В предыдущих рассказах на различных примерах показано, как и почему изменяется язык — вообще язык, а не наша с вами речь.

Обратимся снова к истории слов, чтобы лучше представить себе порядок изменения значения слова, потому что и изменения также имеют свою последовательность.

Начнем с истории слова, которого в современном активном употреблении нет, со слова верста. О нем мы знаем, что когда-то, до введения метрической системы, верста обозначала меру длины — 500 сажен, т. е. 1,06 км.

Еще мы помним пушкинские строки: «Только вёрсты полосаты попадаются одне!» — полосатые столбы, которыми обозначали каждую версту дороги. Это, конечно, распространение исходного значения слова — ‘мера длины в 500 сажен’.

А верстак? Это слово, по-видимому, сюда не относится, оно заимствовано довольно поздно из немецкого языка через посредство польского и только по звучанию совпало с исконно славянским словом верста.

Зато у нас сохранился сверстник — вот это действительно ближайший родственник древней версте: сверстник — ваш однолеток и тем самым ровня вам, он как бы подверстан под вас.

Вот и все, что удалось нам собрать в современном языке. Но раскройте словарь В. И. Даля, в котором собраны лексические богатства русского языка прошлого века, и вы обнаружите массу значений этого слова, сохранявшихся до недавнего времени в русском языке или по крайней мере в некоторых его говорах. Вот такие значения: ‘ряд, порядок, прямая линия’; ‘ровня, дружок, пара, чета’; ‘одной масти’; ‘верзила, болван’. В старых текстах, пришедших из того времени, когда некоторые из этих значений еще были живыми в языке, а также в пословицах сохранились многие старые значения слова. Они также приведены в словаре В. И. Даля. «От млады версты возлюби ближних своих» — значит ‘с юности, с молодого возраста’. О сверстнике и товарище древний автор пишет: «верста дивная, Иванъ славный». «Стар добре, да не ровня мне, не под версту» — так поет девушка в народной песне, выходя замуж за старика... И т. д.

Выстраивая все значения в последовательный ряд, мы получим внешний очерк истории слова. Вот каким образом сделал это русский языковед А. А. Потебня сто лет назад.

Прежде всего он восстановил исконную форму слова и затем определил его первичное значение (т. е. дал этимологию слова). Верста — слово с тем же суффиксом, что и слова ловитва, битва или бритва, и сначала произносилось подобно этим последним: верт-тва. Позднее произошло звуковое упрощение в этом трудном для произношения слове: верства, затем верста.

Славянское слово верста родственно литовскому варстас, оно и значило то же самое, именно ‘поворот (плуга)’, ‘длина борозды, проводя которую плуг поворачивают обратно’, ‘мера расстояния’, ‘мера поля’. Как видим, уже тогда, в древнюю эпоху, это слово было многозначным. И каждое из его значений развивалось по-своему.

Из значения ‘поворот плуга’ появилось значение ‘борозда’, которое до сих пор сохраняетсяг например, в сербском слове врста. 

От значения ‘борозда’ недалеко до значений ‘прямая линия’, ‘ряд предметов, стоящих на одной прямой линии’. И действительно, в русских диалектах верста значит ‘ряд, прямая линия’ (у Даля: прогнать версту — ‘сшить, связать, соединить по нитке’), отсюда же и сербское значение слова врста ‘класс, сословие’.

Затем, много позже, от значения борозды как идущей рядом с другою бороздой и равной ей возникает значение ‘пара, ровня’. Древнерусские князья Борис и Глеб, сыновья Владимира Красно Солнышко, злодейски убитые родным братом, вовсе не были сверстниками, Глеб родился на много лет позже Бориса и в княжеской иерархии занимал самое последнее место. Тем не менее в древнерусской литературе их называли не иначе, как светозарная верста — пара, равная в своей смерти.

Из значения ‘длина борозды’ с течением времени выросло новое, переносное, указывающее на меру расстояния; верста в разных местах различна, но всегда достаточно большая, она включает 500, 700 или 1000 самых различных по длине сажен.

От значения ‘длина борозды’ пошли и русские верста ‘верстовой столб’ и верста ‘верзила’, т. е. просто ‘столб’. Впоследствии, когда в сознании людей совместились представления длины пути и жизненного пути, отсюда же возникло и значение ‘возраст’ (ср. от юны версты), сохраненное в слове сверстник.

