всей необходимостью требует анализа ее основных проблем в области экономики, истории, социальных проблем, политики, идеологии и культуры…»

Зорге мог бы с успехом вести несколько курсов на кафедре, стать почтенным ученым, обрасти учениками и последователями. Мог бы… Если бы его активная натура не требовала немедленного действия на благо людей. Ради этого стоило отказаться от кабинетной жизни ученого, рисковать собственной головой.

«Если бы мне довелось жить в условиях мирного общества и в мирном политическом окружении, то я бы, по всей вероятности, стал ученым. По крайней мере, я знаю определенно – профессию разведчика я не избрал бы».

В японской столице, в ее кварталах, среди шести миллионов токийцев затеряны его радисты Эрна и Берн- гард, журналист Бранко Вукелич. С Вукеличем они встретятся на первой же пресс-конференции. Бранко приехал в Токио еще в феврале. Приехал с женой датчанкой Эдит и пятилетним сыном. Бранко, Эрна, Берн- гард где-то рядом, Рихард не испытывал больше гнетущего одиночества. Когда будет создано ядро организации, от него потянутся нити во все концы Японии, па континент, в Китай, в Маньчжурию. А пока нужно взрыхлять, готовить почву, легализоваться…

«Поспешайте не торопясь…» – так любил говорить «старик», Ян Карлович Берзин. Именно он советовал сперва прочно врасти в японскую почву, а уж потом развернуть широкую деятельность.

Рихард унесся мыслями в далекую Москву. Сказывалась привычка к методическому мышлению: очутившись на японской земле, он должен был еще раз уяснить все детали задания. В своих заданиях Берзин никогда не был категоричным. Он определял лишь общее направление работы, своего рода магистральную линию. «Ну а что касается остального, то действуй сообразно обстоятельствам».

То была их последняя встреча перед поездкой Зорге сюда, в Японию. Руководитель советской разведки не спешил говорить о главном. Рихард совсем недавно вернулся из Китая, и ему не терпелось узнать, почему его в срочном порядке отозвали в Москву. А Берзин прохаживался по кабинету, бросал лукавые взгляды на Зорге и говорил о вещах, далеких от работы. Оба испытывали радость оттого, что снова встретились и могут просто так обменяться мнениями о прочитанных книгах, вспомнить прошлое. «Старик» был всего на пять лет старше Рихарда. Их связывала сердечная дружба. «Я часто вспоминаю афоризм какого-то древнеримского философа, кажется Сенеки. «Судьбы ведут того, кто хочет, и тащат того, кто не хочет», – проговорил Берзин с улыбкой. – У нас с тобой получается что-то вроде этого. Помню, когда я был слесарем, то мечтал стать инженером. Вот и засело в голову. Попал в учительскую семинарию и мечтал удрать в техническое училище. Но человек, наверное, вынужден поступать по обстоятельствам, а мечта продолжает жить сама по себе. В двадцать втором занимал большую должность в армии, а в анкете написал: «Хочу получить техническое образование». Товарищи в ЦК за голову схватились: Берзин хочет стать инженером! Зачем ему это?..»

Тогда Зорге молча слушал. Он-то знал Яна Карловича: обычный обходной маневр!

Некоторое лукавство было в характере Берзина. И многие обманывались, принимая эту черту характера за простоту. Нет, перед Рихардом был очень сложный человек, человек незаурядной судьбы и высокой культуры.

Рихарда всегда поражала проницательность Берзина в вопросах международной обстановки. Из вороха событий больших и малых Ян Карлович умел отобрать самое существенное. У него было чему поучиться. И Зорге учился.

Он знал, что разговор в конечном итоге перейдет в область международных отношений, ждал этого и не ошибся. Ведь оба жили не бытовыми мелочами, а событиями мировой значимости, подчиняли им всю свою жизнь. В таких маленьких диспутах они оттачивали мысль, тренировали политическое чутье. Тут скрещивались два сверкающих ума, а в результате этого рождалась холодная, отточенная истина, так необходимая обоим для ориентировки, для работы.

О чем говорил тогда Берзин Рихарду?

О том, что с приходом Гитлера к власти Германия превращается в потенциального противника номер один. На третий день после прихода к власти новоиспеченный рейхсканцлер призвал к восстановлению политической и военной мощи Германии, с тем чтобы использовать эту мощь для завоевания Советского государства. Правящие круги США, Англии и Франции почти открыто поддержали гитлеровцев, надеясь их руками расправиться с Советским Союзом и стабилизовать положение мировой капиталистической системы. Над возрождением немецкой военной машины трудились шестьдесят американских предприятий, расположенных на территории Германии. В опасную игру включались финансово-промышленные группы Моргана, Рокфеллера, Дюпона, Форда, банк Англии. Не так давно примчавшийся в Берлин вице-президент американского концерна «Дюпон де Немур» договорился с руководителями «ИГ Фарбениндустри» о предоставлении рейху новейшей научно-исследовательской и военно-технической информации.

Правящие круги США, Англии, Франции толкали и Японию на выступление против Советского Союза. Обстановка на Дальнем Востоке обострилась до крайности. Япония отказалась подписать с Советским Союзом пакт о ненападении. Она превращалась в наиболее вероятного союзника «третьего рейха». Рихард об этом знал.

Неожиданно Берзин спросил: «Тебе известно, что такое операция «Рамзай»?» Зорге промолчал. Вопрос не требовал ответа.

«Необходимо выяснить, каковы планы Германии и Японии, откуда Советскому Союзу грозит главная опасность, – проговорил Берзин. – Это и будет операция «Рамзай». Ее цель – защита Советского Союза!»

Рихард насторожился. Даже лучшим друзьям Берзин никогда не раскрывал свои замыслы.

«Операцию провести успешно возможно лишь на территории самой Японии, – продолжал Берзин. – Если нам удастся создать разведывательную организацию в Японии, а мы обязаны сейчас ее создать, то отпадет необходимость добывать информацию окольными путями».

«Почему у операции такое странное название – «Рамзай»?» – спросил Зорге.

Берзин взглянул на него в упор: «Рамзай» – значит «Р. 3.», а «Р. 3.» – это Рихард Зорге!»

Рихард вздрогнул.

«Такое важное дело, как создание организации в очень тяжелых условиях Японии, – сказал Берзин, – мы можем доверить человеку исключительных личных качеств. Я не хочу делать тебе комплиментов. В Китае ты успешно справился с заданием. Если хочешь, рассматривай это как стажировку. А теперь тебя ждут дела большого масштаба».

Зорге мог бы сказать, что продолжительная работа в Китае измучила его вконец, что он мечтал всерьез заняться научными исследованиями и что он только что женился на Кате Максимовой. Имеет человек право на личное счастье, на спокойную работу?.. Ведь он только-только вернулся. Мог бы… Но ничего не сказал, даже не нахмурился. Берзин сам знал вое это хорошо. Мягкий в обыденной жизни, он становился непреклонным, когда дело касалось интересов Советского государства. Тут все личное отодвигалось на второй план. Это знал Зорге. Он сам был таким.

Берзин строил разведку на принципе добровольности, особенно если речь шла о выполнении таких замыслов, как этот. Если бы он уловил хотя бы тень сомнения на лице Зорге, то немедленно отстранил бы его от этого дела. Но он с самого начала не сомневался в Рихарде.

Они взглянули друг на друга и рассмеялись.

«Вот и прекрасно! – сказал Ян Карлович. – Что касается остального, то действуй сообразно обстоятельствам. А вот «дела» и фотографии твоих помощников…»

Мельчайшие детали операции были строго продуманы. Железная мысль Берзина уверенно вела Рихарда по опасным тропам разведчика.

О намерениях «третьего рейха» можно узнавать через германское посольство в Японии. Следовательно, необходимо утвердиться в посольстве. Путь в Токио лежит через Германию.

Рихард отправился в Германию.

Он шел на большой риск, но риск оправданный. Нацистам, занятым интригами и дележом власти, некогда было выяснять личность какого-то газетчика Зорге. «Третий рейх» еще только рождался из кровавого хаоса.

А креме того, Рихарда путали с довольно известным немецким журналистом Вольфгангом Зорге, который тоже бывал в Китае. И главное, в одно время с Рихардом.

С тех пор как Рихард последний раз был в Берлине, прошло почти четыре года. Мать и сестры обрадовались возвращению Ики. Старший брат испугался. Он-то догадывался, откуда приехал Ика. Испугался главным образом за себя: успел разбогатеть, а тут такой сюрприз… Рихард успокоил: приехал ненадолго, мечтаю уехать куда-нибудь подальше, в Америку или Японию. Но старший брат должен помочь, ввести в деловые круги, познакомить с влиятельными людьми. Ведь он, Рихард, давно отказался от всякой революционной деятельности, стал журналистом, побродил по Востоку, снова надумал вернуться туда…

Упрашивать брата долго не пришлось: он с рвением принялся за работу – только бы спровадить побыстрее куда-нибудь, хоть на край света…

Так Рихард вошел в деловые круги, заручился рекомендациями. 3 июля он уже мог сообщить Берзину:

«Интерес к моей личности становится чересчур интенсивным».

Он жил, держался на нервах. Но успех ему сопутствовал. В журналистских кругах его сразу признали. Он не жалел денег на кутежи, цитировал наизусть тупые афоризмы из «Майн кампф» и прослыл ярым приверженцем нацистов.

На крайний случай можно было разыскать старых подпольщиков и через них устроиться в какую-нибудь влиятельную газету, от которой можно получить заграничную командировку. Но в Германии многое изменилось за десять лет. Этот путь Зорге сразу же отверг. Лучше действовать напрямик.

Теперь Зорге в Токио… «Старик» будет доволен. Операция «Рамзай» началась.

…Но кто же все-таки рылся в его вещах? Это могли быть агенты токко кэйсацу – особой полиции министерства внутренних дел – или же агенты кемпетай – тайной полицейской организации с широкими полномочиями по охране японского образа жизни от влияния Запада. Японская гражданская полиция, жандармерия или же специальная тайная полиция – гадать было бессмысленно. За каждым иностранцем здесь установлен тщательный надзор с первого же часа его пребывания на японской земле. Зорге припомнил, с каким подозрением оглядывали его таможенные чиновники в Иокогамском порту.

Он редко улыбался, оставшись один на один со своими тревожными мыслями, но сейчас криво усмехнулся: работа японской полиции, обыск «на всякий случай»! Что ж, хорошее предупреждение, мина-сан (господа)! В будущем придется перебраться в отдельный особняк.

Как всякий сильный человек, Рихард Зорге не боялся за свою жизнь – она была подчинена высокой цели. Он страшился за дело. Он опасался, что тщательно продуманная и разработанная операция «Рамзай», на которую Берзин возлагал так много надежд, может провалиться из-за какого-нибудь упущения, недосмотра, досадной мелочи.

Потребовался месяц, чтобы Рихард успел не только ознакомиться с городом, изрезанным бесчисленными каналами и речками, но и нанести визиты представителям служб информации, иностранным пресс-атташе, побывать на всех пресс-конференциях и приемах, вступить в члены Токийской ассоциации иностранных корреспондентов.

Он начал знакомства с пресс-атташе – руководителя Германского информационного агентства Вайзе. Это был типичный «коричневый таракан», приверженец фюрера. Видно, у Вайзе уже был разговор о Зорге с послом, так как пресс-атташе встретил нового корреспондента довольно приветливо. Вайзе с нескрываемым любопытством расспрашивал о нацистском пресс-клубе в Берлине, о знакомых журналистах, о здоровье Функа. Рихард вел себя очень скромно, не набивал себе цену, хвалил продукцию борзописцев ДНБ и самого Вайзе, поддакивал, прямо сказал, что ему будет трудно в незнакомой стране без помощи такого опытного журналиста, как Вайзе. Пресс- атташе легко клюнул на лесть, обещал помогать на первых порах. Потом они по случаю знакомства обедали в ресторане «Фледермаус».

