Да и нет

В обращении людей друг с другом проявляется их воспитанность и уважительность и вообще та совокупность человеческих свойств, которая делает человека представителем определенной культуры, определенной национальности, определенного социального положения.

При обращении к незнакомому можно сказать: «Как вас зовут?» — или: «Как вас звать?» Улавливаете ли разницу в тонкой, казалось бы, подробности — форме глагола? Второе выражение несомненно грубее.

Можно ли научить человека различать подобные варианты? Следует ли указывать на них? Ведь если человек не знает родной речи и не ценит подобных вариантов, как в двух словах разъяснить ему суть дела? Да и захочет ли он принять твои объяснения, не почувствует ли за этим намерения посягнуть на право его «говорить, как хочешь»?

Слова, связанные с общением в быту и в официальной обстановке, настолько неотторжимы от самого общения, что невозможно их разъяснить, не касаясь поведения человека. Какими старинными ни кажутся нам все эти слова, сложились они, в общем, недавно, стали приметой современного культурного общества. Но создавались они долго, отливались в законченные формулы исподволь, накапливая в себе содержание, мысли и чувства, вынесенные из разных культурных слоев, из разных эпох.

Конечно, «Как вас зовут?» значит: как всегда, как обычно, как родители нарекли. Как все зовут. Скажешь: «Как вас звать?» — получается: «Я — единственный, для тебя важный, мне и решать, как тебя звать». Грубоватость формулы «как звать-то?», которая дошла из далеких времен, в том состоит, что она — не просьба, а императив-инфинитив, полуприказание, да еще и в конкретном «времени», в будущем, как бы незаконченное, а потому и неопределенное.

Некоторые выражения в современном разговоре совершенно новые. Еще в начале XX века осуждали ответы «да» или «нет», считая их нерусскими. Собственно, так оно и есть: русские крестьяне, если выражали согласие, говорили в ответ на вопрос протяжное: «Ноо…» или «Ну?». «Пойдешь ли?» — «Ноо…»

Тонкий знаток языка учитель гимназии В. Долопчев писал: «Да, как частица, противоположная нет, в ответ на вопрос, по духу русского языка заменяется обыкновенно глаголом вопроса, например, „Знал ли ты об этом?“ — „Знал“. На юге же (России. — В. К.) всегда отвечают: „Да“. „Хочешь есть?“ — „Да“. „Дома отец?“ — „Да“. „Поедем?“ — „Да“ (вместо: хочу, дома, поедем)». Чем лучше того же северного ну? Только интонацией? В наш речевой обиход из южных русских говоров вошло это да или нет, а неуловимое по смыслу, слишком уклончивое ну? не прижилось, хотя в просторечии и сейчас еще используется. Свое значение в этом развитии кратких ответов сыграло и влияние иностранных языков, особенно французского. Поначалу обязательно с обращением: «Да, сударь» или «Нет, сударыня». Потом слились они в сокращении да-с и нет-с, потому что и сама форма требует краткости. Уже деревенские соседи осуждали Ленского:

Категорические и краткие да и нет свойственны нашему времени; не угу, не ага, не нуу и, конечно же, не не-а.

Точно так же свойственно современной речи и четкое что? при вопросе; как требует литературная норма — што, или в петербургском произношении чьто, но не нагло, не лениво, не безразлично сквозь зубы штэ.

Кажется, просто: што — чьто или штэ, — а какая разница в отношении человека к человеку! А спросит сибиряк — чо?, а отзовется южанин — шчо?, а откликнется северянин — шшо? — куда как хорошо, сразу поймешь, кто откуда и кто каков. Простое маленькое словечко…

Попробуем обозначить пределы употребления тех слов, которые связаны с речевым этикетом. Откуда они пришли и что значили прежде? Как много в них сохранилось от прошлого? Все ли окончательно сложилось, или встречаются сегодня и странные выражения, к которым не все привыкли?

 

Ты и вы

Всех интересует происхождение обращения на вы — всегда спрашивают: когда появилось да зачем?

Да, действительно, на Руси всегда и всем один на один говорили ты, и поэтому русскому человеку показалось бы странным форму множественного числа относить к одному лицу. Что за почтение? Или — упрек? Для чего же тогда огород городить и различать по числам: коли один — число единственное, двое — двойственное (была особая форма местоимения — ва), три и больше — множественное?

С XVI века под влиянием модного польского этикета дошло до нас вы. Боярин-изменник Андрей Курбский был одним из первых, кто употреблял эту форму; надолго и осталась она как форма аристократическая. Тому содействовало также влияние современных европейских языков на русское общество в XVIII веке. Не случайно галантная речь столичных щеголей того века ввела в широкий оборот безликое вы; в литературе впервые переводчик и поэт В. Тредиаковский употребил «нежное Вы за важное Ты». Важное — величавое и возвышенное, так понимали это слово тогда.

Проникновение вы в обиход было стремительным, ибо требовалось обществу. Вот какими словами, не без иронии, описывал эту историю Н. Г. Чернышевский:

«Вместе с личным местоимением второго лица и костюмом проходит три фазиса развития и вся манера держать себя. Человек нецивилизованный и неученый прост в разговоре, натурален во всех движениях, не знает заученных поз и искусственных фраз… Вне цивилизации человек безразлично говорит одинаковым местоимением со всеми другими людьми. Наш мужик называет одинаково ты и своего брата, и барина, и царя. Начиная полироваться, мы делаем различие между людьми на ты и вы. При грубых формах цивилизации вы кажется нам драгоценным подарком человеку, с которым мы говорим, и мы очень скупы на такой почет. Но чем образованнее становимся мы, тем шире делается круг вы, и, наконец, француз, если только скинул сабо, почти никому уже не говорит ты. Но у него осталась еще возможность, если захочет, кольнуть глаза наглецу или врагу словом ты».

Кстати сказать, именно на том «фазисе», когда в ходу и ты и вы, находится сейчас разговорная русская речь. Что же касается французского, некоторые мемуары рассказывают о попытках русских барынь говорить в Париже на ты. До добра это никогда не доводило. «Англичанин, — продолжает Чернышевский, — потерял и эту возможность: из живого языка разговорной речи у него совершенно исчезло слово ты. Оно может являться у него только в тех случаях, когда по-русски употребляются слова понеже, очеса и т. п. (то есть в высоком стиле. — В. К.); слово ты в английском языке так же забыто, как у нас несторовское онсиця вместо этот. Не только слугу, но и собаку или кошку англичанин не может назвать иначе, как вы. Началось дело, как видим, безразличием отношений по разговору ко всем людям, продолжалось разделением их на разряды по степени почета (немцы, достигнувшие апогея в этом среднем фазисе развития, ухитрились до того, что устроили целых четыре градации почета: 1) du — это черному народу; 2) er — это… для среднего рода людей; 3) Ihr — это для чиновников, занимающих середину между людьми среднего рода и благорожденными; 4) Sie для благорожденных…), приходит в результате снова к безразличному обращению со всеми людьми… на вы».

Читатель по достоинству оценит эти слова замечательного писателя и гражданина. Да, гражданина, потому что от начала и до конца эти слова — гражданственные. Но во времена Чернышевского иначе и быть не могло, потому что этикет прошлого века именно немецкие градации в отношениях к человеку по рангам и предполагал.

Но тогда же развивались и иные традиции. Двоюродный брат и друг Чернышевского, впоследствии академик, А. Н. Пыпин рассказывал, что в университете студенты с латинистом общались на ты, «потому что и греки и римляне, как известно, всегда говорили на ты… как говорили римляне и как говорит русский народ». Тем не менее полной зависимости от иностранных речений и традиций, конечно, не было. Латынь учили и гимназисты, но в зиму с 1857 на 1858 год в русских гимназиях по реформе знаменитого врача Н. И. Пирогова, «не взирая на возраст, стали говорить — вы, при этом отменив и порку, — вспоминает известный педагог В. П. Острогорский. — Так сразу с одного маху исчезло из употребления и свиное рыло, и ослиное ухо, и даже личное местоимение ты». Не то в университете, там наоборот: «фамильярное ты, на которое тогда переходили студенты с первого же знакомства, было как бы внешним выражением той нравственной солидарности, какая чувствовалась в нас по отношению ко всему студенчеству». Товарищеское отношение на основе доверительной взаимности. Через несколько лет (как результат отмены крепостного права) товарищеские обращения распространились уже и на семейные и на коллективные отношения. До того в быту даже между членами семьи обычным было вы, но в 70-е годы «отец с сыном… были, по-модному, на ты» (Ф. Достоевский). В те же годы молодой Л. Толстой писал о крестьянском мальчике, с которым «составлял рассказы»: «Федька говорит мне ты тогда, когда бывает увлечен и взволнован». Тогда мальчик выражается не по-ученому, а как привык; вместе с тем это и показатель степени его доверия к учителю.

