Между французским и немецким языками в Петербурге существовало известное неравенство. Французскому поклонялись и почитали «господским». Немецкий же процветал в кругу чиновников и ремесленников, им пользовались и при дворе, но как домашним средством общения.

Насмехаться над французским произношением было не принято. Над немецким произношением смеялись все. О. И. Сенковский в начале XIX в., как и Ф. В. Булгарин чуть позже, забавлялись речью немцев — торговцев в Гостином дворе, ремесленников на Васильевском острове: Пошалюйте, господин! Голяндская полотно, сальфетка, скатерту, плятков, цитци, шульки!..; Но что тагда буль, когда нит-шево не буль?

Кант, немецки фильзов, пыль велики чельвек! Квартирная хозяйка немка говорила молодому И. С. Тургеневу: ...не надо быть грустный, mann soll nicht traurig sein; жисть это как мух: пренеприятный насеком! Что дэлайт! Тэрпэйт надо! Затем, чуть позже П. Д. Боборыкин пародировал «какую-то особую оттяжку» в речи немецких профессоров в университете: Ешели кдо-то фистрэляет на бупличном месте з пулею и упь-ет трухаго...

Совершенно невообразимое произношение (если только оно когда-то звучало)! Глухие согласные рядом со звонкими, мягкие — с твердыми (в произношении русских они обычно подравниваются друг под друга, у немцев — сбиваются на глухие). Бытоописа-тель прошлого века немец Генслер не раз обыгрывает эту особенность произношения, недоступную русскому разумению: «Немец объясняет, что ему никак не различить разницы в словах хотите, ходите, кадите и катите, хоть убей: у него все это выходит катите; гвоздь же и хвост он одинаково произносит квост...» Большие трудности доставляли немцам глагольные виды. «Если много раз делайть, тада нада скажит: смеяльса, улыбальса, стригальса, а если только одна раз, тада усмекнульса, улибнульса, устригнульса», но нельзя сказат по-русски стригалься. Аналогия не достигает цели — не укладывается русский язык в строго ранжированные законы! Пестр и уклончив... «Один немец спросил другого немца, выходившего из парикмахерской, что он делал? Тот отвечал почему-то по-русски: „стригнулся". Вопрошавший поправил: „По-русски надо сказать не стригнулся, а стриговался". Я надеюсь, что это были очень почтенные немцы, может быть доктора философии, у которых я должен многому учиться, но ведь не русскому же языку!» (Н. К. Михайловский).

Итак, мы послушали немецких торговцев, ремесленников, философов... Наконец, дошли и до генералов: вот неоднократно описанная резолюция военного министра: Сумлеваюсь штоп Прискорб мог оболванить эфто дело кюлю, что в переводе на русский язык Должно значить 'сомневаюсь, чтобы Брискорп мог подготовить это дело к июлю'.

Но к чему же так много примеров — не насмешка ли это? Нет... Представьте себе город, в котором каждый второй говорит с акцентом, каждый третий ошибается в произношении, каждый четвертый не имеет понятия о литературной норме, каждый пятый... Но довольно. Представьте себе это и поймете, почему возникла настоятельная потребность в такой разговорной русской речи, которая бы устроила всех. И при этом, если устная речь так уж несводима к общему знаменателю, не равняться ли на письмо: говорить, как пишут?..

Немецкое воспитание в немецком слове, которое проходит столичная интеллигенция XIX в., сказывается во всем, и все оттого, что «одни немцы хорошо нас поняли и оттого, если Бог попустит, долго будут они у нас первенствовать», — меланхолично замечает один из чиновников империи, Ф. Ф. Вигель.

