Петр Наумович жил вопреки – махнув рукой на измученное операциями сердце, на другие болезни, на жестокую бессонницу, на то, что «ноги не идут». Никогда не соблюдал строгих диет, курил (иногда непрерывно), выпивал (преимущественно виски и водку), не пьянея, – причем со стороны это замечали только близко его знавшие. Он жил наотмашь, страстно, с любопытством и ежедневной радостью узнавания, с щедрой жаждой делиться всем – опытом, талантом, чувствами, стихами, воспоминаниями, наблюдениями, вещами, деньгами, книгами.

Однажды он завернул мне какую-то обещанную книгу в листок, на котором остались его заметки – карандашиком, тонким, невероятно изящным почерком написанные обрывки поэтических цитат, имена в столбик, бесконечные многоточия… И среди них фраза: «Скоро 80 лет…» И сколько, мне показалось, было в ней горечи и искреннего удивления! Его, в душе человека молодого, с юношескими порывами, с какой-то небывалой полетностью, раздражала и подавляла эта заявляющая о своих правах старость. (Хотя, само это слово – не про Фоменко. Мудрый, суровый, усталый, но старый – никогда.) Любивший теннис, блестяще плававший и нырявший, катавшийся с юности на коньках, он злился теперь на собственную слабость, на то, что не может ходить, как раньше, быстро, что вынужден пользоваться лифтом в новом здании театра. «Это капитуляция!» – говорил Петр Наумович и начинал восхождение по ступенькам. А когда дыхания не хватало, останавливался и принимался рассказывать все, что приходило в голову, лишь бы скрыть истинную причину остановки.

Он и репетировать не мог дозированно, не жаловал обеденный перерыв, потому что в это время терялся нерв и ритм, заданный в начале дня. Репетировал порой до полного изнеможения, но какое было для него счастье, когда он видел, что актеры схватывают задуманное, что оно воспринимается ими, как должно, и не проходит бесследно. Сколько раз, только что выйдя из больницы, где ему интенсивно помогали медики, набравшись сил, Петр Наумович в несколько дней растрачивал все эти «стратегические запасы», репетируя, сидя на спектаклях («Старые спектакли надо смотреть!»), беседуя, засиживаясь за полночь, окутанный клубами дыма в своей «библиотеке». Мог бы «растянуть» силы на месяцы – но тогда это не был бы Фоменко.

Хорошо помню, как он читал «Давай поедем в город, в котором мы бывали» Давида Самойлова. И как к нему единственному точнейшим образом подходил финал стихотворения:

Я словно слышу эти скороговоркой, без пафоса и надрыва произносимые последние строчки – как заклинание, как заговор.

Гениальный художник, мастер, чье имя по праву стоит в ряду великих. Режиссер, создавший свой мир, свой уникальный театр – такой живой и настоящий. Манящий, лучший театр на Земле. Его эфемерное искусство соткано из фантазий, музыки, страстей, знаний о самом важном. Этот парадоксальный венец театрального творения мы любим больше всего на свете. Оно ускользает, его надо хранить и питать. В память о его создателе.

Но ведь кроме Гения мы знали человека. Человека. Со светлыми глазами под насупленными бровями, которые могли поразить холодной молнией или утопить в безмерном восхищении. С низким глуховатым смехом, с голосом, который обретал силу и крепость, когда Петр Наумович читал, показывал, пел или ругался. О каждом из этих действий можно написать отдельный рассказ. Благодаря ему я знаю так много других, новых стихов, песен, сочинений. И даже хорошо известное ранее при соприкосновении с Петром Наумовичем приобрело какую-то новую ценность. Как он любил Маяковского, находя в нем нежность и беззащитность мужчины: «…И молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить». «Разговор двух кораблей на рейде» – «Красной Абхазии» и «Советского Дагестана» или отчаянный плач об упавшей лошади… Как Петр Наумович знал и читал Тютчева (по легенде внучатая племянница поэта Анна Дмитриевна Тютчева была в школе его учительницей литературы), его горькие стихи о поздней любви. Как он ценил Блока и в последнее время особенно часто добавлял, почти в каждом разговоре из поэмы «Возмездие»: «А мир – прекрасен, как всегда». Конечно, главная и безусловная любовь Петра Наумовича – Пушкин. Не раз мы становились свидетелями, как с любого места разыгрывалась им «Пиковая дама». А уж стихи пушкинские лились вдохновенным нескончаемым потоком. И всем своим ученикам, всем «старикам» и молодым актерам «Мастерской» привил он этот микроб истинного понимания поэзии, это безупречное чувство стиха, его музыки и ритма.