В середине XIX века обращение на вы или ты стало фактом социальным. Об этом писали и революционные демократы, отстаивавшие свободу человеческой личности от посягательств бюрократической камарильи. «Его высокоблагородию, — пишет Н. А. Добролюбов в „Свистке“, — видимо не хотелось сказать мне вы, а с ты оно относиться ко мне не решилось; потому оно благоразумно избежало местоимений». Каждое такое столкновение с этим безликим «оно» воспринималось болезненно и всегда отмечалось. На то и было рассчитано. Так и шеф жандармов Бенкендорф обращался к Дельвигу или Пушкину — высокомерно на ты, провоцируя на ответную дерзость. Знак социального достоинства, местоимение личное становилось символом классовой борьбы. «Ванька, рассуждающий о том, что земля кругла, показался смешон; Ванька, изъявляющий претензию, чтоб с ним были на вы, показался дерзок» (М. Е. Салтыков-Щедрин).

Среди знаменитых требований рабочих Ленских приисков в 1912 году было и такое: «Рабочих называть не на ты, а на вы». В приказе № 1 Петроградского Совета от 1 марта 1917 года по армии — «обращение на ты отменяется совершенно».

Личное и социальное в постоянном конфликте. Социальный знак отношения к человеку как бы взаимообратим. Покровительственно-начальственное «тыканье» идет от петербургских чиновников XIX века (как подражание царю, который всем говорил ты), и «подчиненные не смели сердиться на ты от начальника», — замечал А. И. Герцен. Иерархия подчинения проникала в семью. А. И. Герцен вспоминал о своем дяде: «…был двумя годами старше моего отца и говорил ему ты, а тот, в качестве меньшого брата, — вы».

Однако унизительность подобного ты в одних разговорах удивительным образом оборачивалась знаком уважительного отношения и доверия со стороны других лиц. Поэт А. Фет, став мировым судьей, старался обращаться к крестьянам на вы, но постепенно вернулся к ты, — поскольку и сами крестьяне к судьям обращались на ты. Побывав в детской колонии, Ф. Достоевский поразился фальши, которую почувствовал в обращении на вы, принятом здесь. «Это вы показалось мне здесь несколько как бы натянутым, немного как бы чем-то излишним. Одним словом, это вы, может быть, ошибка и несколько серьезная. Мне кажется, что оно как бы отдаляет детей от воспитателя; в вы заключается как бы нечто формальное и казенное, и нехорошо, если иной мальчик примет его за нечто как бы к нему презрительное <…>. Оно, может быть, по-нашему, по-господскому, и вежливей, — объяснял писатель, — но холоднее, гораздо холоднее». Опустошенное грамматически, оно воспринималось только как знак достоинства — к одному обращаюсь как ко многим, то есть как ко всем вообще, самого его никак не выделяя.

Вот насколько многолики наши местоимения. Одно дело — социальный ранг, другое — народное чувство личности, противопоставленное мертвящей официальности.

Но есть и третье, и вот о нем-то немецкий философ Л. Фейербах сказал поразительно верно (хотя и имел при этом в виду высокие философские цели): «Ты, обращенное мужчиной к женщине, звучит совершенно иначе, чем монотонное ты между друзьями».

Поэты пытаются оживить замирающий образ личного местоимения. «Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила» (Пушкин). Совершенно иное чувство в другом лирическом стихотворении — «Я вас любил». Здесь, замечал критик В. Шкловский, «Вы хочет перейти в ты, однако это уже и не вы, хотя еще и не ты. Смысл колеблется. Очень точно дана стадия чувства, его развитие».

Поэт всегда чувствует лирическое напряжение между словами, которые наполнились новым смыслом, искусно играет перекатом тонких недомолвок: «И как будто по ошибке я сказала: ты…» (А. Ахматова).

«Нежное вы» в XVIII веке, нежное ты — сейчас… кто скажет, что нежнее?

 

«Здравствуйте!»

Славянофил К. С. Аксаков, тонкий лингвист, говоря, что с глубокой древности русский человек по характеру сдержан и никогда не «выставляется», не любит ничего условного и внешнего, добавил как основное доказательство: «Даже нет условного восклицания, восклицания привета или восторга!» Так ли?

Издавна самым распространенным русским приветствием было пожелание здоровья, хотя форма его изменялась. Былинное «гой еси, добрый молодец» — будь здоров, хорошо живешь! Раб и холоп били челом, благодарили, умоляли, кланялись и нижайше просили. Свободный обращался к равному с пожеланием жизни. Ведь и корень гой — форма слова жизнь, и здоровье по древнему своему смыслу значит крепок как (могучее) дерево, целое, цельное, способное устоять в бурю. Долго в сравнениях русские люди высказывали свое знакомство с исконным смыслом приветствия; у П. Мельникова-Печерского об одном герое: «Здоровенный, ровно из матерого дуба вытесан» — здоров как дуб. Древние летописи пестрят сообщениями о том, как наши предки возвращались с поля боя «сдорови вси» — если остались в живых.

Здравствуй(те) — повелительная форма глагола, которая сформировалась к концу XVII века из описательных вроде «повелеваю тебе здравствовати», «здравия тебе желаю» и т. д. «Здравствуйте же многа лета» — находим уже в рукописи 1057 года, это самое древнее дошедшее до нас пожелание нашего предка. В простом разговоре обычно довольствовались народными формами с полногласием. Еще и сегодня вместе с высоким здравствуй академический словарь различает вводное слово здоро́во живешь, междометие здоро́во («Здорово, кум Егор!» у Крылова), наречие или междометие здорово и др., — все это принадлежность разговорной, бытовой речи, а не норма. У писателей так говорят их герои, тем самым выражая себя.

В 20-е годы XIX века критик Пушкина сравнивал язык поэта с языком площадных мужиков: вошел бы «гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: Здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Однако известно, что с солдатами в армии здоровались только так: «Здорово, ребята!»

С конца XVII века по иноземному образцу в господской среде стали появляться у нас добрый вечер, доброе утро, добрый день, но и им предшествовали чисто русские выражения типа добръ здоровъ — снова с пожеланием здоровья. Все начиналось и кончалось пожеланием здоровья — и здравицы в застолье, и прощание при разлуке: «Будь здоров!»

Этим национальным пожеланием русские отличались от многих европейцев, у которых смысл приветствия заключался в пожелании радости, счастья и добра. Русский человек все это вместе видел в здоровье.

С XVIII века под влиянием европейских языков и у нас стали появляться своего рода «переводы» таких новых приветствий: «всего хорошего» да «желаю вам…». Привет — тоже старинное славянское слово, только значило оно призыв или намерение (на которое должен следовать ответ). Это не пожелание добра или здоровья, а всего лишь вещание — безликое обращение, не согретое дружеским участием. Уже в древности по образцу латинских сочетаний мы получили «привет пустити», что и сохранилось до наших дней: приветы посылают, получают, отвергают и т. д. Сокращенное привет обычно употребляется в разговоре между близко знакомыми, но уже на наших глазах рождается и церемонная бюрократическая форма приветствую — этот язык любит высокий стиль. Еще Пушкин и Лермонтов позволяли себе «приветствовать» только стихии и природу, а некоторые наши современники почтительно «приветствуют» друг друга.

В 1824 году в специальном трактате «О русских приветствиях» автор сокрушался: «Мы не имеем языка общественного!» — социальной, нужной для общения лексики. Когда понадобилась она, обратились к заимствованиям, и сколько их было! Вот какие, и вот как к ним относились, по словам автора этого трактата.

Честь имею кланяться — смешно: «в этом приветствии заключаются два понятия, которые вместе не должны быть» (что верно); честь имею и добрый вечер считают переводом с французского; желая их «обрусить», предлагают замену: «желаю вам доброго вечера» (что неудачно по обширности фразы); «к вашим услугам» — также плохо, к тому же оно и «самое неучтивое». Ваше здоровье (пьем) — «модное приветствие, этот несносный язык хорошего тона бросил меня в такой жар, что я едва не слег в постелю!» Но и здоровье вашей милости — из разговора слуг, в этикете никак не годится, хотя здоровье, казалось бы, как раз с руки русскому «речению». Зато нижайшее почитание — «приветствие всероссийское, но неправильное», его лучше заменить другим: «по-русски нижайший поклон».

Да, «языка общественного» не было в начале XIX века! Модное, заимствованное, и русское не сошлись еще в общем фокусе нужного для общения разговора.

По бытовым комедиям можно судить, как обстояло дело во второй половине века. У А. Н. Островского большинство героев здоровается по-русски, пожеланием здоровья. «Желаю вам быть здоровым!» «Здравствуйте, почтеннейший!» «Здравствуйте. Здорова ли ваша матушка?» «Здравствуй, братец, здравствуй!» «Как живешь-можешь, брильянтовая?» Однако купеческий быт меняется, на сцену выходят дельцы нового типа, и вот речь Подхалюзина: «Как же! Помилуйте-с! С нашим удовольствием! Пожалуйте ручку!»

И сегодня в шутливой или дружеской речи могут быть самые разные приветствия, вплоть до вульгарного «наше вам!». Однако литературным и общепринятым все-таки остается русское слово здравствуйте. Можно его сказать в любом настроении и каждому. Рекомендовать другие слова трудно, но многое зависит и от нас, от отношения к собеседнику — как в одной из повестей В. Пановой: «Она поздоровалась с Алешей злорадно-вызывающе: „Привет.“ — „Здравствуй“, — ответил он просто».

