Глагол и речь
Глагол — это цельная мысль, а не отдельное понятие, как имя существительное; это сообщение о чем-то, а не эмоция выражения, как имя прилагательное. Когда-то глаголом и называли всякое слово (так и у Пушкина — в архаичном высоком значении: «глаголом жги сердца людей»), еще раньше — речь вообще. В течение сотен лет сохранялась лаконичная речь предков в емком слове, в важнейшей части речи — глаголе. Новое — вот что важно в глаголе. Не багаж памяти, а свежесть новости скрыта в глаголе, когда его произносят.
Оттого и любят его писатели. Глагол — действие, которое повторяет в описании жизнь, тем самым снова, как живую, представляет ее перед нашими глазами. Не готовое определение, а ускользающий признак сказуемого, сказанного, выявленного; не белый, беленький, беловатый, не белость, белизна или бель, а белеть, белеться, белить, белеющий, белея. Навсегда очарованы мы прозой Пушкина, а у него каждое третье слово — глагол; четкость слога у Чехова — тайна в том же; динамизм рассказов Алексея Толстого — пружина все тот же глагол. Самая необходимая часть речи. Именно среди глаголов мало заимствований; обычно заимствуется имя — понятие, а действием и эмоцией оно наполняется уже в нашем родном языке.
Потому что каждый глагол — свернутая в слово целая речь.
В глаголе, как в капсуле, заключена взрывчатая сила целого выражения, предложения, фразы, и стоит задуматься — как в нужный момент развернется он сочетанием слов. Думать — думу, делать — дело, а потом и десятки других, далее «делать жизнь с кого»; ходить — в поход, а там и сотни других.
Много оттенков в колебаниях форм. Сто лет назад друг Н. Г. Чернышевского, ученый корректор А. Студенский, с мнением которого считались многие писатели, полагал, что «оспоривать гораздо конкретнее (чуть не в драке), а оспаривать абстрактней; борются телесно, физически, например, борцы, а борятся отвлеченно, например, с предрассудками». Позднее нашли, что и одним различием в ударении можно передать такое же противопоставление конкретного отвлеченному, звони́т конкретно («по ком звони́т колокол»), а зво́нит отвлеченно, как действие вообще, когда, бывает, и вовсе уже не звоня́т (говоря по телефону, вы не бьете в колокола).
Этот пример покажется странным, поскольку не каждый из нас сознательно избирает то ударение, которое можно назвать «правильным».
В русском языке довольно много глагольных пар, различающихся и ударением: во́зит — везёт, но́сит — несёт. Одни обозначают неопределенность длительного процесса, который воспринимается отвлеченно (возит, носит), другие — конкретный результат такого действия (везёт, несёт). Продолжая эту закономерность в противопоставлениях ударений, русская речь создает и пары слов типа — га́сит — гаси́т, горо́дит — городи́т, да́рит — дари́т, ко́сит — коси́т, кру́жит — кружи́т, су́чит — сучи́т, тру́бит — труби́т, це́дит — цеди́т, чи́нит — чини́т и т. д. Иные из них уже разошлись и по смыслу, прочие же колеблются, поскольку нет пока оснований «сделать» из общего корня два разных слова.
Чем-то чрезвычайно важно для нашей мысли разграничение действия и его результата, и пока нет в языке других средств выделить этот тонкий смысл, мы пользуемся ударением.
Сейчас много спорят относительно произношения: мы́шление или мышле́ние, обеспе́чение или обеспече́ние, наме́рение или намере́ние? Если нужно показать процесс — сохраняют близость слов к глаголу и его ударение: мы́слить — значит, и мы́шление; если важен результат — ударение совпадает с обычным для этих имен, то есть стоит на суффиксе: мышле́ние. То же и у отглагольных имен. Скажем, в милицию сделан приво́д, но у механизмов имеется при́вод; прику́с как действие, но положение зубов при сомкнутых челюстях называют при́кус, и т. д. Пока такие различия существуют в разговорной речи, не все подобные формы признаются литературными. Это неудивительно, потому что литературная речь по традиции — письменная, а на письме ударения мы не обозначаем. Обозначали бы — скорее живая закономерность языка пробилась бы в норму. Но что тенденция есть — доказывается общим правилом: глагол сохраняет ударение на корне всюду, где это возможно. Глагол, который в различных видах постоянно порождает всё новые слова, сам остается неизменным. Вот насколько важно внимательно наблюдать за тем, сдвинуто ли ударение с глагольного корня, пошатнулись ли «глагольные» свойства его.
Глагол, выражая действие, бьется в усилиях найти какое-то средство различить тот ускользающий смысл, который заключен в отдельном слове, когда им пользуются для выражения именно этой мысли. Что важно для современного человека? Различать конкретное, частное, это — от отвлеченного, общего, всякого. Это самое важное, и язык подбирает формы, чтобы такое различие передать. Уберите глагольные варианты как ненужный хлам — заглохнет дорога поисков.
Чтобы создать отвлеченное по смыслу слово, можно, конечно, воспользоваться иностранным словом, сразу же заимствуя с ним и представление о новом, отвлеченном и общем. Пожалуйста! Однако этот путь заводит в тупик. Вот мнение языковеда академика Грота:
«Не говорю уже о целом легионе глаголов, подобных следующим: импонировать , импровизировать , изолировать , игнорировать , бравировать , формулировать , вотировать , конкурировать , резюмировать , третировать . Последний разряд слов особенно неудачен, так как тут мы видим иногда двойное искажение: французское слово видоизменено сперва немецкою формою его окончания (-iren) . Чтобы уменьшить безобразие, некоторые стали отбрасывать слог ир и говорить, например, формуловать , цитовать , по образцу более старых глаголов: атаковать , арестовать , командовать , пробовать . К сожалению, это лишь в редких случаях возможно, да и от такой переделки мало прибыли, когда слово все-таки остается иностранным».
Вот какие трудности испытывали в прошлом веке, когда многие иностранные глаголы еще не могли приспособиться к русскому произношению, воспринимались как варваризмы. Хуже всего приходилось писателям. «Кристаллизировать по-немецки, кристаллизовать — французское и английское, кристаловать — слишком русский», — пишет А. Студенский.
Вот как выстраивается череда слов, которые сменяют друг друга, даже в домашнем обиходе. Началась телефонная эра в Петербурге словом телефонировать (по типу импонировать и др.), позже в ход пошло «более русское» телефонить. В начале XX века так говорили в Москве, но шло это слово с юга — из Одессы, из Киева. Однако не задержалось и оно, сменившись почти повсеместно словом звонить. Чем шире развивалась телефонная связь, тем проще становились выражения, с нею связанные. Сегодня даже и произносят не звони́шь, как положено, а совершенно по-домашнему: зво́нишь, зво́нит. Бытовая речь туда же идет, куда зашла и научная, — в отвлеченность общего. Да и можно ли говорить о ком-то, что он звони́т, если разговор его по телефону длится часами? Тут и глагол нужен — длительного действия, зво́нит.
Вот он, русский глагол. В нашем языке, как в любом другом, глагол ближе других корней к народному образу, точней и быстрей отражает потребности разговора и мысли. Заветное, скажем так, слово. «В глаголе, — сказал писатель Алексей Югов, — струится самая алая, самая свежая, артериальная кровь языка. Да ведь и назначение глагола — выражать само действие!»
Стать и встать
Встать — подняться с места, становясь на ноги, вообще это слово связано с устремлением вверх, потому что и приставка в имеет это значение. Можно встать на защиту природы или встать перед женщиной или стариком в трамвае, на рабочее место лучше стать. Дело в том, что стать уже в древности значило не только подняться на ноги, но и приступить к делу (или, наоборот, прекратить его), расположиться для работы или просто изменить состояние, в котором находишься. Поэтому правильно стать к станку, стать на учет, стать на вахту, стать рядом; точно так же и река стала (а не встала), стал (а не встал) какой-то вопрос и т. д.
В конце XIX века еще редко смешивали употребление этих двух слов, настолько очевидным казалось их различие. Но уже словарь Ушакова (1935) советует их не смешивать: стали рядом, а не встали рядом; значит, уже в то время они казались чем-то похожими друг на друга? Чем же?
Только значением корня. Если забыть о приставке, оба глагола действительно совпадают по смыслу, а современный человек значение слова связывает с корнем его. И это способствовало смешению двух слов в сознании многих людей. «Я становлюсь на колени» (Ф. Достоевский) — так употреблялось это слово в XIX веке. «Я встаю на колени» (Ф. Гладков) — новое, современное употребление этих слов. «Встаю», хотя на самом деле опускаюсь, — полное забвение исконного значения и старой нормы. «Станьте в очередь», а не — «встаньте»: встают ведь из сидячего или лежачего положения, стать же можно и просто подойдя к очереди.
Еще одна особенность в развитии современной мысли способствует совпадению слов. Глагол встать отражает конкретное физическое действие, тогда как стать по смыслу близко к отвлеченным значениям слова становиться, то есть делаться, возникать. Необходимость разграничить конкретное и абстрактное действие привела к противопоставлению слов по новому признаку, и особенно активно в разговорной речи. «Стал на рабочее место» можно понять и отвлеченно, как приступил к работе, «встал на рабочее место» — в конкретном и образном смысле, как заступил на пост, решительно и бесповоротно стал что-то делать; стал — несколько пассивно, встал — активно, поэтому последнее и употребляется чаще всего. Примерно так сегодня каждый из нас и понимает различие между стать и встать.
