Наверное и наверно
«Толстой знал, что социальная революция не наверное произойдет, а наверняка произойдет», — заметил Виктор Шкловский.
Таким уточнением завершилась история слова наверное (еще раньше — наверно): суффикс выразительно подчеркнул обязательность того, что неизбежно произойдет: наверняка.
Еще Пушкин и наверно, и наверное употреблял в общем значении наверняка, несомненно: «Знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши». В современном же употреблении они имеют как бы прямо противоположное значение — кажется, по-видимому, вероятно, стали вводными словами, которые на письме выделяются запятыми: «он, наверно, не знал», «он, наверное, не знал».
В промежуток времени, прошедший после Пушкина, долго это были как бы совершенно разные слова. Наречие употреблялось в старом значении несомненно, наверняка, а вводное слово наверное использовалось с оттенком сомнения. Отсюда частая игра слов — ведь корень у слов общий. В добролюбовском «Свистке» (1860) о петербургской погоде: «Сверху льется такой холодный дождь, что так и думаешь: он наверное либо был, либо будет снегом». Здесь и утверждение, и сомнение вместе.
Полная форма наверное меньше похожа на наречие и потому скорее утратила значение уверенности, тогда как наверно сохраняло его (многими осознается еще и сегодня).
— Мне говорили… наверное, впрочем, не знаю.Ф. Достоевский
— О, наверно! Мне вчера Дубасов говорил.
Наверно выражает здесь полную уверенность.
Сегодня нет уже никакой разницы между наверно и наверное, обе формы выражают отношение неуверенности в том, о чем речь, но все же второе из них более однозначно передает подобную неуверенность. Лучше написать: «Он, наверное, опоздает».
Однако в наши дни писатель Б. Тимофеев отмечал, что наверное — вероятность на сто процентов, тогда как наверно выражает вероятность лишь наполовину. Он писал: «Народ давно это почувствовал и потому рядом с формой наверное есть усилительная форма наверняка. Дети, как я сам слышал, выражаются еще короче: верняк…» Почему наверняка от наверное, не доказано; а вдруг — от наверно?
Странным кажется переосмысление слова от значения полной убежденности до абсолютной неуверенности, однако в литературных языках это случается часто. Возможность такого переосмысления в очень употребительном слове объясняется его происхождением. Наверно и наверное — это принятое на веру, а ведь не для всех одна лишь вера является окончательным аргументом в споре. Не случайно в пушкинские времена это слово употреблялось обычно с глаголами знаю, полагаю, думаю: «знаю наверное», — говорит и Пушкин, имея в виду, что знает не абсолютно точно.
Сочетания такого рода чутко реагируют на развитие общественной жизни и своими заменами отражают меняющееся отношение к точности и достоверности мысли.
Довольно, вполне, достаточно
Обратим внимание на особенность современной речи прежде всего научной. Когда хотят сказать: «довольно большой» или «довольно громкий», наречие довольно заменяют на достаточно, и получается: «достаточно большой», «достаточно громкий». Любой согласится, что разницы нет, в обоих случаях имеется в виду необходимая для данного случая мера, и только. Словари и указывают, поясняя одно слово другим: довольно — это достаточно, или достаточно — это довольно.
Между тем разница между этими словами есть.
Словарь Грота (1895) уточнял смысл слов: довольно — не мало, порядочно, до некоторой степени, тогда как достаточно — с избытком. То же различие сознаем и мы, полагая, что степени у достаточно выше, чем у довольно. Есть еще и третье слово того же смысла — вполне, которое значит в полной мере, совершенно, всецело, то есть почти то же, что и достаточно.
Вполне из них самое древнее, впервые встречается еще в «Домострое», в начале XVI века. Под пером Пушкина стало оно литературным словом и некоторое время конкурировало с книжным довольно, которое ему предшествовало, как слово литературного языка. Достаточно появилось в самом конце XVIII века, но только много позже вошло в нашу речь, на правах синонима к двум другим. Это тоже книжное слово, которое прежде всего стало употребляться в языке науки. С конца прошлого века и оно вошло в широкий оборот: Глеб Успенский, А. И. Куприн, М. Горький использовали его наряду с довольно — последнее любили и поэт А. К. Толстой, и романист И. С. Тургенев.
Предпочтение слова достаточно в современной нашей речи, конечно же, не случайно. Сама последовательность появления слов наталкивает на мысль: довольно — вполне — достаточно отражают в мысли усиление степени необходимой меры. Сначала не мало, затем в полной мере, после всего — с избытком. Таково «содержательное наполнение» последовательной череды наречий. Они сменяли друг друга, но не отменяли, вовсе нет! Ничто не исчезло, все по-прежнему в нашем распоряжении, однако теперь мы по желанию можем «дозировать» меру и степень в проявлениях всякой воли.
«Где-то в июле!»
Нет, пожалуй, такого выражения, которое со стороны наших современников больше этого вызывало бы протестов. Это справедливые протесты. «Где-то по большой любви», осмеянное пародистами, мало помогло в искоренении его, да и вряд ли поможет. Даже в передачах радио и телевидения (а там обычно следят за правильностью словоупотребления) нет-нет да услышишь: «Это случилось где-то в июле». Слово где-то тут явно лишнее, простая дань моде. А мода откуда? Откуда появляются в нашем языке эти врастающие в лексикон словечки? «Рост поголовья увеличить где-то на 10 процентов», «строительство закончить где-то в июле», — приблизительность, неуверенность, безответственность и при всем при том потуги указать точную дату! Скажешь: примерно, в среднем, ориентировочно, — так ведь осудят за неопределенность… нет, лучше уж где-то. Словарная «приписка».
Иногда предполагают, что где-то раньше всего проявилось среди научных работников, особенно — физиков: что-то есть у них там, не то в пространстве, не то во времени, не то на стыке пространства и времени, так что обозначается время, но считается пространством. Где-то, а на самом деле когда-то. Так пусть бы такое где-то и оставалось лишь у писателей-фантастов, для которых время и пространство едино… Однако только ли мода проявляется здесь?
Конечно, звучит выражение непривычно, даже грубовато. Больше похоже на язык бюрократа: общий смысл сочетания — определенная неопределенность, перемещенная из пространства во время… Как раз такой ответ и дают чинуши! А может быть, и наоборот? Бюрократ воспользовался тем, что само плывет в руки?
Словечко это настолько новое, что его и в словарях нет, но появилось оно не на строительной площадке и не в лабораториях физиков, а как-то сразу, вдруг, и воспользовались им самые разные люди, подхватили и разнесли по свету.
И стало оно заменять столь же неправильное и такое же выразительное где-нибудь в том же самом обозначении неопределенного срока: было где-нибудь в июле — стало где-то в июле, второе короче прежнего, в чем и видимое его преимущество.
В русском языке где-либо, где-нибудь, где-то, где ни есть издавна обозначали разную степень неопределенности по отношению к месту и попросту значили неизвестно где. Для выражения неопределенности времени были слова когда-либо, когда-нибудь, когда-то. Время сыграло шутку с выражающими его словами, разведя в языке прошлое и будущее, так что сегодня мы говорим либо только в прошедшем — когда-то («жил-был король когда-то…»), либо сразу уж в будущем — когда-нибудь («ужо когда-нибудь, мой друг…»). Настоящее пропало, его нет в таких неопределенных выражениях, потому что настоящее реально и не требует уточняющих определений. С ним все ясно.
Но оказывается, что при необходимости соединить в сознании пространство и время в общей для них приблизительности старые где-нибудь и когда-нибудь сошлись. Так и появилось пресловутое «где-нибудь в июле» — по простой аналогии с когда-нибудь. Случайный поворот речи, образ, может быть — озорство, не больше. А вот когда-то, связанное не с неопределенным будущим, а с известным прошлым, никогда не могло бы замениться словом где-то. Где-то шире по смыслу, как и пространство в нашем представлении шире времени.