 

«Прощай!»

Сегодня здравствуйте — привычная для всех форма приветствия при встрече или свидании. Однако в прошлом она могла применяться и в прямо противоположных обстоятельствах — при прощании. Это ясно из значения корня слова: здоровья можно пожелать и при встрече и прощаясь.

Челом да здорово! — эта древняя формула прощания и сегодня кажется удачной. Кланяюсь да желаю здоровья! Официальные письма XVII века так и кончались: «А по сем здравствую, государь», — здороваюсь на прощанье, желаю здоровья.

А вот строки из стихов петербургского поэта В. Сосноры:

Поэт «оживляет» древний образ, заложенный в корне, — в прощании желает жизни и процветания. Разницы не было в былые времена: за встречей — прощанье, за прощаньем встречи, и дело не в формальном приветствии, а в пожелании хорошего. Поэтому-то в нашем сознании так часто соединяются вместе слова: Прощай! — До свидания! — Здравствуй! Хотя при этом, как заметил В. Шкловский, «Мы говорим здравствуйте, не думая о здоровье. Мы говорим прощай, не прося о прощении». Но с этим вряд ли можно согласиться; если, конечно, мы чувствуем заветные образы слова.

В древности пожелание простить равнозначно было другому — такому же высокому по смыслу: разрешить. Прощай, разреши, — и то и другое, но в разных оттенках, значило сними с меня вину — отпусти меня свободным, чтобы в дальнем пути я не чувствовал неудобство и горечь.

Прощайте, высокое по стилю слово, категорично. С начала XIX века в оборот входило и более мягкое по тону до свидания. В 40-е годы соревнование двух форм дошло до предела окончательного выбора: «Не хочу прощайте, лучше до свидания!» — выразил эту мысль писатель Е. П. Гребенка. К предпочтению этому пришли не сразу. В начале века письма заканчивали и так: «Прощайте, до свидания!» Как бы переводили старое пожелание на новое приветствие: простите — до встречи! Так и теперь говорят: «Всего вам доброго — до свидания!» — обязательно два, пожелание и привет вместе. Такова уж давняя русская традиция; как ни изменялись слова, ее суть остается той же.

Во всяком случае, такие слова несомненно лучше, чем те, какими прощается дядя Жора в книге С. Воронина «Время итогов»:

— До свидания, — сказал я.

— Дуй, — и вдруг протянул руку.

Слова привета все пришли из высокой книжной речи, в ней и сложились как средство общения. Может быть, оттого и возникает время от времени простое желание отойти от высокого слога, смягчить остроту прощания грубоватым простецким словом, вот как у дяди Жоры? Ну, что ж…

А вот злоупотреблять иностранными словами в минуту прощания вряд ли годится. Вообще по-русски сказать всегда лучше. За чужим словом чужие чувства, а русское слово и понятнее, и чувство в нем свое. Да, язык отражает не только тон мысли, но и чувство, а это и важно в момент общения. Только оно способно оправдать конкретную мысль и назначить ей цену.

Говорят все чаще: «Привет!». «Пока!». А то и добавят совсем непонятно: «Адью!», «Гуд бай!», «Чао!» Разве не ясно, в каком настроении человек и что он вообще за человек? Вполне. Даже русские по виду слова привет или пока — всего лишь переводы этих же французских, английских, итальянских выражений. Пока, например, возникло в годы первой мировой войны: «в известных кругах», — пишет современник, — как перевод немецкого einstweilen или французского a bien tot.

Русское слово встречи-прощанья не столь легковесно. Вздымалось оно из глубин народного духа веками, пока к XVIII веку не отлилось в уважительное и значительное: здравствуй — прощай, будь здоров — и прости!

Нужно только внимательным быть — не к слову, а к человеку тоже. «И в реальной жизни, — заметил К. С. Станиславский, — тоже встречается механическое произношение слов, например: „Здравствуйте, как вы поживаете?“ — „Ничего, слава богу“, или: „Прощайте, будьте здоровы!“ О чем думает человек, что он чувствует, пока произносит эти механические слова? Ничего не думает и ничего не чувствует, касающееся их сути».

И на этот раз мы убеждаемся: слово само по себе ничто. Смыслом и чувством его наполняют люди.

 

«Пожалуйста!»

В прошлом веке еще хорошо чувствовалось происхождение этого слова от пожалуй, то есть, строго говоря, подай — оборот, «который всегда состоял по просительной части», как определил его критик А. Б.

Верно, слово пожалуйста образовалось очень давно, но в законченном, современном виде пришло в литературную речь уже после Пушкина. С глубокой древности пользовались наши предки исконной формой повелительного наклонения: «А дом пожалуй продай!» — будь добр. Во множественном числе старую форму можно встретить и сегодня: «Пожалуйте в дом!»

Глагол пожаловать имел много значений: пожалеть; помиловать; простить; почтить; так что пожалуй включало в себя множество оттенков, понятных только «с голоса», в устной речи. В XVIII веке стало употребляться и как вводное слово со значением неуверенности: «а дом, пожалуй, продай», так что выражение вежливой просьбы должно было измениться. Оно отлилось с помощью усилительной частицы ста, происхождение которой неясно: то ли это древняя форма от глагола стать (ста), то ли сокращенное произношение слова сударь; первое более вероятно, так что пожалуйста на современный язык можно перевести как будь милостив, будь добр.

В огромной картотеке, собранной при составлении Словаря русского языка XVIII века, новая форма встречается редко с 1770-х годов и притом лишь в текстах низкого жанра (частные письма, комедии, басни); даже пишется оно пятью разными способами — от пожалуйста до пожаласта. Самое первое его употребление в печатном тексте — в одном из переводов с французского языка, выполненных В. К. Тредиаковским (1730). Долгое время пожалуйста на фоне старого пожалуй воспринимали так же, как сегодня извиняюсь в сравнении с литературным извините, как вульгарное и с самоуничижением. Еще в словаре 1839 года А. Н. Греч советовал столичным жителям: «Не должно писать пожалуйста или пожалосто. Пиши пожалуйте, например: Скажите, пожалуйте, что с вами сталось?» В начале XIX века, да и позже слово писалось пожалуйста; так постоянно и в «Северной пчеле», эталоне тогдашней грамотности. В современном виде слово впервые отмечается в церковнославянском и русском словаре 1847 года, поскольку к тому времени самостоятельная частица ста исчезла из речи. Уже и Пушкин использовал ее в ироническом смысле. В «Истории села Горюхина» находим: «Все ли-ста здесь? — повторил староста. — Все-ста, — отвечали граждане».

Вообще, еще в XVIII веке всякое обращение могло употребляться с этой частицей: спасибо-ста! — пожалуй-ста! — а здравствуй-ста! В этом ста и усиление смысла слова, к которому оно присоединилось, и особенное почтение к лицу, к которому обращаются, да и не без лукавства, потому что почтение напускное. Со временем стало ясно, что спасибо или здравствуйте обойдутся и без этого, а вот пожалуйста нет. Здесь ста просто уважительное пожалуйте превращает в просительное: пожалуйста.

Пожалуйста — всегда просьба, в самом этом слове просьба и содержится, потому и учат ему ребенка с ранних лет. В 30-е годы XIX века постоянно подчеркивалось, что полная форма обращения используется только в отношении к важному лицу или к старшему. Декабрист А. Беляев специально подчеркнул чиновную иерархию в распределении этих слов: «Казначей за ужином повторял при обносе блюд пожалуйста, а у секретаря за столом — пожалуйте!» Так продолжалось долго, но как только при частом употреблении сложного слова пожалуйста исчезла из сознания мысль о его «сборности» и по смыслу (извинительность и просьба вместе) — в разговорной речи сразу же появились упрощения. Сегодня это важное слово сокращается чуть ли не до пжлст — почти без всяких гласных! «Драсть, Сан Саныч! Пжлст, Марь Ванна» — формы, которые невозможно одобрить.

Остается указать на отличие русского пожалуйста от соответствующих ему иностранных. В этом также видны особенности национального характера. В большинстве европейских языков исходной идеей обращения было: «если вам это понравится» или «для вашего удовольствия». Русская мысль и чувство в поисках формы вежливой просьбы пошли по иному пути: не «ваше удовольствие», а «ваша доброта» — отзывчивость и расположение в центре внимания человека, который обращается к вам с русским словом пожалуйста.

Пожалуйста, а не пжлст!

 

«Спасибо!»

Слова благодарности почти во всех языках пришли в разговорную речь из языка торжественного ритуала. Постепенно спускались они на землю с небес, становясь обычными формами выражения признательности, и попутно утрачивали особенности книжных слов. Потому и русские формы по происхождению своему таковы же: исполать, спасибо, благодарю.

Исполать в значении спасибо известно с XVI века, это искаженное в русском произношении греческое сочетание слов ейс полла ети (многая лета): помоги бог, то есть спасибо. Так и былинное «исполать тебе, добрый молодец!» оказывается вовсе не русским по происхождению словом.