Нужно было также утвердиться в Токийской ассоциации иностранных корреспондентов, в этом Вавилоне прессы, который представлял собой своеобразный мирок со своими неписаными законами, своим укладом и обычаями. Здесь собрались представители «шестой державы», пронырливые, жадные до сенсаций, предельно оперативные, не брезгающие ничем, если нужно раздобыть интересный материал. Каждый из них мнил себя полномочным представителем той страны, которая аккредитовала его в Японии, каждый считал, что звезда корреспондента-международника должна сиять ослепительно, ибо карьера журналиста – это и политическая карьера. Они любили свою беспокойную работу, нахально ломились в двери японских министерств, проникали в любую щель, подкупали клерков и секретарш, околачивались в притонах и кабаре. Это был легальный шпионаж. И все ради того, чтобы добыть сенсационный материальчик для своей газетенки или журнальчика. Их держали, так как интерес читающей публики к экзотической стране хризантем и гейш никогда не угасал. Платили, правда, негусто.

Трудно даже самому ловкому журналисту быть вездесущим. Потому-то в ассоциации образовался своеобразный рынок: обмен информацией. Когда назревали важные политические события, все журналисты объединялись, распределяли обязанности, выбирался координирующий центр – и наставала эпоха великой солидарности и творческого содружества. И неважно, что в данный момент существовали трения между странами, представителями которых корреспонденты являлись, журнальной братии нет никакого дела до трений: все они патриоты одной державы – шестой!

В ассоциации обычно верховодил корреспондент, в совершенстве владеющий языком того государства, где ассоциация находилась. В Токио задавал тон некто Бранко Вукелич, фоторепортер парижского иллюстрированного Журнала «Вю» и корреспондент белградской ежедневной газеты «Политика», мужчина лет тридцати, высокий, подтянутый, с широким добродушным лицом и хитроватыми, насмешливыми глазами. Одевался он просто, но изысканно, жил сначала в отеле «Империал», затем перебрался в дом «Банка» в районе Хонго-ку. В Токио он появился 11 февраля этого года, но быстро упрочил свое положение среди «топтателей земного шара», как называли в Японии газетчиков. Вукелич успешно овладевал японским разговорным языком. Безукоризненно знал он французский, английский, итальянский, немецкий, испанский. Настоящий газетный волк-международник! По национальности хорват, по характеру француз, он был женат на датчанке и в своем лице как бы представлял многоязыкую Европу. Бранко слыл щедрым, охотно передавал менее удачливым собратьям редкие снимки, иногда предоставлял им для работы свою хорошо оборудованную фотолабораторию. Злые языки поговаривали, что Бранко по ночам фабрикует видовые открытки и сбывает спекулянтам, но добродушный фоторепортер только посмеивался в ответ и не опровергал слухов. Каждый делает деньги как умеет. Да фоторепортера никто и не осуждал: все жили голодновато, и каждая пена была па счету. А у Бранко жена, ребенок. Им даже восхищались: Бранко – проныра из проныр. Его ядовито-зеленую «карточку прессы» видели и в приемной премьер-министра Японии, и в министерстве иностранных дел, и в гостиной адмирала X. Като, душителя Советской власти во Владивостоке в 1918 году, бывшего начальника морского генерального штаба. Ворчливый усатый адмирал щеголял знанием русского языка. Но Бранко, к сожалению, не владел этим языком.

По случаю вступления в ассоциацию Рихард пригласил собратьев по перу в «Империал», угостил обедом и хорошим вином. Все решили, что он свой парень, не задавака, обычаи «шестой державы» блюдет. Вукелич хоть и присутствовал в компании, но ни словом не обмолвился с Зорге. Время еще не наступило. Оба изучали друг друга: опасались, как бы иностранная контрразведка не подсунула подставное лицо – ведь до этого Бранко и Рихард никогда не встречались.

Весьма тщательно готовился Зорге к обеду в немецком посольстве. Он понимал, что ему просто-напросто повезло на первых порах. Обед в посольстве – это вам не какой-нибудь «а ля фуршет», когда пьют и закусывают стоя. На обед попадают избранные. "В приглашении указана форма одежды – фрак. Через фрау Отт Зорге разыскал лучшего портного. В восемь часов вечера начался дипломатический прием. Присутствовали высокопоставленные чиновники японского министерства иностранных дел, японские журналисты, военные. Зорге усадили на далеко не почетное место. Он пока что был на запятках, и никто не обращал на него внимания.

И лишь приехавший из Нагои стажер-абверовец подполковник Эйген Отт, которого посольские упорно не хотели принимать за «своего», так как армейский офицер есть армейский офицер – и ничего больше, шумно приветствовал Рихарда. Наконец-то в Токио пожаловал приличный человек… Отт все время чувствовал себя отверженным и искренне обрадовался появлению корреспондента. Он сразу же распознал «родственную душу». Фрау Отт успела шепнуть мужу кое-что о высоких покровителях журналиста: Геббельс, Функ. Давно ли Отт издевал-

ся над «богемским ефрейтором»!.. Сейчас фрондерства как не бывало. Протягивая руку, Отт вскричал: «Я вас знаю!

Мы встречались в «Бюргербрейкеллере»!» У подполковника Отта была хорошая память. Но сейчас он ошибался, а возможно, тоже путал Рихарда с Вольфгангом Зорге. Выгоднее было притвориться, что они в самом деле по

знакомились в Мюнхене, в пивном погребке «Бюргербрейкеллер». Этот погребок уже вошел в историю нацистской партии, стал своего рода Меккой закоренелых фашистов. Погребок был колыбелью знаменитого путча нацистов 8 ноября 1923 года. Гитлер в окружении «золотых фазанов» наведывался сюда каждый год. Рихард расплылся в счастливой улыбке и с чувством пожал руку подполковнику. Так встречаются старые друзья, единомышленники!..

Все это со стороны выглядело весьма правдоподобно. Ого, оказывается, доктор Зорге пользуется широкой известностью!.. Рихард не удержался от коварного комплимента Отту. Он сказал, что именно в «Бюргербрейкеллере» фюрер впервые назвал офицеров будущего вермахта «людьми первого сорта». Отт просиял и сразу же представил корреспондента японским военным. Зорге получил приглашение в гости к Оттам. Ведь корреспондент влиятельных газет одной меткой фразой поднял подполковника в глазах общества. Конец изоляции и косым взглядам!.. А так как от, косых взглядов посольских дам больше всего страдала его жена, Отт был вдвойне счастлив.

За столом фройляйн Гааз сидела напротив Зорге и не сводила с журналиста сияющих глаз. Над немецкой колонией в Токио висела тяжелая, безысходная скука. Надоевшие лица, однообразная жизнь. Все интересные мужчины женаты и предпочитают проводить досуг в семейном кругу – в увеселительные заведения Асакусу вход им наглухо закрыт. Она видела его жесткое, волевое лицо, мощный лоб с небольшими залысинами, волнистые темно-каштановые волосы. Даже когда он улыбался, пронизывающий взгляд его голубых глаз не становился теплее. По мнению фройляйн, это и был идеал мужской красоты.

Гааз не любила ездить в воскресные дни в Камакуру, но, когда собралась небольшая компания, куда вошли супруги Отт и Зорге, фройляйн присоединилась к этой компании.

Потом они купались в море, фотографировались на каменных ступенях шестнадцатиметровой бронзовой статуи Будды, побывали в синтоистском храме, где хранится зеркало богини солнца Аматерасу. Совсем осмелевшая фройляйн пояснила, что в самой священной части синтоистских храмов обязательно хранятся зеркало и меч: зеркало символизирует женщину, которая должна всегда быть лишь отражением мужчины, меч – мужчину, самурая. Тут-то Зорге и взглянул впервые на фройляйн с интересом: ведь он был новичком, и его занимало все, что связано с обычаями японцев. Он извлек блокнот и деловито записал притчу о мече и зеркале. Кстати, он сказал своим друзьям, что через несколько дней, 4 октября, собирается отметить свое тридцативосьмилетие. Все они должны быть и принять участие в составлении меню. Самый узкий круг…

Зорге отметил свой день рождения в отеле «Империал». Круг оказался не таким уж узким. Собрались почти все посольские, жена подполковника Отта (сам Отт ускакал в Нагою в артиллерийский полк), присутствовали даже высокопоставленные японцы. Об этом отеле японский поэт коммунист Накано сказал: «Здесь – Европа. И даже собаки здесь говорят по-английски. Здесь – этикет европейский».

Хозяин оказался щедрым и, выбирая вино, показал свой безукоризненный вкус. Все остались довольны. А как он танцевал! Случилось так, что именно в этот день фройляйн Гааз оказалась нездоровой. Чаще всего Зорге танцевал с фрау Отт. Случилось также, что ему пришлось провожать ее домой. Разгоряченная вином и танцами, она болтала без умолку и сказала, что назначение подполковника Отта помощником атташе – дело решенное. Скоро ее супруг вернется в Токио… Последние слова были произнесены с грустью. Видно, фрау не любила своего мужа и он был ей в тягость. А возможно, ей просто нравился приятный кавалер Зорге. Во всяком случае, они выяснили, что оба поклоняются Моцарту, и Рихард был приглашен в дом Оттов послушать игру хозяйки. Корреспондент с удовольствием принял очередное приглашение: помощник военного атташе – это уже кое-что!

Руководителем организации считался Зорге. Организации же как таковой пока не существовало. Прибыли в Японию отдельные лица. С ними следовало связаться. Организацию надлежало создать. Для начала – сколотить ядро. Ядро обрастет людьми. В ядро должны войти, кроме Зорге, Бранко Вукелич, неведомый художник Мияги, радисты Эрна и Бернгард. Разумеется, никто из них, кроме Рихарда, не имел четкого представления о предстоящей работе. Им ясна лишь общая задача: своей деятельностью защитить Советский Союз от происков империалистов. Во имя этой высокой цели они и вызвались поехать в Японию.

Рихард рассчитывал также разыскать и привлечь в группу своего старого друга Одзаки Ходзуми, вернувшегося из Шанхая в Японию и продолжавшего сотрудничать в газете «Осака Асахи».

Радисты Бернгард и Эрна приехали в Токио несколько раньше Зорге. Они уже успели установить контакт с Вукеличем и должны были представить югослава Рихарду. Встреча состоялась. Зорге и Вукелич закрылись в кабинете, обменялись паролями. И тогда все наигранное, напускное сразу исчезло. Остались два коммуниста- подпольщика. Преобразилось и лицо Вукелича: сделалось твердым, одухотворенным, как в те времена, когда он выступал на студенческих, митингах в Югославии, как в тот памятный день осени 1932 года, когда его приняли в члены коммунистической партии. Спрашивал Зорге. Вукелич отвечал. У него накопилось изрядное количество информации – разрозненные факты, все, что удалось добыть у словоохотливых корреспондентов Англии, Америки, Франции, в посольствах этих стран, в редакциях газет «Джэпен таймс», «Джэпен адвертайзер», издающихся в Токио, в телеграфных агентствах. Договорились, что и впредь Вукелич будет нести ответственность за сообщения о намерениях западных держав на Дальнем Востоке. Токийская ассоциация представляла благодатное поле для подобной деятельности, ее следовало использовать с наибольшим эффектом. Надлежало стать своим человеком во французском посольстве, сделаться сотрудником французского агентства Гавас.