Вторая причина замены в том, что местоимение где-то во всех приведенных примерах вообще не означает место или время, а заменяет ориентировочные слова примерно, около. Ошибка употребления слова где-то в том и состоит, что при неизвестном, приблизительном, неточном назывании меры, времени или числа стали использовать не разговорную форму «около пяти часов», не просторечную форму «примерно в пять часов», но совершенно невозможную, зато выразительную форму «где-нибудь в пять часов», а затем и короче: «где-то в пять часов». Не о пространстве и не времени речь, как думает каждый, кто сталкивается с этим словом в таком вот употреблении: речь идет о мере, о мере приблизительности. А мера, как давно известно, определяется одновременно степенями и пространства и времени.
Нужных для новых понятий слов наша речь не имела, вот и приходится подбирать из наличного материала все, что удобнее, что больше подходит. Вынужденная необходимость, хотя… хотя, конечно, получается и неряшливо, приблизительно — стилистически нехорошо. Художник слова остро чувствует эту раздвоенность между мыслью и образом, отзываясь на временное неудобство речи так:
« Что-то , какой-то , где-то , когда-то — как все это неверно и неопределенно, как смазано и растерто в туманных представлениях и чувствованиях, и неужели то же самое у всех?»В. Распутин
Нет, не у всех, в этом все дело, но где-то все же гибко вторгается в образовавшийся смысловой зазор как замена логической связи. В этом ему помогает и форма его — в ней нет образа.
Где-то грамматически оказалось гибче других слов, которыми пользовались в данном значении. С этим местоимением легко образовать самые разные сочетания и в любом контексте. Выходит (и это важно), неправильно считать, будто где-то в разговорной речи употребляется неверно; правильнее признать, что слово используют не в обычном его значении, — а это уже другое дело!
Зачем же потребовалось заменять этим словом испытанные около или примерно? Когда-то и примерно казалось столь же варварским словом на фоне привычного около, но и оно осталось в нашей речи. Речь всегда стремится к краткости и точности.
Посмотрим, как уточняется мысль, выбирая нужные варианты для выражения. Сказать: около месяца — значит выразить мысль о том, что произойдет почти через месяц (немного раньше чем через месяц). Примерно через месяц — приблизительно через месяц, может быть, и позже. «Где-то через месяц» — определенная неопределенность, с указанием на то, что это может случиться и точно через месяц. За сменой определительных слов — уточнение тех интервалов, которые, при всей своей неопределенности, должны быть заранее оговорены и потому обозначены в слове. Для делового человека это важно. Ведь все, что случится в будущем, по необходимости можно оценивать только приблизительно, мало ли какие помехи возникнут.
Правы те, кто возражает против злоупотребления словом где-то без надобности. Оно не литературное, это точно, но и слово примерно в том же смысле — тоже не литературное. К примерно мы привыкли, где-то пока пугает и настораживает. Вполне возможно, употребление где-то в этом значении — временно, найдется слово точнее, и мы им воспользуемся. Сегодня же разговорная речь отрабатывает именно этот вариант, не будем мешать ей. Опыт показывает, что и однодневки, попавшие в язык случайно, оказываются полезными. Из смысла их возникают в дальнейшем совершенно необходимые представления о том, что именно необходима.
Качественный
Хорошее слово — но вот вопросы; правильные, видно, вопросы. Слово качественный без уточнения — только хорошее качество; значит, превратившись из существительного в прилагательное, слово качество потеряло свой первоначальный смысл?
«Изделия станут качественнее», «будем качественнее трудиться», — почему слову качественно придали новый смысл, заменив им другие, во множестве существующие в русском языке, слова? Ведь не говорим же мы, что изделий стало «количественнее»?
Как же понимать слово качественный? Отличный, хороший или — между тем и другим? К примеру: «работа выполнена качественно» или «некачественно»; или, может быть, следует добавлять: «работа выполнена с хорошим качеством», «плохим» или «отличным»?
Что ответить на эти вопросы?
Относительные прилагательные (в отличие от качественных) не имеют степеней сравнения: можно сказать более, но никак стекляннее. Поэтому и количественнее — форма невозможная, тогда как слово качественный, само по себе обозначая качество, всякое качество, самое общее и притом постоянное для всех качество, становится своеобразным словесным исключением из этого правила, переходит в разряд качественных прилагательных — по смыслу. Кроме того, количество в отличие от качеств предмета и само по себе не различается по степеням — достоинства, ценности, пригодности и т. д.
Слова качество и количество как перевод соответствующих древнегреческих терминов в славянском книжном языке существуют уже тысячу лет, а вот прилагательные от них образовались очень поздно. Качественный впервые появилось в «Словаре церковнославянского и русского языка» 1847 года: относящийся к качеству, связанный с качеством; то есть относительное прилагательное в отвлеченном значении. Его относительность требовала уточнений, и в XIX веке слово получало определение: доброкачественный. Еще и сегодня о чем-то мы скажем качественный, а о чем-то — доброкачественный. Специальным уточнением сопровождалось понятие о положительном качестве, и к этому быстро привыкли. В годы первых пятилеток в советской публицистике появились сочетания слов типа качественные показатели — это и показатели качества (как высокого, так и низкого), и одновременно высокое качество, потому что качественные прилагательные обозначают постоянный признак, а в данном случае желательным становился признак положительный. Так постепенно в разговорной речи новое прилагательное и утверждалось в значении высокое (и всегда только высокое) качество: качественный ремонт, качественная работа, то есть работа высокого качества.
Дело в том, что качество — это действительно и положительная и отрицательная характеристика вещи, лица или явления. Но в русском языке есть особенность: если для каких-то целей нужно использовать нейтральное значение слова, безразличное к степени качества (как в наших примерах), то родовое название (качество вообще, всякое качество) выступает по отношению к видовым (то есть хорошее качество, плохое качество, неважное качество и др.) с положительной характеристикой. Таким образом, сказать просто качество — значит сказать о хорошем качестве. Давая отрицательную характеристику качества, наоборот, обязательно следует употребить уточняющее определение.
Кроме логики смысла в слове образовалось значение, связанное с отношением нашим к тому, что обозначено словом. В каждом отдельном случае для нас важно именно положительное начало, с него ведется отсчет, оно находится в центре нашего внимания. Ведь точно так же степени силы, красоты, ума открываются словами, выражающими положительную крайность: сильный, красивый, и т. д. А поскольку качественно — всегда хорошо, то и публицистика воспользовалась этим коренным свойством русского языка, под ее воздействием прежде разговорная форма все увереннее становится литературной.
Масштабный
Сначала два суждения ревнителей безусловной правильности русской речи.
«Масштаб — отношение длины линии чертежа к ее действительной длине; поэтому непонятно слово масштабность , которым изобилуют страницы газет».
«Очень любят наши журналисты слово крупномасштабный ; судя по применению, в их понимании это тот же крупный , но еще и солиднее».
Нельзя не согласиться с этим. Открываешь свежий номер еженедельника «За рубежом», и рядом стоят в переводе с немецкого «крупномасштабные проекты», а в переводе с английского «полномасштабное соперничество». Не в тех ли языках истоки невероятных для русского языка слов?
В петровские времена из немецкого пришло слово мачтаб, маштап, которое только к 1847 году установилось в своем написании и произношении, то есть стало русским. Уже в XX веке стали развиваться переносные значения слова, и самым распространенным из них оказалось размеры, размах. То же случилось и с прилагательным: уже В. И. Даль отметил масштабный как относящийся к масштабу, но лишь в 1940-е годы развилось значение обширный, больших размеров: например, масштабное предприятие. В конце 1940-х годов появились: масштабно — с большим размахом, масштабность — свойство значительного, масштабного. Эти слова пришли из речи актеров, архитекторов, публицистов.
Понятен смысл переноса значения: отношение размеров на чертеже к действительным размерам на местности поражает несоответствием между реальной величиной и условным контуром, «поражает масштаб». Важна не сама вещь, а ее отношение к другим вещам, и на этом-то отношении и останавливается внимание говорящего. Достоинство, качество или полезность определяются общей системой ценностей (масштабом), системностью. Масштабность как свойство чего-то для современного языкового сознания важнее масштаба как меры.
