Особым типом петербургского обывателя со своим жаргоном был и чиновник на казенной службе — бюрократ. Известно, что бюрократ происходит от французского или немецкого слова с тем же значением и связано с бюро 'письменный стол особой конструкции'. Бюрократ — формалист и волокитчик, оторванный и от исполнительной власти и от народа. Это неодобрительное переносное значение стало единственно известным значением прежде вполне нейтрального слова.

Рождение бюрократии у нас связывают с реформами начала XIX в. Тогда петровские коллегии, возникшие из приказов, стали департаментами, чтобы вскоре превратиться в министерства. Столичный журналист Н. И. Греч полагал даже, что заслугой правления Александра I «должно считать не последнею исправление и обогащение русского делового слога». Знающий жизнь этого сословия, M. Е. Салтыков-Щедрин вносил поправку: «Но в том-то и дело, что даже слово чиновник означало не что иное, как табу-ла раза [чистая доска], на которой прихоть и произвол как попало начертывали свои немудрые афоризмы»; сам чиновник ничего произвести не может.

По-видимому, исторические корни бюрократического языка древнее. Если он не восходит к выражениям старомосковских приказов (изменилась этикет-ность службы и формульность распоряжений), то к петровским временам уж точно относится. В мемуарной литературе XVIII в. множество указаний на этот счет. Один из чиновников, известный к тому же поэт, Г. Р. Державин употребляет канцелярские выражения как обычные в своей речи: «...ответ положили... под красное сукно». Можно сказать по немецкому образцу откладывал бумагу в длинный ящик (так у П. А. Вяземского) или, как пытались говорить позже— и особенно в чиновной среде,— в дальний ящик, но долгий ящик остался до наших дней.

До 40-х годов XIX в. предшественник по должности назывался предместник (в иерархии важно «место»— но тут же и точная увязка со сходными: наместник 'заместитель', совместник 'сослуживец' и др.), а затем — предшественник. Оба слова последовательно заменили более раннее, ставшее высоким по стилю и значению — предтеча. Течь — это тоже 'идти' или 'шествовать', так что предшественник — тот же предтеча, но, конечно, более скромного достоинства. Уходящая в тень фигура в форменном сюртуке, уклончиво избегающая постороннего взгляда... И слово вышло из отведенного для него ряда, стоит само по себе: предшественник, хоть и не предтеча, высокого все-таки слога.

Молва называла чиновников множеством описательных оборотов — прямое слово обходит их как исчадие ада. Рыцари перышка, работают каллиграфи-рующими членами (т.е. пальцами), сидят за зеленым сукном своих бюро, величая друг друга государственными деятелями. Канцелярская зацепа и крючок-— вот точное определение, так сказать, «со стороны». И еще: труженики канцелярии, поденщики бюрократии. «Молодой петербуржец формален, как деловая бумага», — сострил москвич А. И. Герцен.

«Настоящий расцвет чернильного канцеляризма начался с крестьянской реформы», — замечал один из сановников, сторонник сильной власти с ущемлением прав бюрократа. Длинные фразы с опущенным глаголом, велеречивые местоимения, уклончивые речи, иностранные слова — вот итог деятельности чиновника в «обогащении русского делового слога».

Психологически точно такого чиновника описал в своих петербургских повестях Ф. М. Достоевский. Это Всемирный Штамп, за которым — скудость мысли и переживания, воинственно нацеленная на весь мир, а особливо на человека культурного. Поэт и критик Ин. Анненский создал собирательный образ подобного петербургского чиновника из мелких, и психологическая точность его характеристики не нуждается в изъяснениях современному читателю: она вневременна. Например, господин Прохарчин у Достоевского постоянно впускает в свою речь различные канцелярские словечки вроде неоднократно замечено, для немедленного искоренения или в самом непродолжительном времени. «Самые слова, — пишет Анненский,— выводятся у Прохарчина наружу каким-то болезненным процессом: они суются, толкутся, не попадают на место и теряют друг друга в бессмысленной толчее, — да и слов-то самих немного.