Писатель А. Югов разбирал известное место из повести Пушкина: «Лошади стали». «Так в литературном языке, а для ямщика это слишком общо, расплывчато. Отчего она стала: дернула сразу, но не взяла — осеклась; дернули, но затоптались — замялись, если хомут душит — затянулась, если от долгого и быстрого бега — задохлась». В те поры, когда столь важными казались подобные частности, различие между встать и стать осознавалось резко; но со временем, когда соединились все эти конкретности в отвлеченном стали, неожиданно маловажным показалось и различие между стали и встали. Не говорим — взойти, не будем говорить и встали! Такое вот рассуждение…
Однако живы еще в сознании и прежние значения слов, согласно которым стать — остановиться: машина стала, а встать — подняться: встал с постели. Происходит смешение смыслов, старых и новых, возникает множество переходных случаев, которые закрепляются в устойчивых оборотах речи и, уже как авторитетный пример, разрушают старые нормы.
Сегодня толковые словари не возражают против замены глагола стать глаголом встать, хотя в официальных документах и в литературном языке смешение их недопустимо. И особенно в традиционных сочетаниях лучше сохранять старые слова: стать на вахту, стать на рабочее место.
Одеть или надеть
«Давай глядеть: кого одеть и что надеть?»Новелла Матвеева
В этой поэтической строке ответ: кого-то — одевают, на себя же — надевают. Надевают шляпу — одевают ребенка. Глаголы эти, да еще и двух глагольных видов — одеть и одевать, надеть и надевать — общего корня и обозначают одно и то же, но грамматические правила их употребления всегда были разными. Но все смешалось, как только утратилась древняя связь приставки со свойственным только ей предлогом: НАдеть НА голову, НАдеть НА что-то, но — Одеть Одежду, Одеть ВО что-то… Возник соблазн свести все дело к одному лишь одеть, как самой простой форме: попытки этого в разговорном русском языке известны уже с начали XIX века, в языке литературы — с XX века. В ремарках Чехова к пьесе «Три сестры» «Маша, напевая, одевает шляпу», а чуть позже: «Маша снимает шляпу». Одеть и снять. После 1917 года дело зашло так далеко, что уже в 1925 году «Журналист» вынужден был признать: «Совершенно исчезло из употребления слово надевать. Во всех случаях жизни его заменило одевать».
Неудивительно, что и составители справочников колебались. С 1889 по 1912 год было высказано множество пожеланий избавиться от упрощений устной речи, не обобщать одеть как единственную форму глагола. Особенно северяне (в Петербурге и в Москве) стали охотно смешивать оба глагола в употреблении; южане их различали.
С 50-х годов прошлого века снова проявилось стремление различать эти глаголы, появились люди, дорожившие смыслом оттенков. Но разговорная речь тем временем делала свое. Одеть да одеть… Как бы отчаявшись в том, что удастся отстоять различение, новейший справочник «Трудности словоупотребления и варианты норм русского литературного языка» в 1973 году впервые разрешает употреблять в разговорной речи оба глагола безразлично: одеть или надеть — и на себя, и на кого-то другого, сверху (шляпу на голову, очки на нос) и «вокруг себя» (одеть на себя одежду).
Слово одеть связано и со словом одежда, а надеть — нет. Наконец, только глагол одеть выступает в переносных значениях, обогащенных метафорами, а надеть — никогда: небо оделось звездами, зима одела поля снегом… Есть и другие причины, которыми можно было бы оправдать, почему слово одеть, несмотря на все запреты, постепенно вытесняет слово надеть. Некоторые языковеды полагают, что одеть в конце концов станет и общей нормой, однако сегодня еще обязательно следует помнить, что надеть можно что-то (неодушевленное), а одеть кого-то (лицо одушевленное). Все-таки русская речь желает еще различать «кого» от «что», хотя «категория одушевленности» в наше время стала уже грамматической, проявляет себя в склонении: вижу стол — вижу отца, или в синтаксисе. Разница между ними, сохраненная формой глагола, — редкость, но редкость важная.
Положить или класть
Употребление глагола ложить вместо класть считается грубейшей ошибкой литературной речи, однако ложить, ложи широко употребляются в разговорном просторечии. В чем же дело?
Случилось так, что некоторые глаголы образовали противопоставление по совершенному — несовершенному виду не с помощью приставок (как делать — сделать), а самостоятельными словами: брать — взять, говорить — сказать, класть — положить. Уже В. И. Даль отмечал, что ложить без приставки не употребляется, корень обязательно должен сопровождаться либо приставкой — заложить, предложить, положить, либо возвратной частицей — ложиться; наоборот, класть с приставкой никогда не употребляется. Класть — несовершенного вида, положить — совершенного, и оба значат поместить в лежачем положении на какой-то поверхности. Так в современных словарях. Однако значение древних корней иное: укладывать (клад, уклад и кладка) — нечто прочное, глубинное, коренное, а положить, действительно, можно и на поверхности. Общим значением обоих слов как будто признается значение второго глагола. И не в этом ли секрет особого пристрастия к ложить сегодня?
Однако ясно, что правильно — положить книгу на стол. Добавим, что имена, образованные от этих глагольных основ, ведут себя прямо противоположным образом: может быть склад, приклад, заклад и прочее, что кладется, тогда как приставочные от ложить осознаются как самостоятельные слова с особым корнем: перелог, предлог, залог. Это значит, что основным глаголом для выражения данной мысли является все-таки класть, а не ложить.
Положить — приставочный глагол, а такие глаголы теперь воспринимаются как глаголы совершенного вида, от которых очень просто образовать форму несовершенного вида: сто́ит лишь убрать приставку. Именно такое движение мысли мы и наблюдаем в просторечии — не только положить — ложить, но и класть — покласть, явное преимущество которых в том, что у каждой пары один общий корень. Это удобно, а в разговорной речи удобства — первое дело. «Просьба пищевые отходы ложить в ведро» может означать, что складывать отходы будут долго, постепенно и разные люди.
Свое значение имеет и ударение слова. Ложи́ть — форма более приемлемая, чем вульгарное ло́жить; ведь таково же ударение и в исходной литературной форме положи́ть.
Это тенденция в развитии живого русского языка, но никак не его литературная норма. Последняя всегда отстает от жизни на три-четыре поколения, а о необходимости признать слово ложить «правильным» говорят пока не более полувека.
У Маяковского: «Нежные! Вы любовь на скрипки ло́жите, любовь на литавры ло́жит грубый» — но у поэта это яростная антимещанская гипербола. С каким поэтическим заданием употребляют иногда эту форму современные поэты — не ясно. Писатель А. Югов выступал в защиту слова ложить, ссылаясь на авторитет лингвистов. Однако лингвист может лишь объяснить тенденцию; узаконить новую форму он не вправе. Вдобавок лингвистическим авторитетом для А. Югова служит третье издание словаря Даля — его подготовил известный языковед И. А. Бодуэн де Куртене в начале XX века. Да словарь Даля и вообще не диктует нормы, это толковый словарь живого языка.
Сюда же, наконец, отнесем и ответ на частый вопрос: как произносить повелительную форму глагола? Не ложи, не едь и не ляжь? Об этом много сказано и написано, не хочется повторяться. В одном «этом ляжь отпечаток такой темной среды, что человек, претендующий на причастность к культуре, сразу обнаружит свое самозванство, едва только произнесет это слово» — так оценил его К. Чуковский. За тридцать лет ничего не изменилось, лучше забыть о том, что такие формы встречаются. Пусть даже поэты и пользуются ими в экстазе — им иной раз для размера нужно.
Занимать и одолжить
Вот разговор, свидетелем или даже участником которого может стать каждый из нас:
— Займи денег.
— У кого?
— А у кого я прошу. Займешь мне?
— Почему я должен занимать — тебе? Займу, так себе!
— А что, у тебя нет?
— Да есть.
— Так займи!
— Зачем, когда у меня есть?!
— Ай, ну тебя. Пойду попрошу у других, может, кто и одолжит…
— Одолжить и я могу.
— Так одолжи!
— Так бы и говорил.
— А я как говорил?
Слово взаймы содержит в себе значение взаимообразности, поэтому можно сказать и «взять взаймы», и «дать взаймы» — в первом случае необходимо вернуть, во втором — востребовать. Есть еще и вариант взаем, просторечный и устаревший, в деловых переговорах его лучше избегать. Но также вполне допустимы и другие описательные обороты: «дать в долг» и «взять в долг». Взаймы давали или просили, в долг давали и брали; примеров множество в художественной и мемуарной литературе. Однако слово взаймы в этом случае стали употреблять раньше, а затем и слово долг вошло в описательные обороты, появилось внутреннее противоречие между тем, что дают (одалживают, то есть ставят в положение должника), и тем, что занимают, то есть берут. Еще раньше, скажем, в XVII веке, можно было сказать только так: «Я у тебя займу».
Однако как только от наречия мы переходим к глаголу с тем же значением, сразу же совершается типичная ошибка: занимать — всегда значило и значит только взять в долг, потому что исторически корень у слов взять, занимать, взаймы один и тот же и одного общего значения. Можно ли давать в долг, беря в долг?