Но коль скоро новое значение слова масштаб стало всеобщим, в силу вступает другое свойство языка. Масштабно — много, крупно, широко, и в разговорной речи возникает стремление уточнить характер масштабности; появляются крупномасштабный, полномасштабный, широкомасштабный, которые ни в одном толковом словаре не поминаются, потому что созданы на этот момент, с разных сторон уточняя характеристику основного корня слова. Подобные уточнители всегда появляются в момент, когда новое слово или значение только-только входят в литературный язык; это как бы стежки, которые пристегивают основной смысл слова масштабный к разным по смыслу текстам и тем самым готовят включение нового значения в литературный канон. Обычно такая подготовительная работа ведется в письменной форме речи. Помогает здесь и взаимодействие с близкими по смыслу, но хорошо известными словами. Например, крупномерный в словарях указано, а крупномасштабный — нет. Разница между этими словами в том, что характер отражаемых ими действительных размеров разный: предмет может быть крупномерным, а явление — крупномасштабным. Происходит переключение внимания с конкретного на все более отвлеченное, в чем также нуждается современная книжная речь. Но парадоксальность в том, что при этом забыто значение слова масштаб. Ведь чем «крупнее» масштаб карты, тем, наоборот, мельче местность и предметы на ней. Говорить о крупномасштабном, подчеркивая значительность его размеров, — абсурд. Логический смысл выражения прямо противоположен словесному «полный» или «широкий» масштаб вообще чепуха, если уж вдуматься в значения этих слов. Выходит, главное тут вовсе не логика смысла, а выразительный образ, и в образе этом «ведет» русское определение: крупный, полный, широкий… Опять мы стоим перед необходимостью как-то согласовать эмоциональный образ с логикой мысли.
Оптимальный, экстремальный…
«Так ли уж необходимы в нашей речи многочисленные иностранные слова? Особенно убийственно звучат всякие максимальный, оптимальный, экстремальный» — такое мнение доводится слышать часто.
В нашей речи подобным словам действительно не должно быть места, так и рекомендуют все толковые словари: оптимальный — слово книжное, а экстремальный вовсе туда не попало.
Однако кроме обычной речи существует язык науки, который нуждается в специальных обозначениях для конечных, допустимых или возможных, пределов опыта, наблюдения или действия. Язык науки в высшей степени интернационален, и в данном случае при образовании русских прилагательных, обозначающих «конечный предел», стали использовать латинские слова, давно известные русскому языку: максимум — с начала XX века, оптимум — с 30-х годов, экстремум — с 60-х годов. Последовательная смена обозначений максимальный — оптимальный — экстремальный отражает попытки научного сознания точнее отразить уровень предельности: наивысший — наилучший — самый крайний в своих проявлениях. Ученые всегда точно понимают смысл таких слов; например, в одной из статей в газете «Известия» говорится «об экстремальных психологических моделях» и «экстремальных условиях» проверки человеческого характера. Экстремум и есть технический термин для одновременного обозначения минимума и максимума, потому что латинское слово extremum значит крайнее, предел, за которым ни в одну сторону ничего уже нет.
До ученых этим словом пользовались политики: экстремизм — крайние взгляды и действия в политике. Нужно, впрочем, сказать, что эти латинские слова долгое время и по внешнему виду считались чужими словами специального языка. Они писались латинскими буквами фактически до начала XX века (так во всех словарях и трактатах прошлого века). Еще в 1889 году известный нам А. Б. писал: «Есть много латинских слов, вошедших в наш язык, которые пишутся по-русски, и только весьма немногие почему-то сохраняют преимущество являться в латинской графической подлинности. К таким словам относятся maximum и minimum, которые, принимая падежные окончания русских имен существительных мужского рода, отделяют их от себя апострофом; так — родительный падеж от maximum — maximum’a и т. д.». Только войдя в наш лексикон как слово максимум, дало оно и русскую форму максимальный, и началось то самое движение мысли, о котором тут речь.
Попадая в язык газет, новое слово всегда несколько размывает свои значения, журналисты предпочитают переносные, образные его значения, и это некоторое время смущает как ученых, привыкших к точности обозначений, так и широкую публику, вообще не знакомую с такими значениями; им нужно специально учиться. Однако история многих других слов показывает, что именно в языке публицистики отрабатываются те значения новых слов, которые впоследствии переходят из терминов в разговорную речь. Влиятельность научного знания в наши дни может обеспечить такую поддержку и слову экстремальный.
Уже и сейчас в разговорную речь многих людей оно проникает, но воспринимается пока как рисовка, некоторое манерничание и вызывает неодобрение. Так бывает, когда слово еще не стало русским, является, как говорят, варваризмом. В простом разговоре об обычных вещах лучше все-таки использовать русские соответствия всем указанным здесь словам: не максимальный, а наибольший, наивысший, не оптимальный, а наилучший, не экстремальный, а предельный, крайний, самый крайний. Стилистически это и звучит лучше, и значений имеет больше, а в разговорной речи возможность передать личное отношение к тому, что говоришь, крайне важна. Человек не просто «выражается», он «самовыражается».
Конструктивный, позитивный, негативный…
Наплыв иностранных слов-терминов в нашу речь принимает характер бедствия. Их так много, что не сразу и справишься: ведь за каждым словом стоит понятие, а понятие следует объяснить. Объяснить же научное понятие — значит изучить эту науку!
Невольно вспоминаешь жалобный вопль читателя прошлого века, который под бременем новейшей философской терминологии говорил А. И. Герцену: «Помилуйте-с, как же это можно-с, ваши статьи читал, понимать нельзя-с, птичий язык-с!»
Такими вот «птичьими» воспринимает сегодня научные термины и наш современник. Возражений много.
Слова позитивный, негативный, конструктивный сугубо технические, но сейчас стали употребляться в политических статьях и речах. И если говорится: «конструктивный план», «конструктивное предложение», то правомерно ли такое выражение: «в отсутствии конструктивных шагов», «беседа прошла в конструктивной обстановке»? Слово конструктивный (по словарю) — относящийся к конструкции, построению, плану, взаимному расположению частей. Как это определение слова конструктивный можно применить к шагам или обстановке?
Несоответствие смысла слова и его значения с толкованием в словаре вызывает вопрос: словарь устарел или значение слова не является литературным?
Уже в академическом «Словаре русского языка» под Редакцией академика А. А. Шахматова (1912) это прилагательное отмечалось и с переносным значением: создающий основу для дальнейшей работы; основное значение (относящийся к конструкции) употреблялось во множестве других вариантов: конструктивистский, конструкторский, конструкционный. Слово же в новом — переносном — значении подобных вариантов никогда не имело. Оно вышло за пределы технической терминологии, стало важным и авторитетным и потому закрепило за собою именно эту форму прилагательного.
Понятие конструктивный пригодно, следовательно, и для того, чтобы лечь в основу нового плана, нового движения и т. д. Звучат пока такие сочетания непривычно, но в общем вполне приемлемы.
Что же касается слов позитивный и негативный, то они еще раньше расширили свои значения и сразу же вышли за пределы технического словоупотребления. Уже в словаре В. И. Даля негативный толкуется как отрицательный, а позитивный — как положительный по последствиям. Эти два слова пришли не из технического языка, а из языка социологии и философии.
Что общего у всех примеров? Придя из специального языка, они развивают переносные значения и тем самым включаются в «обычную», совсем не научную или техническую речь. Становятся русскими словами, которые знают многие. Против них возражают, с ними борются, как со словами, ненужными в обыденной речи или в художественном тексте. Однако они нужны, и притом — как слова русские: ведь переносные значения этих заимствованных слов отражают нашу потребность в подобных значениях.
Скороход, сверхскоростной, ультрамобильный
Сегодня из аэропортов разных стран вылетают сверхскоростные лайнеры; даже быстроходные в отношении к ним не скажешь. Вот что получается: потребовалось создать слово, которое могло бы выразить предельную для нашего времени быстроту, и тогда использовали старинное слово скорость, которое, конечно же, отложилось и в смысле слова скороход, сверхскоростной.