Так постепенно расходились значения одного и того же слова. Некоторые остались в каких-то славянских языках или говорах, а другие исчезли вовсе. В древнерусском языке одновременно использовалось сразу несколько значений слова, основное и второстепенные; в то время слово верста было многозначно. Впоследствии некоторые значения слова, менее важные, устранились, их заменили другие, самостоятельные слова. Так наше слово стало однозначным и определенным термином (например, в литературном языке XIX века). Наконец, сама жизнь властно вмешалась в судьбу этого слова: изменение системы мер, переход счета на километры привели к полному устранению старого слова из русского языка. Только в стихах или в пословицах мы нет-нет да и вспомним его.

Вот так и случается со словом, первоначально ярким и образным: сначала оно расцвело целым букетом значений, поэтических и выразительных, потом от частого употребления художественный образ превратился в штамп речи, затем слово стало термином, а со временем этот термин перестал быть нужным и бесследно исчез.

Основным в истории каждого отдельного слова является постепенное и неуклонное уточнение его значения, его смысла. В своих изменениях старое слово похоже на медную монету: как монета постепенно теряет свой первоначальный глянец, так и слово последовательно утрачивает одно за другим все второстепенные, добавочные или случайные значения (некоторые из них снова и снова возникают в речи, но каждый раз все снова и снова устраняются).

И если вы поняли, каким образом происходят такие изменения, вы легко осознаете их суть. Мы все снова и снова возвращаемся к самому важному, внутреннему противоречию. Противоречию между общим для всех языком и нашей речью, каждодневной, обычной, такой знакомой и понятной. Сердцевина слова, его собственное, внутреннее или, как говорят, системное значение — это факт языка. Но на этот остов каждый день и в разных ситуациях неустанно наслаиваются все новые и новые, похожие, подобные, переносные, поэтические, выразительные оттенки все того же основного значения. И это уже факт нашей речи.

Рассмотрим еще несколько слов. Они также интересны тем, что к нашему времени изменились очень существенно, можно проследить извилистый путь их движения во времени.

Село — это теперешнее обозначение деревенского поселения (кстати, а почему бы не сказать: «Село — это теперешнее сельское поселение»?). В древних текстах, переведенных создателями славянской письменности Кириллом и Мефодием, это слово выступало еще в общем своем значении ‘поле’, ‘то, что не лес’. Поэтому выражение сельная трава вполне возможно в текстах той далекой поры (IX век!), и обозначало оно полевую траву.

В более поздних текстах, например в переводах XII века, село обозначало уже не поле вообще, а только запаханную часть поля, пашню. В таких переводах село и соответствует латинскому слову ager, знакомому вам по теперешним агро-ном, агри-кулътура или агра-рный. Происходит сужение значения слова, оно связано с развитием хлебопашества, с необходимостью специальным словом общим для всех, выделить полезную для хозяйства часть поля. 

Но тут же, в одно и то же время, в одном и том же тексте, в переводе с латинского языка вдруг возникают и другие значения слова. Вот большая рукопись на пергаменте, написанная русским писцом в XII веке. В разных текстах, которые входят в эту рукопись, мы находим вот что.

Во-первых, село — это ‘пашня’; здесь говорится, что селом токмо земльное имение оказается, ‘селом называется только земельное владение’.

Однако село — это пашня целой сельской общины. Это общий капитал всех людей, которые входят в общину, их средство к существованию, вопрос жизни и смерти целого коллектива. Но вот владельцем земли становится какой-то один член прежнего рода — феодал. И поэтому в переводе XII века (а в это время на Руси уже вполне развитое феодальное государство) село соответствует не только латинскому ager, но и латинскому villa. Villa вы тоже очень легко переведете без помощи словаря — вилла ‘дача, поместье’. Переводчик XII века пишет: один (из вассалов) просит села, а другой просит одежды — ‘одному нужно поместье, а другому украшения’. Так социальные условия сельской жизни еще раз сузили значение старого слова.

Итак, во-вторых, село — это ‘поместье’, т. е. по-прежнему это пашня, но теперь она принадлежит только одному лицу.