Дать в долг — одолжить кому-то во временное пользование. Нельзя употребить глагол одолжить в значении брать в долг, хотя и такую ошибку допускают. В некоторых современных романах, в том числе и у хороших писателей, в речи героев это случается частенько, да и классическая литература может представить большой список примеров. Например, в «Мертвых душах» Гоголя это происходит неоднократно, в том числе и в обратном смысле: «и все оттого, что не занимаю им денег» — вместо не одалживаю. Таково просторечное и разговорное смешение двух важных слов, которому много лет и с которым трудно бороться, поскольку оно весьма устойчиво; никакие запреты, следовавшие во многих руководствах в последние сто пятьдесят лет, ничего не дали, так что и В. Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» к подобному смешению значений относился терпимо. В. Долопчев в 1909 году, приводя возможные нарушения речи, уже осуждал: «Занять, занимать — дать взаймы, одолжить, ссужать. Займи книгу. Напрасно занимаешь ему — неверные фразы; также и одолжить — взять на время у кого-нибудь — не совсем хороший оборот». Тем не менее слова взаймы, займи, занимать стали распространяться, постепенно заменяя все другие возможные варианты.
Все дело в том, что заем — дело обоюдное, взаимные отношения здесь как бы дублируются прямо противоположным образом, и потому использование разных глаголов для передачи одной и той же мысли кажется излишним. Разговорная речь вообще экономна, старается избегать дублирующих средств выражения, за которые она принимает и занимать — одолжить. Однако литературная норма все еще их различает, и если в значении взять в долг оба глагола как будто совпадают, все-таки одолжить в этом случае — форма разговорная. Точность же литературного языка не допускает смешений в обозначении операций: занимать и одолжить относятся друг к другу по принципу противопоставления: брать у кого-то и давать кому-то.
«Сейчас выходите?»
«Вы сейчас выходите?» И в ответ: «Сейчас автобус идет!»
Знакомая ситуация, когда и возразить-то нечего. Действительно, идет. А подъезжаешь к остановке, водитель говорит: «Следующая такая-то». Со следующей все ясно, а вот сейчас — какая?
Старое русское слово сейчас буквально значит тотчас, сей момент, то есть ближайший по времени, который еще длится или вот-вот наступит. В словаре современного литературного языка сейчас имеет значения теперь: сейчас занят; и очень скоро: сейчас приду; и только что: сейчас ушел; и сразу: сейчас видно, каков! Все оттенки прошедшего, настоящего, будущего и желательного времени связаны с этим словом; в частности, для пассажира оно обозначает ближайшее событие — выход из трамвая или автобуса. Сказать о ближайшей остановке сейчас еще и во время движения вполне правильно, ведь рядом употреблена и соответствующая форма глагола, которая уточняет значение слова. Сейчас — значит сразу, как только станет возможным выйти.
Следующая остановка идет следом за этой, она может быть и сейчас, и потом, но обязательно ближайшею за другой; сейчас и следующая — две соседние точки времени-пространства, объединенные общностью события, они относительны друг другу в движении мысли. Однако важно помнить, что слово следующий также многозначно; его употребление зависит от позиции говорящего. Водитель называет следующей остановку, которая наступит после этой, тогда как для пассажира сейчас растягивается от остановки до остановки. Сами слова сейчас и следующий конкретны и относительны и потому всегда связаны с данным моментом, с поворотом события. Чтобы верно оценить сказанное и правильно на него отозваться, нужно стать на точку зрения говорящего.
Выходят из чего-то, в данном случае — из автобуса. Предлогом определяется и выбор глагола: из вагона, из трамвая, из электрички выходят, а с поезда, с парохода, с лестницы, с площадки сходят. Поскольку в самолет взошли, а в вагон вошли, с них сходят. Да и надпись над дверью выход рекомендует выходить, а не сходить.
Однако вмешивается в дело многозначность приставки с; сойти — не только спуститься вниз, но и вообще уйти с места, освободив его; удалиться. Когда пассажир, стоящий за вами, спрашивает: «Сходите сейчас?» — он, может быть, деликатно просит вас посторониться.
Сходить в отличие от выйти имеет и еще одно значение: прекратить движение, достигнув цели. Если вы приехали, почему бы вам и не сойти, хотя для этого, действительно, и следует выйти?
Все будто верно, однако должна же быть и причина, почему все мы, даже зная, что выходите правильно, иногда нет-нет да и скажем: сходите?
Сохраняется все-таки внутренний образ слова, связанный с действием. «Сходить — идти сверху вниз, спуститься, слезть» — так говорят нам со времен Даля. Прежде легко было, все понятно: если взойдешь, то и сойдешь, а коли войдешь, то и выйдешь. Так и толковали беспонятным писателям: «Пишут нынче взойти в дверь и войти на лестницу. Предлог во означает вмещение, а потому, так как входя в дверь, я в нее вмещаюсь, то и должно писать: войти в дверь. А предлог воз означает возвышение, то должно писать: взойти на лестницу; ибо это именно возходить, вперед и выше», — говорит неумолимый критик журнала «Москвитянин» в 1853 году. Войдите же в наше положение, нет у нас взойти, но осталось сходить, и при этом войти и выйти также остались. А тут подножка, та же лестница, на которую по русскому обычаю требуется восходить. Ясно, что после всего захочется ведь и сойти… не слезть же? «На следующей не слезаете?» Нет, не слезаем!
Стоило исчезнуть одной из форм, высокой и книжной, и вот без нее мы тоскуем, ищем замены, путаемся в определениях, огорчаем друг друга, сердимся. А скажешь словно бы в шутку: «Не взойдете сейчас?» — перед остановившимся автобусом, смотрят как на помешанного… Лучше лезьте, это понятнее. А жаль. У всех русских классиков, если писали они о лестницах, — взойти, а не залезть. Лезут на четвереньках…
Все это может показаться тонкостью, однако и русский язык — очень тонкий инструмент. С его помощью даже в вагоне трамвая можно выразить и свое отношение к действию и к человеку, и себя показать, кто ты таков. Кажется мне, что подобные тонкости чувствует каждый — иначе и не было бы никаких вопросов.
А чтобы сказать правильно, никого не обидев, лучше всего войти в положение собеседника и взглянуть на дело его глазами. Но только без «лезь!»
«Курить запрещается!»
Есть ли разница между словами воспрещается и запрещается? В трамвае написано: «Воспрещается разговаривать с водителем во время движения», а в парке: «Строго запрещается выводить собак». А вот художественный текст: «Воспрещается, вменяется в обязанность — вот выражения, с которыми он совершенно неожиданно вынужден был познакомиться» (М. Е. Салтыков-Щедрин).
Какое слово правильнее, или, может быть, иначе поставить вопрос: какое удобнее, лучше? Разница между запрещается и воспрещается проста: первое — обычное, в том числе и разговорное, слово и значит не позволяется, не допускается (строгий приказ), а воспрещается — высокое слово официального языка и имеет дополнительный оттенок: не принято, не рекомендуется, не советуют поступать таким-то образом. В известном смысле это вежливее по отношению к тому, кто читает объявление: не приказ, а пожелание, но пожелание настойчивое, основанное на власти или на праве. Разговорное слово резче, чем книжное, передает смысл корня: именно поэтому официальная вежливость всегда опирается на книжный стиль. Ясно, что рвать цветы и ходить по газонам (и особенно собакам) запрещается, а вот шуметь или курить в помещениях воспрещается (просят не курить, просят не шуметь — еще более деликатное обращение для непонятливых или беспечных в отношении к русскому языку).
Возможны и разные объявления как будто бы в сходных ситуациях. Вход запрещен и вход воспрещен: в первом случае категорический запрет без объяснения причин, во втором — просят не заходить, потому что люди работают. В русском языке есть имя существительное запрет, запрещение, но неизвестно существительное воспрет, а воспрещение — такое же книжное от воспрещать; сегодня это также повышает «вежливость» книжной формы, поскольку значение глагола не поддерживается категоричностью понятия о запрете. Да и употребление безличной формы глагола повышает степень вежливости: вход воспрещается, а не вход запрещаю! Без приставок же ни эти глаголы, ни образованные от них имена вообще не употребляются. Попробуйте сказать: «прещается» — ничего не получится.
В восприятии разных вариантов, в отношении к ним оказывается важным все: и сочетание с другими словами, и выбор глагола с противоположным значением. «Я положительно воспрещаю их когда-либо перепечатывать», — пишет М. Е. Салтыков-Щедрин о своих рукописях, сам выделяя нужное нам выражение. Положительно, то есть решительно, но все же не столь категорически. В те же годы (по воспоминаниям А. Скабичевского) «курение в университете строго запрещено», строго, то есть категорически. С этим наречием слово запрещено употребляется и до сих пор. Воспрещается решительно, запрещается категорически. Положительно запрещается теперь не скажешь.
Однако в XIX веке поначалу именно воспрещение связано было с категоричностью закона, тогда как запрет (и разговорное запрещать) скорее встречались при выражении личного пожелания.
В 1857 году В. Бенедиктов написал известное стихотворное послание «Вход воспрещается», в котором это выражение сопровождается многими синонимами: «Нету свободного пути!», «Впуска нет!», «Нельзя», «Для вас тут места нет» и др., как равноценные слову воспрещается. А вот свидетельство мемуариста 70-х годов. Вместе с приглашением в театр «была разослана повестка с запрещением аплодировать. Публика приняла это за воспрещение всякого изъявления чувства и холодно молчала — к удивлению актеров». Запрещение понимается еще как простое пожелание, рекомендация, совет, но так как возможно было смешение двух слов, похожих по корню, то публика истолковала это иначе — как воспрещение.