Однако скорости всё растут, и вот возникает слово, многим еще неизвестное; может быть — термин, может быть — так, просто добавка в словарный запас: ультрамобильный… Все не русское, никакого словесного образа, хотя обе части слова кажутся знакомыми, но основное здесь ультра (ultra) — латинское слово, которое значит сверх. Самая высшая степень возможного. Предел. Потолок. Ультрамобильный — наисверхподвижный.
Быстро, скоро или высоко в чем-то близки друг к другу и в древности сами означали высшие пределы человеческого разумения. В первом томе того же академического словаря (1895) высокодержавный, высокомудрый, высокомерный, высокопарный, высокопоставленный, высокородный и другие в том же роде означают предел человеческих отношений.
Только часть этих слов осталась в нашей речи, большинство исчезло; в словаре Ушакова через сорок лет по их образцу явились высоковольтный, высокообразованный, высокосортный, высококвалифицированный и другие. Тем не менее слов с прибавлением высоко становилось все меньше, потому что возникли новые двусоставные — с частицей сверх. В словаре Ушакова: сверхвысотный, сверхурочный, сверхштатный, сверхчувственный, сверхсрочный, сверхскоростной, сверхранний и другие с оценкой того, о чем речь.
В словаре Ушакова лишь три слова с ультра — и все термины: ультракрасный, ультрафиолетовый да ультрамариновый. В словаре Ожегова таких слов уже больше, но все они выглядят пока что заимствованными из других языков: ультраконсерватор, ультракороткие волны, ультразвук… Пусть и живут там, в специальном языке. Но увы! их все больше, они все шире заполоняют газеты: ультрамикроскопический, ультрамодерн, ультрамодный, ультраправые, ультрасовременность, ультраструктура, ультрановизна, ультрагородской, ультрафантастика… И если аэроплан 20-х годов, набирая скорость, превратился в самолет, а этот, в свою очередь, став сверхскоростным, вырос в лайнер, кто знает, может быть, лайнер, не довольствуясь привычным определением, принесет с собою и ультрамобильный?
То же возрастание скоростей и уровня взаимных отношений отмечено и в традиционных словах. В словаре 1895 года высокомощный — и выше ничего нет; у Ушакова — сверхмощный — и выше быть не могло; теперь встречается в газетах ультрамощный, и, видимо, на сегодня это пока предел.
Попробуем все же понять, что происходит. В XIX веке в русском языке множество слов для выражения известных пределов мощности, силы, высоты и т. д. были сложными и имели в составе быстро, скоро, много, высоко. Это привычно, удобно, понятно; всегда можно соотнести с образным смыслом вводящего слова: быстроходный — значит ходит быстро.
Введение собирательного сверх как бы объединило все перечисленные выше вводящие слова: сверх — всегда больше конкретного высоко, быстро или много. В нем — превышение некоей меры: крайний по тем временам предел возможного.
Но и этого мало. Понадобилось отметить не только крайний предел чего-то (крайне), но и выразить признак, который находится выше верхнего и дальше крайнего. В том ведь и смысл давно известных слов с вводящей частью ультра: ультракрасный и ультрафиолетовый (за красным, за фиолетовым). Вот в чем причина появления ультра. Оно необходимо языку науки, которая вторгается за пределы видимого, осязаемого, ощущаемого. Ей без такого словечка не обойтись, потому что другого, более точного, нет. Да и пришло оно из традиционного языка науки — из латинского языка.
Правда, сегодня словечко используют уже и политики, и журналисты, и люди разных профессий. Может бьпъ — в шутку, а может быть, и всерьез. Слово открыто для всех, в этом все дело. Самое общее слово, с помощью которого можно создать всякое новое обозначение, и даже из старых корней. Обратной дороги все-таки нет. С этим приходится мириться.
Но так ли уж часто нужно использовать подобное слово в повседневной речи? Наверное, нет. Да к тому же привыкли мы к старым сочетаниям. Быстроглазого не сделаешь даже скороглазым, не говоря уж о сверхглазым. Слишком конкретно по смыслу второе слово — глаз; так и жить ему в обществе конкретного словечка быстро.
Высокоуважаемый тоже останется в этом виде, Другими уже не заменишь… Сверхчеловек навсегда остался в словаре, не заменяясь ни высокочеловеком, ни ультрачеловеком. Как родилось во время особого пристрастия к сложениям со словом сверх так и сохранится оно навеки. И ультрамарин заменять каким-нибудь сверхсиним или крайнеморским не удастся, как ни старайся.
Все это уже — самостоятельные слова со своей историей и привычным для них образом, для них не нужна постоянная смена вводящих частиц, помогающих точнее определить признаки изменяющегося мира. Может быть, именно потому они и стали словами литературного языка.
Почему они множатся!
Итак, мы осудили иностранные слова-характеристики в отношении к человеку: шикарный, блестящий, нетоварный. Уж слишком они выразительны! Но почему же множатся они, толкутся, возникая в самых различных слоях общества и во все времена? При этом важнейшим, основным обычно становится не русское, а иностранное слово, не сразу и понятное человеку, не знающему языков. И вот еще что: определения эти никогда не сгущаются в законченные понятия, существуют как скользящий признак, как легкая краска, как случайный контур, всегда готовый исчезнуть.
Хорошо еще, что со временем такие слова получают русские суффиксы, а поначалу они чужие, полностью иностранные: «легкий спиртуозный букет», «монстрюозный», «мускулёзные арии с потрясением рояля от полноты аккордов» — таких выражений много в русской литературе XIX века. Приноравливаются новые словечки к русской речи и уже порождают как будто русские формы: «пошикарить у Дюссо», «шикари», «шикарная мысль», «несмотря на свою шикарность»— Любили в петербургских журналах XIX века это французское слово chic. Поворачивали его так и этак, словно искали в нем важный смысл. Одни — иронизировали, издевались (как Салтыков-Щедрин), другие принимали за чистую монету, но равнодушных не было. Слово пошло… Видимо, что-то в нем было? Но что же?
А вот и еще одно из ряда подобных: серьезный. Сегодня это важное слово нашего лексикона, но сто лет назад В. И. Даль писал: «Укажите мне пример, где бы вместо серьезный нельзя было сказать: чинный, степенный, дельный, деловой, внимательный, озабоченный, занятой, думный, думчивый, важный, величавый, строгий, настойчивый, решительный, резкий, сухой, суровый, пасмурный, сумрачный, угрюмый, насупнстый, нешуточный»… и так далее. Можно добавить еще десятки коренных русских слов, которые хотя бы косвенно да похожи на французское sérieux (серьезный). Однако и в конце века известный нам Н. Г. писал: «Серьезно, серьезный, с французского — важный, степенный, сдержанный и т. п. — галлицизм, в большом употреблении ныне в русском языке, но неправильно!»
Теперь не найдется людей, которые поддержат такое мнение. Сегодня о своем уважаемом учителе никто не скажет: он нешуточный ученый, потому что он все-таки очень серьезный ученый. И такие сочетания теперь часты. Во времена Даля действительно немного замен можно было бы найти для приведенных им слов, но в том-то и дело, что импортное слово пришло в нашу речь как бы авансом, оно потому и осталось в словаре, что оказалось необходимым.
Включая в себя все частные значения множества русских слов, стало оно родовым обозначением сразу и для занятого, и для дельного, и для строгого, и для внимательного, и для многих других людей по признакам, которые рисуют сегодня в наших глазах образ серьезного человека или серьезное дело.
Эту особенность только-только вводимых в наш лексикон иностранных слов заметил в начале века профессор Петербургского университета логик А. И. Введенский. Он тоже был недоволен обилием иностранных слов, которых много тогда входило в русскую речь. И вот что получается при этом. Вместо слов основывать и обосновывать иногда точнее сказать базировать: значения русских слов как бы сливаются вместе в иностранном. Обсуждения и прения также отличаются друг от друга, но в слове дискуссия они сливаются, восполняя друг друга новым, нужным для современных форм общения, смыслом.