И так как только сильное возбуждение заставляет Прохарчина говорить, то его прерываемый собеседниками монолог состоит сплошь из междометий или, точнее, слов, которые сделались междометиями... благодаря эмоции, управляющей их извержением. Князь, шут, пес, каблук, гулявый детина, мальчишка, празднословный, потаскливый и туз — вот почти весь словарь Прохарчина, причем, однако, шут иногда в очу-мелости тащит за собой еще шутовского человека или туз — тузовую бабу. Но высшую для Прохарчина форму волнения символизируют слова ученый, книга и стихотворец. И за этот предел не дерзает уже и фантастическая укоризна, срываясь с его губ. А чтобы придать своим междометиям, эпитетам и пожеланиям в таком же роде хоть подобие речи, Прохарчин склеивает и замыкает их формулами вроде: слышь ты, понял историю, не твой, сударь, слуга, вот оно тебе и т. п. И здесь уже решительно все — и фразеология, и словарь. Но вдумайтесь в эту наборную речь—разве она не законнейшее наследие привычки копиистов, да еще, может быть, копившейся в нескольких поколениях: в чем проходила их жизнь, как не в том, чтобы набирать буквы и слова, между которыми крепко засело несколько пошлых формул? Разве речь Прохарчина, в сущности, не превосходный символ того хаоса бессознательно набираемых впечатлений, которые дает писцу привычно-непонятная, постыло-ненужная и уже тем самым страшная бумага? И не процесс же копирования, конечно, мог бы дать Прохарчину любовь к словесному искусству! Да и для чего же, по правде говоря, и канцелярии-то словесность Прохарчиных, когда неизвестно даже, на какой предмет употребили бы ее и сами Прохарчины? Пустая вещь — эта словесность». Таков портрет типичного потомственного чиновника в Петербурге XIX столетия.

Чиновная среда, совершенно удаленная от жизни с ее интересами и требованиями, мало-помалу утрачивала всякую связь и с родным языком, замыкалась в узких пределах бумажных отношений и свойственного этому мирку жаргона. К. Чуковский назвал его канцеляритом. Незримой паутиной опутал он многочисленные петербургские департаменты, расползаясь по всей стране. Появились особые чиновничьи слова, которые со временем могли стать и общерусскими: сделать внушение, наглядный (калька с немецкого слова anschaulich), объединение, сосредоточенность (на основе кальки с французского слова), деловитый (который заменил и умелого, и работящего, и путного) — все это еще Я- К. Грот называл «противным как духу русского языка, так и грамматике».

Пристрастные граждане вообще осуждали подобные чиновничьи слова. Оставаться на справке — 'долго ждать ответа на запрос или заявление'; один из персонажей Барона Брамбеуса заметил по этому поводу: Женщины... не любят, чтоб они долго оставались на справке. По случаю как выражение, отличное от близкого по смыслу по причине, также необходимо чиновнику, потому что причина и случай не всегда совпадают, но можно одно прикрыть другим. Знаменитые привлекать..., поставить точку..., чревато последствиями — и они пришли из петербургских канцелярий, так что уже на исходе XIX в. писали о таких оборотах: «...трудно ему отказать в образности, но в пользу его эстетичности тоже вряд ли можно сказать хоть слово». Один из критиков этого стиля сказал о выражении чревато последствиями: «Зато несомненно, что это русизм, да какой еще разухабистый!» Вот это ошибка: подобные канцелярские перлы никак не связаны с разговорной речью, чаще всего они основу свою имеют в высоком слоге. Чиновник любит высокий слог, и даже в язык 20-х годов XX в. чеканные глаголы увязать, сократить, выковать и т. п. пришли из высокого стиля книжной речи.