Радовало Зорге то, что один из флангов организации – контроль за деятельностью посольств Англии, Франции, Америки – надежно обеспечен. Здесь Вукелич был на своем месте, его работа сулила немаловажные результаты. У него наметан глаз на все ценное, значительное. А обобщать, создавать цельную картину международных политических отношений, ставить прогнозы – это уж дело Рихарда. Фотолаборатория Бранко, не вызывая подозрений контрразведки, могла обеспечить организацию миниатюрными фотокопиями самых различных докумен- тов, которые следовало переправлять в Китай для передачи курьерам Центра.

Им не доводилось встречаться раньше. Но еще в Москве, когда решался вопрос о составе группы «Рамзай», Зорге остановил свой выбор именно на Вукеличе. Выбор не был случайностью или результатом спешки. Нет. Рихард основательно изучил все, что имело отношение к биографии Вукелича и его подпольной деятельности, и перед мысленным взором возник облик мужественного человека, не способного на компромиссы с собственной совестью.

Бранко Вукелич, хорват но национальности, родился 15 августа 1904 года в семье офицера, обнищавшего дворянина Мшивая де Вукелича. Отец Бранко был сначала офицером австро-венгерской армии, а затем служил в королевской армии Югославии.

Мшивай де Вукелич отличался довольно либеральными взглядами, писал стихи и даже оставил какой-то след в югославской поэзии.

Главенствующая роль в семье принадлежала матери Бранко Вильме Вукелич, женщине весьма незаурядной, обладающей живым, страстным характером. Она любила музыку, поэзию, живопись, но больше всего увлекалась политикой. Вильма Вукелич ненавидела корону Габсбургов, она мечтала о свободной Хорватии под эгидой республики. Эту ненависть к поработителям она воспитала и в детях. Не случайно в доме Вукеличей любимым поэтом был Шандор Петефи, и сыновья Бранко и Славко часто дели его боевые песни.

Из-за службы отца семья часто меняла местожительство. Кроме Бранко и Славко, было еще двое детей: Лилиана и Элеонора. Детство Бранко прошло в Югославии, в городе Освек, затем в Венгрии, в городе Печь. Кроме родного хорватского и венгерского языков, дети знали немецкий. Вильма предпочитала «свободное» воспитание – она ничего не навязывала детям и старалась проникнуть в их мир как старший друг, с которым можно поделиться своими мыслями. Дружеские отношения с матерью сохранились на всю жизнь. Вильма имела огромное влияние на сыновей, и ей принадлежала ведущая роль в формировании их личностей. С детства они слышали слово «свобода» и вместе с матерью радостно приветствовали русскую Октябрьскую революцию. Австро- венгерское государство распалось. Мир без аннексий и контрибуций, право наций на самоопределение вплоть до отделения – вот что импонировало Вильме Вукелич в идеях русской революции. Как никогда, были близки к осуществлению мечты о свободной Хорватии, ведь хорваты – самый многочисленный после сербов народ юго- славянских земель. Но в мире было все куда сложнее. Италия начала оккупацию хорватских и словенских земель в Юлийской Крайне, Истрии и Далмации. Буржуазные депутаты Народного веча, боявшиеся нараставшего революционного и национально-освободительного движения, приняли 24 ноября 1918 года решение об объединении государства словенцев, хорватов и сербов с королевством Сербии и Черногорией в единое государство. Власть в стране захватили сербское офицерство и чиновничество, которые проводили но отношению к другим народам шовинистическую политику.

В это время семья переехала в столицу Хорватии Загреб, где полковник Милован де Вукелич, теперь уже офицер королевской армии Югославии, преподавал в Высшей военной школе. Семья Вукеличей была в центре всех общественных событий и жила самой беспокойной жизнью. Полковник Вукелич, будучи хорватом, конечно, осуждал великодержавный шовинизм правительства, но как офицер королевской армии стремился укрепить свое положение и извлечь какие-то выгоды из различных политических ситуаций.

Юность Бранко проходила на фоне грандиозных событий. В стране происходили крупные волнения крестьян, рабочих, солдат. Особенно отличалась такими волнениями Хорватия. Национально-освободительную борьбу хорватского народа возглавила крестьянская партия Степана Радича. Партия требовала предоставления Хорватии права на самоопределение и самостоятельной конституции в рамках единой Югославии при сохранении монархии. Эти требования были направлены президенту США Вильсону и премьер-министру Франции. Но Вильсон не пожелал даже прочитать предъявленный ему документ. Франция также отказалась рассматривать эти требования.

Между тем волнения в стране не утихали. Все чаще упоминалась Советская Россия, где был провозглашен принцип самоопределения наций. Венгерская революция (та самая социальная революции, о которой мечтал Шандор Петефи) еще больше активизировала рабочий класс и крестьянство. Мощные забастовки работах про- шли по всей стране. Крестьяне захватывали помещичьи земли. В этот период было принято решение о создании единой Коммунистической партии Югославии, ведущую роль в которой занял рабочий класс.

Такова была политическая ситуация в стране, когда Бранко поступил в Загребский университет.

Он мечтал стать архитектором. Мать подметила в юном Бранко страсть к рисованию. Он брал альбом и целыми днями бродил по Загребу, срисовывал башню Лотршчак, Каптолскую башню, крепость Градец, церковь святого Марка. Загреб издревле славился своими архитектурными памятниками, картинными галереями. Загреб славился также архитекторами Ковачичем, Эрлихом, Шеном, которые не только преподавали в университете, но много строили сами и явились создателями загребской архитектурной школы, получившей широкую известность. Загреб стал центром зодческого искусства, и крупные специалисты университета вели проектирование для других районов страны.

Профессия архитектора сулила большие перспективы, и мать посоветовала Бранко поступить в университет на отделение архитектуры. Это вполне соответствовало стремлениям самого Бранко. И вот он в университете, горячо берется за учебу, слывет лучшим студентом факультета. Но жизнь властно стучится в двери аудиторий.

17 августа 1921 года на югославский престол вступил король Александр Карагеоргиевич. Правительство внесло в Учредительное собрание предложение – принять коллективную клятву на верность королю. Коммунисты покинули Учредительное собрание с возгласами: «Да здравствует социалистическая Югославия!» Коммунистическую партию объявили вне закона, за принадлежность к КПЮ приговаривали к смертной казни. Сорок тысяч коммунистов и революционно настроенных рабочих были брошены в тюрьмы. Именно в это время Вукелич вступает в группу студентов-марксистов. Он сделал это втайне от родителей, так как считал себя вполне самостоятельным человеком. Только младший брат Славомир, или Славко, знал, где Бранко прячет листовки.

Студенты-марксисты причисляли себя к коммунистической партии. Каждый считал великой честью в тревожное для родины время участвовать в революционном движении. Марксистский клуб Загребского университета стал средоточием молодых революционных сил.

Крестьянская партия относилась враждебно к коммунистическому движению. Степан Радич ездил в Лондон, в Париж, в Вену, пытаясь добиться поддержки этих стран в стремлении крестьянской партии сделать Хорватию независимой, мирной крестьянской республикой. Но попытки Радича не увенчались успехом.

Чтобы усилить крестьянскую партию и удержать свои позиции лидера, Степан Радич решил отправиться за поддержкой в Москву.

В сентябре 1924 года в Загребе открылся съезд Хорватской республиканской крестьянской партии. Город оказался во власти десятков тысяч крестьян, приехавших из Далмации, Словении, Сербии, Боснии, Воеводины. Газета «Слободен дом» в это время писала: «Каждое упоминание о Советском Союзе вызывало бурю восторга – непрерывно раздавались возгласы: «Да здравствует Советский Союз!» К крестьянам присоединились студенты Загребского университета, они разбрасывали листовки, призывающие к конфискации и разделу земель крупных собственников, к союзу с Советской Россией.

Степан Радич недавно вернулся из Москвы и теперь на съезде требовал установления Югославией дипломатических связей с Советским Союзом. В день возвращения Радича из СССР на привокзальной площади в Загребе собрались тысячи и тысячи крестьян и рабочих. Газета «Политика» (с которой Вукеличу суждено вступить в самые тесные отношения) так описывала это событие: «Радич был встречен тысячами крестьян и горожан, приветствовавших его возгласами: «Да здравствует наша народная Хорватия!», «Да здравствует Советский Союз!»

В те дни, когда крестьяне держали власть в Загребе, полиции не было видно. Но съезд закончился, крестьяне разъехались. Начались жесточайшие репрессии. Степана Радича бросили в тюрьму. Хорватскую республиканскую крестьянскую партию, входившую в Крестьянский интернационал, распустили, объявили вне закона. Полиция не обошла и мятежных студентов Загребского университета: в декабре 1924 года Бранко Вукелича и его товарищей арестовали. Славко гордился братом, мать была напугана. Она сделала все возможное, чтобы вызволить Бранко из тюрьмы. Его отпустили, выдали на поруки, но навсегда занесли в «черный» полицейский список.

Возможно, в этот трудный для семьи Вукеличей период и начался разлад между родителями Бранко, разлад, который в дальнейшем привел к полному разрыву их личных отношений. Королевский офицер либеральных взглядов, полковник Милован Вукелич не мог относиться безучастно к тому, что Вильма с ее «фрондерством» толкала сыновей на гибельный путь политики и ставила под угрозу карьеру мужа. Но Вильма всецело была на стороне Бранко. Она надеялась на революцию в Югославии, в результате которой ее родная Хорватия получила бы свободу и независимость.

Выйдя из тюрьмы, Бранко стал партийным функционером. Коммунистическая партия готовилась к III съезду, Вукелич установил связи между организациями различных городов, ездил даже в Брно, в Чехословакию, где недолго обосновался, скрываясь от загребской полиции.

В Загребе свирепствовал! белый террор. К власти пришло новое правительство ярого реакционера, ставленника дворцовой клики Узуновича, который в первый же день заявил, что пора кончать с игрой в парламентаризм, нужно железом и кровью подавить всякое свободомыслие. В Югославии царила безработица, деревня была разорена, аферы и махинации в правительственных кругах приобрели небывалый размах.

Степан Радич и руководство Хорватской крестьянской партии пошли на переговоры с: великосербскими кругами, что для Вильмы Вукелич было худшим видом предательства. ХПК отказалась от своих республиканских лозунгов и признала династию Карагеоргиевичей. Радич получил портфель министра просвещения.

Коммунистическая партия, находившаяся в подполье, переживала в этот период большие трудности. Фракционная внутрипартийная борьба не давала возможности коммунистам возглавить движение масс в этот период обо стройного политического положения в стране. Влияние КПЮ на политическую жизнь было очень слабым.

Вернувшись в начале 1926 года в Загреб, Бранко нашел мать разочарованной и приунывшей. Осуществление ее мечты о свободной и независимой Хорватии отдалялось на неопределенное время. К тому же Славомир пошел по стопам старшего брата и мог в любую минуту оказаться в тюрьме как политически неблагонадежный. Отношения ее с мужем окончательно испортились. Жизнь в Загребе становилась невыносимой. Тревожась за безопасность сыновей, Вильма убедила Бранко уехать во Францию. Позже он напишет: «Непосредственной причиной моего выхода из марксистского клуба в 1926 году, а также прекращения сотрудничества с коммунистическим движением был совет моей матери, по косвенно здесь сыграло свою роль и то, что некоторые доводы матери я считал в то время правильными. К тому времени революция в Болгарии, Германии, Италии, Австрии и Венгрии, то есть во всех странах, окружающих мою родину Югославию, была подавлена. Мне и моим товарищам в Югославии ничего не оставалось, кроме того, чтобы ждать своей очереди быть арестованными полицией».

В 1926 году Вильма Вукелич окончательно порвала с мужем и вместе со своими четырьмя детьми уехала из Загреба в Париж. Решение Вильмы переехать именно в Париж было не случайным. В это время в Париже обосновалось очень много югославских политических эмигрантов, и семья Вукеличей могла рассчитывать хотя бы на моральную поддержку соотечественников.