Да, это верно. Иностранное слово, более широкое по значению, как бы снимает внутренние различия между двумя русскими словами, к тому же — словами конкретного значения. Дискуссия — одновременно и обсуждение, и прения, да вдобавок и еще кое-что, что оказалось возможным включить в содержание дискуссий, потому что это допускало широкое значение слова, введенного про запас. У этого слова в нашем представлении нет никакого образа, преданий о многовековом употреблении его в народной речи, оно не обросло переносными смыслами, не имеет нежелательного для важного слова-термина стилистического налета вкусовщины. Его принимают все.
Недочеты, пробелы, недостатки
Самое старое из этих слов — недостаток. Это и нужда, и бедность, а отсюда — погрешность, недочет. «Наполни недостатки наши своими добродетельма!» — обращались к святому в XI веке. Неудивительно, что современный литературный язык, складываясь в XVIII веке, прежде всего и взял из церковнославянского языка это слово. Других пока не было.
Первое время синонимы извлекались из того же церковнославянского языка, но отчасти с изменением их смысла. В конце XVIII века появились недочеты в специальном торговом языке: чего-то недосчитались! — а Н. М. Карамзин использовал слово пробел вместо недостаток, говоря специально о литературе, о книжной деятельности и образовании. Все эти слова, возвращенные к жизни, были слишком специальны и не очень распространены, хотя, конечно, купец, говоря недочет, ремесленник, говоря изъян, сочинитель, говоря пробел, имели в виду одно и то же — но одинаково в переносном смысле. Общим словом для всех оставалось все то же: недостатки. Оно же вплоть до наших дней является образцом для возникающих новых синонимов. Уж если язык ориентирован на конкретность в обозначении каждого отдельного недостатка, то и на место книжно-славянского слова недостатки могли приходить все новые — разговорные — его заместители: неполадка и нехватка у В. И. Даля, недохватки у Н. В. Шелгунова и т. д.
Длительное время все эти русские слова различались по смыслу и назначению. Многочисленные статьи и мемуары XIX века показывают, что пробелы могли быть — в образовании, в знании, в просвещении, изъяны — в духовном наследии классиков, моральные, политические, вообще — обычно возвышенные, не бытовые (но изъяны и в туалете тоже); недочеты возможны только в хозяйстве, в практической деятельности, в промышленности, в бюджете, в сумме, в характере чего-нибудь. Недостатки встречаются в какой-то программе или в плане предприятия, погрешности — всегда у человека, который создает недостатки или множит недочеты, поскольку обладает пробелами в образовании, и т. д.
Со временем таких слов накопилось много, они мешали друг другу, путались в своих конкретных значениях, а этому способствовало влияние иностранных языков и переводы с них. Высказывание известного дипломата Меттерниха переводили с французского по-разному: «Дипломатия принесла мне одни недочеты» или «дипломатия принесла мне одни изъяны», — но вполне могли использовать и любое другое слово этого ряда. Возникает и лукавое уклонение от точных обозначений, ибо становится выгодным собственную погрешность выдать за чужой недостаток.
Чтобы не путаться и выразить мысль точнее, возникла необходимость в повторении слов, и это как будто сдержало на время растворение их смысла; мы и сегодня частенько так делаем, стремясь сохранить ускользающее значение старого слова: целиком и полностью, например. Н. В. Шелгунов постоянно писал о «пробелах и недочетах», о «пробелах и пропусках» и т. д., обычно употребляя слова совместно, как бы поясняя и оценивая суть каждого отдельного пробела.
Обилие вариантов размыло значение исходного слова, и возникла нужда в новом обозначении всякой вообще «недостаточности».
Первое время, с начала XIX века, конкурировали два слова, и оба, как водится, иностранные: дефект и дефицит. Они и встречаются пока лишь в словарях иностранных слов: первое начиная с «Нового слово-толкователя» Н. Яновского (1803), второе — с небольшого словаря иностранных речений 1837 года. Дефект — слово промышленного обихода, дефицит — коммерческого. В словаре 1837 года дефицит — недостаток, недостающая сумма, а в «Объяснительном словаре иностранных слов» 1859 года уже точнее сказано, что это — недочет, недостаток прихода. Дефицит — недочет, а не недостаток. Это меняет все дело.
Вот несколько примеров из воспоминаний П. Д. Боборыкина, который любил употреблять иностранные слова. Он говорит о женщине, у которой «свои слабости и недочеты», о поэте Некрасове, у которого «пробелы образования», о писателе Золя, у которого «свои недочеты по образованию», о самом себе, признаваясь, что в своей политической позиции он имел «пробелы и недочеты», и об искусственности языка Н. С. Лескова, хотя, по, его мнению, «такой дефект еще не оправдание для рецензентов». Все это — почти рядом, и вот характерная подробность: в конце века все перечисленные слова смыслом своим как бы накладывались друг на друга, отчасти заменяя одно другое. Пробелы отчасти сближаются с недочетами, хотя еще можно сказать сразу о том и другом: «пробелы и недочеты», — а слово дефект уже заменяет и недостатки (последнего у Боборыкина нет), и все остальные. Правда, другие писатели не очень любят еще дефекты, и даже философы предпочитают пока недочеты, но все же дефект становится настолько распространенным словом, что уже в словаре Грота (1895) указывается, что иногда оно означает вообще недостаток. Дефицит окончательно выходит из соревнования с этим словом, обозначая недочет или недостаток в торговых операциях. Слово дефект указывает и В. И. Даль; дефект для него — неполнота, с изъяном, с утратой, с порчей, — то есть слишком конкретно, весьма образно, под стать всем тем значениям, которые приведены у него и для прочих слов: пробел, неполадка, изъян.
В 30-е годы XX века попытались ввести еще одно слово: минусы. Как разговорное, в переносном значении и сегодня оно осталось: «много минусов в этой работе», «минусы в поведении».
Психологические основания поисков общего термина из множества самых разных конкретных слов хорошо описал редактор известного словаря Д. Н. Ушаков, когда еще в 20-е годы возникла необходимость истолковать и понять «феномен иностранщины» в разговорной речи:
«На почве недостаточного умения точно и ясно выразить мысль (вследствие неумения расчленить ее и дать себе ясный отчет во всех ее частях) иностранное слово может быть легко предпочтено русскому именно вследствие своей непонятности. Так, например, надо уметь разобраться в оттенках своей мысли, чтобы выбрать подходящее выражение, сказать ли в данном случае недочет , или пробел , или недостаток … И вот подвертывается слово дефект и берет верх как совсем непонятное и тем освобождающее от труда разбираться в оттенках мысли и в оттенках смысла слов».
В самом деле, что такое недочет? Недостаток чего-то, выявленный в результате подсчета, или недостаток, понятый как ошибка. Что такое пробел в переносном смысле слова? Недостаток, понимаемый как упущение. Только в переносном смысле само слово недостаток — действительно недостаток, но понимаемый как погрешность. Да, именно так во всех словарях самого разного времени отмечены смыслоразличительные тонкости, ускользающие от поверхностного внимания: это соответственно небольшое упущение — большая ошибка — серьезная погрешность, в которой виновник может быть обвинен, потому что последнее ведет к изъяну.
Сказать вместо всех этих слов, всегда четко и сознательно различающих упущение неопытности, ошибку случайности и сознательную погрешность, — сказать однозначно: дефект — значит свалить все в одну кучу, затушевать различия в исполнительности и в качестве работы и работника. В подобной замене неуважение не только к русской речи, но и к человеку, к работнику.
Однако способ выявления родового слова путем заимствования из чужих языков, по-видимому, все больше распространяется. Трудно решить, хорошо ли это. Термин, конечно, нужен, но жаль расставаться со многими русскими словами, вроде напряжение, усталость, надсада и т. д., заменив всех их словом стресс. Надобности в этом для разговорной речи нет никакой, ведь и русские слова по-своему отвлеченного свойства и являются книжными, а каждое из них выражает особый характер такого «стресса».
Вдумайтесь в них, в такие слова, как дефект или стресс. Разве скрыто за ними какое-то объяснение? Разве точно передают они состояние человека? Нет, в них — просто констатация факта, поверхностное отношение к делу, равнодушие. Вряд ли такие слова когда-либо войдут в активный оборот разговорной речи. Противоположно это духу русской речи. Не ищет она одной только отвлеченной пользы мысли, ей еще и красота нужна.