В 80-е годы о том же писал и Н. Шелгунов: никому не запрещено не то же самое, что закон не воспрещает. Из дневника А. Суворина за 1897 год: «Сначала запрещено было печатать о студенческих беспорядках, а потом дозволено» — это слова самого издателя; ему отвечает министр: «Писать позволено, но никому не позволено печатать прокламаций, направленных против правительства». Разная точка зрения. Запрещено и — дозволено, но позволено — мягче, ему соответствует слово воспрещено. Раздраженный издатель говорит, что «дозволено», министр поправляет: «позволено».
Были в прошлом веке и свои предпочтения: чаще встречалось слово воспретить. Сегодня чаще употребляют запрещено.
Внимательный наш наблюдатель А. Б. заметил тот самый момент, когда перешли на слово запретить: в 1889 году. «Запрещение и воспретить. Когда надо употребить имя существительное — ставят запрещение; когда же требуется соответственный ему глагол — является почему-то воспретить, а от него — воспрещено». Незаметно происходило выравнивание: запрещено и запрещение.
Сегодня в стилистической своей окраске глаголы как бы поменялись местами. Все так пригляделись к запрещено, что и связанное с твердостью закона воспретить кажется мягким и вежливым. Воспрещается содержит в себе как бы постоянно возникающую, бесконечную в своих повторениях просьбу — не беспокоить, не тревожить, не отрывать от дела.
«Гасите свет!»
Потушить свет или затушить свет? Смысл как будто тот же самый, что и в выражении гасить свет. Новая загадка. Разберемся вместе.
В древности свет и огонь воспринимались как нечто единое — свет без огня не бывает. Огонь же можно потушить, то есть в старинном смысле буквально успокоить. Затем появились другие источники света — свеча, лампа, в которых огонь можно было и успокоить, и просто убрать, то есть погасить — буквально, в исходном смысле, подавить силой. Старый смысл этих глаголов образно оживает и сегодня, например, в выражениях тушить овощи или гасить известь. Вулкан потух — успокоился, домна погасла — ее остановили.
Внутренний смысл глаголов все-таки осознавался, их различали. Источник света, прерывая его действие, предпочитали гасить, а огонь — тушить. До сих пор пожар просто тушат, тогда как свечу — гасят (здесь и свет, и огонь одинаково важны). Все, что зажигают, — следует погасить. В XIX веке зажигали огонь, фонари, лампы, камины и другое, не очень, правда, многое, включая сюда и лучину, но при этом всегда имели а виду огонь. Огонь гасили. В переносном смысле гасят задолженность, просвещение, даже почтовую марку (штемпелем) — то, что в столь же переносном смысле «горит». У Пушкина «огни погасли», «погасить лампаду», но и переносно, об утратившем внутренний огонь: «погасли юные желанья», «любовь погасла навсегда», «огонь поэзии погас».
Однако в разговорной речи уже тогда все чаще смешивали эти два глагола, ведь смысловое различие между ними забывалось. В дневнике молодой Е. А. Штакеншнейдер часто встречаем разговорные: потушила лампы, потух огонь и даже «тот свет, который сиял мне в нем и освещал его душу и согревал мою, потух». И освещал, и согревал, но все же потух, не погас. Что свет, что огонь — все равно: только потух, потушить.
Некоторые словари подхватили это совпадение слов в разговорной речи; в толковом словаре Ушакова основное значение слова гасить объяснено так: тушить огонь. На долгое время гасить свет и тушить свет стали синонимами. Разговорная речь проникла в литературный язык.
Когда появились газ и электрический свет, на них распространились оба слова: гасить газ или тушить газ. Однако со временем стали выключать газ (также и ток), а потом и электричество. Электросвет — свет без огня, чистый свет, так что его лучше всего погасить, если речь идет об источнике света, или выключить, если говорится о самом электротоке; он ведь не всегда употребляется только для освещения. Выключить — прервать действие системы, прекратить подачу тока. Выражение, совсем не поэтичное, далеко ему до старых погасить или потушить, но ведь оно и возникло исключительно для точности выражения мысли. Этой точности пытались добиться и другими путями, да не пошло дело. До того, как стали включать — выключать, нашли и другое выражение. В сочинениях В. Вересаева о быте начала века обычно пустить свет — а потом убрать свет. Пустить и убрать по образной форме глаголов близки еще к старым зажечь да погасить, но все-таки и значение выключить тут налицо.
Обычным для современного употребления является противопоставление зажечь — погасить и включить — выключить; подобные сопоставления можно встретить в одном и том же тексте, вот как в недавнем переводе современного детективного романа:
— И все-таки я могу включить свет? — спросил Киров.
— Зажги. Я впишу в протокол, что свет был погашен.
Так говорят люди разного возраста, с различным отношением к точности или к красоте слова.
А теперь взглянем на дело с другой стороны, широко, без красот.
Смотрите: зажечь — пустить — включить… потушить — погасить — убрать — выключить… Каждый раз язык отмечает образным словом только одну какую-то сторону дела, и притом всегда говорит не об источнике света или тепла; наше внимание как бы перемещается с одного признака на другой, и мысль в расхожем слове отмечает что-то одно, особенно важное в данный момент: зажечь — погасить… пустить — убрать. Создается, накапливаясь в словах, образный ряд с переносным значением слов, использованных не по назначению. Метафора делает речь нашу красочной, но при этом слишком дробит в сознании сущность самого явления. Оттенки, образы, переносы по сходству. Елка потухла… Красиво, но ведь неточно, неправильно? Погасли зажженные на ней свечи. Как и всегда в языке, приходится предпочесть одно из двух — или красоту образа или точность термина. Кажется, всего лучше здесь был бы иностранный термин, за которым тотчас исчезают всякие образы. Но в разговорной речи термины не возникают, живая речь цветет образами.
«Осторожно, двери закрываются!»
«Ее поразил перевод одной французской пословицы, утверждавшей, что двери всегда должны быть либо заперты, либо открыта» (Г. Джеймс). Вчитаемся в эту фразу из переводного романа. Сразу обращает на себя внимание необычное сочетание слов — запереть и открыть двери. Здесь нет согласования по общему корню, как было бы естественно для русского языка: например, открыты — закрыты, запереть — отпереть. Скорее всего, сделано это по соображениям стиля, а слово открыты употреблено тут просто потому, что оно может заменить глагол отпереть.
Еще полвека назад в словаре Ушакова соотношение отворить — затворить в применении к дверям было в полной силе: отворить — открыть, распахнуть створки; но также и открыть — сделать доступным, сняв крышку, раскрыв створки, убрав преграду; освободить, сделать доступным, видным, ввести в действие, сообщить… Много значений у второго из глаголов. А в словаре Ожегова все проще, все сводится к общему слову открыть, тогда как отворить считается всего лишь устаревающей формой того же глагола открыть.
Если бы мы пожелали углубиться дальше, в XIX век, число вариантов слова открыть еще увеличилось бы. Некоторые из слов известны и нам, да редко мы ими пользуемся. И в 1889 году их уже смешивали друг с другом, так что известный нам А. Б. вынужден поучать: «Закрыть — там, где следует наложить крышку, покров; запереть — существительное запор — посредством замка; затворить — ворота, двери, ставки, ящик стола и проч., то есть ввести в створ плотно», а «закрыть, когда в театре закрывается занавесом, окно — шторою, кровать — ширмами, камин — экраном».
В начале XX века неразбериха достигла пределов, и частные значения всех перечисленных глаголов стали пересекаться друг с другом в своих оттенках. Двери замыкали — запирали — затворяли, но никогда не закрывали, хотя самою дверью действительно что-то могли и закрыть; их отмыкали — отпирали — отворяли, но никогда не открывали. Открывать, закрывать — слишком общие слова, за ними теряются подробности действия, мелкие черты бытия. Замкнул на замок, запер на запор или просто притворил, то есть, по смыслу слова, заделал, — ведь все это вместе и есть закрыл.
Между тем слово закрыть в XIX веке не было еще столь всеобъемлющим по значению. «Саломея, закрытая воалем» в романе Вельтмана — это закрыто употреблено правомерно: что покрыто, имеет покров. Как можно было закрыть то, что имеет створки «вертикального действия»? Пока жив словесный образ, ни одно слово в ряду родственных по смыслу не имеет шансов стать словом общего значения. Со временем же, когда древний образ, связывающий глагол со множеством родственных слов, утратился, стало возможным развитие переносных значений у слов открыть — закрыть и их употребление распространилось также на двери: сделать недоступным, закрыв створки, создав преграду. И если прежде говорили мы о самой двери, которая запирается, замыкается или затворяется, теперь нас двери, собственно, не интересуют, мы говорим, обращая внимание на то, что дверями мы что-то закрываем от посторонних взглядов или действий.
Важными оказались не образные детали последовательной смены действий (операций с дверями), а «универсальный термин», который перекрывает все эти частности, и таким образом, внимание переносится с действия на его следствие; то, что закрывается, отсекается от нас, — тем самым удаляется, особенно, если это движущийся вагон трамвая, электрички или метро. Лучше не скажешь. Не запирают, не заключают, не замыкают тут двери; ни ключа, ни замка нет. Затворяют, — пожалуй; но мы ведь не видим, как это делают, нам кажется, будто сами двери при нас закрывают(ся), скрывая от нас все, что снаружи.