И не только оттуда — они как бы переосмысляли соответствующие немецкие или французские выражения: галлицизм на мои глаза превратился в формулу по моему мнению, я наглазно видел — видел наглядно, оставить без уважения — оставить без внимания, сообщить словесно — сообщить устно и др. Возникли выражения «чисто департаментские» и среди них — в курсе дела, железный занавес, произошел обмен мнениями, сокращение штатов, вышел в тираж, состоять в должности, прикомандировать, на ваших плечах лежит..., нельзя не признать, в настоящее время, когда...— этим и многим другим уже сотня лет, как и знаменитым распекать, слушать и проникаться...

«Что прежние столоначальники только подшивали бумаги и нюхали табак — в этом не может быть сомнения; но нынешний столоначальник смотрит на свое дело уже совсем другими глазами; он бдит, предусматривает и стоит на страже. Поэтому-то бумаги у него остаются неподшитыми, зато стража и пронзительность — превыше всяких похвал», — мнение тоже чиновника, M. Е. Салтыкова-Щедрина. «...Какая гадость чиновничий язык! — вторит ему А. П. Чехов. — Исходя из того положения... с одной стороны... с другой же стороны... — и все это без всякой надобности. Тем не менее и по мере того чиновники сочинили. Я читаю и отплевываюсь...»; «Пошлое чиновницкое письмо: „Впоследствие письма Вашего и т.д." Выставлен номер. Не вследствие, а впоследствие. Экая духота».

Заштампованность чиновничьей речи ощущалась ясно. «Пахнущий вонючей кислятиной канцелярский язык» (определение И. С. Тургенева) кто только не высмеивал, но этот «язык» по-прежнему жив! И порождает все новые перлы; вот распространенные в 20-е годы XX в.: ставить акцент (на чем-либо), завершен план (вместо выполнен), ложить (вместо класть), а также бесконечные в адрес юбиляра, зачитать, заскочить, ставить вопрос ребром и др., с обязательным изломом смысла коренного русского слова.

Вообще в XIX в., и особенно с 60-х годов, настолько множились разные слова — русские по внешности, но наделе «импортные», что даже писатели вмешались в дело. «Филологи, — замечал M. Е. Салтыков-Щедрин, — не успевая следить за изменениями, которые вносит жизнь в известные выражения, впадают в невольные ошибки и продолжают звать взяткой то, чему уже следует, по всей справедливости, присвоить наименование куша. Отсюда путаница понятий». При всей ироничности выражений сатирик уловил общий смысл происходивших в то время изменений. Конкретность старинных русских именований уже не соответствовала практике, ведь слово взятка от взять, а брать можно непосредственно руками и нечто конкретное. Взятое из французского языка слово куш понятно в своем кругу и вполне отражает пределы сумм и способов их передачи. «Уже одно то, что у нас явилось новое, небывалое слово хищение, показывает, что мы обогатились и новым понятием... Прежде Россия знала только казнокрадство, теперь уже занимается хищениями... казнокрадство превратилось в более широкое хищение...» — писал Н. В. Шелгунов. Решительно, писатели прошлого века филологически точно видели все проблемы: именно в широком значении слов и нуждается тот, кто придумывает столь размытые по смыслу синонимы и обязательно высокого слога.

Типично бюрократическим является и термин мероприятие— слово, искусственно образованное от выражения высокого стиля принять меры. Со времен Салтыкова-Щедрина революционная и либеральная печать осмеивала и сами «меры», и неуклюжий термин, постоянно связывая его с действиями полиции, с принуждением: «Градоначальник никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство, то есть мероприятие». Сохранившееся в официальной речи слово несет с собой из прошлого некий оттенок нежелательности, натуги, искусственности такой «меры».