Благодарствую — как было когда-то принято говорить — возношу благодарение. Еще и в XIX веке сохранялась старинная форма, которую в обиходе то и дело смешивали с разговорной, новой. Смешение форм благодарствую и благодарствуй встречается со времен Пушкина — второе всего лишь разговорное сокращение звука у. Однако хоть и один звук изменил слово — это уже другое слово! Вдруг возникает и разница в значениях: как будто уже не ты благодаришь, а себе требуешь благодарности. Да и в простой замене старинного глагола дарствуешь новым даришь — понижение степени важности, упрощение формы, сближение с простым разговором. Чтобы избежать этого, на первых порах и стали употреблять сложное сочетание, соединившее в себе выражение благодарности с низкою просьбой: покорно благодарю.

В первой половине XIX века это выражение только-только входило в моду. «Покорнейше благодарю! — отвечал Федор Петрович по модному выражению, переведенному с французского диалекта» (А. Ф. Вельтман). Взаимные отношения людей изменились, и сегодня это выражение неприемлемо в принципе.

Окончательно утвердилось слово спасибо, включив в себя все коренные смыслы сопутствующих ему некогда слов, в том числе и переводных. Спасибо — сказанное с достоинством и значительно. Не вас благодарю, но вам желаю всех благ.

По происхождению своему и спасибо небезупречно: спаси бог. Теперь спасибо — совершенно новое слово, возникшее на основе слившихся двух, в конце второго из них исчез не гласный, как в благодарствуй, а всего лишь согласный звук г. Да и смысл у слова совершенно не тот, ведь вместо прежнего «спаси вас бог» мы говорим: «спасибо — вам».

Сжатие слов в безличные, неопределенные спасибо, благодарю превращает их в универсальные обращения, годные в любом случае, но эта же безличность слова приводит и к изменению его грамматики. Не вас — спасибо и не вам — благодарю, а как в зеркале, наоборот: вас — благодарю, спасибо —вам.

Как таковое спасибо появилось уже в XVI веке. От тех времен дошло до нас «спасибо, сударь!», а в XVII веке только простое спасибо и известно. В рукописной московской газете «Куранты» встречается с 1622 года «и на том-де спасибо!» — особая речь, уклончивая, но никак не льстивая.

Настолько самостоятельным стало слово спасибо, что его и склоняли, как существительное среднего рода, и так было до XX века: «Из спасиба шубы не выкроишь!», «Что мне в твоем спасибе?» Это показывает, что слово оставалось именем существительным и изменялось, как все существительные. Вообще столь свойское обращение с некогда торжественным словом долго мешало ему войти в обиход как частице-обращению: частицы ведь не склоняются в русском языке. Во всяком случае, в разговорах с чужими этого слова избегали. Еще в 70-х годах прошлого века академик Я. К. Грот Жаловался: «Всего поразительнее в этом отношении прекрасное слово спасибо, которого, к сожалению, мы удостаиваем только простолюдинов; вместо него даже городская прислуга, желая щегольнуть своею образованностью, стала употреблять безобразное мерси». Мерси и прочие подобные заимствования неуместны в разговоре русских людей; это то самое стремление «выставиться», чуждое русскому человеку в его обращении с равным.

Сегодня исполать — дремучий архаизм, благодарю — официально и слишком чопорно, не отлилось в законченность разговорного оборота, спасибо — расхожая разговорная речь.

 

Папа и мама

Пожилые люди в наши дни с огорчением говорят, что у современной молодежи не осталось уважительных слов при обращении к родителям. Все чаще слышишь па да ма, а то вот еще и пахан…

Папа и мама — слова детской речи, существуют во многих языках независимо друг от друга. На Руси они издавна имели различные формы: уважительную, ласкательную, уничижительную — всякую. Папаня — маманя, папенька — маменька, папаша — мамаша, а то еще батюшка — матушка, но каждый раз в оттенке обращения что-то свое, не спутаешь эти слова, каждое из них под настроение. Отец да мать в отношении к своим родителям употребляли редко, отчасти и потому, что воспринимались эти слова как высокие, книжные; отец — и духовный чин (святой отец), мать — и матерь (божья). Зато постоянно употребляют литературные герои, в частности — и у Пушкина, слова матушка да батюшка.

Впрочем, социальное расхождение отразилось и тут. У дворян батюшка и матушка, горожане среднего достатка и разночинцы — папаша и мамаша, а купеческое сословие — тятенька и маменька. Кто называл отца своего тятенька — верный знак, что необразованный человек.

Из французского языка пришли в городскую речь papa да maman, много бытовых разговоров записано в XIX веке, особенно в светском обществе, именно так и передают в них эти слова. В тех же домах, где предпочитали говорить по-русски, писали просто: папа да мама, однако слова не склоняли, говорили от папа́, к папа́, о папа́. А в простых семьях сохранялось русское слово, которое и склонялось. «Только слышалось по временам — па́па, ма́ма», — вспоминал Л. Ф. Пантелеев. По мнению молодежи 60-х годов XIX века, дети должны были называть родителей по именам. Мама, мамочка, мамуля решительно изгонялись, но, вспоминала Е. Н. Водовозова, «скоро многим матерям пришлось сознаться, что они не в состоянии подавить желание слышать заманчивое для слуха женщины слово мама!» Свидетельство — вместе с другими — поучительное: во все времена попытка сменить обращение идет от молодежи, решительной и безапелляционной в суждениях.

Впоследствии русское и французское слова сошлись, так что манерность французского произношения, осознаваемая изначально, изжита. Русские классики со второй половины XIX века дают только русскую форму папа да мама, следовательно, именно она и является для нас образцовой. Исчезли (к сожалению!) уменьшительные и уважительные народные формы с суффиксами.

За полвека русской жизни, с 1840-х до 1890-х годов, в смене слов запечатлелась история отношений между детьми и отцами. Н. В. Шелгунов выразил ее четкой формулой: «Вообще недоразумения между отцами и детьми разрешались в шестидесятых годах легко, и прежняя форма семейного управления уступила сама собой свое место новой форме, основанной на большем равенстве и свободе. Когда я был маленьким, нас учили говорить: папенька, маменька и вы, потом стали говорить: папа, мама и тоже вы; в шестидесятых годах резкая реакция ниспровергла эти мягкие формы, и сами отцы учили детей говорить: отец, мать, ты. Теперь говорят: папа, мама и тоже ты. Вот простая и наглядная история вопроса об отцах и детях за шестьдесят лет».

С начала XIX века предпочтение той или иной формы обращения к родителям также изменялось: был и отец, был и старик, — все это было. Но пахан — это уже оскорбительно. Воровской жаргон более сотни лет называет паханом главаря шайки. Не к лицу молодому человеку такое слово из разнузданной речи воровского притона, но уж совсем непонятно, когда его печатают, как бы смакуя, молодежные журналы…

Что же касается ма и па — это дальнейшее сокращение «интернациональных» детских слов папа и мама; на западный образец молодежь сокращает форму привычного обращения к родителям. Осуждать? Однозначно ответить трудно. Однако началось это давно. Папенька — папаня — папа — па! Есть в этом па нечто инфантильное, жалобное, капризное. Стоит ли поощрять?

 

«Извиняюсь!»

В повести И. Мясницкого 1904 года:

— Виноват-с… вообще пардон-с, мон онкль-с! это я от икстазу-с… а сейчас они полный грансиньор-с!

Для сравнения сразу и вторая цитата — из книги В. Катаева:

— Извиняюсь, вас тут не сидело!

Речь купчиков начала века и речь тех же купчиков через двадцать лет, в годы нэпа. Французское как образец и стандарт вкуса после революции сменилось своим, доморощенным, но по-прежнему в соответствии с мировыми стандартами дурного вкуса: красиво и элегантно…

Извиняюсь… Кажется, нет никаких причин для беспокойства. Обычное русское слово, которое и классики употребляли. Но именно такая «похожесть» и устрашает: у мещанина все похоже на настоящее, все как у людей, но тем не менее — не русское.

Похожесть заключается в том, что возвратный глагол извиниться действительно употребляется в литературной речи, в том числе и у классиков, — но только не в значении первого лица. Когда-то этот глагол значил получить прощение. Но как можно оправдать самого себя или у самого себя получать прощение? Профессор говорил рабфаковцу 30-х годов: «Но, простите за педантизм, говорить извиняюсь нескромно. Этим вы как бы извиняете сами себя. Надо говорить извините» (Е. Евтушенко. Ягодные места).

Хорошо известно, откуда пришло это словечко. Родилось оно в среде обрусевших иностранцев и московских купцов, но скоро распространилось. «Пусть подобные несуразные искажения речи не идут далее обихода и моды трамвайных кондукторш и прилавка», — писали столичные газеты в начале века. Заметим: прилавка… Газеты опасались, что словечко пойдет гулять по гостиным. А между тем опасение было запоздалым. В те же дни чеховский дядя Ваня спокойно говорит: «Извиняюсь!» Некоторые литераторы уже тогда выражали сомнение, чтобы, «сын тайного советника и сенатора и сам культурный человек», Иван Петрович Войницкий говорил таким образом: «скорее всего, это неразборчивость самого Чехова, в языке которого многое осталось от простонародья».