Им удалось спять отдельный особняк в предместье Парижа Кламаре. Дети удачно устроились учиться: Бранко поступил в Сорбоннский университет на юридический факультет. Славко стал студентом Высшей электромеханической школы. Лилиана училась в ателье модельеров женской одежды. Эля еще в Загребе проявила себя талантливой балериной, а в Париже она посещала балетную школу. Сама Вильма занялась активной журналистской деятельностью, а позже стала писательницей.

Дом в Кламаре стал излюбленным местом эмигрантской молодежи. Это были друзья Бранко и Славко, прогрессивно настроенные молодые югославы самых разных профессий: архитектор Енсика, работавший у знаменитого впоследствии архитектора Ле Корбюзье, молодой психолог Гаци, художник Ханзи, написавший портреты прелестных сестер Бранко Эли и Лилианы, и многие другие.

Бранко по-прежнему увлекался архитектурой, и его интересовала личность молодого Ле Корбюзье. Он восхищался его оригинальными работами, его новаторством в области архитектуры. Корбюзье отбросил все старые традиции и своими проектами привел в смятение архитекторов всего мира. В архитектурных кругах Ле Корбюзье считали немного помешанным.

Бранко принадлежал к прогрессивной загребской школе архитекторов, и Ле Корбюзье возбуждал в нем жгучий интерес.

Но о чем бы ни говорили, о чем бы ни спорили друзья Бранко, они неизменно возвращались к югославским проблемам. Как громом поразила всех весть об убийстве Степана Радича сербским националистом Рачичем. Радич, не поладивший с великосербской верхушкой, вышел из правительства и снова возглавил ХПК. И вот результаты: убиты два хорватских депутата и сам Радич. В Загребе проходили бурные демонстрации, на улицах строились баррикады.

Не менее острой была политическая обстановка во Франции. Правительство Пуанкаре сделало ставку на крупные монополии, при поддержке которых в стране стали возникать фашистские организации. В Сорбонне, где в это время учился Бранко, шовинистически настроенные студенты объединялись в «Лигу патриотической молодежи». В Париже нагло хозяйничали молодчики из фашистской организации «Огненные кресты». Парижские газеты пестрели призывами ко всем странам объединиться в борьбе против СССР. Правительство «Национального единства» выдвинуло лозунг: «Враг – коммунизм». Коммунистическая партия ушла в подполье, ее руководитель Морис Торез подвергался жестоким преследованиям. Было очень трудно ориентироваться в этой сложной политической обстановке, в чужой стране, и Вукелич временно отошел от борьбы.

Летом 1928 года, во время каникул Вукеличи едут на атлантическое побережье в Поттайяк, где обычно отдыхало много молодежи. Славко знакомится с молодой русской девушкой Женей. Женя только что окончила коллеж и собиралась поступить на литературный факультет Сорбоннского университета. Это знакомство оказалось роковым. Евгения Ильинична Вукелич-Маркович разделила со своим мужем Славомиром всю его сложную, трудную судьбу коммуниста, борца.

Бранко внезапно увлекся цветущей, рослой датчанкой Эдит, дочерью зажиточных фермеров, проживающих в Дании. Эдит была значительно старше Бранко. Между Бранко и Эдит было очень мало общего. Это была любовная связь двух свободных, здоровых молодых людей. Позже выяснилось, что Эдит ждет ребенка. Как честный человек, Бранко поспешил оформить брак, и Эдит на время уехала в Данию к своим родителям. В Париж она вернулась к Бранко уже с сыном.

1929 год ознаменовался в странах Европы особенно жестокими репрессиями против компартий и рабочего движения.

Французская компартия была обезглавлена арестами, почти все члены руководства, в том числе и Морис Торез, были посажены в тюрьму.

В Германии разразился жесточайший кризис. Вызванное им разорение мелкой буржуазии создавало благоприятную почву для роста влияния фашистов. В Югославии установилась монархо-фашистская диктатура. Над коммунистами устроили громкий процесс. Запретили все партии.

8 января 1929 года в «Правде» появилась статья «Военная диктатура в Югославии». «Правда» писала: «Несомненно, реакция отныне с еще большей силой обрушится на трудящиеся массы, а автономистским стремлениям национальных меньшинств, в частности хорватов, будет объявлена беспощадная война».

Вукелич пристально следил за тем, что творится в мире, анализировал международные отношения. Революционное движение терпело дальнейший упадок, усиливалось влияние нацизма. Экономический кризис распространился на всю Европу. На фоне всеобщей паники особенно заметным становился авторитет Советского Союза, все больше укреплялось его международное положение. Вукелича остро интересовало все, что касалось страны социализма. Это был первый великий эксперимент воплощения марксистских идей на практике. Он запоем читает все, что касается Советского Союза, смотрит первые советские кинофильмы. В дневнике его матери есть такая запись:

«Мы возвращались с кинофильма «Броненосец «Потемкин». Сын держал меня под руку. Шел молча. Неожиданно сказал: «Весь мир вооружился против молодой пролетарской державы. Защищать СССР сегодня – значит защищать себя и свою родину!»

«Уже в 1929 году я был преисполнен желания принять непосредственное участие в защите революционных завоеваний Советского Союза», – писал сам Вукелич.

Да, все чаще Бранко обращался мыслью к Советскому Союзу, как к единственной стране, способной в дальнейшем противостоять фашизму.

«Весь мир охватила огромная паника; надежда капитализма на стабильное процветание была поколеблена; надежда на мирное существование Советского Союза укреплялась больше чем когда-либо; пятилетний план был выполнен за четыре с половиной года, и в СССР шел величайший процесс построения социализма», – запишет впоследствии Вукелич.

В 1930 году семья Вукеличей переехала из Кламара в Париж, на улицу Лияр. Вильме удалось снять приличную квартиру рядом с парком Монсури. Сыновья поселились со своими женами, к Бранко приехала Эдит с сыном Раулем. Семья требовала много денег, и Бранко, учась в университете, одновременно работал во Всеобщей электрической компании юристом. В этот период он увлекся фотографией. Его снимки охотно брал солидный французский иллюстрированный еженедельник «Вю», что также приносило какие-то доходы. Славко окончил высшую электромеханическую школу и поступил на работу на завод «Альстон» на должность инженера-конструктора.

Вукелич значился гражданином Югославии и был обязан отбывать воинскую повинность. В августе 1931 года его отзывают в Загреб. И вот он шагает по Илице, по узким кривым улочкам Горниграда. Ровно в полдень его приветствует выстрелами Гричская пушка, установленная на верхнем ярусе башни Лотршчак. Все свое, все знакомо…

В казармах Бранко пробыл всего четыре месяца. Официально его отчислили из-за слабого зрения. Но истинная причина крылась в другом: «Мы организовали большую демонстрацию в своей воинской части и в других частях». Дело в том, что 8. ноября 1931 года состоялись выборы в скупщину. Голосование проводилось открытой подачей голосов под присмотром полиции. Подобные действия правительства вызвали бурю протеста, рабочие и крестьяне бойкотировали выборы. Заволновались студенты. Солдаты, ненавидевшие генерала Живковича, командующего королевской гвардией, возглавившего правительство во время монархо-фашистского переворота, кричали: «Долой «белую руку» – генерала Живковича!» Вукелича, по сути, выслали из Югославии. В Париж он вернулся в январе 1932 года.

Он был взбудоражен всем тем, что увидел на родине. Бороться… Но за годы учебы во Франции он оторвался от товарищей. Его борьба за эти годы носила, если можно так выразиться, «теоретический» характер. Он считал себя коммунистом, но формально до сих пор в партии не состоял, не имел партийного билета, а возможно, даже не числился за дальностью лет в партийных списках. Во всяком случае, в Загребе с коммунистами связаться ему не удалось.

Франция была захвачена мировым экономическим кризисом позднее других капиталистических стран. К моменту возвращения Бранко из армии произошло значительное сокращение производства. Должность Бранко в электрической компании была упразднена, и он остался без работы.

Сокращение производства приводило к массовой безработице. Славко, работавший на заводе «Альстон», оказался в самой гуще борьбы рабочих за свои экономические права. Стремясь задержать развитие кризиса, предприниматели увеличивали рабочий день, сокращали заработную плату. Правительство в интересах предпринимателей сократило фонды на социальное страхование, пособия и пенсии, повысило налоги. Все это привело к небывалому обострению классовых противоречий во Франции. Начался новый подъем рабочего движения. Волна забастовок прокатилась по всей стране. В этот период Славко пришел к окончательному выводу, что только социализм способен разрешить классовые противоречия. Братья горячо обсуждают волнующий их вопрос: сможет ли победить социализм в России в условиях враждебного капиталистического окружения? И приходят к выводу: сможет, если прогрессивные силы всего мира будут противодействовать реакции и всячески задерживать развитие новой мировой войны, чтобы дать окрепнуть Советскому Союзу.

Братья в этот период были особенно дружны. Они хорошо понимали друг друга и готовы были помочь один другому советами и делами. Годы 1931-й и 1932-й были решающими в выборе их жизненного пути.

В январе 1932 года, скитаясь по городу в поисках работы, Бранко совершенно случайно встретил в Париже своих старых друзей по реальной гимназии и по студенческому марксистскому кружку, Крэя и Будака. Встреча несказанно обрадовала друзей. Вукелич узнал, что они покинули Югославию в 1926 году, спасаясь от белого террора. Они нелегально перешли горную границу Австрии и нашли там политическое убежище в организации революционеров. Узнав, что Бранко только-только вернулся из Югославии, Крэй и Будак стали расспрашивать о выступлении солдат в Загребе, о студенческих демонстрациях в Белграде. Вукелич посетовал на то, что не удалось связаться с товарищами. Ведь если подходить формально, то получается, что он будто бы находится вне движения. Но так ли это? Крэй улыбнулся: «Считай, что последние пять лет ты был в отпуске. Ну а что касается формальности, то могу твердо обещать: партийный билет ты получишь. Мы ведь представители Компартии Югославии. Но предварительно ты должен пройти проверку… Пять лет все-таки большой срок…»

Они долго беседовали. Крэй разъяснял. Да, случилось так, что во время белого террора определенная часть коммунистов вынуждена была покинуть Югославию, выехать в разные страны. Это временное явление. КПЮ сейчас принимает меры для преодоления кризиса, возникшего в ее рядах в первые годы монархо-фашистской диктатуры. В той стране, где в силу обстоятельств оказались хотя бы три югославских коммуниста, организуется марксистский клуб, наделенный правами партийной ячейки. Такой клуб существует в Париже. Бранко должен посещать его. Крэй и Будак поддерживают тесную связь о Югославией, эмигрантами они не считали себя никогда.

Бранко Вукелич получил партийный билет. Стаж пребывания в КПЮ) исчисляется с 1924 года. Бранко с жаром занялся революционной работой, выступал в марксистских клубах. Он стал мечтать о большом деле, которому можно было бы отдать себя всего. На заседаниях клуба Крэй говорил: «Мы должны бороться за мир. Поддерживая мир во всем мире в течение нескольких ближайших лет, мы предоставим Советскому Союзу возможность построить социализм…»

Но Крэй никогда не был в СССР и никогда не встречался с русскими коммунистами. А Бранко всегда хотелось попасть в Советский Союз, увидеть все своими глазами, драться за социализм. Об этом они мечтали вместе со Славко и не раз говорили на эту тему.