«Травки… Цветочки… Ягодки…»
Иной читатель подумает, будто мы оправдываем изобилие иностранных слов в нашей речи. Это неверно: мы пытаемся понять, зачем они появляются, ведь возникают они всегда.
Во все времена разговорный или научный язык употреблял слова, неизвестные многим, в том числе и иностранные. Примеров приводить не нужно, они известны. Даже барышни середины XIX века с петербургских окраин «высыпали на общественную арену во всяких удивительных женских одеждах, упомнить названия которых так же нелегко, как нелегко упомнить все ботанические названия двухсот сорока тысяч растений, известных ученому миру!» — говорит бытописатель И. Генслер. А сколько других показаний на этот счет можно сюда прибавить! И в быту — иностранные, и в науке (ботанике) — тоже, одни иностранные и притом такие, каких сегодня в нашем словаре уже не осталось. Из пятисот названий тканей, одежд, украшений, шляпок, фурнитуры и прочего, иностранных слов, какие были в ходу сотню лет назад, до нас дошло от силы десяток. Эти слова — однодневки. Но именно с ними отчего-то никто и не борется.
Между тем количество одних ботанических названий за эти годы возросло, и ни одно из них не утрачено. Но вот их-то мало кто знает, разве что специалисты. Да и узнав, не торопимся мы внести их все без остатка в литературный лексикон. Литературный язык и язык науки все же разные языки, их лучше не смешивать друг с другом.
Есть и народные названия растений, которым, казалось бы, самое место остаться в бытовом словаре. Но нет…
Представим себе, что молодая горожанка впервые за лето выехала за город. На пригородной платформе вышла из электрички, увидела все, что можно увидеть в торжествующий солнечный полдень, и сказала, раскинув руки:
— Господи! красота-то какая: травки, цветочки.…
Ни одного названия конкретного «цветочка» она не знает, ни одной травки также. А вокруг заросли желтых и белых кустов донника с его дурманящим запахом, взъерошенные головки клевера, луговая герань с малиновыми соцветиями, чуть дальше слабо поникают тяжелые метелки лабазника; от него и от зарослей дягиля по соседству пахнет сладко, медово, и все это перевито кружевами подмаренника, на котором уже рассыпаны, точно жемчужные слезки, цветы.
Действительно, хорошо! Ну можно ли о такой красоте сказать по-городскому просто и безразлично: цветочки? Не цветочки это, а живые растения, каждое со своим именем, а знаешь имя — знаешь и свойства, место цветения и пользу цветка. Одну лишь герань луговую в народе зовут тридцатью словами, каждая местность по-своему: икотная, усовная, колоточная, приточная трава — потому что лечит от всякой притчи-болезни, от течения крови, от нервного расстройства, даже от эпилепсии (колоточная), от боли зубной и сердечной; а сверх того она же — грабельник и журавельник (по внешнему виду семян), змеевка да костолом — по излечиваемым болезням да внешнему виду; и много других названий, и много иных примет.
И в каждом месте герань растет по-своему. Предпочитает влажное, чуть притененное место у опушки, а ведь найдешь ее и в чистом поле, и на горе, почти на сухом, и везде особого вида, цвета и ценности. И брать ее нужно в урочный час, а пропустил его — и ничего не выйдет…
Вот какая наука, вот как сложно. А знаешь ли это ты, дорогой читатель, недовольный засильем иноземных слов, которые «вытесняют» сегодня коренные русские? Оглянись и подумай: а не сам ли ты и отверг, и тем самым погубил, множество русских слов, красочных, передающих самые тонкие оттенки смысла, возникшие в древности, когда человек жил в тесном общении с миром трав, и зверей, и птиц? Нельзя, войдя в лес, сказать просто так: «Птичка поет!» Это простая «отписка», общая фраза, а не речь и не мысль. Вот если сказать, какая «птичка», как выглядит, чем от других отличается, как зовется, тогда можно и представить ее себе, выделить среди других, — познакомиться с ней. И станет в тихом лесу, как в доме. Нет, птица, трава, гриб… И все? Чем это лучше дефекта и всякого иного «родового» по смыслу слова?
Лишь тогда и станешь к природе ближе, когда сумеешь к каждой «травке» и «птичке» подойти как к знакомой, как к близкой, назвать ее по имени. Тогда и станете защищать не просто травку или цветочки, а конкретно: сон-траву, ландыш, любку, купену — всех.
Конечно, сегодня мир усложнился в своих понятиях. Он требует новых обозначений, нужны они хотя бы для того, чтобы выстроить — когда это нужно — строгую логическую цепь: от отдельного растения через вид и семейство к совокупной множественности, к собирательности общего.
Мало развивать свою мысль к обобщениям, подыскивая самые общие слова; нужно помнить о частности, потому что только она и есть реальность жизни. Ученому общее, отвлеченное необходимо для его исследований, но художнику, и прежде всего художнику слова, нужна отдельность предмета, вещи, каждой травки. Значит, и название должен он знать и сохранять. Не в том ли и притягательность Толкового словаря В. И. Даля, что вся плотская конкретность предметного мира дана в нем словесно, выпукло и в ярких подробностях? А теперь выходит и полный «Словарь русских народных говоров», который издается петербургским Институтом языкознания Российской Академии наук. Вышло двадцать два тома, а будет всего сорок, и в каждом множество слов, рачительно собранных по всей России в продолжение последних двух столетий. В нем память о наших предках, которые как раз и ценили превыше всего такую образную конкретность слова. В нем наша историческая память, память о духовном богатстве, которое создавалось веками и ныне по праву принадлежит нам.
А вы говорите — цветочки…
Теперь разберемся спокойно, уже без эмоций — анализируя.
Неустанны стремления мысли каким-то общим по значению словом обобщить множество частных именований — плохо это или хорошо? Что это — драматическое разрушение языка или неизбежная последовательность в развитии мысли?
Заметим для начала, что цветики-травки как общее слово заменяет множество частных названий в речи городского человека, с травками дела не имеющего. Для него они предстают «вообще» и потому именуются «в общем». Он ведь не говорит растения (еще более общее слово и притом научное), а — травка, цветочки. Для него эти травки-цветочки — самые мелкие члены классификации, а то, что за ними, — подробности, не столь уж необходимые.
Так оказывается, что в отражении реального мира есть как бы три уровня названий: самые общие, абстрактные — это ученые термины, например, растение, растительность и образно — растительный мир; затем и «средние»: цветы, травы, ягоды — бытовой предел самого общего представления о растительном мире, первое к нему приближение, с одной стороны, приглядка к незнакомому, а с другой — вроде бы также и отвлеченность, хотя и поближе к природе. Частные же многие имена, о которых мы говорили, — это детали конкретного существования, тот самый предметный мир, который в каждой конкретности своего проявления постоянно и требует все новых и новых наименований — образных, ярких, эмоционально выразительных, но обязательно новых, потому что всякий раз на ваших глазах возникает нечто новое, прежде не виданное, что и назвать следует по-особому, словом выделяя из множества, опознать и запомнить.
Но как бы ни ширилось познание, в центре человеческой мысли как масштаб всегда находится самое важное — средний член классификации, в нашем случае цветы, травы, ягоды. Еще замечательный и тонкий наблюдатель И. М. Сеченов заметил: «Маленькому ребенку какой породы дерево ни покажи, обо всем он скажет — дерево». Наша мысль как бы «привязана» к среднему члену классификации. Не родовое понятие о «растении», но и не конкретно дуб, береза, сосна и так далее, а — дерево. При необходимости от этого промежуточного звена легко идти вверх, к родовому понятию «растение», но и вниз — к частным видам всякого «дерева». Вот почему для речи так важна деталь, то есть признак, по которому в мысли строится вычленение предмета из многих ему подобных, из всего остального. Деталь, а не подробность, которая, наоборот, подавляет возникшую мысль ненужной пока конкретностью бытия. Научность термина слишком абстрактна, конкретность ощущения слишком мелка. Индивидуально нужным остается «среднее» — образ, но образ общий, который выражает не только ваше, но и народное представление о предмете.