А если это так, если поместье обозначается словом село, почему только одна пашня должна быть связана с данным словом? Ведь поместье включало в себя и дом. Дом — более постоянная характеристика поместья, чем пашня: в доме живут все время, а пашня связана с сезонными работами.

Вот почему, в-третьих, в том же переводе мы читаем и следующее место: (Ты) на солнце наложи село свое и, как жених, выходящий из чертога своего, выйди к нам; в этом тексте село соответствует уже латинскому слову tabernaculum ‘палатка, шатер’, а сам текст обозначает: ‘Помести солнце в свой шатер’. Действительно, слово село стало также обозначать ‘дом, жилье вообще’.

Но поскольку один феодал никогда не селился, его всегда сопровождали отроки, дружинники и прочая челядь, следовательно, и дом был не один — так село стало нынешним селом: ‘поселением сельского типа’. Такое значение слова известно уже и нашему переводу в рукописи XII века. Смотрите: Се опустели гради и развращена селища, т. е. ‘Вот опустели города и разрушены села’ (в буквальном переводе — ‘разворочены’). Село в этом тексте противопоставлено городу: город — укрепленное поселение (этим словом переведено латинское слово castrum), село — не укрепленное. Только это последнее значение слова и сохранилось в русском языке. Село постепенно совпало в своем значении с другим столь же древним словом — деревня.

В одной местности предпочитали слово село, в другой — деревня. На севере, например, село вплоть до XV века обозначало ‘поместье, владение’, поэтому выражение село земли здесь было вполне обычным и не вызывало удивления. И только много позже, в связи с распространением на севере власти московских царей, слово село сменилось новым, московским словом деревня с тем же самым значением ‘поместье’. В современном значении ‘многодворное крестьянское поселение’ деревня появилась на севере не более двух веков назад, когда сами многодворные поселения стали там обычным явлением.

Так оказывается, что «старые» слова село и деревня в современном значении существуют не так уж и давно.

Чаще всего история слов связана только с изменением их значения: слово звучит по-прежнему, а означает совсем не то, что прежде. Проследить подобные изменения бывает трудно: то текстов недостаточно, то тексты двусмысленны. На помощь приходят сопоставления с родственными языками, современными и древними, а также те слова, которые сохранились в диалектной речи. Мы уже не раз убедились в том, что диалектная речь способна сохранять древнее значение слова. Здесь я хотел бы рассказать вам о том, как замечательный советский лингвист Б. А. Ларин в одной из своих работ рассматривает историю слова буй. Проследим за его рассуждением со старыми текстами в руках.

Первоначальное значение слова буй — ‘высокий, большой, неистовый’. Таким оно предстает во всех родственных славянских языках, начиная с самых древних. Это и прилагательное, и существительное вместе; для тех отдаленных времен, к которым относится данное значение корня, прилагательное и существительное — еще одно и то же. И предмет, и его качество казались древним людям одним и тем же. В «Слове о полку Игореве» мы находим пример этого. Буй тур Всеволод — буй здесь можно передать и прилагательным, и существительным: и ‘буйный тур’, и ‘буян тур’. И вот, когда из числа имен стали выделяться имена прилагательные, буй, подобно многим древним именам, расслоился на имя существительное и на имя прилагательное. С одной стороны, ‘буйный’, с другой — ‘буян’.

Существительное буй сначала обозначало ‘высокий холм, горку, на которой обычно располагались церкви с оградой вокруг них и небольшим кладбищем’. И вслед за изменением реального назначения такой высокой горки возле деревни в этом именно направлении постепенно изменялось значение слова. Буй — ‘высокий холм, видный отовсюду’ → ‘церковь на высоком холме’ → ‘огороженный участок на высоком холме’ → ‘деревенское кладбище на холме’. В последнем значении буй еще и теперь встречается в некоторых старых русских говорах.

С прилагательным же произошла другая история. Прилагательные ведь прилагаются к самым разным предметам и лицам, идут с ними об руку и изменяются вместе с ними. И вот что произошло.

Буй тур Всеволод в XII веке — это ‘высокий, большой, неистовый’ человек. В то же время появляется и добавочное значение слова: не просто ‘неистовый’, но и ‘гордый’ (в хорошем смысле слова) человек. В том же «Слове о полку Игореве» у некоторых его героев сердца в буести закалены, — ‘гордые и свободолюбивые’. Пока все хорошо, и только хорошо.