Бранко проникался все большей и большей враждебностью к капиталистическому миру. Финансовая паника выбросила на улицы городов Франции тысячи безработных, к ним принадлежал и Бранко. Его выручал пока журнал «Вю». Редактор давно вынашивал мысль посвятить один из номеров странам Дальнего Востока. Китай, Япония… Экзотика. Это привлечет подписчиков. В журналистской компании Бранко познакомился с женщиной- художницей по имени Ольга. Она была русской по национальности, и это особенно возбудило его любопытство. Однажды, когда Бранко заговорил о дальневосточном номере «Вю», она сказала: «Япония – страна прекрасных пейзажей. Завидую вам». Вукелич был удивлен. Она рассмеялась: «Разве вы не собираетесь в Японию?.. А почему бы вам в самом деле не поехать в Японию?» Они стали встречаться, просто как друзья, как коллеги. Много говорили о Советской России, о желании Бранко посетить эту страну.

…Вукелич сказал редактору журнала «Вю», что согласен поехать в Японию, готов подписать контракт. Редактор немедленно оформил контракт и выдал Вукеличу корреспондентский билет. Бранко добился аудиенции у президента Всеобщей электрической компании. Президент принял сухо, по сразу подобрел, когда узнал, что Вукелич вовсе не собирается просить о трудоустройстве. Рекомендательные письма в Японию? О, пожалуйста! Поездка в Японию… Дьявольски интересно. Проклятый кризис гонит людей на край света. Если дела поправятся, здесь, в компании, место всегда за господином Вукеличем. Он и японцам рекомендует Вукелича как превосходного юрисконсульта. В жизни все может пригодиться. Пока Эдит совершала поездку по Дании, Бранко с вязался с югославской ежедневной газетой «Политика» и также получил корреспондентское удостоверение. Газета «Политика» желает иметь своего корреспондента в Токио (тем более что газете это ровным счетом ничего не стоило). На подготовку к отъезду Вукеличу дали всего шесть недель, но он успел оформить все эти дела: закупил книги по искусству Японии, запасся фотоматериалами и альбомами в таком количестве, что их хватило бы на несколько лет.

Путешествие в Японию длилось сорок три дня, 11 февраля 1933 года Вукелич с семьей высадился в Иокогамском порту.

С Рихардом Зорге Вукелич встретился только восемь месяцев спустя. Чем же были наполнены эти восемь месяцев? Журналистской деятельностью, знакомством с французскими, английскими и американскими коллегами. Вукелич был хорошо принят в японских журналистских кругах. Он обладал веселым, общительным характером, и повсюду его встречали улыбкой. Он пытался создать впечатление несколько легкомысленного человека, которому все нипочем. Великолепное знание английского, французского, немецкого и других языков делало его неким посредником в Токийской ассоциации иностранных корреспондентов. Как одержимый носился он по картинным галереям Токио, осматривал буддийские храмы в Кама- куре, Киото, Наре. Заполнял альбомы изображениями бронзового Будды-целителя из храма Кофукудзи, Амида- будды, Вайрочана-будды. Его пленила крылатая японская архитектура. Ого! Япония – обетованная страна художников, скульпторов, архитекторов. Языки всегда легко давались Бранко, и он сразу же занялся японским. Живой, восторженный, немного опьяненный всем увиденным приходил он домой. Эдит ворчала: на работу устроиться, несмотря на блестящие рекомендации, не удается; в Токио своих преподавателей гимнастики некуда девать. Она была дурой, согласившись ехать сюда. Бранко успокаивал жену. В конце концов все как-нибудь образуется. Ведь они в Японии, в Японии!..

Психолог по натуре, рационалист в своей области, Зорге обладал моральной интуицией, поистине граничащей с прозорливостью: он никогда не ошибался в людях. Любая ошибка могла стоить жизни, загубить все дело. В работе он искал единомышленников и всякий раз находил их. Вукелич был таким единомышленником.

Бранко рассказал, как он с семьей пробирался в Иокогаму по туристскому маршруту из Марселя через Красное море, Сингапур и Шанхай. Он умолчал о том, в какое затруднительное положение попал, не рассчитав свои скромные средства: сперва поселился в самой лучшей гостинице, а затем в меблированной квартире «Банка». В Париже его уверяли, что жизнь в Японии баснословно дешева: на десять иен в день можно с семьей прожить роскошно. Увы, действительность оказалась намного жестче: десять иен в день комната и питание для двух человек стоили в Токио около десяти лет назад, до того, как было введено эмбарго на золото.

Но Рихард уже знал от радиста о затруднениях Бранко и посоветовал ему подыскать более скромный и более уединенный дом, где можно было бы без опасений развернуть радиостанцию.

Вукеличи перебрались на улицу Санайте, в квартал Усигомэ-ку. Здесь Бернгард и Эрна занялись монтированием радиостанции. Рихарду не терпелось установить связь с Центром. Но радисты попались нерасторопные. Они все не могли найти нужные детали, слонялись целыми днями но городу или же, закрывшись в комнате, что- то паяли, ругались и переделывали все заново.

Бернгард оказался человеком вспыльчивым, угрюмым, с большим самомнением, но недалеким. Теоретически свое дело он, может быть, и знал, но что касается практики… Кроме того, он часто пренебрегал правилами конспирации, по всякому поводу разыскивал Рихарда и докучал ему, делал многозначительный таинственный вид, изображая из себя заговорщика. За несколько месяцев он успел надоесть Рихарду до смерти, и Зорге дал себе слово при первой же возможности отстранить этого человека от организации, но пока Бернгард действовал: он поднял на ноги всех продавцов радиомагазинов.

Зорге дал указание Вукеличу связаться с художником Мияги, который вернулся из Америки на родину совсем недавно, в октябре. И с первого же дня стал следить за объявлениями в английской газете «Джэпен адвертайзер». Именно в этой газете должно было появиться объявление, условный сигнал: «Хочу приобрести гравюру укиаэ».

Каким образом японец Мияги Етоку попал в Америку и почему он много лет спустя решил вернуться на родину, чтобы здесь заняться делом, далеким от изобразительного искусства, которому он мечтал посвятить всю свою жизнь? Родился он на острове Окинава, в семье разорившегося земледельца. Нужда заставила отца эмигрировать сначала на Филиппины, а затем в Калифорнию.

Етоку в это время воспитывался в семье деда и бабки со стороны матери. В 1917 году он закончил среднее образование и поступил в учительский институт. Институт пришлось оставить. Молодой человек вспомнил об отце, сел на пароход и в июне 1919 года ступил на американский берег. Втайне он надеялся в более сухом климате избавиться от туберкулеза. В те времена эмиграция считалась обычным делом, и на тихоокеанском побережье США существовали огромные поселения японцев. В течение двух лет Етоку занимался в школе английского языка, потом стал посещать школу художеств в Сан-Франциско, а затем в Сан-Диего. Но туберкулез привязался к молодому человеку накрепко. Мияги-старший мало чем мог поддержать сына, так как жил бедно; в конце концов, скопив небольшую сумму, он надумал вернуться на Окинаву. Етоку остался совершенно один в чужой стране. Питался скверно, приходилось думать не об искусстве, а о куске хлеба. Все же ему удалось закончить художественное училище в Сан-Диего, а потом Институт живописи Макдональда Файта. Он устроился рабочим на ферму близ Брули. Выбраться из нищеты помогли друзья Абе Кензен, Дзюн, Синсей и Накамура Коки: они взяли Етоку в пай и открыли в «маленьком Токио» Лос-Анджелеса ресторан «Сова». К этому времени относится и расцвет таланта Мияги: он рисовал самозабвенно, не заботясь о том, купят ли его картины. Но картины покупали, появились деньги, можно было наконец обзавестись семьей. Летом 1927 года Мияги женился на Ямаки Чио, переехал жить в Лос-Анджелес, в дом японского фермера Китабаяси Ёсисабуро. Под влиянием своих друзей за год до этого Мияги организовал в ресторане «Сова» кружок по обсуждению социальных проблем. Что толкнуло его на подобный шаг? Сам он об этом говорил так: «Я не могу сказать, что не подвергался влиянию своих друзей и книг, которые я читал, но гораздо большее влияние на меня производило то, что я видел: неустойчивость американского капитализма, тирания правящих классов и прежде всего бесчеловечная дискриминация в отношении азиатских народов. Я пришел к заключению, что лекарством от всех этих болезней является коммунизм». Пришел не сразу. Вначале были шумные собрания, споры. Кружок стали посещать коммунисты. Американский профессор русского языка Такахаси и другой коммунист, по фамилии Фистер, читали кружковцам лекции на политические темы, знакомили с трудами Маркса, Энгельса, Ленина, рассказывали о Великой Октябрьской социалистической революции в России. Постепенно марксистский кружок превратился в «Общество пробуждения», затем в «Рабочее общество» со своим журналом «Классовая борьба» и еженедельной «Рабочей газетой». Под влиянием «Рабочего общества» возникло «Общество пролетарского искусства», куда без колебаний вступили Мияги, его жена Чио, а также их многочисленные друзья – художники, журналисты. Начались аресты, попал в тюрьму редактор «Рабочей газеты», друг Мияги – Кеммоцу. Семь человек было выслано вместо Японии в Гамбург под гарантию германского посла. В 19,31 году Мияги вступил в Американскую компартию и состоял в так называемой секции восточных национальностей калифорнийской организации. Эта секция была сформирована из японцев, китайцев, филиппинцев и индийцев; в большинстве в то время были японцы.

«В детстве я был откровенным националистом, но даже тогда я возмущался тиранией японской бюрократии. Доктора, адвокаты, банкиры и чиновники в отставке имели обыкновение прибывать сюда из Кагосимы; они становились ростовщиками и эксплуатировали местных крестьян. Я ненавидел этих людей, потому что мой отец учил меня никогда не использовать чужую слабость. Точно так же он преподавал мне историю Окинавы, сравнивая прошлый славный период с теперешним полуколониальным положением… Мне кажется, что критика этой бесчеловечной тирании и бедности народа Окинавы впервые обратила мой ум на политические вопросы».

В те годы в США широко проводилась антияпонская шовинистическая кампания, устраивались японские погромы. Если кто-нибудь пытался протестовать, его без суда бросали на шесть месяцев в тюрьму. Ордера на арест были заготовлены почти на каждого японца, заподозренного в революционной деятельности. По пятам Мияги ходили полицейские агенты. Перспектива угодить в американскую тюрьму не прельщала. Друзья посоветовали ему на время покинуть США, а имущество переписать на жену. Мияги последовал совету, объявил, что по вызову больного отца собирается в Японию. Незадолго до отъезда Мияги встретился с человеком, который сказал: «В Токио есть товарищ, он хотел бы поговорить с вами…» Мияги был удивлен и заинтересован. Кто знает его в Токио? Мияги мог считаться старым конспиратором и понимал, что излишнее любопытство неуместно. Он только спросил: «А как я разыщу этого товарища?» – «Вы должны следить за газетой «Джэнен адвертайзер». Там появится объявление: «Хочу приобрести гравюру укиаэ». Вы придете в бюро объявлений Иссуйся и встретите там неизвестного, который вручит вам американский доллар. У вас будет точно такой же доллар, но с номером на единицу больше. Вот он!» Мияги взял доллар.

Такова история художника-искусствоведа, коммуниста Мияги Етоку, который добровольно пожелал работать в организации Зорге, бросил обеспеченную жизнь в Америке, все свое имущество, дом и устремился навстречу опасностям. Он не хотел подвергать риску любимую жену Ямаки, а потому оставил ее в Лос-Анджелесе, пообещав скоро вернуться, хотя и не был твердо уверен, что это удастся сделать. Увидеться им больше не довелось.