Так всегда нужен и термин — обычно иностранное слово, и конкретности обозначений тоже нужны, но сущностью, ядром нашей мысли остается глубокое по значению, коренное русское слово, в котором не только смысл, но и заветный образ.
Патриот родины
Сегодня спортивный комментатор может сказать: «Спортсмены обменялись памятными сувенирами», а художник спокойно употребит сочетание внутренний интерьер. В объявлениях мы встречаем прейскурант цен, совсем недавно появилась и служба сервиса. Все это, если вдуматься, странно, потому что французское слово сувенир значит подарок на память, французское интерьер — это внутренний, немецкое прейскурант — справочник цен и т. д. Часто употребляют столь же странные сочетания: главный лейтмотив — хотя немецкое лейтмотив и значит ведущий мотив; адрес местожительства — хотя французское адрес и значит местожительство; личная автобиография — хотя греческое автобиография и есть своя биография; коллега по профессии — хотя латинское слово коллега и есть товарищ по профессии. Эти сочетания кажутся безграмотными, потому что представляют собою как бы «удвоенный» перевод иностранного слова на русский язык — само это слово при русском эквиваленте.
Странность сочетаний обнаружить просто: все они заменяются русским выражением, не утрачивая смысла: памятный подарок, внутреннее оформление, ценник, служба быта, главный напев, местожительство.
«Удвоение» слов издавна характерно для русского литературного языка. Этим немудреным способом новое слово как бы вводится в обиход, к нему постепенно привыкают даже люди, знающие языки, — с помощью знакомых словесных «подпорок». Так и слово форма когда-то было чужим, но когда это латинское слово в петровские времена вошло в наш язык в Петербурге, его долгое время употребляли в сочетании с русскими однозначными словами образ или вид — чтобы приучить русскую публику к новому понятию. Но как только форма развила свои собственные значения и слово стало употребляться все шире в сочетании с другими русскими словами, эти «подпорки» оказались излишними; сегодня и оформление мы признаем совершенно русским словом, хотя разговорного русского по происхождению в нем ничего нет, даже суффикс книжный. Значит, признавая, что «удвоение» иностранного слова в разговорной речи является безграмотным, мы должны различать, где нарушение литературного языка, а где простейший прием мысли, вводящей в нашу речь новый термин. И окажется, что, хотя такие сочетания не литературны, как факт речевого обихода они устойчивы, в русском языке существуют много столетий, снова и снова порождая свежие ряды «тавтологий» такого рода. Стыд и срам того же происхождения: народное слово стыд вводит в живую речь книжный славянизм срам. А как же? Другое дело, что современному читателю, начитанному и грамотному, подобный способ «вводки» иноземного слова кажется ненужным, бессмысленным, поскольку всегда ясно значение поясняемого слова. Отсюда и возникают все недоумения, возражения и поправки.
Вдумаемся, однако, в самый процесс переработки заимствуемого слова в слово русское. Не так давно, например, патриот Родины не особенно резало слух, потому что имелся и патриот завода и патриот города и т. д. Вдобавок, мы позабыли еще и следующее. До революции слово патриот вообще не пользовалось симпатиями, более того, революционные демократы неоднократно высмеивали «лже-патриота». В наше время патриот без кавычек должен был восстановить себя в правах, и специальное уточнение патриот Родины в этом смысле оказалось не лишним. В начале XIX века, когда сочетание возникло, оно звучало иначе: патриот Отечества. Герои пьес А. Островского пытались «перевести» его на язык московского Зарядья: «патриот своего Отечества». Своего, а не чужого. Чужое слово, став русским, «расширило» свое значение, но став современным, потребовало уточнений.
Иностранные слова постепенно расширяли свои значения и в сочетаниях типа народная демократия, коллега по профессии, реальная действительность… А ведь когда-то и они казались «маслом масляным». Так кто же может взять на себя смелость и запретить сочетания служба сервиса или памятный сувенир? Ведь со временем и в них может развиться какой-то, скрытый от нас сегодня, смысл. Потому что, совпадая в значении слов, русский и чужой вариант не совпадают в содержании понятия, скрытого за ними, а слово… слово живет для того, чтобы оттачивать нашу мысль в понятии — образе — слове.
Подобных выражений много (мысль не дремлет, выражения множатся): ностальгия по Родине, практическая деятельность, да заодно уж и проливной ливень, напоминающий и будний день, и сегодняшний день. Ностальгия — это тоска по родине, практика — и без того деятельность. Однако вместе с тем сочетания отражают и естественное развитие образа, заключенного в имени, образа, который как-то забылся.
Неоспоримый факт, непреложный факт, реальный факт — что это, как не факт действительности? Правда, реальный факт понять трудно, настолько уж и само сочетание кажется вычурным. Факт — действительное, неоспоримое событие, поэтому реальный факт, факт реальности, действительный факт являются такими же странными повторениями. Однако слово факт может уже вступать в соединение с самыми разными словами. Как только слово выскальзывает из жесткого «двойного» сочетания, похожего на тавтологию, вступает в употребление с другими словами, так оно уже никого не удивляет. Чернила стали не только черными, но и красными, зелеными. Информационное сообщение тоже кажется повтором, однако информационным теперь является не только сообщение, но и бюро, карта, план, — и слово изменило свои значения, став термином.
Тем не менее вот неоспоримый факт: подобные тавтологии рождаются каждый день. Это горнило, в котором разговорная речь выковывает новые образы и понятия. Неопытные или неумелые авторы, пользуясь этим, порождают чахлые метафоры, очень поверхностно развивая образ, какой им чудится в слове. Создают пустышку, штамп, и если их много, они могут опорочить и самый ход мысли, ищущей в тавтологиях нового смысла. Вовремя остановиться! Да и зачем бумагу переводить — непреложный факт реальной действительности… это просто — факт.
Правда, нужно бы учесть и такую вещь: выразительность формы нового сочетания. Оно ведь — не термин-понятие, все-таки образ, картинка в коротком выражении, может быть — поговорка? Может быть, форма народной мудрости, которая, по нашим временам, когда пословицу заменил анекдот, ловко выхватывает из слова в одном определении пластически точный портрет своего времени?
В XIX веке московские журналы смеялись над такими выражениями, которые во множестве возникали на страницах «Отечественных записок» и «Современника»: старые ветераны, надменная спесь, знатный вельможа, вероломная измена, наивная простота, призрачное видение, утешительная отрада, летаргические сны. Не удивляйтесь тому, что в некоторых выражениях оба слова — как бы русские. Вовсе нет, не русские. Спесь, вельможа, вероломный, видение — высокие славянизмы, которые, подобно чужим словам, нужно было ввести в родной лексикон. Но разве эти «образы» так уж плохи и мы позабыли о них? Нисколько… Точнее сказать: просто ветераны? Может быть… Но есть ветераны и юные, молодые, «свежие» — всякие. Почему бы не быть и ветеранам старым?
Не соглашались (и совсем недавно) с такими выражениями, как вечерняя серенада, промышленная индустрия или научный идеал. И верно, по логике вроде бы чушь, повторение или противоречие, однако же хорошо по выраженному в нем чувству.
В XIX веке рождались и такие ужасные сочетания слов: грунт земли, физиономия лица, а в наше время: экспонаты выставки, свободная вакансия, биография жизни, хронометраж времени, народный фольклор, мемориальный памятник. Такие примеры приводили писатели Б. Тимофеев и К. Чуковский, которые занимались вопросами культуры речи, и, может быть, после их выступлений выражения эти Исчезли, во всяком случае — в письменных текстах. Хорошо или нет, что исчезли, ответить однозначно нельзя, но некоторые жалко. Что-то в них есть. Они ведь не все такие, как смелый риск, поднятие тоста, дублировать дважды, прогрессировать вперед, которым пути не видать и по нескладности их, и по недомыслию.
Опытно-экспериментальный
В Петербурге, да и в других городах, есть «опытно-экспериментальные заводы». Но слова опыт и эксперимент — синонимы. И тут получается тавтология. Как же отнестись к ней?