Пристрастие к церковнославянским по форме причастиям была исключительной. Именно оттуда идут многие слова с книжными суффиксами -ущ-, .0щ-, особенно те, которые стали существительными: заведующий до XX в. был заведывающим. Эта же традиция создавала многие обороты, как будто вполне невинные: текущая минуть — минута, и верно, течет. Но найденный образец порождает множество аналогичных: текущие дела, текущие вопросы, текущий интерес, текущие практические надобности, а позднее (уже в публицистике, ревниво следящей за успехами чиновничьей речи) — текущая действительность, текущие общественные дела и пр. Н. А. Добролюбов в своем «Свистке» еще иронически говорит об оборотах типа текущая литература (течет между пальцев?!). Ф. М. Достоевский много раз издевается над многочисленными выражениями со словом текущий, но потом-то они вошли-таки в оборот, вызвав к жизни и более сильные выражения, да еще с усилением: текущие вопросы стали насущными вопросами.

Особое же пристрастие канцелярская речь испытывала к высокому слогу, и... к бумаге. Первый одухотворял ее творческие усилия, возвышая их до уровня полезного дела, вторая хороша уж и тем, что все терпит: дабы, кои, поколику, купно, токмо, погодя, облыжно, неукоснительно, неупустительно и др. «Все, что касалось чиновника, получало необыкновенную важность и требовало особого почтения в бумажном изъяснении». Вот, например, слово оффици-альность. «Оно по корню иностранное, а потому восставать против стоящих в нем рядом двух подбоченившихся фертов не приходится; можно только недоумевать, почему офицеру... афере и др. иностранным словам уделяется только по одному ф* — это было неясно не только анонимному критику, чью брошюру мы цитируем.

Обкатанный в канцеляриях и утвержденный начальством шаблон стал нормой канцелярского стиля. Говорение по инерции, отписка, уклончивая многозначительность... В. И. Ленин особенное внимание уделял искоренению бюрократического языка, однако... рождались взамен отмененных поелику да купно новые словечки, особенно приятные чиновному миру, словечки, обязательно столь же пустые, служащие для связи слов в предложении, и притом непременно высокого слога.

Почтение к бумаге сказалось прежде всего в сохранении произношения. Образцом становилось то, что значилось на бумажном листе, даже если случалось, что произношение написанного слова изменялось. Современный актер, играя Каренина, обязан подчеркнуто произносить чьто (а не по-московски што), афэра, афыцэр.

Синтаксис в чиновной среде также свой. Иные конструкции попали в развлекательную беллетристику и могут немало потешить читателей. Между тем ни в одном стиле письменной речи, кроме делового, нет столь строгих и точных формулировок, даже архаичные сей и оный тут пригодились для обозначения всех трех степеней дальности: сей ближе, тог подальше, оный (обычно скрывшийся преступник) подразумевается. Кстати сказать, писатели, жестоко порицавшие сложные синтаксические периоды в деловых текстах (Л. Н. Толстой, например), сами себе позволяли и такие фразы, и сложные вставные конструкции (все увеличивающиеся в нашей прозе), и многочисленные причастные обороты, и обилие скобок и тире — все это заимствовано из деловой речи.

Вообще же чиновникам приписывают много таких выражений, в появлении которых они не повинны. Говорят: произвел посадку (ремонт, раскопки... много чего произвел, ничего не произведя) — разве хуже сказать по-русски посадил, отремонтировал, раскопал... Производить — глагол, известный с давних времен, но в основном (исконном) значении 'производить плоды (своего дела)'. Дополнительное (переносное) значение 'делать, совершать (вообще)' (производить шум, грохот, суматоху, тревогу и др.) глагол получил не столь давно. В образованной социальной среде на русский глагол «наложилось» значение эквивалентного французского слова, а некоторые выражения с ним поначалу и перевели. Например, произвел впечатление встречается у А. С. Пушкина; столь же отвлеченны по смыслу выражения произвел фурор, сенсацию— всегда с заимствованными словами. Со временем, все более опустошаясь семантически, этот глагол стал как бы связкой, вспомогательным глаголом в сочетании с существительным: произвел ремонт— сделал? распорядился? финансировал? поддержал морально?.. Неясно. Но ясно, что кое-кого подобное уклонение от точности (и личной ответственности) чем-то привлекает.