Трудно сказать, правы ли критики Чехова. Словечко встречается не только у него. В частной переписке XIX века, в мемуарах, когда приводится устная речь горожан. Правда, в каждом из примеров употребление формы извиняюсь можно оправдать каким-либо обстоятельством, тонкостью речи, поначалу не замеченной. «Не извиняюсь перед вами» — у Пушкина; «тысячу раз извиняюсь за то, что…» — у Гончарова; «отложил дело, извиняясь занятостью» и др. — в общем вполне литературны. Личная форма глагола, равноправная в ряду других: извиняешься, извиняется — извиняюсь. Можно понять и переход мысли, почти неуловимый сознанием, но в целом ясный: человек сообщает, что он извиняется в данный момент перед кем-то, вызывая собеседника на ответную реакцию. Может быть, и с некоторой экспрессией, но все-таки вполне правильно.

Иное дело — «извиняюсь, вы не от Ивана Иваныча?», «я извиняюсь, скока время?» В таком случае перед нами форма, как бы вырванная из ряда других, намеренно подчеркнутая употреблением местоимения я, и потому ставшая своего рода наречием, вводным словом, обращением («Извиняюсь, вы…»). Сразу как-то и не поймешь, что это такое: то ли форма настоящего времени, как извиняется, то ли повелительного наклонения, как извините! Так возникают те самые изысканные словечки, которые как будто вежливее, чем извините, но на самом, деле безликие и безродные порождения вихляющего мещанского сознания. Похожие на русские слова — но не русские вовсе. Это извиняюсь, сменившее многочисленные русские формулы извинения, объясняется равнодушием к слову. Казаться — а не быть… А между тем, не все столь невинно, и слово может замарать.

Социальные сдвиги в обществе сопровождались сдвигами в сознании и в оформлении мысли словом. Не всегда вкус и знание языка оказывались на высоте. Журналы 20-х годов XIX века уже почти смирились с разговорной формулой извиняюсь, а словарь Ушакова в 1935 году впервые допустил ее на свои страницы, хотя с оговоркой: «Извиняюсь употребляется также в значении извините, извините меня (простореч.): извиняюсь, я опоздал». В академических словарях этой формы, разумеется, нет.

Однако к ней пригляделись, привыкли, а привыкнув, пошли дальше. Уже не только наречие, но и действительно мещанское — рубленая частица — «Извиняюсь, вы крайний?» По-видимому, процесс продолжается и сегодня, где-то в тайных глубинах, недоступных влиянию специалистов по культуре речи. Да и зачем они, такие специалисты, если журнал «Наш современник» вдруг употребляет слово — заизвинялись? Современник все стерпит, попривык…

 

«Кто последний?»

Выражение относится к числу наиболее спорных, и многих оно обижает. Отсюда и стремление заменить его: «Кто крайний?» В ответ сердито поправляют: не крайний — последний. Однако многие, наоборот, полагают, будто последний имеет совершенно другое значение (плохой, никудышный) и лучше сказать: крайний.

Много говорили и писали об этом выражении, и все еще нужно к нему вернуться. В нем есть как раз тот самый словесный образ, который, сплетаясь с сиюминутной эмоцией, создает нередко взрывчатую ситуацию.

Становясь в очередь, человек приветствует тех, кто некоторое время будет его соседом. Не в русском обычае молча войти в толпу и отстраниться от всех молчанием: вежливым словом он выделяет из массы людей нужные ему лица. Правда, уважительное пожелание здоровья в данном случае не совсем уместно, поэтому и возникло такое сочетание: «Вы — последний? Кто последний?» Непонятно, почему оно может кого-то обидеть, ведь спрашивая: «Кто последний?» — человек хочет узнать, по следу кого ему предстоит пройти. И верно, в таком выражении сохраняется исконное значение слова последний — тот, кто идет по следу, тот, кто торит тропу следующим за ним, или тот, кто сам следует за другими. Это понятно из сравнения прилагательного с причастием: последующий — тот, кто потом, а последний — тот, кто перед ним. Книжное последующий указывает на то, что человек становится последним, а русское слово последний значит лишь то, что по времени он самый недавний (только что стал в очередь), а в пространстве — конечный в ряду других. В утешение обидчивым заметим, что в научной речи последний как раз уважаемое слово.

Напротив, спрашивая: «Кто крайний?» — вы обижаете человека, потому что, во-первых, говорите не по-русски (в русском языке нет такого значения слова крайний: оно пришло из украинского), а во-вторых, как бы отстраняете его от очереди, уверяя его, что она «на краю», в стороне от ряда и потому вообще нарушает порядок. Тот, кто полагает, что слово крайний вежливее, чем последний, ошибается.

Спорность в данном случае возникает оттого, что русское слово последний в обычной разговорной речи получило нежелательный смысл наименее важный (как толкуют современные словари), даже низкий, плохой, худший, последний по качеству (как понимал дело Даль). Случилось это не так давно в результате столкновения двух различных слов: русского слова последний в смысле конечный в следу и книжного, церковнославянского слова последний в значении окончательный, а значит, плохой. Естественно, что разговорное выражение часто понимается с новым, весьма выразительным, но совершенно не связанным с «очередью» смыслом, отсюда и все обиды. Не делают разницы между словами и значениями слов, все принимают на свой счет, на всякий случай — сердятся.

Если же отвлечься от этого значения книжного слова, становясь в обыкновенную очередь, привычное выражение сразу получит свой простой «рабочий» смысл, как раз тот, какой и требуется в данном случае. Русское слово к тому же и оптимистично, и вовсе не подразумевает окончательности; ряд продолжается, он не закончен, и за последним придет последующий.

 

«Который час?»

Разговорная речь постоянно вторгается в литературную норму. «Сколько сейчас времени?» или лучше по старинке: «Который час?» Спорных вопросов такого рода множество.

«Особую ярость так называемых служб языка вызывает устно-речевое „Сколько время?“», — заметил писатель Алексей Югов. Вряд ли язвительность этого замечания оправдана. Давайте разберемся, что лучше, — и без ярости.

До конца XIX века единственной возможной формой вопроса была Который час. Однако местоимение получило дополнительные значения, стало трудно различать, какой именно — один из нескольких или очередной по порядку — имеется в виду час. Стали говорить: Сколько часов? Словари начала XX века все-таки осуждали столь грубое выражение.

Одновременно происходило обобщение понятий о времени, так что слово час сменилось более общим по смыслу словом время. Разговорным Сколько времени? с обязательным уточнением сейчас все чаще стали заменять прежнее, привычное Который час? Сегодня же это последнее осознается даже как бы устаревшим, чуть-чуть старомодным, чрезмерно интеллигентным. Однако классических текстов, удостоверяющих литературность выражения сколько времени словари не приводят, потому что в природе их нет, и современные писатели, если они хорошие стилисты, их избегают. Закрепление же этого выражения в разговорной речи объясняется тем, что оно имеет некоторое отличие, оттенок смысла: в сравнении с Который час выражение Сколько времени значит: сколько часов в полусутках уже прошло? а Который час? — сколько их еще осталось? Различие в смысле поддерживается грамматически: сколько — наречие и значит «как много» — это результат пройденного, количество; который — определение, «какой по порядку» — порядковое имя. Выражение Который час? схватывает мысль в движении, оно удобно для выделения любого отрезка времени, который, как водится, заполнен событиями: выражение Сколько времени? менее удобно, поскольку связывает вопрос с моментом (сейчас), то есть замкнуто, статично.

В отличие от вопроса Сколько сейчас времени? (допустимого в речи и широко распространенного в разговоре) его сокращение Во сколько? — недопустимый вульгаризм, вдобавок и неопределенный по смыслу. Во сколько (времени) лучше заменить правильным В котором часу? или В какое время? — потому что вопрос предполагает ответ не о том, сколько времени пройдет к моменту ожидаемого события, но в котором по порядку часу это случится.

Относительная ценность вопросов определяется не только смысловыми и стилистическими особенностями русской речи, но часто и психологическими факторами общения. Известно, например, что мужчинам время кажется на треть длиннее действительного, а женщинам — вдвое длиннее. Это также может способствовать выбору речевой формулы. Торопясь, непроизвольно мы скорее всего спросим о времени, а не о часе: Сколько уже времени? Как и в других случаях, отражающих современное сознание, перенесение внимания с конкретного часа на неограниченно общее время связано с отношением к времени.

Время имеет свою цену, и значит, важно не его качество (который), а как бы количество (сколько). Наконец для современного сознания характерны более общие по смыслу слова родового значения, так что и в этом отношении предпочтительность слова время по сравнению со словом час также налицо.

И хотя тенденция ясна, не все согласятся с ее оценкой. Во всяком случае, сакраментальное Скока время? — вульгарно во все времена.

 

«Женщина!» — «Мужчина!»

Самым резким возражениям подвергается сейчас невесть откуда появившееся обращение в общественных местах — мужчина, женщина, дама (хотя слово кавалер не употребляется).