Именно благодаря Петру Наумовичу вошел в мою жизнь поэт Борис Рыжий, а у поколения стажеров родился удивительный спектакль «Рыжий» с его точно уловленным Фоменко лейтмотивом: «Как хорошо мы плохо жили». И если бы не он, не прикипеть бы мне к этим стихам: «В России расстаются навсегда», «Больше черного горя, поэт» или превращенного Сергеем Никитиным в танго «На окошке на фоне заката». Кстати, мне всегда казалось, что в финале герой стихотворения не вернулся к N не потому, что разлюбил ее, а потому, что умер:

Петр Наумович не терпел высокого тона. Но я пишу, как есть, – с нежностью, с болью. Ведь он сам позволял себе и романтизм, и сентиментальность. Иначе откуда взяться его спектаклям – такой пушкинской поэзии в прозе, такой моцартовской музыкальности? Такой «Деревне», «Войне и миру», «Семейному счастию»? Такому отношению к жизни? Откуда?

Он очень болел за свой театр. Неустанно искал материал актерам, понимал, что каждый ждет от него «звездной» роли. Думал о «Даме с камелиями» с Ксенией Кутеповой, все время искал пьесу для Галины Тюниной… Почти год незадолго до ухода работал над «Борисом Годуновым». Боже мой, никто больше так тексты не разбирает! Это высший режиссерский класс – нюансы, глубина, подробности, исторические ссылки, народные заговоры, песни, заклинания…

И в музыкальных партитурах его спектаклей виртуозно «пригнаны» друг к другу классики, Варя Панина, народная песня, шансон, стук колес поезда, громовые раскаты. Петр Наумович знал музыку, как никто. Чувствовал, понимал. Он открыл мне джаз, который играли великий классик Иегуди Менухин и выдающийся джазовый скрипач Стефано Граппелли. Их кассету, где танго «Ревность» соседствует с «Чаконой» Баха, я часто слушаю в машине…

Уж если кому было браться за постановку опер – так ему в первую очередь. Но все предложения им отклонялись… Даже в годы дружбы с Евгением Колобовым, память о котором Петр Наумович всегда хранил, и большой портрет Жени висел у него в «библиотеке». (Когда-то бездомный в те годы театр Фоменко нашел приют на Таганке в ДК «Зенит», где обитала «Новая Опера» Колобова. Там в промежутках между многомесячными зарубежными гастролями шли их спектакли.) Конечно, можно только мечтать и воображать, как он поставил бы «Бориса Годунова» или «Травиату». Но «жизнь полна упущенных возможностей», как писал Ромен Гари…

Вместо опер Петр Наумович сделал свою любимую музыкальную «Сказку Арденнского леса» с песнями Юлия Кима, подарив стажерам во время репетиций главные, сокровенные знания о профессии. И вновь (в третий раз за свой режиссерский путь) вывел на сцену Жака-Меланхолика, которого сыграл преданный Кирилл Пирогов, будущий Максудов в последней постановке Фоменко – булгаковском «Театральном романе».