«Оплачивайте проезд!»
Едва ли не ежедневно слышишь в городском транспорте: «Граждане, оплачивайте за проезд!» Сказано не по-русски. Такое же неприятное впечатление остается и от слов плата или оплата. Частенько, и даже в печатных объявлениях, можно встретить: «Оплата за билет, за услугу». Выражения совершенно неправильные, лучше сказать (и написать): «оплата билета, услуг и т. д.». И в этом случае, как во многих других, история слова запрещает нам искажать стилевую сферу его употреблений.
Слово оплата образовалось от глагола оплатить, который известен с конца XV века и всегда значил выплатить всю сумму полностью, то есть не держать за собой долга. По известному закону русского языка: какова приставка при глаголе, таков и предлог после него — возможным было только сочетание заплатить за что-то, то есть рассчитаться. И от него образовалось уже отглагольное существительное — заплата, еще в XVIII веке оно было в полном ходу; так назывался и карточный долг. Со временем это слово ушло из языка, ибо в звучании совпадало с другим, образованным иным способом, — зарплата.
Зато в XIX веке часто пользуются еще одним: уплата — от уплатить. Значение то же, но форма другая. А вот и наше слово: оплата — от оплатить; оплатить что-то. Заплатить — слишком резко, категорично — карточный долг, например; уплатить — проще и спокойнее — за квартиру; оплатить — совершенно мягко, деликатно и даже с некоторой просьбой. Новое время — новый глагол. Все слова чем-то близки, может быть тем, что в каждом случае, утратив зависимость от приставки глагола, присутствует один и тот же предлог: заплатить за… уплатить за… оплатить за… По аналогии, по сходству, быть — как все другие глаголы.
Поскольку со временем в русском языке появились два слова со сходным значением: плата и оплата — второе из них получило более отвлеченное значение, его стали употреблять в самых различных сочетаниях, но сочетание оплата за что-нибудь всегда почиталось неприемлемым. Плата за билет — оплата билета, как и следует при четком разграничении слов с конкретным и отвлеченным значением. При всем том и оплата всегда была связана с чем-то основательным: оплата трудов, оплата расходов. Именно так и поясняется значение этого слова в словаре Ушакова еще в 1938 году.
Подобное противопоставление стало нарушаться совсем недавно, и вот почему.
Незаметно как-то утратилось разграничение между значениями слов плата и оплата, оплатой стали попросту называть плату за свет, за газ, за билет, за все, что угодно. Официальный язык любит употреблять слова высокого стиля, поэтому постепенно исчезает и смысловое различие между ними. Утрачено различие в смысле — утрачиваются и грамматические свойства слов. Плата за по аналогии порождает и оплату за. Когда слышишь: «Граждане, оплачивайте за проезд!» (вариант: «за билет») — становится дурно, потому что совсем не хочется отдавать всю наличность ЗА один проездной билет.
Кроме грамматической безграмотности выражение несет еще и смысловую неясность. Правильное заплатите за билет, видимо, не кажется очень выразительным, тем более что никто и не берет билета, не заплатив за него. Самое верное в данном случае сочетание заплатите за проезд, в крайнем случае — оплатите проезд, потому что о билетах все пассажиры и без того знают.
Такие ситуации бытового общения и языковые аналоги привели к тому, что и «Словарь трудностей русского языка» (1981) колеблется: «В значении уплачиваемые за что-либо деньги допустима конструкция оплата за что: дополнительная оплата за сверхурочный труд, высокая оплата за свой труд». Обратим внимание на то, что в обоих примерах речь идет о сочетании с прилагательными: дополнительная оплата, высокая оплата, а это уже, согласитесь, несколько меняет и всю конструкцию; впрочем, употребить слово плата вместо оплата и тут было бы правильнее.
Причина того, что оплата предпочтительнее платы все в том же: плата ведь от платить — действие длительное, повторяемое, несовершенного вида глагол. Оплата кажется лучше по точности выражения моментальности действия. Все та же потребность в слове-имени, которое могло бы передать завершенность глагольного действия.
Сказать и подсказать
Прохожий обращается к вам с вопросом: «Не подскажете ли, как проехать?» — и вы отвечаете на бегу, не задумываясь над тем, надо ли, хорошо ли подсказывать.
Я подошлю, я подскажу, я заскочу и прочие — творения того же рода, что и канцелярские или разговорные по происхождению зачитаю вам, заслушать, предпринять меры, ему подвезло, не отпускайте монету в кассу и др. Большинство их возникло в первые послереволюционные годы, когда огромная масса людей, прежде лишенная многих каналов общения, вдруг получила их и таким образом вошла в соприкосновение с богатствами русского литературного языка. Возникли некоторые «накладки» в образовании слов и их употреблении, поскольку в разных местностях России одни и те же приставки использовались подчас в несовпадающих значениях. Люди как бы «переводили» широко известные выражения литературного языка на доступную им речь — язык родной деревни. Так и в данном случае лучше было бы сказать пришлю, приеду, прочитаю, прослушать, принять, опускать, повезло. В современном обществе употребление подобных варварских сочетаний уже ничем не оправдано и только частично сохранилось в виде приведенных «образцов» в манерной речи некоторых лиц, в том числе и официальных. С точки зрения литературной нормы такие сочетания недопустимы.
Подсказать — сказать исподтишка (согласно определению В. И. Даля — проговорить снизу), подскочить — подбежать быстро, вприпрыжку, на полусогнутых; подъехать в числе своих значений имеет и такое: добиваться чего-то, обращаться льстиво, но назойливо с просьбой.
Вообще большинство значений приставки под связано с обозначением действий, направленных вниз или (исподтишка) снизу вверх; каждому глаголу они придают значение (отчасти) тайного действия: подслушать, подговорить, и всегда носят фамильярно-разговорный характер, например, подбросить. Продуктивность неодобрительного смысла настолько велика, что исходное значение приставки попросту утрачено (когда-то эта приставка имела значение очистить нечто; подобрать; например, подклевать или подмести.
Все прочие примеры, приведенные выше, просто неграмотны. Отпустить значит освободить, может быть также продать, или отпустить волосы; выражение отпустить монету — неверно; как будто говорящий жалеет о расставании с нею.
Всем упомянутым приставкам присуще только одно, общее для них значение — довести начатое до результата, то есть как и в глаголах подмести, приласкать, посеять, застоговать, обеспокоить, отрегулировать и др. Одни из них указывают такое значение с временным действием, в незначительной степени — привстать, поотстать, подкопать, тогда как другие подобного ограничения не имеют, особенно с приставками за и от. И вот это-то различие между полной и неполной законченностью действия оказывается важным при передаче некоторых мыслей, пока еще, может быть, не совсем литературно оформленных. Вот и заменяют одни приставки другими, не разобравшись в собственном их значении, хоть и скромном, однако важном. Неверно употребленная приставка как будто чуть-чуть «подправляет», на деле же разрушает смысл речи. Поскольку такое употребление не является литературной нормой, следовательно, оно и ненормально.
Припозднилась и приболела
Вот два примера, с которых начнем. Примеры типичные, встречаются часто.
Раскрываем газету: «Зима в наших краях припозднилась». По радио частенько услышишь: приболел — не заболел, болел, проболел.
Не во всяком словаре эти слова можно и найти: припоздниться, приболеть. Что же за слова такие, верно ли употреблены?
В русском языке существует много глаголов, которые, может быть, еще не употреблялись ни разу, но в любой момент, в случае необходимости, могут возникнуть в речи. Тем речь (употребление) и отличается от языка (системы), что стоит лишь прибавить приставку к глагольному корню — вот и новое слово. Правда, не всегда оно оказывается удачным, а часто и просто нужным.
Глаголы с приставкой при обычны в произведениях устного народного творчества, особенно в былинах и в лирических песнях. Признаем, что некоторые нынешние образования такого рода являются удачными и потому могли попасть на страницы книг. Они часты в языке признанных мастеров слова, писателей; например, припозднилась встречается у М. Шолохова в «Тихом Доне». Поэтому слово припозднилась можно взять под защиту. Писатель А. Югов, выписывая такие слова, восторгался поэтичностью бажовских сказочных слов вроде припозднилась или пристанывала. В народной речи их немало, там они служат определенным эмоционально-поэтическим целям и, как правило, присущи речи женщин. Вполне возможно, что и приболела также впервые сказано женщиной.
И в отношении к этому слову можно было бы высказать сомнение: так ли уж оно плохо? Обычно этот глагол (в языке персонажей в романах и рассказах из современной жизни) употребляется в сочетании с наречиями малость, немного, чуть-чуть, а это значит, что приболел — не то же самое, что болел — некоторое время, чуть-чуть, не беря больничного листа.
В 17-томном «Словаре современного русского литературного языка» припоздниться и приболеть указаны как просторечные, а не литературные слова. Это справедливая, верная их квалификация, поэтому в толковых словарях, к которым чаще всего обращаются, данных слов либо нет, либо они даны с запретительными пометами; так, в словаре Ожегова (1982) первого из названных слов нет, а второе дано как просторечное, соответствующее разговорному (тоже не литературному) прихворнуть, то есть заболеть несильно, ненадолго.