Наконец-то в середине декабря 1933 года Мияги обнаружил в «Джэпен адвертайзер» нужное объявление. Он поспешил в бюро объявлений Иссуйся и встретил здесь Вукелича. «Это я ищу гравюру укиаэ», – сказал Бранко. Когда они остались одни, журналист протянул бумажный американский доллар. У Мияги в кармане хранился точно такой же, только с номером на единицу больше. Все сходилось. Но Мияги пока еще не числился членом организации. Это была строго добровольная организация, и вступить в нее художник мог только после знакомства с Зорге, после обстоятельной беседы с ним. В случае несогласия Мияги мог спокойно вернуться в Америку, дав слово хранить тайну.

В картинной галерее Уэно появились два иностранных журналиста – Зорге и всем известный Вукелич. Каждый из них собирался написать статью о японском искусстве в свои газеты. Но как может разобраться иностранец, не знающий японского языка, истории искусства Японии, в многочисленных макимоно (картинах-свитках) в стиле Ямато-ё, в гравюрах Хисикавы Моронобу, Хокусан, Хиросиге? Превосходно владеющий английским языком художник-искусствовед Мияги взял на себя нелегкую задачу рассказать иностранцам историю развития японской гравюры. Он говорил, а они записывали в блокноты. Художник был худ, с нездоровым румянцем на впалых щеках – его сжигал туберкулез. Большие карие глаза лихорадочно блестели. Говорил он интересно, и Зорге не на шутку увлекся. Вукелич вообще был человеком искусства, художником и отправился-то в Японию с тайной надеждой, помимо основного дела, всерьез изучить архитектуру древних храмов, школу живописи тушью Сессю и, конечно же, гравюру на дереве. Если раньше Рихард сомневался, что такое лицо, как художник, может принести пользу организации, то теперь, познакомившись с Мияги, понял, что имеет дело с натурой чистой, убежденной и непреклонной. В конце концов не так уж важно, что служит прикрытием члену организации, важны его принципы, готовность пожертвовать жизнью, если это потребуется. Сам Мияги считал себя не подготовленным для разведывательной деятельности, и такое чистосердечное признание понравилось Рихарду. Он не любил людей, которые быстро загораются и быстро гаснут. Но у Мияги был опыт нелегальной работы, и этот опыт теперь мог пригодиться. Зорге не торопил с окончательным ответом.

Лишь после нескольких встреч Мияги твердо заявил, что вступает в организацию. «Я пришел к выводу о необходимости принять участие в работе, когда осознал историческую важность задания, поскольку мы помогали избежать войны между Японией и Россией… Итак, я остался, хотя хорошо знал, что… в военное время я буду повешен…» – скажет он позже.

Следовало также связаться с Одзаки, который находился в Осаке. В данном случае трудно было обойтись без помощи Мияги.

О Ходзуми Одзаки Зорге думал еще в Москве, перед отправкой в Японию, думал в первые же часы своего появления в Токио, наводил о нем справки. И теперь, когда он как журналист каждый день убеждался, что отношения между Германией и Японией укрепляются, Одзаки стал прямо-таки необходим. Что замышляет правящая верхушка нации ямато? Давно ли генерал Танака призывал к войне с Советским Союзом?.. Правда, потерпев провал, Танака ушел в отставку еще в 1929 году. Но предан ли забвению знаменитый секретный «меморандум Танаки»? То, что японцы вторглись за Великую Китайскую стену, в провинцию Хэбэй, командуют в Маньчжурии, – уже реальность; то, что активизировалось «молодое офицерство», настроенное милитаристски, – тоже реальность. Все чаще японская военщина проповедует в печати необходимость захвата Советского Приморья, яноно-маньчжурские отряды то и дело вторгаются на территорию СССР. Япония наотрез отказалась подписать с Советским Союзом пакт о ненападении. Подобная ситуация не может не насторожить. А главное, как будут развиваться взаимоотношения Японии и Германии дальше?..

Зорге знал, что в правительственные круги Японии доступ иностранцу закрыт. Вы можете великолепно владеть японским языком, можете состоять в дружбе с высокопоставленными японцами, очаровывать их превосходным знанием японских обычаев, литературы, искусства, но вы никогда не проникнете в святая святых японской политики. Для этого нужно быть японцем.

Здесь необходим Одзаки, известный в правительственных кругах как один из лучших специалистов по Китаю.

В Шанхае Одзаки хорошо помогал группе Рихарда. Не переменились ли его взгляды с тех пор, не отошел ли он от беспокойной политической жизни? Нет. То и дело в «Осака Асахи» появляются его статьи, направленные против экспансионистских устремлений японской военщины.

Рихард отправился в «японскую Венецию» – город Осаку. Тут, по дороге, он впервые с близкого расстояния увидел сверкающий конус знаменитой Фудзиямы. «Японская Венеция» встретила его чадом бесчисленных заводских и фабричных труб. Это был второй по населению город в стране, огромный тихоокеанский порт. Осаку не зря называли «японской Венецией»: по бесчисленным перекрещивающимся каналам сновали катера, грузно плыли караваны барж, в город заходили даже океанские суда.

Японию обслуживали два крупных конкурирующих газетно-издательских концерна: «Майници», отражающий интересы промышленной буржуазии, и «Асахи» – собственность акционерного общества, половина акций которого принадлежала сотрудникам редакций и журналистам. Концерн «Асахи» считался носителем прогрессивных тенденций. В любом городе, в любой провинции каждый концерн имел свои газеты: к примеру, «Токио Асахи» и «Токио Ници-Ници», «Осака Асахи», «Осака Майници». Газетная война велась не на жизнь, а на смерть. Каждый стремился любыми способами залучить подписчика.

Одзаки находился в «Осака Асахи», он так же, как и другие сотрудники редакции, был держателем акций. Кроме того, он много зарабатывал: прожорливая газета с миллионным тиражом, выходящая два раза в день, беспрестанно требовала нового материала, обстоятельных политических статей. Одзаки трудился не покладая рук. Часто также его статьи появлялись в солидном политическом журнале «Тюо корон». Именно статьи Одзаки, содержащие глубокий анализ внутриполитического положения в Китае, опубликованные этим журналом, считались наиболее авторитетными даже в правительственных кругах. Одзаки знали как крупного специалиста в вопросах японской и китайской истории и культуры, он считался ведущим экспертом по китайским делам, имел несколько научных трудов.

В конце весны 1934 года в редакцию «Осака Асахи» зашел худощавый человек в американском костюме, представившийся как Минами Рюити, – это был художник Мияги. Он намекнул Одзаки, что с ним желает встретиться старый друг по Шанхаю. Одзаки сразу же догадался, что в Японии появился Зорге, не стал ни о чем расспрашивать, а назначил художнику встречу вечером в китайском ресторане. Тут они могли потолковать без свидетелей. Решили, что встреча Зорге и Одзаки произойдет в ближайшее воскресенье в заповеднике Нара. На том в расстались. Не нужно, однако, думать, что Мияги, выполняя просьбу Зорге, мог составить четкое представление о роли Одзаки в организации. Он вообще не знал, зачем журналист из Осаки потребовался Рихарду и имеет ли это все отношение к делам организации. А для Одзаки художник был лишь эпизодическим лицом, неким Минами Рюити.

Нара – провинциальный городок, притулившийся под самым носом у Осаки – города-гиганта. Некогда в древности Нара была столицей, а сейчас превратилась в большой музей страны. Правда, не все музеи доступны здесь для широкой публики. Так, императорский дворец сокровищ, размещающийся в деревянном здании, всегда закрыт. Есть еще дворцовый музей, где сосредоточены коллекции ранней японской скульптуры. Искусство сейчас меньше всего занимало Рихарда. Он с волнением ожидал встречи с Ходзуми Одзаки. Согласится ли Одзаки вступить в организацию?..

Вот в аллейке показался Одзаки, японец интеллигентного вида, с гладко зачесанными волосами, в больших очках. В руках он мял шляпу. В нагрудном кармане торчало несколько самопишущих ручек. Он неторопливо подошел к Зорге, и они, как бы обмениваясь впечатлениями, заговорили. Встреча обоих обрадовала. Проницательный Одзаки знал, о чем пойдет речь, он добродушно щурил темные глаза и ждал. Когда же Рихард без обиняков сказал, зачем пожаловал, эксперт протянул руку: он согласен сотрудничать, готов помогать Зорге и его друзьям Одзаки только казался тихим, на самом деле он был тверд как железо. И последователен.

Японским членам организации Зорге дал полную самостоятельность, обстоятельно побеседовав с каждым в отдельности. Никто не должен знать, что Зорге причастен к организации. Вскоре Одзаки даже разработал своеобразную инструкцию, определяющую нормы поведения членов организации. «Никогда не нужно показывать, что вы хотите получить от собеседника интересующие вас сведения. Люди, особенно занимающие важные посты, просто откажутся разговаривать с вами, если у них возникнет хоть малейшее подозрение о вашем намерении добыть ту или иную информацию. Если же вам, напротив, удастся создать впечатление, что вы знаете гораздо больше, чем ваш потенциальный источник, он сам с улыбкой выложит все, что ему известно. Прекрасным местом для сбора информации являются неофициальные обеды.

Очень важно быть настоящим специалистом в какой- либо области. Что касается меня, то я являюсь экспертом по Китаю, и поэтому ко мне постоянно обращаются с самыми различными запросами из всех инстанций и учреждений. В итоге я получаю много интересных сведений от тех, кто просит моей консультации. Не менее полезна связь с крупными организациями, занимающимися сбором той или иной информации…

Прежде всего следует добиться доверия и, конечно же, уметь сохранить его со стороны тех, кого вы используете в качестве источника информации. В этом случае вы можете выведать у них все, что угодно, не возбуждая подозрений…

Нельзя быть хорошим разведчиком, если одновременно не являешься ценным источником информации для других. Этого можно достичь только непрерывным пополнением своих знаний и опыта».

Этот своеобразный документ свидетельствует о хорошем знании Одзаки человеческой натуры. Он, как и Зорге, был прирожденным разведчиком. Он пользовался в своей деятельности мудрым законом джиу-джитсу: победить, временно подчинившись обстоятельствам. Японские пословицы были словно специально придуманы для разведчиков: «Оглядывайся на себя по три раза в день», «Кто осмотрителен, тот храбр вдвойне».

Осенью 1934 года по совету Зорге Одзаки перебрался в Токио, где поступил в исследовательскую группу газеты «Асахи», занимавшуюся изучением восточноазиатских проблем. Почти сразу же он занял здесь ведущее место как эксперт по китайским делам; его вклад в работу Института тихоокеанских отношений вызывал всеобщее восхищение; журнал, выходящий на английском языке, «Контемпорери Джэпен» охотно предоставляет Одзаки свои страницы.

Так создавалось ядро организации Зорге. Одзаки суждено было занять тут особое место, не предусмотренное никакими инструкциями.