В статьях, выступлениях, в спорах подобное обращение называется грубым, пришедшим из первобытного общества (в котором не было еще других признаков различения, кроме полового). Есть и другие «красивые обращения», которые под стать этим: мамаша, тетенька, дяденька, бабуля, дедуля…

И справедливая обида: тот, кто кричит в автобусе: «Эй, женщина, пробей билет!» — не просто невежливый человек, но человек, не владеющий культурой речи. Как же так случилось, что сегодня не находится простого и звучного слова, с помощью которого можно было бы непринужденно, приветливо и с достоинством обратиться к незнакомой женщине средних лет? Неужели нельзя придумать такого слова?

Вопрос этот важен настолько же, насколько он и неразрешим. Никто еще не «придумывал» подобных слов, а история прочих, таких же в прошлом грубых, обращений показывает, что вряд ли это и возможно.

Есть одно внутреннее противоречие в смысле самих слов, которое всегда помешает этому. Противоречие между потребностью в самом общем для обращения слове и конкретным употреблением его в каждом отдельном случае, разговоре, состоит в том, что любое слово, какое бы мы ни взяли для этой надобности, наполненное своим внутренним, ему присущим смыслом, сразу же выразит и наше отношение к человеку — приветливое, настороженное, снисходительное, почтительное — всякое, но прежде всего — официальное. Чтобы слово утратило относительность своего значения и стало всеобщим, нужно, чтобы стало оно безличным, утратило свой смысл и, как расхожая монета со стершимся чеканом, стало совершенно другим словом. Вряд ли это случится с такими важными и нужными для языка словами, как женщина или мужчина.

И верно, многие русские слова длинной чередой прошли этот путь, сменяя друг друга: государь, господин, сударь, товарищ, гражданин и прочие, более частные по значению. Каждое из них, включаясь в этот процесс, как бы расслаивает население на социальные или производственные группы, которые не обозначишь обобщенным словом-обращением. Не без оснований, в частности, полагают, что слово товарищ применимо скорее к сильной половине рода человеческого, а вот для женщин… И остается женщина!

Что вызывает сомнения в новом обращении? Только то, что не социальный отпечаток несет на себе обращение женщина! Какой-то другой, назовите его как угодно. Предпочтение же этого слова объясняется, видимо, вот чем.

Слово женщина (как и мужчина — несколько позже) относительно новое, появилось в XVI веке, первоначально было обозначением женщины низкого звания (так и в «Домострое»). В «Сказании о Гришке Отрепьеве» Марину Мнишек именуют высоким словом жена, а ее служанок — женчинами да девками. В словаре конца XVIII века мужчина — житель сельский, то есть мужик. Только в пушкинское время вошли эти слова в литературный язык, но в единственном значении: женщина — лицо, противополагаемое по полу мужчине. Даже современное написание этих слов установилось не так давно, около ста лет назад. До этого писали их как придется, обычно мущина, хотя уже в 1839 году академик А. X. Востоков рекомендовал писать мужчина: так ближе к исходному слову муж, сохраняется образ производного слова и ясно, что мужчина не просто мужик — он муж. Тем не менее даже в наши дни в словаре Ушакова можно было увидеть рядом: мущина и мужчина.

Мужчина и женщина по исходному смыслу — собирательные слова. Обозначали совокупность лиц определенного пола, принадлежность человека к этому полу (примерно того же смысла теперь вульгарные мужики, бабьё). Со временем слова стали нейтральными по стилю, поскольку изменили значение переносом смысла: исходная собирательность оказалась важной в обозначении уважаемого лица.

Переосмысление слов происходило во второй половине XIX века не без влияния литературного языка. «В русском народном лексиконе, — отмечал Н. В. Шелгунов, — нет слова женщина, а есть баба или девка… Вся Россия, сверху донизу, не знала другой женщины, кроме бабы». Положение то же, что и со словами жена и супруга. Эмоции бытового разговора, переосмыслив старинный образ, перетасовали и стилистическое, и смысловое значение русских слов. Уважительность слова женщина для многих и сейчас заметна на фоне других, не таких уж плохих русских слов. Можно догадываться, что человек, который обращается к вам «Мужчина!» или «Женщина!», желает выразить самое высокое свое уважение.

Но как бы ни изменялось отношение к слову женщина (еще в прошлом веке оно казалось вульгарным), его основное значение всегда было связано с различием по полу, потому что и образовано оно было от относительного прилагательного жен-ск-ий; жен-щ-ина.

На протяжении всего XIX века слова эти оставались под подозрением как грубые, простонародные, неудобные в разговоре. Знаменитое: «Ах, мущина, ты уморил меня!..» — известно чуть ли не два века, оставаясь в лексиконе женщин известного рода. «Мужчина!.. мужчинка!..» — это их клич на вечерних улицах Петербурга XIX века. Писатели тонко это чувствовали. Чтобы не сказать мужчина, А. В. Дружинин в 1847 году употребляет в повести слово мужик — все-таки проще.

И. И. Панаев рассказывал, что Дружинин «дамами почему-то называл женщин». Такова позиция представителя «чистого искусства» в русской литературе. Напротив, Н. С. Лесков слово дама предлагал заменить коренным русским словом женщина и гордился своей смелостью. Пошлая, нахальная, вздорная, глупая — вот определения, которые сопровождают это слово в бытовых повестях и рассказах XIX века. Сегодня подобные экспрессивные выражения сопрягаются чаще со словом баба.

Случилось, однако, так, что именно слово женщина за последние полвека, в большей мере, чем мужчина, стало словом, освобожденным от старых предрассудков и социальных ограничений. На его значении сказался тот самый процесс эмансипации, который мы признаем важным социальным завоеванием нашего общества. Это слово включило в себя и значения слов, упраздненных временем: сударыня, мадам, госпожа. Вбирая в себя социальные признаки, свойственные упраздненным словам, заменяя их в обиходе, слово переводит признак пола как бы на второй план, — особенно в эмоциональной женской речи. Отсюда и женщина как обращение, подчас подчеркнуто нейтральное на фоне других слов.

Возникает и различие, с помощью разных слов выражают свое отношение, например, работники сферы обслуживания. Почти одновременно в ателье закройщица произнесет: «Женщина, куда вы лезете?» — и тут же: «У дамы нет подкладки», — в отношении к разным лицам.

Правда, после утраты слов господин и госпожа слова мужчина и женщина больше других оказались подготовленными к замещению старых слов; и сами по себе в своем значении они родились недавно. На юге страны это вошло в широкий обиход, между прочим, и потому, что украинское слово жинко, жиночко может быть переведено только словом женщина. Однако в украинском языке это звательная форма слова, которая и сама по себе является обращением. В русском же языке звательной формы нет уже несколько веков, так что русский перевод живой украинской формы звучит весьма искусственно для слова женщина.

Вообще попытки найти «общее для всех» слово-обращение обречены на провал. Нельзя безнаказанно использовать одно и то же слово общего пользования при обращении к конкретному человеку в самых разных обстоятельствах. В природе русского человека — различать каждого, к кому обращаешься, со всяким вести разговор наособицу. Русский язык потому и противится возникновению любых «общих» слов, что ему при его богатстве легко найти разнообразные формы включения в разговор: пожалуйста, простите, позвольте — здесь соблюдена необходимая мера почтительности и вместе с тем — безличности. От нас самих всегда зависит выбрать форму обращения — и в этом свобода пользования языком.

Многие убеждены, что в других языках искомое «общее слово» имеется, и в качестве примера даже указывают польское пан или английское мистер. Это мнение не совсем правильно, потому что в любом языке слова-обращения имеют и другое назначение, также используются с добавлением имени — для того, чтобы переключить разговор с официального уровня на неформальный. В любом языке эти «общие слова» в частном разговоре также сопротивляются налету официальности.

Вспомним и историю заимствованных слов-обращений, таких, как мадам или мадемуазель: уж на что они были «всеобщими», но именно в этом смысле они и получили со временем неодобрительный оттенок, в вульгарном произношении 1920-х годов превратились в медам да мамзель. Чем шире значение слова, тем безразличнее оно по своим социальным характеристикам, тем обиднее становится со временем, потому что безликость и безразличие обижает современного человека больше, чем вульгарное слово.

Такова точка зрения лингвиста, знакомого с историей всех этих слов и с тем положением, которое сложилось в русском языке. Что же касается общественного мнения, оно может в будущем это мнение опровергнуть, создав столь необходимое общее слово-обращение. Но ни женщина, ни мужчина не будут такими словами, это ясно. Слишком много образов в них, эмоций, переживаний, в том числе и личных. Вот как в романе Ю. Семенова «Аукцион»:

— Мужчина! — окликнул Степанова на аэровокзале молоденький милиционер. — Вы что, не видите, здесь хода нет!

Степанов даже зажмурился от ярости, вспомнил Галину Ивановну (врача. — В. К.): «Только стрессов избегайте…» А это что же такое, когда вместо товарищ или, допустим, гражданин человек в форме обращается к тебе мужчина ?!

— Я вам не мужчина, — ответил Степанов, понимая, что остановить себя уже не сможет.

— А кто же вы? — удивился милиционер. — Не женщина ведь…!

 

«Ребята!»