Действительно, может быть опытный человек (имеющий в чем-то опыт), но и опытный участок также (на нем проводят опыты). Слово опыт многозначно и относится одинаково как к субъекту, так и к объекту действия. Однако опыт в жизни может быть различным, и появляется он не всегда по собственному желанию человека. Эксперимент же — нацеленный на определенную задачу, научно организованный опыт, в котором заинтересован сам человек. Значит, в широком смысле опыт и эксперимент не совсем синонимы; логически понятие эксперимент покрывается понятием опыт, так что сочетание опытно-экспериментальный оказывается все-таки не точным. В последнее время оно либо понимается иначе (на опытных образцах проводят пробные эксперименты), либо заменяется другими, в которых соблюдена не только логика мысли, но и точность определения: опытно-производственный или опытно-практический, но также и научно-производственный, научно-практический и т. д.
Похожи на это сочетание и морально-этический, общественно-социальный, абстрактно-отвлеченный, в которых оба слова кажутся близкими по смыслу. Однако в научном языке абстракция — высшая степень отвлеченности, социальное — высшая степень общественных отношений, мораль — это нравственность, тогда как этика — наука о нравственности. В обиходной речи мы и не пользуемся подобными сочетаниями, предпочитая им русские слова нравственный, общественный, отвлеченный, а явления книжной речи и должны рассматриваться на фоне научных терминов как специальные уточняющие или определяющие слова.
Известно, например, что еще Н. М. Карамзин употреблял книжное слово нравственный в значении моральный, последнее в том же значении нравственный введено позже, Белинским. Под насмешки карамзинистов, потому что и само существительное мораль в то время только что вводили в оборот, на письме обычно выделяли еще кавычками или курсивом. Белинский полагал совершенно правильно, что заимствовать нужно; если даже чужое слово имеет тот же смысл, то «заключает некоторый оттенок в выражении»: народность и национальность, реванш и возмездие, личность и индивидуальность, природа и натура, нрав и характер, нравственный и моральный чем-то отличаются друг от друга. Морально-нравственный и стало определением, которое не просто уточняло значение чужого, многим непонятного слова, но и вводило его в общую речь, уточняя его смысл уже привычным — нравственный.
Однако вот какая вещь: сочетание морально-нравственный возможно, а все прочие, типа нраво-характерный или народно-национальный — нет. Почему? Причина ясна: это полные тавтологии, потому что нрав и характер, или народ и нация, в сущности, означают одно и то же. Иначе в случае с морально-нравственным; тут само явление и наука, его описывающая, настолько разведены, что необходимо, как бы с двух сторон всматриваясь в одно и то же, употребить обязательно оба корня. Когда же связанные с ними понятия вошли в широкое обращение, русское слово нравственный стало чаще использоваться.
В словаре новых слов за 1978 год находим уже нравственно-научный, нравственно-психологический, нравственно-биологический, в которых оба слова, разумеется, не поясняют одно другое, а составляют цельное выражение, обозначающее нравственные аспекты современной науки, психологии или биологии. В XIX веке необходимости в таких выражениях просто не было, не возникли и выражения. Такова же потребность и в определениях вроде морально-политический: для точности мысли определения моральный и политический одинаково важны. Со временем сочетание становится формулой, но тогда возникает соблазн сократить его до слова. Вот разговор молодого моряка с девушкой-искусствоведом — в повести Виктора Конецкого (1966):
— Мне близок его полиморсос.
— Что?
— Поли-мор-сос.
— Это морское слово?
— Нет, континентальное.
— Что оно обозначает?
— Этот термин придумал лично я. Он состоит из начальных слогов слов политико-моральное состояние — полиморсос, — коротко и впечатляет.
Веточка захлопала в ладоши.
— Если ты не врешь, это здорово! «Полиморсос Рафаэля в ранний период его творчества» — прекрасное название для диссертации!
Заметим, что литературный герой называет свое сложносокращенное слово термином. Но это вовсе не термин, а расплывчатое и описательное выражение. Оно как бы в препарированном виде представляет все признаки определения, раскрывает его, толкует для непосвященных. Термин же — для избранных, он однозначен и краток. Это — отстоявшийся сгусток всем уже известного длинного определения. Термин требуется не только понять, но и изучить, заучить, выучить.
Опознаться и обознаться
Каждому русскому, владеющему русским языком как родным, приходилось сталкиваться с тонкостями, которые усложняют пользование языком. Тогда может показаться, что при затруднительном выборе проще всего скомбинировать два слова, почти близких по смыслу, и употреблять их как попало: авось пронесет!
И этим сразу же выдает человек свое неумение разобраться в русских словах.
В. И. Даль недоумевал, как можно смешивать слова обознаться, то есть ошибиться, и опознаться (сориентироваться, познать направление); обыденный, то есть однодневный, и обиходный (обычный). Читателю ясно, что мало кто из современников великого лексикографа способен был различать эти слова; оттого, видимо, и судьба их плачевна. Во всяком случае, встречаются и употребляются они редко.
В XIX веке возражали и против смешения в речи слов напоминают и похожи, но уже в словаре Ушакова оба они даны (в одном из значений) как полные синонимы.
Много смешений такого рода как-то вдруг возникло в конце XIX века. Сравним некоторые примеры, приведенные известным нам А. Б., с тем, как говорим мы сегодня. Прав ли был автор, осуждая смешение слов сто лет назад?
Слово масса часто стали употреблять вместо множество: масса народа, масса клопов, масса идей, масса занятий, масса долгов и проч. Не трудно, кажется, понять, что во всем этом порядочная масса вздора. Слово масса, массовый, как новое в то время заимствование из французского языка, вообще вызывало нарекание; массовые собрания вместо громадных и даже скученных (!) осуждал в 1890 году столь же известный нам Н. Г. А через полвека словарь Ушакова слово масса предлагает уже без помет, слово же множество, наоборот, — как книжное, но значения их еще различает: масса — большое количество, а множество — неопределенно большое количество. И уточнение — в отношении к множеству, а не к массе!
В современном словаре Ожегова опять изменение: множество — очень большое количество, а масса — большое количество; при этом масса объявляется разговорным словом, а множество — без помет.
Впечатление такое, будто за век слова эти несколько раз обернулись по кругу со всеми своими значениями, медленно притираясь друг к другу в стиле. Одновременно и их разговорный характер то исчезал, то проявлялся вновь. Связано это, несомненно, с развитием научных понятий. Физическая масса и математические множества слегка потеснили прежние смыслы знакомых слов, но, как сиамские близнецы, они не могут расстаться навсегда.
То же относится и к паре число и количество. Вот как толковали их в XIX веке: «Первое относится к счету отдельных предметов и выражается цифровыми знаками (числом)», «в количество же входят предметы массовые, в том числе и несметного количества». Полвека спустя словарь Ушакова понимает дело почти так же; но еще через полвека (согласно словарю Ожегова) у слова число развилось множество новых значений. Значения древнего слова количество постепенно, за шагом, от поколения к поколению перетекают в понятие о числе. Масса и число — вот самые абстрактные представления о количестве и множестве, которые мало-помалу оттесняют старинные — такие конкретные и образные — именования: сами эти слова — множество и количество. И в этом также видится ритм и смысл современной жизни с ее стремлением к холодным абстракциям цифры и массы.
Одновременно происходят уточнения и в книжных — славянских — словах. Словесный и устный тоже когда-то различались, сегодня слово словесный почти не употребляется; сочувствие и участие также различались, так что принял участие и выразил сочувствие обозначали разные переживания, но в словаре Ушакова смысл слова участие во многом уже «перетек» в понятие о сочувствии. Не участвовать важно, а просто чувствовать — этого достаточно. Незаметным движением, но следуя логике отношений, старые образы и слова стираются и исчезают — по велению времени. Но не уходят совсем. Ведь и словесный, и участие, и количество, и все остальные слова по-прежнему в нашем словаре. Как потребуются для дела — вот они, здесь.
А теперь спросим себя: следует ли прерывать этот путь естественного вхождения слова в русский язык? И кто имеет на это право?