…Сказать, что Петр Наумович любил петь, – значит выразиться очень скромно. Кажется, многое записали. И еще больше осталось в легендах. Как он по просьбе Елены Камбуровой исполнил песню «Подари на прощанье мне билет На поезд куда-нибудь…». Романсы в его исполнении неповторимы – «Снился мне сад», «Шумела ночь». А рядом – «Одесский порт», «По тундре», «Девочка-москвичка», «Рафалик»…

Вот песня Анчарова «Нет причин для тоски на свете», ее он спел в юбилейной программе, посвященной Татьяне и Сергею Никитиным. Песня малоизвестная, мужественная:

Казалось, про себя поет. Так же, как и в другой анчаровской песне «Балалаечку свою я со шкапа достаю, На Канатчиковой даче тихо песенку пою…». Находил в этой приблатненно-дворовой манере что-то суровое, настоящее. И «присваивал». Но ведь и «О бедном гусаре замолвите слово» тоже было – про себя, особенно угрожающе-бандитское «Я в доме у вас не нарушу покоя» (когда в раскатистом «р» – «не нар-р-рушу» слышалось что-то разбойничье). И его обожаемый Вертинский – со всей театральностью, с его пародийной аффектацией и интонацией, которую Петр Наумович имитировал виртуозно. Был со студенческих лет его «фанатом», «пропадал» – до того восхищался. Рассказывал про фиолетовый фрак Вертинского, про его жест, с которым тот уходил за кулисы, про иронию в исполнении песни «Без женщин», откровенную жестикуляцию, сопровождающую фразу: «И как-нибудь уж там застраховать простое самолюбие мужчины».

…Мне, как и многим, было за него страшно. Но Петр Наумович всей своей жизнью изгонял этот страх. Встречала его или просто говорила по телефону– и тревога улетала. Он любил то, «что нельзя». Например, мороженое: сливочный пломбир в вафельном стаканчике (раньше – за 19 копеек) и фруктовое (раньше – за 9 копеек). Предпочитал ледяную воду, промороженные моченые яблоки и вообще всякую простую еду – картошку с селедкой и черным хлебом, гречневую кашу, яичницу с помидорами, которую сам превосходно готовил.

Боготворящий Петра Наумовича Константин Райкин, блестяще игравший в его постановке «Великолепный рогоносец» в театре «Сатирикон», относится к той редкой породе актеров, кто чувствует поэзию на молекулярном уровне. В роли Сирано де Бержерака в переводе Вл. Соловьева Райкин произносил монолог, который в полной мере мог бы быть отнесен к Петру Фоменко:

На прощании с Петром Наумовичем 13 августа 2012 года в театре звучала безупречная классика – Бах, Рахманинов, Моцарт. Но когда раздались трели «Танго соловья» из «Деревни», сдержаться было совершенно невозможно. Как и при звуках хора из «Набукко» Верди, гимна театра, сопровождавшего каждый «домашний» праздник, в этот трагический день проводившего режиссера и создателя театра в последний путь…

Душа Петра Наумовича навсегда останется в этих стенах – точнее, в «библиотеке», в «щелях» Зеленого и Серого залов старой сцены. Пока там будут его любить…

 

P.S. «Друг moй…»

Как-то само собой в процессе многолетнего общения возникло у меня это обращение из классической русской литературы, из Тургенева или Бунина: «Друг мой». Конечно, Петр Наумович обращался и на «ты», и на «вы», и по имени, и по имени-отчеству, я – только по имени-отчеству. И вдруг, возможно, навеянное песней Вертинского («Стал я грустным, стал печальным поутру, Друг мой дальний, друг мой тайный…») появилось это обращение и прижилось. Мне нравилось так отвечать по телефону: «Здравствуйте, друг мой…»

Внимательно следя за всем, что было связано с его работой, анализируя этот тернистый путь, я видела его сомнения, мучительные решения, «бьесся-бьесся» (так он в шутку говорил, но это было правдой), знала о его бессоннице, о мучительном ежедневном служении своему делу. Ценно было все, что вызывало его интерес. А теперь – ничто никуда не влечет… За эти годы я научилась безошибочно выбирать главное, не обращать внимания на мелочи, его трудный характер меня не пугал, ведь я тоже не терпела суеты и презирала тщеславие. «У тебя выдержка, как у старого фотоаппарата», – пошутил однажды Петр Наумович… Театральные впечатления этих лет «под звездой Фоменко» дорогого стоят. Но какие-то мимолетные события не из мира искусства, а просто из жизни, оказывается, стоят неизмеримо дороже. Как так получается?..