Но ведь в самом значении ‘гордый’ имеется внутреннее противоречие: гордый заносчив. Неистовый — неистов во всем. Так изменяется оценка гордости в слове буй, и уже с XIII века мы получаем неодобрительные свидетельства о лицах, которые паче меры гордели и буяли, т. е. сверх меры гордились и... ну, скажем, буяли. Новое значение слова долго существовало наряду со старым, потому что старое и новое фактически пока не пересекались. Одно из них имеет положительный оттенок и годится для хорошего человека. Другое имеет неодобрительное значение. Разница чисто стилистическая, нечеткая какая-то разница. Слово-перевертыш: и так и эдак годится.

Подобных слов-перевертышей много в древнем лексиконе. Напомню еще слово — победа. Странное дело: в корне — беда, а в целом слово означает благополучное ее завершение. В древнерусском языке это слово значило просто последствия общей для многих людей беды, результат сражения безотносительно к победе над врагом; победу праздновал и победитель, и оставшийся в живых побежденный. Победа приходила по беде, за бедой. И только со временем это слово закрепилось в одном из своих значений, либо в смысле поражения на поле брани (так случилось в юго-западных говорах Древней Руси), либо в смысле победы на поле брани (так случилось в северо-восточных говорах, и в этом значении слово сохранилось до наших дней в литературном русском языке).

В случае с буй дело иное, тут различие сугубо стилистическое, хотя и оно в известной мере зависит от точки зрения: сам себя ты считаешь гордым, а в глазах других — ты гордец. И после XV века остается только неодобрительный оттенок значения. Поскольку теперь уже ничего хорошего слово не обозначает, сразу же старое слово получает новое, совершенно конкретное значение; ‘неистовый и гордый’ становится ‘безумным’. А уж если безумным, значит, сумасшедшим. Как только слово-прилагательное сужает свое значение, становится однозначным и определенным, оно сразу же стремится стать существительным, потому что теперь оно обозначает существенную характеристику лица. Вот вам рассказ из римской истории в переложении древнерусского книжника (по списку XVI века): Брутъ же сынъ Мариевъ видѣвъ отчее неправедное заклание, сотворися буй... еже есть буйна вреженъ умом. Это значит: ‘Сын Мария Брут, увидев незаконное убийство своего отца, стал буйным, потому что буйный — это поврежденный в уме, сумасшедший’. Уже в тексте содержится пояснение, которое не оставляет сомнений в значении слова: буй — ‘тот, кто ведет себя буйно’.

Медленно отслаивается от общего имени новое существительное, одновременно ограничиваясь одним значением — ‘сумасшедший’. Прилагательное еще многозначно, особенно в соединении с суффиксом, ведь словом буйный и в наше время можно выразить и восхищение, и возмущение.

Существительное же закончило свои изменения еще одним поворотом. В словаре начала XVIII века слово буй объясняется как ‘дурак’. В чем смысл этого нового поворота? Перед нами использование одного слова для замены другого, не совсем приличного в обществе. Не всегда есть возможность для категорического утверждения: «Он — дурак» — гораздо приличнее сказать: «Он — буй». Ученые такие ’слова называют эвфемизмами (от греческого словосочетания, которое буквально значит: ‘говорю прилично’). В светском обществе петровского времени и стали дурака называть буем. Но уж если слово спустилось на уровень эвфемизма — дело плохо. Стоило только дураку догадаться, что буй — значит ‘дурак’ — и тотчас слово исчезло. Ведь теперь за этим словом нельзя спрятать свое отношение к дураку. Этот критический момент истории слова Б. А. Ларин не случайно заключает словами: «Эвфемизм завершает историю слова». Осталась пустая форма без всякого смысла. «Пфу!» — и нет ее.