Японские товарищи чисто по-человечески полюбили своего руководителя. Вспоминая эти дни, Зорге позже скажет:

«Мое изучение Японии не ограничивалось изучением книг и журнальных статей. Прежде всего я должен упомянуть о моих встречах с Одзаки и Мияги, которые, состояли не только в передаче и обсуждении тех или иных сведений. Часто какая-нибудь реальная и непосредственная проблема, казавшаяся мне довольно трудной, представала в совершенно ином свете в результате удачно подсказанной аналогии, сходного явления, развивающегося в другой стране, или же уводила русло беседы в глубины японской истории. Мои встречи с Одзаки были просто бесценными в этом плане из-за его необычайно широкой эрудиции как в японской, так и во всеобщей истории и политике. В результате именно с его помощью я получил ясное представление об исключительной и своеобразной роли военной верхушки в управлении государством или природе Генро – совета старейшин при императоре, который хотя и не был предусмотрен в конституции, но на деле являлся наиболее влиятельным политическим органом Японии… Никогда не смог бы я понять и японского искусства без Мияги. Наши встречи часто проходили на выставках и в музеях, и мы не видели ничего необычного в том, что обсуждение тех или иных вопросов нашей разведывательной работы или текущих политических событий отодвигалось на второй план экскурсами в область японского или китайского искусства…

Изучение страны имело немаловажное значение для моего положения как журналиста, так как без этих знаний мне было бы трудно подняться над уровнем среднего немецкого корреспондента, который считался не особенно высоким. Они позволили мне добиться того, что в Германии меня признали лучшим корреспондентом по Японии. Редакция «Франкфуртер цайтунг», в штате которой я числился, часто хвалила меня за то, что мои статьи поднимали ее международный престиж…»

К заповедям Одзаки Рихард добавил свою: строжайшая конспирация во всех звеньях. Только он, как руководитель, мог знать, какое место занимает каждый в общей системе организации. Вукелич и Одзаки не подозревали о существовании друг друга. Мияги ни с кем, кроме Зорге, не общался. Он лишь смутно догадывался, что Бранко имеет какое-то отношение к организации, но какое – не знал. Все вместе никогда не собирались. Прави- ла конспирации незыблемы: все члены организации в качестве прикрытия должны иметь не возбуждающее подозрений занятие; каждому члену организации дается псевдоним, так как подлинные фамилии не должны фигурировать ни в разговорах, ни в документах; названия советских городов также должны даваться в виде условного кода, например: Владивосток – «Висбаден»; Москва – «Мюнхен»; все документы уничтожаются сразу же, как только надобность в них отпадает; структура организации ввиду ее нелегального положения должна быть известна лишь руководителю; принимать в организацию новых членов без предварительной и длительной проверки воспрещается; никто из членов организации не имеет права обсуждать свою деятельность со связными и курьерами; вся документация ведется на английском языке.

Немецкое посольство Зорге взял на себя. Это было главное направление. Для того чтобы получить доступ к государственным тайнам, запрятанным в посольские сейфы, необходимо было вначале стать здесь, в посольстве, человеком своим, незаменимым. Лезть в сейфы нет необходимости, пусть сейфы раскроются сами, пусть тайны сами лягут на стол Зорге.

Он должен был любой ценой подняться над уровнем среднего немецкого корреспондента, стать политическим оракулом, вознестись над всеми. Он руководствовался советами одного старинного дипломата: дипломат должен изучать истерию и мемуарную литературу, знать порядки и обычаи за границей и разбираться в том, где находится действительный источник власти в той или иной стране.

«Все это приводило к следующему естественному выводу: необходимо постоянно глубоко анализировать, изучать проблемы Японии. Окажись я не способен точно анализировать обстановку, я потерял бы всякое уважение своих японских помощников. Без должного авторитета и достаточной эрудиции я не смог бы занимать столь прочное положение в германском посольстве.

Именно по этим причинам, приехав в Японию, я занялся доскональным изучением японских проблем».

Он работал как одержимый. Всем казалось, что у Зорге нездоровый вид от чрезмерного увлечения приемами, обедами, ужинами, возлияниями в узком кругу. А на самом деле он трудился день и ночь, задыхался от нехватки времени. Он организовал переводы различных книг по истории Японии, систематически заказывал выборочные переводы из ряда журналов, собирал в свою библиотеку все, что можно было достать из японских изданий на иностранных языках, лучшие труды о Дальнем Востоке, а также основные произведения японской классической литературы.

«Я вникал в подробности правления императрицы Дзингу, набегов японских пиратов, изучал эпоху сегуна Хидэёси… Освоение проблем Древней Японии помогло разобраться в экономических и политических проблемах современной Японии».

Историю международных отношений он считал отправной точкой для прогнозов на целые периоды; не зная этих отношений, трудно судить о внешнеполитическом курсе того или иного государства в настоящее время и невозможно предсказать будущее.

И все же никакие книги и статьи не могут заменить непосредственного восприятия. Зорге использовал любую возможность ближе познакомиться со страной и ее народом. Он любил Японию, и все здесь будило в нем жгучий интерес. Он оставался исследователем всегда: и во время воскресных прогулок с Оттами или же с фройляйн Гааз в окрестности столицы, и тогда, когда разъезжал по городам разных префектур. Он знакомился с состоянием урожая риса в разные времена и в разных местах, наблюдал за жизнью рабочих судостроительных верфей Кобе, отдавал должное искусству ткачей и гончаров Киото, колесил по побережью Японского моря.

«Я стремился познакомиться со страной, узнать людей, развить в себе интуицию, без которой невозможно познать страну…» У него была система. Начав с подробного изучения земельного вопроса, он перешел к мелкой, затем к крупной промышленности, после чего рассчитывал заняться тяжелой индустрией. Особенно пристально исследовал он социальное положение трудящихся.

Перед Рихардом открылся целый мир, неизведанный, загадочный, овеянный легендами. История страны застыла в древних скульптурах, в коллекциях гравюр, в храмовых ансамблях Нары и Киото, в сборниках «описаний земель и обычаев», в повестях – моногатари, в героических эпопеях – гунки, в эдоской прозе и драмах ёкёку.

Он иногда отправлялся в Киото – этот старинный исторический город, до сих пор сохранивший черты феодальной Японии. Здесь насчитывалось до тысячи древних буддийских и синтоистских храмов. Особенно привлекали огромные постройки из драгоценного темного дерева кей-яки. Туг имелся свой «царь-колокол» высотой четырнадцать метров, своя «оружейная палата», где хранились кривые двуручные мечи самураев, алебарды, луки и колчаны со стрелами, латы, покрытые черным лаком.

В глубокой задумчивости часами бродил Зорге по лесистым холмам Киото или же появлялся в Кашиваре, чтобы своими глазами увидеть могилу первого императора Японии Зимму-Тенно.

По соседству с новой Японией, Японией заводских труб, электричек, кинотеатров, цепко держалась старая Япония, Япония бумажных домиков с раздвижными стенами, с обогревательными горшками – хибати, Япония темных храмов, прячущихся в горах, Япония гейш с красивыми прическами, словно из черного лакированного дерева, в кимоно, оби и дзори – свой, не всегда понятный европейцу уклад, выработанный веками… У каждого почтенного японца рядом с телефоном и радиоприемником есть священный самурайский меч и белое кимоно с гербом рода; офицер, командующий танком, носит старый меч точно так же, как носили предки. Вот такой потомок самураев с восторгом расскажет вам, что в старину существовал обычай, но которому в вечер вручения меча воин отправлялся на окраину и «пробовал его остроту», отрубая голову первому встречному, а чтобы не пахло кровью, натирал свое оружие амброй.

От природы Рихард обладал даром к перевоплощению. Теперь у него зародилось дерзкое желание перенять не только нравы и обычаи народа, но и его психологию, чтобы при случае, переодевшись в национальное платье, стать неотличимым от сотен других японцев. Упорно, методично совершенствовался он и в языке, стремясь улавливать тончайшие оттенки речи. Конечно же, он приобрел кимоно, веер, научился одним росчерком рисовать аистов, перенимал жесты, учился «почтительно шипеть». Обзавелся маленькой металлической трубочкой на три затяжки, курительным ящиком. Это не было забавой. Он стремился разрушить грань отчужденности, какая неизбежно возникает при общении аборигена с иностранцем. Ему именно хотелось походить во всем на японца, чтобы во время длительных поездок по стране легче завоевывать симпатии простого люда.

«В какую бы страну я ни приезжал, я старался noзнать ее. Такова была моя цель, и осуществление ее доставляло мне радость. Особенно это касается Японии и Китая…»

Япония, Япония… Страна, некогда вынырнувшая из пучин океана. Страна дремлющих вулканов, криптомерии и кривых сосен. Страна, сочетающая в себе древнюю мудрость Китая и индустриальный размах Европы и Америки. А там, у границы земель Кай и Соруги, Фудзияма вздымает к синему небу свою голову! Облака останавливаются в благоговейном изумлении, птицы не смеют взлететь на эту высоту, где снега тают от огня, а раскаленные лавы гаснут подо льдом… Богоравный по величию Фудзияма…

И если вначале в токийской ассоциации Рихарда встретили сдержанно (здесь не любили немецких корреспондентов, считая их всех нацистами), то постепенно лед растаял. Рихард в политические споры не ввязывался, не рассуждал о «прошлогоднем снеге», так как помнил, что каждый человек в день говорит пятнадцать тысяч слов и не всегда нужно выполнять норму, дабы не прослыть болтуном, не старался монополизировать беседу. Когда же просили высказать мнение, высказывал. Он обладал безошибочным политическим чутьем: всякий раз ставил смелые прогнозы, и прогнозы оказывались верными. Речь его отличалась лаконичностью, образностью. В нем было нечто располагающее на откровенность, вызывающее невольное уважение. К его негромкому голосу стали прислушиваться все чаще и чаще. Его статьи, до предела насыщенные познавательным материалом, размышлениями лад судьбами Японии, содержащие четкие политические выводы, заметили сразу не только в Германии, но и в других странах. Все поняли, что на журналистском небосводе вспыхнула новая звезда. Тогда-то к Зорге и потянулись, стремясь выудить у него что-нибудь для себя: ведь этот удивительный человек был прямо-таки напичкан ценнейшей информацией! Рихард с щедростью талантливого человека охотно делился своими познаниями. Пресс-атташе Вайзе мог с гордостью повсюду рассказывать, что только благодаря его, Вайзе, заботам Рихард смог так быстро подняться… Зорге охотно поддерживал эту версию.

«Берлинер бёрзенцайтунг» читали и в германском посольстве в Токио. Особенно внимательно перечитывал статьи Зорге посол Герберт фон Дирксен. Посол был достаточно умен, чтобы не завидовать таланту Зорге, но фон: Дирксена поражала эрудиция журналиста, его осведомленность по всем вопросам, умение заглядывать вперед, обобщать и делать выводы. Посол всегда должен быть главным источником информации, а также толкователем политической обстановки, тенденций и настроений общественного мнения в той стране, где он аккредитован. Отчеты посла учитываются правительством при определении своего политического курса; как говорил еще Демосфен, во власти посла воспользоваться удобными обстоятельствами и, следовательно, в его руках отчасти власть над событиями.

Посол – главный канал связи между правительствами обеих стран. А средство связи – отчеты, донесения.

Немецкая аккуратность требует, чтобы документация была в идеальном порядке. До сих пор Дирксену казалось, что он занят серьезным делом, регулярно посылая отчеты в Берлин, – отчеты представляли образец аккуратности, все было разбито по пунктикам, по параграфам. Но вскоре Дирксен стал понимать, что там, в Берлине, о политическом состоянии Японии отныне судят не по отчетам и докладам посольства, а по статьям вездесущего доктора Рихарда Зорге. Властью над событиями фон Дирксен не обладал. Конечно, государственному человеку фон Дирксену же приходится та® тесно общаться с иностранными газетчиками, забираться в японские министерства, как журналисту Зорге; Дирксен не может в такой степени быть информирован о местных интересах, настроениях, о. тех подводных камнях, среди которых ему как послу приходится волей-неволей маневрировать; Дирксен близко знаком с государственными людьми Японии, но с японцами трудно разговаривать в доверительном томе – никогда не знаешь, что у них на уме, даже иногда трудно оценить, каким влиянием пользуется каждый из них, и сложно быть посредником между ними и своим правительством. Дирксен причислял себя к старой школе дипломатов: он считал, что дипломатия – это искусство переговоров, и ничего более. Он отделял дипломатию от политики, говорил, что дипломат не должен заниматься политикой, он – инструмент своего правительства, и неважно, кто стоит у власти. Он слишком большое значение придавал связям, был уверен, что исход важных переговоров во многом зависит от того, какие связи имеет и поддерживает посол во время своего пребывания на посту, в какой степени ему доверяют в той стране, где он находится, то есть посол должен знать, с кем имеет дело, чтобы заранее можно было оценить слабые и сильные стороны партнеров по переговорам, их надежность или же противоположные качества. Вот тут-то он и не мог сказать ничего определенного. Доверяют ли ему японцы? Связи носят строго официальный характер, душевного контакта нет и не может быть. За всеми сотрудниками посольства, да и за самим послом неотступно следит японская полиция. Ж вообще находиться в этой стране – проклятие. Иногда Дирксена охватывало ощущение собственной ненужности, он начинал чувствовать себя незначительным, сосланным в эту нелепую Японию, где живешь словно в парной бане и из которой, по-видимому, никогда не выбраться. Если бы удалось обратить внимание рейхсканцлера или хотя бы министра иностранных дел Нейрата на свою особу, вот уж тогда…

И фон Дирксен неизбежно пришел к мысли, к которой с самого начала подводил его Зорге: при составлении отчетов в Берлин консультироваться с компетентным человеком! Таким компетентным человеком в вопросах внутреннего положения Японии был Зорге. И никто иной. Посол имеет право консультироваться с любыми осведомленными людьми – в этом нет ничего предосудительного. Хорошей сети осведомителей Дирксену так ж не удалось создать. Нельзя же всерьез полагаться на информацию такого работника, как Эйген Отт!