…Однажды 2 января, в день рождения А. А. Гончарова, мы поехали на Новодевичье кладбище. Петр Наумович очень чтил память своего учителя, но не хотел смешиваться с поминающими посетителями в этот день. Обычно он приезжал очень рано и успевал навестить Андрея Александровича первым. Но на этот раз мы приехали уже к закрытию, ближе к пяти часам. Было очень холодно, ясно и совсем пустынно. В тот год в конце декабря прошел ледяной ливень, от которого все деревья стояли, запаянные в хрусталь – ветки и даже стволы ломались со звоном, а гроздья красной рябины выглядели очень декоративно и напоминали замороженный десерт. Закатное зимнее солнце, ранние, стремительно превращающиеся в ярко-синие сумерки, когда тени на снегу прорезают в белой поверхности темные графичные линии… Я догадалась прихватить остатки виски на дне бутылки, мы чуть пригубили около памятника Гончарову. Потом решили навестить Чехова – на мой взгляд, красивое мирискусническое надгробие, о котором так сурово высказывается героиня рассказа Бунина «Чистый понедельник» («смесь сусального русского стиля и Художественного театра»), – проверить свои ощущения. В то время в театре часто обсуждали предстоящую постановку по Бунину.

А потом Петр Наумович поделился со мной дорогими сердцу воспоминаниями – путь наш лежал к большому деревянному кресту, выполненному в старинной русской традиции, – туда, где покоилась Алла Александровна Андреева, его любимый друг, вдова писателя Даниила Андреева. И в который раз Петр Наумович поведал мне страшную историю ее гибели при пожаре в квартире и про то, как эта удивительная, абсолютно слепая женщина умела смотреть спектакли «ушами», не видя их… По пути мы отодвигали преграждающие нам дорогу низко повисшие ветки кустарников, которые позванивали во льду, как стеклянные бусы, когда мы пробирались под ними к скромному надгробию, в котором было больше достоинства и простоты, чем в иных грандиозных сооружениях скульпторов.

…В район Новодевичьего монастыря Петра Наумовича влекло часто. Однажды мы обманом (предъявив свои подлинные документы: он – театральное удостоверение, я – билет Международного союза журналистов) проникли мимо охраны в здание его альма-матер – Педагогического института на Пироговке. Этот красивый фасад мы порой по дороге объезжали, а внутри мне бывать никогда не приходилось. Петр Наумович уверенно сказал человеку в форме, что направляется читать лекцию (прямо почти как в «Театральном романе»: «Назначено!» – или как в молодости он говорил, садясь в самолет в Ленинград без билета: «Для передачи знамени!»). И мне открылся изумительной красоты зал при входе – пустой, с колоннами по периметру и фантастически высоким застекленным куполом. Снаружи даже заподозрить такие масштабы и красоту было невозможно! Полюбовавшись минут десять, мы прошлись вокруг, спустились в подвал (кажется, там располагался гардероб) и вернулись к выходу. Интересно, думала я, как мы мотивируем свое скорое возвращение? Совершенно спокойно Петр Наумович обратился к дежурному охраннику: «Мы перепутали дату, лекция не сегодня. До свидания». Человек в форме только что честь нам не отдал. Так просто!

…У Новодевичьего монастыря в ожидании начала спектакля в театре у Елены Камбуровой – премьеры Ивана Поповски «Времена… Года…», куда мы как-то слишком быстро доехали, – решили прогуляться вдоль пруда. Стояла поздняя осень, сырой и темный вечер, утки уже попрятались, но плакучие ивы на берегу еще не облетели, и их ветки свисали почти в воду, где отражались подсвеченные красно-белые крепостные стены, башни, а подальше виднелись колокольня и купола соборов. Под ветвями деревьев было уютно, как в шалаше. Почему-то Петр Наумович называл их вязами. Для него, театрального человека, сочетание слов «под вязами» имело особый смысл. Как раз после этого спектакля во время тихого дружеского застолья Елена Антоновна попросила Фоменко спеть так полюбившуюся ей песню «Подари на прощанье мне билет На поезд куда-нибудь». И к счастью, в «Театре песни» нашлась возможность качественно записать это уникальное исполнение…