Мы проследили историю нескольких слов. Представьте же себе весь русский словарь — около ста тысяч слов в литературном языке и почти четверть миллиона слов по всем русским говорам! И каждое из них на своем месте, т. е. в определенном говоре, в языке известного литературного персонажа, в нашей с вами речи, соединяясь с другими словами и отражая тем самым какое-то конкретное жизненное обстоятельство, ежеминутно видоизменяется, оставаясь тем ее менее все тем же словом! Для нас с вами сегодня, в наше время, то или иное слово, сколько бы раз его ни употребляли, — все то же самое слово, иначе мы просто не поняли бы друг друга в разговоре. И только сравнив употребление этого слова в наши дни и столетия назад, мы видим, что изменилось его значение или оно само изменилось (редко встречается, не всем понятно, стало архаичным).

Развитие значений, как мы видели, идет от простого к сложному и от сложного к простому, от конкретного к абстрактному и, наоборот, от абстрактного к конкретному. Перенесение значения происходит по многим признакам: по общности функции — ножки стола так же держат стол, как ребенка, начинающего ходить, держат его ножки; по сходству — голова человека и глава (первоначально только в значении ‘заголовок’) книги.

От многих причин и побочных обстоятельств зависит изменение слов или их значений: и от перемен в жизни людей, и от развития самой лексической системы языка, даже от произношения тех или иных слов. Вот пример.

Роз древние русичи не разводили, но дикую розу, цвет шиповника они называли лепком. Лепок — ‘лепый, красивый цветок’. С появлением роз стало употребляться и их иноземное название, сначала в той форме, в какой ее услышали русские. Услышали же они о розе от поляков, которые этот цветок называют ружа, похоже па рожа. Так с XV века в русских рукописях появляется рожа: Венчает нас рожами прежде нежели согниют; Он лицемъ красенъ рожаенъ. С нашей точки зрения, тексты несколько странные: венчают рожами, лицом красив и рожен. Все перепуталось. А перепуталось оттого, что разные по значению слова стали произноситься одинаково.

В первой цитате речь идет о розах. А во второй употреблено старинное русское слово рожен, которое до сих пор сохраняется в диалектах. Оно происходит от знакомого вам корня -род- и обозначает видного, осанистого, солидного человека. Что такое красный, мы уже знаем; следовательно, приведенное предложение нужно понимать так: герой рассказа лицом красив и осанист. Слово рожа в значении ‘морда’ — близкий родственник слова рожен. В современном русском языке оно получило просторечный, разговорный характер. Однако еще тогда, когда оно было в полной силе, столкновение с ним изящной польской рожи оказалось не совсем желательным, поэтому в русский язык и вошло другое, заимствованное из немецкого языка название цветка — роза.

В других случаях звучание слова остается таким же, как столетия назад, а значение изменяется, приобретает новые оттенки, теряет старые. У средневекового писателя читаем: «...еже стругати бороды...» Казалось бы, очень выразительно и даже зловеще, а на самом деле очень точное и обыденное описание, потому что в древности бороды не брили и не стригли, а именно строгали, скоблили. Образность же здесь достигается за счет многозначности использованного слова. Стругать в те далекие времена — это и гладить, и скользить, и вычищать, и скоблить, и истязать. Чаще всего последнее — ‘истязать’. И если автор вместо резати бороды сказал стругати бороды — он вкладывал в это тот же оттенок сострадательности к несчастному брадоносцу, что и мы теперь, встречая это слово в древнем тексте. Не просто бриться, но и испытывать от этого физическое страдание. В наше время у глагола строгать, или стругать, осталось значение ‘снимать стружку’. Уже у Некрасова только такое значение этого слова: «...ребята за дело — пилить и строгать!»

Необыкновенные изменения слов происходят иногда в процессе словообразования. Коротенькие слова часто становятся маловыразительными, по мере того как в языке накапливаются производные от них длинные слова. Где теперь когда-то широко распространенные коло, кус, пал, руб, руг, соп и другие древние и прежде яркие слова? Нет, сохраниться-то они сохранились, но обычно с каким-нибудь суффиксом: колесо, кусок, палец, рубище, ругань, сопка... Именно те понятия, которые когда-то передавались простыми корневыми словами, теперь обозначаются перечисленными удлинившимися словами. Этому предшествовало бурное развитие семьи слов. Когда вместо одного кус по разным причинам и для разных целей в языке выстроился целый ряд: кусок, кусание, кусище, кусака, кусачки, кусала, кусковой, кусочник, закуска и масса других слов, когда это случилось, самому родоначальнику, слову кус, неуютно стало в словаре. И оно все быстрее уходит из нашей активной речи. Кус стал простым вариантом слова кусок. Ясно, что ему долго не выжить, слишком энергичный у него появился конкурент. У куса осталось одно только поле деятельности, стилистическое. В самом деле, кус — то же, что и кусок, но посолиднее и употребляется в ограниченном числе сочетаний, не со всяким словом.