Из сопоставления этих слов ясно, что хворать — слово разговорное, которое в речи может заменить литературное слово болеть. Но так как приставка при в сочетании прихворнуть имеет значение неполной, слабой степени действия, то по аналогии с ним образуется и новое слово приболеть, которое лишь внешне кажется литературным, как и болеть. Каждое усложнение глагола приставкой либо создает слово с новым смыслом (болеть — приболеть), либо меняет вид глагола (болеть — заболеть, проболеть).
Слова, которые постоянно создаются в разговорной речи, со временем могут стать и литературными, но это происходит не так скоро. Поэтому и приболела, и припозднилась пока еще находятся за пределами нормы. Слишком они выразительны.
За пределами нормы остались ведь многие слова того же рода, которые в образной речи литераторов появлялись и раньше. «Прискучить — слово неупотребительное в хорошем слоге», — говорит «Москвитянин» в 1853 году; Л. Пантелеев, описывая Сибирь, употребляет выражение морозы приотошли. Можно, конечно, так сказать, но и это — не норма!
Внимательный читатель заметил, наверное, как со временем изменялись пристрастия к различным глагольным приставкам. Что казалось выразительным для бабушек, то внуки почитали банальным и плоским.
В XIX веке в ходу была приставка при, выражала она некую близость к народной речи, с определенной эмоцией, заложенной в смысле речения: приближение, неопределенность, чуть-чуть и нечто. Пристанывала… приотстали… приобвыкли. Многие такие слова сегодня и в литературу проникли, и кажется нам, что всегда в ней были…
В начале XX века возникло пристрастие к приставке про. Вот и у А. Белого эта уточняющая приставка, которая — по смыслу речи — отражает качество новой силы: нечто должно проявиться, а пока сокрыто, не видно, не ясно. «Протуманилась невская даль», «протемнится там издали рыба», «прожелтилась особа», «просинел, прожелтел, просверкал». Проявился.
В наше время (и с неким оттенком иронии) широко распространилась приставка под, не просто сказать, а — подсказать. Вежливо вроде, но с долей и унизительности, и высокомерия вместе. И рядом с ним россыпь словечек той же цены: подзажать, подзалететь, подзапастись, подлетнуть, поднадеяться, подсюсюкнуть и прочие. Снизу, но настырно, незаметно, но цепко сделать что-то, что на первый взгляд не кажется возможным, во всяком случае, не является честным. Много лет назад С. И. Ожегов, специалист по культуре речи, говорил, что переносные значения старых слов вроде подойти, подъехать, подослать, возникшие в русской речи с конца 30-х годов, противоречат нормам литературного языка, ибо нарушают смысл: каждый предлог имеет свое значение, а все указанные слова возникли на основе смешения с под в значении не в полной мере (как и подсушить, подутюжить, подгладить — не в полной мере, отчасти). В разговорном языке предлог под «развил голую экспрессию, стремление показать неполноценность обозначаемого действия, смягчить его в глазах собеседника, некая вежливость в отношении к собеседнику: подзабыть, подзаработать, подкинуть ребенка…» Сегодня таких словечек все больше, и смысл их — грубее. Они двойственны по эмоции, как и люди, которые пользуются ими.
Оказывается, эмоция, чувства, скрывая от нас содержание слова-понятия, от современников заслоняют ход совершающихся в самом смысле слов изменений. А ведь смысл (в отличие от значения) изменяется не в отдельном слове — сразу в десятках, в сотнях, вбирающих в себя то общее, что принадлежит не одному глаголу, а целой их группе, объединенных общей приставкой. Уходят из лексикона заношенные речью, стершиеся от частого употребления приставки, их место занимают другие, новые, достоинство которых и в том, что они по своему значению шире, важнее по смыслу, годятся не только для поэта или ученого, но и для всех в обычной речи.
Поначалу их ищут, примериваются, приглядываются… «Всю душу засветлело…», «много вылито слез» у В. Соллогуба; «Мы притаили дыхание», «пытками добивались сознания» вместо признания у Шелгунова; «а сколько еще выработки предстоит!», — говорит Гончаров о необходимой доработке законченного романа; «щи простыли», — пишет Помяловский (в наше время можно сказать, что простыли дети); С. Аксаков «выдал книгу», как будто он библиотекарь, а не писатель, который только что издал новую книгу; «мы завлекались оба», — пишет Достоевский, хотя на самом деле никто их не завлекал, они увлекались. Все это случайно выбранные примеры подобных оборотов в литературе XIX века. Только теперь, сотню лет спустя, можем мы видеть, что особенно предпочитались тогда приставки книжного языка, высокого стиля, возвышенные вы вместо из, характерные при и прочие, которые, как бы заменяя друг друга в потоке разговорной речи, делали описание либо слишком картинным и возвышенным, либо весьма конкретным и частным. Прочтите любой роман Достоевского, подобных — иногда выразительных — примеров взаимной замены приставок при глаголе у него много; неопределенность и даже таинственность его повествований отчасти определяется неким изломом значений у обычных русских глаголов; заменил приставку или суффикс — чуть-чуть искривил перспективу действия, сделал его необычным, и уже поэтому — спорным.
Задействовать
Сегодня многие решительно осуждают, как нерусское, слово задействовать, считая его сорняком и уродом.
Слово это никогда не было литературным. Оно разговорное, хотя, к сожалению, с недавних пор весьма употребительно. Иногда полагают, что популярность слова возникла после выхода в свет романа В. Богомолова «Момент истины», который получил большую известность. Однако в газетных заметках, посвященных военным действиям, этот глагол встречается часто: «В операции задействованы…» Это не обычное значение (и самого по себе не очень удачного) глагола задействовать (начать действовать). Задействовать в военном языке — глагол переходный: задействовать что? — войска, материалы, ресурсы, резервы… то есть ввести в действие, в дело. В современных словарях эти два глагола — в разных значениях — даны как самостоятельные слова. И совсем не обязательно в бытовой речи для пущей красы пользоваться словом военных.
Впрочем, подобных образований множество, глаголы с приставкой за плодятся неимоверно, уже лет двести. «Однако ж пора собираться, — говорил герой романа А. Вельтмана полтора века тому назад. — Одевайся, мон шер: впрочем, запоздать — ничего не значит, неприлично заранить». Случилось пошутить — и пожалуйста, слово готово, всегда понятен его смысл.
За несколько лет, прошедших между 1968 годом (написан роман Ю. Семенова «Семнадцать мгновений весны») и 1983 годом (появился роман «Приказано выжить»), язык известного всем Штирлица изменился неузнаваемо. Словно прожил он целую жизнь за те несколько мгновений весны, апреля 1945 года, на которые мы с ним расстались между двумя книгами. В новом романе встретим и замотивировать (болезнь) и залегендировать (контракт) и «самое опасное заиграться», а то и с другим, столь же излюбленным на — «нарабатывают руку», «нарабатывают престиж» и т. д. Пример небрежности в речи и неуважения к читателю, но вместе с тем и — чуткая реакция писателя на современный нам расхожий язык якобы интеллигентной публики (которая поставляет подобные продукты своего речетворчества). Примерно после 1965 года в нашу речь все активнее стали поступать «родственники» его: закодировать, загрипповать, зашкаливать (стрелку, прибор и т. д.). По общему своему смыслу все они обозначают начало действия, причем начало активное, целеустремленное, настойчивое. По-видимому, свой эмоциональный тонус новые слова заимствовали от более привычных, таких, как заколодить, забодать, забастовать, в которых, надо сказать, смысл, прямо противоположный современному значению глаголов с приставкой за.
Глаголы этого значения — вступления в действие — с приставкой за все относительно новые, еще и в XVII веке было их немного. Современные и привычные нам заплакать, засмеяться, зацвести, заговорить и др. — недавние слова, может быть, потому они и столь продуктивны сегодня: не вся еще лексика «простегнута» этим оттенком значения за. Приставка за заменила здесь другие приставки, и вот в какой последовательности: в древности было восхочет (так в Судебнике 1497 года), затем появилось похочет (так в Судебниках 1550 и 1589 годов), и только с начала XVII века в оборот вошло привычное нам захочет. Изменялось отношение к воле, пожеланию, всякой модальности речи. Понижался и стиль высказывания: от самого высокого с вос до разговорного за. Сегодня развитие глаголов с приставкой за продолжается, и нет ничего удивительного, что даже глагол действовать оказался охваченным ею. Внутреннее противоречие между смыслом и эмоциональным содержанием слова настораживает всякого читателя, когда он сталкивается с очередным образованием вроде задействовать: что в нем важнее — корень-смысл или приставка-настроение? Однако в разговорной речи подобные слова оказались живучими, потому что для них эмоция подчас важнее смысла. Потому и увеличивается ряд слов, которыми одаривают нас словари новых слов с 1960-х годов: заизвнняться, задублировать, заволокитить, заводить.
Тут же еще и другой вопрос — тоже о приставке за. Как правильно: закончить школу или окончить школу?
Всякая вообще приставка имеет свое особое значение и, присоединяясь к глагольной основе, изменяет не только глагольный вид (совершенный — несовершенный), но и смысл выражения. Во времена Даля та или иная приставка при глаголе попросту управляла только определенным, очень ограниченным, этому глаголу присущим, конкретным рядом имен: до-кончить вещь, за-кончить вечер, о-кончить работу, по-кончить дело и т. д. В наше время глаголы с приставкой за имеют два основных значения: довести до нежелательного состояния (он заучился) или начать какое-то действие (мотор заработал). Вот почему сочетание закончить школу кажется странным, оно выражает не совсем приятное значение и является неправильным: закончил как заучился. Смысл же приставки о — довести до результата, поэтому все словари рекомендуют говорить окончить школу или — кончить школу.