Устойчивое неприятие всего «немецкого» (т. е. иноземного), свойственное русскому крестьянину с давних времен, в среде городских ремесленников постепенно сменялось уважением к работящим мастерам. Немец в Петербурге 90-х годов XIX в. — «это все то, что умнее нас и лучше умеет вести дело», — не без назидательности писал Н. В. Шелгунов и тут же добавлял: «Но, увы, во мне еще много немецкого, этой убийственной казенщины — системы». Таково противоречие, которое встречается в истолковании «немецкого»: слишком педантичное, рассудительное, чрезмерно рационалистическое. Несовместимость «русского» и «немецкого» обусловили и характер взаимного влияния языков в городской среде: заимствуются только термины, и притом прежде всего — у чиновников, среди которых было много немцев.

Тем не менее и «педантизм» немецкой речи оказал свое воздействие на возникавшее петербургское просторечие. Более того, как ни странно, именно образованные русские немцы говорили «самым правильным», почти безупречным русским языком. Н. И. Греч, сам немец, за великую похвалу почитал слова: «Слог повествовательный и разговорный в сем романе плавен и опрятен, язык чист и правилен». Такой правильный русский язык — особая примета петербургских немцев. Вот и Штольц говорил по-русски исключительно верно, в отличие от друга своего Обломова. В одной из повестей тех же лет говорится прямо: Доктор был из русских немцев, а потому говорил по-русски лучше, чем русские. В этом ироническом замечании содержится важный факт: в столице владеть русским языком значило войти в русскую среду. Правда, слишком правильный русский язык медленно угасал, лишенный живительной силы народной речи. Не случайно слишком чисто все было и в «Русской грамматике» Греча, слишком ровно, как ровные петербургские проспекты, разделенные на немецкий манер.

И для низших слоев жителей города встреча с немецким языком не прошла даром. В наследство нам достались многие слова, и по звучанию и по смыслу уже почти русские. Роздых — чем не русское слово? Не русское, это переосмысление немецкого слова Rasttag 'день отдыха' из речи солдат Петровской эпохи. Противень — звучит по-русски, но оно из немецкого слова Bratpfanne 'сковорода'.

Интересный случай. Работал старый питерский мастер во дворе рубанком. Окружили его малыши и стали спрашивать, что он делает и что у него за инструмент? А одна девочка по-своему стала объяснять и сказала, что это не рубанок, а струганок. А, возможно, она права! Ведь и правда, мы же не рубим рубанком, а стругаем, да и отходы от работы называем стружкой... Рубанок, как и многие инструменты, какими мы владеем сегодня, пришел к нам еще в XVII в. от немцев, и слово это немецкое — Raubank. Чтобы было понятнее, дети связывают термин с глаголом по смыслу — струганок от стругать. Для сознания, особенно детского, которое только еще формируется под влиянием новых слов, всегда кажется необходимым соотнести слова друг с другом, чтобы понять одно через другое.

Любопытно, на что обратили внимание русские мастеровые: на инструмент, на технику изготовления, а не на продукты такого дела. Дайте нам научиться, а то, что мы сделаем, сами русскими словами и назовем!

И вот что заметим: исчезали, постоянно сменяя друг друга, не самые важные иностранные слова, а как раз разговорные речения, столь нужные в быту. Словно мелкие волны, набегают на нас подобные бытовые чужеземные выражения, но отступают перед монолитной массой собственно русских слов разговорной речи. В ней душа человека, чувства его. Эту фразу не нужно обдумывать, это речь для себя, для близких. Потому и ушло так много из нашей речи немецких слов, что были они бытовыми словами старого Петербурга.

Имелось, разумеется, и различие в отношении к немецким словам. Князь скажет фриштик, рабочий люд, забегая в трактир, — уже совершенно по-русски: фръг штык. Настолько широко употреблялось слово, таким оно было петербургским (как считал и Ф. М. Достоевский), что теперь непонятно даже, почему оно все же исчезло. Теперь мы говорим просто: завтрак.