Общее слово-обращение, применимое сразу к любому человеку, трудно придумать. Были попытки сделать это, да неудачные. Вот одно из предложений, присланных в газету:

Говорят, что нельзя придумать общее ко всем обращение. Почему? Не верю. Стоит только бросить клич, таких слов наберутся десятки — выбирай, пожалуйста! Такое слово предлагаю и я. Это — Люджен  — обращение к мужчине, Люджена  — обращение к женщине. Почему? Эти слова сложные и имеют два корня: люд  — люди, человек, и жен  — женат (женатый человек), а замужняя женщина — Люджена . Хотелось бы, чтоб вы отвергли или обосновали мое предложение…

Трудно, а может быть, и невозможно обосновать это предложение. Не хватает исходного материала: каково ударение этих слов, какова логика выбора составных их частей, как быть, наконец, с незамужними? Ведь тогда, во всяком случае, не будет «общего слова», а ведь именно оно и требуется.

Что самое неприятное — внутренний образ нового слова получается «зверский»: неминуемо возникают представления о людоеде. Обратись этак к «незнакомой женщине средних лет», что она скажет? Нужно учесть и это обстоятельство, потому что каждое новое слово мыслью и чувством сцепляется со множеством других, старых, которые поддерживают его, пока не стало оно на ноги, не зажило самостоятельной жизнью.

Вдобавок любой мужчина, конечно, не согласится, чтобы его называли женою: люд-жен. Может быть, и привыкнут со временем, кто знает, но пока…

Нужно сказать, что в древности существовал термин, отчасти похожий на «новое» слово: малжена — супруги, живущие в браке. В нем жен — элемент общий для обоих супругов. Однако всякий, кто встретит подобное слово хотя бы в историческом романе, опять возмутится: ведь стоит назвать «незнакомую женщину средних лет» этаким словом — и тебя под венец! Опять неладно.

Наконец, придуманное слово чрезмерно длинно и трудно в произношении. Сложно произнести не запинаясь, а дело ведь в том, чтобы подобные слова произносились безразлично и быстро, потому что в разговоре обращение нужно лишь как вступление к делу. А тут что получается? Станут сокращать: «люджа!» — смешают мужчин и женщин, холостых и женатых; «люд!» — еще хуже, потому что неясно, какой, собственно, люд имеется в виду.

Даже простое рассуждение показывает, что и этот проект не годится, как не годятся и десятки прочих проектов. Такие слова не приходят из чернильниц, они возникают сами, становясь завершающим долгий путь развития моментом «обобщения» слова.

Считают, что слово гражданин, как сударь, господин, — достояние прошлого. И в наши дни лучше использовать это слово в сочетании со словами уважаемый, уважаемая: «уважаемая гражданочка, уважаемый гражданин» — чем плохо? Здесь нет оттенка официальности, это бытовое обращение, разумеется, если к этому добавить: будьте любезны, будьте добры, пожалуйста, сделайте одолжение, прошу вас и проч. Ничуть не хуже звучат в обращении и любезный, любезная. Можно было бы пользоваться и такими словами, как почтенный, достопочтенный… Ну, а в обращении к несовершеннолетним много своих слов: мальчик, девочка, парень, молодой человек, девушка, есть и хорошее собирательное ребята для обоих полов. Все эти слова и сегодня живут.

Но если это так, непонятно, зачем искать единственное «общее слово»? Переберем весь исторический словарь и будем друг другу говорить любезности: «Достопочтенный уважаемый гражданин, сделайте одолжение, дайте пройти!» И вас пропустят… И потом, если слово гражданин — прошедший этап, то зачем выражение «уважаемый гражданин»? Недостаток этого предложения в том, что официальные обращения письменной речи оно рекомендует для бытового — устного — обихода. Нежизнеспособное это предложение, и даже объяснять не стоит почему.

Слово ребята годится якобы для обоих полов. Но и с этим нельзя согласиться. Искони это слово относилось только к мальчикам, парням, молодым людям. В армии так называли солдат, в городе — хулиганов. И. С. Тургенев в личных письмах так величал разбойников пера. Царские приказы по войскам начинались словом: «Ребята!» И значит оно не что иное, как маленькие люди под чьим-то началом, кто ведет их в «дело», каким бы оно ни было. В просторечие слово это пришло из жаргона городского дна: в XIX веке именно так обращались друг к другу на Сенной площади. До сих пор вульгарность слова еще ощущается, хотя в известном смысле его употребляли и в художественной литературе.

Говорят еще об одном типе обращений, который вызывает законную тревогу: «Верка, шагай сюда, здесь твое место!» Это раздается клич в театральном зале, в котором вы приготовились слушать оперу или посмотреть новую пьесу. Иностранцы нередко спрашивают, почему у нас обращаются друг к другу так: Верка, Ванька, Любка, Сережка? Как ответить на этот вопрос? Приходится ссылаться на жаргон, который процветает в городе.

Вот из жаргона-то Верка и пришла. Это действительно жаргонное обращение, но жаргон не народных низов, как можно было бы подумать. В народе обращение друг к другу уважительное; даже соседку, с которой не в ладах, называют скорее по отчеству, чем по имени. Уменьшительные имена — а тогда они были не уничижительными, а всего лишь уменьшительными — появились среди молодежи 60-х годов XIX века, особенно, как тогда говорили, среди «эмансипированных». П. Д. Боборыкин описал напускную народность русских анархистов, живших в эмиграции, которые вводили в обиход подобную речь.

Все это были «Иваны», «Соньки», «Машки» и «Грушки», а фамилий и имен с отчествами не употреблялось… Они не только перекликались такими «уничижительными» именами, но нарочно при мне пускали такие фразы:

— Ты груши слопала все? — спрашивала Сонька Машку.

— Нет, еще ни одной не трескала.

Это был своего рода спорт опрощения .

Они употребляли эти словечки в громком разговоре и нарочно, добавляет Боборыкин, демонстрируя свою свободу от условностей, в первую очередь — в языке.

Впоследствии эти дамы стали вполне благополучными обывательницами, женами фабрикантов и предводителей дворянства. И попытка перейти на «народные» формы обращения не удалась.

Такова же была на рубеже веков грубоватая, «под народ», речь купеческого сословия. Там со словами не церемонились, вместо «женщина!» кричали: «А ну, бабье, в киятры пойдем?!» (И. Мясницкий). Разумеется, и такое обращение для нас не годится.

Полагают, будто можно придумать какие-то новые слова, подходящие всем, привлекая к этому ученых-филологов и писателей. Ведь известно, что именно писатели внесли много нового в словарь русского языка. Мысль хорошая, совершенно правильная. Вот только и они, писатели и ученые, ничего сочинить не могут. Потому что сочинить — заранее обречь любимое свое дитя: не будет оно жизнеспособно. Но выбрать из десятков слов и посоветовать они могут. Они и советуют: возьмите для простого, неформального обращения слова сударь, сударыня. Нет! Не берут…

 

«Сударыня!» — «Сударь!»

Было время, когда писатель В. Солоухин предложил ввести в бытовой обиход слово сударь, а значит, и слово сударыня. Старинное русское слово, которое ничем себя не опорочило, а только на время отодвинулось в сторону. По исконному своему смыслу, которым и живут обычно слова, оно значит то же, что гражданин: сударь происходит от государь, а на Руси государем именовали всякого свободного человека, хозяина, гражданина. Разница только в том, что гражданин книжное слово, а сударь — коренное русское. Правда, с писателем не согласились, многие не видят даже надобности различать торжественное товарищ, официальное гражданин, бытовое сударь.

Та же проблема со словом сударыня. Воспитанный человек в возрасте, столкнувшись в дверях с женщиной, скажет: «Мадам, прошу вас», — и он не покажется белой вороной. Однако слово это все же не очень подходящее: оно нерусское и слишком вычурное. Конечно, мадам лучше, чем дама, хотя и последнее обращение защищают; оно обычно в сфере обслуживания, к тому же дама все-таки уместнее, чем клиентка или (тем более) женщина.

У русских слово сударь в качестве разговорного обращения к свободному человеку известно с XVII века. По воспоминаниям иноземцев, посещавших Москву в те годы, говорили тогда на Москве «сударь такой-то», то есть господин такой-то, и относили ко всем взрослым людям независимо от их социального положения. Значит, первоначально было это и обращением, и приложением к имени собственному, и простым существительным именем. Все как обычно, как водится у русских слов, как было в XIX веке и у слова гражданин, как сегодня наблюдается у слова женщина, как у всякого слова-обращения поначалу бывает.

Обкатанное в речи многих поколений, слово сударь является теперь идеальным словом-обращением, и вот почему. Утратив все прежние смыслы, стало оно теперь только обращением. Мы не скажем сударь Иванов или тот сударь. Это обращение равного к равному, оно утратило всякие исторические и образные связи с другими словами нашего словаря: например, никак не ощущается его связь со словом государство. Оно одинаково соотносится с формами ты и вы, и притом в отношении к мужчине и к женщине безразлично, потому что кроме слова сударь есть еще и сударыня. Во всех видах имеет формы ласкательные (сударушка) и уничижительные (сударка) и т. д. Во всяком случае, это лучше, чем обращение девушка, как веяние нового времени, введенное В. Маяковским вместо «постылого» барышня, или бабуля, которое огорчает многих наших современниц. Помимо всего, сударыня и стилистически нейтрально, хотя слово сударь, конечно, может звучать и иронически; но это зависит уже не от слова.