Однако стоит лишь вернуться за два поколения вспять, окажется, что и это считалось неправильным. В 1890 году Н. Г. писал: «Окончить школу, гимназию, университет — по-русски составляет неправильное выражение, которое, однако, в большом употреблении; вместо того следует говорить и писать окончить учение в школе и пр.». Новое, свойственное нам выражение — перекос по сходству: вместо окончить учение стали говорить окончить школу; смысл сохранился, а это позволило использовать и глагол с приставкой.
Так незаметно глагол задействовать вывел нас на широкий простор однородных с ним образований: настолько велико число слов с приставкой за, которые еще коробят наших современников. С одними свыклись (закончить школу), другие справедливо встречают в штыки. Среди последних такие, как заорганизовать или заиметь. Даже столичные газеты не брезгуют ими: «Почему именно Выре выпало счастье заиметь такой редчайший музей?» — спрашивает «Советская культура» в номере от 15 января 1982 года. Почему заиметь? Непонятно. Слово из воровского жаргона. Разве выдрали этот музей, отодрали, слямзили, сбондили, стибрили, как говорят бурсаки у Помяловского? Нехороший тон.
Наступление подобных вульгарных форм на русскую речь замечено было в XIX веке; тогда появились первые из них. Все они вышли из канцелярии, в том числе и завиняли (обвиняли), и заарестовать, и иные. Упорный свидетель из прошлого века, А. Б. в 1889 году записал нам для памяти: «А вот еще перл из недр той же специализированной литературы: заслушать. Какой-нибудь отчет, доклад был заслушан. Идя далее от этого глагола, имеющего отношение к одному из пяти чувств, можно варьировать и глаголы, относящиеся к другим чувствам: можно поэтому сказать (а может, со временем и будут говорить), что представленные, например, для рассмотрения чертежи, планы и т. п. предметы были засмотрены; далее — было что-нибудь занюхано, защупано, завкушено, зализано. Право, стоит только освоиться с заслушанным, тогда и прочее не будет казаться диким».
«Журналист» в 1928 году перечислял множество форм, которые, по счастью, также у нас не утвердились: засъемки, зачитки. Тогда же появилось и зачитать, о котором с особым волнением писал К. Чуковский: «И новое значение словечка зачитал. Прежде зачитал значило: замошенничал книжку, взял почитать да не отдал. И еще: ужасно надоел своим чтением: „он зачитал меня до смерти“. А теперь: „прочитал вслух на официальном собрании какой-нибудь официальный документ“… Я пробую спорить с собою, пробую подавить в себе свои привычные субъективные вкусы и, сделав над собою усилие, пытаюсь хоть отчасти примириться даже с коробящим меня словечком зачитать».
В первой четверти XX века, в нэповские годы, ходило выражение «заслушание зачитки протокола», затем этот монстр разложился на отточенные формулы: зачитать и заслушать.
Как относиться к ним? Запретить? Увы, они уже есть, такие слова, кто-то их даже любит, видит в них некий смысл, «обогащающий» речь. Именно в таких вот случаях и можно спорить о вкусах. Некрасивые и нелитературные, эти слова — паразиты на той животворной силе разговорной русской речи, которая и впредь создавать будет все новые слова с выражением энергично законченного действия.
Протестовать против
Часто возникает вопрос: правильно ли сочетание протестовать против? В классической литературе его не найдешь, а современные политические обозреватели употребляют его часто. Кое-кто избегает этого сочетания: ведь протестовать уже и есть — против… А теперь обсудим проблему, но по возможности всесторонне, потому что истинные проблемы неоднозначны.
Слово протестовать заимствовано из польского языка в начале XVIII века, но сам глагол — французский, он восходит к латинскому protestari (возражать), и pro здесь действительно значит против, а test — доказательство, подтверждение (ср. современное заимствование тест). Первоначально это был юридический термин, связанный с коммерческим правом: торжественно, публично заявлять, удостоверять. В течение XVIII века русскую публику приучили к этому слову, и с 1782 года оно известно уже в словарях: тем временем из немецкого языка заимствовали и слово протест (публичное и резкое заявление) с тем же латинским корнем. Некоторое время это слово было термином, за которым революционные демократы скрывали весьма сложные понятия. Отчасти это видно и на шутках добролюбовского «Свистка»: «Написал я к одному приятелю в Петербург, прося объяснить, что такое протест, почему — протест, зачем — протест». Вся публицистика «Современника» объясняла значение слова в его политическом смысле.
Так начались изменения в значении наших слов уже в соответствии с нуждами русского общества и языка. На протяжении XIX века протест получил широкое значение решительного возражения против какой-то несправедливости, возражение, которое носит коллективный, массовый характер и обычно выражается хотя и в легальных, но в очень активных действиях. В 1867 году академик Я. Грот признал это значение слова русским. Появились и сочетания с русскими глаголами: заявлять протест, выражать протест и др., всегда с предлогом против. Новое сочетание с иностранным словом накладывалось на старинные русские сочетания с тем же значением. Возражать — против, значит, и протестовать — против (чего-то). Сочетаний таких множество, в том числе и древних: против рожна прати (действовать против). Из таких сочетаний предлог перенесен и в сочетание с новым глаголом: протестовать против. В столичных газетах новое выражение известно с 1838 года, и в «Современнике» М. Е. Салтыков-Щедрин писал иронично: «Какой-нибудь мудрец московского Зарядья засел в свою мурью и протестует оттуда против непреодолимого хода человеческой мысли». Как и во многих других случаях, поначалу выражение носило неодобрительный характер, вот и сатирик не очень одобряет «протестанта». Это оттого, что немецкое слово протест не носило никаких добавочных смыслов — просто возражение. В смысле возражение в середине XIX века это слово и употреблялось только в отношении к петербургским немцам.
Иное дело — протестовать против. Новый смысл выражения сформировался в демократической среде. Уже в «Свистке» 1858 года встречаем только — «протестовать против злоупотреблений». Тот же журнал (1853) впервые осмелился высказаться так: «оппозиция против всего» — что немедленно было поправлено критиком «Москвитянина»: не «оппозиция против всего», а «оппозиция всему»!
Сегодня нас устраивает вариант «Современника». В публицистике революционных демократов во многих сочетаниях с иностранными глаголами присутствовало это против, в том числе — и протест против застоя… протесты против общественного строя… Очень важное словечко — против! В нем-то все дело, оно и создало новый смысл всего выражения: протестовать против.
Когда мы делаем что-то — предлог редко употребляется: протестовать вексель — и все. Но как только мы начинаем излагать наше мнение, вообще говорить, тут без предлога не обойтись; оказывается необходимым связать нашу речь с предметом высказывания, чтобы слушающему (читающему) было ясно, о чем и ради чего речь. Вот почему — протестовать против чего-то.
В 1890-е годы возникли и устойчивые сочетания с новым выражением: протестовать против войны, митинг протеста и др. Да, им уже сто лет.
Выделение предлога после заимствованного слова показывает, что глагол стал уже полностью русским. Про в нем никак не выделяется современным сознанием, как и корень тест, составляет единство с корнем.
Одновременно развивались и значения слов. Психологические романы XX века породили представление и об индивидуальном, личном протесте («внутренний протест», «вся душа его протестовала» и т. д.), так что исходное значение глагола (торжественно публично заявлять) забылось полностью. И если прежде можно было только «протестовать вексель», то новые значения глагола потребовали и усиления предлогом, на значение которого как бы опирался переход к следующему за ним существительному: «протестовать против войны».
Со временем сочетание протестовать против настолько распространилось, что стало истинным бичом литературы. К. Чуковский относил его к числу неизбывных «канцеляритов», которым еще в школе «заряжаются» на всю жизнь ученики, «проходящие» русскую литературу: «Главное, чтобы было побольше протестов. Я так и напишу непременно: „Гончаров в своих романах протестовал против“. Уж я придумаю, против чего!»
Свой вклад в чрезмерность употребления глагола вносит и язык прессы, которая иногда забывает, что кроме высокого слова протестовать имеется множество русских, иногда и более точных, но, главное, стилистически нейтральных синонимов, например — возражать. Вот почему и приходится возражать против злоупотребления отточенной в публицистике русской формой протестовать против; само выражение вполне литературно, что подтверждается и практикой русской литературы.
Повтор
Спортивные комментаторы часто употребляют слово повтор, когда хотят еще раз показать момент игры: «Посмотрите повтор». Правомерно ли употребление этого слова?
Отвлеченные существительные с суффиксом -ение имеют значение действующего признака, который выражен глагольным корнем. Пословица в записи Даля: «Повторенье — мать ученья» — и отражает русское произношение книжного слова, и передает смысл неоднократного действия.
У имен, образованных от глагола без помощи суффикса, значение действия утрачивается, оно как бы застывает, облекаясь в простое представление о действии: затор, пробег, отход и т. д., хотя можно было бы сказать отхождение, пробегание и др. Выбор слова определяется мыслью, которая становится основным содержанием речи и притом передает настроение говорящего.
Название действия, как бы вынутого из процесса и поданного в речи подобно моментальному снимку-понятию, является очень продуктивным с древнейших времен. Пуск, запуск, занос, принос и многие другие слова образованы таким образом. Новые слова типа недосып, наклёв возникают буквально каждый день. Это слова разговорной речи, а не книжные неповоротливые пускание, донесение.