В посольстве, а также в немецкой колонии неожиданно открыли, что у них под боком живет талантливый журналист. Если на Рихарда вначале смотрели с любопытством, как на этакий газетный феномен, то потом прониклись к нему симпатией, стали зазывать на обеды и ужины, каждый искал дружбы с ним. В посольстве он появлялся редко, просто для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение чиновникам и фройляйн Гааз. И здесь он сделался желанным гостем. Ведь с ним никогда не было скучно. Он приносил с собой атмосферу большой жизни, и всем начинало казаться, что они, корпя в прокуренных комнатах, участвуют в событиях исторической важности. Так уж получалось всякий раз: стоило Рихарду заглянуть в рабочую комнату фройляйн Гааз, как сюда устремлялись все, кому хотелось переброситься парой фраз с корреспондентом, узнать последние новости, а возможно, нечего греха таить, и получить приглашение провести вечер в шумной журналистской компании. Подобные вечера, само собой, устраивались не в надоевшем немецком клубе, а на фоне японской экзотики, в «злачных» местах. Рихард приглашал охотно, ибо отлично знал: из всех категорий людей, проживающих за границей, наибольшей скупостью славятся сотрудники посольств. Тут крылась некая загадка.

Фон Дирксен, полагаясь на скромность Зорге, пригласил его в свой кабинет и наводящими вопросами сумел выудить ценную информацию. Корреспондент отвечал обстоятельно, с видимой охотой. Дирксен поблагодарил. Он намекнул, что и впредь станет прибегать к консультации подобного рода. Корреспондент явно был польщен вниманием «государственного человека». Фон Дирксен в совершенстве знал науку делать человеку приятное, заставляя его работать на себя. Отчеты и доклады посла налились жизненными соками и наконец-то были замечены Нейратом.

В немецком посольстве обосновался мелкий хищник – помощник военного атташе подполковник Эйген Отт. Ему страстно хотелось поскорее сделаться атташе. Он мечтал о продвижении, о блистательной карьере. Ему импонировали слова Гитлера, обращенные к дипломатам: «Я провожу политику насилия, используя все средства, не заботясь о нравственности и «кодексе чести». Умелый посол, когда нужно, не остановится перед подлогом или шулерством». Он строчил рапорты и донесения в Берлин. Но помощник военного атташе – мелкая сошка, и его рапорты, по-видимому, лишь бегло просматривали, не придавая им особого значения. Он мог еще десять лет просидеть в помощниках. Да и кому из начальства нужны малосодержательные донесения? Отт плохо владеет японским языком, вернее – совсем им не владеет; при составлении документов приходится довольствоваться тем, что дают сами японцы. А дают не щедро. Тут уж широко не размахнешься. Хитрый, изворотливый карьерист Отт решил выбиться в большие начальники любыми средствами. Все чаще Отт задерживал взгляд своих водянистых глаз на лице Зорге: вот кто может все!.. Если даже сам посол прибегает к его консультациям… Фрау Отт посоветовала: «А почему бы тебе не обратиться за помощью к твоему другу Рихарду? Если хочешь, я поговорю с ним». Но помощник атташе, хоть и восхищался умом своей жены, на этот раз решил поговорить сам. За рюмкой шнапса он

пожаловался на то, что теперь любой краснобай скорее может сделать карьеру, нежели честный служака, не умеющий красиво говорить. Рихард рассмеялся, а потом строго заметил, что всегда следует помнить слова Гесса о том, что, если ветераны партии даже не обладают способностями, это компенсируется их горячим стремлением к деятельности в интересах национал-социалистского государства. Отт надулся. Он понимал, что всепрощение Гесса относится к нацистским рыцарям плаща и кинжала, ко всем тем подонкам, с которыми Отт не хотел себя смешивать. Из «человека первого сорта» ему хотелось превратиться в добротного чиновника министерства иностранных дел. Перспектива возвращения в задавленную террором Германию его не прельщала. Прозябать на десятистепенных должностях?..

«На месте Дирксена я давно прогнал бы этого Вайзе и поставил на место пресс-атташе человека более достойного…» – сказал Отт. «А почему бы вам со временем не занять место Дирксена?» – отпарировал Рихард. Прямолинейный подполковник отвечал: «Потому что Дирксена консультируют, а меня нет».

Зорге видел Отта насквозь. Кроме того, фрау Отт все- таки рассказала кое-что.

«Ну если дело только за этим, то я к вашим услугам», – произнес Рихард и протянул помощнику атташе руку.

Зорге консультировал. Но то, что в устах корреспондента звучало весомо, в изложении подполковника выглядело бесцветно, он не умел обыденным идеям придавать резонанс. Тогда Отт вытащил из портфеля сводки, схемы, таблицы, те документы, какие имеют гриф «Секретно», а на самом деле известны каждому мало-мальски искушенному в военном деле. Все это были пустячные тайны и никакого интереса для организации не представляли. Зорге отмел дотошное перечисление мелочей, которое в докладах помощника атташе занимало главное место и не столько проясняло, сколько запутывало общую картину; он наполнил донесение значимыми фактами: «молодое офицерство» и аракисты ведут себя беспокойно, партия сейюкай, связанная с военщиной, активизируется…

Тут-то и произошло чудо: Отт получил первую благодарность из Берлина. Воодушевленный успехом, он прямо-таки насел на Зорге. И Рихард трудился. В адрес помощника атташе посыпались благодарности. А потом ему присвоили полковника. Рихард консультировал фон Дирксена, писал сводки и донесения за Отта, изучал историю ж экономику Японии, собирал библиотеку.

«Я взвалил на себя слишком много обязанностей. Мне приходилось одновременно заниматься деятельностью журналиста, работника германского посольства, вести исследовательскую работу и, наконец, продолжать свою секретную деятельность. Я страдал от хронического недостатка времени».

Разведчик утверждал себя. И все-таки это были всего- навсего первые шаги. Он еще не пользовался полным доверием Дирксена, посол только слушал, но ничего не говорил. Опытный, прожженный дипломат, он умел хранить государственную тайну. Он смотрел на Зорге лишь как на источник информации, и только. Отт вообще знал мало, и разведчику приходилось работать на них, не получая ничего взамен.

То было трудное время и для Зорге, ж для всей организации – время упрочения. Рихард ж Вукелич до- прежнему присутствовали на пресс-конференциях в министерстве иностранных дел Японии, в информационном бюро, их хорошо принимали в японских журналистских кругах. Бранко завязал близкие отношения с представителем агентства Рейтер Джемсом М. Коксом, имеющим свободный доступ в британское посольство. Информация накапливалась из месяца в месяц. Поступала она и от японских друзей. В апреле 1934 года представитель японского МИДа Амо заявил, что Япония считает себя единственно ответственной за поддержание порядка во всей Восточной Азии. Отныне Китай обязан обращаться за помощью только к Японии, ж последняя категорически протестует против стремления третьих держав оказывать какую-либо помощь Китаю. Заявление вызвало приток информации. В Европе назревали события, связанные с активизацией Германии. Многое просачивалось в посольства, находящиеся в Токио. Фашисты сосредоточили всю полноту государственной власти и намеревались использовать ее в агрессивных целях; крупнейшие монополии непрерывно получали от гитлеровского правительства все возраставшие военные заказы. По сути, государственный аппарат уже перешел в подчинение военным концернам. «Ночь длинных ножей», убийство имперского министра Рема, массовые расстрелы без суда и следствия; Германия нарушила военные ограничения, установленные

Версальским договором, и ввела всеобщую воинскую повинность.

Любая информация из Японии представляла ценность для Центра. А Бернгард и Эрна хоть и соорудили свой громоздкий передатчик на квартире Бранко, но установить связь с Центром еще не могли. Они не выползали из импровизированной рубки целыми сутками, нарушали все сроки пребывания в эфире, возможно, даже их засекли пеленгаторные станции, а связи не было.

Рихард сожалел, что рядом нет Макса Клаузена, и, махнув на все рукой, в октябре 1934 года отправился в Шанхай для встречи с курьером. Такая поездка не представляла бы собой ничего особенного, если бы не излишняя бдительность японской полиции: в любом иностранце она видела разведчика. Рихарда могли даже подвергнуть личному осмотру, а он вез материалы, которые не должны были попадать в руки полиции. Но все обошлось.

Он без приключений сошел с парохода и, пройдясь по Pю-дю-Консуля и улице Эдуарда III, свернул на Рю-Чу-паосан. Рю-Чупаосан – значит «Кровавая аллея». От нее до гавани – два квартала. Здесь царство матросов. Улица короткая – в длину всего сто тридцать шагов, в ширину – шестнадцать. Два огромных серых дома, где размещаются бары, кафе, кабаре, ночные рестораны «Роз-Мари», «Монте-Карло», «Фантазио» и так далее. Вечером здесь происходят кровавые побоища, в них участвуют сотни матросов со всех иностранных кораблей. Когда полиция бессильна что-либо сделать, вызывают войска. Днем «Кровавая аллея» дремлет. Зорге заходит в отель, встречает здесь незнакомого человека с желтым портфелем. У Рихарда точно такой же портфель. Они заговаривают о погоде, обмениваются паролями, а затем портфелями. «Привет вам от товарищей и от Кати…» – произносит негромко незнакомец, будто бы спохватившись, кланяется и уходит.

Два дня разъезжает Рихард по Шанхаю, достает материал для газет, после чего возвращается в Токио с кучей новостей. Письмо жены хотелось бы сохранить, перечитывать его всякий раз, когда становится тяжело, но это невозможно.

«Милая моя Катюша!.. Твои письма меня всегда радуют, ведь так тяжело жить здесь без тебя. Да еще почти в течение года не иметь от тебя весточки, это тем более тяжело… Это грустно и, быть может, жестоко, как вообще наша разлука…»

Он переносится мыслями в Москву, и все, что вокруг, кажется диким, иллюзорным: ухмыляющаяся физиономия Отта, японская полиция, хранитель нацистских тайн сухопарый Дирксен, игривая фрау Отт, званые обеды, приемы, фашистский угар в немецком клубе, так называемые «общие собрания», на которых Рихарда неизменно сажают в президиум. Стряхнуть бы этот бред, очутиться там, у Никитских ворот, бродить с Катей по вечерним московским улицам, а потом уснуть, уснуть спокойно, как все люди, дать отдых нервам, которые напряжены до предела вот уже почти два года…

Но это были только мечты. И разве мог он знать, что мечты скоро осуществятся…