А вот и еще слова, бывшие приметой столицы, но теперь утраченные совершенно. Существовали гешефт-махеры 'деловые люди', или дельцы, как их предпочитали все-таки называть. Немецкими словами именовались все придворные чины. Пригороды назывались фурштадтами, курортные здания — курзалами, кургау-зами, скорые поезда — шнельцугами, билеты «туда-обратно» — ретурбилетами, кацавейки — ватерпруфами, географические карты —ландкартами.

Но особым почтением пользовалась немецкая кухня, а потому еще до недавних пор говорили у нас о пфеферментах, цукербродах, блутвурсте, штокфише, шварц-бире, кнастере и прочем, что вполне заменилось пряностями, бисквитами, кровяной колбасой, треской, черным пивом и табаком. А бутерброды остались и сегодня.

Было когда-то гнедиге фрау 'милостивая государыня', а затем сократилось до фрау, оттуда уже недалеко до легкомысленного петербургского словечка фря (И что вы за фря такая! — сказали А. И. Герцену при аресте).

Много неожиданного можно услышать и сейчас на питерских улицах. Один писатель услышал от молодых девушек (которые, конечно, никогда не проживали в старом Петербурге): Ну, я его так ошпе-тила!—и решил, что имеет дело с новым словом. В современных словарях его не нашлось. Только В. И. Даль мимоходом упомянул, что шпетить 'корить с намеками, оскорблять' было еще у Г. Р. Державина, Н. И. Новикова и Д. И. Фонвизина, которые не чуждались немецких слов (немецкое слово шпоттен 'бранить, насмехаться'). В словарях нет пи фри, ни шпетить, а в разговоре они встречаются как вполне русские слова. Чужие, попавшие в разговорную речь, опи получают оттенок неодобрительный; с помощью таких слов обижают кого-нибудь, как бы отстраняются от него, не желая иметь с ним ничего общего,

Многое осталось в языке и сегодня порицается в справочниках по культуре речи. Например, неправильное употребление слова пара (пара минут, пара пустяков) — германизм. Студенты Петербургского университета смеялись на лекции профессора-немца, когда.тот сказал Педагогия делится на три половины...— половин у русских всегда было две. «В дейст-вительности, — комментировал Н. К. Михайловский, —« Добролюбов и Писарев— это две большие разницы, как говорят русские немцы, именно две, если не больше». Были и сближения слов по созвучию — обычное дело в устной речи. «А теперь как нарядился во фрак— ну шустер шустером\>— в фельетоне Ф. В. Булгари-на. Шустрый? Да нет, это просто сапожник, тот самый сапожник, которого позднее вызывали в кинозале, когда на самом интересном месте неожиданно вдруг рвалась лента. А шустрый — это всего лишь искаженное в воровском жаргоне (с приставкой шу-) знакомое слово острый, с измененным, понятно, значением — 'быстрый, верткий, не схватишь за руку'.

Иногда немецкие слова искоренялись и насильственным образом. В годы первой мировой войны как-то вдруг решили отказаться от немецких слов. Петербург стал Петроградом, плацкарта — спальным местом, фельдшер — лекарским помощником, бутерброд — хлебом с маслом и т. д. Не привилось. То есть можно сказать и хлеб с маслом, но все-таки и бутерброд в наши дни хорошо известен, и не всякий ведь бутерброд обязательно с маслом. Почему эта реформа не удалась, ясно. Все подобные слова хоть и пришли к нам из немецкой речи, но давно стали русскими. А уж если попали они в литературный язык — какое право имеем мы их устранять? Убрать их—чего-то лишиться.

Самое важное достоинство немецкого языка, которое оказало влияние на язык русской научной прозы,— его точность и однозначность, та выработанная поколениями немецких ученых строгость, которой во второй половине XIX в. последовали и мы. Но это — другая тема. А мы на примере слова выглядеть покажем, в какой степени наш язык зависит от влияний со стороны другогр (в данном случае — немецкого), в какой социальной среде такое воздействие начинается и насколько прочно сохраняется приобретенное слово в русском языке.