А ведь в приведенном списке корневых слов — это единственное, которое мы нет-нет да вспомним. Соп и руг, например, вы в первый раз встречаете. Не так ли?

Что ж, обычное в истории дело: родители уходят, дети остаются. Да ведь какое густое и бодрое поколение! От шести старых корней пошло почти две сотни новых слов с самыми разветвленными оттенками значения.

Но самые удивительные истории происходят со словами, которые по своему происхождению являются звукоподражательными. Мы видели, как скупа цветовая гамма в «Слове о полку Игореве». Зато произведение перенасыщено звуками: здесь все поет, издает звуки, высказывается и волнуется. Струны рокочут славу, колокола звонят, земля стонет, стучит и кличет, трава шумит, слава звенит, трубы трубят, матери плачут, пахари кикахуть, люди и телеги кричат (сравните: люди просто кричат, а языческие божества Див, Карна, Жля — кличут); дальше: воины свистят, стяги глаголют, копья поют и трещат, сабли и мечи гремят. Каждая птица и каждое животное имеют свой собственный голос в этом оркестре. Туры рыкают, кони ржут, лисицы брешут, орлы клекочут, соловьи щекочут, вороны грают, галки речь говорят, сороки стрекочут, дятлы текчут... А здесь ведь еще и не все представители тогдашней фауны. Вот из других текстов: «несть рерления орла», «коза нача блекотати», «свинья, питаясь, кротит, кошка же, ядущи, ружит». Каждое животное имеет свой голос.

Пожалуй, половина этих слов вам незнакома. Ну, например, почему кошка ружит, а свинья кротит? Мы сказали бы мяучит (или мурлычет) и хрюкает. По-видимому, наши предки иначе воспринимали эти знаки свинячьего и кошачьего удовольствия.

Известно, что в древнерусском языке обычное значение глагола кротить — ‘укрощать, успокаивать’. А в нашем тексте кротит — ‘издает успокоенный, негромкий, с перерывами звук’. Слово ружит вообще непонятно: оно когда-то значило ‘смеяться над кем-нибудь’, ‘поднимать на смех’. Что-то тут не так, но одно ясно: приведенные слова либо звукоподражательны, либо здесь использовано случайное, неожиданное, переносное значение слова. Связь звучания с его конкретным значением неустойчива и потому утрачивается. Где тонко, там и рвется. А особенно тонко там, где слово оказывается одиноким, находится вне окружения родственных слов, где оно и возникает-то как передразнивание, подражание бессмысленным звучаниям природы.

Не только природы. Что такое лампопо? Не река Лимпопо, воспетая Корнеем Чуковским, а лампопо. Русское слово, не заимствованное, но ведь странное какое-то. У писателя Лескова описан такой разговор:

«— Что это за ланпопо? — спросил Ахилла.

— Не ланпопо, а лампопо — напиток такой из пива и меду делается».

Попробуем слово это произнести несколько раз подряд и быстро: по-лам-по... ам-по-пол... по-лам-по... пополам! Лампопо — точное соответствие английскому фифти-фифти — ‘пятьдесят на пятьдесят’. Это шутливое слово пришло из языка гусар и картежников, одно время быстро распространилось и стало обозначать самодельные крепкие напитки: холодное пиво с лимоном, с медом. В слове этом не просто звуки переставлены, здесь и все морфемы перепутались — кусок корня с суффиксом стал первой частью слова, а приставка и начало корня — второй: лам-по-по и по-пол-ам. Утрачен морфологический состав слова, вернее, его попросту нет. Никаких ассоциаций с известными нам корнями и суффиксами, ничего похожего на русский язык. В лексиконе появляется новое слово, но так как в системе языка оно случайно, его дни сразу сочтены. Подобных слов мы можем придумать сколько угодно, но они и останутся с нами, потому что один человек языка не создаст.