Разговорная интонация спортивного комментатора могла породить и новое значение слова повтор. Оно обозначает здесь действие безотносительно к его длительности и характеру протекания. Повторяется ведь не сама игра, развернутая в реальном времени, а только демонстрация какого-то ее этапа.
Само слово повторный, связанное с повтором, обозначает повторяющиеся кадры, а не возобновление самого действия. Слово повтор в таком значении предпочтительнее, чем повторение; у поэтов очень давно тоже есть термин повтор — повторение одинаковых звуков в определенной последовательности. Утрата суффикса -ение — книжного и высокого — делает слово разговорным, снижает его стиль, но вместе с тем больше отрывает от глагольной основы, делая существительным — термином.
В словах не только различие между признаками (повтор) и действием (повторение). Сосредоточенность внимания на признаке действия постепенно вызывает представление и о его качестве, которое ненавязчиво всегда связано со значением такого слова. Разрыв, недосып, разброд и подобные несут с собою дополнительное значение чего-то плохого.
Существует тенденция к сокращению слов в разговорной речи — повтор вместо повторение, и это также приходится принимать во внимание, объясняя появление слов типа повтор. Пока разговорная речь столь же авторитетна в обществе, как и литературный язык, богатые возможности русского языка порождать новые сочетания слов и новые типы слов будут постоянно использоваться. Но главное здесь — не пересолить. Если в первую очередь нужно обозначить словом действие, усеченная форма не годится: так в прошлом веке говорили не расстрел, а расстреляние, выделяя не результат, а само действие. Ошибки такого рода могут быть и намеренными. Царский министр С. Ю. Витте говорил о революционных выступах рабочих, в революционной публицистике предпочитали «книжную» форму выступления, подчеркивая тем действенность, неслучайность и непреходящий характер нового социального действия.
Шитье и пошив
«…Нам сапоги пошили…» (Виктор Боков). Так сказал современный поэт, владеющий русским словом.
Появилось и укоренилось пошить вместо шить — и сразу же на место шитье всюду вторглось «пошив платья», «пошив обуви», а отсюда — почти закономерно — известная ныне всем «пошивочная мастерская», потом (откуда ни возьмись) пошивщик да пошивщица, а теперь так даже и пошивальщики, которые заняты тем, что «пошивают обувь»! Кошмар! Стоит допустить еле заметный срыв в сторону вульгаризма — тут же на нас обрушиваются десятки его порождений, как бы накликанных нашим равнодушием к тонкостям русской речи. Зачем пошивают — вторичное слово несовершенного вида, если несовершенного вида и исходный русский глагол шить?! А тут уж подпирают новые, и возникает вопрос: если в бане теперь производят помыв граждан, почему бы и в парикмахерских не ввести побрив?
Древние образования от причастий, слова бритье, мытье, нытье, рытье, шитье и др. с самого начала называли признак действия, обозначенного в корне. Важен ведь сам процесс, и ничего больше. Но процесс этот, действие по корню, был бытовым, домашним, обычным и отличался тем самым от действий других, высокого смысла, которые также могли выражаться подобными же словами, но только в книжном их произношении. Так, быт и житье в сознании русского всегда отличаются от бытия и жития. Для их обозначения и существуют в языке разные слова.
Но каждое действие имеет определенный результат, а мы уже видели на многих примерах, что современное сознание и в языке стремится их разграничить, назвать разными словами.
Так, сегодня мало кто догадывается, что порыв и рытье не только слова одного корня, но некогда и обозначали одно и то же действие.
В древнерусском, да и в диалектном языке сегодня рыть значит просто бросать. Порыв — столь же конкретно по смыслу, как и рытье, вот только обозначало слово чуть-чуть иное, прежде всего место, где порвано. Затем, путем обычных для языка переносов в значении, отталкиваясь от равнозначного рытье, стало обозначать оно сначала сильное, резкое движение (которое делают при рытье), а затем и в самом высоком смысле — подъем душевной энергии, внезапно возникшее стремление к чему-то: душевный порыв, порыв героический.
Все другие слова, образованные таким способом, в принципе тоже со временем могут стать высокими, получив значение отвлеченное, связанное уже не с бытом, а с бытием. Только вряд ли это случится со словами пошив да побрив.
Иное дело — пошив, хотя это слово ничем от порыва не отличается, разве что смысловые связи со словом шитье еще не совсем разорваны, как взаимно у слов порыв и рытье. Оттого и кажется, что не нужно нам слово пошив при шитье. Почему же тогда возникло это неуклюжее слово?
Пошив и шитье не всегда совпадают в значениях: шитьем ведь можно назвать и результат шитья, скажем — золотое шитье мундира. Говоря: пошив — сосредоточиваем внимание на процессе, а не на результате действия. Добавление приставки усиливает глагольность слова.
Иногда одним ударением можно различить действие и его результат, и в таком случае новых слов придумывать не нужно: догово́р и отзы́в как действие, до́говор и о́тзыв — как его результат. Перенос ударения на предлог — все шире распространяется, особенно в профессиональной речи; говорят частенько при́зыв вместо (весенний) призы́в, а врачи вместо прику́с говорят при́кус (положение зубов при сомкнутых челюстях). Ничего дурного в этом нет, но следует знать меру.
Пошив несомненно образовалось от глагола пошить — специальное слово портновского языка, оно появилось не раньше XVIII века у людей этой профессии, да еще не всегда и русских по национальности. Для них что порыв, что пошив, — все едино. Образование это искусственно и вторично, и это легко доказать на самом языке. Было в древности два вида страдательных причастий от подобных глаголов. Мыт, шит, брит — русские, а мовен, швен, бриен — церковные, книжные. Мытье, шитье и бритье — от первых, это по происхождению русские слова, разговорные слова. Порыв и прочие высокого слога пришли из книжной речи и в переносных своих значениях стали словами высокого смысла. Положение слова пошив в этой строгой системе двойственно. Корень — русский, а по форме тянется к высокому стилю, подражает ему. Прав А. Югов, возражавший тем, кто считает слово пошив «неграмотным», грамматически оно верно; но писатель заблуждается, полагая, что можно им пользоваться как исконно «русским», все-таки образовано оно по книжной модели. Слово это не литературное, между прочим и потому, что не встречается в классических текстах.
Можно понять и затруднения, связанные со словом мытье. Нынешние банщики, как правило, уже не моют своих клиентов, но в банях люди по-прежнему моются. Как поступит каждый из нас, если ему нужно написать объявление? Мытье — не подходит, помойка — не годится: совсем другое значение у этого слова.
Выручает то глубинное различие в языке, которое в нужный момент как бы всплывает в сознании и порождает невероятное слово помыв. Непривычно, однако выражает суть дела: в указанном учреждении можно помыться (это не результат), и мыться вы будете сами. Чувствуя грубоватость слова, начинают смягчать его привычными русскими суффиксами, облагораживая: «Помывка не более 45 минут» — уже благообразнее. Побрив или поныв (зуба), хотя и встречаются, пока не приняты, поскольку в парикмахерских все-таки бреют (бритье), а не бреются; зубная же боль возникает сама по себе, независимо от больного.
Разговорная речь гибка. Превратить глагольное слово в существительное ей очень просто. Вместо помыва — помывка, и русское слово готово. Правда, при этом оно чуть-чуть понижается по стилю — становится разговорным, с ехидцей, а иные слова и вовсе не подходят по смыслу корня: «людские отброски» (часто у Н. Шелгунова) не привились — отбросы; «мои пережитки за последние годы» (у П. Боборыкина) — тоже: переживания, потому что пережитки — совсем другое!
Многие современные имена когда-то были такими же, а теперь изменили свой стиль речи. Например, в 1860-х годах говорили не прическа, а куафюра, по-французски; прическа — действие причесывания, от причесать. Е. Н. Водовозова писала: «Мне некогда, крестная, тратить время на куафюры! Таня употребляет на свою прическу по часу и более…» Только непосредственная в своих высказываниях, принадлежавшая к демократическому кругу женщина могла так сказать в XIX веке. Сегодня и мы привыкли к простонародному слову прическа, которому в разговоре предшествовал причес — сравните начес, зачес.
В начале века Римский-Корсаков писал о «разучке пьесы» и «ночной разводке мостов» — оба выражения разговорные, но разучка стала для нас разучиванием, а разводка мостов осталась, и даже словари указывают это слово, не забыв отметить: разговорное. Официально и это действие именуется разведением мостов.
В двадцатые годы XIX века многие такие разговорные и просторечные выражения вошли в литературную речь и даже обогатились переносными значениями, то есть укоренились в нормативном языке, как будто всегда в нем были: перекличка, связка, спайка, смычка, прослойка, увязка, посылка и многое другое, но всегда с суффиксом имени, переводящим слово из глагола в существительное. Иные стали и философскими терминами, как, например, надстройка.
Правда, поначалу близость подобных слов к просторечию вынуждала их ютиться где-то в стороне от литературной речи, в сатирических куплетах, как вот у В. Лебедева-Кумача: усушка… утруска… провес… Но неприятие отдельного слова такого рода вовсе не порочит все остальные, те, которые достигли признания и известности. В этом движении новых слов, обусловленном старинным русским способом их создания, — утверждение в своих правах застенчивой Золушки, которая помаленьку оттесняет кичливых своих сестер — книжного происхождения слишком высокие слова.