…В ресторане «Пиросмани» (когда-то немыслимо популярном, а теперь пустынном месте) мы в другой раз сидели на террасе с видом на пруд и Новодевичий монастырь. Денег было немного, но мы ухитрились сделать очень аппетитный и экономичный выбор – хачапури, лобио, пхали и грузинское вино, которое тогда здесь продавалось под видом греческого. Официант, оказавшийся выпускником какого-то актерского института и однокурсником кого-то из «Мастерской», узнал Фоменко, завел разговоры. Петр Наумович, отнесясь сочувственно к его ресторанной участи, пригласил молодого человека приходить в театр. И тихо негодовал, что невозможно незамеченным даже хачапури съесть.

…Петр Наумович любил ездить по Москве, рассказывать об улицах, домах, друзьях, живших в Замоскворечье, где в Спасоналивковском переулке прошли его детство, юность и большая часть взрослой жизни. Однажды февральским вечером спросил: ты знаешь Марфо-Мариинскую обитель? Храм тогда не так давно открыли после реставрации, я там не была и, честно говоря, помнила только, что он на Ордынке. Перед этим мы обсуждали, что в театре уже пробовали с разных сторон подступиться к рассказам Бунина, были предложения по спектаклю «Солнечный удар» (одна режиссерская идея «со стороны») и по целой композиции по нескольким рассказам (другой, как говорится, «проект»). Мы прикидывали, что могло бы войти в бунинский вечер – «В Париже», «Мадрид», «Генрих», «Три рубля» и конечно же «Чистый понедельник». В «Солнечном ударе» меня совершенно завораживала фраза: «Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет…» Интересно, можно ли найти этому театральный эквивалент?

Конечно, мысль зайти в Марфо-Мариинскую обитель возникла в связи с драматической историей «Чистого понедельника». Мы ехали по Ордынке, пробок не было, стремительно темнело, вечерело… Сначала – огромный фасад церкви во имя иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» справа, потом – церковь во имя Иверской иконы Божьей матери слева, возле метро, потом – еще несколько храмов слева – Николы в Пыжах и так далее. Все не то… Петр Наумович показывает вперед – там красивое желтое здание. Вышли – оказалась церковь Святой Екатерины. Опять промахнулись, пришлось разворачиваться через Татарские переулки и заходить на второй круг по Ордынке от центра. Пошел снег – мокрый, прямо повалил… Он загадочно светился под фонарями и выглядел очень кинематографично. Было не холодно и странным образом празднично. Время – чуть позже начала вечерних спектаклей. И вдруг как-то интуитивно я притормозила и остановилась около невысокой выбеленной ограды. Низкая калитка была открыта, сквозь решетку ворот справа виднелся пустой двор, посередине которого – одинокий белый храм Марфо-Мариинской обители. Как специально – ни охраны, ни прохожих… Понятно, что церковь уже заперта, только в окнах виден неяркий свет… Скульптура белого мрамора– великая княгиня Елизавета Федоровна Романова, основательница и покровительница обители, снежные сугробы вокруг здания и торжественный, молчаливый снегопад. Мы не спеша обошли храм (днем, когда можно было бы зайти внутрь и любоваться росписями Нестерова, нам бы не повезло попасть в эпицентр такого снежного безлюдья), перелезая через наметенные и устроенные дворниками снежные преграды, поднимая лица, чтобы рассмотреть все детали, и непроизвольно «ловя» снежинки глазами. Из недавно перечитанного Бунина вспомнился финал рассказа, где герой, повинуясь внезапному импульсу, едет на Пасху в храм и случайно во время крестного хода видит среди монахинь лицо утраченной им возлюбленной, освещенное большой свечой, и ловит ее взгляд, устремленный в темноте прямо ему в глаза…

…Перед тем как выйти за ворота, мы оглянулись: белая церковь, неторопливо летящий снег, тишина, и никого, несмотря на огромное подворье, вокруг, и вечерний поток машин за воротами. Пожалуй, это самое драгоценное воспоминание о Петре Наумовиче, которое есть у меня. Мы часто возвращались к этому вечеру и бережно хранили его в памяти. «Чистый понедельник» так никто и не поставил. И слава богу…