Можно добавить: в истории этого слова случилось так много событий, что исконный его смысл давно утрачен, потому что словесный образ исчез, и мы не связываем в своем представлении слов государство и (го)сударь. Мысль долго металась в поисках наиболее точной и краткой формы, способной в разговоре стать простым знаком обращения, и вот: господа́рь в госуда́рь, а госуда́рь — в осуда́рь, а дальше либо в обращение, сжатое до предела, осу (ходило в XVII веке), либо в понятное все еще суда́рь, а суда́рь уже почти не по-русски, исчезает образ: ни суд, ни господь, ни господин, ни государство. Тогда и появилось су́дарь, а из него и простое с, «словоерс», как в ответе: да-с. Чем меньше связей по смыслу с другими словами в речи, чем быстрее утрачивается в слове народный образ, тем вернее обречено и слово: сойдет на нет, исчезнет из речи. Мы не принимаем этого холуйского с, хотя иногда оно и слышится. Ведь слушаю-с стало уже слушаюсь! Ни господарь, ни государь не годятся, как не годится нам и незадачливый их потомок с; но чем же плох су́дарь? Вот и все основания, какие можно выставить для оправдания сударя и сударыни. Для лингвиста их достаточно, они определяют возможность выбора: только так! Убеждает ли это вас — судите сами, но давайте судить объективно.

И не пользуйтесь аргументом: сударь и сударыня не современны, так что… Напротив! В начале XIX века, когда по общему убеждению должны были бы отменить эти слова, барыня, барин, господин, госпажа получили ругательное значение, о сударе же или сударыне речи нет — эмоциональная девальвация этих слов наступила значительно раньше, и тому есть причины. Первая, конечно, социальная: отношение к равному не могло сохраниться в классовом обществе. Затем и скороговорочное произношение, как бы стыдясь и с оглядкой, сократило слово до с, а полная форма была дискредитирована плохой литературой. Уже в середине XIX века Достоевский писал:

Я воротился, шагнул к ней и непременно бы произнес: — Сударыня! — если б только не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских великосветских романах. Это одно и остановило меня.

Остановит ли это и нас — пока неясно, но ведь давно мы уже не читаем подобных романов!

 

Гражданин и товарищ

Слов гражданин и товарищ не случайно избегают сегодня в бытовом и беглом разговоре. Это старинные книжные слова, заимствованные давно, и даже их форма указывает на это: народными соответствиями им являются горожанин и друг; сравните болгарское слово другарь — перевод нашего товарищ. Гражданин всегда указывало на обладающего политическими правами свободного человека, а товарищ — это соучастник в общем деле (походе, путешествии, бою и т. д.), то есть соратник.

В отношении второго слова, которое со временем стало получать переносные значения, уже в XIX веке возникало смешение смыслов, нежелательная игра слов. «В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с кем почти не был товарищем», — говорит Подросток у Достоевского. Раз вместе учатся — значит товарищи, но товарищеских отношений нет. «Генерал объявил мне, что я избран почетным членом академии, и очень любезно прибавил, что мы теперь с ним товарищи», — пишет в дневнике А. В. Никитенко. «Некий товарищ (заместитель. — В. К.) министра говорил: Я-то ему товарищ, да он мне не товарищ!» — записал в своем дневнике А. С. Суворин.

Товарищем называли также компаньона в деле, членов одного студенческого кружка, даже аккомпаниатора, сопровождавшего игру на скрипке, — словом, каждого, кто участвовал, хотя бы недолго, в общем деле.

С конца XVIII века оба слова стали использовать и как обращения, причем одни предпочитали слово гражданин, видя в нем большой политический смысл (К. Рылеев), а другие — товарищ (А. Пушкин). Не обошлось без запретов. Павел I запретил слово гражданин, но оставил товарищ. Наоборот, в 1852 году цензору в подцензурном издании встретилось слово демос — народ. Цензор никак не соглашался пропустить это слово и заменил его словом граждане.

Слово же товарищ долго было конкретным по значению и могло заменяться другим, переводным: комрад, коллега и проч. До революции слово товарищ стало и партийным словом революционеров, причем товарищами могли быть друг другу только в рядах одной партии.

Современные значения слово гражданин получило после Февральской, а слово товарищ — после Октябрьской революции 1917 года, и рабочие долго не понимали значение этих терминов; говорили, например, так: «товарищ — это по-нынешнему зовут» (1928). Юридическим термином слово гражданин стало с 1918 года, заменив опороченное царским правительством слово подданный, а товарищ — по конституции 1936 года. Товарищ с самого начала — политический термин, и потому не случайно в 20-е годы белоэмигранты издевались над тем, что революция превратила это слово «в совершенно бессодержательное обращение, — выдуманное, выпотрошенное слово».

Классовая позиция в отношении к слову сохранялась долго, фактически — до начала 40-х годов. В повестях из жизни 20-х годов герои говорили только гражданин и гражданка, и это было единственное нейтральное слово, с каким могли обратиться к любому встречному. Но и его как термин социальной важности понимали различно, с разных позиций — за это и боролись в гражданскую войну! В. Катаев вспоминал: «Пишу гражданка потому, что в то легендарное время дореволюционные слова вроде барышня или мадмуазель были упразднены… Сказать же молодая особа было слишком в духе Диккенса, старомодно, а потому смешно и даже непристойно. Красавица — еще более смешно. Дама — оскорбительно-насмешливо. Оставалось гражданка, так как напоминало „Боги жаждут“ Анатоля Франса и прочие французские книги о революции». А вот свидетельство лингвиста. Г. Винокур писал в 1929 году: «Обращение товарищ в годы нэпа стало заменяться словом гражданин. Самое нейтральное слово, гражданином называют и благожелательного иностранца: гражданин Эррио».

Различие между товарищ и гражданин сохранялось и далее, но слово товарищ по-прежнему понималось по-разному. Вот свидетельство нашей современницы: «В Институте усовершенствования врачей в Петербурге слушали лекцию профессора Белановского (микробиолог всемирного значения). Погас свет. Вызвали монтера. Он повреждение исправил и обратился к профессору: „Товарищ профессор, разрешите послушать вашу лекцию?“ Ответ: „Я вам не товарищ, удалитесь“. В зале послышался шорох — реакция на ответ профессора монтеру».

Профессор в 1940 году не мог сказать иначе, потому что для него — старика — слово товарищ было иного смысла, чем для молодого монтера. Товарищ — коллега, соучастник в конкретном и общем деле, а у него с монтером, конечно же, не было ничего общего. Он, прежде чем обидеть монтера, и сам был обижен. Пока сохранялось такое разное понимание слова, и речи не возникало о том, чтобы пользоваться словом товарищ как разговорным обращением!

В известной песне на слова В. Лебедева-Кумача, которую пела вся страна, слово товарищ названо гордым, и это верно. Но это же объясняет и то, почему ни официальное гражданин (всегда требует обращения на вы), ни партийное слово товарищ (обычно на ты) не годятся как обращение в бытовом разговоре с незнакомым человеком, и на практике это всеми осознается. Ведь и гражданин, и товарищ, слова политического лексикона, по смыслу своему не только объединяют людей общим словом, они и противопоставляют их по какому-то признаку, достаточно важному, чтобы его учесть.

Нельзя не согласиться с теми, кто полагает: не каждого можно назвать — товарищ, не к каждому обратиться — гражданин. Первое нужно заслужить, а на второе иметь право, являясь лицом официальным. Чтобы, при обращении к незнакомому человеку, сразу же войти в атмосферу доверия и простого бытового разговора, во время войны стали говорить: друг. Слово емкое, в некоторых значениях оно и товарищ, и коллега, и гражданин, во всяком случае включило в себя и значения этих слов. Оно и сейчас в ходу, простое и древнее слово.

В семье обращались друг к другу по имени, в деревне — по отчеству, потому что деревня большая, имена могли повторяться; в городе — по фамилии, а если знаешь имя-отчество, то и так. А когда не знаешь, как быть? Во всяком случае, не годится простое: гражданин, товарищ. Эти общего значения, родовые по смыслу слова, в обращении к незнакомому человеку, воля ваша, звучат не совсем хорошо.

Значит, сударь, может быть — друг? Трудно настаивать.

Но не мадам, не мужчина, не дама… Вспомним В. Вересаева: «Позвольте довести до вашего сведения, что у воспитанных людей не принято называть кого-нибудь молодой человек, милейший, мой дорогой. Это хамство. Осведомятся об имени-отчестве, так и называют, и уж не забывают и не путают».

Если читатель был внимателен и вникал в рассказ не спеша, он поймет главную мысль: чем значительней слово, чем выше ценим его, чем важнее оно для нас — тем меньше и оснований пустить его в пустой оборот меж случайных людей. Степень достоинства выше по мере того, как узнаем человека в деле и по делам: Сударь? — Гражданин! — Товарищ…